Круги фей [сказки и легенды германских народов о великанах, гномах, феях, водяных и домовых]

КАРЛИК ИЗ ВЕНЕЦИИ

Прекрасный мягкий весенний вечер спускался на горы и пастбища Тироля. Последние лучи заходящего солнца, под звуки вечернего колокола, струились по тихой деревенской улице, переливались через ручей и проникали в открытые окна крепкого фермерского дома, стоявшего на краю маленькой долины. Дом окружал аккуратный резной балкон, оконные стекла блестели, подобно зеркалам, — все свидетельствовало о том, что его хозяин, — человек состоятельный.

За столом, в обшитой дубовыми панелями гостиной, сидел сам фермер, но, несмотря на видимое благополучие, он казался недовольным и несчастным, поскольку между бровями у него залегла глубокая морщина, а глаза потемнели. Напротив него сидела его красивая молодая жена, чьи нежные глаза с тревогой смотрели на лицо мужа. На коленях она держала свое единственное дитя, — прелестную маленькую девочку с голубыми, как лен, глазами, и золотыми волосами; девочка сложила маленькие ручки, как это делала ее мать, пока вечерний колокол продолжал призывать к молитве; но глаза ее печально смотрели то на блины, грудой лежавшие на блестящей оловянной тарелке, то на мальчика, сидевшего в дальнем конце стола, благоговейно сложив руки.

Это был Ганс, сын бедного родственника, которому богатый фермер с необычайной щедростью предоставил место в своем доме и за своим столом, взамен чего тот должен был каждый день гонять коз в горы на самые высокие пастбища, в места, недоступные другим стадам. Он только что вернулся со своими беспокойными подопечными и принес маленькой Аннели, сидевшей на коленях у матери, букет альпийских роз, потому что очень любил девочку.

Колокол перестал звонить, руки разжались, мать принялась раскладывать нежные блины. В дверь тихонько постучали, и в комнату вошел маленький человечек в темной поношенной одежде. У него была согнутая спина, — то ли от тяжести прожитых лет, то ли от котомки, висевшей на плече; волосы были серебристо-седые; но темные блестящие глаза говорили о том, что в этом немощном теле живет неистребимо стойкий дух.

— Добрый вечер, господин, — смиренно произнес маленький человечек, — позвольте мне попросить у вас немного еды, потому что я умираю с голоду, и немного отдохнуть на вашем сеновале, поскольку я смертельно устал.

— Ты и в самом деле, — сердито сказал фермер, — принимаешь мой дом за харчевню для нищих? Если так, то мне жаль, что у тебя такое плохое зрение. Поищи в другом месте, потому что здесь ты не найдешь того, что спрашиваешь!

Карлик с удивлением посмотрел на хозяина дома, который, несмотря на гостеприимство, свойственное жителям страны, мог подобным образом гнать бедняка от своих дверей, но фермер не обратил внимания ни на его удивление, ни на умоляющий взгляд жены.

— Нет, жена, — резко произнес он, — на этот раз ты своего не добьешься. Я не стану распахивать двери своего дома перед нищими. Разве я не сделал тебе уступку насчет этого парня? С тебя хватит.

Ганс густо покраснел при этом намеке на его бедность, но когда маленький человек со вздохом развернулся и покинул негостеприимный дом, сочувствие к старику взяло верх над страхом перед хозяином; он схватил тарелку с блинами, большой кусок хлеба, только что данный ему женой фермера, и выбежал из комнаты.

— Что он собирается сделать? — сердито спросил фермер.

— Он делает то, что должны были сделать мы, — ответила его жена с кротким упреком на лице. — Он делит свою трапезу с беднягой.

— Да, да, — проворчал тот. — Птицы одного полета всегда сбиваются в стаи.

Старик, тем временем, устало плелся по двору, но едва подошел к воротам, как Ганс схватил его за руку.

— Возьми, добрый человек, — сказал он со смешанным чувством жалости и страха. — Это мой ужин. Иди сюда, присядь у колодца и поешь.

Старик внимательно посмотрел на мальчика.

— А что останется тебе, дитя мое, если ты отдашь мне свою долю?

— Ах, это не имеет значения, — равнодушно ответил Ганс, подводя карлика к каменной стене, окружавшей колодец. — Я не очень-то и голоден, а добрая жена фермера даст мне еще, если я ее попрошу.

Старик сел и начал есть, а Ганс с удовольствием наблюдал за ним. Вскоре тарелка опустела, и карлик с благодарностью поднялся, собираясь отправиться дальше и попытаться найти ночлег под более приветливым кровом.

Ганс проводил его до ворот и торопливо прошептал:

— Не думай плохо о фермере за то, что он тебе отказал; он не всегда так груб, но сегодня его сильно огорчили: его не переизбрали старостой деревни, — успеха добился его злейший враг; он принял это очень близко к сердцу и любой, кто попадет ему под горячую руку, испытывает на себе его огорчение. Вот что я скажу: вон там, справа, на скале, по которой тропинка поднимается в гору, стоит сеновал, крышей своей упирающийся в камень. Я сплю там, и если ты поднимешься на скалу и подождешь меня, я открою люк, ты сможешь забраться ко мне и переночевать на сене.

— Ты хороший мальчик, — сказал старик, — я сделаю, как ты говоришь, и буду ждать тебя там, на скале.

Была уже ночь, когда Гансу, наконец, разрешили идти спать. Более проворно, чем обычно, он вскарабкался по узкой лестнице на сеновал и быстро отворил люк в крыше.

Над горой висела полная луна, большая и яркая; ее бледные лучи играли на зубчатом выступе ледника и плели серебристую вуаль среди лесов, украшая горный пейзаж.

Старик молча сидел на выступе скалы; его руки были сложены на коленях, голова непокрыта, ночной ветер слегка шевелил его седые волосы. Но старик не обращал на это внимания. Его глаза пристально смотрели в ночное небо, словно он мог, подобно провидцам древности, читать тайнопись звезд, и черты его лица были облагорожены таким величественным выражением, что мальчик смотрел на него с удивлением, не смея потревожить.

— Не сердитесь, господин, — наконец сказал он, — что я беспокою вас, но ночь становится холодной, начинает выпадать роса. Разве не лучше будет вам в теплой постели?

Старик вздохнул, словно с неохотой возвращаясь мыслями со звезд. Затем он приветливо кивнул мальчику, подошел к люку и спустился на чердак. Молча улегся на душистое сено и уже хотел закрыть усталые глаза, когда почувствовал, как теплая рука мальчика обняла его.

Тот снял с себя куртку и теперь осторожно накрыл ею старика, чтобы ночной ветер не заморозил его. С молчаливой улыбкой старик принял этот дружеский знак, и вскоре их глубокое дыхание засвидетельствовало то, что они крепко уснули. Прошло несколько часов, когда что-то, похожее на вспышку молнии, разбудило мальчика. Он быстро поднялся; люк был открыт, а старик деловито рылся в своей сумке; он только что вынул из нее блестящее ручное зеркальце, и лунный свет, отраженный от него, разбудил мальчика.

Карлик закинул сумку на плечо, взял зеркало в руку и начал осторожно подниматься через люк на скалу.

Ганс не вытерпел.

— Ах, господин, — взмолился он, — возьмите меня с собой в горы, ибо о том, что вы туда направляетесь, мне сказало зеркало в вашей руке. Моя дорогая матушка часто рассказывала мне о горном зеркале, с помощью которого можно заглядывать в глубины земли и видеть, как сверкает и переливается металл в ее жилах. И хотя вы этого не сказали, я все же знаю: вы — один из тех таинственных незнакомцев, которые приходят из дальних стран, чтобы найти в наших горах золото, скрытое от наших глаз. О, возьмите меня с собой!

