Кругосветка

Глава седьмая

Сняв котелок с огня, мы вылили (вернее, вывалили) из него уху: от ухи поднялся дух, которому нет равного на свете. Только один кот остался к нему совершенно равнодушен. Остальные не заставили себя долго просить.

Веселый пир начался. Описать его в подробностях нет никакой возможности. Скажу лишь кратко, что первый тост был провозглашен Пешковым за виновника торжества — Петьку Батька… Тост Пешкова, точнее застольная речь запомнилась нам всем надолго, а мне на всю жизнь. Я помню ее от слова до слова и через половину столетия. Алексей Максимович в этой речи, как говорилось тогда в газетных отчетах, «превзошел самого себя». Он превознес Батька до небес.

— …Наш почтенный юбиляр победил все соблазны, — говорил Пешков. — Ему улыбалась карьера знаменитого артиста, оперного певца или, в крайнем случае, певца архиерейского хора, где, к сожалению, не пляшут вприсядку, хотя тоже одеваются в кафтаны с золотым шитьем, что стоит бархатной безрукавки и сапожков с медными подковками. Не соблазнила Батька и далекая заморская страна, где Батёк чертовски разбогател и очень скоро стал богаче даже самарского миллионера, здесь представляемого молодым отпрыском этой знаменитой фамилии — Васей Шихобаловым, известным — гм, кха — своим пристрастием к золотым рыбкам. Батёк презрел и богатство. Его тянула к себе Россия. Он вспоминал на берегах Миссисипи, ничтожного притока Волги, товарищей, которые без него и без котелка пустились в опасное кругосветное плавание Батёк поплакал, уложил в чемоданчик миллион серебряных монет, величиной в чайное блюдо каждая надел котелок и пошел с чемоданчиком в гавань…

Ребята, увлеченные ухой, слушали речь Пешкова в пол-уха. Лишь один Батёк иногда не доносил ложку до рта, застывая от изумления: откуда что берется? Печальную и смешную историю о том, как Батёк на самом деле однажды собрался бежать в заморские страны, но держал от товарищей в строгом секрете. Алексей Максимович ее узнал от Травкина, а от Пешкова — я.

Однажды Батёк на самом деле ночью прямо из трактира в полном параде прибежал на пристань и забрался на отходящий вверх по Волге пароход. На мальчика в странном наряде, конечно, обратили внимание, капитан парохода сдал Батька на пристани в Ставрополе «сержанту водяной коммуникации», попросту речному городовому, тот свел его в полицию, и наутро мальчишку отвезли назад в Самару и вернули в хор.

На лице Батька, когда он слушал Пешкова, одно выражение молниеносно сменялось другим. Сам артист по натуре, он не перебивал оратора, а поглядывал искоса на друзей — верят ли они небылице — и опять смотрел Алексею Максимовичу в рот, восхищенный его искусством сплетать былое с небылым. Я разделял с Батьком его восхищение. Уже тогда в таланте Пешкова меня пленяло его уменье превращать факты в сказку и наоборот: из небылицы делать быль…

Алексей Максимович продолжал:

— Уже Батёк готов был, сделав сальто-мортале, ступить на палубу корабля в гавани. Но тут на него напали команчи. Все свое богатство Батёк потерял в битве с дикими команчами. Воинственные, жестокие команчи напали на «бледнолицего», то есть на Батька, именно в тот момент, когда он уже готовился ступить на широкую палубу большого парохода, чтобы вернуться к нам прямым рейсом в Самару, без пересадки. Все потеряв в этом кровавом сражении, Батёк не утратил лишь чувства любви к отечеству. Подобно блудному сыну, Батёк вернулся к нам голодный, оборванный, босой, с ногами, разбитыми в кровь, но с котелком на голове по самой новой моде. Если бы не он, то у нас не было бы и этого великолепного пира…

— Ребята! Оставьте старикам хоть по хвостику рыбки, — прервала речь оратора Маша.

— Старики — это мы с тобой, — сказал мне Пешков.

Все в великом смущении положили свои ложки на стол. Великолепную речь Пешкова сопровождала не менее чудесная музыка: стук ложек и звуки, обычно сопровождающие еду, — чавканье, проглатывание и хруст хрящей на зубах. Ну, да вы сами знаете, что такое стерляжья уха у костра на Волге!

Пешков умолк, несколько обиженный, что его прервали, и потупился. Из-под его усов зазмеилась веселая усмешка. Он покосил в мою сторону глазами и почти подмигнул. Следуя за его взором, я только тут увидел, что перед его (фигурально выражаясь) прибором праздно лежала не одна ложка, а две, вложенные одна в другую так, что сразу и не приметить. Лукавая Клоунада осталась верна себе…

Вы, конечно, не забыли, что ложек мы купили счетом девять. На долю Пешкова пришлась и та, что назначалась первоначально для воинственного и жестокого вождя команчей.

