Крылья и цепи

I

Сворачивались от жары листья березы, никла, как ошпаренная кипятком, трава. С цветка на цветок лениво перелетали бабочки-капустницы. В розовых зарослях иван-чая монотонно гудели невидимые пчелы. Разомлев от зноя, Вулкан забрался в будку и, высунув ярко-красный язык, запальчиво дышал.

Батурлинов в этот послеобеденный час отдыхал в своем прохладном кабинете. Он полулежал на диване, положив ноги на жесткий стул, и дремал. Время от времени он открывал глаза, поудобней протягивал затекшие ноги, и снова его большая седая голова запрокидывалась назад и медленно опускалась на подушку. Рядом с ним на тахте спала Таня.

Щеки ее во сне разрумянились, выгоревшие волосы льняной россыпью разметались на черной бархатной подушке, на углах которой были вышиты золотая рыбка и красный петушок. Залетевший из сада шмель монотонно вызванивал одну и ту же низкую ноту.

Ольга и Лиля подошли к окну. Встав на цыпочки, они смотрели на спящих. А когда Таня во сне зашевелилась, они, делая друг другу знаки, пригнулись, чтобы их не видели из кабинета, и удалились под громадную ель, разбросавшую далеко по сторонам непроглядную гущу зеленой хвои.

Пахло клейкой смолкой и удушливо-пряной белой кашкой, пестреющей в мятой сухой траве.

— Люблю, когда они спят, — тихо, почти шепотом сказала Лиля, расстилая на гамаке старенький, вытертый коврик. — Они как маленькие. Гляди да гляди. Ложись, отдыхай.

— А ты?

— Я на раскладушке. С кем ты оставила Машутку?

— С Митей. Я представляю, как она сегодня измотает его. Но ничего, один денек в неделю можно. Пусть почувствует себя отцом. Это полезно. — Ольга посмотрела на часы: — Машута сейчас должна спать. Вечером Митю сменит бабушка. У него сегодня районный слет дружинников. Награждение особо отличившихся ребят. Митя волнуется за своего заместителя. Тот первый раз в жизни будет выступать с докладом. Готовится к нему целую неделю, аж похудел, бедняга.

— Это, случайно, не тот рыжеватый студент, который приезжал с вами позапрошлое воскресенье?

— Он самый, Бутягин. У них с Митей такая дружба, что водой не разольешь.

— Он, кажется, на юридическом учится?

— Да. Хочет быть следователем.

С минуту лежали молча. Слышно было, как где-то на соседней даче плакал ребенок и его утешал старческий голос.

— Сколько сейчас Машуте? — спросила Лиля.

— Скоро три. Озорница растет. Избаловали ее. Как только отец повысит голос, так сразу убегает в уголок и делает рожицу: «Склаб, склаб…» Дразнит отца.

— А что это такое?

— Шкраб. Школьный работник.

Лиля вздохнула. Ольга прочитала в этом вздохе затаенную горечь. Она знала, что детей у Лили не будет, а поэтому в разговорах с ней старалась меньше говорить о дочери, чтобы не проявить лишний раз своей материнской радости. Уж так, видно, устроен человек: свое несчастье, свои неудачи и горести он острее чувствует рядом с удачами и радостями других.

Ольга потянулась. Потом вдруг беспричинно и неожиданно рассмеялась.

— Я сказала что-нибудь смешное? — Лиля подняла на Ольгу глаза, в которых отражалось беспокойство.

— Ты можешь не поверить, но это так. Даже стыдно говорить. Первый раз лежу в гамаке. Честное слово Раньше я почему-то считала, что гамак — это роскошь, что в них качаются только одни знаменитости да бездельники. Если б ты знала, как я хотела, когда была девчонкой, покачаться в гамаке.

Долго лежали молча, думая о своем. Молчание оборвала Лиля:

— Оля, ты счастлива?

— Да, — уверенно ответила Ольга, словно знала, что Лиля обязательно задаст ей этот вопрос.

— В чем твое счастье?

Ольга ответила не сразу. Она понимала, что если, говоря о своем счастье, будет особо подчеркивать радость материнства, то, кроме боли, ничего не причинит Лиле. И вместе с тем считала, что если умолчит о дочери, то ответ ее будет неискренним. А поэтому и начала с дочери.

