Круги на воде

Глава 30

В этот день Арнольд Рэндом отправился в южный коттедж. На сердце у него была такая тяжесть, что он больше не замечал беспорядка в саду Эммелины. Три котенка Шехерезады воображали себя тиграми в джунглях, а Люцифер стрелой пронесся у него под ногами, так что он чуть не споткнулся о него, но даже это не смогло отвлечь его от душевных страданий. Случилось то, что случилось, назад ничего не вернешь. Теперь уже незачем выгонять Эммелину. Сидя в ее самом неудобном кресле, он так и сказал, очень сдержанно, с посеревшим и даже ставшим более морщинистым лицом:

— Я пришел сказать, что я… Мои планы несколько изменились.

Эммелина посмотрела на него так, как всегда смотрела: по-доброму и с сочувствием.

— Да, Арнольд?

— Надеюсь, я не вызвал у вас неприятных переживаний. Мои планы изменились. Я почувствовал, что обязан вас успокоить. По поводу дома.

Ее глаза наполнились слезами.

— Дорогой Арнольд, вы так добры…

Он смотрел мимо нее на висевший на стене портрет своего брата. Как удобно быть мертвым, лежать в земле, когда над плитой любовно обихоженной могилы добродетели провозглашены, а грехи забыты. У Джонатана было много грехов, но его любили, Эммелина всегда говорила о нем так, будто он был святым. Эти размышления мучительно давили на Арнольда, будто кладбищенская глина. Он сказал:

— Я хотел успокоить вас. Я боялся, что вы расстроились.

— Но я не думала, что вы всерьез решили сделать то, что сказали. Я подумала, это из-за кошек и… из-за Эдварда. Сьюзен говорит, надо раздать котят Амины. И не надо расстраиваться по поводу Эдварда. Так обидно, когда в семье ссоры, так было бы славно, если бы все радовались друг другу.

Он резко встал и взялся за шляпу, уронил перчатку и нагнулся поднять ее. Его глаза затуманились слезами. В устах Эммелины все звучало так просто: не нужно ссор, обид… Но теперь уже поздно… слишком поздно. Он понял, что произнес эти слова вслух, когда проходил мимо нее и спускался со ступенек крытого крыльца. Котята продолжали весело бесчинствовать, но он не замечал их.

— Слишком поздно, дорогая, — и пошел по дороге к усадьбе.

Эдвард вернулся домой рано. После чаепития, во время которого он молча слушал подробное изложение доказательств доброты дяди Арнольда, он заявил, что они со Сьюзен пойдут мыть посуду, и взял поднос.

Раковина находилась на кухне. Поставив поднос на сушку, он закрыл дверь, прислонился к ней и сказал:

— Если сегодня вечером меня не арестуют, значит, тогда завтра. Я хочу, чтобы ты знала.

Сьюзен стояла в клубах белого пара, сильно пахнущего рыбой. Она сказала себе: «Это не может быть правдой, просто не может». Рыбой пахло из-за кошек, для них варили головы и внутренности. Кухня была всегда полна запахом рыбы, но несчастьем — никогда. В ее голове это слилось вместе, как бывает в ночных кошмарах. Она не знала, каким белым вмиг стало ее лицо, и лишь почувствовала, как перехватило горло и она почти шепотом произносит:

— Нет…

Когда она пришла в себя, Эдвард держал ее за плечи обеими руками и тряс.

— Держись! Бога ради, Сьюзен, здесь нельзя падать в обморок.

Она посмотрела на него:

— Можно, если хочется.

— Тогда перестань хотеть! Опусти голову, тебе станет лучше! Мне надо поговорить с тобой.

Его голос звучал так сердито, а поведение было таким знакомым и привычным, что кошмар стал рассеиваться. Она сказала:

— Извини. Это из-за рыбы. Мне уже лучше. Пойдем в дальнюю комнату и поговорим.

— Нет, мы должны помыть посуду. Ты можешь вытирать. Никогда не поверю, что ты такая неженка, что падаешь в обморок из-за запаха рыбы.

Сьюзен взяла кухонное полотенце и прислонилась к шкафу.

