Глава двенадцатая

I

Степь да степь. Бесконечная вьется дорога. В первый день шумливый отряд дружинников добрался до аулов вдоль Булдырты и там заночевал. Сегодня солдаты ехали по безлюдной степи. Ехали спешно, без остановок. Отставал лишь один джигит на пегой кобыленке, перешедший от Жолмукана в десятку Нурума. Пегая кобыленка — ленивая кляча, да и джигит на ней — недотепа. То пришпорит, пустит ее мелкой, неприглядной рысцой, догонит отряд и снова ослабит поводья, а кляча плетется в раздумье, не зная, дальше ли ей рысить, или уже довольно. Сегодня оглянулся как-то Нурум назад и изумился: на обочине дороги стояла пегая кобыла, лениво пощипывая траву, а джигит, опустив поводья, задумчиво уставился вдаль. «На этой кобылке, видать, всю жизнь пасли овец, а джигит, как и несчастный Кали, с самого детства, наверное, привык плестись за отарой», — грустно подумал Нурум. Заметив, что ему машут, джигит заколотил пятками по тощим бокам кобыленки…

«Эх, бедняжка, из-за своей нерасторопности погибнешь, как и Каримгали, в первом бою…»— вздохнул Нурум. Со вчерашнего дня на душе его была одна горечь. «Далеко забрались… Что нас ждет впереди, на чужбине, вдали от родных и друзей? Все вокруг незнакомо, да и поход какой-то неожиданный, опасный…» Но, увлеченный общим порывом, порою он забывал о сомнениях. Разговоры в пути, заботы по ночлегу отвлекали его от невеселых мыслей.

А таинственная рыжая степь манила солдат все дальше я дальше. Вместо затхлой, неуютной казармы — необозримый простор, над головой бездонное небо, а вокруг необъятная сказочная степь. То там, то здесь дремали холмы и тоже звали солдат куда-то.

Не испытав мытарств похода,

Не оседлав коня боевого,

Разве достигнет цели герой?!

Эти стихи Нурум впервые услышал от Игилмана, тот знал всего Махамбета наизусть. Нурум шептал эти строки про себя, и ему вдруг почудилось, что все дружинники — бесстрашные батыры, готовые, не задумываясь, ринуться на врага. Вот они мчатся все, как один, отборные храбрецы, отчаянные смельчаки, не какие-то аульные растяпы в широкополых чапанах и нелепых шапках, а ловкие наездники и опытные рубаки. Не обратив врага в бегство, не повернут они своих коней. Вот они несутся стремя в стремя, оглушая степь победным кличем. Как вы дороги сердцу Нурума, друзья!

Самый дорогой, самый близкий человек тоже сейчас с ним, в походе. В серой толпе она кажется дикой серной, отставшей от своей стайки. Вон сидит она, погруженная в сладкие думы. Одна среди хмурых, обожженных солнцем и стужей мужчин. Еще совсем юная, неопытная девушка-татарка решилась на трудный, изнурительный путь вместе с огрубевшими душой и телом воинами.

Но хмурые лица в серых шинелях не были чужими Му-караме. Будто озаренные светом девичьих глаз, все они слушались ее, как дети.

— Наша девушка-локтр, — с восхищением говорили джигиты, указывая на тарантас.

— Иди к девушхе-локтру, она перевяжет тебе руку, — слышалось среди солдат.

Как тут не гордиться Нуруму! Полюбившаяся всем «девушка-локтр»— не только его хорошая знакомая, но и близкий, родной человек. Он готов все сделать ради нее и старается держаться со своей десяткой поближе к тарантасу. Уйдет отряд вперед — Нурум придерживает коня, ждет, пока догонит обоз. Если же обоз уходит вперед, десятка Нурума догоняет его. Весь обоз с продовольствием, боеприпасами, походной кухней, с девушкой плотно оцепили солдаты.

Впереди в бескрайней степи замаячил одинокий всадник,

— Верховой несется навстречу!..

— Смотри: солдат!

— Да ну! Обыкновенный путник!

Солдаты оживились, вытянули шеи, уставились вдаль.

Впереди возвышался небольшой холм, через который тянулась дорога. Всадник ходко спускался по западному склону холма. Вскоре стало ясно, что это военный: одежда удобно облегала его, посадка легкая, кавалерийская, за спиной моталась винтовка.

— Охотник скачет! — решили вслух некоторые.

Между тем всадник повернул коня прямо к ним и, показывая, что очень спешит, он пускал коня то в намет, то крупной рысью.

— Нурум, бери одного из джигитов и скачи навстречу. Разузнай, военный ли? Если начнет расспрашивать, веди его ко мне, — приказал Жоламанов.

Хотя загадочный всадник выскочил откуда-то сбоку, сотник предполагал, что он из Уила. Через несколько минут отпали всякие сомнения: вёадник был военным. На нем была шинель, на боку висела сабля, всем своим обликом он походил на офицера. Нуруму показалось, что он даже поднес руку к виску, отдавая честь. «Кто он такой? Не гонец ли главарей Уила? Или разведчик? Хочет разузнать наш путь?..»