Кроме Батька и меня, следил за речью Алексея Максимовича еще кот. Он все время слушал внимательно и только порой отряхивал с ушей некоторые слова, когда оратор хватал через край, хваля юбиляра.

Возмущенный нетактичностью Клоунады, прервавшей речь оратора на самом интересном месте, кот поднялся с места и, брезгливо отмахиваясь, отошел от пиршественного стола.

Настала долгая тишина, за которой по правилах выработанным тысячелетиями истории человечества должен был грянуть гром рукоплесканий в честь юбиляра, награждающий вместе с тем и оратора.

Над горами Жигулевских Ворот ярко полыхнул молния.

Раз ярко полыхнула молния, то должен, конечно проворчать отдаленный гром.

Грома не последовало, то была глухонемая молния. Не прозвучал и гром аплодисментов: мальчишки не знали, что, съев уху, надо рукоплескать застольному оратору. Прервав неловкое молчание, решился выступить в роли оратора и я:

— Мне с Пешковым не состязаться. Буду краток. Маша очень обидела Алексея Максимовича, назвав его стариком. Я тоже сопричислен к старикам, хотя несколько моложе Пешкова. Отдаю ему пальму первенства. Провозглашаю тост за его здоровье, за здоровье старика отца, что принял так…

— Шикарно… — подсказала Маша.

— …«шикарно» и тепло принял в свои объятья блудного сына и устроил для всех нас этот грандиозный пир при свете молнии. Да здравствует Алексей Максимович!

Опять полыхнула, теперь правее, над Соколиными горами, молния, но гром опять не проворчал…

Пешков чокнулся со мной, мы выпили. Маша проворно вскочила, кинулась к чайному столу и отрезала по куску колбасы Алексею Максимовичу и мне. Бросила и коту кусочек.

Кот принялся за колбасу с ворчанием, похожим на рокот отдаленного грома.

Больше тостов не последовало. Официальная часть торжества закончилась. Ее немножко испортил сам юбиляр, хотя от него не ожидали ответного слова и Батёк не знал (да и я еще тогда не знал) юбилейных правил. Юбиляр поднял со стола свою ложку и, всхлипывая, сказал Пешкову:

— Я вам это всю жизнь не забуду… Какой!

Из глаз Батька покатились горошинами слезы, он их ловил на щеках ложкой и отправлял в рот, слизывая с ложки.

Мы все захохотали. Веселей всех Алексей Максимович. Смех может заменить громы небесные. Это был поистине гомерический смех. Так смеялись боги на Олимпе, глядя из-за облаков на забавную возню людей.

— Прошу к чайному столу, — пригласила Маша-Клоунада, — Что это вы присерьезились! Развеселитесь!

Чай с апельсином пили в сытом и грустном молчании. На банку никто не покушался. Золотая рыбка беспечно резвилась в лазурной воде. Костер уже угасал…

От стерляжьей ухи всегда, как я много раз замечал в молодости, делается грустно. Это сладкая грусть. Но Пешков и я в этот раз ухи не ели, и потому настроение, навеянное юбилеем Батька, у нас имело несколько иной характер. Я ждал, что он теперь скажет. Он хмурился, молчал.

— Ну что же, — сказал я ему, — говори, Алексей. Говори ты. Тебе лучше знать — ты министр финансов… Вроде Витте.

— Ага! Министр финансов за все отвечает… Хорошо-с!.. Я буду жесток, краток и ясен. Наше предприятие терпит крах, прежде всего крах финансовый. В кассе нашей осталась мелочь, что-то вроде рубля с копейками.

— Как же это так? — изумился Стенька с той улицы. — А так! В свое время мы представим полный отчет с оправдательными документами. Сейчас скажу брутто. За лодку Пешков уплатил Апостолу десятку.

— Дорого! — заметил Козан.

— Дорого ли, дешево ли — деньги уплачены. Я сам видел, как Пешков отдавал ему из руки в руку, да еще с таким сиянием в лице, словно наследник, и доктор ему сказал, что богатый дядя к утру умрет.

— Мое сияние имело другие корни! — возразил Пешков.

— Все равно. Мы с Васей Шихобаловым истратили у Егорова и Ленца три рубля восемьдесят три копейки.

— А вы еще пиво пили в кафедралке на общие деньги, — донес на меня Шихобалов.

— Растрата! — Алексей Максимович покачал головой.