— Просто он как-то не сочетался… с тем, что ты сказал.

Эдвард внезапно коротко рассмеялся.

— О том, что меня должны арестовать? Да, думаю особой гармонии не наблюдается. Как бы то ни было, нам надо это обсудить. Я не хочу причинять Эммелине лишнюю боль.

Она несколько удивленно возразила:

— Но Эммелина не испытывает боли. Она умеет смотреть на вещи философски.

— Да, знаю. Но в данном случае…

— Она будет уверена, что это чистое недоразумение, потому что ты не сделал ничего такого, за что тебя можно арестовать.

Он протянул ей горячую тарелку, с которой стекала вода.

— А ты?

Она не нашлась что ответить. Если Эдварда арестуют, она не сможет сделать вид, что ей все равно. Ей будет слишком больно. Она смогла только произнести:

— Я не Эммелина.

Он передал ей две тарелки и блюдце.

— Не давай им остыть, не то останутся разводы, когда они высохнут. Не Эммелина? То есть ты считаешь, что это я стукнул двух человек по голове и потом утопил их?

— Разумеется нет. Но почему полиция, почему кто-то может так думать?

Он вытряхнул из чайника заварку.

— Потому что кто-то написал Клариссе такую записку, какую мог написать я. Ее опустили в почтовый ящик мисс Блейк в пятницу, около двух часов. В два часа я проходил мимо и, значит, в принципе мог это сделать. Записка была напечатана на машинке, в ней сказано: «Хорошо, давай все уладим. Сегодня я возвращаюсь поздно. Встречай меня на том же месте. Скажем, в половине десятого. Раньше я не смогу».

— Но ты же не писал ее!

— Нет, но мог написать. Разве ты не понимаешь, что она сводила меня с ума своей назойливостью и тем, что постоянно норовила поговорить о завещании дяди Джеймса? Я не собирался ничего с ней обсуждать, но, предположим, она довела бы меня в конце концов: я бы решился с ней встретиться и выяснить все раз и навсегда. Тогда я написал бы именно такую записку.

— Когда ты разговаривал с полицией?

— Они приходили к старому Барру сегодня днем — один из Эмбанка, другой, парень по имени Эбботт, из Скотленд-Ярда. Вышколенный, лощеный офицер, явно продукт полицейского колледжа, очень дотошный. Он выяснил, что записка была напечатана на той старой церковной машинке, которая раньше принадлежала дяде Джеймсу. Конечно, я это сразу же понял, когда Барр передал мне записку. Я же учился печатать на этой машинке, но им я этого не сказал.

— Но ведь любой, абсолютно кто угодно мог прийти в церковную пристройку и напечатать эту записку.

— Да, и я в том числе. И весьма конкретно, именно я. Видишь ли, я был в церкви в пятницу утром.

— О…

Он кивнул.

— Эммелина отправилась поливать церковные клумбы, и я пошел с ней вместе. Там еще была мисс Симе. Может, она как раз кончила печатать эту записку. После того как она ушла, я стал искать что-нибудь про старую площадь в Литтлтоне. У нас с Барром возник один спор, я знал, что нужные мне сведения есть в истории графства, которую написал твой дед. Книга стояла на старом месте, в конце нижней полки, как и в те времена, когда мы ходили в воскресную школу. Я только закончил читать, и тут заглянул викарий. Он сразу ушел, но может вспомнить, что видел меня. Эту записку можно было напечатать за пару минут. Я мог это сделать перед его приходом или после того, как он ушел. Да, я пришел покопаться в книге твоего деда, но ведь с таким же успехом мог зайти, чтобы напечатать эту записку. Потом явилась мисс Милдред отобрать Псалтири, нуждающиеся в подклейке, и я ушел. Я мог бросить записку в ее почтовый ящик на обратном пути или после ленча, когда шел к мистеру Барру.

Сьюзен закусила губу.

— А как она подписана, или на ней нет подписи?

— Двумя инициалами. Они тоже напечатаны. И вот что странно — записку сложили вдоль них, она даже порвана на сгибе. Она была скомкана, вся в саже и валялась за каминной решеткой в комнате Клариссы. Инициалы могут быть буквами «Э» и «Р», но они нечеткие. Не понимаю, зачем Кларисса бросила записку в камин. По-моему, она должна была или уничтожить ее, или взять с собой.

