Кровь бедняка. Толкование общих мест. Душа Наполеона

ТОЛКОВАНИЕ ОБЩИХ МЕСТ

Вспомните, друг мой, нашу часовенку св. Анны и св. Рене, такую смиренную и убогую, там, у океана. В память об этой часовне и гостеприимстве, оказанном мне в Кер сен-Рок [62], позвольте посвятить вам эту книгу, более серьезную и скорбную, чем кажется на первый взгляд, в которой я показал, как мне хотелось, смертоносное зло.

То, что ваше имя окажется рядом с моим на первой же странице, заставит вас разделить со мной опалу. как вы, друг писателя, пользующегося дурной славой, которого вы осмелились назвать живым, могли бы избежать этой участи? [63] наша с вами встреча была чудом, вызванным страданием, и вам непременно скажут, что само постоянство этой дружбы — тоже чудо. но разве не самое удивительное из чудес то, что нашелся человек, с радостью бежавший из общих мест, где хорошо кормят, чтобы вместе со мной в моем уединении дерзновенно обгладывать черепа кретинов?

Я начинаю сегодня, 30 сентября, в день Блаженного Иеронима, переводчика Библии на латинский язык, явившего нам всех пророков, и славного каталогизатора вечных Общих мест.

Будет ли это неуважением к удивительному Учителю, которого Церковь почтила титулом Великого и которого Совет тридцати негласно объявил поверенным Святого Духа? Я так не считаю.

В самом деле, разве речь не о том, чтобы вырвать язык придуркам, опасным и неисправимым идиотам этого века, подобно тому как блаженный Иероним заткнул рты пелагианам и сатанистам своего времени?

Что за мечта — заставить наконец Буржуа замолчать!

Я прекрасно понимаю, что эта затея может показаться безрассудством. Впрочем, надеюсь, мне удастся доказать, что такая экзекуция может быть легкой и приятной.

Истинный Буржуа, в современном и наиболее общем смысле этого слова, — человек, который решительно отказался от способности мыслить и которого ни разу в жизни (если только его можно считать живым) не посетила потребность осознать что бы то ни было, — подлинный и бесспорный Буржуа неизбежно ограничен в своей речи ничтожным числом готовых штампов.

Набор унаследованных выражений, коими он довольствуется, чрезвычайно узок и вряд ли превышает несколько сотен. Ах, если бы милостью Божьей удалось похитить у него этот скудный клад, райская тишина тотчас почила бы на нашей осчастливленной планете!

Когда государственный служащий или ситцевый фабрикант делает, к примеру, следующее замечание: «Себя не переделаешь», «Нельзя иметь все», «Дела есть дела», «Медицина — священный труд», «Париж не сразу строился», «Дети не стремятся явиться на свет» и прочее, и прочее, — что бы случилось, если бы ему в тот же миг доказали, что то или иное из этих вековечных клише соответствует некоей Божественной истине и облечено властью сотрясать миры и вызывать жесточайшие катастрофы?

В какой ужас пришел бы хозяин скобяной лавки или пивной, какие муки ощутили бы аптекарь и служащий дорожного ведомства, если бы внезапно им стало очевидно, что они, сами того не желая, выражают нечто избыточное, что то или иное слово, которое они только что изрекли вслед за сотнями миллионов безголовых, тварей, на самом деле похищено у Всемогущего Творца и в свой час могло бы породить мир?

Впрочем, может показаться, что их об этом предупреждает какой–то глубокий инстинкт. Кто не замечал осторожности, торжественной сдержанности, morituri sumus (мы смертны), присущих этим добрым людям, когда они произносят замшелые истины, завещанные им от века, которые они передадут своему потомству? Когда повитуха изрекает: «Не в деньгах счастье», а торговец требухой тонко замечает в ответ: «Но они ему способствуют», два этих авгура безошибочно ощущают, что делятся бесценными тайнами, раскрывают друг перед другом секреты вечной жизни, и все их повадки соответствуют невыразимой важности этого занятия.

До чего же легко произнести то, что на первый взгляд кажется общим местом! Но что это такое на самом деле?

Иначе зачем стал бы я просить покровительства блаженного Иеронима? Этот великий человек был не только вечным хранителем непреложного Слова Божьего, Общих мест — разящих молний Пресвятой Троицы. Прежде всего он был Его переводчиком, вдохновенным толкователем.

Со сверхчеловеческой властью он учил, что Господь всегда говорил исключительно о Самом Себе в форме символов, притч и подобий, явленных в Писании, и что говорил Он одно и то же, хотя и на сотни ладов.

Надеюсь, этот высочайший Учитель удостоит своим покровительством благонамеренного памфлетиста, который был бы рад лишний раз огорчить жителей Ниневии, и поныне неспособных «отличить правой руки от левой» [64], — огорчить до такой степени, чтобы вызвать неведомый гнев.

Этого можно достичь, если мне не будет отказано в Божественной милости: установить с помощью неопровержимых доказательств и железной логики, что самые тупорылые Буржуа, не ведая о том, подобны грозным пророкам, и стоит им открыть рот, как звезды посыпятся с неба и бездны света пут же будут призваны пропастями их Глупости.

Какой прекрасный эпиграф для комментария к Гражданскому кодексу! Низкопробная шутка из тех, что следует приберечь для господ журналистов и мелких сошек из судебного присутствия. Случай тяжелый.

Просто диву даешься при мысли о том, что эти слова повторяются миллион раз на дню перед оплеванным ликом Бога, который только и «требует», чтобы Его ели! Нескончаемый торг с Господом, таящийся в этом Общем месте, тем и смущает, что обнаруживает отсутствие аппетита в мире, страдающем, однако, от голода и вынужденном питаться собственными отбросами.

Было бы наивно считать, что в этом изречении, куда более загадочном, чем кажется на первый взгляд, все упирается в слово «столько», абстрактная величина которого полностью зависит от произвольной и никому не ведомой меры. Это естественным образом вытекает из величия души.

И так как любое отрицание стремится к нулю, не будет чересчур смелым заключить, что столь неопределенное требование Бог а равно круглому нулю и этому Богу, которому в конечном счете и нечего требовать у верующих, способных до бесконечности умерять свое рвение, отныне не к чему приложить свое Бытие и свою Сущность, посему Он неминуемо должен сойти на нет. И впрямь, какое значение имеет то или иное представление о Нем? Сам–то Он столько не требует, вот в чем суть.

Когда я призываю свою прачку, мадам Аларик, не отправлять на панель младшую дочь, как она уже поступила с четырьмя старшими, или робко привожу в пример моему домовладельцу, г-ну Непотребу, некоторых святых, полагавших, что ради общественного спокойствия не обязательно казнить малых детей, и эти достойные люди отвечают мне: «Мы тоже верующие, хоть и не святые, но Бог этого и не требует…» — то нужно признать, что они весьма великодушны, поскольку не добавляют: «напротив!» — хотя, безусловно, именно так они и думают.

И разумеется, они правы, ибо логика Общих мест непреложна. Раз Бог не требует столько, то, как неизбежное следствие этого, Он вынужден требовать все меньше и меньше и в конце концов вовсе отказаться от требований. Впрочем, что я говорю? Даже если предположить, что от самого Бога в этом случае что–то останется, в самом скором времени Он неизбежно будет вынужден пожелать, чтобы все мы уподобились свиньям, а последние угольки Своего гнева низвергнуть на праведников и мучеников.

Буржуа, кстати, достойны восхищения уже потому, что сами еще не превратились в богов. Ведь на самом деле требовать могут только они. Только им принадлежит это святое право, и не приходится сомневаться, что в тот день, когда они потребуют слишком многого, у них зародится мысль, что, в сущности, они недостаточно требовательны…

— Ну а я требую ваши шкуры, скоты! — скажет им Некто.

Неизбежное следствие предыдущего общего места. Большинство моих сверстников все свое детство только его и слышали. И каждый раз, когда, опьяненные отвращением, мы искали трамплин, чтобы улизнуть, воспарив и изблевав эту гадость, перед нами возникал Буржуа, вооружённый сей молнией.

Ну и естественно, нам приходилось возвращаться в лоно полезной Относительности и благоразумной Помойки.

Впрочем, следует признать, что почти все, к счастью, сумели к ним приспособиться, в свою очередь превратившись в олимпийцев.

А ведомо ли им, любителям скверного нектара, что нет ничего более дерзкого, как пытаться отменить Непреложное, и это влечет за собой обязанность уподобиться Творцу нового и новой земли?

Очевидно, если клянешься честью, что «нет ничего абсолютного», тем самым и правила арифметики перестают быть непреложными, и вот уже неуверенность парит над самыми неоспоримыми законами элементарной геометрии. И тут же возникает сомнение: что же лучше — зарезать своего отца или нет? Владеть двадцатью пятью сантимами или семьюдесятью четырьмя миллионами, получать пинки в зад или основать династию?

В конце концов все тождества рушатся. Уже нельзя (читать абсолютной истиной, что вот этот часовщик, родившийся в 1859 году к вящей радости своего семейства, ныне достиг сорока трех лет и что он не приходится дедушкой этому старейшему из наших высокопоставленных вралей, порожденному во времена возвращения Наполеона. Точно так же как было бы слишком дерзновенно утверждать, что клоп всего лишь клоп и не вправе претендовать ни на герб, ни на высокое звание.

И приходится согласиться с тем, что подобные обстоятельства налагают обязанность сотворить мир.

Надо ли говорить, что это — антифраза? Чудный, никогда не унывающий Буржуа обожает эту греческую форму составной провербиальной глоссы. Нам еще не раз придется это отметить.

Следовательно, нужно уверенно читать: «Больницы созданы для собак». Этот истинный смысл Буржуа изрекает подобно самому Богу. Обыкновенные люди не сумели бы так хорошо выразиться.

Откроем «Sylva allegoriarum» брата Иеронимуса Лоретуса — высоконаучный труд, изданный в Лионе ин–фолио в 1622 году на средства Бартелеми Винсена под знаком Победы, — и вот что мы найдем в разделе «Canis»: «Собака — животное на службе у человека, призванное радовать его своим обществом и привязанностью. Лает на чужих. Животное нечистое, свирепое и крайне похотливое. Охраняет стадо и охотится на волков. Прожорлива, плотоядна и возвращается на свою блевотину». Современная наука, которой род человеческий обязан великим множеством полезных открытий, также полагает, что собака четверонога и не обладает даром членораздельной речи. Здесь было бы неуместно останавливаться на этих гипотезах. Впрочем, хорошо известно, что собака собаке рознь.

Та собака, для которой созданы больницы, — животное плотоядное, нечистое, хищное, состарившееся или больное, чье общество перестало доставлять удовольствие, уже неспособное на ярость, у которого не хватает сил даже залаять, так что теперь стаду приходится охранять его от волчьих зубов.

Для кого же еще, спрашиваю я вас, созданы эти достойные восхищения убежища, где с таким комфортом можно подохнуть на руках Общественного призрения? Истинная, единственная и подлинная собака — та (независимо от числа лап и силы укуса), которая более не может быть полезной. Исключительно ради неё трудится Бюрократическая волчица с крючковатыми сосцами, пьющая в свою очередь кровь умирающих. Так её и задумал благочестивый Буржуа.

Разве не он — Хозяин? Не он — Бог живых и мертвых? С тех пор как наполеоновский Кодекс присвоил ему чин распорядителя Иеговы, он никому не подсуден и творит, что ему угодно. А ему как раз и угодно быть добрым Боженькой псов.

Еще одна антифраза. Не могли бы вы просветить меня, мой любезный домовладелец, что же в таком случае порок или преступление, если не бедность?