— Я счастлива тем, что моя Машутка — вылитый отец. Хоть и атаманка, но умница, с характером. Здоровенькая. Я люблю своего мужа. Горжусь им и втайне иногда любуюсь. А потом, я даже не вижу, где кончается он и начинаюсь я. И наоборот — не вижу грани, где кончаюсь я и начинается он. Только теперь до конца понимаю, почему в народе, когда хотят сказать об одном из супругов, то говорят: «Вторая половина». Вот именно — половина. А единое целое — это когда оба вместе, муж и жена.

— За что ты любишь Дмитрия?

— Вот уж этого, хоть убей, не знаю. Раньше, когда мы познакомились, он мне просто нравился. Тогда я могла бы ответить — почему он мне понравился. Он мне показался интересным, умным, внимательным и как-то по-особенному добрым и непосредственным. А теперь… Теперь ко всему этому прибавилось что-то такое значительное, что не выразишь словами. Он — моя судьба. Он — это я и Машута.

Подложив руки под голову, Ольга лежала на спине. Лицо ее было строгим, глаза полузакрыты. Голос звучал спокойно и твердо, словно все, что она говорила Лиле, было уже давно продумано.

— Олечка, раньше мне почему-то казалось, что тебе некогда как следует подумать о жизни. У тебя столько забот и хлопот. Муж и Машутка у тебя заслонили все. А вот сейчас ты сказала такое, над чем я никогда не думала. Есть в тебе что-то от княгини Волконской. Раньше я почему-то считала, что крест добровольного изгнания, который она сама взвалила на плечи, отправляясь за мужем на каторгу, — это величайший подвиг. А теперь… — Лиля умолкла.

— Подвиг дворянки, подвиг аристократки. Но не жены. Как жена, Мария Волконская самая рядовая. Такая, как я, как ты, какой должна быть каждая порядочная женщина.

Последняя фраза больно кольнула Лилю. Она вспомнила Струмилина. Вспомнила разговор с дедом, когда он сравнил ее уход от больного Струмилина с предательством человека, бросившего слепого посреди шумной улицы. И ей стало душно. Она расстегнула ворот кофточки.

— Оля, не ставь меня никогда рядом с собой. Я не достойна такого равенства. Почему — ты знаешь.

— Я не об этом, Лиля. Какое здесь может быть равенство. Равенства нет ни в любви, ни в дружбе. Инициатива всегда в руках сильного. Слабый всегда добровольно, а иногда даже с радостью принимает власть сильного. Это закон жизни.

— Не совсем понимаю. Какая может быть радость в подчинении? Холоп никогда не был счастлив оттого, что он холопствует.

— Вот, видишь, я тебе о жизни говорю, о семье, а ты свернула в социологию. Абсолютного равенства никогда быть не может. Какое может быть равенство у гения и дурака? У богатыря и слабого человека? Можно ли равнять человека, за плечами которого тяжелое детство, юность в окопах и госпиталях, наконец, университет… с человеком, у которого, кроме аттестата средней школы и диплома вечернего института, нет ничего за душой? Мы с Митей строго придерживаемся принципа равенства, но оба знаем, что суть нашего теоретического равенства — в фактическом неравенстве.

— Я ни-и-чего не понимаю. Ты так путано говоришь, что у меня в голове сплошной сумбур.

— Я могу говорить проще. Могу даже на опыте моей семьи проиллюстрировать свою мысль о равенстве.

— Пожалуйста, — Лиля приподнялась на локтях и смотрела на Ольгу, а сама думала: «Вон, оказывается, какая ты… А я-то думала, что ты простушка».

— Когда мы с Митей идем по улице, то вопрос, к у д а и д т и, решает он. П о к а к о й с т о р о н е у л и ц ы и д т и — это решение принадлежит мне. Вернее, это право он оставляет за мной. И было бы смешно, если бы все стало наоборот. Теперь тебе понятно?

— Понятно, — Лиля вздохнула и, закрыв глаза ладонью, продолжала лежать неподвижно. Потом спросила: — А в дружбе может быть равенство?

— Никогда… — твердо, как отрезала, ответила Ольга.

— Почему?