Из сотни Орака, ушедшей далеко вперед, прискакал к Жоламанову джигит, чтобы узнать, что за всадник. Солдат из третьей сотни не успел доскакать, как Нурум привел путника к Жоламанову.

Всадник оказался хорошо слаженным, коренастым джигитом с холеными черными усами. Глядел он открыто, смело и, судя по всему, был не робкого десятка.

— Счастливого вам пути, граждане! — обратился он ко всем, а Жоламанову отдал честь.

Цепким взглядом оглядев обступивших его джигитов, он стал ждать, что скажет командир.

Жоламанов был близок к братьям Алибековым, во всем равнялся на них. Он с самого начала был против жестокой палочной дисциплины среди казахских джигитов. На выходки буяна Жолмукана он старался смотреть сквозь пальцы, за что руководители штаба разжаловали его в рядовые. Но в день «большого бунта» Жоламанов решил смирных, чумазых казахских джигитов, за которых он всюду, где мог, заступался, повести в поход за свободу. Мамбет пользовался среди солдат большим весом, но был излишне горяч, не раздумывая, все ломал и рушил на своем пути. Жоламанов, напротив, был сдержан, рассудителен. Он решил расспросить всадника, а потом доложить Мамбету. «Не может быть, что это случайная встреча», — подумал Жоламанов.

— И вам также, незнакомый путник, доброй дороги! Случайная встреча не развяжет языки, говорят старики. Однако все же позвольте полюбопытствовать: куда путь держите? — холодно спросил сотник.

Всадник пропустил его вопрос мимо ушей, спрыгнул с коня, закинул повод на луку седла, чуть освободил подпругу, похлопал коня по шее, расправил спутавшуюся гриву, потрепал челку. Темный мухортый конь сначала казался обыкновенным кавалерийским конем, но опытный глаз Жоламанова заметил, что конь — смесь с аргамаком — высокий, стройный, тонконогий, широкогрудый, хвост жидковат — все признаки южной породы. По крутому крупу, по потному тебеньку было видно, что конь хорошо ухожен, отлично тренирован, силен и вынослив. Всадник не торопился с ответом, занятый своим делом. Всем своим видом он как бы говорил: вот такой я человек, как видишь, все у меня нормально, все в порядке, нет никаких причин для тревог и волнений, главное, чтоб сам был здоров и конь твой свеж. Успокоив разгоряченного коня, он еще раз оглядел удивленных его поведением джигитов и как будто только сейчас вспомнил о вопросе командира.

— Да будет легким ваш путь! Доброе слово — половина счастья, говорят. Вы мне тоже пожелали доброго пути, спасибо! — Всадник прямо взглянул на Жоламанова. — Путь мой кончился удачно. Встретившись с вами, я достиг того, чего хотел. Это вы… — незнакомец чуть замешкался, взглянул на знаки отличия Жоламанова… — старшина, возглавляете отряд? Будьте добры, слезьте с коня, мне надо с вами поговорить.

Жоламанов сдвинул брови. Офицерские замашки незнакомца не понравились ему.

— Мне нечего скрывать от своих джигитов. У нас у всех, господин прапорщик, одни думы, одни желания, один путь. Нет у нас ни особого начальства, ни безголосых подчиненных, — резко сказал он.

— Нет, нет, что вы! — воскликнул прапорщик. — У меня нет никаких секретов, просто я хотел поговорить по личному делу с сотником. Вы же, кажется, сотник?

— Ну, скажем, сотник. А что?

Прапорщик улыбнулся.

— Человек в пути всегда осторожен и недоверчив. Это понятно и… справедливо. Особенно сейчас. Понимаю вас, сотник, хорошо понимаю… Джигит в гневе все равно, что буря: хочется ему все смести и разрушить на пути. Я и сам опасался было в начале, но теперь восхищаюсь спокойствием и сдержанностью ваших джигитов. Скажу прямо: ваш поход — поход смелых и отважных. Путь бесстрашных джигитов под вашим командованием можно определить только словами: дерзание, мужество, доблесть…

Этот крепкий, очень ладный, смуглый молодой офицер был не только смел, но и умел складно говорить. Только Жоламанову не понравились лишние высокопарные слова — доблесть, мужество, дерзание. Он еще больше нахмурился, но большинство джигитов слушали с раскрытыми ртами. Некоторые удивленно переглядывались, как бы говоря: «Ну и хорош джигит!»

Незнакомец продолжал свою речь:

— Я прапорщик, это вы и сами заметили по моим погонам. Прапорщик — не такой уж высокий чин, к тому же я его не выпрашивал. В недалеком шестнадцатом году, когда казахских сынов погнали на окопные работы, я оказался в числе первых; я немного говорю по-русски, в меру своих способностей служил, видимо, все это учли и, хотя я был в тылу, мне дали воинское звание, нацепили погоны, сделали младшим офицером. Это, должно быть, смущает вас больше всего. «При царе выслужился, добился звания, а теперь стал офицером Западного велаята! Какое у него дело до нас?!»— так вы, наверное, думаете. Что ж, это вполне естественно. Однако, джигиты, с первого взгляда и медведь кажется самым страшным зверем, а приглядишься — ничего, тихое безобидное животное. Все мы, казахи, мечтаем о свободе, стремимся к самостоятельности, вера наша — мусульманская. Не так ли, братья?! Поэтому, если вы те самые герои, что вышли из Джамбейты, то я должен вам кое-что сообщить, предупредить вас по-дружески. Говорят ведь: яд принимать — так вместе с народом, мед лизать — так в одиночку…

Нурум взглянул на Жоламанова, как бы говоря: «Давайте послушаем!»