Мне кажется, я уже не раз говорил, что бедность — это единственный порок, настоящий грех, невообразимая мерзость, непоправимое и совершенно особое злодеяние. Ведь вы так и думаете, дражайшие твари, присвоившие себе право судить всех и вся?

Итак, настало время заявить: бедность столь постыдна, что признаваться в ней есть крайняя степень цинизма или же последний вопль отчаявшейся души, и нет кары, способной её искупить.

Человеку до́лжно быть богатым — долг столь непреложный, что появление хотя бы одного бедняка вопиет к небу, подобно скверне содомской, и обирает Самого Господа, вынуждая Его воплотиться и дерзко расхаживать по земле в рубище своих пророчеств.

Нищета — это страшное богохульство и святотатство, невыразимый ужас, перед которым разом меркнут и звезды, и словари.

Как же неверно мы толкуем Евангелие! Когда мы читаем, что «удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, чем богатому войти в Царствие Божие», поистине нужно быть слепым, чтобы не заметить, что в действительности это изречение исключает из Царства Божьего только верблюда, ибо все богачи без исключения определенно восседают на золотых стульях в Раю, а следовательно и впрямь не могут войти туда, где они пребывают от века! А протискиваться в райские врата и устраиваться как бог даст — удел верблюдов. Так что не о чем и беспокоиться.

Это Общее место более всех других свидетельствует о высочайшей стыдливости Буржуа. Это покров, который он в простоте своей набрасывает на страшнейшую язву человечества с блаженной улыбкой лакея на устах.

Не–о–спо–ри-мо. И это настолько верно, что, когда денег нет, приходится отбирать их у других. Впрочем, это можно делать на вполне законных основаниях.

— Я никого не принуждаю, — любезно замечает ростовщик, берущий сто пятьдесят процентов, — но я ведь тоже рискую, а деньги должны приносить доход.

Жить без денег для этого праведника столь же немыслимо, как для отшельника из Фиваиды жить без Бога. И оба эти жизнелюба по–своему правы, поскольку стремятся они к одному и тому же; цель их в некоем сокровенном смысле тождественна.

Когда уже вполне доказано, что невозможно жить без пищи, к чему доказывать жизненную необходимость денег? «Поедать деньги!» — хором вопиют отцы семейств. Сколь многое объясняет эта метафора!

А что еще, как не деньги, можно поедать? Есть ли в мире еще что–то съедобное?

Ведь ясно как день, что деньги — это как раз и есть Бог, желающий, чтобы Его ели, единственный, кто дает жизнь, хлеб животворящий, хлеб спасающий, пшеница избранных, пища ангелов, но в то же время манна глубоко скрытая, которую тщетно ищут бедняки.

Буржуа — настоящий всезнайка, но этой тайны ему не постичь. Правда и то, что смысл слова «жить» ему неясен, ибо деньги, без которых, по его великодушному утверждению, жить нельзя, для него действительно вопрос жизни, и смерти…

Впрочем, неважно, он ими владеет, а это главное. Если не проест их сам, другие доедят после него, это уж точно.

Но когда он изрекает эти грозные слова, рискну утверждать, что он ничуть не похож на настоящего пророка и не станет отстаивать Бога с неистовой силой. «Приобретение премудрости выше рубинов» [65].

Из всех Общих мест, обычно столь почитаемых и непререкаемых, это, пожалуй, самое весомое и самое величественное, сердцевина Общих мест, ключевое слово века. Но в него нужно вникнуть, а это дано не всем. Скажем, попы или художники его понимают превратно. Те же, кого по старинке называют героями, а то и святыми, и вовсе не способны его понять.

Дело спасения, дела духовные, дела чести, дела государственные, даже дела судебные — все эти дела могут быть еще чем–то, в отличие от тех Дел, которые могут быть лишь Делами без всяких определений.

Заниматься Делами — значит приобщиться к Абсолюту. Совершенный деловой человек — это столпник, который никогда не сойдет со своего столпа. Все его мысли, чувства, глаза, уши, нос, вкус, осязание и пищеварение устремлены исключительно к Делам. Деловой человек не знает ни отца, ни матери, ни дяди, ни тети, ни жены, ни детей, ни красоты, ни уродства, ни чистого, ни грязного, ни горячего, ни холодного, ни Бога, ни черта. Ему глубоко наплевать на литературу, искусство, науки, историю, законы. Все, что он знает и умеет — это Дела.

— У вас в Париже — Сент–Шанель и Лувр, а вот мы в Чикаго забиваем восемьдесят тысяч свиней в день!..

Тот, кто так говорит, — истинно деловой человек. Впрочем, есть люди еще более деловые, к примеру торговцы свининой, а их, в свою очередь, превосходят проникновенные посредники, отравившие все европейские рынки.

Невозможно точно определить, что такое Дела. Это таинственное божество, нечто вроде Изиды для хамов, вытеснившей всех остальных божков. Мне не придется разрывать её покров, говоря здесь или в другом месте о деньгах, об игре, о тщеславии и т. д. Дела есть дела, как Бог есть Бог, то есть они превыше всего. Дела — это нечто неизъяснимое, недоказуемое, неограниченное настолько, что достаточно изложить это Общее место, чтобы пресечь и обуздать в тот же миг упреки, гнев, жалобы, мольбы, возмущения и обвинения. В этих нескольких слогах все сказано, в них содержатся ответы на все вопросы, и больше не надо уповать на Откровение.

И наконец, те, что стремятся проникнуть в эту тайну, причастны к своего рода мистическому культу, и, бесспорно, вскоре наступит время, когда люди будут бежать всякой мирской суеты и наслаждений и затворяться, чтобы полностью и безраздельно предаться ДЕЛАМ.

Разумеется, особенно если закон уже на вашей стороне, как было сказано только что. Требовать сверх того все, что осталось, — значило бы захапать себе весь мир. Но Буржуа, как и Бог, столько не требует. Хулитель Бесконечного и Абсолюта, он умеет себя ограничивать. Кому это известно лучше, чем ему самому? Ведь его единственная забота, его ежечасный труд с самого раннего детства — повсюду устанавливать ограничения.

Поражает умеренность этого Общего места. Оно не гласит: не должно, но лишь нельзя. Ведь Буржуа должен был бы иметь всё, ибо ему всё принадлежит, но он не может всем завладеть, все объять, — руки коротки. Человек «горестно ничтожен, как властелин, как низложенный король» [66], — говорил Паскаль.

Когда на неожиданную просьбу бакалейщик с обворожительной улыбкой отвечает, что нельзя иметь всё, этот достойный человек, возможно, полагает, что он всего лишь тихонько рыгнул. Мне же показалось, что я слышал громогласные стоны Прометея…

Не иметь все! Экая жалость! А я вот думаю, как же от этих слов, подобных запредельным воплям негодования, что неустанно изрыгают миллионы зычных глоток, обращенных к звездам, не прохудилось небо!

Мне не терпелось добраться до этого общего места. Данное весьма распространенное выражение следует рекомендовать особо ввиду его необычайного благородства. Заниматься торговлей на языке Буржуа — значит восседать на больших золотых тронах и судить мир. Это та знать, рядом с которой любая другая знать — всего лишь уличная грязь. Все пэры и гранды должны были бы почитать за честь смиренно служить ей, если бы все встало на свои места. Что же касается всяких художников и прочей швали, которые всё еще прибегают к своей способности мыслить, то трудно даже придумать, какая бы грязная работа выпала на их долю. Впрочем, немного терпения.

Заниматься торговлей! Вот ответ на все вопросы, вот что включает в себя любые привилегии, всевозможные преимущества, все мыслимые льготы и прощение всех грехов. То, что не дозволено никому и ни в коем случае, становится законным и профессиональным, когда занимаешься торговлей. Знаменитые слова супруга Эсфири царя Артаксеркса: «Закон для всех не для тебя» словно бы обращены ко всем без исключения, кто занимается торговлей.

Неважно, что именно продаешь: сыр, вино, лошадей, украшения, скобяной товар, свадебные венки, падаль, ошметки — все равно что, лишь бы только это продавалось или хотя бы было выставлено на продажу без всякой надежды быть проданным и чтобы за всем этим были торговые книги и резной прилавок.

Ложь, воровство, отравление, сводничество, проституция, измена, святотатство, отступничество -- весьма почтенные ремесла, если занимаешься коммерцией. «Расстилайся перед клиентом, — говорила однажды в моем присутствии хозяйка кафе одному из официантов. — Всегда расстилайся, когда занимаешься торговлей». Это предписание, вернее сказать, заповедь, которая в иных обстоятельствах была бы пределом низости, звучала как прорицание или как заклинание. Редко доводилось мне видеть жесты столь величественные, как у этой громогласной кассирши, раздувшейся от усердия, властно тыкающей перстом в землю в картинной позе королевы Елизаветы Тюдор, указывающей Марии Стюарт на плаху. И в тот день я словно при вспышке молнии прозрел таинственную и сокровенную красоту коммерции.

Следите за моей мыслью. То есть что–либо продается или выставляется на продажу в зависимости от того, есть ли покупатель или он пока не нашелся. Это может быть салат, лекарство, перочинный нож, уличная девка. Торговец всегда остается чудом природы, чудотворцем, наделенным властью дать Богу Отцу то, что принадлежит Святому Духу, то есть обратить Любовь в Веру, а Огонь — в Воду, что едва постижимо.

Однако же все очень просто. Деньги, посредством которых осуществляется данная операция, — это Искупитель или, если угодно, образ Искупителя. Но дело в том, что торговцам, людям по природе замкнутым, глубоко наплевать и на Искупителя, и на Искупление, и на три христианские добродетели, и на три Божественных Лица, и на всё, что доступно человеческому пониманию.

Сколько раз мне давали совет заняться торговлей, то бишь писать по–свински и обогатиться, как продажный писака, — но увы!

Так сказал бы опустивший крылья фeникс. Иногда так говорят игроки, но без особой убежденности. Признаюсь, здесь я в некотором замешательстве.

Действительно ли Буржуа полагает, что себя не переделаешь, что переделывают только других, или в этом следует видеть иронию? Впрочем, это маловероятно. Торжественная серьезность не свойственна столь важному господину. Должно быть, он и правда думает, что себя не переделаешь, а в это трудно поверить. Но как он это понимает, вот в чем вопрос. С ним всегда надо быть готовым к какой–нибудь неожиданности, небывалому откровению, которое сбивает с ног, оглушает так, что от него не сразу очухаешься.

Сразу же отбросим гипотезу о полной перелицовке старых остовов нотариусов, а также мысль о портных, шьющих. на заказ. Буржуа слишком просвещен, чтобы не признавать прогресс науки, ведь он лучший из её меценатов.

Ему известно, что наука не останавливается в своем развитии и никогда не остановится и что не сегодня завтра она вновь разогреет наконец–то раскопанный котел старика. Эсона [67]. Наверняка это не то, что он осмелится отрицать.

Что же тогда нам остается и о невозможности какого обновления толкует Буржуа? Ах, как же он непостижим! Я потратил часть своей жизни — несомненно, самую лучшую, — пытаясь отыскать смысл этого Общего места. Но так ничего и не нашел и заявляю без всяких обиняков; я отказываюсь от дальнейших поисков.

О, эти священные профессии! Кто их исчислит! Священный труд на сельской и судейской ниве, священное ремесло аптекаря и бакалейщика, священное поприще бюрократии, политики, учительства, святые труженики пера и шпаги, и наконец, древнейшее ремесло в мире — священная Проституция, недавно вновь ставшая почетной. Пожалуй, лишь церковное служение перестало быть священным, так как официально и вполне заслуженно вычеркнуто из перечня священных понятий Буржуа, который знает в них толк, ибо сам основал все почетные профессии современности.

