Кругосветка

Глава двадцать первая

Тут случилось нечто неожиданное. Стенька с той улицы достал из-за пазухи большую копченую воблу и показал мальчишке. Не было сомненья, что это казовая вобла.

— Хочешь?

— Хочу! — ответил подручный рулевого.

— Закидывай удочку.

Мальчишка скрылся и через полминуты вернулся с намотанной на дощечку бечевкой для подпуска. Размотав бечевку (на конце ее висело грузило), мальчишка закинул ее к нам в лодку. Стенька прицепил воблу к бечевке, дернул и сказал:

— Клюнуло! Тащи.

Мальчишка «подсек» и, живо перебирая руками, вытянул воблу. Постучав воблу о кнехт, чтобы лучше лупилась, мальчишка ушел от борта и пропал. Больше мы его не видали.

Пароход дал протяжный свисток, подходя к пристани. За возней с ретивым подручным кормщика мы прозевали, что «Кама» уже миновала устье реки Самары и подходит к пристани «Восточного общества» под Струковским садом. На красной колокольне собора, высоко на горе, ударили к заутрене. Зазвонили во всех церквах. Самара встречала нас колокольным звоном.

От пристани «Восточного общества» до конторки Рожественского перевоза, откуда мы начали кругосветку, расстояние не больше ста саженей. Но и тут нам повезло: против своей конторки капитан «Камы» скомандовал «Тихий!», закричал что-то на пристань в рупор и скомандовал: «Вперед до полного!» У него не было выгрузки, на пристани не случилось погрузки, и «Кама» пошла вверх без стоянки в Самаре.

Против конторки перевоза мы отдали чалку и в несколько гребков достигли пристанских мостиков, откуда в субботу началась наша кругосветка.

В деревне солнце никогда не имеет такого вида, а в городе, когда видишь только что взошедшее солнце, то всегда кажется, что у него недовольный, заспанный вид, как у ребенка: «Зачем вы меня разбудили так рано?» И колокола звонили напрасно: кого они соберут в тридцать самарских церквей к заутрене? Десятка два старушонок?.. Все спят, а солнце разбудили!

Рабочий народ проснется часа через два, когда заводские гудки протяжным воем призовут к станкам дневную смену. А кое-кто, однако, еще и не ложился. В Струковском саду еще горели бессмысленно керосиновые фонари. С террасы вокзала слышались пьяные голоса и женский смех. Окна летнего дворянского собрания ненужно светились — там заканчивались ночные кутежи, подводились итоги карточной игры и усталые, злые лакеи всеми способами выдворяли пьяниц, кутил, игроков. Скоро и все эти ночные птицы и зверье разлетятся, разойдутся, разъедутся с одним желанием: спать… Эти два часа — от звона к заутрене до заводских гудков — в Самаре царствует сон. Из ста тысяч жителей если и не спит, то самое большее одна тысяча человек. Спят у ворот на лавочках ночные сторожа, держа наготове зажатый в руке свисток. Засыпают даже сторожевые псы, считая, что довольно бодрствовали ночью. Засыпает кухарка, поставив самовар, не заботясь о том, что самовар может заглохнуть.

Перевозный пароход, поставив к конторке паром, тоже сладко задремал, сопя, подобно готовому заглохнуть самовару. Мужики сводили под уздцы с парома коняг, запряженных в огромные, плохо очесанные возы, пахнущие духами «Свежее сено», или в телеги, туго увязанные, чтобы укрыть в них от любопытных рукастых мальчишек анисовые яблоки из заволжских садов.

Красавица Волга, сняв с себя все покровы, купалась в утреннем свете.

Она была удивительно хороша… Но никто, пожалуй, на нее не смотрел и не любовался, кроме нас двоих — Алексея Максимовича и меня, и мы ее ревновали один к другому. «Хороша?» — «Чего и баять!»

Сладко спала в лодке не только наша вторая вахта, но и из вахты «собака» мгновенно уснули — едва мы причалили — Абзац и даже наш неугомонный до сих пор «движок» Козан.

— Жалко будить ребят! — сказал Алексей Максимович.

Первым проснулся Маскотт и разбудил Машу. Она нисколько не удивилась, что мы на месте, — ведь так и должно было кончиться. Она умылась, свесясь через борт и черпая воду горстями из Волги. Кот умылся по-своему, без воды, и потребовал есть. Увы! Даже Маша ничего не могла ему дать. Напрасно кот, мурлыкая, терся о ноги Маши, она пнула его ногой: «У ты, ненасытное брюхо!» Обиженный кот через люк на носу лодки забрался под палубу (я открыл крышку люка, чтобы бросить туда плицу) и там тихо и жалобно мяукал.