— То, что мы не с неба свалились, а вышли из Джамбейты, вам, господин, я думаю, вполне ясно! — все еще холодно заметил Жоламанов.

Сотник все больше настораживался. Как ни складно говорил прапорщик, восхищая окружавших его джигитов, Жоламанов, однако, не верил ему и не хотел особенно откровенничать. Чуть помедлив, он сказал:

— Что касается вашей хвальбы, господин прапорщик, то для нас это не новость. Наслушались и хвалы, и хулы! Нет у нас желания принимать яд, даже вместе с народом. Вы лучше ответьте: кто вы такой? Где остались ваши друзья-приятели? Или вы один?

— Я один, сотник, но один из многих. Я как разведчик вышел вперед.

Толпа надвинулась, Жоламанов уставился ка прапорщика, но тот будто не замечал, как насторожились вокруг.

— Если вы разговариваете, сидя на коне, то и я, пожалуй, сяду… — проговорил он и, закинув повод на седло, легко прыгнул на коня.

— Сколько вас? Куда путь держите? Или… — запнулся вдруг Жоламанов.

Все, затаив дыхание, вслушивались.

— Что он говорит?

— Много их?

— Целое войско, выходит… — заволновались джигиты.

— Слушайте, джигиты! — начал опять прапорщик, привстав на стременах и картинно откинув корпус. — Вы, вероятно, слышали, что в городе Уиле была открыта юнкерская школа для подготовки офицеров. Триста выпускников этой школы, триста джигитов-казахов три дня тому назад, так же, как и вы, подняли восстание. Они тоже хотят быть верными мудрости казахов: пока жив, ищи свой край. Вместо того, чтобы быть безвольной игрушкой, слепым оружием в руках ненавистных атаманов, лучше всем нам объединиться и позаботиться о себе и о своем народе. Поэтому надо примкнуть к казахам Актюбинска, Ак-Мечети и Казалы. Таким было наше решение. Мы прогнали из своих рядов казачьих офицеров, некоторых арестовали, наиболее ретивых прислужников обезоружили и тоже вышли в путь. Пока нас всего пятьдесят человек. Я — разведчик. Остальные едут в пятнадцати-двадцати верстах отсюда. Я не только разведчик, но и парламентер, мне поручено вести с вами переговоры. Как сказал сотник, вы не с неба свалились, а действительно дружинники из Джамбейты, верно?

— Верно, верно!

— Точно. Не ошибся… — облегченно загалдели дружинники.

— Не шумите! — приказал Жоламанов джигитам. — Ну, а дальше?

— А дальше… дальше я надеялся встретиться с вами. Отряд большой, думал я, не может быть, чтобы я его не заметил. Как видите, надежда моя оправдалась.

— Пятьдесят, говорите? А где же остальные юнкера? — спросил Жоламанов.

— Остальные в Уиле, — ответил прапорщик.

— А что они там делают, в Уиле?

— Ждут, пока мы вернемся с вестью о вас.

— А почему вас пятьдесят? Для переговоров хватило бы двух-трех?

Прапорщик ответил не сразу, улыбнулся.

— Вижу, вы опять засомневались. И опять скажу: это справедливо и естественно. Воин должен быть особенно бдительным и осторожным. Лишь все обдумав, тщательно взвесив, следует принять решение. Вы, собрат, мне очень нравитесь…

— Слушайте, прапорщик! Я, кажется, уже говорил, что мы наслушались и хвалы, и хулы!

— Нет, нет, извините, это я говорю искренне то, что думаю.

— Ну, хорошо! — сказал Жоламанов и повернулся к Нуруму. — Поезжай вместе с господином прапорщиком и узнай, что там за офицеры. Посмотри, сколько их, пятьдесят или больше, меньше. Мы будем ждать вон в том ауле. Туда и возвращайся, до вечера должен успеть.

Нурум увлек Жоламанова в сторонку,

— Одному ехать? — спросил он.

— Езжай один. Посмотри, где они, сколько их. А потом приведи сюда прапорщика, потолкуем вместе с Ораком и Мамбетом.

Нурум и прапорщик поскакали.

— Джигиты! — крикнул Жоламанов, обращаясь с столпившимся дружинникам. — Этот офицер приехал сюда с вестью, будто офицеры в Уиле решили примкнуть к нам. Многие из вас слышали это своими ушами, а те, кто не слышал, слушайте. Всего их будто бы пятьдесят человек. Чтобы выяснить все, я послал к ним певца Нурума. Моя к вам просьба: соблюдайте порядок, на привалах и ночлегах далеко не расходитесь, в аулах, среди народа, не роняйте солдатской чести, будьте осторожны. Куда ехать завтра, объявим вечером после решения комитета дружинников. О том, как нам быть с офицером, тоже поговорим вечером. Не волнуйтесь, не беспокойтесь! Без лишних разговоров, без паники продолжайте путь!

