Круглый счастливчик

ПСИХОГНОСТИКА

Возвращаясь поздним вечером из клиники, я шел по парку.

Пройдя метров двести по темной аллее, я заметил человека, идущего мне навстречу.

Интуитивно я почувствовал опасность.

Мы поравнялись.

— Закурить не найдется? — спросил человек.

Манеры джентльмена удачи.

Даю сигарету. Зажигаю спичку.

Он прикуривает.

Огонь выхватывает из темноты его лицо. Моментально определяю тип:

Реакции энергичные. В манерах прям. Агрессивен, вынослив, любит физические упражнения, порочен, ревнив, крут, лишен щепетильности. При неприятностях — потребность в немедленных энергичных действиях. Под влиянием алкоголя — усиление агрессивности…

Вынимаю наличные — 32 рубля 53 копейки.

Молчит.

Понятно. Мышление конкретное. Парадоксальный мини-макс. По достижении предела импонирование минимизуется, трансформируясь в максимум антипатии…

Снимаю часы. Протягиваю их вместе с деньгами.

— А в морду хочешь? — спрашивает человек.

Понятно. Реакция отрицательная. Догадываюсь: у него была мягкая мать и грубый, авторитарный отец. Как следствие, отцовский модус, категоричность, суровое мужское покровительство с вкраплениями…

Снимаю пиджак. Почти новый. Присоединяю к деньгам и часам.

В его глазах алчность с примесью растерянности: эффект отсутствия сопротивления.

Но не берет.

Странно.

Предлагаю тест:

— Назовите, пожалуйста, нечетную цифру в пределах десятка.

— Девять!

Я не ошибся. Циклотимик с авантюрной доминантой…

Снимаю туфли. Итальянские.

Он (раздраженно):

— Я ведь могу и обидеться, парень!

— Это ваше право.

Нервный патологический смешок, резкий удар в челюсть.

Падаю, встаю.

Логично. Рефлекторный садизм. Хорошо бы предложить ему Миннесотскую Многофазную Анкету. Впрочем, и так все ясно…

Снимаю брюки.

— Кончай стриптиз и одевайся, идиот!

Это интересно, но не ново. Комплекс кошки, играющей с мышью перед тем, как ее съесть. Глобальное превосходство…

— Извините, но мне не хотелось бы снимать белье.

— За кого ты меня принимаешь?

На лице гримаса. Явно раздражен. Возможна бурная реакция, эксцессы…

Гашу полушуткой:

— Я принимаю вас за человека, испытывающего временные финансовые затруднения.

Задумывается. Вздыхает.

— Да, деньги бы мне не помешали…

— Вот видите! Здесь 32 рубля 53 копейки. Вещи можно отнести в комиссионный. Получается больше ста рублей. На первое время вам хватит…

— А ты как?

— Обо мне не беспокойся.

— Странно все это… Очень странно. Черт его знает… Неудобно как-то…

Элемент нерешительности. Вероятнее всего, мягкость матери успела окопаться в подсознании и изредка прорывается в сознание…

Успокаиваю его. Снимаю с себя рубашку, складываю в нее вещи. Связываю в узел.

Он уходит с узлом.

Интуиция меня не обманула.

Бегу в милицию…

КОНКРЕТНЫЙ СЛУЧАЙ

Странно все-таки устроен человек. Смешно смотреть, как некоторые усложняют себе жизнь, терзаются сомнениями и страхами.

Почему так получается? Потому, что люди толком не знают, чего они хотят. Вот вам конкретный случай.

Сняли Дьяконова, начальника нашего управления. Сотрудники, естественно, реагируют по-разному. Одни откровенно радуются, другие в трансе. Люди есть люди. Кому-то Дьяконов насолил, кого-то приголубил. Человек он энергичный, но грубый. Мне лично его уход был безразличен.

Через две недели, к нашему удивлению, Дьяконова восстановили. Картина изменилась: кто был в трансе — ожил, кто радовался — затосковал.

Подходит ко мне начальник нашего отдела Малявин, растерянный, впечатление такое, что сейчас заплачет.

— Ну, Ильин, — говорит, — теперь я пропал!

— Откуда, — спрашиваю, — такие упаднические настроения?

Рано или поздно Дьяконов узнает, с каким энтузиазмом я встретил его уход…

Мне даже смешно стало, когда я это услышал.

— Неужели, — говорю, — вы серьезно думаете, что Дьяконову так важно, что вы о нем думаете? У него и без этого забот хватает!

Малявин покачал головой.

— Молодой ты, Ильин. Наивный. Смотришь на мир через розовые очки. Дай бог, чтоб ты всегда оставался оптимистом.

Махнул рукой и пошел, сгорбившись. И жалко его и смешно. Умный человек, а из мухи слона делает!

Через несколько дней мне пришлось подписывать у Дьяконова одну бумагу. Настроение у него было неплохое, даже шутил. Я почему-то вспомнил страхи Малявина и рассмеялся.

— Представляете, — говорю, — Виктор Сергеевич, когда справедливость восторжествовала и вас вернули, Малявин чуть в обморок не упал.

— Это почему?

— Когда вы две недели отсутствовали, он радовался, а теперь решил, что вы будете сводить с ним счеты. Как будто, кроме этого, вам делать нечего!

Дьяконов усмехнулся и спросил:

— Многие радовались?

— Не так чтобы много, но было. Потейко, например, Долгополов, Сорокин, Принципер, Календов — да всех и не переберешь. Люди есть люди.

— А ты? — спросил Дьяконов.

— А что я? — говорю. — У каждого человека есть свои плюсы и свои минусы. Вас я принимаю таким, как вы есть.

Он опять усмехнулся.

— Ладно! — говорит. — Иди!

Через неделю подходит ко мне Малявин, лицо серое, какой-то постаревший, и сообщает:

— Дьяконов сегодня вызвал. Такой разнос устроил, что хоть увольняйся, пока не выгнали. А ты не верил…

— Подождите, — говорю, — за что вас ругали?

— Отдел плохо работает…

— А при чем тут сведение счетов?! Работаем мы ниже своих возможностей? Ниже! Можем работать лучше? Можем! Так что ругал он по существу…

Малявин поморщился:

— Неправда, самые ответственные задания всегда поручали нам! Просто этот Дикий Барин решил меня добить…

Ну, что ты будешь делать! Целый месяц изводит себя, а избавиться от навязчивой идеи не может. Вижу, если не принять мер, дело кончится плохо.

Пошел я к Дьяконову.

— Извините, Виктор Сергеевич, — говорю, — но Малявин сейчас в таком состоянии, что функции начальника отдела выполнять ему трудно. Он считает, что вы Дикий Барин и что вы решили свести с ним счеты. Так как причин для его беспокойства я не вижу, то прошу вас поговорить с Малявиным и развеять его страхи. Он ведь золотой человек, хотя и слабохарактерный.

Не знаю, о чем они говорили, но на другой день появилось два приказа. Один: освободить Малявина по состоянию здоровья от должности начальника отдела. Другой: назначить начальником отдела Ильина. То есть меня.

Встречаю я Малявина.

— Вот и все! — шепчет. — А ты не верил…

— Глупости — говорю. — Поправите здоровье, и вас снова назначат начальником!

— Счастливый ты, Гена, все тебе ясно…

И пошел по коридору.

Жаль мне его, ведь он до сих пор думает, что Дьяконов сводит с ним счеты.

ИСЦЕЛЕНИЕ ЛАРЕВА

Началось все с того, что однажды ночью Ларева затормошила жена.

— Григорий! — услышал он издалека ее тревожный голос. — Что с тобой, Гриша?

С трудом приоткрыв глаз, Ларев смотрел на супругу, пока не увидел при лунном свете ее испуганное лицо. Тогда он проснулся и недовольно спросил:

— Чего?

— Оскал у тебя был, Гриша, — волнуясь, сказала жена. — Мне даже жутко стало…

Ларев хотел было выругаться, но сдержался и, помолчав, произнес:

— Не дури, Римма!

Жена отвернулась к стене, затаив обиду. Григорий Петрович закрыл глаза, но тонкая паутина сна была безнадежно оборвана. Он стал думать обо всем понемногу…

Ночью, как известно, хороших мыслей ждать не приходится. Кажется человеку, что и живет он скверно, и в животе непорядок, и зарплата могла быть побольше — словом, лезет в голову, всякая всячина, о которой днем стыдно вспоминать.

Из памяти Григория Петровича почему-то вынырнул костюм, загубленный в ателье еще два года назад. Затем помаячила женщина, сидевшая вчера в автобусе напротив Ларева. Неожиданно возник скалящийся павиан из зоопарка, куда он недавно водил сына. И вдруг Григорий Петрович ясно вспомнил сон, разрушенный женой.

Снился ему Большой Человек из главка, пожелавший видеть лично его, Ларева. Когда он, Ларев, робея, приблизился, Большой Человек громко сказал: «За одного битого двух небитых дают!» и усмехнулся. Григорий Петрович на всякий случай осторожно улыбнулся, хотя ничего не понимал. Большой Человек говорил какие-то слова, но смысл их до Ларева не доходил. Он стоял и улыбался, пока супруга не растолкала его…

«Фу-ты… — огорченно подумал Ларев, — и какая только ерунда не снится!»

Остаток ночи прошел сумбурно.

Утром, после водных процедур, он взглянул в зеркало и успокоился: гладкое лицо было серьезным, глаза смотрели умно, немалый лоб, растущий быстро по причине выпадения волос, внушал доверие. Забыв про ночной эпизод, Ларев отправился на работу. Он служил в учреждении с длинным названием, оканчивающимся не то «цветметом», не то «черметом». Была у него группа в восемь человек и двести десять рублей в месяц.

Опустившись в кресло, он придвинул перекидной календарь и стал читать свои пометки — план на сегодня. Нервно дернулся телефон: звонил начальник отдела. Разговор занял не больше минуты. Григорий Петрович аккуратно положил трубку и вдруг обнаружил на своем лице улыбочку. Не беззаботную улыбку, идущую от полноты жизненных сил и хорошего настроения, а именно улыбочку, гримаску титулярного советника. Тотчас всплыл недавний сон. Ларев обозлился на себя и, чтобы снять напряжение, вызвал инженера Мочалова.

Запутавшийся в семейной жизни Мочалов посещал рабочее место нерегулярно, и Григорий Петрович постоянно устраивал экзекуцию.

— Мне надоело! — начал Ларев, когда инженер вошел в кабинет. — В конце концов, всему есть предел…

Он взглянул на служащего и осекся.

По унылой физиономии Мочалова, чем-то похожего на Пьеро, блуждало жалкое подобие улыбки.

— Я понимаю… — кивал инженер, — я все понимаю, Григорий Петрович… обстоятельства… последний раз…

— Идите, — сказал Ларев, не желая видеть унизительную игру мышц.