— Потому, что слабый всегда добровольно принимает власть сильного. Причем принимает эту власть незаметно для себя, так как незаметно сильный подчиняет себе слабого.

— Это что — робинзонада в дружбе?

— Нет, не робинзонада. То неравенство и та власть, о которой говорю я, лежат в сфере чувственного, в самых ее благороднейших и интимных проявлениях — в любви и дружбе. И вот ведь какая загадка: чем осознанней я принимаю власть мужа, тем становлюсь сильней. Теряя один икс, я тут же в этой потере приобретаю два икса. Наверное, я говорю туманно?

— Нет, Оля, ты говоришь очень понятно. Причем всю твою философию можно замкнуть в одно слово.

— В какое?

— Люблю!..

— Да, люблю. И я счастлива.

— Завидую я тебе, Олечка, по-доброму. А я свое счастье сама оттолкнула от себя. В моей жизни осталась одна звездочка. Да и та печальная.

— Какая?

— Таня. И не потому, что она дочь Николая Сергеевича. Больше всего, наверное, потому, что ее детство — это мое детство.

— Ты ее удочерила?

— Конечно.

— А фамилию чью носит?

— Отца. Струмилина.

— К дедушке привыкла?

— Неразлучны.

— Как его здоровье?

— Работает. Завтра у него показательная операция. Готовится к ней две недели. Будут присутствовать хирурги из Америки и Финляндии.

Заслышав за спиной треск хрустнувшей ветки, Лиля вздрогнула и резко повернула голову: дед и Таня, приседая в коленях и неслышно ступая, хотели подойти к гамаку незаметно.

— Ах вы, заговорщики! — воскликнула Лиля и погрозила пальцем Тане.

— Мы с дедушкой идем на родник. Пойдемте с нами. Мама, тетя Оля ни разу не видела наш родник.

— Что это за родник? — Ольга привстала с гамака.

— О… — Батурлинов вскинул над головой руку. — О нашем роднике ходят легенды!.. Говорят, двести лет назад из него пили цари. Из Москвы слуг наряжали за этой студеной водицей. А жители окрестных деревень утверждают, что вода в роднике чудодейственная. Стоит разок умыться — и станешь красивой и молодой.

— Вы это серьезно, Гордей Никанорович? — спросила Ольга, стараясь по лицу Лили, по которому скользнула улыбка, понять: не шутит ли насчет царей и царских слуг?

— Насчет чудодействий — не утверждаю. Что касается чая — лучше воды не найдешь. Цари были не совсем дураки. Пойдем, Танечка.

Хлопнув калиткой, Гордей Никанорович и Таня скрылись за кустами акации, разросшейся вдоль изгороди.

— Дедушка-а-а!.. — крикнула вдогонку Лиля. — Вы потише. Мы вас догоним.

На ходу повязывая косынку, Лиля побежала за бидончиком.

— Олечка, дедушка сказал правду. В подземных родниках есть какая-то тайна. Пойдем… Не пожалеешь.

II

По почерку на конверте Дмитрий догадался, что письмо от брата Сашки, из Сибири. Тот писал редко, не уж если писал, то писал длинные («с картинками») письма. И это письмо было толстым, увесистым.

Дмитрий распечатал его и, примостившись на диване, принялся читать. Сашка писал:

Дмитрий положил письмо на стол и долго ходил по комнате.

Открылась дверь. В комнату, с опаской переступая высокий порог и держась за косяк, вошла Машенька. Ее губы, щеки, руки были густо вымазаны в темно-розовом вишневом соку. Белый фартук на ней был в розовых пятнах. В правом кулаке Машеньки были зажаты раздавленные вишни.

— Папонька, на… — Она протянула отцу вишни.

Дмитрий взял дочь на руки, поцеловал ее в вымазанные щеки и поднял высоко над головой.

— Солнышко ты мое утреннее!.. Партизан ты мой отчаянный!.. Да разве могло все быть по-другому?.. Шлет тебе поклон из Сибири твой дядя Саша.

На руках с дочерью Дмитрий вышел из дома. После дождя во дворе стояли теплые лужи. В одной из них, поджав под себя задние лапы, на животе лежал вислоухий серый щенок. Словно стараясь поймать козявку или букашку, плавающую в луже, он с силой бил лапой по воде и, смешно фыркая, тряс мокрой головой. Дмитрий остановился, любуясь щенком. А он, не замечая подошедшего Шадрина, продолжал дробить в луже расплавленные струи солнца.