Я выбрал медицину наугад, так как это священное поприще первым пришло мне в голову, и вы согласитесь, что оно, черт возьми, прекрасно! Врач, который обнюхивает тридцать с лишним ночных горшков Буржуа и по утрам перед завтраком ощупывает их срамные места, — это вам не какой–то миссионер, возвещающий Слово Божье дурно воспитанным язычникам, которые, быть может, сожрут его по окончании проповеди, а выписанный рецепт, конечно, будет посильнее, чем епископское послание!

О, это ощупывание, простукивание, прослушивание врачей с их монотонными и однообразными приговорами, точно нисходящими свыше, всегда доступными нашему разумению, — что рядом с ними, спрашиваю я вас, все литургические каноны?

Когда вам твердят, что медицина — священный труд, скажете ли вы с благоговейным трепетом, что за всеми клириками незримо стоит неисповедимый и всемогущий Бог и что вы должны как умеете отличать Его ото всех остальных богов, столь же неисповедимых и могущественных, также скрывающихся за их бесчисленными жрецами. Ох уж эти священные поприща!

Вы все встречали его — коренного обывателя, утверждающего данным изречением свою независимость. Ведь он как святой Фома; чтобы поверить, ему нужно увидеть и потрогать, ибо судить об апостоле Фоме, нареченном Духом (Святым Двойной Бездной, надлежит исходя из нынешнего разумения и подходить к нему следует с вернейшей меркой — безукоризненным методом психологической оценки, установленным господами Полями Бурже как незыблемое основание буржуазного духа.

Всякий разумный человек без колебаний признает, что апостол Фома — патриарх позитивистов, то бишь людей без веры, и даже, если быть до конца честным, — немалого числа негодяев, коим, к несчастью, удается пролезть в компанию этих светочей вопреки всем мерам предосторожности.

Но есть нечто возвышенное, о чем все умалчивают. Дело в том, что ученик превзошел учителя и Буржуа перещеголял самого святого Фому. Его дивное превосходство заключается в том, что он не верит, даже увидев и потрогав. Впрочем, о чем это я? — в своем неверии он уже не способен ни видеть, ни осязать. Здесь мы стоим на пороге бесконечности.

Знаменитая провидица сказала, что перст апостола Фомы, вложенный в Святые Язвы, заставляет вращаться мир. Трудно себе представить, на что же способен человек, более великий, чем святой Фома, хотя и мнящий себя ему равным!

Еще одна цитата из Евангелия. Мы не раз столкнемся с ними. Буржуа не то чтобы религиозен, просто на нем более или менее явственно проступают бесчисленные отпечатки чужого, как на верной сапожной щетке или сослужившем свою службу коврике. Для него нет ничего проще, чем уподобиться святому Фоме и в то же время то и дело умывать руки, подобно Пилату.

В силу традиции и инстинкта всем историческим личностям он предпочитает Пилата. Из всех евангельских персонажей этот герой больше всего трогает его сердце. Он ясно видит в нем свой прообраз. Может, он и не знает толком, что там произошло и в чем суть этого знаменитого омовения, у него есть дела и поважнее, и тем не менее…

Не исключено, что его предки — буржуа, давным–давно вернувшиеся в свое естественное состояние, то есть обратившиеся во прах, знали, что этот жест — метафора невиновности. Будучи человеком современным и, следовательно, лучше вооруженным против всякого рода философских категорий, Буржуа не без оснований толкует его расширительно. «Я умываю руки», — вставляет он где ни попадя, и это попросту означает «плевать я хотел», а концовка «как Пилат» — всего лишь дань вековой традиции, нечто вроде глухого стука, что производит тело большой массы, ухающее в пропасть.

Скажу больше: общее место, которое я здесь без особой надежды пытаюсь прояснить, по всей видимости, совершенно равнозначно ответу Каина в его Абсолютном значении: «Разве я сторож брату моему», — ведь хорошо известно, что Буржуа, будь он даже лысый, каждым своим словом ниспровергает основы, точь–в–точь как Самсон!

Но тут я теряю голову Ведь я только что упомянул Абсолют, забыв, что ничего абсолютного не существует и что я изо всех сил тщился это доказать. По правде говоря, иной раз я опасаюсь, что не справлюсь с грандиозным трудом экзегета, настолько эта материя подавляет, а предмет — отупляет.

Post scriptum: я заметил, что к этому изречению обычно и неизвестно почему прибегают личности с грязными руками. Это напоминает загадку омнибуса, идущего от Пантеона до площади Курсель, который неизменно останавливается возле пришедшего в упадок борделя на улице Четырёх ветров, хотя никто там не выходит и не садится, и никто не понимает, в чем же тут дело.

И вновь Евангелие. Какую монографию можно было бы написать о евангельских выжимках, осевших в утробе буржуа! Здесь кроется немалая трудность, и вновь я не могу удержаться от жалоб.

Бог мой, я отлично знаю, что хочет этим сказать учитель математики, торговец каштанами и, если угодно, академик Франсуа Конне или же Аното, утверждающие, что такой–то проповедует в пустыне… как Иоанн Креститель. Да, безусловно, я знаю, что они под этим подразумевают, — это бы понял и трёхлетний ребенок, но мне непонятно, что же они говорят в действительности… Непонятно почти так же, как им самим.

До чего же странно! Что означает для подобных судей само слово «проповедовать» и что они имеют в виду, говоря о пустыне? Что же касается Иоанна Крестителя, то лучше об этом умолчим. Когда я читаю в Евангелии, что Иоанн проповедовал в пустыне Иудейской, достаточно перевернуть страницу, чтобы тотчас узнать, что в эту пустыню стекались целые толпы слушателей, что многие крепились и становились его учениками, и следовательно, проповедовал он не напрасно. Но похоже, Франсуа Конне или иной вышеозначенный буржуазный академик понимает все ровно наоборот.

Так в чем тут дело? Не можем же мы заподозрить здесь несусветную глупость — явное смешение падежей, не кроется ли тут некая чудесная тайна? Неужто этим людям было неслыханное откровение, перечеркивающее Священное Писание? Признаюсь, от этой мысли меня бросает в дрожь, и в своем презренном звании литератора я благодарю Бога за то, что Он не дал мне родиться Буржуа, несущим столь славное бремя.

Любить что–то иное, чем вещи низменные, отвратительные и глупые, жаждать Красоты, Великолепия, Блаженства: предпочитать произведения искусства скабрезностям, а «Страшный суд» Микеланджело — годовому отчету и насыщать дух взамен желудка, словом, верить в Поэзию, Героизм, Святость — вот что Буржуа называет «витать в облаках». Из чего следует, что облака есть род передвижного отечества для каждого, кто не находится на низшей ступени общественной лестницы, — а этого ни о ком не скажешь. Ведь иерархия облаков поистине бесконечна, именно этот факт так тщательно скрывает враг рода человеческого.

Иллюстрация столь же проста, сколь и необходима. Горемычный ассенизатор, вычищающий выгребную яму и грезящий об акациях или яблонях в цвету, бесспорно, витает в облаках. Несчастный приказчик, который отрывается от своих подсчетов, чтобы проглотить очередную порцию газетного романа Ришбура [68] с чувством причастности к высокой литературе, еще больше витает в облаках, если это только возможно, и нет нужды говорить ему об этом. Опьяневший от страсти нотариус, делающий четвертого ребенка своей законной половине, позабыв о том, что он уже произвел на свет одного гидроцефала и двух недоносков, бесспорно, воспарил на недосягаемую высоту, и тут разве что какой–нибудь жутчайший аптекарь, слагающий стихи, мог бы перещеголять его. Этот перечень поистине неисчерпаем.

Итак, чтобы мгновенно вознестись в облака, нужно на миг совершить, помыслить, возжелать или возмечтать 0 чем угодно высоком, хотя бы с виду.

Потому–то эти пресловутые облака, которые Буржуа с таким пылом предает анафеме, попадаются ему буквально на каждом шагу. Что бы он ни делал, он никогда не может быть уверен, что сумеет их миновать, и вот почему его участь, которой завидуют глупцы, столь прискорбна! Многие задавались вопросом, почему Буржуа такие свиньи — низкие, подлые и по уши увязшие в дерьме? Всему виной облака.

Помер некий ростовщик. Его семейство умолило святого Антония Падуанского, чтобы он произнес панегирик усопшему. Тот согласился и произнес возвышенную проповедь на тему евангельского стиха: «Где сокровище ваше, там и сердце ваше». Закончив свою речь, он обратился к родным. «А теперь ступайте, — сказал он им, — и поройтесь в сундуках новопреставленного. Я скажу вам, что вы найдете в кучах золота и серебра: вы найдете его сердце».

Они пошли, порылись и под грудой экю нашли горячее, трепещущее сердце… Возможно, ему удалось спуститься с облаков.

Сколь досадным эпизодом представляется Буржуа Вознесение, и как должен его шокировать Иисус, взошедший на небо! Бог в облаках!.. А ведь кто может быть лучшим христианином, чем Буржуа? Кто, как не он, возглавляет все благотворительные начинания в наших приходах и в своем лукавстве готов мириться даже с Преображением!

Вид верховой езды, доступный исключительно Буржуа. И самый надежный из всех известных. Слыханное ли дело, чтобы всадника вышибли из седла? И подумать только, как восхитительно вышколены эти принципы! Скакун этот тем милее, что он ничего не стоит и сам бежит к своему седоку.

И велосипед и автомобиль остались позади, ведь принципы, о которых мы говорим, скачут быстрее и давят наверняка. Еще надежнее и бесповоротнее. Они калечат не только тела слабых и невинных, лишенных защитников. Также и прежде всего они калечат их души.

Принципы, которые так ловко оседлал Буржуа, — несравненные и непревзойденные скакуны смерти, и он держит их в конюшне своего сердца.

Попробуйте только найти Буржуа, который в свои часы не был бы поэтом! С ними со всеми это случается, без всякого исключения. Буржуа, который не бывает поэтом в свои часы, недостоин своих собратьев и должен быть с позором изгнан и препровождён в ранг художников, этих рабов, которые бывают поэтами в чужие часы.

Не так–то просто понять и объяснить, что же это за поэзия, которой занимается Буржуа в свои часы. Предположить на миг, что этот уполномоченный находит отдохновение от возложенных на него тяжких трудов, заигрывая с музой, и в довершение к своим подвигам исполняет кантаты или элегии, — значит глумиться над гем, что заслуживает уважения. Это было бы, осмелюсь сказать, низменными домыслами.

Но Буржуа не дурак и не похабник. Ибо именно так следует обозвать настоящих поэтов — тех, которые только этим и занимаются и бывают поэтами во все часы. Он тоже поэт, но на свой манер, единственный, подобающий человеку серьезному, то есть когда и как ему угодно, причем он нисколько этим не дорожит и за это не держится. Ему и касаться этого не нужно. Для этого есть челядь. Зачем быть начитанным или просто сведущим в чем бы то ни было? Ему достаточно излить себя. Небеса рушатся под напором его душевного величия.

Но для этого есть свое время, свои часы — в частности, посвященные пищеварению. Когда же настает час дел, торжественный час, всякая фигня должна быть немедленно оставлена.

— Быть поэтом в свои часы, и только в свои, — вот в чем величие нации, — говорил мне в детстве один Буржуа героической эпохи.

Это общее место относится исключительно к дамам. Мужчина, даже Буржуа, никогда не окажется в интересном положении.