— Не знаю, — ответила Сьюзен. — Люди иногда действуют нелогично. Она вообще была не очень осторожной и, разумеется, и думать не могла, что ее хотят убить.

— Да, не могла. — Он помрачнел. — Если считала, что эту записку написал я. У меня никаких причин нет. Убивать девушек, которые тебе докучают, — это не в моих правилах. — Он невесело рассмеялся. — Помнишь, когда мы шли домой в четверг вечером, после сцены у дома миссис Стоун я сказал, что когда-нибудь убью ее. Мы как раз входили в калитку. Надеюсь, никто не слышал.

Сьюзен тоже на это надеялась. Дело было даже не в словах, а в крайне раздражительном тоне, каким он их тогда произнес.

Она кончила вытирать посуду и повернулась, чтобы повесить мокрое полотенце. И была рада, что Эдвард не видел ее лица, когда говорил:

— Но даже если никто не слышал этого высказывания, они просто обязаны арестовать меня. Они медлят только из-за того, что у меня не было никакого резона убивать ни ее, ни Уильяма. Они не могут придумать мало-мальски убедительного мотива для того, чтобы я разделался с Вилли Джексоном. Мотива нет, зато всего остального хоть отбавляй: у меня была возможность напечатать эту записку и бросить ее в почтовый ящик — это раз. Миссис Стоун поведала им, что я резко говорил с Клариссой и та сказала, что я ее пугаю, — это два. Еще есть история нашей мисс Симе, которая подслушивала в четверг вечером, когда Кларисса звонила мне и говорила, что ей обязательно нужно со мной увидеться. По ее словам, я говорил «очень грубо». Да, грубо, я специально это делал.

Не оборачиваясь, Сьюзен сказала:

— Они не знают, что ты был в церкви в пятницу утром.

— Знают. Я им сам об этом сказал. Решил, так будет лучше. Но самое неприятное: в записке свидание назначалось на половину десятого, от Барра я ушел в четверть десятого, а сообщил о том, что нашел тело, только когда пробило десять. Разумеется, им хотелось знать, как меня угораздило сорок пять минут добираться до протоки.

Теперь она повернулась и, держась за шкаф, прислонилась к стене.

— И как?

Он рассмеялся.

— Объяснение настолько невинное, что в него вряд ли кто поверит. Я люблю ходить по лесу ночью, всегда любил. Луна, облака и еще увидел лису, совсем молоденькую, так забавно было за ней наблюдать! Но полиция не верит таким душещипательным историям. Суд тоже. Особенно если присяжные — горожане. Представь себе речь прокурора: «Джентльмены, вас просят поверить в то, что обвиняемый, в то время как убили Клариссу Дин, разгуливал по лесу, глазея на луну и на молоденькую лису!»

Она взмолилась:

— Эдвард, пожалуйста… Я этого не вынесу!

Он бросил на нее один из своих самых мрачных взглядов.

— Вынесешь! И не только это.

Он снова подошел к двери и прислонился к ней спиной.

— Я пока не сказал им, где прохлаждался эти четыре с половиной года, но теперь вынужден буду сказать. Они все равно узнают, так что надо хотя бы использовать льготы, которые дает чистосердечное признание… Впрочем, это вряд ли мне чем-то поможет.

— Ты хочешь рассказать об этом мне?

— Да. Я был в тюрьме.

— Глупости! — вырвалось у нее, и она была рада, услышав, что голос не совсем дрожит.

— Это был исправительный лагерь. Я поехал в Россию искать друга, который отправился туда еще раньше на поиски своей жены. Это было сразу после моей исторической ссоры с дядей Джеймсом. Тогда мне казалось это очень разумным — броситься на поиски друга. Девушка была русской, они не выпускали ее, поэтому Марк поехал туда, чтобы забрать ее.

— Он, наверное, любил ее, очень любил.

Эдвард засмеялся.

— А ты сентиментальна!

