Кто если не ты

— Конечно, конечно... Который теперь час?..

— Часов одиннадцать.

— Вот оно что!.. Одиннадцать?.. Это кто?

Издали, со стороны психиатрического корпуса, донесся гортанный смех.

— Сумасшедшие.

— Веселый народ... Часто они так?..

Он говорил, не думая, и вряд ли понимал, что говорил — слова сами собой срывались у него с языка.

Что случилось? Зачем он Шутову? Они были врагами, всегда. И даже когда ему пересказали выступление Шутова в пятой школе, Клим думал, что тому просто захотелось вновь раздуть свою чадящую славу. Правда, в последние дни он ловил иногда на себе украдкой брошенные непонятные взгляды Шутова. Они раздражали его. И сейчас... Что ему нужно?..

Шутов похлопал себя по карманам.

— У тебя курить есть?

— Я не курю.

— Не куришь?.. Да, да... Это верно... Это верно... Это хорошо, что не куришь...

«Смеется»,— мелькнуло у Клима.

Но Шутов не смеялся. Он вытащил завалявшийся в брюках окурок, достал спички, но так и забыл про коробок, зажатый в руке.

— Каяться будешь?

— Что?..

— Каяться... Ну, ошибки признавать... Прощения просить... Завтра... будешь? — глухим, рвущимся голосом спросил Шутов.

— За что — прощения?

Клима начала возмущать эта нелепая сцена.

Шутов смотрел на него долго, испытующе, потом у него вырвался удовлетворенный вздох.

— Я так и думал,— проговорил он и чиркнул спичкой.

Короткая вспышка вырвала из темноты сломанные усмешкой губы. Нижняя была рассечена в двух местах.

— У тебя кровь,— сказал Клим с отвращением, решив, что Шутов пьян.

Тот провел по губам ладонью.

— А?.. Да... Пустяки,— он глубоко затянулся и выдохнул дым прямо в лицо Климу.— Я ведь завтра тоже выступлю.

В его голосе послышалось торжество.

— Ты?..

— Я.

— Зачем? — не меняя враждебного тона, проговорил Клим.— Мое дело — мне и отвечать.

— А ты не благородничай. Терпеть не могу в тебе этого благородства...

— А мне плевать, можешь или не можешь! И не суйся не в свое дело! ....

После всего... После всего, что было... Дойти до того, чтобы еще принимать помощь от Шутова?..

— Значит, не хочешь? — с какой-то неестественной покорностью произнес Шутов.

— Нет!

— Не хочешь?..

— Ни за что!

Вдруг Шутов рассмеялся — негромким коротким смешком — к придвинулся к Климу.

— Я выступлю. Это не для тебя, а... Спутал нас черт одной веревочкой. Всех спутал. А тебя со мной — особенно: не разорвать?.. Только раньше я сам ничего не знал про это, сегодня узнал! Не думай, что я такая сука, что я знал раньше... А завтра и ты узнаешь! Я хотел тебе сегодня сказать, да ты все равно не поверишь. И правильно — не поверишь! А почему мне верить?.. Ведь с меня все началось. Тогда, после пьесы... Если бы не я с той запиской, так ничего бы, может, и не было. Но я не знал, Клим, это я тебе как богу говорю! Потому что я подлец, но не до такой же степени, чтобы... Ладно! Завтра, Клим! Все узнаешь, все поймешь!..

Он стоял так близко, что Клим не мог видеть его глаз, и смотрел на его разбитые, в крови губы. Он хотел спросить Шутова, о какой веревочке тот говорит, но не успел. ...

— Запомни, Клим, оба мы были честные, только каждый — на свой лад... А теперь признаю: твоя взяла! Теперь — вместе... А там — будь что будет! А если мне похуже будет... А мне-то уж наверняка похуже, будет, чем тебе, Клим... Не продашь? Знаю, что не продашь! Ты не такой, чтобы продавать! А я... Я тоже, Клим. Ты меня еще не знаешь... Завтра, завтра все узнаешь, а пока... Я тебе как брат буду, больше, чем брат... Потому что... Мамонты воскресают, Клим! И мы всем свиньям покажем, что мамонты воскресают!..

Он схватил Клима за плечи, стиснул их жесткими, как железо, пальцами и тряхнул так, что у Клима клацнули зубы.

— Вот так, Клим, вот так! Мамонты воскресают!..— и канул в темноту.

Когда Клим кинулся ему вдогонку, было уже поздно. Шутов исчез так же внезапно, как и появился. Озаряя безлюдную улицу светом фар, мимо проехала машина скорой помощи.