Старик взглянул на мальчика.

— Это праздное любопытство, дитя мое, — серьезно произнес он, и глаза его засверкали так же ярко, как несколько минут назад сияло его зеркало. — Оставайся дома и паси свои стада, как подобает хорошему мальчику.

— О, господин, нет, — горячо взмолился Ганс, — я всегда мечтал увидеть чудеса гор, я буду нем, как рыба, увидев эти чудеса, я буду помогать вам и служить вам всем, чем смогу. Возьмите меня с собой!

Старик подумал с минуту, испытующе взглянул в глаза мальчика, стоявшего перед ним с очень серьезным выражением лица, и сказал:

— В таком случае, иди, но помни о своем обещании.

Они выбрались вместе, закрыли за собой люк и взобрались на вершину скалы, откуда широкая тропинка вела к вершинам и пропастям горы. Таинственный лунный свет падал с глубокого синего ночного неба; молодая листва букового леса сверкала серебром, трепеща на ветру. Одинокие путники бесшумно ступали по поросшей мхом земле, и только их тени суетливо двигались рядом с ними вглубь гор. Лес остался позади; тропинка вела к оврагу, на дне которого бушевал горный поток; теперь они стояли на его краю.

Никто, кроме самых отчаянных альпинистов Тироля не знает этой тропы, но даже они, снабженные башмаками с шипами и альпенштоками, поднимаются по ней с бьющимся сердцем. Но маленький человек, казалось, не замечал опасности; он бесстрашно ступал на камни и спускался вниз по склону пропасти, — где один неверный шаг означал немедленную смерть, — точно по ровной земле. Мальчик с бьющимся сердцем следовал за ним. Лунный свет пробивался сквозь нависающие кусты, выглядывал из-за высоких скал над их головами и освещал ущелье.

Путники достигли края бушующего потока, и пошли вдоль него к высокой скале, возле которой ледяная река замерла в своем каменистом русле, — казавшейся им, под покровом ночи, похожей на одного из древних великанов, согласно легендам, обращенных в камень. Даже отсюда, издалека, они видели над ее головой движущееся облако пара, парившее в свете полной луны, над бурными водами, подобно гигантскому орлу. Молочно-белые воды потока, срывающиеся с высоты, в лунном свете выглядели подобно серебристым локонам, ниспадающим с гигантской головы-скалы. Старик осторожно прошел мимо пенящейся бурной реки и вошел в узкую расселину у подножия скалы, служившую входом в самое сердце горы; здесь он снял сумку.

Сердце мальчика забилось даже сильнее, чем прежде, среди опасностей бездны, когда старик молча поманил его к себе. Он держал в руке горный хрусталь; Ганс робко подошел к нему и заглянул в волшебное зеркало. Туман, непроницаемый, словно занавес, отделяющий прошлое от будущего, струился по его блестящей поверхности, но он становился все светлее и светлее, и вскоре восхищенному взору мальчика открылась внутренность горы. Сквозь широкие каменные врата он видел Страну чудес, каких никогда не увидишь на земле. В голубом воздухе вздымались вершины Хрустального дворца; золотая крыша и окна из драгоценных камней сияли в лучах другого солнца; а в высоком, усыпанном звездами зале, восседал на изумрудном троне король Лаурин, седой владыка гномов. Вокруг него стояли его подданные, мудрые старые гномы, давно уже покинувшие надземный мир, чтобы жить под землей, в своем королевстве, мирной жизнью, где злоба и любопытство смертных не могли их потревожить. Они слушали, склонив головы в почтительном внимании к словам своего короля, а затем разошлись в разные стороны, чтобы исполнить его повеления; сам же Лаурин сошел с трона, отложив корону и скипетр, и спустился по золотым ступеням в розовый сад, за которым, искусной рукой, ухаживала его любимая дочь, единственная, оставшаяся из всех его детей. Прекрасная девушка ходила по садовым дорожкам, подвязывая молодые розы и смачивая их корни водой из золотого сосуда, который держала в руках, когда увидела приближающегося к ней царственного отца. Она поспешила ему навстречу, с почтительной нежностью взяла его сильную руку и со счастливой улыбкой повела вдоль цветущих клумб. Тем временем, маленькие гномы усердно трудились: одни вели стада серн через потайные врата на горные пастбища верхнего мира, чтобы насладиться там земным воздухом и светом; другие спешили к чистым серебристым источникам, орошавшим это царство, чтобы направить их благословенные воды на луга и леса детей человеческих, приумножая все, на них произраставшее; иные, взяв кирки, молотки и фонари, сделанные из драгоценных металлов, отправлялись в самое сердце окрестных гор, чтобы добыть скрытые богатства и еще больше приумножить царские сокровища, и без того бесчисленные.

Сверкающие золотые жилы пронзали камень, из темных скал били родники, чьи чистые воды переливались и искрились, словно несли с собой зерна драгоценного и столь желанного металла. В темном гроте лежало что-то светлое и неподвижное, напоминающее дремлющего орла; но, проснувшись от света, подняло украшенную драгоценными камнями голову и оказалось змеиной королевой. Капли, стекавшие по стенам грота, сверкали, подобно драгоценным камням ее диадемы; но змея снова склонила голову и свернулась клубком, готовясь уснуть, ибо хорошо знала, что маленькие карлики, в отличие от жадных сынов человеческих, никогда не протянут руку, чтобы сорвать диадему с ее головы. У источника, на коленях, стояла темная фигура, деловито собиравшая золотой песок со дна и складывавшая его в сумку, лежавшую рядом; но кто она, разглядеть было невозможно, по причине падавшей на нее густой тени. Несколько трудолюбивых маленьких человечков приблизились к ней с мерцающими фонарями, человек у источника повернул голову и приветливо кивнул им, на что те ответили тем же, словно он был их старым и добрым другом.

По седым волосам и темным глазам, полным серьезности и мудрости, мальчик узнал старика, показывавшего ему горное зеркало. Он с удивлением оторвал взгляд от волшебного стекла и только теперь заметил, что держит зеркало сам, а старика рядом с ним уже нет.

— Ах, какой же я легкомысленный; он утомляет себя тяжелой работой, а ведь я обещал помочь ему, — с укором сказал Ганс самому себе. Затем он спрятал волшебное зеркало за пазуху и повернулся к отверстию, служившему входом в сокровищницу гор. Но как раз в тот момент, когда он нагнулся, собираясь войти внутрь, старик вышел сам, неся на плече потрепанную сумку с богатым содержимым.

— Простите меня, господин, — искренне взмолился Ганс, — за то, что я не сдержал своего обещания, но я был просто околдован теми чудесами, которые видел.

— Это не беда, сын мой, — мягко ответил старик. — Мне всегда приходилось работать одному, без посторонней помощи. Все, что мне было нужно от тебя, — это отдых на сеновале и кусок хлеба. Но идем! Видишь, как облако над водопадом мерцает розово-красным цветом? Это — отражение зари. Не хочу, чтобы твои стада дожидались тебя, а твой суровый хозяин обвинил тебя в лени. Так что давай поспешим!

И они быстро отправились обратно по той же самой крутой тропинке, по которой пришли; листья буков блестели в лучах нового дня, когда они проходили через лес, а птицы едва начинали свои утренние песни.

Вскоре они добрались до выступа скалы, и через несколько минут подошли к люку. Старик скользнул внутрь, чтобы немного вздремнуть перед тем, как отправиться дальше, но мальчик и подумать не мог, чтобы лежать на чердаке, после того великолепия, которое видел; поэтому он выгнал своих коз и отвел их в горы. Но сегодня ему было невыносимо оставаться в крошечном домике горного пастуха, пока козы карабкались по отвесным скалам в поисках сочных растений, пока не придет время возвращаться, о чем возвестит удар вечернего колокола. Сегодня он поднимался вместе с ними на самые высокие вершины, надеясь найти какое-нибудь отверстие, через которое можно было бы заглянуть в волшебное царство, открывшееся его взору в волшебном зеркале.