Вечером почтальон вручил Шадрину заказное письмо с казенным штемпелем. Адрес на конверте был напечатан на машинке. «Странно… — подумал Дмитрий. — Президиум Верховного Совета СССР. Зачем я им там понадобился?..»

Дмитрий разорвал конверт. В письме было несколько слов. Шадрина приглашали в свободное для него время зайти в Комиссию законодательных предположений, к заместителю председателя комиссии Иванову В. П. В письме были указаны номер телефона, а также подъезд, этаж и номер комнаты Иванова.

Письмо озадачило Шадрина. «Иванов… — мучился он в догадках. — В одной только Москве проживает тридцать тысяч Ивановых…»

III

До Охотного ряда Дмитрий доехал на метро и вышел к Манежу. Водоворот толпы у входа в метро чем-то напоминал осенний вихревой листопад в саду. Шадрина втянуло в этот шумный людской водоворот, как подхваченный круговым ветром лист. Втянуло и понесло вместе с человеческим потоком на Красную площадь.

У входа в Мавзолей стояли часовые. В их каменной неподвижности дышала напряженная сила. Дмитрий смотрел на часовых и думал: «Зачем я, учитель школы, понадобился в Кремле?..» Сколько ни перебирал он причин, ни одна из них не казалась ему правдоподобной. Знал только одно, что для плохого в Кремль не вызовут.

Спасские ворота, бюро пропусков… Молча протянул он дежурному коменданту паспорт, тот захлопнул окошечко и минуты через две снова подал Дмитрию пропуск, назвал номер корпуса, этаж и комнату, куда ему следовало идти.

А вот и проходная Спасских ворот. Шадрин прошел мимо дежурного офицера с красной повязкой на руке.

«…Кремль!.. Так вот ты какой!..» У Дмитрия захватило дух. Он остановился. Не думал никогда, что вот так, запросто, войдет он на священный холм, обрамленный зубчатыми древними стенами.

Раньше, гуляя с друзьями-студентами по Александровскому саду или по набережной Москвы-реки, он смотрел на кирпичные башни Кремля и думал, что за ними стоят дома-исполины, что сама земля кремлевская напоминает гигантскую чашу, по краям которой, как барьер амфитеатра, сотни лет назад воздвигли толстую кирпичную стену. А тут вдруг все предстало перед глазами другим, простым, понятным… Низенькой и невнушительной показалась ему зубчатая стена отсюда, с бугра. Вот он стоит могущественный царь-колокол с выщербленным бронзовым куском, для перевозки которого потребуется целая железнодорожная платформа. Чуть подальше у цокольного этажа желтого приземистого здания выстроился ровный ряд старинных пушек разных калибров. У их дубовых колесниц пирамидами сгрудились чугунные ядра. А вот и белокаменная колокольня Ивана Великого. Ее Дмитрий видел на открытках. Золоченые купола соборов дышали стариной, Русью. Дмитрий огляделся. Все ему показалось древним, величественным, славянски патриархальным. И вместе с тем до предельной ясности понятным, родным.

А вот медленно движется группа экскурсантов. Их ведет высокий молодой человек. Они остановились у царь-пушки. Экскурсовод что-то рассказывал. Дмитрий не слышал его слов, но отчетливо видел лица экскурсантов. По их одежде можно без труда судить, кто они и как здесь очутились. Это не депутаты Верховного Совета, для которых Кремль не был новинкой и раньше. Простые, самые рядовые из рядовых советские люди. Транзитные пассажиры с вокзалов. Люди, для которых, как и для Дмитрия, всего год назад сама мысль ступить на землю Кремля казалась фантастической.

Дмитрий вгляделся в лицо одного экскурсанта и прочитал в нем целую жизнь — тяжелую, праведную. Лицо иссечено морщинами и ветрами. Это, конечно, рабочий. Ладонь, которой он защищал от ветра слезящиеся глаза, была изрублена бороздками и глянцевито отсвечивала мозолями. Он даже чуть приоткрыл рот, слушая рассказ экскурсовода. Все в лице его, в немудреной одежде (кремовая рубашка, на которой широченным узлом был повязан полосатый синий галстук, темно-синий бостоновый костюм, сшитый в районном ателье, матросская ширина брюк, военная артиллерийская фуражка, с которой никак не может расстаться бывший артиллерист…) — все Дмитрию было понятно.