«Неужели и я так? — размышлял он, оставшись один. — Где оно, самоуважение? Где человеческое достоинство?»

До самого обеда он вспоминал случаи, когда ему приходилось поддакивать и фальшивить, потом задумчиво вывел на бумаге «Человек — это звучит гордо» и ушел в столовую…

В три часа в кабинете директора началось совещание. За длинным столом расположились начальники отделов. Птицы помельче расселись вдоль стен. Ларев устроился в дальнем углу, спрятавшись за чей-то мощный затылок. На такие совещания его приглашали редко, и сейчас он был доволен, как приезжий, случайно попавший в модный столичный театр.

В первом действии директор давал разгон начальнику КБ, толстому, близорукому Чуеву.

— Ну, Василий Палыч, — отбивался розовеющий Чуев, — ну, вы же знаете… Не было уверенности в необходимости…

— Не знаю! — рубил директор. — И знать не хочу! У него, видите ли, не было уверенности. Тоже мне, Гамлет нашелся!

И тотчас, словно по команде, присутствующие оживились, реагируя на шутку тихим смешком. Ларев почувствовал, как губы его неумолимо вытягиваются к ушам. Он не находил ничего смешного, но мышцы лица сокращались сами собой, помимо его желания. В течение совещания директор шутил еще несколько раз и каждый раз Григорий Петрович тщетно пытался оставаться серьезным.

С работы он возвращался в плохом настроении. По пути, в овощном киоске, решил купить виноград. Очередь двигалась быстро. Минут через двадцать он достиг прилавка.

— Мне три кило, — сказал Ларев. Заискивающая улыбка выступила на его лице, и он добавил: — Только, хозяюшка, из того вон ящичка…

Суровая продавщица, сдвигая грудью гири, отобрала взглядом рубль и ответила:

— Не на базаре! Кладу подряд.

Под молчание очереди, таившей надежду на лучший ящик, она наполнила пакет мелкими кисточками.

«Да, брат, — ругал себя Ларев, идя домой. — Червь ты земной, а не гордая личность…»

Гадкое чувство не покидало его весь вечер. Григорий Петрович рявкнул на супругу из-за пустяка и нашлепал сына практически без причины. Обидней всего было то, что он, все прекрасно понимая, ничего не мог с собой поделать. Словно в мозгу его жила горошина раболепия, от которой тянулись к коже незримые нити.

Дня через три безуспешной внутренней борьбы он вспомнил про Борю Габса, своего школьного товарища. Габс избрал путь врача-психиатра, недавно защитил диссертацию и. мог дать дельный совет. Григорий Петрович взял бутылку коньяка и отправился к школьному товарищу.

После приятного застолья они уединились, и Ларев, перейдя к делу, описал свое состояние. Габс выслушал его исповедь без удивления, подумал и достал из стола флакон с таблетками. На флаконе была надпись не по-русски.

— Держи, — сказал он. — Будешь принимать двадцать дней, по таблетке перед сном. Действует безотказно. И сам, естественно, старайся держаться.

От Габса он возвращался пешком, боясь раздавить в автобусе заветный флакон. В тот же вечер Ларев проглотил первую таблетку…

На пятый день Григорий Петрович почувствовал заметное улучшение. Разговаривая с шефом, он смотрел на него без прежней трепетной преданности, и когда тот ввернул остроту, ни один мускул Ларева не пришел в движение.

На седьмой день Ларев с честью выдержал очередное испытание. В течение получасовой беседы с зам. директора он сохранял независимый тон и дважды позволил себе не согласиться — факт, неслыханный для Григория Петровича. По лицу его уже не пробегала рябь от малейшего дуновения вышестоящих товарищей. И если он все же изредка улыбался, то как равный среди равных. За десять дней Ларев полностью избавился от унизительного рефлекса, но продолжал принимать таблетки, желая довести курс до конца.

Коллеги не могли не заметить метаморфозу Ларева. Они пытались понять, откуда такая независимость, и сходились на том, что у него наверху прорезалась лапа…

Все шло прекрасно до той минуты, когда однажды, войдя в комнату, где сидела его группа, Ларев вдруг увидел на столе инженера Мочалова точно такой же флакон с таблетками, какой вручил ему Габс.

— Лекарства пьем? — как бы между прочим, поинтересовался Ларев, беря в руки знакомый флакон.

— Принимаем, Григорий Петрович… — оправдывался Мочалов. — Обычный транквилизатор, врач посоветовал для успокоения…

— И что, помогает? — спросил Ларев.

— Ерунда все это, — инженер вздохнул. — Разве что сонливость иногда…

Григорий Петрович постоял несколько секунд, изучая этикетку, затем поставил флакон на стол и вышел. Сомневаться не приходилось: таблетки были те же, что принимал и он…

«Эх, Боря, Боря, — с горечью думал Ларев, сидя в своем кабинете. — Кому нужны такие методы…»

А ведь он был уверен, что исцелился благодаря лекарству. Теперь стало ясно, что ничего внутри организма не изменилось, просто сработал эффект внушения. А внушение — дело временное, зыбкое и ненадежное.

С этого момента исчезло ощущение независимости и уверенности. В голову полезли тревожные мысли. Почему-то вспомнилось, что шеф в последнее время начал посматривать на него довольно странно. Не то что бы осуждающе, а вот именно странно… А не далее как вчера его, Ларева, забыли пригласить на техсовет. С чего бы это? Или вот: на прошлой неделе вдруг потребовали отчет, хотя конец года еще нескоро. Нехорошо… Факты выстраивались в крутую лестницу, ведущую к неприятностям. Это было очевидно.

«Стоп, Григорий, — сказал себе Ларев. — Так можно бог знает до чего доиграться…»

Он сидел, долго, пока внезапная трель телефона не ударила по нервам. Звонил начальник отдела.

— Да-да, Алексей Алексеич! — быстро отозвался Ларев, прижимаясь ухом к прохладной трубке. — Слушаю, Алексей Алексеич!..

Волна служебного рвения прокатилась по его лицу, и губы, дрогнув, начали растягиваться по привычке.

ФОТОГРАФИЯ

На новогоднем вечере инженер Басин, будучи в нетрезвом состоянии, усадил себе на колени ровесницу Хвощину в том же состоянии. Хотя очень может быть, что она, как женщина современная, плюхнулась сама, без всякого принуждения.

Находилась Хвощина на худых инженерских коленях считанные секунды, но фотограф-любитель Тишаев успел нажать спуск. Вылезло из-за графина дуло объектива, щелкнуло и скрылось. А дня через три встретил Тишаев Басина, протянул фото девять на двенадцать и сказал:

— Таковы факты, Георгий…

Упомянутый вечер инженер помнил смутно, и снимок его удивил. Тамара Хвощина заливалась, белая грудь ее поднималась, как тесто из кастрюли, и над этим богатством азартно скалился Басин. Правую руку он устроил на бедре Хвощиной, да не просто устроил, а слегка сжал пальцы.

— Документ, — посочувствовал Тишаев. — Кимоно-то хреновато.

— Да, — сказал Георгий, сожалея. — Чего только по пьянке не случится!

— Много не прошу, — любитель подмигнул, — гони выкуп и получай улику!

Согласись инженер — на том бы история и закончилась. Но он показал Тишаеву кукиш и пошел по коридору независимой походкой.

Через неделю увидел Басин в родном «Гипробуре» толпу, радостно глазевшую на стенку. Он залез в самую гущу и тоже вытянул шею, желая получить удовольствие. Но удовольствия не получил, а увидел листы с новогодними фотографиями. Он побежал глазами сверху вниз и натолкнулся на пакостную работу Тишаева. Под снимком имелась грубая подпись: «Редкий кадр». Собравшиеся проявляли нездоровый интерес к этой фотографии, а некоторые даже шутили.

Инженер напрягся и начал пятиться, но сзади наваливались новые служащие, перекрывая пути отхода.

— Подумать только! — возмущался женский голос. — Мать двоих детей, и никакого стыда!

— Да и ему, видать, за сорок, — отозвался кто-то из толпы. — А все гусарствует…

Георгию захотелось крикнуть «Врешь!», но он выдохнул воздух, просочился сквозь щель и поспешил к рабочему месту, избегая людей.

Совесть его была почти чиста. Ну, прильнул к Хвощиной в момент душевного подъема — так на то и Новый год, чтоб встряхнуться. Если грех и был, то лишь в мыслях, а это, пардон, не в счет.

Инженер пытался успокоиться, но не мог. Этажом выше стояла у кульмана супруга его Лидия, верная подруга и мать его детей. А этажом ниже тасовал перфокарты программист Эдуард, муж Тамары Хвощиной. Вот какой роковой квадрат связал в «Гипробуре» козел-любитель Тишаев.

«Пойду, найду Тишаева и врежу!», — думал Басин, оставаясь сидеть. Жила в нем надежда, что все обойдется. Тактичные взгляды коллег ползали по его спине, но глупостей никто не говорил.

Правда, в полдень заскочил вздорный человек Процюк и закричал с порога:

— Ну, Георгий, жахнул! Ну, игрец! Усадить такой бабец…

— Пшел! — грубо сказал Басин и ткнул воздух логарифмической линейкой. Процюк обиделся, но исчез.

Инженер спустился в столовую, где питался коллектив «Гипробура», и занял очередь. В двенадцать тридцать обычно появлялась Лидия. Она садилась за столик, вытирала салфеткой ложки, а Георгий приносил пищу согласно меню. Но сегодня жена опаздывала. Басин толкал поднос по рельсам раздачи и все оглядывался на дверь. Он взял два комплексных обеда, но Лидия так и не появилась. Пришлось самому глотать все блюда, которые оставлять было жаль.

На выходе из столовой столкнулся Георгий с мужем Хвощиной. Программист Эдуард стрельнул в него нервным зрачком, пригнул голову, будто готовился к брачным боям, и проследовал мимо, раздувая ноздри.

«Найду Тишаева и врежу!» — твердо решил Георгий и двинулся мстить. Но мерзавец Тишаев такой вариант предвидел и скрылся у стоматологов под предлогом зубной боли. Ждал его Басин до конца рабочего дня и, конечно, напрасно. Он побежал в вестибюль и стал ждать жену, чтобы идти домой вместе. И тоже напрасно. Сегодня Лидия удрала пораньше, потому что глубоко его презирала. Тогда Георгий купил на базаре цветок гвоздику и понес его домой как мирное предложение.

Лидия взглянула на гвоздику, и цветок начал увядать. Ужин прошел в тишине, нарушаемой чавканием детей и вещанием радиоточки.

— Надо поговорить! — сказал Георгий, оставшись на кухне с женой.

— Не подходи ко мне! — Лидия швырнула в кастрюлю похожую на палицу кость. — Все кончено!