Далеко перед ним простиралась удивительная земля, полная свежей благоухающей красоты. Это была его родная земля, сияющая невообразимым великолепием. Вдали сверкали хрустальные озера, а заснеженные горные вершины в лучах утреннего солнца напоминали розы в волшебном саду короля Лаурина. Но здесь не было ни дворца, ни прелестной девушки среди цветов, ни старых, но проворных гномов. Вдали, едва различимая даже самым острым глазом, по извилистой горной тропе двигалась маленькая черная точка, и вспышки, отбрасываемые на скалы, подсказали Гансу, что эта точка — старик, с его волшебным зеркалом.

— Ах, как бы мне хотелось, чтобы поскорее наступил вечер, — вздохнул мальчик, с тоской глядя на солнце, успевшее пройти едва ли четверть назначенного ему пути. Наконец, сгустились сумерки, и пастух со стадами поспешил в долину. Мальчик недолго оставался в доме. С большим куском хлеба и мяса в руке он взобрался по крутой лесенке на сеновал и, к своей радости, увидел там старика, со смиренной благодарностью ожидавшего его. Ганс, не теряя времени, лег спать, чтобы поскорее наступил час ночного путешествия; и когда глаза его потревожил яркий свет, тут же вскочил. Но разбудил его не блеск волшебного зеркала, а луч утреннего солнца. Он с удивлением огляделся; он спал так крепко, что проспал желанное путешествие. Уже совсем рассвело, козы громко призывали своего пастуха. Он бросил быстрый взгляд на своего спутника, все еще спавшего глубоким сном. Спал ли он так со вчерашнего вечера, или отдыхал после ночных трудов? Ганс этого не знал. Он быстро спустился по лесенке во двор фермы, где все уже проснулось; взял свой пастушеский мешок, висевший за дверью, с запасом пищи на весь день, и поспешил с нетерпеливо ожидавшим его стадом в горы.

Он снова смотрел вниз, сидя на своем высоком скалистом сиденье, — на цветущие луга, и видел в отдалении маленького человечка с волшебным зеркалом; он решил не смыкать глаз всю ночь. Но когда наступил вечер, и он расположился на своем ложе рядом со стариком, глубокий сон смежил его веки, и он открыл глаза, только когда их коснулись солнечные лучи. Робость мешала ему разбудить старика и высказать свое желание еще раз увидеть волшебную страну; каждое утро он отгонял коз в горы, унося с собой это свое невысказанное желание. Так прошло лето, и когда однажды утром первое холодное дуновение осени коснулось лица мальчика, за скалой, на которой он сидел, послышался шорох, и перед ним предстал старик, столько месяцев бывший его товарищем. Сумка на его плече была полна, а в руке он держал посох, словно собирался возвращаться в свой далекий дом.

— Я пришел, сын мой, — серьезно произнес маленький человек, — чтобы поблагодарить тебя за пищу и кров, и спросить, есть ли у тебя какое-нибудь желание, которое я мог бы исполнить.

Ганс воскликнул от радости, но старик предостерегающе поднял палец; казалось, он читал в самой душе мальчика.

— Никогда не пренебрегай священными обязанностями из-за праздного любопытства, — произнес он наставительно, и мальчик покраснел. Ганс вспомнил о своей доброй матери в долине, мимо чьего домика он проходил каждое утро и каждый вечер, и видел бедную женщину стоящей у окна, чтобы прошептать слова любви, материнское благословение своему единственному ребенку. Но сегодня утром ее глаза были затуманены тревогой, и когда он спросил, что случилось, она со вздохом ответила:

— Ничего, милое дитя мое, что ты мог бы изменить; я просто думаю о приближении зимы, о том, как холодный ветер будет пронизывать мой ветхий домик, о том, что у меня нет теплой одежды, чтобы защититься от него.

Все это молнией промелькнуло в голове мальчика; он с трепетом сжал руки, и мольба о помощи сорвалась с его губ.

— Правильно, сын мой, — ласково сказал старик, протягивая мальчику мелкую монетку. — Не презирай ее за жалкий вид, и никогда не используй по глупости; и когда я вернусь в следующем году, пусть сердце твое будет так же чисто, а душа доброй, какими я нашел их сейчас. Прощай.

Он ласково кивнул мальчику, снял с плеч плащ, расстелил его на камне, уселся на него с посохом в руке и закинул за спину тяжелую сумку. Плащ тут же поднялся и завис перед изумленными глазами мальчика. Старик помахал на прощанье рукой, затем указал посохом на юг, и волшебный плащ быстро, как стрела, понес его к далекому дому. Мальчик наблюдал за этим, благоговейно сложив руки. Подобно взмахам орлиных крыльев, темное одеяние двигалось сквозь белые облака; маленький человек прекрасно сохранял равновесие, направляя полет посохом, который держал в левой руке, в то время как волшебное зеркало в правой сияло в лучах утреннего солнца, подобно диадеме из карбункулов на голове королевы змей. Наконец, последняя вспышка погасла, и мальчик снова остался один на своем скалистом сиденье, мечтательно глядя на золотую монету в своей руке. Очевидно, она много раз переходила из рук в руки, потому что требовался острый глаз, чтобы хорошенько рассмотреть изображенное на ней: с одной стороны лев Святого Марка простирал свои царственные лапы и, вскинув голову, охранял Венецию, Королеву моря, чьи ноги целует своими ласковыми волнами Адриатика, каждый год обручаясь с ней кольцом дожа. На другой стороне было отчеканено имя одного из правителей этой гордой республики. Оно было едва различимо; его давно затмила слава более поздних правителей.

Мальчик не понимал смысла изображения и надписи, но был уверен, что это очень ценный дар, несмотря на его жалкий вид, а потому бережно убрал монету в карман. Сегодня он обрадовался больше обычного, услышав звук вечернего колокола, произнес молитву с большим, чем прежде, пылом, и как на крыльях поспешил за своим стадом.

— Ты только взгляни, матушка, что я тебе принес! — радостно крикнул он в окно хижины, показывая подарок старика. — Не смейся, — горячо взмолился он, увидев улыбку матери, — это подарок доброго, могущественного человека. Положи его вместе со своими сбережениями и посмотрим, что из этого выйдет.

Когда он говорил это, глаза его так ярко светились радостью и доверием, что добрая матушка не могла позволить себе огорчать его своими сомнениями; она пообещала убрать золотую монету в ящик стола и с ласковой улыбкой пожелала сыну спокойной ночи.

Десять весен пролетели над горами и долинами Тироля, за это время многое изменилось. Молодые деревья выросли и покрылись листвой; дети стали взрослыми. Ганс пас уже не козье стадо, а стал сеннером, как называют в Тироле горных пастухов, и теперь все стада фермера были вверены его заботам на все время пребывания их на высокогорных пастбищах, куда он отгонял их ранней весной. Заходящее солнце освещало высокий ледник, его лучи струились на пастбище и золотым покрывалом накрывали сосны, под широкими ветвями которых стада располагались на ночь. Но Ганс не торопился ложиться; он стоял перед своей хижиной, в которую в первый раз вошел как сеннер, и осматривал доверенных ему животных.