Здание Президиума Верховного Совета СССР, куда Дмитрию был выписан пропуск, находилось рядом с колокольней Ивана Великого. Дежурный сержант, стоявший на вахте в вестибюле, внимательно посмотрев пропуск и паспорт, предложил пройти на второй этаж.

В вестибюле стояла тишина. Везде ковровые дорожки: в коридорах, на лестничных пролетах, на площадках…

А вот и комната, куда у Шадрина выписан пропуск. Дмитрий остановился и еще раз пробежал глазами письмо, полученное два дня назад. Поправив галстук, он тихо постучал в дверь. Кто-то глухо отозвался. Дмитрий толкнул дверь. Лицо человека, поднявшегося из-за стола, показалось очень знакомым.

— Не узнаете?

В человеке, который в течение двух дней был для него загадкой, Дмитрий узнал Василия Петровича, бывшего прокурора района, где он четыре года назад работал следователем.

— Василий Петрович!.. — обрадованно произнес Шадрин с порога. — Вот уж не ожидал!..

Иванов вышел из-за стола и крепко пожал руку Шадрина.

— Долго я вас, дружище, искал. А вы и не изменились. Ни седины, ни лысины.

— Да вроде бы рано.

Иванов показал на кресло, стоявшее у стола:

— Садитесь.

Шадрин сел. Кабинет Иванова просторный — ничего лишнего. Все подчинено деловому ритму, который с годами вырабатывается в высоких государственных учреждениях.

— Наверное, и не догадываетесь, зачем пригласил вас?

— Пока не догадываюсь.

— Хочу предложить вам вернуться на юридическую работу.

— Если разговор пойдет о прокуратуре, то, пожалуй…

— Что, «пожалуй»?

— До тех пор, пока в городской прокуратуре Богданов, мне…

— Богданов?.. — Иванов скатал бумажный шарик и бросил его в корзину. — Его уже там нет.

— Где же он?

— Недавно проводили на заслуженный отдых. По возрасту. Но не о нем разговор. Перейдем к своим делам. Я пригласил вас, чтобы предложить вам работу в Комиссии законодательных предположений в аппарате Президиума Верховного Совета.

— В Президиуме?.. — Шадрин растерянно пожал плечами. — Уж больно высоко. И так неожиданно…

— Вначале расскажите о себе. После нашей последней встречи и последнего разговора прошло почти четыре года. За это время столько воды утекло.

И Шадрин начал рассказывать о том, что было с ним за последние четыре года. Не умолчал он и о партийном выговоре, полученном за скандал в ресторане «Савой».

— Знаю и об этом, — сдержанно улыбнувшись, вставил в рассказ Шадрина Василий Петрович. — Но на этот скандал, как мне известно, вас спровоцировали два закордонных хлюста, которых с позором выдворили из нашей страны.

— Вы и об этом знаете? — удивился Шадрин.

— Прежде чем приглашать вас на работу в наше учреждение, я обязан знать о вас все и даже чуть-чуть больше, — многозначительно проговорил Иванов. — В школе вы себя показали блестяще. В гороно вами не нахвалятся. Только смею вас огорчить: логику и психологию из программы средней школы с будущего учебного года снимают.

— Как снимают?.. Почему снимают?!. — В вопросе Шадрина прозвучала тревога.

— Так решено Министерством просвещения и Совмином. Об этом долгий рассказ. Посчитали, что предметы эти слишком серьезны для подростков. Они будут изучать эти науки в вузах.

— Да… — вздохнул Шадрин. — А в гороно об этом помалкивают.

— Пока они об этом не знают. — Иванов подошел к окну и закрыл створку. — Помните определение права?

— Если по Марксу и Ленину, то, пожалуй, врубилось на всю жизнь.

— А именно, если не подводит память? — Иванов, словно прицеливаясь, выжидательно смотрел на Шадрина: — Помните или забыли?

— Воля господствующего класса, возведенная в закон, — четко ответил Шадрин. — Когда-то эту формулировку мы запоминали, как таблицу умножения.