— Ты, Петровна, между прочим, тоже на вечере была… — нервно заметил Басин. — И с кем плясала, неизвестно. А Хвощина сама на меня села!

— Ты жалок, Георгий, — сказала жена и вдруг заплакала.

Басин с трудом вспомнил слова утешения.

— Будет тебе… — пробубнил он, подумал и добавил: — Я тебя люблю как никогда…

Но Лидия размазывала влагу по лицу и повторяла, что жить так больше не может и не хочет! Спать она легла отдельно, на раскладушке.

Впервые за восемнадцать лет семейной жизни Басин остался на тахте один. Он лежал на спине и мысленно вешал Тишаева на городской площади.

На следующий день Георгий прибежал в институт раньше всех. Он решительно подошел к плакату с фотографиями и начал отдирать вредный снимок. Фотография была приклеена намертво. Басин остервенело вгрызался в нее ногтями, пока с большим трудом не оторвал головы себе и Хвощиной. Покончив с туловищами, он стал соскабливать ноги, и тут его застукал плановик Струев. Плановик приблизился неслышно, молча понаблюдал безобразие, потом громко сказал: «Это уже серьезно!» и удалился.

Георгий, конечно, расстроился и даже бросил начатое дело. Так и остались красоваться пара мужских и пара женских ног. Теперь он, конечно, жалел, что затеял эту глупость, но изменить ничего не мог.

В тот же день по «Гипробору» пошел слух про испорченный снимок. К месту происшествия потекли заинтригованные служащие. Они разглядывали ноги и сходились на том, что тут поработали или Хвощины или Басины.

Интерес к Георгию был всеобщим. Особенно со стороны женского пола. А Лиза Хабибулина, вьющая из мужчин веревки, встретив его в коридоре, загадочно прошептала: «Ух, бесенок! Никогда б не подумала…» В другое время Басин был бы тронут, а сейчас нахмурился. Тем более, что увидел Эдуарда Хвощина, желавшего говорить с ним тет-на-тет.

Они вышли на лестничную площадку и закурили, чтобы скрыть мужское волнение.

— Чего у тебя с Тамаркой? — спросил программист Эдуард, глядя в сторону.

Басин разъяснил, что ничего не было и быть не могло, поскольку, дескать, Тамара не в его вкусе, а что касается фотографии, то это случайный эпизод. Хвощина даже обидело, что его жена получила такую низкую оценку. В девятнадцатом веке он, конечно же, вызвал бы Басина к барьеру, а теперь сдержался и побежал к супруге Георгия.

— Ты, Лида, в курсе! — сказал программист Эдуард. — Ты своего приструни, а я свою приструню. Выбьем из них дурь!

А тем временем встретил Басин, наконец-то, любителя Тишаева. Столкнулись они на малопосещаемой боковой лестнице по счастливой случайности. Тишаев, который поднимался снизу, заметил Георгия с опозданием, развернуться не успел и понадеялся на торжество разума. Но инженер заговорил с позиции грубой силы и молча толкнул Тишаева в грудь.

В результате Тишаев покатился по лестнице, вывихнул указательный палец и испытал нервное потрясение. Это хулиганство Басина не могло остаться безнаказанным. Тем более, что уборщица Стеша видела катящееся тело.

Дело кончилось товарищеским судом, который длился четыре с половиной часа и мог бы длиться еще, если бы не хоккей по телевизору. Выступили и плановик Струев, и уборщица Стеша, и супруги Хвощины, и другие озабоченные товарищи. Фотограф-любитель Тишаев сидел в первом ряду и держал загипсованный палец высоко, чтобы все видели это вещественное доказательство.

Припертый к стене, Георгий струхнул и чистосердечно признался, что насильно усадил себе на колени Хвощину, воспользовавшись ее нетрезвостью, а потом уничтожил фотографию, выследил Тишаева и нанес ему телесное повреждение. Инженер заверял, что такое больше не повторится, и просил поверить.

Товарищи, разумеется, учли чистосердечие Басина, который сорвался первый раз в жизни. Ему поверили и лишили квартальной премии. Так что дело кончилось вполне благополучно. Супруга Лидия с месяц помыкалась на раскладушке, затем оттаяла, сняла с себя эмбарго и вернулась на тахту. С Тишаевым Георгий тоже помирился, и они не раз вспоминали за пивом эту несуразную историю.

ПОХОД

Было утро месяца июня.

На школьном дворе галдели пионеры, веселые, как звенящие будильники. Вокруг стояли родители, печально глядя на детей. Папы и мамы приподнимали рюкзаки, набитые тушенкой и свитерами, вздыхали и пытались поцеловать наследников. Наследники отбивались и самостоятельно затаскивали зеленые горы на свои хрупкие лопатки.

Тревожно и радостно пропела труба. Десятидневный поход по нехоженым тропам начался.

Караван с песней обогнул ларек, где тридцать три богатыря ждали пива, и вышел на тракт. Родители плелись сзади, выкрикивая названия лекарств и призывы к осторожности.

Отряд свернул в лес. На горизонте, в дрожащем зное плавали благословляющие персты.

Дети шли торжественно, как первопроходцы. Впереди ступал физрук Петр Мамонтов. Он расталкивал сосны квадратными плечами. Комары, ударяясь о его лоб, теряли сознание. Ответственные за гербарий шли сзади, щипая флору. Специалисты по фауне хватали насекомых. Пахло хвоей и формалином.

Между пионерами развернулось соревнование: «Иди быстрей! Иди дальше! Иди качественней!». Найденный наконечник стрелы — след татаро-монгольского ига — вручался победителю.

Тридцать претендентов шли быстро и качественно. Природа не спеша раздвигала перед ними занавес, и юные зрители с тихим восторгом смотрели на сцену.

В Голубом Каньоне они пили воду, чистую, как совесть новорожденного. На Орлином Утесе туристы держались за облака и чертили метровые приветствия пионерам других планет.

На привалах дети разжигали костер и, повизгивая от удовольствия, ели кашу. Бесхитростную, как лицо двоечника, и вкусную, как самая первая каша на Земле.

Ночью, когда дети засыпали, появлялись лесные духи. Духам было под сорок. У них горели глаза и ныли натертые ноги. Духи хотели есть, но никто из них не трогал продукты юных туристов.

Тени неслышно скользили по лагерю, усаживались у спальных мешков, из которых торчали детские головы, и, раскачиваясь, бормотали что-то.

Потом лесные духи принимались штопать одежду туристов и приводить в порядок их обувь.

Когда первая птица приветствовала рассвет, духи исчезали.

Беззаботные дети не замечали по утрам, что отлетевшая пуговица пришита, а дыра на ковбойке аккуратно заштопана.

На седьмую ночь, когда кабаний клык месяца вспорол мешок неба и звезды хлынули серебряной рекой, ученик шестого «Б» класса Семен Кошкин проснулся от поцелуя. Семен увидел своего папу.

У папы было измученное лицо с запущенной щетиной. Папа жевал какую-то траву, а по щеке у него катилась мутная слеза.

— Папа! — сказал Семен Кошкин и приподнялся.

Кошкина-старшего не было. Лишь странные тени уходили большими прыжками на северо-восток.

Утром школьник Семен рассказал физруку Мамонтову о ночном видении.

Физрук слушал с улыбкой чемпиона.

— Сеня, — сказал он, жуя ягоду, — у тебя слабые мышцы. Надо меньше читать. Надо спать ночью, Сеня.

Отряд совершил стремительный бросок с нехоженой тропы на хоженую и через двое суток без единого засорения желудка, с песней вернулся домой.

Вечером того же дня из леса вышла группа оборванных людей. Люди брели темными городскими переулками, и прохожие, прижимаясь к заборам, протягивали им ценности. Люди не брали ценности, а просили кефир. Им было под сорок.

Все родители, кроме папы Кошкина, добрались домой вполне благополучно. Дети мыли пап и мам в семи водах, кормили яичницей и кефиром и мазали зеленкой. Папы и мамы засыпали от счастья.

Заблудившийся Кошкин-старший был найден геологами через месяц. Он спал на дереве в гнезде пернатого. Родитель совершенно одичал и не хотел возвращаться в город.

Сейчас папа Кошкина Семена чувствует себя хорошо. Лишь иногда, проснувшись ночью, он крадется в комнату сына, чтобы пришить оторванную пуговицу.

ВСАДНИК

В микрорайоне животных любили. Знаменитый заповедник вымирал от зависти к местной фауне. В квартирах кричали пижонистые попугайчики, гася семейные ссоры. Под диванами шуршали ежи, таская на иголках колготки и роман-газеты. Забыв про разную каку, дети скребли мудрых черепах. Упитанные хомяки дремали в картонных ящиках, вспоминая родню из черноземной полосы.

По вечерам на улицы выходили собаковладельцы. Застоявшиеся пинчеры носились и прыгали, заглядывая в окна второго этажа. Озабоченные бульдоги волокли хозяев к рекламным тумбам. Флиртовала кучерявая мелочь. Всем было приятно жить.

Именно в этом микрорайоне получил квартиру Герасим Обойщиков, задумчивый холостяк с рядовой биографией. Наступив в младенчестве на хвост спящей бесхозной Му-му и будучи укушен, Герасим надолго охладел к животному миру. Личным контактам с четвероногими он предпочитал полотна анималистов. Тридцать шесть лет судьба хранила его, но теперь предъявила счет. Въезжая в новую квартиру, Обойщиков радовался…

Июльским вечером Герасим гулял перед сном. Земля, накрытая дуршлагом неба, затихала.

Обойщиков вдыхал запахи растении, стараясь забыть про дневные стрессы.

Вдруг неясная тень вылетела из-за угла, и призрачный лунный свет облил силуэт огромного животного.

Угрюмый кобель выходил на Герасима тет-а-тет. Обойщиков перестал дышать и вспотел. Друг человека обнюхал его колени, выбирая десертные места.

Блеснуло пенсне, и появился хозяин.

— Дик! — недовольно закричал он. — Фу!

Дик проглотил слюну, но подчинился приказу. Поседевший Герасим еще долго стоял, не двигаясь, потом побрел домой.

В эту ночь он спал плохо.

На другой день Обойщиков отправился в кинотеатр. Сеанс уже начался, когда он нырнул в темноту зала и под гусиное шипение публики пополз к своему месту. Усевшись, он начал привыкать к темноте.

Неожиданно обезьянья лапка легла на его руку. Герасим приготовился к худшему и повернул голову. Слева от него, сидя на хозяйском животе, радовался жизни молодой макак.

— Не бойтесь, — прошептал хозяин. — Сеня, поздоровайся с товарищем!

Макак обнял помертвевшего Герасима, и тихий смех зажурчал над его ухом.

Что происходило на экране, Обойщиков не помнил. Он бежал из кинотеатра, не выдержав обезьяньих ласк. Только в подъезде своего дома вздохнул он. Но тяжелое дыхание зверя сбило его на лестничной площадке.