Долины дремали в вечерних сумерках, но вершины ледника пылали пурпуром и напоминали молодому человеку образ, который он долго носил в своей душе с тайной тоской; он думал сейчас, как не думал уже много месяцев, о розовом саду перед хрустальным дворцом, и о маленьком человеке, который был его товарищем на сеновале фермера каждый год, который каждую осень взбирался на гору, чтобы попрощаться с ним, а затем с сумкой, полной золота, возвращался на своей волшебной мантии в далекий дом. Он ни разу не попросил у старика позволения заглянуть в горное зеркало с тех пор, как получил серьезное предупреждение насчет праздного любопытства, и воспоминания о владениях короля Лаурина постепенно поблекли. Но его почтение к странному старику не изменилось, и каждый день он делил с ним ужин из благодарности за прощальный подарок, который Ганс давным-давно отнес домой своей матери. С тусклой старой монетой маленького человека в бедную хижину пришло благословение, и денег в ящике никогда не становились меньше. Их всегда оставалось немного, даже когда на месте полуразрушенного домика возвели крепкий и удобный дом, а после этого купили много необходимой мебели и теплой одежды на зиму. Теперь уже не было нужды тайком пробираться в дом фермера, чтобы получить лишний кусок хлеба от добросердечной фермерши, без ведома ее скупого мужа. Сначала они держали одну корову, потом две, а потом — Ганс радостно оглядел дремлющее стадо — теперь там спали четыре прекрасные коровы, собственность его матери, которую ему разрешили отвести на горные пастбища и пасти вместе со скотом хозяина. Грубый фермер, правда, никогда не удостаивал его этой милости, но прошлой осенью он уснул вечным сном, и глаза, которые теперь сияли в его доме, были так кротки и прекрасны, что ему было приятно повиноваться их взгляду. На что были похожи эти глаза? Ганс пытался вспомнить, глядя на ледник, пурпур которого сменился бледно-розовым оттенком. Да, да, теперь он знал это. Глаза Аннели, которую он любил с детства, как свою родную сестру, были точь-в-точь как у той прекрасной девушки, что гуляла в розовом саду рядом с королем гномов, и это вернуло его к его воспоминаниям.

И вот теперь он задумался, захочет ли маленький человечек, если вернется, ночевать на сеновале у фермера или, по старому обычаю, поднимется на гору, чтобы найти его здесь. Затем он услышал невдалеке что-то похожее на вздох усталого странника. Острый слух юноши внимательно следил за тропинкой, которая вела из деревни к хижине сеннера и теперь была скрыта тенью деревьев и темнотой наступающей ночи. Да, вздох донесся оттуда, и Ганс был готов немедленно предложить свою помощь. Он взял фонарь, схватил альпеншток и побежал по тропинке между скалами и покрытыми росой кустами. Искать ему не пришлось, потому что там, на камне у дороги, сидел карлик в темной поношенной одежде, а с его согнутых плеч свисала хорошо знакомая сумка. Молодой человек бросил быстрый взгляд на него и громко вскрикнул от радости. Это был тот самый старик, о котором он только что думал; он с благодарностью обнаружил, что старый друг не забыл его, и, несмотря на темноту и все возрастающие немощи, с трудом поднялся по тропинке в горы.

— Добрый вечер, господин, — радостно произнес он, почтительно склонившись, чтобы поцеловать иссохшую руку карлика, словно тот был королем страны. — Вы, должно быть, устали; возьмите меня под руку и позвольте мне нести вашу сумку. А теперь, соберитесь с силами; всего лишь сотня шагов или около того, — и мы в конце нашего путешествия.

С заботой и почтением, какие оказываются только великим князья, а не бедным маленьким карликам, Ганс помог старику преодолеть трудности горной тропы и переступить через порог своей хижины. Затем он поспешил снять покрывало со своего ложа из мха и расстелил его на деревянной скамье перед очагом, чтобы старик мог отдохнуть на более мягком сиденье. Развел костер и приготовил оладьи, чему его научил один из пастухов. У него не было никакого питья, кроме хорошего, сладкого, свежего молока; но рука Аннели щедро снабжала нового сеннера, и маленький деревянный шкафчик в углу был полон вкусных вещей из фермерского дома. Молодой человек постарался отыскать в нем что-нибудь изысканное для своего гостя. На грубом дубовом столе была расстелена белая скатерть; на нее поставлены оладьи, а рядом с ними — тарелка с яичницей и беконом, источавшими нежный аромат. Юноша с гордостью подвел гостя к накрытому столу, и оба с удовольствием принялись за еду. Потом Ганс отвел старика, — нежно, как ребенка, как своего любимого отца, — к своему ложу из мха, и когда маленький карлик опустился на него с выражением любви и благодарности, накрыл его одеялом, подобно тому как много лет назад накрывал своей курткой на сеновале. Затем он сел перед огнем, чтобы дрожащее пламя не потревожило старика, и лишь когда глубокое ровное дыхание последнего подсказало ему, что тот спит, юноша встал и вышел на свежий воздух. Ложе из мха в хижине сеннера было небольшим, и Ганс, чтобы не портить старику отдых, отправился на ночное пастбище, где спали стада, и улегся отдохнуть на мягком мху под старыми соснами. Они покровительственно прикрыли его своими широкими ветвями, а длинный мох, свисавший с них, скрыл спящего от посторонних глаз, в то время как бурные потоки в отдаленных ущельях пели ему колыбельную.

День прошел даже лучше, чем ему представлялось когда-то в его мальчишеских мечтах. Несмотря на двойное бремя работы, которую он, вопреки обычаю своих предшественников, взвалил на себя, полагаясь на свои силы, часы были наполнены для него счастьем. И когда день, с его быстрой сменой удовольствий и трудов, закончился, и наступил вечерний час, он вместе со своим гостем сидел у огня и за дубовым столом; и иногда с доселе молчаливых губ старика срывались слова, наполненные глубокой мудростью.

А потом настал час отдыха, и старик лег на моховую подстилку в хижине сеннера; когда огонь погас, Ганс опять выскользнул под защиту старых сосен и заснул там, под колыбельную песню текущих с ледника ручьев.

Однажды теплым весенним вечером, когда зубчатая ледяная корона ледника сверкала голубоватым светом в лучах полной луны, он не пошел к своему мягкому ложу под деревьями, а поспешил в сосновую рощу, возвышавшуюся над ним на отвесной скале. С острым топором на плече, ярко блестевшим в лунном свете, он шагал по хорошо знакомой тропинке через зеленый луг к темному оврагу, отделявшему его от леса на скалистой возвышенности. Неужели мечта его детства действительно осуществилась — неужели он собирался заглянуть через волшебное зеркало в самое сердце гор? О нет. Мир духов потерял свою власть над его душой. Сейчас его мысли и желания больше, чем когда-либо, принадлежали реальной жизни.

Несколько дней тому назад Аннели приехала с матерью в дом сеннера, чтобы посмотреть на продукты горной фермы, как это обычно делают фермеры, когда их стада уже некоторое время пасутся на высокогорных пастбищах; и пока мать пробовала сыр и шарики масла, Аннели стояла снаружи с Гансом и мило болтала с ним, как в былые дни.

— А ты помнишь, добрый Ганс, какой сегодня день? — спросила она с лукавым выражением в глазах; тот, некоторое время напряженно вспоминая, в конце концов, покачал головой.

— Разве ты не знаешь? — сказала она, смеясь. — Ну же, Ганс, завтра первое мая, и мне любопытно узнать, будет ли для меня поднят Майский шест.

— Что ты, Аннели! — воскликнул Ганс, с удивлением глядя на ее прекрасное лицо. — У тебя будет много шестов, тебя уже называют «жемчужиной долины», и сыновья богатых фермеров будут сражаться за эту честь, — добавил он тихим печальным голосом.

Этот тон взволновал сердце Аннели; она наклонилась к нему с невинной доверчивостью и с волнением произнесла:

— Пусть так, Ганс; но ты же знаешь, что я не получу удовольствия ни от какого майского шеста, кроме одного.