Что случилось? Что он узнал? Почему вспомнил ту записку?.. И мамонты... На что намекал Шутов?..

Напрасно пытался он в чем-то разобраться. Бывают дни, похожие на землетрясение: каждая минута грозит новым толчком. Он устал. Он еле добрался до своего дома, и прежде, чем успел что-нибудь сообразить, — навстречу ему высыпала целая ватага ребят, и Мишка обхватил его и смял в своих объятиях, изо всех сил колотя по спине и крича:

— Жив! Сволочь, мерзавец, негодяй — жив!..

А Майя встала на цыпочки и поцеловала его в макушку.

Потом он почувствовал, что его, как полено, перебросили из рук в руки, и перед ним было уже другое лицо — Мамыкин, и тот мял и тискал его так, что хрустели кости, потом его передали ещё кому-то, и он ничего не понимал и не отбивался.

24

Клим растерялся.

Он никого не ждал.

Он ощущал себя осколком метеора, брошенного в холодную, мертвую пустоту вселенной. Это было и там, в степи, это было и тогда, когда он подходил к своему дому.

И вот — пустота кончилась.

Ребята забили всю комнату, они сгрудились вокруг Клима, они толкали, хлопали, щипали, смеялись, оглушали вопросами, перебивая друг друга, и все хотели заглянуть в его недоуменные, растерянные, обрадованные глаза. Он плохо думал о них — и теперь ему было тепло и сладко от блаженного чувства стыда.

Мишка, счастливо разулыбив рот, уже в третий раз принимался объяснять, как, забравшись вместе с Мамыкиным на чердак, он не нашел в потаенном углу пистолета...

— Вот и-и-дол! — возмущенно гудел Пашка Ипатов, ухватив Мишку за оттопыренное ухо и раскачивая его голову наподобие китайского болванчика.

— Сам ты идол! — смеясь, орал Мишка, выдирая из Пашкиных пальцев багровое ухо.— Скажи спасибо, что я ошибся!

— Вот тебе какое спасибо! — Наташа Казакова крепко шлепнула Мишку по спине и обратилась к Климу: — Настоящий псих! Прибежал и вопит: «Бугров застрелился!»

Все снова покатывались, вспоминая вытаращенные Мишкины глаза, и Клим смеялся, и Мишка смеялся тоже, но оба они старались не встречаться взглядами, потому что Мишка понимал: пистолета все-таки на месте не оказалось, и он не так уж ошибся, не так уж ошибся... И Клим знал, что Мишка кое о чем догадывается, а ему не хотелось, чтобы Мишка догадался... Особенно теперь, когда все кончилось!

Всё кончилось... Все разрешилось, все стало на свое место — и правда торжествует! Сообщить об этом и пришли ребята!

Он усмехнулся про себя, подумав о Кире. Его удивило только, почему с ребятами нет Игоря.

— Не знаю,— ответила ему Майя и, отвернувшись, начала тщательно заплетать распустившуюся косу.

Что-то в ее тоне насторожило Клима, но на пороге появился Николай Николаевич. Он был в своей пижаме в зеленую полоску, и его бледное лицо альбиноса с белыми бровями и веками без ресниц отливало зловеще-зеленоватым цветом.

Он сдержанно улыбнулся, обнажая высокие розовые десны, и попросил Клима зайти к нему, когда гости — он выделил это слово — разойдутся.

Клим покорно вытерпел поцелуй Надежды Ивановны и был ей благодарен за то, что на этот раз она ограничилась лишь одним восклицанием: «Воскрес!»

А когда она поставила, на стол корзиночку с хлебом и кастрюльку, полную молока, он объявил, что она — гений.

После того, как от буханки не осталось даже крошек, а кастрюлька, пущенная по кругу, опустела, Клим потребовал, чтобы ему рассказали все подробно.

Он сидел на сундуке в излюбленной позе — упершись в крышку каблуком, обхватив руками колено и прижавшись к нему подбородком — сидел и слушал, хмуря широкий, нависший над глазами лоб. Слушал Мамыкина, который говорил, с трудом подыскивая слова, слушал Витьку Лихачева, который не мог сдержать возбуждения и ежеминутно прерывал Лешку, слушал Раечку Карасик, не умевшую молчать, когда говорят другие, и Лапочкина. Слушал всех, и мало-помалу в глазах Клима туманился и гас блеск, к нему возвращалось чувство усталости и горечи.