— Мудрее и короче не скажешь. Теперь-то хоть вчерне вырисовывается контур для референта Комиссии законодательных предположений?

— Только вчерне.

— А в деталях — всему свой черед. — Иванов закурил и предложил папиросу Шадрину. — Не приходилось ли вам, Дмитрий Георгиевич, в последние годы слышать в народе ропот на закон, по которому за мешок ржи…

— Да… — неопределенно протянул Шадрин. — Закон уже не отвечает духу времени.

В свое время, когда в этом мешке ржи было спасение народа, который впрягался в плуг и пахал землю, чтобы накормить солдата на фронте, в этом законе отражался и дух народа, и суровость времени, когда судьба страны стояла на кону. Теперь этот закон изжил себя. — Иванов хотел и дальше развивать свою мысль, но, видя, что Шадрин понимает его, остановился на полуслове… — Я думаю, мы понимаем друг друга. Голова у вас светлая, выросли вы не на маменькиных пышках, не на пуховиках, а в трудовой семье и знаете, почем фунт лиха. Сейчас мы увеличиваем штаты Комиссии. Нам нужны люди, которые знают жизнь, те, что прошли войну. Вот я и вспомнил о вас. И нашел вас.

Шадрин колебался:

— Для меня это, Василий Петрович, настолько неожиданно, что… А потом, у меня же школа… Ко всему прочему я командир дружины.

— Я в курсе дела. Здесь вы нужней. О вас я говорил с председателем Комиссии. — Иванов посмотрел на часы. — Жаль, что его только что вызвало руководство. Вот вам анкета. Заполните ее дома и сдайте в бюро пропусков на мое имя.

— И все-таки я должен подумать, — нерешительно сказал Шадрин. — Да и боюсь: справлюсь ли?

— Я не пригласил бы вас, если бы не был уверен — справитесь вы или не справитесь. На раздумья даю вам неделю. — И, о чем-то подумав, сказал: — Какая у вас зарплата в школе?

— Тысяча двести рублей.

— Для семейного человека не густо. У нас на первый случай будете получать тысячу восемьсот. Но это на первый случай. Думайте и решайте. Где ваш пропуск?

Иванов отметил пропуск и проводил Дмитрия до двери. На прощание сказал:

— Знайте: у меня к вам большое доверие. А это нужно ценить.

— Спасибо, Василий Петрович.

— Не забудьте приложить к анкете копию диплома, характеристику и автобиографию.

Шадрин вышел из кабинета и спустился вниз. Все пока осознавалось смутно. Кремль… Президиум Верховного Совета… Все плыло, как в тумане.

Дмитрий вышел во двор и в первую минуту растерялся — не знал, куда идти.

Над колокольней Ивана Великого кружилась стая голубей. У царь-колокола пестрела новая группа экскурсантов. А у подножия приземистого здания, точно на карауле, замерли чугунные пушки, направив свои немые жерла в голубое, без единого облачка, небо. На золотых куполах соборов горели солнечные блики. По направлению к Спасским воротам двигалась группа экскурсантов, которых Шадрин видел полчаса назад. Среди них он узнал того самого человека в темно-синем бостоновом костюме и артиллерийской фуражке, лицо которого, словно порохом, было иссечено (теперь, вблизи, Дмитрий это увидел отчетливо) угольной крошкой. Он поравнялся с растянувшейся цепочкой экскурсантов и подошел к мужчине в артиллерийской фуражке.

— Ну как? — спросил Шадрин тоном, словно они не один день проехали в одном купе общего вагона.

— Здо́рово! — широко улыбаясь, ответил мужчина и покачал головой: — Ведь это надо же!.. Простой народ в Кремль вошел!..

Дмитрий вышел на Красную площадь, подошел к Мавзолею. Часовые, не шелохнувшись, стояли у входа в священную гробницу. На рябоватом сером булыжнике площади, напротив входа в Мавзолей, школьники, одетые в белые рубашки и короткие темно-синие штанишки и юбочки, замерли в строю под пионерским знаменем. Шел торжественный церемониал приема в пионеры.

Из головы Шадрина не выходили слова рабочего с лицом, иссеченным угольной крошкой: «Простой народ в Кремль вошел!..»