Вот эти-то слова и гнали сейчас Ганса в ночной тишине через опасный овраг и пенящийся поток вверх по крутому обрыву к сосновому лесу. Здесь он ловко срубил выбранное дерево, очистил кору с гладкого ствола и осторожно понес его на плече, через кусты и узкие горные тропы вниз, в долину. Путь в темноте давался ему нелегко, выступающие скалы часто замедляли его шаги; но любовь к Аннели не давала ему почувствовать усталость, а мысль о ее радости придавала ему новые силы. Таким образом, спустя несколько часов, он, наконец, прибыл в деревню и остановился перед дверью дома Аннели. Здесь он осторожно достал из своей пастушьей сумки сверток и самыми красивыми лентами, какие только могла найти его мать в ближайшем городе, украсил шест; а чтобы сердце Аннели не ошиблось, он привязал к верхушке пучок альпийских роз, какие приносил каждый вечер, когда еще был козьим пастухом, а она — прелестным маленьким ребенком. Затем он крепко воткнул шест в землю прямо перед окном Аннели и, взглянув на яркие ленты, весело развевающиеся на ветру, подобно корабельным вымпелам, счастливый, направился к горе и своим дремлющим стадам.

Был вечер, последние солнечные лучи проливали свое золото на горные луга и темные развевающиеся волосы сеннера, когда он шел с ведром и табуретом доить коров, только что вернувшихся с пастбища. Он любил горы, стада и вечера, полные великолепия заката и покоя. Но сегодня он не обращал внимания на окружавшую его красоту; он думал о долине и об Аннели, которая сегодня впервые присоединится к деревенским танцорам и которую поведет в танце чья-нибудь богатая рука. До сих пор он считал себя богачом, но сегодня впервые пожалел о своей бедности. Он сел рядом со своей любимицей, Брауни, и начал доить ее; но в середине работы руки его упали на колени, и он начал задаваться вопросом, кто, кроме него самого, поставил шесты для Аннели, и узнала ли она его шест среди остальных. Конечно, она должна была это сделать. Пучок альпийских роз наверху должен был ей это подсказать; он улыбнулся про себя и снова принялся доить корову.

А потом из хижины его окликнул хорошо знакомый голос:

— Привет, Ганс! Где это ты прячешься? Никак не могу тебя найти.

Ганс что-то крикнул в ответ, и из-за изгороди показалось лицо Сеппи, единственного из всех слуг, кто не обиделся на Ганса за то, что тот занял место в сердце Аннели, и оставшийся его верным и преданным другом.

— Ну, Сеппи, какие хорошие новости ты принес? — спросил Ганс с каким-то нехорошим предчувствием. — Что привело тебя в горы так поздно?

— Эта своевольная девочка Аннели, — смеясь, ответил Сеппи. — Она не пойдет на танцы без тебя. Надевай поскорее свою лучшую одежду и отправляйся. Скрипачи уже готовы, девушки ждут, когда их приведут. А я останусь здесь, на твоем месте, на эту ночь.

Ганс вскочил и стрелой полетел в хижину, а Сеппи сел рядом с коровами.

Через несколько минут Ганс появился в праздничном костюме, в шляпе с гирляндой, и лентой, как у Аннели на майском шесте.

— Ладно, Сеппи, присмотри за стадом, — сказал он, возвращаясь к изгороди. — Ты управишься с ним не хуже меня, — ты ведь некоторое время был здесь младшим сеннером. До свидания. — И он поспешил прочь.

И вдруг он вспомнил о маленьком человеке и о том, что не сказал Сеппи о своем госте. Несмотря на свое нетерпение увидеться с Аннели и хорошенько повеселиться, он вернулся и поручил карлика заботам своего изумленного друга. Теперь ничто не удерживало его. Быстро, словно спасающаяся от охотника серна, он помчался вниз по крутой тропинке и достиг ворот фермы, чтобы проводить «жемчужину долины» на танцы, как раз в тот момент, когда праздничная процессия двигалась по деревенской улице.

Она с нетерпением ждала у ворот его прихода.

— Я так рада, что ты, наконец, пришел, — сказала она, протягивая к нему обе руки. — Ты будешь моим партнером; я выбрал тебя из всех парней, которые поставили для меня майские шесты. Видишь, как твой возвышается над всеми остальными? Сеппи, добрый малый, принес мне букет альпийских роз и ленту, чтобы я могла надеть их ради тебя.

Она с улыбкой указала на свою белокурую голову, украшенную небесно-голубой лентой, и на букет, висевший у нее на груди. Ганс взглянул на нее с восторгом и еще крепче сжал ее руку, потому что процессия уже подошла к ферме, и молодые люди, поставившие в честь Аннели майские шесты, отделились от остальных и встали перед ней, чтобы она могла выбрать одного из них в качестве партнера для танцев. Но как велико было изумление и зависть всех, когда они увидели, что предпочтение было отдано прежнему козьему пастуху, и хотя они вынуждены были признать выбор девушки, все же бедный Ганс приобрел с этого момента множество злейших врагов. Но он не думал об этом и не боялся; он вывел «жемчужину», которая предпочла его, за ворота, и лицо его сияло от радостного волнения, когда он присоединился к процессии и повел свою прекрасную партнершу к липам, возле которых должен был состояться танец.

Ганс всегда считал себя счастливым человеком, но теперь, когда он вел прелестную Аннели в веселом танце под зелеными липами, ему казалось, что он никогда прежде не знал, что такое настоящее счастье, и всю свою прошлую жизнь он считал теперь за ничто. Но в этой жизни вечное счастье невозможно, и чем она чище, тем она короче. Аннели с нежностью смотрела на него и прошептала, что не будет танцевать в эту ночь ни с кем, кроме него. Тихие слова девушки достигли ушей Назерля, сына богатого соседа; гнев и зависть вспыхнули в его душе.

— Аннели, ты должна один раз потанцевать со мной, — сказал он, подходя к ней, но его просьба прозвучала скорее как повеление.

— Ты знаешь, Назерль, — ответила девушка, — что мой партнер — Ганс; ты должен спросить его согласия. — Ганс как раз принес кружку, чтобы предложить Аннели немного освежиться.

— Послушай, козленок, — надменно обратился сын богатого фермера к бедному сеннеру, — теперь я буду танцевать с Аннели. — И он схватил ее за руку.

Ганс был миролюбивым человеком, а то, что Аннели выбрала его, не заставило его задрать нос, но этой насмешки он вытерпеть не смог.

— Отпусти ее руку, Назерль, — тихо сказал он, дрожащим голосом. — Она не хочет танцевать с тобой.

— Вот как? Может, она хочет танцевать с тобой, нищий? Ну, так получи то, что заслужил! — крикнул Назерль и ударил Ганса в лицо кулаком.

Аннели вскрикнула, бедный Ганс потерял над собой контроль; не раздумывая, он швырнул кружку в лицо своему обидчику, и Назерль с громким стоном упал на землю, бледный и окровавленный. Новый крик, крик ужаса, сорвался с губ Аннели, но не из-за упавшего Назерля, а из-за Ганса, чей необдуманный поступок непременно должен был навлечь на него беду.

Музыка смолкла, все поспешили к неподвижной фигуре, растянувшейся на траве, чтобы предложить помощь, а Ганс стоял рядом, безмолвный, сам удивленный своим безумным поступком.

Затем он почувствовал, что его схватили за руку, и нежный голос Аннели прошептал ему на ухо: «Беги, беги, дорогой Ганс, сейчас же, потому что минутная задержка может оказаться для тебя роковой».