Пятнистый дог пролетел по ступенькам, волоча язык, как шарф. На шее у него болталась авоська с гремящими бутылками. Следом с криком: «Чайлд! Ты забыл деньги!», протопала старуха Баскервилева, соседка Герасима.

В эту ночь Обойщиков вообще не сомкнул глаз.

Кривая кошмаров ползла вверх. В субботу в дворовой беседке выступал Бешбармаков, хозяин лучшего в городе террариума. Он читал лекцию и демонстрировал целый узел змей, от которых Герасиму сделалось дурно. В финале Бешбармаков играл на мандолине, а гюрза Настя плясала в корзине «Барыню».

В воскресенье на столбе у дома появилось объявление: «Потерялся ручной тарантул по кличке Капа. Нашедшего просят вернуть за приличное вознаграждение». Нервы Обойщикова шалили.

Бессонной ночью, лежа в гамаке (на всякий случай), Герасим услышал легкий шорох. На полу, под гамаком, кто- то скребся в газете. Затем край газеты приподнялся, и таракан, мирный житель щелей, замер в лунных столбах.

— Капа! — мелькнуло в измученной голове Обойщикова. — Тарантела проклятая!

Раскачав гамак, Герасим катапультировал в коридор и прямо в пижаме бросился к соседям.

Утром он отправился на прием к невропатологу.

— Дорогой мой, — сказал врач, стуча молоточком по мохеровой груди пациента, — ваше спасение — в животных. Купите любого зверька — и все пройдет!

Обойщиков начал думать. Он отклонил аргентинских попугайчиков, вопящих: «Я здесь, Пепита!», сиамских котов, гордящихся ленью, и рекомендации макакофилов. С собаками были связаны плохие воспоминания. Кандидатуры снимались одна за другой.

Писатель ТатьПрикумский, знаток зверей и людей, которому Герасим написал письмо, посоветовал ему приобрести лошадь.

«… Нет более покладистого и терпеливого существа! — восклицал писатель. — Сядешь, бывало, на Лыску и скачешь в Тарабарино…»

Ободренный Герасим снял деньги с книжки, взял отпуск и отправился за лошадью.

В деревне Большие Куры какой-то старик продал ему тихую, пропахшую махорочным дымом кобылку со странным именем Шарлотта.

— Хочешь — корми ее! — сказал старик, пересчитывая деньги. — Не хочешь — не корми! Она у меня как верблюд.

Шарлотте было все равно кого возить.

Внуки старика закатили упитанное тело Герасима на ревматическую лошадиную спину. Хребет Шарлотты изогнулся, пугая деревню прогибом, и Обойщиков отправился в город.

Родной микрорайон притих, провожая глазами идальго Герасима. Оставляя каштаны, Шарлотта двигалась по велосипедной дорожке. Обойщиков поместил ее в арендованном гараже.

В его жизнь вошел праздник. По вечерам, накормив и начистив лошадь, Герасим выезжал на прогулку. Сидя на Шарлотте, он без опаски глядел на мир. Доберманы и терьеры носились внизу, не в силах цапнуть наездника. Тарантул Капа, находящийся в бегах, потерял сознание от цоканья Шарлоткиных копыт. Женщин не привлекал больше блеск «Жигулей». Мужественный всадник томил теперь их воображение.

— А не совершить ли набег на Валдайскую возвышенность? — все чаще думал Обойщиков.

Но до набега дело не дошло. Природа микрорайона не терпела дисгармонии.

Первыми возмутились дворники.

— Крупно гадит Шарлотка, — заявили они. — А зарплата прежняя!

Протест подхватили болонкодержатели, чьи Марго, и Лулу приходили в истерику при виде кобылки.

— Цветы лошадьми пахнут! — заголосили с балконов домохозяйки, размахивая кактусами.

Домком дребезжал от сигналов. Жэк засучивал рукава, предвкушая борьбу. На субботу был назначен лошадиный процесс. Но борьбы не получилось.

Кобылка Шарлотта, 1953 года рождения, не выдержав старости и городской жизни, в ночь с пятницы на субботу была зарегистрирована в небесной канцелярии.

Горе Герасима было так велико, что он не выдержал одиночества и женился.

Через год супружеской жизни Обойщиков совершенно спокойно относился к змеям, лягушкам и к прочей живности. А собаки от его взгляда начинали мелко дрожать и поскуливать…

ОШИБКА ЭВМ

Инженеру Галкину не спалось. Он трогал свой живот, прислушивался, вздыхал и вспоминал странные события минувшего дня.

Все началось с того, что электронно-вычислительная машина, начисляющая зарплату служащим, вдруг начислила ему, Галкину, декретные. Коллеги радостно хлопали его по плечу и спрашивали, кого он собирается рожать.

Галкин, человек молодой, стеснительный, краснел и пытался отшучиваться. Потом он пошел в бухгалтерию, чтобы сообщить об ошибке и сдать лишние деньги.

Главбух Костин, постоянно ждущий подвоха, выслушал посетителя недоверчиво. Он подозрительно покосился на длинные локоны Галкина, подумал и многозначительно произнес:

— Что-то раньше машина не ошибалась…

— Вы о чем? — опешил инженер.

— Да о том же, — главбух вздохнул. — Я недавно «В мире занимательного» интересный факт прочитал. В одной латиноамериканской стране сорокалетняя женщина вдруг превратилась в мужчину. И причины неизвестны… — он развел руками. — Так что принять у вас деньги без справки мы не можем!

Галкин вздрогнул:

— Какой еще… справки?

— Медицинской! — твердо произнес Костин. — Понимаю, для вас это звучит довольно странно, но надо понять и наше положение… Порядок есть порядок!

Инженер остолбенело смотрел на главбуха, все еще надеясь, что он шутит. Но Костин не шутил, и Галкин, растерявшись, покинул кабинет.

Сначала он решил никуда не ходить, но вскоре засомневался. Он был исполнительным человеком, да и дело-то было, если разобраться, пустяковое — взять у врача справку. «А кроме того, — рассуждал Галкин, — деньги декретные до сих пор у меня… Непорядок… Могут быть неприятности».

На другой день он пришел в поликлинику. В регистратуру он обращаться не стал, поскольку дело было деликатное, а сразу поднялся на второй этаж. У нужной ему двери сидели будущие матери. Галкин не стал занимать очередь, а начал прохаживаться в некотором отдалении.

Дождавшись, когда все стулья опустели, он постучался в дверь и вошел.

Врач Пащенко, молодой здоровяк, недавно кончивший с трудом институт, что-то быстро писал на листках. Не поднимая головы, он буркнул: «Раздевайтесь за ширмочкой», и Галкин покорно побрел за ширму.

Раздевшись, он вышел оттуда, держа руки по швам. Доктор продолжал писать. В кабинете было прохладно, и кожа инженера покрылась пупырышками. Переминаясь с ноги на ногу, он читал висящие на стене таблички с советами молодым матерям.

Пащенко заполнил, наконец, листочки, сказал: «Я вас слушаю!» и поднял глаза. Если бы он сейчас увидел лошадь, он, пожалуй, поразился бы меньше.

— Товарищ, — сказал врач. — Вы ошиблись кабинетом…

— Я не ошибся! — волнуясь, ответил Галкин и начал торопливо пересказывать свою историю.

«На сумасшедшего, вроде, не похож, — размышлял Пащенко, слушая необычного посетителя, — а справку просит идиотскую… Как бы не влипнуть…»

Инженер кончил говорить.

— Теоретически, конечно, исключено, — задумчиво произнес врач, — но, если не ошибаюсь, в году… то ли в тысяча семьсот, то ли в тысяча восемьсот, точно не помню, в Южной Америке имела место мать мужского пола…

У инженера разом вспотели ладони и пересохло во рту.

— Но не будем торопиться, — продолжал Пащенко. — Прежде всего, принесите мне справку, что у вас в роду аналогичных случаев не наблюдалось!

И вот теперь Галкин лежал во втором часу ночи в своей постели, страдая от бессонницы. Он перебирал всех своих родственников до третьего колена, но никаких отклонений вспомнить не мог. Дед, правда, рассказывал про какого-то далекого предка, мелкого чиновника, который никогда не был женат, но, тем не менее, вырастил двух детей…

— Чушь, — прошептал инженер, переворачиваясь на другой бок.

Под утро он впал в тревожное забытье. Ему снились джунгли Южной Америки, в которых страшно кричала мать мужского пола. Потом возник врач Пащенко и протянул Галкину младенца. У младенца почему-то оказалось лицо главбуха, и инженер проснулся в ужасе.

На другой день он начал ходить по разным учреждениям в поисках справки, что у него в роду по мужской линии никаких отклонений не было. Одни шарахались от него, грозя позвонить, куда следует. Другие слушали с сочувствием, но помочь не решались. Лишь на десятый день сердобольная дама из домоуправления сочинила нужную бумажку. Он прибежал с ней к Пащенко.

Врач тоскливо разглядывал справку, не зная, как отвязаться от странного человека. Затем протянул Галкину направления на анализ крови и мочи и сказал:

— Давайте не будем торопиться. Приходите через две недели…

Прямо из поликлиники взволнованный инженер отправился в библиотеку, где принялся рыться в медицинских справочниках. Чем больше он узнавал из книг, тем тягостней ему становилось. Галкин сразу вспомнил, что в последние дни его частенько подташнивало и что многие запахи стали его раздражать. Но больше всего Галкина поразил тот факт, что уже несколько месяцев он постоянно и с большим удовольствием ест селедку, а также соленые огурцы…

Две недели он не находил себе места. По вечерам Галкин созерцал свой живот и убеждался, что он растет. Ел Галкин, правда, за двоих, но в его положении это было вполне естественно.

В назначенный день он пришел в поликлинику. Пащенко при виде его заскрежетал зубами, занервничал и решил ставить точку.

— Вот что! — строго сказал врач. — Оставьте меня в покое со своей дурацкой справкой. И не просите!

— И не прошу, — грустно отозвался Галкин и начал выкладывать свои ощущения и симптомы. Пащенко слушал его сначала с удивлением, затем — с интересом. «Да он же псих! — теперь врач не сомневался. — Типичная мания. Как же я сразу не просек!»

— Ну что ж, дорогой, — задушевно сказал Пащенко. — Значит, будем рожать… Как говорится, погуляли — нагуляли! Не вы первый, не вы последний, Ждите схваток!

На прощание он вручил Галкину памятку будущей матери.