Когда они кончили и наступила тишина, он еще долго сидел в скрещении ждущих, горячих, вопрошающих взглядов — сидел, будто и не замечая, что слушать уже некого и пришла пора говорить ему.

Потом он поднялся, выпрямил затекшие ноги и, глядя в пол, медленно сказал:

— Нет, вы плохо придумали, братцы...

В спину ему кто-то изумленно, почти негодуя, выстрелил:

— Почему?

Он стал у распахнутого настежь окна, сквозь густые ветви тополя слабо просвечивали звезды. Надежда, неведомо почему вспыхнувшая в его сердце, потухла. Это было тяжелей, чем если бы она не загоралась совсем.

Была ночь, и звезды, и дремотный шелест листвы... Была Кира — она таяла, уходя во мрак, таяла — и не могла растаять... Была ясность, обретенная там, в закатной багряной степи, и ребята... Их лица, как на крутящемся барабане, выплывали из тьмы и уводили во тьму — Лешка Мамыкин, с бычьим упорством ищущий истины, взбалмошная Раечка, отчаянный Витька Лихачев, мальчишистая Наташа Казакова, Костя Еремин, похожий на сердитого кролика... Они появлялись и исчезали, и вместо них тьма рождала в своих недрах лики Карпухина, Митрофана, Никоновой... Новые жертвы? Зачем?.. Они еще ничего не знают, и пусть никогда капитан Шутов не предстанет перед ними...

Он обернулся. Поднял глаза и сказал упрямо и грустно, стараясь смягчить свои слова, чтобы они не обиделись:

— Вы не поможете. Мне... не нужна ваша помощь.

— Ты не думай, что мы боимся! — произнес Гена Емельянов, решительно насупясь.

— Разве вам непонятно, что мне опять припишут, будто это я вас принудил, подстрекнул и так далее?..

— Но мы же сами!

— А кто вам поверит?

За его спокойной иронией сквозила такая тоска, что Майя испуганно охнула:

— Клим, но нельзя же так!..

Ее лицо выражало столько сострадания и боли, что он попытался улыбнуться. Но улыбка едва тронула его губы — и замерла.

Было слышно, как Лешка со свистом цыкнул сквозь зубы и, шаркнув ногой, растер на полу плевок.

Мишка, отделившись от группы тесно сжавшихся ребят, тяжело дыша, подошел к Климу — коренастый, широкоплечий, с отвисшей от гнева челюстью — остановился против растерянно улыбающегося Бугрова, шумно вдохнул воздух и со словами: «Паршивый индивидуалист!» — коротким движением ткнул его в грудь.

...Игорь вошел почти незамеченным. Никто не обратил внимания на его стук. Он постоял перед дверью, прислушиваясь к возбужденным голосам, но так ничего и не сумел разобрать. Ему хотелось застать Клима одного, поговорить без свидетелей... Раздумывая, стоит ли входить, он приотворил, дверь, но кто-то изнутри нажал и едва не прищемил, Игорю пальцы. Игорь разозлился и надавил на дверь плечом. Она подалась туго — он протиснулся в щель. Павел Ипатов, подпиравший дверь спиной, только мельком взглянул на него, продолжая спорить с Казаковой.

Игорь отыскал Клима — тот стоял у книжного шкафа, на него наседали ребята. Игорь ухватил несколько слов:

— И все пойдут за нами...

— Вера Николаевна не сказала бы зря...

— Люди ведь...

Что случилось? Игорь прислонился к стенке, скрестив руки на груди.

Клим увидел его и, через головы, обрадованно помахал рукой. Он пробрался сквозь плотное кольцо ребят и подошел к Игорю.

— Знаешь, на какое дело нас подбивают?..

Игорь слегка кивнул на дверь в гостиную и тихо предложил:

— Пойдем потолкуем.

Клим бросил на ребят извиняющийся взгляд, и они прошли с Игорем в комнату с чинно зачехленными креслами, в тот угол, где росла, упираясь в самый потолок веерами листьев, раскидистая пальма.

— Уф, до чего же я устал! — вырвалось у Клима, когда он кинулся в кресло и на секунду прикрыл глаза, — До чего устал!..

Игорь опустился напротив и вытянул ноги, упершись в кадку с пальмой. Но пальма мешала им видеть, друг друга, и Клим через минуту вскочил, и присел на ручку кресла, в котором сидел Игорь.

— Ты молодец, что пришел — торопливо заговорил он, заглядывая Игорю в лицо.— Я думал... Я никогда еще столько не думал, как сегодня! Помнишь, на острове?.. Ты был прав. Я признаю, что ты был прав... Я просто никогда бы не поверил... Не поверил, что все так получится!.. Ты был прав! — повторил он еще раз, боясь, что Игорь не поймет, не примет его раскаяния, но Игорь, вероятно, из благородства сохранял совершенное безучастие к его словам.