Ганс все еще колебался; она схватила его за руку и незаметно для остальных отвела в сторону, на некоторое расстояние от лип, скрывших их от толпы. Ганс по-прежнему выглядел ошеломленным.

— Ганс, — сказала она еще более серьезно, положив свою маленькую ручку ему на плечо, — Ганс, послушай меня и последуй моему совету. Беги так быстро, как только можешь, ибо все, все против тебя, потому что я предпочла тебя им. Беги и спрячься где-нибудь, пока шум не утихнет, и Назерль не поправится.

— Ах, Аннели, — вздрогнув, ответил Ганс, — он умер! Разве ты не видела, как он лежал, бледный и неподвижный?

— Тогда тебе тем более нужно бежать, — решительно сказала девушка. — Слышишь, они идут сюда? Беги же, беги! — с тревогой сказала она.

— Прощай, Аннели. Не сердись на меня, и никогда не забывай о бедном Гансе, — и он печально посмотрел на нее.

— Никогда, Ганс, никогда, — сказала она твердым голосом, ибо случившееся за последние нескольких минут пробудило в ней уверенность в себе. — Когда-нибудь ты вернешься, оправданный, и мы будем счастливы. А теперь, беги. Они ищут тебя.

Он наклонился и запечатлел поцелуй на ее сладких губах.

— Прощай, прощай, моя Аннели, — прошептал он, а затем повернулся и побежал, как загнанная серна. На тропинке, по которой он спешил, было темно, но еще темнее было в его душе. Недолгое счастье, которому он с такой готовностью открыл свое сердце, исчезло, и, может быть, никогда не вернется; даже мысль о любви к нему Аннели, о которой она сказала так просто и так откровенно, не могла рассеять этого мрака.

Если Назерль мертв, значит, он — убийца и останется таковым на всю свою оставшуюся жизнь, вне зависимости от наказания и покаяния. Он вздрогнул и, дрожа всем телом, поспешил по той самой тропинке, по которой несколько часов тому назад спускался в радостном ожидании, когда сердце его было полно смутных, но сладостных надежд.

Как все изменилось за такое короткое время!

Луна, прежде сиявшая почти золотым светом дня, теперь казалась такой же бледной, как лицо Назерля; ночной ветер издавал стоны в кронах деревьев, подобные вздохам умирающего, а музыка ледяного потока звучала, словно раскаты грома. Ганс мчался вперед с отчаянием в сердце. Впереди лежало ночное пастбище. Лунные лучи падали на него, высвечивая спящих животных. Он еще крепче сжал губы при мысли, что должен проститься и со стадом, которое стало ему так дорого.

Вскоре он уже стоял возле дома сеннера. Он посмотрел в окно. Все было спокойно, как обычно. Кровать была еще пуста, и старика за столом не было, но Сеппи переворачивал оладьи и насвистывал веселую мелодию.

— Сеппи, Сеппи! — крикнул снаружи бедный Ганс, постучав дрожащим пальцем по стеклу.

Сеппи удивленно повернул голову и, увидев стоящего в лунном свете Ганса, подошел к окну и отодвинул засов.

— В чем дело, Ганс? Что-нибудь случилось? — поспешно спросил он.

— Увы, да, — вздохнул Ганс и торопливо рассказал другу о постигшем его несчастье.

— Вот наглец! — сердито воскликнул Сеппи. — Можешь быть уверен, что твоя кружка не причинила ему никакого вреда, а что касается его смерти, то ты знаешь, Ганс: «сорняки не умирают». Так что не расстраивайся сверх меры. Ты собираешься бежать? Куда же ты пойдешь?

— Не знаю, Сеппи, — печально ответил Ганс, — как далеко унесут меня ноги, может быть, навсегда из моей любимой страны. — Он смахнул слезу со щеки. — Но ты должен оказать мне одну любезность, чтобы я мог уйти спокойно. Как только сможешь спуститься в долину, отправляйся к моей доброй старой матери и скажи ей, чтобы она не слишком горевала. Скажи ей, что мне против моей воли пришлось покинуть горы Тироля, и попроси Аннели никогда, никогда не забывать меня. И еще одно, Сеппи. Позаботься хорошенько о маленьком человеке, и пусть он ни в чем не нуждается. Обещай мне это.

Сеппи кивнул, и на его добром, честном лице появилась веселая улыбка, когда он подал руку своему другу, поспешившему прочь. Ганс окинул взглядом ночные пастбища, до которых теперь добрался; длинная пелена мха на старых соснах, под защитой которой он так часто спал, развевалась на ветру, подобно траурным знаменам. Его любимая коричневая корова медленно подняла голову, и колокольчик на ее шее прозвучал, как печальное прощание. Горячие слезы текли из его глаз, но у него не было времени на долгие прощания, он должен был спешить. Впереди вздымался неровный гребень ледника, борозды которого были освещены лунными лучами. Он миновал его, петляя по извилистым тропинкам сквозь сумрак елей, то взбираясь по крутым склонам, то спускаясь в овраги с пенящимся потоком, — тропинкам, не известным никому, кроме самых смелых горцев.

Наконец, он поднялся на высокий гребень, от которого дорога вела вниз, в незнакомую долину, к незнакомым полям. Бросив последний взгляд назад, на свою любимую гору, он, не медля, поспешил дальше.

Золотые лучи вечернего солнца снова ласкали горы и долины, плыли по волнам прекрасной реки Инн, которая текла так мирно, словно никогда не пыталась пениться и бушевать, подобно своим горным собратьям. По склону горы нетвердыми шагами спускался юноша. Это была последняя возвышенность, отделявшая его от большого и многолюдного города, раскинувшегося внизу в долине. Его голубые глаза казались тусклыми и запавшими, длинные волосы спутались вокруг головы, а некогда приличная одежда носила следы тяжелого путешествия.

Сын гор с изумлением смотрел на суету внизу, и с его губ сорвался глубокий вздох. Но он взял себя в руки и спустился к берегу ручья, через который был перекинут мост, ведущий в город. На одном конце этого моста стояла сторожевая будка, поскольку в те неспокойные времена было необходимо внимательно следить за всеми направлявшимися в город. За дубовым столом перед дверью сидели два солдата. Молодой человек подошел к зданию и робко остановился в нескольких шагах от них. Наконец, старший из них поднял голову.

— Смотри-ка, Францерль, — сказал он, бросив быстрый взгляд на молодого путешественника, — вот идет парень с твоей стороны гор, но он выглядит не таким веселым, каким был ты, когда пришел.

Францерль поднял глаза, но, едва встретился взглядом со странником, как тут же вскочил и с радостным криком схватил его за руку.

— Ганс, милый Ганс, откуда ты взялся? — воскликнул он. — Разве ты не помнишь меня? Разве ты не узнаешь Францерля, с которым ты и Аннели так часто играли, и с которым вы так часто делили хлеб и сыр, когда моей бедной матери нечего было дать своему голодному маленькому Францерлю?

Ганс — ибо это действительно был он — с радостным удивлением взглянул на веселое молодое лицо и сразу узнал своего старого товарища по играм, который много лет назад покинул родную долину, чтобы сколотить состояние в большом свете, и чьи друзья давно считали его умершим. Он стал солдатом, но, несмотря на суровую службу, сердце его оставалось таким же теплым и верным, как прежде. Он подвел своего старого друга к столу, за которым сидел другой солдат, и предложил Гансу немного горячительного.

— Выпей, мой добрый друг, — настойчиво сказал он, — выпей; тебе, кажется, нужно подкрепиться, а потом скажи мне, что привело тебя сюда.