Теперь, когда все прояснилось, Галкин успокоился и стал готовиться морально и физически. Прочитав, что нужно накапливать в организме витамины, он начал поглощать столько овощей и фруктов, что в животе у него постоянно гудело и толкалось. Толчки эти воспринимались им как должное. Инженер располнел и был вынужден купить новый костюм на два размера больше. Он забросил работу, а когда начальник пригрозил увольнением, Галкин усмехнулся и тихо ответил:

— Не выйдет, Пал Ваныч. Закон на стороне будущей матери…

От этих загадочных слов начальник совершенно растерялся и тут же выскочил из комнаты.

Сидя как-то в троллейбусе, на переднем кресле, Галкин случайно услышал беседу двух гражданок в интересном положении. Из их разговора он узнал, что главное на последних месяцах — есть побольше грецких орехов. В тот же день он купил на базаре три кило орехов и весь вечер щелкал их до одури, умяв не меньше килограмма. В полночь начались схватки. Было очень больно. Галкин, хотя и ждал этого события, все же испугался и сразу вызвал «скорую».

Его быстро доставили в приемный покой. Дежурный врач надавил ему на живот и быстро отдернул руку. Инженер вскрикнул.

— Ясно! — сказал врач и повернулся к медсестре: — В десятую!

В десятой палате лежали одни мужчины.

«Господи, неужели столько случаев?» — поразился Галкин и хотел спросить об этом медсестру. Но медсестра быстро всадила ему шприц ниже спины и исчезла.

Утром инженеру вырезали аппендикс. Галкин был доволен, что все кончилось благополучно, но в глубине души испытывал некоторое разочарование. Выписываясь из больницы, он все-таки уговорил врача выдать ему нужную справку.

ПАЛЬТО

В мужском ателье было людно, но тихо. Заказчики сидели вдоль стен, прижимая к животам отрезы. Самые смелые листали ветхие журналы мод, завидуя стройным красавчикам. В кабинах для примерки священнодействовали закройщики, набрасывая метровое лассо на покорных клиентов.

В одной из кабин, подняв руки, застыл Арсений Фиклистов, скромный служащий на пятом десятке. Сегодня великий маэстро Леончик закладывал фундамент его нового пальто. Сам Казимир Леончик, который шил двум академикам и трем народным артистам, снимал с него мерку. Случай был сложный: ширина талии Фиклистова превышала ширину плеч.

«Большой мастер, — с тревогой думал Арсений, — пятеркой не отделаешься…»

По ночам ему снилась ударная стройка. Будто строили ему на городской площади двадцатиэтажное пальто. Пальто стояло в лесах, как Успенский собор при реставрации. На лесах стрекотали сотни швейных машинок. Подлетали самосвалы с шотландским драпом. Монтажники ставили рукава. А на вершине, на воротнике из каракулевых облаков, сидел лично закройщик Леончик с чертежами.

— Арсений! — кричал большой мастер в рупор. — Какой подклад ставить? Суперприму? Или импорт-экспорт?

— Супер ставь, супер! — отвечал Фиклистов и просыпался от собственного крика.

Через месяц он пришел в ателье получать вещь. Закройщик прихрамывал: три дня назад, на генеральной примерке, тяжелый зипун режиссера Ухиди упал ему на ногу. Они скрылись в кабине, и Леончик торжественно вручил Арсению пальто. Фиклистов просунул руки в шелковую прохладу рукавов, застегнул пуговицы, глянул в зеркало и замер. Он не увидел служащего с окладом 150 рублей. На него смотрела личность, от которой ждут окончательных решений. Уверенный в себе человек заполнял все зеркало, и даже Казимир Леончик, который шил двум академикам и трем народным артистам, притих и съежился.

От денег закройщик отказался мягко, но решительно:

— Не берем, — вежливо бубнил Леончик, холодно глядя на десятирублевку. — Это наша работа! В человеке все должно быть прекрасно…

Арсений вышел из кабины солидный, как бог. Заказчики замерли, борясь с желанием встать. Кассирша ахнула и умчалась к заведующему, повалив семью манекенов. Фиклистов, слегка смутившись, покинул ателье.

Новое пальто странным образом действовало на окружающих. Жена, увидев Арсения, почему-то заплакала и стала обращаться к нему на вы. Соседи, встречая Фиклистова на лестнице, прижимались к стене, шептали «Здрасьте» и каменели. Даже трудный подросток Гера перестал царапать на дверях фиклистовской квартиры свои грубые афоризмы.

Чтобы усилить поражающую способность пальто, на подкладке, в районе вешалки, была вышита надпись «Не кантовать».

Гардеробщицы носили пальто в горизонтальном положении на вытянутых руках. Милиционеры в тихих райцентрах, куда Арсений приезжал по делам, отдавали ему честь. Таксисты соглашались везти Фиклистова туда, куда вообще никого не возили. Женщины, прежде не замечавшие Фиклистова, вдруг начали вздыхать в его присутствии и петь пронзительные романсы, как сирены, завлекающие Одиссея. Но Одиссей проплывал мимо них в новом пальто, накрепко привязанный к мачте семейного корабля.

Арсений менялся на глазах. Здороваясь, он уже не выбрасывал руку аккуратной лодочкой, а протягивал как падающую драгоценную вазу, которую следует подхватить. Он не вскакивал, как прежде, когда его вызывало начальство, а спокойно бросал «Учтем», продолжая заниматься своим делом.

Самым удивительным было то, что точно такое же пальто грело директора. Оба шедевра принадлежали кисти мастера Леончика, и найти в них различие было невозможно. Сослуживцы, встречая Фиклистова на улице, часто ошибались, принимая его за директора.

Однажды в столовой главбух Мендосов подсел к Арсению и, распутывая руками спагетти, спросил, в какую Тую ехать: в Верхнюю или Нижнюю.

Арсений подумал и сказал:

— В Нижнюю!

Главбух сомневался. Через полчаса он вылетел из кабинета директора и, озираясь, шепнул Фиклистову:

— Меня послали в Нижнюю Тую.

— Вот видишь! — улыбнулся Арсений.

Авторитет Фиклистова рос с каждым днем. К его мнению стали прислушиваться. Ходоки из разных отделов повалили к нему за советами.

Встревоженный энергетик Колгуев, хватая Фиклистова за пуговицы, бормотал:

— Скажи, может, мне лучше уйти по собственному?

Представитель месткома интересовался, что делать с путевкой в Нафтуси, на которую претендуют семеро.

Машинистка Куролесова желала знать, выходить ли замуж за вдовца без вредных привычек, но без квартиры…

Фиклистов отвечал всем. Сознание собственной значимости переполняло его. Приходя на работу, он выяснял, над чем следует думать, и начинал мысленно принимать решения. Без пятнадцати шесть он надевал пальто, и почтительные взгляды провожали дублера директора до самого выхода. Постепенно Арсений свыкся с мыслью, что он и директор — члены какого-то особого братства, а пальто — это внешний признак, пароль, по которому члены братства узнают друг друга. Жить с этой мыслью было приятно.

Но вот однажды, когда директор был в отъезде, пришел за советом угрюмый служащий Младородов. Он вызвал Арсения в коридор и там спросил:

— Посылать медь в Хачинск?

Фиклистов задумчиво смотрел в окно, делая вид, что думает.

«Бог его знает, — размышлял он. — Это же медь. А вдруг не надо посылать… Или наоборот — надо…»

Арсений маялся. Младородов ждал.

— Приходи через час! — сказал Фиклистов. — Я подумаю.

Час прошел быстро. Дублер директора тоскливо ерзал на стуле. Где-то ревели гудки города Хачинска, ждущего медь. Но Фиклистов был бессилен. Первый раз в жизни дыхание ответственности коснулось его. Любое решение имело последствия. Последствия пугали.

Арсению вдруг захотелось, чтобы Младородов никогда не появлялся. Но он возник ровно через час и, положив живот на стол, уставился на Фиклистова.

— Ничем не могу помочь, — жалко улыбнулся Арсений.

Это был крах. А ходоки все шли. Кто-то спрашивал, не продать ли шагающий экскаватор. Кого-то интересовало, заказывать ли в пароходстве танкер…

Поток сложных вопросов обрушился на Арсения и смыл былое величие. «Ничем не могу помочь», — шептал Фиклистов, уменьшаясь в размерах.

По ночам, когда последние трамваи мчались в парк, точно бильярдные шары в лузу, Арсений искал выход.

Когда начался взлет? Когда пришел успех, шаткий, как бревно над потоком?

Пальто! Вот начало и конец. Оно привело Арсения в особое братство, сотворило нимб и оно же теперь губит Арсения.

Фиклистов вздохнул, вспомнив старое доброе пальто. С ним было просто и понятно. А главное — никакой ответственности. Он встал с постели и нырнул в шкаф, пахнущий нафталином.

На другой день Арсений надел свое старое пальто с цигейковым воротником и стал прежним Фиклистовым. Мир вновь был уютен и спокоен.

Никто больше не видел Фиклистова в новом пальто. Оно висит над его кроватью, как личная шашка отставного генерала.

Иногда Фиклистов надевает его и долго стоит перед зеркалом…

ИЩИТЕ МАКЛЕРА

Супруги Малюковы с ребенком жили в однокомнатной квартире. Жили дружно, хотя и в тесноте. Но вот однажды Наталья Павловна пришла с работы взволнованная.

— Макс, — сказала она мужу. — Ты читаешь газету, а Старунские поменяли двухкомнатную на трехкомнатную…

Максим Петрович оторвался от политического кризиса в Италии и стал слушать жену. Оказалось, что везучие Старунские нашли маклера, который за хорошие деньги занимается такими обменами.

— Где же его искать? — грустно поинтересовался Максим Петрович.

— На квартирной бирже! — твердо сказала супруга. — Хлеб за брюхом не ходит.

В ее голосе было столько железа, что возражать Малюков не решился.

На другой день, после работы, он отправился на квартирную биржу — пустырь около парка культуры. Мела поземка. На пустыре стояли люди, как пингвины в непогоду. Людей становилось все больше. Молодой человек в рыжей собачьей шубе топтался на месте, постанывая: «Срочно нужен Ленинград!». Женщина, закутанная в мохер, объявляла: «Продаю дом с садом. Шестнадцать кустов смородины». Со всех сторон доносилось: «…лоджия, этаж, телефон, погреб, не пожалеете…»

Какой-то мужчина, проходя мимо Милюкова, тихо спросил:

— Что у вас?

— Однокомнатная, — сказал Малюков.

— Что хотите?

— Двухкомнатную, — ответил Максим Петрович, слегка смутившись.

Мужчина, усмехнувшись, проследовал дальше.

Малюков искал маклера с золотой коронкой, устроившего обмен Старунским. Выйти на связь с ним было сложно. Своды Уголовного Кодекса нависали над маклерами, по ночам им снились решетчатые окна, и потому клиентов они отбирали тщательно.

Потолкавшись, Малюков увидел человека с золотой коронкой. Человек хмуро слушал даму, которая смотрела на него с мольбой. Максим Петрович закружил вокруг с независимым видом, пытаясь разобрать слова.