Отряд двинулся дальше.


II

Прапорщик оказался товарищем Хакима.

По тому, как он держался среди дружинников, по волевой осанке и ладной речи, Нурум сразу решил: «Видать, бывалый джигит и образованный, как наши Хаким и Ораз. И мой ровесник, примерно». Прапорщик ему понравился, но подозрительность Жоламанова перешла и к Нуруму. Почти всю дорогу джигиты молчали.

— Видать, похолодает… Чувствуете, какой колючий ветер, — начал было прапорщик, но Нурум сухо ответил:

— Что ж, время подошло.

— Жел токсан — месяц ветра, оправдывает свое название.

— Жел токсан — начало зимы, говорили казахи в старину.

— Старики, кажется, еще говорили: в эту пору сиди дома?

— Старики иногда наоборот говорят: глубокая осень — собирайся в путь…

Дальше погоды разговор не пошел. Даже из этих осторожных фраз Нурум понял, что его спутник — человек общительный.

Вскоре встретились с пятьюдесятью офицерами. Прапорщик радостно сообщил о встрече с дружинниками, однако командир офицерского отряда — серолицый, хмурый человек — выслушал его холодно.

— Выезд мой оказался удачным. Дружинники тоже, оказывается, искали встречи с нами. Господин старшина, если вы согласны, можно устроить общий привал и обо всем переговорить, — доложил прапорщик серолицему.

Лицо командира осталось непроницаемым. Он не обмолвился ни словом, лишь кивнул головой, как бы говоря: «Посмотрим».

Весь отряд по два в ряд стоял позади командира, никто не вырывался вперед, все застыли, сохраняя равнение. Нурум незаметно для серолицего кинул взгляд вдоль стройного ряда офицеров. Всего было двадцать четыре пары, вместе с командиром и прапорщиком ровно пятьдесят всадников. Шинели у всех новые, с иголочки, и не серые, как у дружинников, а светло-голубые; совершенно новыми, блестящими были и погоны; у всех — сабли, на боку — наган, рядом с седлом висят маленькие японские винтовки. Нурум с восхищением смотрел на подтянутый, внушительный отряд.

Прапорщик слез с коня, подтянул подпругу, снова поднялся в седло и сказал командиру:

— Я поеду, старшина, выбрать место привала.

Командир и на этот раз лишь кивнул головой.

«Что за порядки у них? Или они что-то скрывают? — удивился Нурум. — А командир-то? Первый раз такого вижу…» Говорить Нуруму было не о чем, отряд он увидел, пересчитал, однако молчком уехать было неловко. Командир с ним даже не поздоровался. Хмурые молчаливые офицеры, особенно сурового вида командир, удивляли Нурума.

Чтобы успеть до сумерек догнать ушедших вперед дружинников и добраться до привала, Нурум и прапорщик пустили коней крупной рысью. Лишь пройдя несколько верст, всадники поехали шагом.

— Ты откуда родом, джигит? — снова первым заговорил прапорщик.

Вместо ответа Нурум спросил:

— Этот серолицый главный у вас?

— Он — командир военной части в Уиле, войсковой старшина Азмуратов. Умный, знает военное дело. А молчит от усталости. Долгий путь изматывает любого,

— Неужели и начальники против Жанши? — спросил Нурум.

— Он — казах, — быстро ответил прапорщик. — Разве может настоящий казах покинуть молодых джигитов в трудный час?

Нурум промолчал. «Ведь Жанша — тоже казах. Но ведь он не на стороне дружинников. Тот же султан Гарун, те же толстопузые судьи, разве они не враги дружинников? А ведь все — казахи. И для защиты Уральска готовы отправить под пули всех нас». Но Нурум счел неприличным возразить спутнику. Немного помолчав, он сказал:

— Вы спросили, откуда я родом. Из Анхаты.

— Со мной в Уральском реальном училище учился один джигит из Анхаты, Хаким Жунусов. Не знаете его?

Нурум невольно натянул поводья, удивленно глянул на прапорщика. Но офицер неожиданно сконфузился, заерзал в седле. Вначале прапорщик говорил, что в шестнадцатом году его забрали на окопные работы и за безупречную службу присвоили звание младшего офицера, а теперь выпалил, что учился вместе с Хакимом. Но обо всем этом Нурум даже и не подумал.

— Если вы учились с Хакимом, то должны знать и его родных! — сказал Нурум и улыбнулся, протягивая офицеру руку.

— Он знает по рассказам о моей семье. Я — о его. Помню, что у Хакима был старший брат.

— Я и есть старший брат Хакима.

Только теперь догадался прапорщик, почему Нурум протянул руку.

— Значит, вы старший брат Хакима, певец, да?

— Тот самый. Нурум Жунусов.