Как следует понимать это изречение? При виде беременной буржуазной дамы я не могу не думать о скором рождении маленького буржуйчика — и признаюсь, не без страхи. Я даже не понимаю толком, какой тут может быть интерес для его семейства — одна докука. Ибо в Буржуа нет и не должно быть ничего от патриарха. Патриархальные добродетели совершенно противоположны тем, которыми он по праву гордится. Многочисленное потомство ему ни к чему, и он не способен представить себя поклоняющимся Иегове в пустыне во главе семейного каравана. Даже размножаясь, Буржуа занимается делами. Так что здесь можно творить лишь об интересе, выраженном в процентах.

Но все эти рассуждения мало что дают. Благопристойная формула «быть в интересном положении» представляется одним из тех необъяснимых общих мест, на которые достаточно указать вскользь, не углубляясь в них во избежание худшего.

На первый взгляд может показаться, что Папе очень повезло, раз существуют более ревностные католики, чем он сам, которые могут его предостеречь словом: «Остановитесь», когда он заходит слишком далеко, то есть постоянно. Ибо Папа — единственный, который заблуждается непогрешимо, то есть неизменно. Именно так следует толковать догмат о папской непогрешимости. Во всяком случае, именно так трактует его Буржуа.

Тогда почему же он утверждает, что не следует быть большим католиком, чем Папа? Несомненно, потому что Папа для него слишком ревностный католик. Я слежу за ходом вашей мысли, но тем не менее она не совсем ясна.

Если Папа ошибается и поскольку в своем качестве Непогрешимого он единственный, кто ошибается постоянно, то из этого следует, что не быть лучшим католиком, чем он, невозможно. С другой стороны, вы утверждаете, господин Буржуа, что это еще ничего не значит и не следует быть большим католиком, из чего неизбежно вытекает, что следует быть меньшим католиком, а это, как мы только что доказали, невозможно.

Если мы согласимся с этим нелепым предположением, то Папа достигнет подобающей ему высоты, словно чудесно «вздыбившееся море», а я окажусь на одном уровне с католичеством менее возвышенным, чем то, что присуще Верховному Понтифику, который не может не ошибаться, а значит неудержимо скатывается на самое дно. И здесь я вновь прошу просветить меня.

А еще больше истин, которые не стоит выслушивать. Следовательно, приходится делать выбор, требующий проницательности поистине ангельской!

Правду, которая навлекла бы на её разгласителя или свидетеля несчастье, очевидно, сказывать не стоит. Своя рубашка ближе к телу, каждому — свое, а Буржуа не мученик. А также не исповедник, не кающийся грешник, жаждущий страдания, и неприятную правду предпочитает не замечать.

Отлично, но вот странность. Если упразднить опасные истины и те, что неприятно выслушивать, то я не вижу истин другого рода.

Скажу прямо, без обиняков: не сказывай вообще никакой правды — вот истинный смысл данного изречения. Быть может, никакой правды, то есть Истины, и нет. Пилат, видевший Ее воочию, не был в этом уверен.

Именно в этом меня наверняка упрекнут. Скажут, что я ищу Буржуа там, где его нет, что приписываю ему намерения, помыслы, чувства, которые за ним не водятся. И будут не правы. Ничего я не ищу и не приписываю. На Буржуа можно наткнуться в любой час, часовщикам это прекрасно известно, и он способен на все — бедняки проверили это на собственной шкуре. Я утверждаю лишь одно, ради чего и написана эта книга: Буржуа — глупое, хоть и верное эхо, повторяющее Слово Божье, когда оно доносится до мира дольнего, или же затененное зеркало, отражающее перевернутый лик Божий, когда Он склоняется над водами, где почиет смерть. Как я уже говорил, меня это ужасает. Вот, собственно, и все.

Что до этого злосчастного общего места, этого набившего оскомину присловия — его пошлое занудство отравило мне детство, и без того исполненное всяких горестей, — то нет ему даже того лукавого оправдания, будто оно передразнивает Священное Писание. Но у меня есть своё мнение на этот счет.

Оно напоминает выражение «Нет ничего абсолютного», о котором шла речь в начале этой книги. Едва несчастного школяра осенит (или ему так покажется), не успеет он возликовать, как его словно обухом неизменно оглушают слова: «Не ищи полудня в два часа дня».

Я уже говорил и вынужден повторить: предпочитать высокое низменному и прекрасное безобразному, стремиться к познанию, пытаться достичь любых высот, не останавливаясь перед любыми преградами и препонами, и наконец, просто жить полной жизнью — все это должно быть предано анафеме.

Я пытаюсь представить себе стряпчего в суде первой инстанции, испускающего дух ровно в полдень по истечении срока его низменного существования, и его гнусненькую душонку, которую тащат за собой стенания растоптанных им бедняков до самой станции «Два часа дня» — конечной остановки Крестного Пути и кровавого Суда Христова!

Драгоценный наказ, должно быть завещанный нам повидавшим виды псом. Стоит ли объяснять, что слово «выть» — эвфемизм? Речь идет о привычном занятии волков, то есть о пожирании овечек, и в первую очередь тех, которых поручено стеречь.

Буржуазное духовенство единодушно признает, что в этом занятии есть своя прелесть, ибо овечка превосходна на вкус и благотворна для пищеварения всевозможных псов. У Иезекииля есть грозная глава, в которой слышится намек на несварение желудка [69]. Но буржуазное духовенство почти что не читает пророка Иезекииля, в особенности в епархии Mo, где, как мне кажется, его находят чересчур вычурным. Я упоминаю епархию Mo, поскольку там проживаю [70] — впрочем, не слишком вольготно, так как я не пастырь и не его собака, — и у меня была возможность приглядеться к нескольким кюре, что не снились самому Боссюэ и меньше всего похожи на невинную жертву, подобную Орленку.

Позднее я расскажу об этих слугах Божьих и позволю себе небольшую роскошь привести подробности. А пока что предлагаю им назидательный рассказ в духе Церкви о сторожевой собаке: воя с волками, она онемела и ныне каждое утро молчаливо и жадно поглощает Плоть и Кровь Агнца.

Post scriptum к § XXXIII. Об этом–то я чуть не позабыл. И, может, правильно сделал. Есть правда, которую не стоит выслушивать, ведь, по словам глубокомысленного Буржуа, лишь правда глаза колет.

Вот ложь его ничуть не задевает. Она для него что–то вроде тетушки, от которой Буржуа рассчитывает получить наследство и не знает, как ей угодить. Когда Ложь воплотится, что однажды должно произойти, ей довольно будет сказать: «Оставь все и следуй за мной», чтобы тут же увлечь за собой не двенадцать нищих, а миллионы буржуа обоего пола, и они последуют за ним повсюду, куда он пожелает пойти.

До сего дня воплотилась только Истина — «Аз есмь Истина», и вам известно, как её приняли. Их не проведешь: «Распни Его!» Ведь только Истина глаза колет.

И все же меня охватывает смятение, когда Буржуа невозмутимо твердит об этом с утра до вечера.

Уловить, что подразумевает Буржуа под великим человеком, не так–то просто. Кто угодно скажет, что, по его мнению, величайший человек тот, у кого больше денег. Но нет, это лишь одно из мнений. И всё–таки не совсем то.

Выше человека, у которого много денег, стоит тот, кто внушает страх, обладая властью отнимать деньги у других и награждать их пинками в зад. Вот он, бесспорно более великий.

Есть и третий, еще более великий и, осмелюсь сказать, наверняка величайший из людей. Это тот, кто платит за оскорбление, нанесенное Буржуа колющей глаза правдой, о которой шла речь в предыдущем Общем месте. Понятно, что такому победоносцу не нужно ни быть богатым, ни сеять страх. И даже не нужно зваться Ренаном или Вольтером. Будь он невежественным ублюдком, одноклеточным придурком или бродягой–богоотступником в завшивленных лохмотьях, он тем не менее Сципион[71] этого светозарного Карфагена, который должен быть разрушен. И этого довольно. И самой его честолюбивой мечтой было бы раз делить славу бессмертного легионера, который железной рукой подверг заушению связанного Христа во дворце первосвященника в утро Страстной пятницы.

В таком случае, что означает это Общее место с его пагубным «честолюбием»? Я в недоумении. Чего в первую очередь недостает Буржуа, так это того самого Величия, которое ему так ненавистно. Поэтому оно не может его погубить, и Общее место, которое нас озадачивает, вероятно, было придумано ничтожными людишками, которые строили из себя невесть что.

Пардон, а зачем же мы тогда здесь очутились, если не для забав? Неужели же для страданий?

И да и нет, но тут нужно условиться. Слово Буржуа подобно обоюдоострому мечу Авии, сына Геры, третьего Судьи израильского [72]. Страдание — удел других, а вот он живет на земле для забав. Стоит лишь забыть об этом законе, и все вконец запутывается.

В Евангелии сказано: «Нищих всегда будете иметь». В самом деле. Вы что, хотите, чтобы Буржуа взял на себя труд страдать самолично? И недостаточно ему иметь холуёв, нужны еще рабы, несчастные, чьи тела изнемогают от тяжкого труда, а души уязвлены. Вот в чем его забава! Развращать души, осквернять их, доводить до отчаяния… Когда бедняк кричит от боли, для него готово утешение: «Земная жизнь не для забавы», и ему кажется, что его обступают бесы.

Хватит придуриваться, Буржуа! Пусть ты не святой, с чем я готов согласиться, к чему тебе смирение? Не старайся быть ни лучше, ни хуже, оставайся таким, каков ты есть.

Ибо ты и так прекрасен, без заслуг и стараний, таким уж ты уродился. Еще чуть–чуть, и ты был бы слишком хорош. И, как знать, не стал бы ты раздавать свои денежки попам?

Впрочем, не будем об этом. Вообще–то, когда Буржуа заявляет, что не хочет казаться лучше, чем он есть, можно быть уверенным, что он не мог бы стать хуже, чем он есть, даже если бы захотел, и что в этот самый миг он замышляет какую–нибудь пакость.

— Ах ты падла! — возопил приговоренный к смерти, обращаясь к палачу, собравшемуся обрезать ему волосы.

— А я и не притворяюсь лучше, чем я есть, — проворковал гот в ответ.

Господин Жлобье — домовладелец, и это ему известно. Известно ему и то, что закон на его стороне. Он предпочитает не замечать своих жильцов; врач запретил ему волноваться, обычно именно это происходит после потасовок с жильцами. Кажется, он страдает болезнью симпатической нервной системы.

Чтобы избежать жалоб и требований, у него есть управляющий с каменным сердцем, бывший судебный исполнитель или клерк нотариуса, которого на мякине не проведешь и которому он выплачивает нужный процент, чтобы все шло как но маслу.

Впрочем, работа управляющего не синекура, г-н Жлобье владеет несколькими домами, и почти во всех них живут рабочие, у которых каждую субботу нужно, так сказать, успеть выцарапать квартирную плату. Кроме того, в этих казармах проживает множество милейших девиц, чьи доходы, как, впрочем, и сердца, непостоянны. Получение квартплаты у этих особ сулит больше опасностей, чем удовольствий.

— Я домовладелец и ничего не желаю знать, — сказал однажды месье Жлобье, пересчитав денежки, когда его управляющий пришел к нему с выбитыми зубами и расквашенной физиономией, напоминающей лес в конце октября, — я заслужил отдых.

Восхитительные слова! Вот уже почти тридцать лет он только и делает, что отдыхает, с тех пор как после блаженной смерти родителей унаследовал их состояние, по слухам, нажитое грабежом на большой дороге. Попытка сватовства в юности навсегда отвратила его от подобных поползновений, ведь еще с младых ногтей он возлюбил деньги целомудренной любовью.