— Вы все можете, я знаю, мне говорили… — страстно бормотала дама. — Мы хорошо заплатим!

— Гражданочка, — тихо отвечал человек, — повторяю, я не маклер. Моя специальность — полимеры, я с химкомбината…

В тот вечер поиски на бирже прошли безуспешно.

Но спустя несколько дней позвонили Старунские, случайно встретившие маклера с золотой коронкой. Они уговаривали его помочь друзьям, маклер ничего не обещал, но телефон Малюковых записал. Супруги воспрянули и стали ждать.

Недели через две раздался звонок. Трубку взял Максим Петрович.

— Извиняюсь, — сказал глуховатый голос. — Это квартира Малюковых?

— Да! — быстро ответил Максим Петрович. — С кем говорю?

Голос помолчал, словно раздумывая, стоит ли говорить, затем приглушенно произнес:

— Я, собственно говоря, по жилищному вопросу…

На проводе был маклер.

Встреча с ним была назначена на субботу. К этому дню Наталья Павловна приготовила шикарный обед, не пожалев баночку паюсной икры. Супруги волновались, будто ждали президента иностранной державы.

Гость пришел минута в минуту, и Малюковы оценили его пунктуальность.

Это был пожилой, приземистый человек с внимательными голубыми глазами, большим ртом и широким утиным носом. Остатки волос, точно приклеенных друг к другу, в один слой прикрывали лысину. Когда он улыбался, была видна золотая коронка. Он хотел снять ботинки, но этого ему не позволили, и гость осторожно ступил на дорожку.

— Ну, хозяева, давайте знакомиться, — сказал маклер. — Зовут меня Александр Кузьмич, фамилия значения не имеет…

Держался он просто, о деле пока не заговаривал, интересовался, где супруги работают, живы ли родители, вскользь спросил про заработки. Вопросы свои он чередовал с размышлениями на общежитейские темы и удовлетворенно улыбался.

Обед прошел в дружеской обстановке. Александр Кузьмич ел с аппетитом, рассказывал анекдоты и дважды отпускал ремень на брюках. И только после трапезы, когда посуда была убрана, маклер надел очки и достал из кармана какие-то бумаги.

— Значит так, милые Наталья Павловна и Максим Петрович, — сказал он. — Если я правильно понимаю, свою счастливую жизнь вы хотите строить в двухкомнатной квартире…

— Да, — хором ответили Малюковы.

— Моя хвункция вам помочь, — Александр Кузьмич развернул лист и протянул его супругам. На листе имелся текст, напечатанный на машинке. Буква «у» в шрифте отсутствовала, вместо нее пробивали «ю», и выглядел текст довольно странно:

Максим Петрович, прочитав договор, несколько растерялся. Бумага показалась ему несерьезной, но сказать об этом маклеру он не решился.

— Можно, конечно, и без договора, — рассудительно произнес Александр Кузьмич, словно уловив сомнения клиента. — Но если мы оба порядочные люди, то чего нам стыдиться?

«Люди-то мы порядочные… — соображал Малюков, — а вдруг надуешь… Может, предложить для начала сотню?»

Маклер, видя его колебания, вздохнул:

— Дело это, хозяева, добровольное и обоюдное. Не желаете — разойдемся и будьте счастливы!

— Да что вы, Александр Кузьмич, говорите! — Наталья Павловна так зыркнула на мужа, что он тут же достал ручку. — За нами дело не станет.

Клиент и маклер скрепили договор подписями, взяли себе по экземпляру. Максим Петрович выложил пятьсот рублей. Александр Кузьмич пересчитал их и аккуратно спрятал в бумажник. Он сказал, что в скором времени зайдет снова, и они отправятся смотреть квартиру. Сказано это было так просто, словно множество квартир ждало Малюковых и оставалось выбрать лучшую.

Провожая маклера, супруги улыбались и глядели на него преданными глазами. После его ухода они сидели допоздна и возбужденно обсуждали встречу…

Перед сном на Максима Петровича опять нахлынули сомнения. Он чувствовал, что маклер — опытный психолог и тертый калач. От этого становилось тревожно, договор казался жалкой бумажкой, Александр Кузьмич — прохиндеем, а пятьсот рублей — навсегда потерянными. Но жена справедливо напомнила о Старунских, и он успокоился.

Александр Кузьмич появился на двенадцатый день, и Малюкову стало стыдно за свои подозрения. Маклер повел их по адресам. Он был в хорошем настроении.

Начали с девятиэтажного дома на Балтийской улице. Дверь открыла сухонькая старушка. При виде гостей она приветливо закивала.

— Одиночествуете, Филипповна? — ласково спросил маклер, проходя в коридорчик.

— Одиночествую, Александр Кузьмич, — прошамкала хозяйка, предлагая гостям сесть.

Квартира была в хорошем состоянии, уютная, с видом на тихий сквер и так понравилась Малюковым, что они готовы были тотчас меняться.

— Секция ничего, — согласился маклер. — Вот только комнаты смежные… Может, посмотрим с изолированными?

— Давайте, — сказала Наталья Павловна, и они отправились дальше.

В следующей квартире комнаты были изолированные, теперь и Наталья Павловна не могла сдержать восторга. Но маклер опять посоветовал не торопиться, поскольку в запасе имеются полногабаритные варианты…

Их экскурсия продолжалась уже три часа. Каждая новая квартира, куда приводил супругов Александр Кузьмич, оказывалась лучше предыдущей. Охваченные азартом, они уже не могли остановиться, и когда маклер вдруг сказал: «Слушайте, зачем вам двухкомнатная, если можно сделать трехкомнатную?», они даже не удивились и торопливо зашагали за волшебником. Они уже верили, что возможности Александра Кузьмича безграничны…

Трехкомнатная квартира ошеломила Малюковых своим великолепием.

— Все, — тихо сказал Максим Петрович. — Больше нам ничего не надо.

— Да-да, это именно то, что нам хотелось! — подтвердила Наталья Павловна, возбужденная удачей. Маклер удовлетворенно кивнул, достал записную книжку и поставил какую- то закорючку.

— А теперь, любезные мои, — сказал он, — возвращайтесь домой, планируйте, где какую мебель ставить, и ждите моего звонка…

По ночам Малюковым снилась их будущая квартира. Каждый день они обсуждали проблему переезда, часто поглядывали на телефон, и когда он звонил, одновременно бросались к трубке. Но Александр Кузьмич почему-то не выходил на связь. С месяц Малюковы жили в напряженном ожидании. Они так устали, что когда раздался желанный звонок, у них уже не было сил радоваться.

Маклер пришел вечером. Он долго пил чай с «Наполеоном», потом, вздохнув, сказал:

— Тяжелый у меня хлеб… Ношусь целыми днями, как сивка, — он усмехнулся. — Интересный получается парадокс: всем хочется жить лучше и никто не хочет жить хуже. Вот ведь как…

Слушая его, Максим Петрович все больше раздражался. «К чему эти примитивные мысли, — думал он, — когда мы истерзаны ожиданием». Словно угадав недовольство клиентов, Александр Кузьмич вытер губы платком и сообщил:

— С квартирой дело такое. Ежели ее желаете, придется купить домик.

Малюковы вздрогнули.

— Какой домик? — растерянно спросил Максим Петрович.

— В овраге, — объяснил маклер. — Вы купите домик, его через полгода сносят, а вам однокомнатная по закону. Понятно?

Супруги не понимали.

— Поясняю, — терпеливо сказал Александр Кузьмич. — Вы желаете трехкомнатную. Ее хозяева желают две однокомнатных. А у вас пока только одна. Теперь понимаете?

Малюковы молчали. Максим Петрович чувствовал, что все эти операции не так просты, но перед глазами стояла шикарная квартира, в которой он мысленно жил уже целый месяц…

— Сколько стоит домик? — спросила Наталья Павловна.

— Просят две с половиной, — ответил маклер. — Полагаю, отдадут за две тыщи.

— А где гарантия, что его через полгода снесут?

— А это не сомневайтесь! — твердо сказал Александр Кузьмич. — Имеется решение, чтоб через год на том месте цвели сады и смеялись дети.

Супруги не знали, что и говорить.

— Так вы подумайте, — маклер начал одеваться. — А я потом позвоню…

Малюковы были готовы к расходам.

— Но домик в овраге — это было неожиданно и страшно.

«С одной стороны, определенный риск, — размышлял Максим Петрович. — А с другой стороны, крупный выигрыш…»

— Надо покупать! — решительно заявила жена, и он поразился ее твердости.

Домик был куплен.

Он был похож на избушку со сломанной куриной ножкой. Максим Петрович повесил на дверь большой замок и иногда навещал хибару, точно боялся, что ее могут унести…

Прошел год. Домик все стоял, и не похоже было, что его собираются сносить. Наталья Павловна настаивала, чтобы муж заявил в милицию насчет прохвоста маклера, но Максим Петрович не соглашался ни в какую.

— Нельзя нам в милицию, — с досадой повторял он. — Связь с маклером карается…

Страдая от бессилья, он выдумывал страшную месть Александру Кузьмичу, пытался искать его на квартирной бирже и всякий раз — безуспешно.

Как-то вечером, когда Малюков был один, раздался звонок. Он открыл дверь и вздрогнул. На пороге стоял маклер. Он смотрел на Малюкова без смущения и вполне доброжелательно. Гость прошел в комнату, сел к столу и достал бумажник.

— Такое дело, Максим Петрович, — сочувственно произнес он. — Снос вашего домика отложен. У них же семь пятниц на неделе. Сегодня одно, завтра другое… Как человек порядочный и согласно договору возвращаю пятьсот рубчиков, мною не заработанных…

Он пересчитал деньги и положил их на скатерть. Некоторое время Малюков разглядывал стопку купюр, затем спросил:

— А с домиком что?

— Домик ваш. Хотите — продайте. Но лучше подождать, все равно ведь снесут…

Никогда еще Максим Петрович не испытывал такой ненависти. От обиды и ярости задергались губы. Он начал приподниматься. Видя его состояние, маклер тоже встал и, пятясь к двери, быстро заговорил:

— Да вы что, Максим Петрович! Мордобой не в вашу пользу…

Малюков схватил со стола тяжелую пепельницу и медленно пошел на противника.

— Что делаете! — взвизгнул перепуганный маклер. Он был уже у самой двери, но боялся повернуться спиной к Малюкову. — Вас же засадят! А у вас семья! Не надо этого!

Максим Петрович опомнился. Ярость отхлынула. Маклер мгновенно щелкнул замком и вылетел на лестницу. Издалека донесся его крик:

— Культурный человек! Гнида паршивая!