— Да, да, Нурум, вспомнил, что ж, познакомимся…

Офицер, подъехав вплотную к Нуруму, энергично пожал ему руку. Потом оба улыбнулись, провели ладонями по лицам.

— Меня зовут Сальмен. Весной мы расстались с Хакимом. с тех пор я ничего о нем не знаю. Ну и ну! Кто бы мог подумать, что здесь, в степи, я встречу вдруг родного брата Хакима?! Вот уж действительно: гора с горой не сходится, а человек с человеком сойдется.

Нурум обрадовался: наконец, нашел человека, с которым можно поговорить по душам.

— Вы на сколько старше Хакима?

— На три года.

— О, тогда мы с вами одногодки. А где сейчас Хаким? У него была возлюбленная в Уральске, татарка. Очень красивая девушка, Мукарама… Достойная пара.

Нурум не верил своим ушам.

— Хаким за Яиком, — только и смог ответить Нурум.

— Тогда он не хотел оставаться в Уральске. Где-то в земстве работал какой-то его родственник. Хаким говорил, что поступит к нему на службу.

— Мне кажется, он с теми смельчаками, которые против атаманов… Он, наверное, у кердеринцев…

Нурум гордо приосанился, ударил коня камчой, крикнул:

— Ну, понеслись!

Прапорщик пришпорил коня, помчался вслед за Нуру-мом. Породистая кобыла под ним летела легко, красиво и скоро обогнала мухортого скакуна Нурума.

— Ну и кобылица у вас! — похвалил Нурум. — Ветер! В скачках участвовали?

— Первый раз на ней, еще плохо знаю повадки. Но рысь легкая, — ответил Сальмен.

Помолчав, Нурум сказал:

— Девушка Хакима едет с нами в обозе.

— Что ты говоришь! — воскликнул Сальмен. — А впрочем, ничего удивительного! Нынешняя весна, точно могучий разлив, все перевернула. Но как Мукарама у вас очутилась?

Нурум рассказал, что с весны она работала в Джамбейтинской больнице, а потом сама попросилась в отряд дружинников и сейчас стала «локтром».

Жоламанов не поверил прапорщику, а Нурум раскрыл ему всю свою душу, ничуть не сомневаясь в дружеских намерениях нового знакомого. Выросший среди песен, веселья, беззаботных вечеринок, добродушный и доверчивый, Нурум не мог относиться к человеку с холодным подозрением.

— Юная красавица едет навстречу своему счастью. Она на крыльях летит к Хакиму. «Путь суров, Мукарама, ты бы лучше осталась», — говорил я, а она стояла на своем. Какал же я, говорит, медицинская сестра, если не смогу перевязывать раны воинам, помогать им в беде! Чистая, невинная, как ангел… — рассказывал Нурум.

Сальмен помрачнел. Нурум ни за что бы не поверил в эту минуту, что где-то рядом их поджидает черная беда. Нет, в своем новом знакомом он не ошибся. Беда подкралась к Нуруму и его товарищам с другой стороны…


III

Когда отряд приблизился к темневшему впереди аулу, солнце уже заходило. У самого горизонта небо будто прорвалось, и показалась узкая, как трещина, алеющая полоска. С запада подул студеный ветер. Степь лишилась своей красоты, зябко съежилась; люди и кони стали сразу странно маленькими. Точно эбелек — перекати-поле, гонимый, ветром к затишью, продрогшие дружинники поспешили скорее в овраг, хоронясь от жгучего дыхания осени.

Когда вернулся Нурум, сотня Орака уже успела устроиться на ночлег. Дружинники заняли половину небольшого аула, расположившегося вдоль оврага. Но, узнав, что сюда едут пятьдесят юнкеров, Орак перевел свою сотню в дальний конец. Юнкерам оставили пять-шесть домишек у самого входа в аул. Крайним стоял большой опрятный дом, сюда и направились командиры вместе с женщинами — сестрой милосердия и поваром. Дом принадлежал зажиточному шаруа. Во дворе бродил скот, из трубы валил дым, но дверь долго не открывали, как будто зимовье было заброшено.

— Кто-нибудь есть? Откройте! Наши женщины замерзли! — прокричал Орак, заглядывая в окно.

Убедившись, что стучит казах, в доме засуетились. Испуганно взвизгнул ребенок.

— Откройте, не бойтесь, мы мирные путники, — подала голос Мукарама.

В доме была одна молодая женщина с маленькой дочерью. Муж и свекор ее уехали за сеном. Заметив солдат издали, она даже не успела загнать овец, не закрыла ворот, испуганно метнулась в дом, наглухо закрыла дверь, а окна быстро завесила половиками, скатертью и жайнама-зом — молитвенным ковриком. Девочка стояла рядом, держась за материн подол, увидев незнакомых людей, она завопила во весь голос.

— Иди сюда, не плачь. Не трону я тебя, — начал было утешать Орак, но тут Мукарама подхватила девочку и быстро прошла в комнату. Ребенок мигом успокоился и начал улыбаться.

Однако хозяйка смотрела на Мукараму недоверчиво. «Наверно, русская, знает по-казахски, а может быть, ногайка», — думала она.

