Крушение власти и армии. (Февраль – сентябрь 1917 г.)

Глава XV Положение центральных держав к весне 1917 г.

Первым основным вопросом, который стал передо мной в Ставке, была задача фронта. Я не могу сказать, чтобы служба внешней тайной разведки давала нам очень широкое осведомление, тем более, что главная организация ее, находившаяся в Париже, пользовалась отрицательной репутацией. Тем не менее, при некотором содействии союзников, мы обладали достаточным знанием как общего, так и военного положения в стане наших врагов.

Это положение рисовалось нам далеко не в блестящем виде. Но я должен сказать откровенно, что действительность, обнаружившаяся теперь, превосходит все наши предположения, особенно по той картине положения Германии и союзных ей держав в 1917 г., которую дают Гинденбург и Людендорф.

Без сомнения, нелегко было положение и союзников, в особенности Франции, которая делала колоссальное напряжение, привлекая в ряды войск все способное носить оружие мужское население и мобилизуя почти всю свою промышленность. И в Англии, и во Франции чувствовалось большое моральное напряжение, и сильное расстройство всех экономических связей.

Но если союзники могли еще черпать большие людские запасы в своих колониях, из которых Англия, например, к весне 1917 года извлекла миллион человек, то Германия выкачала уже из своей страны все, что мог дать народ — все возрасты от 17 до 45 лет. Верховное командование ее, однако, не удовлетворялось этим и требовало всенародного ополчения от 15 до 60 лет — как для пополнения рядов, так и для службы и работ в тылу армии небоеспособных элементов, не исключая и женщин. Правительство не решалось на такой шаг, ввиду явной его непопулярности, и это обстоятельство вызвало острое трение между ним и командованием. С огромным напряжением и ценою ослабления своих кадров и запасов пополнений, немцы создали к весне новых 13 дивизий, а для работ использовали широко и беспощадно пленных, особенно русских, и население оккупированных стран. Все эти меры не изменили, однако, существенно соотношения сил, которые у Антанты превосходили приблизительно на 40 % численность армий центральных держав.

Промышленность в Германии испытывала жестокое потрясение.

Все фабрики и заводы, какие только могли быть использованы для военных целей, были мобилизованы, станки переделаны, изменено производство. Это обстоятельство, в связи с критическим недостатком сырья, вызвало в стране острую нужду в предметах первой необходимости. Струны очевидно были перетянуты, если командование в период наибольшей военной опасности сочло себя вынужденным вернуть частной промышленности несколько заводов и из строя — на заводы 125 тысяч квалифицированных рабочих. При таком полном напряжении, состязаться с противниками в отношении производства военных материалов Германия все же не могла. «Положение было невероятно трудно и почти безвыходно. Нечего было больше думать о наступлении. Надо было сохранить резервы для обороны» — говорит Людендорф.[116]

Но тяжелее всего отзывалась блокада, которой подвергли Германию державы Согласия. Все усилия немецкого правительства, практиков и ученых не приводили к желанным результатам. Хлеб и жиры заменялись суррогатами, рацион населения дошел до минимума, потребного для существования; не только в стране, но и в армии приходилось прибегать к суррогатам из соломы и древесины для питания лошадей, иногда и людей. Масса населения, особенно среднего класса, положительно умирала с голоду. «Голодная блокада, организованная нашими врагами, бросила нас не только в физические страдания, но и в моральное отчаяние»…[117]

В Австрии положение было не лучше: Галиция была разорена войной, двукратным переходом из рук в руки, беженством и болезнями. Венгрии хватало хлеба; она давала часть его армии, но в силу известного сепаратизма, препятствовала вывозу его в Австрию, в которой царил голод. Занятие в 1916 году Румынии с ее богатыми запасами, несомненно, умерило несколько кризис, но за дальностью расстояния и в силу расстроенного транспорта, могло оказать влияние нескоро, и далеко не в решающей степени.

«Вечное недоедание… создало упадок сил физических и нравственных и породило трусливое и истерическое настроение в немецком обществе».[118]

Неудивительно, что вся совокупность создавшейся обстановки вызвала большую усталость и потерю веры в победу у германского народа, правительства и армии.

Что касается австрийской армии, то она никогда не представляла из себя особенно серьезной силы, требовала постоянной подпорки со стороны немцев, и теперь могла рассыпаться в любой момент от одного оглушительного удара. Видный австрийский генерал фон Арц — далеко не пессимист — в начале апреля 1917 г. уверял, что «благодаря недостатку сырья и усталости войск, австрийская армия не может драться долее, чем до зимы».

Едва ли, кроме высшего германского командования, какие-либо широкие общественные и народные круги желали продолжения войны. Всю страну охватило страстное желание мира. Это желание, однако, как-то странно совмещалось с гордым тоном и непримиримостью основных начал мирных предложений, как будто Германия, обращаясь дважды к воюющим державам, дарила мир, а не просила его, и в самом себе носило зачатки слабости и поражения. Оно парализовало волю страны к победе, ослабило приток живой силы, создало большие затруднения правительству в рейхстаге, крайне нервировало командование и подорвало дух армии. Несомненно, во всем этом движении серьезную роль сыграл и левый фланг немецкой общественности — социал-демократическая партия независимых.