Эта грубоватая забота тронула сердце бедного странника и волшебным образом подействовала на его усталый дух. Это было первое знакомое лицо, которое он увидел за много дней; первое приятное напоминание о прошедших днях; и ему было приятно открыть свое сердце другу детства и рассказать ему о своей глупости, которая выгнала его из дома, и о том, как с тех пор он скитался по горам, выпрашивая кусок хлеба и глоток молока у добросердечных пастухов; ибо он не отважился спуститься в деревни, куда известие о случившемся могло прийти раньше него.

— И теперь, — сказал он, — я собираюсь уйти в какую-нибудь далекую страну, где ничего не знают ни о Назерле, ни о Гансе, ни даже о прекрасной земле Тироля.

— Ты поступил глупо, — засмеялся Францерль. — Ты совершенно уверен, что Назерль — мертв? У него всегда был толстый череп, и мне это прекрасно известно. Не будь дураком, оставайся здесь и стань таким же храбрым солдатом, как мы. Поверь, у нас веселая жизнь, и даже в солдатской форме можно быть хорошим человеком.

Ганс на мгновение заколебался; он никогда не думал об этом, но Францерль не отставал.

— Послушай, Ганс, завтра или послезавтра мы едем в Италию, страну, которая, как говорят, еще прекраснее нашей. У нас веселая жизнь, и когда ты вернешься через два-три года, все это дело зарастет травой, и они не посмеют сказать тебе ни слова после того, как ты наденешь мундир солдата императора.

— Но Аннели? — вздохнул Ганс.

— В любом случае, какое-то время ты не сможешь видеться с Аннели, но если она действительно достойна тебя, то останется верна тебе.

Да, Францерль был прав, Ганс видел это; поэтому он согласился на его предложение и пошел со своим другом к сержанту-вербовщику, который был рад принять еще одного славного парня в ряды своих подчиненных.

Была осень. Утренний ветер резвился над Адриатикой, играя синими волнами, и развевая темные волосы юноши, который в глубокой задумчивости прислонился к арке Пьяцца ди Сан-Марко, мечтательно глядя на Большой канал, который, разрезав Венецию огромной дугой, смешивает свои воды с волнами Адриатики.

Это был Ганс. Горы и долины его родной земли лежали далеко отсюда. Он уже давно перебрался через последний горный перевал Тироля, но не смог забыть свой дом, — вернуться в него как можно скорее, таково было его тайное желание в этой прекрасной, но чужой стране. Что хорошего принесло ему великолепие этой странной страны, ее величественные дворцы и произведения искусства царственного города, сладкая мелодия этого неведомого языка? Можно ли сравнить эти музыкальные звуки с голосом Аннели, когда она говорила: «Я так рада, что ты пришел, дорогой Ганс»? Могла ли хоть одна из этих мраморных башен соперничать с зубчатыми ледниковыми вершинами, сиявшими пурпуром под вечерним небом? И когда рог звучал на закате над горами, стократно отражаясь эхом от расселин и глубоких ущелий и тихо умирая среди тенистой долины, кто мог бы сравнить с этим звуком музыку, день и ночь плывшую над водами по улицам Венеции?

Ганс поднял свои полные слез глаза: небо над ним было таким же, какое он видел в долинах Тироля. А затем он заметил фигуру на тонкой колонне — фигуру, которую он, как кажется, видел много лет назад. Медный лев с гордо развевающейся гривой поднял свою царственную голову, словно наблюдая за городом внизу и за морем, которое целовало его ноги. Молодой человек смахнул набежавшую слезу и задумчиво посмотрел на царственного зверя. Да, действительно, он видел того самого льва, который был изображен на монете, подаренной ему маленьким человечком давным-давно, хранившейся в потайном ящичке среди сокровищ его матери. Улыбка, подобно солнечному лучу, скользнула по его лицу, когда он вспомнил то солнечное осеннее утро, когда старик прощался с ним, и когда он смотрел со скалы, как тот плыл по воздуху на своей волшебной мантии.

— Как жаль, что у меня нет подобного корабля, — вздохнул он. И тут в ушах его прозвучали слова, произнесенные на его родном языке: «Добрый день, Ганс».

Ганс вздрогнул — рядом с ним никого не было. Неужели ему почудилось? Но нет, голос раздался снова: «Посмотри наверх, Ганс». Он поднял голову.

На него, из высокого эркерного окна одного из гордых дворцов, ласково улыбаясь бедному Гансу, смотрел знакомый карлик с белоснежными локонами и темными серьезными глазами.

Ганс радостно воскликнул, впервые с тех пор, как прибыл в эту чужую страну, с быстротой стрелы метнулся под арку и вошел в ворота дворца. Его ноги летели по мраморным ступеням и бархатным коврам, но он не замечал этого. Он спешил дальше, туда, где, стоя возле позолоченных ставней, его ожидал благородный друг. Переполненный чувствами, Ганс предстал перед стариком, протянувшим ему руку в дружеском приветствии. Уже не поношенный сюртук, но черное бархатное одеяние скрывало его фигуру, а маленькая рука сверкала дорогими бриллиантами. Но юноша не обратил внимания на эту чудесную перемену, и нежно, как в тот весенний вечер на горе, когда привел старика в свою хижину, прижался губами к его руке и сказал от всего сердца: «Господь да благословит вас, господин. Я благодарен Ему за то, что Он позволил мне найти вас здесь, в этой чужой стране».

— Я не в чужой стране, Ганс, я на своей родине, — отвечал благородный венецианец, ведя молодого человека через великолепные залы, стены которых были украшены шедеврами бессмертных художников, называвших Италию своим домом. Потом они сели рядом у широкого эркерного окна, и Ганс радостно взглянул в почтенное лицо старика.

— Значит, вы не забыли бедного пастуха в вашем великолепном доме? — сказал он.

— Забыть о тебе, Ганс! — отвечал благородный венецианец. — Забыть о тебе, — кто заботился обо мне среди любви и наслаждения, и думал обо мне даже во время бегства, когда сердце твое было полно смертельной тоски! Нет, конечно. Я жажду вознаградить тебя за эти годы верной любви, и, возможно, мне наконец-то представилась такая возможность.

— Ах, господин мой, — воскликнул Ганс с сияющими глазами, — не расскажете ли вы мне, как идут дела дома, где вы бывали в последнее время чаще, чем я? Скажите мне, поправился ли Назерль, перестала ли моя мать горевать обо мне и помнит ли меня Аннели?

— Назерль умер, но не по твоей вине, — успокаивающе сказал старик, потому что Ганс, услышав его первые слова, пришел в ужас. — Он скоро оправился от пустяковой раны, нанесенной твоей рукой, но его собственное безрассудство увлекло его на самую высокую скалу вслед за серной, и он сорвался с нее. Вскоре после этого нашли его искалеченное тело. Что же касается твоей матери и Аннели, то ты можешь увидеть их сам.

С этими словами он встал, подошел к богато украшенному резьбой шкафу и достал из потайного отделения сверкающий драгоценный камень. Юноша сразу узнал его: это было чудесное горное зеркало, и теперь он снова держал его в руке, пытливо всматриваясь в его сияющую поверхность. Легкий туман окутывал его; но становился все тоньше и тоньше, пока, наконец, в сиянии утреннего солнца перед ним не предстала его любимая родная долина и фермерский дом, дом Аннели. Он не обращал внимания ни на веселый переполох в сарае и конюшне, ни на деловитые приготовления к возвращению стад. Нет, его взгляд устремился сквозь прозрачные оконные стекла в хорошо знакомую комнату. Здесь было тихо и уютно, как в былые времена. У окна сидела Аннели, белокурая и прелестная, как всегда, но на лице ее читалась легкая грусть. Белоснежная пряжа лежала у нее на коленях, губы ее шевелились: она разговаривала с двумя женщинами, расположившимися у другого окна — вдовой фермера и старой матерью, которую так хотел утешить Ганс. Гансу казалось, что разговор касается его самого, и время от времени его имя срывалось с розовых губ Аннели. И каждый раз, когда она поднимала глаза и смотрела на противоположную стену, Ганс, проследив за направлением ее взгляда, видел сохраненную стеклом и рамой голубую ленту и букет увядших горных цветов. Она оставалась верна ему, и на глаза молодого человека навернулись слезы, а когда он вытер их и снова посмотрел на волшебное зеркало, то милое видение исчезло, и стекло снова засверкало в лучах итальянского солнца.