Продрогшая Мукарама кинулась к печке. В большом казане что-то булькало, а под казаном с треском горел крупный, сухой камыш. При вспышках по стенам плясали причудливые тени. Давно уже зашло солнце, над аулом повис мрак, но лампу еще не зажгли. Пока горела печка, в доме обходились без лампы и тем самым сберегали керосин. Женщина-повар тоже подсела к печке рядом с Мукарамой и, поеживаясь, держала руки перед огнем.

— Так, бывало, накалялся камин нашего дома в Уральске, — сказала Мукарама.

Молодая хозяйка с удивлением посмотрела на нее.

— Я мусульманка, дженгей, не бойтесь, — сказала Мукарама, чтобы успокоить молодуху.

Женщина посмотрела на свою дочку, такую же черноглазую, как и сама.

— Тетя по-нашему говорит, Зауреш, — сказала она девочке, вертевшейся вокруг Мукарамы.

Зауреш взобралась гостье на колени, потянулась ручонками к ее белой шапке. Мукарама сняла шапку, надела ее на голову девочке и начала с ней играть, будто старая знакомая. Молодуха зажгла лампу-пятилинейку без пузыря, поставила на край печурки. В доме стало сразу светлей, и уютней, и теплей.

В полумраке за длинной печью гости не сразу заметили вторую комнату. Хозяйка, взяв лампу, прошла туда.

— Проходите, пожалуйста, — сказала она красивой гостье, взглянув при этом на Орака и Нурума.

В гостиной было чисто, пол деревянный, на нем расстелена кошма, поверх кошмы — мягкие коврики. На почетном месте для гостей были разложены одеяла, тут же лежало несколько пуховых подушек.

— Нам было бы удобней возле печки, — сказала Мукарама, указывая на переднюю.

Если немного отодвинуть ведра, чашки, горшки, седла, хомут, уздечки, вожжи, разбросанные вокруг, возле печки могли бы спать и Мукарама, и повариха, и хозяйка дома со своей дочерью. Ее поддержали джигиты, согласившись ночевать в гостиной.

— Как насчет ужина? — спросил Жоламанов, пришедший позже всех.

В самовар налили воды, разожгли его. В казан спустили мясо, в огонь подкинули кизяку. В прихожей стало совсем жарко, как в бане.

— Ночью, джигиты, по очереди дневалить! — распорядился Жоламанов.

За ужином Жоламанов заговорил с Ораком:

— Нам нужно сначала решить — доверять юнкерам или нет.

Орак покачал головой.

— Я думаю, лучше разделить пятьдесят человек по трем сотням, и пойдем дальше, к Темиру. По пути и приглядимся.

— А если они не согласятся?

— Зачем они тогда искали нас?

— Я уже послал нарочного к Мамбету и Батырбеку. Попросил их по возможности приехать сюда ночью или, в крайнем случае — к утру. Они где-то недалеко, видимо, остановились у Калдыгайты. Отсюда верст двадцать.

После ужина Жоламанов обошел дозорных. Потом, не раздеваясь, лег, а в полночь снова вышел на улицу и долга вслушивался в ночные шорохи.

Первая ночь прошла спокойно.


IV

Сальмен проснулся от испуга. Он говорил во сне, но о чем — забыл. Юноша-джигит, спавший рядом, уже надел шаровары и, кряхтя, натягивал сапоги.

— Я что-то говорил во сне? — спросил Сальмен.

— Вы много говорили, Сальмен-ага. Кого-то очень звали на митинг. А сейчас сказали: «Хаким, давай и мы сходим туда!»

Сальмен снова закрыл глаза, но уснуть не смог. Он вспомнил заботы долгого похода, волнения вчерашнего дня, события в Уральске. Перед глазами пролетели беспокойные дни весны, беспорядочные выстрелы, бешеный топот коней, на широких улицах конные казаки в черных папахах… Даже открыв глаза, он не сразу отвлекся от нахлынувших видений.

«Хаким, давай и мы сходим! Где я говорил так? Ах, да, в Уральске, в тот день, когда большевики открыли съезд и приходил маленький чернявый джигит… гимназист, приятель Хакима. А вспомнилось, наверное, оттого, что встретил вчера его брата».

Он начал яростно тереть лоб, стараясь избавиться от тяжелых воспоминаний.

«Здесь Нурум, певец, здесь красавица Мукарама. Джигиты, добродушные сыны степей, молодые казахи, смелые повстанцы. Неужели они все обречены? Неужели их ждет холодная земля? За что? За какую вину? За то, что они хотят свободы?..»

— Буди джигитов! — приказал он юноше.

Каждое утро он говорил так, поднимая молодых офицеров.

— Джигиты уже одеваются, Сальмен-ага. Какой будет приказ насчет завтрака?