Надо снести на берег мачту, парус, весла, бечеву и все это сдать Апостолу. Я сердито (в чем теперь раскаиваюсь) сдернул парус, служивший укрытием Для нашей команды. Ребята, пробуждаясь, один за другим от холодка и солнечного света, зевали, чесались и ворчали… Дольше всех не хотел просыпаться Вася Шихобалов, он спал, обняв «бойкую» банку, и во сне блаженно улыбался.

— Живей, живей, ребята, забирайте все из лодки! — сердитым, простуженным голосом торопил Алексей Максимович, хотя нам некуда было спешить.

Выбрав из лодки все наше снаряжение — удочки и бредень, не оправдавшие своего назначения, знаменитый котелок Батька, наш заслуженный прокопченный чайник с боком, помятым в пляске с котелком, — мы стояли, прощаясь с нашим кораблем: жалко было его покидать! Маша заканчивала уборку в лодке: мы никогда не оставляем мусор после себя. Маша подметала в лодке веником, в который она безжалостно обратила полученный ею от Стеньки букет. Сошки и палку для подвешивания котелка Маша оставила в лодке, чтобы нас поблагодарили те, кому придется в ней плавать после нас. «Чертовы пальцы», ракушки и всякий мусор Маша вымела за борт, а позвонок ихтиозавра протянула мне:

— Это вам, дядя Сережа, на память.

— Все?

— Все!

Маша начала кискать Маскотта. Он мяукал, забившись в самый задний уголок своего убежища, и не хотел его покидать. Достать рукой Маша его не могла, попробовала выгнать палкой — кот злобно ворчал…

— Ну и оставайся тут! — пригрозила Маша. — Мы уходим. Больно ты нам нужен.

Кот не появился и после этой угрозы. Маша печально вздохнула, огорченная изменой, и, в заключение, раздала всем нам по одной расписной ложке, а себе оставила две. Мы посмотрели на нее с завистью, вполне понятной.

Апостол еще не поднимал флага на мачте станции «Общества спасания на водах»: он спал в своей будке. Прикованный на цепь к скобке двери сторожевой пес Чуприн, лохматый, крупный и весьма свирепый, не подпускал нас к двери, чтобы постучаться. Он неистово лаял, подпрыгивая в воздух сразу всеми четырьмя лапами. На лай Чуприна лодочник не выходил. Пешков дотянулся концом мачты до двери — пес прыгал у самой его груди — и комельком стукнул в дверь.

Апостол вышел на стук в валенках, верблюжьем чапане, заспанный, с бородой, расчесанной на две пряди и завязанной на шее сзади узлом, чтобы во время сна не свалялась.

— Чего надо? — спросил Апостол сердито. — А, это вы, Алексей Максимович! Чуприн, тубо! Раненько вернулись — раньше ночи не ждал. Намаялись, чай, поди?.. С какого места вернулись?

— Нет, мы так и прошли против воды.

— Да вре? Кому рассказать — не поверят. Макаров третьеводни вас у Молодецкого кургана видел, сказывал, что вы следом за ним пойдете. Ждал я ночью — нет, вечор — нет и нет. Ну, ну, отмахали! Это выходит во сколько же часов?..

— А сколько сейчас времени? — спросила Маша.

— Да ведь никак к заутрене звонили. Постой-ка! — вспомнил Апостол и, войдя в будку, вернулся с часами в руке. — Получайте.

Размотав шнурок, Алексей Максимович надел его на шею и спрятал часы в карман.

— А должок ужо в субботу отдам, Андрей Петрович.

— Ладно. Я вам верю.

— Там в лодке у нас кот остался, никак не выходит. Я вечером ему молока принесу — выманю. Не выгоняйте, пожалуйста, — просила Маша.

— Откуда же у вас кот взялся?

— А мы его напрокат взяли, на Зеленом острове, у ватажников…

— А! Это Трюхина артели кот. Серый? Ну, он… Они нынче за хлебом будут. Отдать им кота? Им без кота в замлянке нельзя — мыши одолеют.

— Отдайте… Только я все равно приду с ним проститься.

— Что ж, приходи, если делать нечего. Простясь с Апостолом, мы гурьбой пошли в гору, к городскому театру.

Пришла пора и нам прощаться. Маша, догнав Пешкова, просила его:

— Алексей Максимович, покажите часы! Сколько сейчас время?