Создавались и внешние политические осложнения: Австрия все более и более вырывалась из орбиты германской политики, граф Чернин носился уже с планом австро-польского единения, ставившего необыкновенно остро вопрос о Познани и польской Силезии. В Австрии — и в обществе, и в политических кругах — все более укреплялось убеждение, что приносятся бесконечные жертвы, и само существование двуединой монархии поставлено на карту только ради интересов Германии. Император Карл, в середине апреля 1917 года, писал Вильгельму о необходимости, учитывая опасность всеобщей революции, заключить мир ценою хотя бы больших жертв. Что касается Болгарии, то донесения военных агентов и секретная дипломатическая переписка производили на меня такое впечатление, что только некоторая инертность наших и союзных дипломатов замедляла разрешение этого большого исторического недоразумения, которое окончилось лишь в сентябре 1918 года падением Болгарии. Пожалуй, не без влияния осталось еще одно обстоятельство — неучтенная союзниками ошибка психологического характера: не следовало сербские войска, после отдыха и приведения в порядок на Корфу, развертывать на Салоникском фронте, противопоставляя их болгарам, как возбуждающее начало неизжитой и обостренной исторической вражды. Точно такую же ошибку сделала Ставка в конце 1916 года, отправив в Добруджу, в составе русского отдельного корпуса, сербскую дивизию, сформированную из пленных югославян.

Сам Гинденбург признает, что «народный энтузиазм болгар был далеко не такой, как в 1912 г. В 1915 г. болгар подвинул на войну холодный расчет правительства (идея гегемонии на Балканском полуострове) гораздо более, нежели национальный подъем».[119]

23 марта Америка объявила войну Германии. В послании Вильсона объявление войны мотивировалось нарушением Германией элементарных основ международного права и человечности, подводной войной: «Германцы, без зазрения совести, стали топить всякого рода суда, без предупреждения и не подавая помощи их пассажирам. Топились без всякого сострадания суда нейтральных и дружественных держав, наравне с враждебными, и даже госпитальные, снабженные пропусками, выданными самим же германским правительством». Президент потребовал кредитов на полную мобилизацию флота и увеличение армии. На основании утвержденного сенатом и палатою подавляющим большинством голосов законопроекта, в Америке введена была обязательная повинность, предоставлено право президенту призвать немедленно 500 тысяч человек и позже еще 500 тысяч.

Конечно, формирование и перевозка экспедиционных американских войск требовали очень большого времени. Фактически, первые дивизии начали прибывать на европейский фронт только в середине июня 1917 г.; в июне 1918 г. перевезено до 500.000 человек, а к декабрю 1918 г. — до 1.4 миллиона. Но объявление войны Америкой, помимо морального влияния на воюющие и нейтральные державы, вносило полную определенность в политическую ситуацию, предоставляло державам Согласия теперь же помощь морскими силами, и легальную возможность еще более широкой материальной и экономической поддержки Америкой,[120] наконец, создавало реальную угрозу враждебным странам в будущем.

Это событие было естественным и предвиденным немцами, когда они, в сознании безвыходности своего положения, рискнули в январе 1917 г. поставить последнюю карту, начав подводную войну. Несомненно, эта война нанесла очень тяжелые материальные потери державам Согласия. По исчислениям немцев, февраль стоил союзникам потери 780, март — 860, апрель — более 1 миллиона, май — 870 тысяч тонн.

Но решительных результатов, которые только и могли оправдать все невыгодные стороны этого мероприятия — и прежде всего всеобщее озлобление против Германии — она не достигла. Англия, против которой главным образом направлена была подводная война, ответила на этот вызов и потерю своего тоннажа — увеличением площади запашки на 3 миллиона акров, сокращением ввоза без чрезмерного нарушения интересов промышленности на 6 миллионов тонн, увеличением добычи минералов в пределах самой страны и регулировкой внешней торговли, в смысле сосредоточения тоннажа для предметов первой необходимости; одновременно начались серьезные технические изыскания действительных способов борьбы с подводными лодками. Словом, французский морской министр, адмирал Ляказ имел основание 12 мая выступить со следующим официальным заявлением:

«До 1 января 1917 года союзники потеряли 4.5 миллион. тонн. Но мы построили 4.402 тысячи тонн и получили 990 тысяч тонн в качестве приза. Таким образом, к 1 январю 1917 г. мы оказались в таком же положении в отношении тоннажа, как в начале войны. С этого времени до конца апреля мы потеряли еще 2 1/2 миллиона тонн. Если сохранится та же пропорция и в будущем, то к концу года мы, за частичным возмещением, потеряем 4–4 1/2 миллиона тонн из 40 миллионов. Можно ли опасаться, что такая потеря угрожает нашей жизни?»

К середине июня Гинденбург, в телеграмме к императору, весьма пессимистически определял положение страны:

«Огромное беспокойство возбуждает в нас упадок народного духа. Надо поднять его, иначе война проиграна. Наши союзники также нуждаются в поддержке, если мы не хотим, чтобы они нас оставили… Нужно разрешить экономические проблемы, страшно важные для нашего будущего. Является вопрос, способен ли канцлер их разрешить? А разрешить нужно — иначе мы погибли».

В ожидании назревавшего большого наступления англо-французов на западном фронте, немцы сосредоточили там главное свое внимание, средства и силы, оставив на восточном — после русской революции — лишь число войск, едва достаточное для обороны. Тем не менее, положение восточного фронта продолжало вызывать к себе нервное отношение немецкого командования. Устоит ли русский народ, или в нем возобладают пораженческие влияния? «Так как состояние русской армии не позволяло нам ответить ясно на этот вопрос, — говорит Гинденбург, — то наше положение в отношении России продолжало оставаться далеко не надежным».