Юноша не был ни слугой, ни адъютантом Сальмена, но в походе незаметно прислуживал ему, на стоянках ухаживал за его конем, перед дорогой седлал. Когда Азмуратов отправил Сальмена в разведку, юноша хотел поехать вместе, но старшина не разрешил. Здесь, в овраге Ащисай, он устроился рядом с Сальменом. Ни Сальмен, ни юноша не были опытными вояками. Один из них после Уральского реального училища, побывав летом в родном ауле, устроился писарем-интендантом в юнкерской школе Уила. Человек способный, предприимчивый, он вскоре получил чин младшего офицера. А юноша, которому едва исполнилось семнадцать, окончил четырехгодичную русско-казахскую школу в Кзыл-Куге и только что поступил в кадетский корпус. Звали его Жанкожа.

Жанкожа терпеливо ждал распоряжений Сальмена, но тот лишь махнул рукой и вышел на улицу. Юноша не догадывался, что офицера что-то тревожит. Через минуту Жанкожа тоже выскочил на улицу, огляделся вокруг. Сальмена не было. Навстречу юноше показался какой-то незнакомый офицер с обвязанной головой и сердито приказал:

— Позови Аманбаева, живо! Командир требует.

Жанкожа знал, что офицер с обвязанной головой прискакал в Уил с секретным донесением.

— Сальмен-ага только что вышел, а куда — не знаю, — невнятно проговорил Жанкожа.

— Хоть под землей разыщи его! — гаркнул офицер.

Жанкожа, не смея возразить, быстро обошел все четыре дома, где остановился отряд, но Сальмена нигде не было. Жанкожа, робея, отправился к Азмуратову. «Сердитый офицер теперь обругает и Сальмена-ага…» Но в доме оказался один Азмуратов, он стоял у окна и пил из стакана чай.

Жанкожа вытянулся в струнку, поднес правую руку к виску.

— Старший командир чрезвычайного отряда, господин войсковой старшина! Прапорщика Аманбаева нет на квартире, не оказалось его и в домах, отведенных для юнкеров. Жду ваших приказаний, — доложил он.

Азмуратов поставил стакан на подоконник, оглядел молодого юнкера и совсем некстати спросил:

— Ты по собственному желанию пошел с нами или тебя увлекла всеобщая суматоха?

— Так точно: по собственному желанию, господин войсковой старшина! — выпалил Жанкожа.

— Сколько тебе лет?

— Семнадцать, господин войсковой старшина!

Старшине стало жаль, что безусый малый ни за что погибнет в предстоящей схватке (а что будет дикая рубка, Азмуратов не сомневался). Он долго испытующе глядел на Жанкожу и сказал решительно:

— С этой минуты будешь моим вестовым. Все, что видишь, о чем услышишь. — немедленно докладывай мне.

— Есть, господин войсковой старшина, докладывать, о чем услышу! — звякнув шпорами, отчеканил Жанкожа.

А тот офицер, что приказал найти прапорщика хоть под землей, сам отправился на поиски Сальмена. Он сделал себе перевязку заново, и теперь бинты скрывали пол-лица. Низко опустив на лоб мохнатую, из хорошо отделанной шкурки шапку, он углем подвел круги под глазами, приподнял воротник и стал совершенно неузнаваемым. Он прошел мимо домов, где остановились юнкера, и направился к зимовью, где вчера расположились дружинники.

Тяжелые тучи плотно обложили небо. Было хмуро и зябко, казалось, вот-вот посыплется снежная крупа. Но в маленьком ауле вдоль оврага было оживленно: в затишье приземистых, неказистых домиков, возле загонов и скирд сена толпились кони. И дети, и озабоченные хозяева, и дружинники, лишенные покоя, невольно жались к домам, к теплу.

Из низеньких, скособоченных труб лениво тянулся к студеному небу жиденький кизячный дымок.

С первого взгляда казалось, что на зимовье остались лишь кони, но вскоре офицер заметил, что за углами домов и сараев то здесь, то там притаились дружинники. Навстречу офицеру вышел рослый, смуглый джигит.

— Кого вам нужно? — спросил он.

— Вы не видели, случайно, нашего прапорщика? — спросил офицер, глядя из-под повязки, точно фазан из-за колючего тростника.

— Тот самый, что был вчера у нас? — уточнил джигит. — Он недавно прошел вон к тому дому с двумя трубами. Там остановился наш сотник.

Не сказав больше ни слова, офицер зашагал к указанному дому. Он спешил.

За домом тянулась невысокая изгородь. За изгородью виднелась овчарня без крыши, стенки ее были сплетены из крупного тала; одной стороной она примыкала к зимовью. В просторном дворе, позванивая удилами, стояли кони.

Офицер хотел зайти во двор, но вдруг как вкопанный остановился: он услышал негромкий говор за углом дома. «Что делать, если кто-нибудь из этих мерзавцев узнает меня?»— подумал офицер. Опытного сыщика сдерживало чувство осторожности, а с другой стороны подталкивало любопытство: «Иди! Узнай, о чем говорят!».

Офицер этот был Айткали Аблаев.

Разгадав и внутренне одобрив коварный план Азмуратова, этот верный слуга полковника Гаруна не жалел сил для его осуществления. «Ни один дружинник не должен знать, что я среди юнкеров. Если провалится план Азмуратова, он во всем обвинит меня», — рассуждал Аблаев. Еще в Уиле, перед тем, как отправиться в дорогу, он обвязал себе голову. На то была причина: когда дружинники свалили его, чтобы связать, Аблаев ударился лбом и содрал кожу.