— Послушай, сын мой, я открою тебе то желание, которое сердце мое лелеет в отношении тебя, — сказал старик, осторожно убирая волшебное зеркало обратно в шкаф. — Я стар и одинок, я — последний представитель древнего рода. Когда я был молод и силен, меня переполняла жажда тайного знания. Я искал золото гор далеко и близко, — ты это хорошо знаешь, — нагромождая сокровища на сокровища, и все это время я не замечал, что старею и все еще одинок в жизни. Оставайся теперь со мной. Я обогащу твой разум сокровищами моего знания, и твое сердце останется чистым. Ты будешь моим сыном, наследником моего богатства, и твое имя будет вписано в Золотую книгу Венеции среди самых благородных имен.

Молодой человек приложил руки к груди и наклонился к своему старому другу.

— Простите меня, благородный господин, — смиренно взмолился он, — если я не смогу удовлетворить вашего желания; но что значат богатство и имя для сердца, которое тоскует по дому? Видение, только что представшее передо мною, — Аннели и моего дома, — показало мне, где только и нужно искать счастья. Но если вы хотите оказать мне услугу, то освободите меня от пут, которые связывают меня здесь, и позвольте мне как можно скорее вернуться в мои любимые горы.

Старик некоторое время сидел в молчаливом раздумье.

— Я охотно оставил бы тебя при себе, — сказал он, наконец, — ибо сердце твое истинно и чисто; но мои желания должны уступить твоему счастью.

С этими словами он встал и снова открыл шкаф, в котором хранились его магические сокровища. Из самого потайного тайника он достал темный предмет, и когда развернул его, оказалось, что это волшебная мантия, воздушный корабль, о котором Ганс так мечтал некоторое время назад. Старик расстелил мантию на балконе, обнял изумленного юношу с нежностью отца и повел его к ней.

— Теперь встань на нее, — сказал он, — возьми этот посох, чтобы направлять твой полет, и вспоминай обо мне с любовью.

Ганс повиновался, точно во сне. Старый венецианец взмахнул рукой, и плащ, с молодым человеком на нем, поднялся в воздух.

Только оказавшись на открытом воздухе, озаренный солнцем, ощущая, как свежий ветер играет складками мантии, Ганс осознал реальность своего положения. Он печально оглянулся на своего благородного друга, который все еще стоял у окна и смотрел ему вслед с улыбкой на своем постаревшем лице, помахав на прощание иссохшей рукой. Ганс протянул к нему руки и воскликнул взволнованным голосом: «Прощайте, прощайте, благородный господин!» — и плащ понес его вперед с быстротой штормового ветра.

На мгновение Королева моря блеснула далеко внизу, великолепием своих башен и дворцов; солнечный свет играл в высоких окнах ее церквей, черные гондолы бесшумно скользили по извилистым каналам. Но вскоре эта картина стала отдаляться, и от нее не осталось ничего, кроме моря, протянувшегося синей линией вдоль горизонта. Ганс повернулся лицом к дому и направился на север. Подобно стреле, он летел вперед; в туманной дали виднелись горные вершины его родины, все яснее и яснее проступавшие из голубого тумана. Вскоре он уже парил над тем каменистым перевалом, по которому много месяцев назад ступал со смертельной тоской в сердце, и вот он уже полной грудью вдыхал воздух родной земли.

Сияющими глазами смотрел он вниз, с крыльев волшебного орла, несшего его к дому. Далеко внизу лежали горы с пасущимися стадами; с высоты неба они казались не больше птичек, с которыми он играл мальчиком, а домики сеннеров — круглыми камешками в деревенском ручье. Ему казалось, что он может дотронуться рукой до вершин ледника, такими близкими были они в сиянии полуденного солнца. Он посмотрел вниз, в ледяные расселины, и увидел ледниковый поток, катящийся далеко внизу молочно-белыми волнами; но волшебная ладья мчалась все дальше и дальше, по-прежнему стремительно унося Ганса к его дому.

Молодой человек стал пристальнее всматриваться в местность и вскоре направился на запад. Он издал радостный крик, потому что они летели к хорошо знакомой горе, и мантия, как будто точно зная свое предназначение, мягко опускалась вниз, пока Ганс не очутился на выступающей скале. Это было то самое место, откуда он часто, когда пас козье стадо, с тоской смотрел вниз, на веселые луга, ища вход в волшебное царство короля гномов, — то самое место, где старик прощался с ним в то далекое осеннее утро, прежде чем пуститься в свое воздушное путешествие к далекому дому. Ганс радостно спрыгнул со своей волшебной ладьи, положил на нее посох, прошептав слова благодарности, и мантия тотчас же поднялась и стрелой взмыла в облака. Ганс постоял несколько мгновений, глядя ей вслед, а затем поспешил вниз по старой знакомой тропинке. Чуть ниже паслись стада, — его стада, — и Сеппи, прислонившись к скале, наблюдал за ними и пел песенку на свой собственный лад. Ганс радостно взглянул на эту сцену и поспешил дальше. Он миновал ночное пастбище, и подошел к домику сеннера; однако не стал задерживаться, даже чтобы заглянуть в окно, — так ему не терпелось поскорее добраться до деревни. Летящими шагами он поспешил вниз по каменистой тропе, по которой взбирался несколько месяцев назад со смертельной болью в сердце.

Но сегодня… сегодня все было иначе. С радостью, пульсирующей в каждом ударе сердца, Ганс чувствовал, что каменистая тропинка мягче травы на пастбищах, а журчание ручья слаще мелодии арф. Наконец он спустился в долину, и едва оказался здесь, раздался звон вечернего колокола. Услышав этот звук, он остановился, обнажил голову и опустился на колени у дороги; но когда эхо последнего удара стихло, он встал и поспешил вверх по деревенской улице, одним прыжком перемахнул ручей и подошел к воротам двора фермы. Никого не было видно, поскольку слуги ужинали в доме. Быстро, но не производя шума, Ганс проскользнул через двор и с бьющимся сердцем остановился в дверях гостиной. Внутри не было слышно ни звука. Ганс приложил ухо к замочной скважине и прислушался. Затем он услышал нежный голос Аннели, говорившей: «Приди, Господь Иисус, будь нашим гостем и благослови твои дары. Аминь». И когда было произнесено «аминь», Ганс открыл дверь и переступил порог.

— Не найдется ли у вас, во имя Господа, чего-нибудь для бедного странника? — тихо сказал он.

— Ганс, дорогой Ганс! — радостно воскликнула Аннели, потому что, несмотря на сумерки и мундир, она сразу узнала его, и вскоре уже рыдала от радости в объятиях высокого солдата.

Майским днем высокий шест стоял, как и прежде, перед окном Аннели, богато украшенный развевающимися голубыми лентами и букетом альпийских роз наверху, и Аннели снова шла под руку со своим Гансом на танцы под липами. Но на этот раз сыновья богатых фермеров не могли возразить ни слова, потому что Аннели была теперь прекрасной и счастливой невестой.

Между тем, отважный Францерль, устав от веселой солдатской жизни, которая стала ему скучна с тех пор, как вернулся домой его дорогой друг Ганс, тоже снял мундир императорского солдата и вернулся в свою родную долину.