Став человеком практичным, он смотрит на юношеские и старческие страсти по–философски, умея извлекать из них выгоду. Он даже, можно сказать, поднял из руин и на славу отреставрировал историческое, столетней давности здание борделя эпохи последних Капетингов, доход от которого достоин наследного принца. Впрочем, он не изнемог под бременем этого труда, и так как не устает повторять, что он заслужил отдых, можно только гадать, что за страшные тяготы, беспримерные в истории человечества, некогда выпали на его долю.

— Ваш Жлобье, — на днях сказал мне один глубокомысленный господин, — просто призрак. То, что он называет отдыхом, покоем, — это смерть. Возможно, вам известно, что есть люди, которые по видимости живы, но на самом деле мертвы. Это относится почти ко всем вампирам, которых вы зовете буржуа. Вам кажется, что они стоят и движутся. На самом деле они лежат и не движутся. Вы бы поклялись, что они говорят, или, если угодно, издают звуки, но суровая правда состоит в том, что, увязшие в трясине дурного молчания, они выше самого молчания. Чтобы обнаружилось их бесспорное разложение и ужасное зловоние, достаточно было бы простого слова, произнесенного живым. Когда кто–то говорит вам о «заслуженном отдыхе», право слово, обнюхайте его с большим тщанием.

Мой собеседник был прав. Всего несколько дней назад я столкнулся с одним из таких мертвецов, который уже не говорил даже об отдыхе, настолько он боялся пробудиться. С первого же слова передо мной и против меня вырос вулкан смрада, целая Ориноко [73] гноя, которая едва не поглотила меня.

Общее место первого разряда, которое должно быть обращено к герою античной трагедии. Чтобы он тут же откликнулся: «Но они ему способствуют». Лучше не скажешь.

Это непритязательное уточнение, которое столь удачно смягчает безрадостную суровость данного высказывания — иначе его можно было бы счесть за богохульство, — как видно, на редкость действенно. Все равно что бальзам надушу или целительный елей для сердца.

— Да, это правда, — глубокомысленно рассуждает Буржуа, — не в деньгах счастье, особенно когда их нет. То есть почти что в них, но не вполне. Чего–то не хватает, все вынуждены с этим согласиться. Вот причина безграничной скорби: лицезреть бессилие денег, когда они должны были бы дарить блаженство всем, кто им поклоняется, — ведь они–то и есть Бог!

Я уже не раз отмечал, что этот металл, недаром обесцененный в наше время, в Священном Писании символизирует страдающее Слово — Второе Лицо Пресвятой Троицы, Искупителя. Следовательно, сказать, что не в деньгах счастье, для всякого христианина — утверждение дерзостное, граничащее с кощунством, и это действительно общее место христианского происхождения. Доказательство тому я вижу в красноречивой поправке, которая вынуждает Бога способствовать веселию глупцов.

Язычник сказал бы прямо: «Всё счастье в деньгах» и был бы до жути прав. Но ты, гнусный Буржуа, притворившийся христианином, ты, рядом с кем, словно жемчуг на прокаженном, гибнут все образы Божественной жизни, глубоко уверен в том, что монета в сто су благословенна: к чему тебе лгать? Чего тебе бояться? Твой разум — бездонный кладезь премудростей, и тебе ли страшиться, что, призывая Деньги, ты узришь окровавленный Лик!

Было бы ребячеством спрашивать, что разумеет Буржуа под словом «жить». Романисты, которых он удостаивает своим доверием, поборники натурализма или психологизма в литературе, вполне доказали, что это значит исполнять все функции, связанные с пищеварением, сном или размножением, присущие различным животным видам, но прежде всего зарабатывать много денег. Это–то главным образом и отличает человеческую природу, отделяя её от скотской. Уже задолго до этих ученых мужей признавали, что тот, кто сытно ест, хорошо живет.

А все–таки всем — это чересчур. Разве недостаточно, чтобы жил Буржуа, только он один?

В религиозном языке, весьма отличном от его языка, слово «жить» имеет иной смысл. Ему это хорошо известно, но что ему до подобной аномалии? Пусть чокнутые и психопаты стремятся доставить радость тому, что они именуют своими душами, предпочитая подыхать с голоду. Это их дело. Но то, что они видят в нас, в БУРЖУА, разложившуюся падаль, просто смехотворно. Зарубите себе на носу, святоши и кликуши, мы набожней вас, ведь нам плевать на Царство Небесное и Вечную жизнь!

В давние времена, когда смысл слов еще не был отменен законом, семейная честь заключалась в том, чтобы дать обществу святых или героев, или по крайней мере служителей общественного блага. Не имело значения, богаты вы или бедны, есть ли у вас знаменитые предки или нет. В последнем случае вы попросту и совершенно естественно, в силу самой природы вещей, восходили к аристократии.

Ныне же честь семейства единственно и исключительно состоит в том, чтобы увильнуть от полиции.

Просвещенные Буржуа по размышлении зрелом иногда допускают, что бедность в очень ограниченном количестве случаев (они стараются не уточнять, в каких именно) может и не быть бесчестьем. Но ничто не может стереть позор судебного приговора, особенно в провинции.

И пусть уже веками останки мучеников возлагают на алтарь, пусть Церковь пышно отмечает их праздники, воздавая им честь, недоверчивый Буржуа считает их растяпами, которые позволили себя сцапать и угодили в лапы правосудия. Племянница св. Лаврентия не смогла бы выйти замуж, а внучатому племяннику доброго разбойника ни за что не получить теплого местечка на государственной службе с жалованьем в 1200 франков.

Повторим снова и снова: отвращение Буржуа к христианству по большому счету вызвано его чувством чести. Он не в силах примириться с религией, «основатель» которой претерпел позорную казнь, воскрес в третий день но Писаниям и тем самым вечно усугубляет позор семьи.

«Ego non sum de hoc mundo» («Я не от сего мира») [74]. Иисус Христос не был человеком мирским, то есть светским. И сам об этом возвестил. Следовательно, существуют обязанности помимо Него, и значит, противостоящие Ему; их–то и называют светскими.

Это необходимо знать, чтобы понять всю меру милосердия и долготерпения, скрытого в улыбке Буржуа, когда он слушает, к примеру, проповедь о презрении к богатству или о христианской чистоте.

«Уж лучше слышать это, чем быть глухим», — сквозит в этой добродушной улыбке, но помышляет он о своих истинных обязанностях, которые состоят в том, чтобы плевать Спасителю в лицо и ежедневно распинать Его после тайного бичевания.

Разве это не самое странное из всех Общих мест?

Чтобы представить себе, насколько это дико, попытайтесь вообразить старого злокозненного еврея, говорящего Иисусу: «Я вам в отцы гожусь».

— Я был прежде Авраама, — отвечает Тот, Кто был в начале всего.

Эти евангельские слова в устах тридцатилетнего Человека, который воскрешал мертвых, прежде чем воскреснуть самому, не производят большого впечатления на велосипедные души двадцатого века. Но людям того времени, которые стоя смотрели на Учителя и ходили своими ногами, это должно было показаться совершенно неслыханным.

Дело в том, что тогда сама идея отцовства, передаваемого от Человека к Богу и от Времени к Вечности, внезапно представала почти недоступной уму. И хотя имя Авраама оставалось при нем, уже трудно было понять: кто кому был отцом: тот ли, кто породил, или тот, кто был порожден. И сама эта неуверенность так всколыхнула человечество, что сделала возможным христианство. Pater noster!

И ныне, когда мы называемся христианами на протяжении стольких поколений (но до чего же скверные мы христиане!), просто диву даешься при виде человека, якобы разумного и крещенного во имя Отца и Сына и Святого Духа, когда он говорит, даже обращаясь к малому ребенку; и пусть сам он достиг возраста Мафусаила: «Я вам в отцы гожусь!» — подразумевая всего лишь разницу в возрасте. Как будто можно знать, с кем говоришь, кто есть ты сам, и словно это странное выражение может иметь хоть какой–то смысл, кроме одного:

— Это Я — Господь, Я говорю с вами, а вы и не ведаете!

Что за глупость или лицемерие! Как же так! Ведь они защищены тем уважением, которое мы должны им оказывать и которое не позволяет их задевать. Возможна ли лучшая защита? Она тем надежнее, что над ними покров вечной неуверенности. Так часто они бывают — не устаю это повторять — совсем как живые, и так чудно их хоронят!.. Попробуйте, например, помочиться на памятник Гамбетте, и вы увидите, как сгущаются, кристаллизуются, обретают плоть и наконец являются вам гнусные призраки, готовые вас растерзать, чтобы защитить светлую память этой мерзкой падали. Вот что значит защищать себя.

Мертвые так успешно себя защищают, что жить стало невозможно. Чтобы взимать дань уважения, на которое они якобы имеют право, они наводняют своими изображениями города и веси. И не приходится сомневаться, что очень скоро они доберутся до жилищ наших сограждан, и в один прекрасный день я сам вынужден буду под страхом строжайших кар развесить но стенам зловредные хари Эдуарда Дрюмона, доктора Мориса Дубины или Эмиля Золя по прозвищу Пиренейский кретин [75].

Из чего следует, что молчание г-на Огнибуса, известного шляпника, который похоронил жену на пригородном кладбище, предварительно отравив её опилками от сомбреро, выражает куда большую скорбь, чем Плач Иеремии из ста пятидесяти стихов, возвышенных, как библейские горы, оглашаемые рычанием львов.

Тут нет и тени сомнения. Буржуа знает толк в страдании — за это можно ручаться, ведь он как никто умеет причинять его другим и не любит бурных слез, внушающих ужас. Вой Гекуб ему не по душе. Он человек простой. Подобно первому встречному, он может оказаться недоумком или подлецом. Человек слаб. Но его горе должно быть только великим и безмолвным. Здесь ничего не поделаешь. Попробуйте только вообразить фабриканта резиновых трубок, конструктора матрасных пружин, производителя самописок и промокашек, первостатейного дорожного инженера или архитектора, настраивающего лиру Софокла, чтобы взахлеб оплакать кончину родственника!

Должен вас предупредить, уважаемый господин, что в надлежащее время с вами расплатятся градом тумаков и пинков, не говоря уже о россыпи пощечин и зуботычин, от которых вы у нас попляшете. Тогда и двоим едва ли хватит смирения и душевных сил, чтобы это снести. Теперь нас предупредили, и к вам не придерешься.

Возможно, так нам удастся значительно увеличить живую силу в военное время или хотя бы удвоить преданность наших солдат, а то и расторопность, если придется драпать. Этот вопрос заслуживает особого рассмотрения.

Каким же милейшим и достойнейшим человеком выглядит Пилат в сравнении с немалым числом людей, умывающих руки! Это до предела затасканное за два тысячелетия выражение преподнес мне на днях кроткий буржуа с чистыми, как мне казалось, руками в оправдание буржуа свирепого, о котором я но своей наивности отозвался с крайним негодованием. Он не осмелился добавить, как апостол Иоанн: «Ессе rex vester!» («Се — царь ваш!»), ибо буржуа никогда не помещает вовне то, что есть в нем самом. Но как ему было не помыслить об этом в самых сокровенных своих глубинах!