Волна горячего гнева захлестнула ее. Она сердито топнула, ударив ногой о твердый каменный пол.

— Нет! Люди любят так… иногда.

— Любовь, любовь и только любовь приводит в движение этот мир! Ну а факты таковы: Марк не встретился с женой, но она была его женой, и его повесили за то, что он хотел увезти ее от этой большевистской своры. Точнее, не повесили, а застрелили. После четырех лет в исправительном лагере.

— Откуда ты знаешь?

— Я же говорил тебе. Я был там. Мы вместе бежали. Его застрелили. Четыре месяца я выбирался из России. Это был кошмарный сон, мне не хотелось его вспоминать. Теперь придется.

— Нельзя носить все это в себе. Это разъедает душу изнутри.

Он протянул к ней руку.

— Подойди ко мне, Сьюзен.

— Зачем?

— Сейчас скажу. Подойди.

Она повиновалась. Он слегка обнял ее за плечи.

— Ты славная девочка.

— Я не девочка!

— «Славная женщина» звучит слишком занудно, ты не находишь? Скажем просто «славная» и остановимся на этом.

Ее глаза смотрели прямо в его глаза. То, что они увидели, заставило ее сердце сжаться от боли. Она серьезно сказала:

— «Славная» тоже довольно занудно. Вроде ежедневного хлеба с маслом.

— А чем плох хлеб с маслом? Здоровая, приятная, сытная еда.

Она вспыхнула.

— Думаешь, кому-нибудь понравится, если его назовут здоровым и сытным?

— Есть названия и похуже. А как ты относишься к поцелую? Есть возражения?

— Нет, если люди нравятся друг другу.

— А ты мне нравишься?

На какое-то мгновение ее сердце забилось так сильно, что она испугалась. Он услышит этот стук. Она не отрывала взгляда от его лица, не хотела, чтобы он увидел, как она прячет глаза.

— Я думаю, да…

Он кивнул.

— Хорошо, что ты не увиливаешь от ответов. Тебе, наверное, об этом говорили. Ну, а что ты? Я тебе нравлюсь?

На глаза ее вдруг навернулись слезы, хотя она кляла себя за глупость и сентиментальность. Она подняла к нему лицо, и он поцеловал ее. Он слегка сжимал ее плечи, но после первого поцелуя все изменилось. Он крепко прижал ее к себе, ее сердце бешено колотилось, а может, это его сердце так сильно стучало у ее груди… Его поцелуи стали жесткими, яростными, он устремился к ней, как если бы это было последнее их свидание. Невероятно, но этот напор не испугал ее. Ее руки обхватили его за шею, и она крепче к нему прижалась. У нее было такое чувство, что они стоят вместе посреди ревущего смерча, но там, где они стоят, в самом его центре, спокойно. Только нельзя отпускать его. Она не должна отпускать Эдварда, никогда.

В конце концов именно он разнял ее руки и отстранился так же внезапно, как обнял ее.

— Я болван, — сказал он. — У меня нет никакого права… Прошу меня извинить, и давай забудем об этой сцене.

Ей показалось, что на первом слове голос его дрогнул, но, может быть, ей так показалось потому, что она сама дрожала. Конец этой тирады он произнес спокойно и твердо. Но не может же все на этом и кончиться, после того как они были так близки! Она отчаянно старалась взять себя в руки. Именно сейчас было важно, просто необходимо собрать все свое мужество и самообладание. И вдруг она оставила все попытки сохранить достойный вид. Увидев его глаза, полные беззащитности и боли, она забыла о переживаниях Сьюзен Вейн…

— Да, мы оба сглупили, — сказала она своим обычным голосом. — Просто ты напугал и себя и меня. Тебя не арестуют. Ты же не убивал, это сделал кто-то другой. Зачем тогда нужна полиция, если она не может определить, кто это сделал?

— Это риторический вопрос? Или я должен ответить?

Она лишь сказала:

— Надеюсь, они узнают, кто это сделал.

— Доверчивое дитя! Давай надеяться вместе — это поможет скоротать время. А сейчас нам надо убрать посуду и возвращаться к Эммелине, а то она почувствует, что что-то не так.