Аблаев наконец решился, подошел к двери, но услышал за ней чьи-то быстрые шаги. Он резво отпрянул, завернул за угол и пошел невозмутимой походкой, будто случайный прохожий. Тот, кто вышел из дома, пошел в обратную сторону; по быстрым, легким шагам офицер догадался, что вышла женщина. Аблаев незаметно оглянулся и безошибочно узнал ее: стройный, высокий стан, свободная, горделивая походка, обута в красные сафьяновые сапожки… Аблаев остолбенел, видя, как Мукарама стремительно шла кому-то навстречу.

— Сальмен!.. Жунусов! — донесся ее голос. — Почему вы не сказали?..

Аблаев выглянул из-за угла и увидел, как девушка горячо обняла Сальмена.

— Значит, к Хакиму едешь, в Уральск?! Молодчина! — воскликнул Сальмен, одобрительно погладив плечо девушки.

— Теперь вместе поедем. Мне Жунусов сказал о вас, — проговорила Мукарама, глядя на стоявшего рядом Нурума.

— Иди в дом, замерзнешь, Мукарама. Я скоро вернусь. Поговорить есть о чем, только не здесь.

Аблаев по задворкам побежал к Азмуратову. «Предатель!»— шипел Аблаев, задыхаясь от ярости.

Сальмен не догадывался, что кто-то следит за ним, но беспокоился, что Азмуратов станет искать его.

Едва Мукарама отошла, Сальмен сказал Нуруму:

— Прости, я вчера солгал. Ни на каких окопных работах я не был. И то, что мы взбунтовались, тоже ложь… Об этом я и хотел сказать тебе. Об остальном расскажу после. Через часок забегу к вам.

Неторопливой походкой он пошел на свою квартиру, сразу успокоившись от того, что скинул тяжесть с души. «Нет, не для того мы учились, чтобы убивать добродушных детей степи. Наоборот, мы должны бороться за их будущее. Почему я не подумал об этом раньше? По глупости отправился в этот поход. Дай бог в будущем стать умнее…»


На квартире Сальмен умылся, причесался, и тут к нему, прибежал встревоженный Жанкожа.

— Сальмен-ага, вас ждет войсковой старшина, — доложил он упавшим голосом.

Удивленный унылым настроением юноши, Сальмен внимательно взглянул на него, но расспрашивать ни о чем не стал.

— Сейчас, Жанкожа, пойду. А ты пока приготовь чаекг приду — попьем с удовольствием.

— Меня он назначил своим вестовым…

— Кто?..

— Господин Азмуратов.

— И это тебя печалит, Жанкожа? Ничего, наоборот, для тебя только лучше.

— Нет, Сальмен-ага, другое меня печалит…

— Ну, ладно, ладно, после поговорим, — бросил на ходу Сальмен и пошел к командиру в соседний дом.

Азмуратов пристально оглядел Сальмена. За спиной командира стоял Аблаев.

— Вас что-то не было… Или вы ведете переговоры с босяками-дружинниками?

— Нет, — коротко ответил Сальмен. Презрительный тон командира задел его, и он продолжал — С босяками-дружинниками я вел беседу вчера, а теперь, думаю, ваш черед с ними разговаривать.

Азмуратов уловил усмешку в ответе прапорщика. Аблаева передернуло.

— Ладно, ступайте, — сдержанно проговорил Азмуратов.

Едва Сальмен вышел, как Аблаев взорвался:

— Сразу видно — врет! Мерзавец, успел все выложить им! «Значит, к Хакиму едешь? В Уральск?! Молодчина!»— говорит. А та, подлюка, отвечает: «Вместе, вместе теперь едем!» Эта сучка — невеста Жунусова, агента большевиков. А рядом с ней — брат Жунусова. Своими песнями он сеял смуту среди дружинников. С ними заодно еще и Мамбет, известный головорез. Это он, разнузданный негодяй, набросился на Кириллова, ворвался в дом султана Гаруна и орал там. Это он сманил голодранцев на сторону большевиков. А ваш прапорщик снюхался с подонками и пакостит вам как только может. Насчет предательства они собаку съели, подлость — их любимый прием. Эта банда связана и с теми партизанами, которые под Богдановной отбили обоз с оружием. Теперь они спешат в Уральск, к Айтиеву. Вот их планы!.. Собачье отродье! — Аблаев сплюнул от злости.

— Жанкожа, позови Аманбаева! — приказал Азмуратов.

— Зовите его или не зовите, господин командир, а намерения его уже известны, — прохрипел Аблаев и кивком головы указал на шагнувшего к двери юношу, как бы говоря: «С этим тоже будь осторожней».

— Ладно, подожди звать! — отменил свой приказ командир.

Ему понравилось, что Аблаев не доверял и молодому юнкеру. Помолчав, командир сказал Аблаеву:

— Последите, чтобы никуда не уходил.

Аблаев с готовностью кивнул. Он уже обдумал, как будет сторожить Сальмена на квартире.

Загрузка...