Тот человек, на которого он мне столь неопределенно указывал, был облачен в кровавый пурпур, а с его страшного венца стекали кровавые слезы. Ведь лишь один человек есть истинно Человек, и ужасно, когда Его поминают подобным образом, ибо может статься, что мы перестанем ясно отличать Того, кто взял на себя грехи всех, от того, кто принимает свои грехи как должное, Того, кто спасает, от того, кто убивает. И в каком страшном положении окажется опустошитель душ, павший столь низко, что он может сохранить человеческий облик лишь переодевшись в немыслимом маскараде в святое рубище Гаввафы [76].

Попробуйте только объяснить буржуа, что на это тоже можно жаловаться и что чрезмерная красота новобрачной способна причинять некоторые неудобства. О, как они далеки от подобных жалоб и опасений! Их супруги должны быть безупречно красивы. Стоит только оглянуться вокруг. Это невероятно, это пугает, это ослепляет И где только такие свиньи находят себе жен?!

Естественно, что, окружив себя подобной красотой, они не видят ничего, кроме красоты, и ни о чем ином не помышляют. Всякое дельце для них — как невеста, которая должна быть хороша и никогда не бывает чересчур прекрасна, и им кажется чудовищным, что другие на это жалуются особенно когда эти другие вот–вот останутся в дураках.

Но однажды явится Невеста, прекрасная, как молния и при приближении её с шумом распахнутся врата небесные. Это о ней сказано, что «весело смотрит она на будущее» [77]. Она предстанет как Суд Божий, и всем будет не до жалоб. Но можно ли представить себе Буржуа, который способен предвидеть её приход?

Нужно ли говорить, что в обиходе Буржуа убивать время означает просто–напросто развлекаться. Когда Буржуа томится от скуки, время живет или воскресает. Поймете ли вы меня или нет, но это так. Когда Буржуа развлекается, мы приобщаемся к вечности. Развлечения Буржуа подобны смерти.

К людям остроумным обычно причисляют похоронных агентов, тюремных надзирателей, судебных исполнителей, хирургов, палачей. Говорят, что их достопочтенные профессии этому способствуют.

Вилье де Лиль–Адан обожал смотреть на смертную казнь, так что мастера гильотины считали его просвещенным любителем. Он утверждал, что слышал, как однажды за десять минут до казни палач сказал одному из своих клиентов, ободряюще похлопав его по плечу: «Я вас балую, друг мой, я вас балую!»

При этом он попотчевал его красным словцом, которым владеют лишь заплечных дел мастера. В памяти Вилье сохранился скрипучий, словно гильотина, голос палача, и он утверждал, что это было неотразимо, как бы мы ни понимали это наречие.

С давних пор отцы думают о будущем своих детей; не странно ли, что дети не помышляют о будущем родителей? Кому принадлежит это замечание и какое будущее имел в виду этот неизвестный? Буржуа изумляет такая постановка вопроса. А между тем что может быть проще? Следовало бы предвидеть и такой случай, когда отец был рожден своим ребенком.

Великолепие корнелевского стиха, ныне почти забытого, утешало поэта–дворянина Альфреда де Виньи в его несчастье, то есть в том, что он не родился в лавке и не смог завещать свою клиентуру счастливым и слабоумным детям.

Более удачливый Буржуа выражает свою радость иначе. Что до его потомков, ему не дано ни происходить от них, ни восходить к ним. Вся его родословная на протяжении веков лежит строго горизонтально в геометрической плоскости, ниже некуда, и такое положение обеспечено и в будущем всем его потомкам, если только не случится чудо.

Если только не случится чудо, а такое бывает. Существо исключительное все же может вырваться из этой сточной канавы. Но каким будущим могло бы такое потомство воз наградить отцов? Предоставим разгадывать этот несусветный вздор тем читателям, которые появились на свет в веселых краях.

Меня всегда смущает слово «дела». В самом начале «Толкования» я уже пытался что–то сказать по этому поводу. Но лишь обнаружил свою беспомощность. И вот что кажется мне особенно несносным в этом скверном словечке — его таинственность. Проникнуть в эту тайну невозможно. Делать честь своим делам — одно из тех выражений, которые чаще всего звучат и меньше всего до нас доходят.

И вообще, при чем тут честь? — спрашиваю я у мудрецов.

Воздавать честь — это понятно. Вот пример: из кожи вон лезть, чтобы доказать вооруженному до зубов пирату, что испытываешь к нему уважение и глубочайшее почтение. Воздавать честь подонкам, наделенным деньгами и властью, — вот крик буржуазной души. Но делать честь своим делам — это выше человеческого понимания.

Я не хуже вас знаю, что на языке, недоступном чистым сердцам, это значит выплатить деньги по векселю, долговому обязательству или еще какой–нибудь гнусной бумажонке. Мне также известно, что хозяин борделя, отравитель бедняков, ростовщик, берущий сто пятьдесят или двести процентов, делают честь своим делам, когда неукоснительно оплачивают свои обязательства. Ну что тут скажешь? Столь выпуклый способ выразить нечто плоское просто переворачивает душу.

Это основной пункт программы. Он настолько вбирает в себя все прочие, что должен бы считаться единственным. Буржуа, не утративший иллюзий, уподобился бы крылатому бегемоту. В сущности, иллюзии — это все, что не идет впрок Буржуа. Скотоводам это отлично известно.

Никогда иллюзия не заменит мешок картошки для откорма свиней. Все это верно, но и тут есть одна тонкость.

Что понимать под словом «иллюзия»? Существуют ли иллюзии, присущие только Буржуа, и такие, которым подвержены герои и поэты? Если великий художник считает, к примеру, что нужно «выбирать карьеру», по словам непревзойденного Аното [78], или что целая глыба сахара, равная по весу микеланджеловскому Моисею, ничем ему не уступает, можно ли сказать про него, что он во власти иллюзий, от которых ему следует избавиться?

Я задал этот вопросу приказчику из ломбарда, и тот в ответ спросил меня, не держу ли я его за дурака. И он был прав. Ответ таит в себе опасность.

Это общее место принадлежит к небольшому числу выражений, сохранившихся от более или менее христианского воспитания, которое получали еще лет сорок назад. Обычно человек «затворяется в монастыре», после того как он «испил чашу до дна», «нес тяжкий крест» и «взошел на Голгофу». Я знал людей с почти не подмоченной репутацией, которых довольно регулярно «распинали». Но затвориться в монастыре — это последний аккорд. На это решаются те, кто должен искупать преступления. Это выражение вошло в поговорку.

Мысль о том, что человек бросается в затворническую жизнь, как в бездну радости, столь же чужда супругу буржуазной дамы, как египетской мумии — вычисление объема мочевого пузыря. Чудовищные преступления бенедиктинок и страшные угрызения совести капуцинов, кстати сказать, выгодно оттеняют моральную чистоту депутатов или судей. Тем более необъясним идиотский пыл, с которым пытаются уничтожить монастыри.

Но вот что я думаю: не означает ли это выражение затвор для тех добрых малых, которым не в чем себя упрекнуть? Тот Неизвестный, призывающий к мученичеству, не призывает ли Он и к монашеству? На это указывают определенные знаки, и Буржуа должен трепетать. Никто не разубедит меня, что необходим выбор между двумя монастырями, тем, что для негодяев, где, как известно, обитают трапписты и картезианцы, и монастырем для честных людей. Ключ от него Дьявол бросит в бездну в Последний день.

Я живу по совести. Я убил отца с чистой совестью. Я полагал, что оказываю ему услугу. Я и сейчас в этом убежден. Ему уже давно надоело жить, и все наши соседи подтвердят, что у старика был несносный характер.

Поставьте себя на мое место, господа присяжные, что я мог поделать? Как еще я мог доказать ему свою сыновнюю любовь? Он был очень старомоден и обвинял меня в распутстве, не понимая, что человек не бревно, а юность проходит. С ним невозможно было договориться.

К тому же мне нужны были деньги. Как ни крути, для него и для меня лучше всего было покончить с этим. И не думайте, он совсем не страдал! Я убил его одним матом, с величайшей человечностью, я же не из тех, кому нравится причинять боль. Если бы все поступали, как я, всем жилось бы лучше и веселее.

«Это не первый встречный». Когда глава семьи, то бишь глава большого торгового дома, говорит это, к примеру, о господине Скунсе, то этим всё сказано. Именно Скунсу достанется его дочь.

Самый высокий титул в глазах буржуа — не–первый–встречный. Он обольет вас презрением, если вам вздумается назвать Наполеона первым встречным. Семьдесят восьмым, если угодно, но первым — ни за что. Конечно же, и не последним. В Евангелии сказано, что последние будут первыми, и Буржуа этого не забыл.

Чего он совершенно не выносит, так это быть первым или последним: неважно где, неважно как и неважно когда. Нужно быть в куче, решительно и бесповоротно.

В принципе, в общем и целом, выгодно жениться означает жениться на ком попало. Доказать это проще простого.

Вступить в брак с кем–то известным, с совершенно особой особью, непременно предполагает выбор, основанный на особом уважении. А по понятиям Буржуа, это, стоит ли говорить? — недопустимое бесчинство.

Первое и непременное условие в практике удачного брака — предпочесть деньги всему остальному и твердо помнить, что любое другое соображение было бы праздным, а следовательно — весьма опасным.

Арифметический расчет — единственный надежный способ приступить к ухаживанию, единственная преамбула и лучшая серенада для серьезных людей, решивших спать вместе. Благословение священника, раз уж клиент потребует этой несущественной формальности, и более весомая длань чиновника, регистрирующего гражданские браки, потребны человеческим единицам, которые знакомы друг с другом так же мало, а то и меньше, чем животные в брачный период. Именно так и никак иначе устраиваются удачные браки и рождаются отпрыски денежных мешков.

То есть наконец–то вступить в брак — выгодный или невыгодный. Но здесь мысль Буржуа выражена весьма прикровенно, ибо как ни толкуй, а женитьба, по моему разумению, скорее начало, чем конец.

Чисто философское значение брака как цели и конца для Буржуа неприемлемо. Цель Буржуа — это он сам, и куда больше, чем он воображает, несомненно, бесконечно больше, чем Бог — конечная цель большинства христиан. Никогда мексиканский или папуасский идол не был так обожаем, как обожает себя Буржуа, и не требовал таких страшных человеческих жертв.

Чудовищная война в Трансваале — это всесожжение английских буржуа, типичнейший представитель которых — мерзкий бирмингемский фабрикант. Так можно ли сказать, что Англия ныне готова остепениться? Я от всей души за, но в данном случае нет речи о браке, и Общее место остается темным. Ну и пусть оно катится ко всем чертям!

Когда Буржуа, удалившись от дел, выдал замуж свою последнюю дочь, он становится покровителем искусств. Меценатство или коллекционирование почтовых марок — самое милое дело. Бесценное это покровительство состоит и том, чтобы щедро оплачивать всякое барахло или поделки модных художников. Он не будет колебаться ни секунды, выбирая между еще непризнанным Мемлингом и известным мазилой. Если вы ему предложите полотно гениального молодого художника, не вписанное в скрижали Заказа, он вам ответит, что не покровительствует пьяным бредням.

Он наделен несравненным нюхом на мастеров пустоты, кретинов палитры, пошляков от искусства. Последние ему особенно дороги. Они дают именно то, что ему нужно! Его тайная жажда, его глубочайшее желание, его личный крестовый поход — положить Прекрасное на обе лопатки, завалив его гнуснейшими отбросами, а этот труд как раз по силам малюющим свиньям.

Чтобы охарактеризовать ту бурную деятельность, которая здесь описана, как раз подошло бы слово Энтузиазм. Если бы только он, когда его тащат в бордель, не вопил, как носорог, с которого содрали его толстую шкуру!