Наталья Павловна, вернувшись домой, долго пилила мужа за то, что он упустил прощелыгу. Максим Петрович, слушая жену, думал, сколько лет заработал бы он за убийство маклера…

Постепенно они привыкли к домику, который стал для них летней дачей. На маленьком участке они разбили грядки, летом ели свои огурчики, редиску. Да и воздух там был почище, чем в городе.

БЕЛАЯ КОЗА

Это случилось месяц назад. Идя по улице, я увидел человека, с проклятием тащившего на веревке белую козу. Поравнявшись с ними, я случайно взглянул на козу и остановился, как вкопанный. Мудрые глаза козы смотрели на меня дерзко и насмешливо. Казалось, она знает обо мне нечто такое, что мне самому неизвестно.

— Иди, зараза! — кричал человек. — Хватит! Помучила людей!

Я почувствовал непреодолимое желание приобрести это животное.

— Послушайте, — обратился я к человеку, — не могли бы вы продать мне козу?

Он посмотрел на меня с жалостью и, вздохнув, сказал:

— Все повторяется…

— Что вы имеете в виду? — удивился я.

— Полгода назад, так же, как вы сейчас, я встретил человека, тащившего эту сволочную козу на мясокомбинат, и, увидев ее, захотел купить. Хозяин долго разубеждал меня, но я настаивал. Он не взял у меня ни копейки, он просто подарил ее мне. Эта тварь сделала меня несчастным, но теперь я расплачусь с ней за все!

Недоумевая, я пошел рядом с ним. Коза плелась сзади.

— Все дело в том, — продолжал человек, — что это не простая коза. Она может говорить. Сам по себе факт удивительный, но явно недостаточный, чтобы отправить ее на мясокомбинат. Я бы никогда не решился уничтожить ее только за это. Пусть себе на здоровье болтает, у каждого свои недостатки! Но беда в том, что сие рогатое существо говорит только то, что думает. Ей, видите ли, непременно нужно кого-то обличать!

— Послушайте, — сказал я, — мне необходимо это животное. Расправиться с козой никогда не поздно…

Мне удалось убедить его. Он не взял ни копейки, передал мне веревку и печально сказал:

— Постарайтесь разделаться с ней раньше, чем она разделается с вами…

Я привел козу в свою однокомнатную квартиру и поставил около журнального столика. Она оглядела комнату и молча уставилась на меня. Заинтригованный, я сидел в кресле и ждал.

— Давайте поговорим откровенно! — вдруг сказала коза.

Голос у нее был звенящий, слегка блеющий. Я с удовольствием согласился.

— Зачем вы помешали отправить меня на мясокомбинат?

— Мне захотелось спасти вас от смерти!

Коза мелодично рассмеялась.

— Ложь! Вам наплевать на мою жизнь. Просто вам хочется иметь собеседника, который будет говорить о вас то, что думает. Услышать правду о себе от другого человека довольно неприятно. А коза — это же так удобно и, главное, не обидно!

— Допустим, вы правы. Тем не менее вы остались живы благодаря мне. Но я не жду благодарности…

— Опять ложь! Вы ждете благодарности! Вы из тех, кому необходимо чувствовать себя благодетелем. Вы упиваетесь собственным бескорыстием. Таким образом, ваше бескорыстие отнюдь не бескорыстно!

Я молчал, не зная, как возразить. В чем-то коза была права.

На другой день ко мне пришел мой приятель Сажин и прочел свою новую поэму. Я отметил несколько свежих сравнений и сказал, что в целом неплохо. Возбужденный Сажин не скрывал своего удовольствия.

— Ложь! — произнесла вдруг коза, обращаясь ко мне. — Вы же прекрасно понимаете, что поэма бездарна, скучна, ее никто не будет читать добровольно. Ради двух интересных сравнений переводить столько бумаги — это идиотизм! Так почему же вы прямо не скажете об этом?

— Это было бы слишком безжалостно… — сконфуженно пробормотал я.

— Безжалостно?

— Коза засмеялась:

— Ведь он теперь побежит домой и напишет новую поэму, такую же серую, как и эта. Он будет носиться по редакциям, считая себя талантливым, будет терять время и выслушивать всякое вранье о своем творчестве. Если жалеете его, скажите: «Сажин, займись чем-нибудь другим, ты не поэт, Сажин!».

Сажин схватил свою рукопись и, крикнув: «Ноги моей здесь больше не будет!», — выскочил вон.

Я понимал, что коза права, но все же чувствовал себя довольно скверно.

Посмотреть козу захотели все сотрудники нашего отдела. В субботу они пришли ко мне во главе с начальником отдела Соболевским.

Коза молча смотрела на нашу компанию, изучая каждого в отдельности.

Соболевский встал из-за стола, подошел к ней и, погладив белую козью спину, сказал:

— Ну, коза-дереза, что ты обо мне думаешь?

— Во-первых, вы неумны! — ответила коза. — Ибо умный человек такие глупые вопросы не задает. Во-вторых, вы просто невоспитанны! Ибо воспитанный человек говорит незнакомым «Вы», а не «Ты».

Наступила неприятная пауза. Соболевский покраснел. Желая как-то разрядить обстановку, я сказал:

— К счастью, у людей другое мнение о Владимире Сергеевиче.

— Зачем вы лжете? — возмутилась коза. — Совсем недавно вы говорили знакомым, что Соболевский как начальник — ноль, а как человек — минус единица. В душе вы смеетесь над ним и ждете, когда он уйдет на пенсию. Я согласна с вами, что Соболевский — бездарь. Но почему не сказать ему об этом вслух, при всех?

Соболевский молча оделся и ушел. За ним ушли остальные.

Я ненавидел козу в эту минуту.

— Вы довольны? — спросил я ее.

— Так честней! — ответила она и повернулась к телевизору.

За месяц я потерял всех своих друзей. Меня перевели на должность с меньшим окладом. Знакомые перестали ко мне заходить, а если кто-то и забегал, приходилось прятать козу в ванной. Я устал от ее прямоты.

Однажды я написал рассказ и прочел его вслух.

— Сколько вам заплатят за это убогое творение? — ехидно спросила коза. — Так пишут, когда срочно нужны деньги!

Она засмеялась.

Не выдержав, я запустил в нее ботинок.

— Вот и мордобитие началось, — вздохнув, сказал коза, — все становится на свое место.

Мне стало стыдно. Я извинился.

— Это неизбежно! — отчеканила коза. — Одни не выдерживают раньше, другие — позже. Думаю, что развязка близка!

Когда ко мне пришла Юлия, на которой я собирался жениться, коза находилась в ванной.

Мы пили с Юлией кофе, слушали записи из Сан-Ремо и неплохо проводили время. Вдруг из ванной раздался блеющий смех, и голос козы произнес:

— Перестаньте обманывать девушку! Судя по всему, Юлия — пустышка, хотя и симпатичная! Я понимаю, физическое влечение и так далее, но это проходит. Вы увидите, что соединили свою судьбу с глупой куклой! Вы же бросите ее через год с ребенком на руках…

От меня ушла и Юлия.

Я ворвался в ванную. Во мне все кипело.

— Я убью тебя, тварь!

— Вы не убьете меня, — усмехнулась коза, — для этого вы слишком трусливы. Дарить меня знакомым вы тоже не станете, чтобы не нажить врагов. Ведь вы больше всего боитесь иметь врагов! Остается мясокомбинат. Это вам подходит!

— На гильотину! — заревел я. — Немедленно! — и потащил козу на мясокомбинат.

На улице меня остановил какой-то человек и, вперив взгляд в козьи глаза, сказал:

— Послушайте, не могли бы вы продать мне эту козу?..

КРУГЛЫЙ СЧАСТЛИВЧИК

У Зотова в жизни был полный порядок: работа по душе, жена — прелесть, дети здоровые (два сына), квартира четырехкомнатная, гараж рядом с домом, в гараже — «Жигули» (подарок тестя) — словом, круглый счастливчик.

В детстве его любили учителя, соседи, одноклассники, в студенчестве — однокурсники, а позже — начальники и подчиненные. По службе Зотов продвигался резво. В тридцать три года заместитель директора проектного института — это, согласитесь, кое-что. Причем, локтями путь не расчищал и пресловутой «мохнатой» лапы не имел. Рос исключительно за счет деловых качеств и личного обаяния. Так что на судьбу Зотов пожаловаться не мог.

Но с некоторых пор стал он испытывать временами беспричинное беспокойство. По-прежнему все шло гладко на службе и в семье. По-прежнему все органы функционировали отлично, и после вечерних пробежек по парку, принимая душ, он напевал: «Феричита, феричита, феричита…» Но перед сном, ни с того, ни сего, вдруг подступала тревога. Словно вспыхнет в голове табло: «Внимание! Опасность!» и погаснет. Вспыхнет и погаснет…

К чести Зотова, он без паники пытался найти объяснение тревожным предчувствиям. Вывод, к которому он пришел, был банален и прост: «Если очень долго хорошо, значит, скоро будет плохо». Вопрос лишь в том — насколько плохо.

Держался Зотов молодцом. Никто в институте не подозревал, что с каждым днем беспокойство замдиректора усиливается, а улыбки даются все труднее.

В апреле в жизни города произошло событие: был сдан многострадальный концертно-спортивный комплекс, который строился двенадцать лет. По этому случаю состоялись торжества с вручением метрового ключа, с речами, с показательными выступлениями, с фотовспышками и стрекотанием кинокамер. От имени института, где проектировался комплекс, должен был выступать директор. Но Вагонин приболел, и заменить его пришлось Зотову. Говорить он умел. Собравшиеся аплодировали ему, точно вызывали «на бис»…

На следующее утро, сидя в своем кабинете, он развернул свежий номер городской газеты. Почти половину страницы занимал репортаж об открытии концертно-спортивного комплекса. Зотов пробежал глазами по фамилиям выступавших, но своей не обнаружил. Он просмотрел список более внимательно — результат был прежний. Взгляд его, скользнув чуть ниже, уперся в слова: «…и другие товарищи».

Зотов насторожился, придирчиво перечитал репортаж от первой буквы до последней и опять не нашел своей фамилии. Озадаченный, он отложил газету, попытался приступить к работе, но содержание деловых бумаг до него не доходило. Зотов вновь уткнулся в газету, просмотрел даже сообщение ЦСУ и «Заявление ТАСС», словно его фамилию могли по ошибке вставить в соседние материалы.

Вошла секретарша, напомнила, кому он назначил на сегодня встречи. Зотов кивнул, а потом вдруг перенес все встречи на завтра. «Меня нет!» — добавил он, указывая на телефон.

Ему хотелось без помех обдумать ситуацию. Отсутствие его фамилии в газете не могло быть случайной опечаткой. Назвали даже молоденькую артистку, которая и трех слов не сказала, а замдиректора крупного проектного института загнали в «другие товарищи»… С чего вдруг?