— Гм… Тебе по секрету показать можно. Отойдем в сторонку. Ребята, чур, не подглядывать!

Заслоня часы ладонью от мальчишек, Пешков поднес их к носу Маши и нажал пружинку. Крышка отскочила, легонько ударив Машу в кончик носа… Пешков захлопнул крышку часов и спрятал их в карман.

— Ну, довольна, видала?

— Ах, но почему вы их не заводите?

— Потому не завожу, что они показывают самый счастливый час моей жизни.

Маша пошла рядом со мной, задумалась… Мы отстали: я видел, что она хочет что-то меня спросить по секрету.

— Ну, сколько же у Алексея Максимовича на часах?

— Ах, вы ведь, дядя Сережа, сами знаете… Почему это самый счастливый час?.. Знаете?

— Знаю. Только, чур, никому. Ты, Маша, спутала стрелки: часы показывают не «без четверти три», а «четверть десятого». Это и есть счастливый час его жизни. Он сам мне говорил.

— Почему?

— Потому что было девять часов пятнадцать минут вечера, когда он сказал одной девушке, что любит ее, и она ответила ему, что тоже его любит и согласна быть его женой.

Маша вскрикнула и пустилась догонять нашу ватагу.

Ребята на углу прощались с Пешковым. Подбежав, Маша протянула Алексею Максимовичу девятую ложку и сказала:

— Это вам… Вам надо теперь обзаводиться хозяйством.

Пешков взял ложку, немножко удивился, постучал ею по своей и, сунув себе в карман, подхватил Машу на руки и расцеловал. Девчонка вырвалась из его объятий и убежала, ни с кем не прощаясь.

Стенька с той улицы долго тряс руку Алексея Максимовича, не выпуская из своей. Он говорил:

— Пойдете со мной снегирей ловить в Молоканский сад? Я тайник достану длиной в три аршина. И манку найду. Пойдете?

— Пойду, если не уеду в Нижний. Ты вот у Сергея спроси, он будет знать — ведь снегири еще не скоро.

Прощаясь с Батьком, Алексей Максимович пообещал поговорить о нем с Травкиным нынче же и заверил, что хозяин не прогонит его из хора: такого плясуна, как Батёк, не так-то легко заменить.

— О тебе я тоже нынче Василию Павловичу скажу, — обратился Пешков к Абзацу. — Не рассчитает, а за прогул — само собой, вычтут…

— Спасибо. Только, между прочим, это мне в высокой степени безразлично. Рассчитают — уйду к Реутовскому в «Самарский вестник». Меня туда звали помощником метранпажа!.. Я без работы не останусь.

Козан, протягивая руку Алексею Максимовичу, просто сказал:

— Не прощай, а до свиданья!

На перекрестке у кафедралки — к сожалению, еще закрытой — разошлись в разные стороны: Алексей Максимович — прямо, а мы с Васей свернули направо вниз.

Вслед нам Пешков крикнул:

— Вася, ты, смотри, осторожней с ним… Он на твою банку зарится…

— Ну да, рассказывайте, у него, чай, позвонок допотопный.

И все-таки Вася, держа в руках свое сокровище, идя под гору по камням неровной мостовой, осторожно косился на меня. В самом деле, я из зависти мог ловко подставить Васе ножку — он упал бы, и банка разбилась. Или я, как бы нечаянно, мог кокнуть банку позвонком ихтиозавра. Пешков — это понятно и без объяснений — пошутил: у меня тогда не было таких низких соблазнов. Свое хрупкое счастье Вася Шихобалов донес нетронутым до дверей своего дома. А я принес домой свой сувенир — тяжелый серый позвонок ихтиозавра, подарок лукавой гадалки.

На моей совести остаются только арбузы. Всякий начинающий писатель твердо усваивает завет Антона Павловича Чехова: «Если автор повесил на первой странице повести на стену ружье, то на последней странице оно должно выстрелить». Кончающему писателю, как я, тоже не мешает помнить чеховское правило. Вы помните, что мы, отправляясь в кругосветку, купили три арбуза, и Алексей Максимович сказал, что мы их съедим и не заметим. Так оно и получилось. Арбузы у меня в рассказе «не выстрелили». Мы просто-напросто их съели. Проверить на опыте, можно ли в арбузе вскипятить воду, нам не пришлось, а опыт — великое дело.

Вот и вся наша кругосветка. Тысячи людей сотни лет плавали по Самарской Луке «по воде», но мы на опыте доказали, что не менее и даже более приятна и весела кругосветка «против течения».