И что бы было? Осмотрительный Буржуа остерегается говорить об этом. Так давайте хоть раз скажем всю правду. Если бы молодость знала, она натворила бы таких непотребств, о которых сама старость не имеет представления. Ну а если бы старость могла — разумеется, старость Буржуа, — снова спрашиваю я, что бы из этого вышло? Ну- ка угадайте.

Она бы упражнялась в добродетели и изменила бы лицо мира. Вот страшная тайна, которую я долго не решало! открыть.

«Всему свое время, — говорит Экклезиаст, — и всякой вещи есть место под небом».

Время рождаться в Вифлееме, и время умирать на Голгофе.

Время воздвигать Крест, и время его вырывать.

Время губить души, и время их исцелять.

Время разрушать храм Божий, и время возводить храм мамоны.

Время оплакивать окровавленного Христа, как плакали дщери Иерусалимские, и время веселиться, как будет веселиться грозная Жена в Последний день.

Время горевать вместе с Девой с семью мечами, прошедшими через её сердце, и время плясать с блудной дочерью кровосмесительницы, чтобы добыть голову Иоанна Предтечи.

Время разбрасывать живые камни, и время собирать их.

Время обнимать возлюбленного, сбегающего с гор, и время уклоняться от ужасающих объятий, от которых никто не спасет.

Время все приобретать, и время все потерять.

Время соблюдать Закон Божий, и время отбрасывать его, как ветхую одежду.

Время раздирать храмовую Завесу, и время зашивать плащаницу Искупителя.

Время молчать, когда тебя осыпают оскорблениями, и время говорить при раскатах грома.

Время Любви, которая сильнее смерти, и время Ненависти, сладостной, как Евхаристия.

Время войны против святых, и время неизреченного покоя блаженных.

На какую еще награду за свой труд, вопрошает Соломон, может уповать человек? «В награду за свой труд я уподоблюсь злым духам и получу жилище в их скорбной обители», — скажет Буржуа, когда наступит для него время ответить на этот вопрос с предельной ясностью.

Прежде чем дойти до абсолютно точной, безупречной и блистательно ясной формулы, которую вы только что прочли, Буржуа непременно будет утверждать, что разные времена, названные Экклезиастом, которые суть итог времен, — все это ДЕНЬГИ, но под бессмысленно умноженными названиями. Даже время умирать — оно особенно — в его глазах деньги.

Следовательно, здесь заключена глубокая истина, сама Истина! ибо нельзя настолько ошибаться. Подобно равным емкостям и весам, время и деньги уравновешивают друг друга, то есть уравниваются в Бесконечности. Когда Господь Всемогущий позволил Себя продать за тридцать сребреников, Он был праведен посреди Времен, соединив их в Самом Себе самым откровенным, ошеломляющим и невообразимым образом…

Именно к этому постоянно стремится, сам того не ведая и не желая, убогий Буржуа, повторяя эти слова, более грозные, чем смерчи.

И все же приятно, когда можешь сказать себе, что прославленная династия Флавиев была не менее ненасытной и не более зажравшейся, чем современные Буржуа. Веспасиан, способный проесть две тысячи сестерций за каждой трапезой, как Вителлий, не гнушался сбирать дань с римских нужников и извлекал деньги из всех отходов властителей мира.

Пример этот не был забыт, и Буржуа века двадцатого любят им спекулировать. С той только разницей, что эта императорская династия разрушила Иерусалим и истребила более миллиона евреев, тогда как Буржуа объединяется с народом Израилевым, дабы не просрать свою выгоду. Разница немалая.

«Влеки меня, — говорит возлюбленная из Песни Песней, — мы побежим за тобою в благоухании мастей твоих» [79].

Понятие блеска у Буржуа не отличается от смежного понятия лоска. Чем не эстетика чистильщика сапог? Взять, к примеру, литературу: Поль Бурже — блестящий и неустаревающий писатель; автор «Камо грядеши?» тоже не сего дня завтра просияет. Однако подобные утверждения рождаются на высотах буржуазной мысли. Если не забираться так высоко, то и обыкновенная кровяная колбаса может показаться столь же ослепительной, как «Илиада», Но речь не об этом.

Речь о золоте, не о золотом сердце и не о том драгоценном металле, из которого выстроен Небесный Иерусалим, но о том, из которого отливают двадцатифранковые монеты, и оно ценится лишь потому, что дорого стоит. В сущности, это общее место, так же как и многие другие, — лишь слабая попытка выразить неизъяснимую божественную сущность Денег. Ибо, в конце концов, золото не всегда блестит, и в этом смысле блеск или лоск, который ему приписывают, не сравнится с сиянием пары сапог на военном параде. Сами деньги — презренный металл — не нуждаются в блеске, и доказательство тому дерьмовые блеклые книжки, годные лишь на подтирку и приносящие авторам не меньше тысячи франков.

В Книге Судей рассказывается о том, как Самсон однажды поймал триста лисиц, привязал факел к хвосту каждой и пустил на жатву филистимскую. Так играл с огнем грозный Назарянин. Иной раз я грежу о современном Самсоне, который подожжёт задницы тремстам буржуа и пустит их в гущу собратьев.

И все же, — спрашиваю я себя, — будет ли эта потеха столь уж забавной, как это может показаться? Кто знает, не обретет ли воспламененный даже таким способом Буржуа черты пророка? Ведь огонь — избитое слово и в то же время одна из самых таинственных стихий, и произнесено оно тихим голосом или отчаянным звоном набата, можно сказать, что огонь играет с человеком, настолько он наполняет священным трепетом сердца даже самых жалких олухов!

Каким же бессовестным надо быть, чтобы восклицать: «Боже милостивый»! Как ни стараюсь, не могу вообразить мученика, прибегающего к этому примеру на правило употребления имен прилагательных. Сам Золя, когда пасет своих коров, нет–нет да и воскликнет: «Боже мой!» — если одна из них вдруг захромает или её пучит. Но в устах такого праведника это благочестивое восклицание, душевный порыв, тогда как милостивый Боженька для людей рядовых не подразумевает ни капли набожности.

Боже милостивый для Буржуа — нечто вроде приказчика, в котором он не уверен и ни в коем случае не удостаивает его своим доверием. Он мало ему платит и всегда готов его уволить, с тем чтобы тут же при необходимости взять обратно. Ведь нельзя же отрицать, что милостивый Бог весьма способствует украшению лавок. Это хорошо известно всем, кто занимается торговлей или даже любыми махинациями, которые хоть и не назовешь коммерцией, а все же и они требуют тех пиратских способностей, которыми так гордится Буржуазия. Не удивлюсь, если однажды передо мной предстанет судебный исполнитель из дальних предместий и передаст мне заповедь милостивого Бога, глаголющего к моей персоне.

В конечном счете милостивый Бог, которого так редко вкушает и плохо переваривает Буржуа, все еще пользуется спросом у клиентов, так что приходится жертвовать своими предубеждениями. Куда ни зайдешь, все только о Боге и говорят: «Бог в помощь», «Дай вам Бог», «Ни Богу свечка, ни чёрту кочерга», «Божья коровка», «И Бог на всех не угодит», «Богат Бог милостью». И то сказать, Божья милость достается им по Божеской цене. Боженька так обнищал, что довольствуется корочкой хлеба и глотком воды. Ему приходится мириться с самой грязной работой, даже без отдыха седьмого дня. При всем том как часто приходится слышать ему упреки от ближайших приспешников Сатаны, что Он ни черта не стоит!

И если это тот Самый милостивый Господь, которому предстоит судить весь мир, то, пожалуй, Буржуа прав, презирая и оскорбляя Его. Лукавый! Так он уготовит себе немало сюрпризов и вечные волнения!

Разумеется, речь идет о чужом несчастье. Только это и может помочь. Ведь трудно вообразить себе счастье, которое, например, привалило близкому соседу, из коего можно извлечь для себя выгоду. И вот доказательство: что одному здорово, другому — смерть. Так весьма справедливо утверждает другое общее место, почти копия первого.

Ваш лучший друг внезапно получил наследство в сотни тысяч франков. Что ж, скорее всего, вам не перепадет ни сантима. Не исключено даже, что ему придет в голову вас обобрать до нитки, ведь он похож на вас, как брат родной.

И что несомненно полезно, это видеть страдания ближнего своего и знать, что он страдает. Это хорошо и само по себе, и благодаря своим последствиям, ибо забитого человека можно съесть, а как известно, никакое мясо, даже свинина, не сравнится с человечиной.

Неужели даже превыше денег? Да, дитя мое, превыше всего на свете. Береги свое мясо — самое драгоценное, что у тебя есть, оно у тебя одно. Пусть оно служит тебе как можно дольше и доставит тебе как можно больше удовольствия. Жизнь коротка, нужно взять от неё все. Пусть кюре говорят о вечной жизни, поверь моему опыту, лучше синица в руках, чем журавль в небе, и куда приятней платить кухарке, чем аптекарю. И не думай, что транжиришь деньги, когда заботишься о своем здоровье. Бывает, что их лучше попридержать. Потом отыграешься на клиентах.

Наполеон говорил, что генералу необходимо здоровье. А что такое, по–твоему, торговля, как не война? Всякий, кто сунется к тебе в лавку, — уже враг. «Главный враг — это покупатель!» — сказал Гамбетта. Никогда не забывай об этом, сын мой. Истинная торговля, торговля, хорошо поставленная, та, что ведет к состоянию и почету, заключается в том, чтобы продать за двадцать франков то, что тебе стоило пятьдесят сантимов, как это ежедневно проделывают почтеннейшие аптекари. Правда, им это совсем не трудно, ведь толпа не в силах уследить за их товаром. Таков идеал.

Ты не хуже меня знаешь: первое правило торговли продуктами питания, азы ремесла — никогда не отпускай ничего, кроме отбросов (стоит ли об этом упоминать?),

и всё взвешивай в тёмном углу. Тут тебе понадобится ловкость рук, чтобы покупатель никогда не получал то, что он хотел купить, ни по количеству, ни по качеству.

Когда–то я работал со знаменитым Бекассом из торю вой компании «Вольер и Бекасс» — его считают Массеной или Камбронном бакалейщиков. До конца жизни не забуду геройский вид и суровую простоту этого великого старца, когда он нас поучал:

— Знайте, друзья мои, что всю жизнь я торговал только дерьмом! И всегда обвешивал, особенно бедняков, у которых дома нет весов. И ставлю себе в заслугу, что мне всегда удавалось давать сдачу только фальшивой монетой. Иной раз в разгар сражения случалось подсовывать им даже пуговицы от штанов вместо мелочи. Но для этого необходимо здоровье, железное здоровье, ибо в нашем деле всегда приходится бросаться на амбразуру и не позволять себе ни дня роздыха, не пренебрегая ни малейшей выгодой, даже если уже нажил пятьдесят миллионов.

Обдумай эти возвышенные слова, сын мой, и повторяю, блюди свою тушу. Здоровье превыше всего.

Это обходительный, окольный и почти набожный способ сказать, что Он их никогда и не совершал. Вот излюбленное Общее место аббата Целка и многих других священников и благочестивых мирян.

Однажды лет десять назад меня представили одному господину, который, узнав мое имя, тут же попытался меня поразить и заявил, что он считает ребячеством ждать или надеяться на что–то великое или даже необычное.

— Что до меня, — добавил он, — берусь утверждать, что со мной никогда ничего не случалось. — Вся вопиющая глупость этого утверждения на миг лишила меня дара речи. Затем я осторожно возразил:

— Должно быть, месье, вы весьма невнимательны или неблагодарны, раз выбрали, чтобы сказать мне это, тот самый миг, когда с вами как раз случилось нечто невероятное, чего вы никак не могли предвидеть или надеяться.