Мысли Зотова метались, словно животное в горящем лесу, но постепенно он погнал их в нужном направлении. Он знал, что городское начальство недовольно институтом. Вокруг проектов кипели страсти, строители свои грехи валили на проектировщиков. С этим концертным комплексом, к примеру, институт тоже нахлебался изрядно. Вагонину даже влепили выговор. Впрочем, на то он и директор. Но с какой стати страдать ему, Зотову, если он в замах без году неделя? Спросил и сам же ответил: на то и зам, чтоб не искать долго козла отпущения.

Обида на шефа захлестнула Зотова. «Больным прикинулся, — с горечью думал он. — А меня подставил, благодетель!» Он позвонил директору домой, надеясь выудить из шефа полезную информацию. Но супруга Вагонина ответила, что ночью у Валерия Матвеевича случился гипертонический криз, дважды вызывали «скорую», так что о разговоре не может быть и речи…

Криз шефа, если, конечно, жена не финтит, принес Зотову некоторое облегчение. Важно было выяснить вот что: нет ли в этой пропаже фамилии выпада лично против него? Недовольство институтом — это полбеды. Беда настоящая, если «стреляют» конкретно в него.

Зотов стал вспоминать всех, кто выступал на торжествах, чтобы определить, кого еще не назвали в репортаже. И сразу же всплыл Сичкарев из монтажного треста. Зотов, в который раз, взялся за газету. Сичкарева он не нашел. А ведь тот выступал, Зотов точно помнил. Фигура Сичкарева давала ключ к разгадке: из репортажа выпали вполне определенные фамилии, под которыми зашатались кресла. Сичкарева совсем недавно раздраконили на совещании в пух и в прах, он уже звонил в институт, прощупывал, не найдется ли местечко в случае чего…

С работы Зотов вернулся подавленный. Жена никогда прежде его таким не видела, стала допытываться, что стряслось? Он сослался на усталость, молча поужинал н, подсев к телевизору, вновь погрузился в тяжкие думы.

Ночью, лежа в постели, он прочесывал институт по вертикали и горизонтали, ища противников. Откровенных недругов у него не было. Скрытых он насчитал с десяток. Но это все мелочь, как говорится, с фигой в кармане. От институтских недоброжелателей Зотов переключился на «внешних». Раньше он считал, что таковых у него нет. Теперь же — разглядел. И не где-нибудь, а в горисполкоме.

Вдруг Зотова осенило: кому-то потребовалось его кресло! Ведь кресло-то с перспективой — у Вагонина здоровье ни к черту, долго не протянет. Вот и все, что требовалось доказать… Он хотел повернуться на другой бок и замер от внезапной боли в груди: словно воткнулось в него шило. С сердцем хлопот у Зотова еще не было, он испугался. Шевельнулся — опять укол. Он лежал, как бабочка, пришпиленная к картону, потом разбудил жену. Сонная супруга с отпечатком подушки на щеке сначала решила, что он желает ласки, но Зотов тихо послал ее за лекарством. Она прибежала с пузырьком, стала капать в чашку вонючую жидкость, которую Зотов проглотил с отвращением.

Легче ему не стало, боли усилились. Пришлось вызвать «скорую». Приехали парень-врач и пожилая сестра. Работали они слаженно, быстро, без лишних вопросов. Посмотрев на зубчики ЭКГ, врач успокоил: ничего страшного, дистрофия какой-то мышцы (какой именно — объяснять не стал). Он поставили Зотову два укола, и он почти сразу заснул…

Утром он проснулся с тяжелой головой. Жена настаивала, чтобы он отлежался, но Зотов пошел в институт. Ему казалось, что его отсутствием кто-то непременно воспользуется. Вдобавок, он надеялся найти выход, успеть принять контрмеры.

День был трудный: два совещания, утряска конфликта с заказчиком, кадровые вопросы, заседание жилкомиссии. Но чем бы Зотов ни занимался, мысли его кружились вокруг газетного репортажа.

В конце рабочего дня он не выдержал, позвонил в редакцию. Ответственный секретарь, выслушав вопрос (почему в таком-то материале не названы фамилии всех выступавших?), вежливо спросил:

— С кем имею честь беседовать?

— Сичкарев Василий Антонович, — представился Зотов, приглушив голос.

— Дело в том, Василий Антонович, что десять строчек не влезали, — объяснил сотрудник редакции. — Сообщение ЦСУ и Заявление ТАСС, как вы понимаете, идут без сокращений. Пришлось урезать репортаж, последние пять фамилий. Вы уж нас извините!

Положив трубку, Зотов несколько минут не шевелился. Он был так измотан за эти два дня, что, казалось ему, еще не скоро обретет прежнюю форму. Но Зотов на сей счет ошибался. Он был сравнительно молод. Плюс природный оптимизм и регулярный бег трусцой.

Через четверть часа он вышел из института в отличном настроении, сел в свой голубой «Жигуленок» и покатил по вечерним улицам. Светофоры, словно сговорившись, встречали его приветливым зеленым глазом. Как и положено встречать круглых счастливчиков.

ПОХИТИТЕЛЬ

Короедов, впечатлительный жилец, вышел из подъезда. До начала рабочего дня оставалось двадцать минут.

Он осмотрел двор. Около ямы с песком для детей, на бельевой веревке, висела темно-коричневая дубленка.

Короедов подошел к ней взглянуть, чье производство. Дубленка пахла нафталином и дальними странами.

«Визг моды, но как хороша! — думал Глеб Иванович, щупая дубленку. — Какой идиот вывесил во двор такую вещь? Могут украсть в два счета…»

Пора было отправляться на работу. Он сделал три шага и остановился, прозрев.

«Дубленку украдут. Кто-то из жильцов, возможно, видел, как я подходил к ней и щупал…»

В мозгу Короедова завыли сирены, защелкали тумблеры.

«Необходимо обеспечить алиби! Кто-то должен видеть, как я ухожу, а дубленка остается висеть…»

На балконе второго этажа появился опухший мужчина в трусах и майке — мастер спорта по домино Сева Дмитряк.

Сева находился на иждивении жены и тренировал дворовую команду доминошников. Он только что проснулся и, стоя на балконе, плевал вниз.

— Доброе утро, Сева! — приветливо сказал Короедов.

Дмитряк молчал.

— Дубленка-то висит, — как бы между прочим бросил Глеб Иванович.

— Висит падла! — неожиданно согласился Сева и ушел с балкона.

Такое алиби Короедова не устраивало.

Он уже опаздывал на работу. Его топтание выглядело подозрительным. Надо было принимать меры.

«На работу не пойду, — решил, наконец, Глеб Иванович. — День отгула у меня есть. Покараулю вещь. Так спокойнее…»

Он поднялся в свою квартиру и устроился в кухне у окна. Отсюда хорошо были видны все подходы к дубленке, и похититель не мог остаться незамеченным.

Рабочий день был в разгаре. В беседке, анализируя эндшпиль последней партии, ругались Сева и сантехник ЖЭКа Вольдемар. Дубленка пока была на месте…

В шесть часов вечера она продолжала висеть.

Люди вернулись с работы. Двор наполнился детским криком.

…А может, бросить караулить?

Короедов вздохнул.

…Нет, надо следить. Кто-то должен появиться — или вор, или хозяин…

Стемнело. Сумерки скрыли ценность. Чтобы продолжать наблюдение, Глеб Иванович вышел во двор и стал прогуливаться по дорожке. В полночь, когда в окнах погас свет, он залег в яме с песком.

Облака, гангстеры ночного неба, замотали Луну в свои тряпки. Ночь созрела для преступления…

Глеб Иванович волновался. Теперь мог прийти только похититель…

Вдруг в конце двора послышались шаги, и появился силуэт. Петляя, фигура приближалась к дубленке.

Короедова прошиб холодный пот.

Поравнявшись с ямой, фигура плюхнулась на песок рядом с Короедовым. Глеб Иванович почувствовал запах спиртного и узнал в неизвестном Севу Дмитряка.

Дмитряк запел.

— Тише, — прошептал Короедов:

— Глебчик! Кожанка ты старая! — радостно закричал Сева и полез целоваться.

— Вы мешаете мне работать, — заявил Короедов, отпихивая белыми руками пахнущий водкой Севин рот.

Слово «работа» оказало на Севу гнетущее впечатление. Он перевернулся на спину и, грустно глядя в небо, спросил:

— Глеб, почему Земля вертится? Только правду!

Короедов кратко изложил небесную механику.

Сева, пораженный продуманностью мироздания, притих, неожиданно сказал: «А ты докажи, гад!» — и заснул.

Глеб Иванович, кряхтя и задыхаясь, взвалил его на плечи и потащил домой.

Дверь открыл Дмитряк-младший.

— Я папу принес, — сказал Короедов.

— А мамы нет, — сообщил Дмитряк-младший, — она в вагоне-ресторане работает поваром.

— Куда папу положим?

— Мама всегда кладет его в ванну. Чтоб раньше очухался!

Уложив Севу в ванну, Глеб Иванович вернулся на свой наблюдательный Пункт.

В яме с песком было холодно и одиноко.

Короедов решил забрать дубленку домой, а рано утром вывесить ее опять…

На рассвете дом был разбужен страшным криком: «Украли дубленку! Убью!»

Кричал Сева.

— Перестаньте орать, Всеволод! — сказал подошедший пенсионер Штранный. — Я знаю, кто ее украл!

Почти сутки он следил за дубленкой и знал о ней все. Штранный, Дмитряк и домоуправ Кудасов вошли в квартиру Короедова, проспавшего нужный момент.

Дубленка висела в прихожей.

Сева хотел тут же приступить к нанесению телесных повреждений, но домоуправ не допустил.

Объяснения Короедова лишь подтверждали рассказ Штранного, который обстоятельно описал каждый шаг Глеба Ивановича — от утреннего топтания у дубленки до злодейского похищения.

Можно было вызывать милицию.

Взоры двора обратились к Севе.

Герой дня не таил зла.

За ящик пива и признание домино древнейшей игрой Сева согласился обойтись без милиции.

Репутация Короедова была подмочена. Увидев его, соседи замолкали. Бабушки пугали внуков его именем:

— Будешь баловаться, дядя Короедов украдет тебя!

Постепенно Глеб Иванович свыкся с мыслью, что он действительно хотел украсть дубленку.

Страдая, он забрел однажды в дворовую беседку. В ней было пусто. Транзисторный приемник «Рига» одиноко стоял на скамье.

«Такую вещь оставляют без присмотра, — бессознательно подумал Глеб Иванович, — любой может украсть».

Он вздрогнул.

«Кто-то видит, как я стою у приемника. А если его украдут? Второй раз не простят…»

Он быстро взглянул на дом.

Из окна третьего этажа внимательно и строго смотрел на него пенсионер Штранный.

— Товарищи! — отчаянно закричал Короедов. — Чей приемник?

Дом молчал!