— Что же именно? — недоуменно спросил этот человек.

— Вам выпала честь встретиться со мной, — ответил я со всей простотой, отвернувшись от этого придурка.

Значит, мой интеллект по меньшей мере равен любому другому. Этот вывод не кажется мне неоспоримым, но он соответствует логике Буржуа, как некоторые грамматические законы определяются только разговорной практикой. Если старый продавец зонтиков говорит молодому телеграфисту: «Я не глупее других хотя бы потому, что родился раньше вас», то бумагопромышленник и фабрикант галош уж точно провозгласили бы данный вывод очевидным.

Сила человека, способного с чистой совестью утверждать, что он не глупее других, неисчислима. Это чертово общее место столь таинственно, что можно подумать, будто оно причастно к самому сотворению мира.

Вы даете прочесть вашему врачу, дантисту, похоронному агенту, чучельнику, нотариусу великолепную фразу Барбе д’Оревильи, Вилье де Лиль–Адана, изощренную мысль Эрнеста Элло, животворную строфу Верлена. Что ответят эти люди? «Нам это непонятно, однако мы не глупее других». И даже ангел не сказал бы, как это происходит, но вот уже Верлен, Элло, Вилье, Барбе и даже, если модно, Наполеон и все великие люди повержены во прах…

Всеобщее превосходство человека, который не глупее других, — вот что я нахожу совершенно обезоруживающим.

Жена столоначальника самолюбива, и у консьержки свое самолюбие. Но все это просто блажь.

«Я выхожу из себя самой, чтобы не возвращаться обратно», — сказала однажды св. Екатерина Генуэзская, и это одно из величайших высказываний на свете.

Самолюбие же заключается в том, чтобы не покидать свои пределы. Было замечено, что так называемые порядочные люди покидают их реже, чем убийцы. И в этом единственная ощутимая разница между ними.

Обычно так говорят о тех, кто ни в чем себе не отказывает и наслаждается так называемым честным достатком, начиная с 15 франков ежегодной ренты, которую получает ваш покорный слуга, и кончая миллионными доходами от капитала, некогда нажитого прадедушкой–кальвинистом или лютеранином — Царство ему Небесное — на крови растерзанных католиков. Ведь именно таково происхождение всех крупных протестантских состояний.

Но как правило, этот сыр не идет впрок, особенно беднякам. Несколько крошек еще можно съесть. Когда же сыра слишком много, он становится несъедобным и превращается в камень. Именно такими камнями забросали иерусалимские буржуа первомученика Стефана.

Позволительно спросить у себя и даже у других, почему человек, живший как свинья, не желает умереть как собака.

Прежде всего, что значит умереть как собака? Если верить авторитетам, это означает покинуть сей уютный мир без таинств и отправиться прямиком на кладбище без религиозных обрядов. Следовательно, Буржуа, не желающий умереть как собака, должен призвать к себе священника, по возможности приходского, и поговорить с ним о налоге с дохода, о преимуществах интенсивного выращивания земляной груши, о том, как смола может склеить челюсти бегемота или о необходимости неотложной реформы в образовании камчадалов — вот истинное выражение христианской веры, обеспечивающее посмертное право отправить свои останки в церковь и в сопровождении сутаны быть отнесенным на кладбище, если семья не поскупится на расходы.

Все это — нужно ли говорить — делается на публику.

На публику стараются не сдохнуть как собака. Поймете ли вы меня или нет, но в этом суть.

— Мне плевать на религию, — говорит лабазник, но я не желаю умереть как собака.

Соблюдение всех правил необходимо, чтобы удержать клиентов, если клиенты благонамеренные. В противном случае интересы лавки требуют, чтобы хозяин издох как собака, но такое бывает редко, в пригородах, где публика любит кутить.

Так восклицает служащий, читая криминальную хронику в любимой бульварной газетенке. Обратите внимание: я имею в виду канцелярскую крысу, интеллигента, который, словно забивая гвозди, станет объяснять вам, что, учитывал теплую погоду, он решил именно сегодня утром не надевать фланелевый жилет. Привыкший судить обо всем свысока и прозревать дальше, чем заурядные граждане, он ни за что не упустит случая дать этот совет. Ему дорога эта глубокая и свежая мысль, до которой додумалось так мало мыслителей: во всяком трагическом происшествии первое, что следует делать, — искать женщину.

Я знавал одного сильно заносчивого и прочно женатого господина, чья женушка искала мужчину так же пылко, как лиса ищет курятник, и находила его невероятно часто и проворно.

Однажды Бальзак пожелал возвести стену императора Адриана между порядочной дамой и честной женщиной. Романтическая грань сегодня стерлась [81]. Обе они слились в одну. Это та самая вечная вифлеемская обывательница, отказывающая в гостеприимстве Младенцу–Спасителю и выбрасывающая мистическую Розу на волю северного ветра.

Порядочная дама — это та, что в четырнадцать лет получила первую премию по арифметике и наводит страх на сонмы ангелов, которых ясновидящая из Агреды прозревала вокруг Непорочного Зачатия [82].

Порядочная дама — это угрюмая и огнедышащая супруга распоясавшегося Великого Рогоносца.

О нелицемерные блудницы, те, за кого страдал Иисус; жалостливые и святые шлюхи, не стыдившиеся бедных, вы будете свидетельствовать на Суде, что вы думаете об этой стерве!

А так ли уж хотелось бы Буржуа, чтобы в том, что он именует жизнью, все было розовым, или это Общее место — лишь выпад и плоская констатация факта, достойная фабриканта красок?

Я предпочитаю первую гипотезу, безусловно верную. Буржуа необходимо розовое, это его цвет. В розовое одеваются его дочери и даже его супруга лет до шестидесяти. Да и сам он розовый и веселый, как поросенок, когда дела идут хорошо. Он непременно хочет видеть все в розовом свете и желает, чтобы все было покрашено в розовое.

Он вечно жаждет почивать на ложе из роз. Лишь он один, после стольких поэтов, все еще иногда поминает «розовоперстую Эос». И отдадим ему должное, признав, что без него уже давным–давно никто бы и не вспомнил вечно юную и очаровательную поговорку «нет розы без шипов».

Буржуа, который возжелал бы синего кобальта или темно–желтого кадмия, был бы выскочкой. Но настоящий, подлинный, «правильный» Буржуа, прирожденный, как аристократ, лишь стеная способен вынести черный цвет траура. И сколько их, отравителей детей, обрекающих на голод стариков, хотели бы после кончины покоиться в розовом гробу посреди церкви, затянутой розовым атласом и полной розовых нарядов, под звуки разудалого органа, исполняющего «Вальс роз»!..

На большом парижском кладбище можно увидеть могилу богатого рыночного поставщика. Он заключил договор с государственным призрением на поставку всей той падали, которой кормят в больницах, и выгадывал на этом не меньше трехсот процентов. Это был человек с прелестным воображением. Над его гниющими потрохами установлена корзинка с роскошными розами, за которой усердно ухаживают, а на мраморе высечены четыре слова: «Он так их любил».

Действительно нет, Буржуа, даже в Апокалипсисе, а ведь в этой книге многое сказано и о тебе.

«И дым мучения их будет восходить во веки веков, и не будут иметь покоя ни днем, ни ночью поклоняющиеся зверю и образу его и принимающие начертание имени его» [83] Рекомендую тебе это место.

Здесь не может быть никаких сомнений. Даже милосерднейшие люди признают, что меньшее из зол всегда то, которое выпадает твоему ближнему, и именно это зло следует предпочесть. Моралисты давным–давно заметили, что у нас всегда хватает сил, чтобы вынести чужие несчастья.

Только не спрашивайте у этого продубленного кожевенника, принадлежит ли он к ионийской школе, основанной Фалесом и обновленной Анаксагором, не пытайтесь узнать, пифагореец ли он, метафизик, платоник или перинатетик, не ученик ли он Евклида или Антисфена, Пиррона или Эпикура, Зенона или Карнеада. И не вздумайте вообразить, что он эклектик, мистик, стоик, скептик, эмпирик или приверженец синкретизма, а главное, отбросьте всякую мысль о том, что он хоть каким–то боком причастен к христианству. Когда он уверяет вас, что смотрит на жизнь по–философски, это всего лишь означает, что он набил брюхо, что у него бесперебойное пищеварение, что бумажник у него пухлый, как и положено, и следовательно, на все остальное ему наплевать, как на сороковой год.

Я часто недоумевал, что это за пресловутый сороковой год, столь презираемый философами? Ничего не приходит в голову Но ведь в этом году должно быть, произошло нечто небывалое. Кто знает? Хроники и календари об этом умалчивают. Отметим лишь, что сороковой год — превосходная степень, эталон презрения. Возможно, прежде всего следовало бы узнать, что Буржуа презирает больше всего на свете? Но кто решится спуститься в такую бездну? Cum in profundum venerit, contemnit (пав в греховную бездну, нечестивец насмехается).

Утешительная сентенция, и какое будущее она нам сулит!

Несомненно, так задумано природой, что потомство Буржуа воспроизводит своих родителей. Однако иногда этого не происходит, и тогда несчастного лавочника осыпают презрением за то, что его отпрыск — поэт. К счастью, это столь редкий случай, что не стоит принимать его во внимание. Обычно все происходит в соответствии с законами природы, а значит, Буржуа пребудут вечно.

Но вот делают ли их сегодня так же, как тридцать лет назад? Все зависит от ответа на этот вопрос. И страшно сказать, мне кажется, что Буржуа портится. Разумеется, он не забывает свои важнейшие принципы. Можно даже утверждать, что он больше, чем прежде, обожает деньги и еще решительней отвергает Господа. В этом отношении он заслуживает лишь похвал и даже высших почестей. Но буржуазия, как все великое, должна питаться традициями, а как мне кажется, в последнее время её все больше прельщает новизна.

Знаете ли вы, что велосипеды и автомобили — это страшно артистично! И неизвестно, чем кончится. Это течение неукротимо, поэтому следует опасаться, что через одно–два поколения отпрыски Буржуа все станут Альбрехтами Дюрерами, Шекспирами и Бетховенами, и буржуазия погибнет, задушенная искусствами. Я, как патриот, предупреждаю об опасности.

Если твоя жена желает, чтобы ты был рогоносцем, о служащий, значит, это угодно Богу! А она, весьма вероятно, часто этого хочет. Придется примириться. Меж тем, как мне кажется, это значило бы возлагать на бедняжку слишком большую ответственность. Ибо если она не хочет того или иного, неужели из этого следует, что Бог тоже этого не хочет, и тем самым она становится осью мира. В противном случае, не значит ли это, что договор между волей Божьей и её волей будет расторгнут? А сколько тут других трудностей! Но не мне их решать, не так ли? В жизни и без того много тайн. Так стоит ли пытаться распутать метафизический хаос в бедных мозгах приказчиков пера?

Хотя я по опыту знаю, какая неразбериха царит в головах счетоводов, я все же невольно удивляюсь тому своеобразному уважению к Божественной воле, которое внушает воля женщины их нечестивым сердцам.

«Да будет тебе по желанию сердца твоего, — говорит Иисус хананеянке. — Твоя воля будет Моей волей».

Если бы он только знал, несчастный Буржуа, что в этом Общем месте заключена тайна, от которой рушатся небеса, что оно неприкрыто выражает самую настоятельную, самую взрывоопасную реальность, и произнося его, навлекаешь на себя молнию!

— Что вы станете делать, когда вас распнут? — спросил Некто.

— Буду смотреть прекрасные сны, — отвечает моя пятилетняя дочка Мадлен.