То бегая по комнате, то присаживаясь рядом, с Игорем, Клим рассказывал о ребятах, о том, что они решили выступить завтра.

— А наша-то божья коровка Лапочкин, ты знаешь, что он мне сказал, когда я начал их отговаривать?.. «Эх, ты, а еще пьесу написал «Не наше дело»! А? Вот черт!..— Клим расхохотался.

Игорь с каменной невозмутимостью встретил его смех.

— Сейчас они все герои. Но не успеет начаться актив, как они откажутся от своих слов.

— Брось!..

— Уверен.

— Ты становишься циником, старик!

— Лучше быть циником, чем кретином.

Он не шутил.

Клим нахмурился.

— Разве нельзя быть ни тем, ни другим и все-таки оставаться человеком?..

Вместо ответа Игорь взял со стола пепельницу, повертел и поставил на место. Видимо, он даже не считал нужным возражать Климу.

— Вот так,— проговорил он, помолчав.— Правда нужна, может быть, только нам с тобой, а зачем она... этим?..— он кивнул на дверь.

— Но тогда во имя чего мы будем бороться?

— А кто тебе сказал, что мы должны бороться?..

Клим не сразу понял смысл слов Игоря, а когда понял — не поверил тому, что Игорь произнес то, что хотел.

— Что? Что ты сказал? — переспросил он, внезапно прекратив кружиться вокруг стола. Игорь стоял теперь по одну сторону стола, Клим — по другую, и на неподвижное, бледное лицо Турбинина падал яркий свет подвешенной к потолку лампы.

— Я сказал, что теперь борьба не имеет смысла. Теперь...— подчеркнул Игорь.

— Не имеет смысла...— протяжно повторил Клим, недоверчиво прислушиваясь к своему голосу.— Не имеет смысла... А что... Что же еще имеет смысл?

Подходя к Игорю, он зацепил ногой за стул, и стул с грохотом свалился на пол.

— Что еще имеет смысл? — слова вырывались из него, шипя, как брошенные в воду раскаленные камни.— Что имеет смысл? Аттестат в том, что мы стали вполне законченными мерзавцами? Кусок красного картона в кармане? Золотая медаль на шею дрессированным собачкам? Это? Это имеет смысл?..

— Потише, — сказал Игорь, невольно отодвигаясь и выставляя перед собой руку.— Только потише. И пожалуйста, без истерики. Без святых истин. Их мы слышали. Их мы изрекали сами. И за это расплатились. Уже. Сполна. Пусть пробуют другие. Пусть. А с меня хватит. Биться головой об стенку? Так ведь больно-то не стенке, а голове! Конечно, если это голова. Голова, а не дубина.

— Что с ним?.. Не может быть? Игорь...

Клим смотрел ему в лицо, он искал в нем то, что противоречило бы словам...

— Я заранее знаю все, что ты хочешь сказать. Так вот. Мы дрались. Мы-то дрались. Пускай теперь ломают себе шею эти... Лапочкины! Хватит с нас. Мы были честными, насколько могли. Пусть кто-нибудь теперь заговорит о честности — мы плюнем ему в рожу!

Теперь Игорь сам приблизился к нему, он рос, вытягивался, его голова на тонкой шее насмешливо кивала откуда-то сверху, и глаза блестели холодным, слепящим блеском.

— Помнишь, мы говорили об отце?.. О твоём отце... Так вот, я узнал точно: он был так же виноват, как ты... Как я... Его расстреляли. А все осталось как раньше. А ты ищешь смысла. Смысла!..

Да, об отце. Шутов тоже... На что-то намекал... Надо было спросить... Да, надо было, надо... Он хотел одного: ответить... Чем?..

Комната качнулась и стала на свое место, неподвижно, крепко, устойчиво.

— Уходи, — сказал Клим без злобы, как-то равнодушно, с вялым безразличием,

И ушел первый — в комнату, где галдели ребята. Игорь вышел незаметно, тихо.

25

Сундук скрипел. Он начинал скрипеть при малейшем движении протяжным, сухим скрипом. Всю комнату наполнял этот невыносимый скрип. Тогда Клим переставал шевелиться. Он лежал на спине неподвижно, глядя в темноту. Он старался перехитрить сундук, и ему это удавалось. Но не надолго.

В темноте загорались тусклые красные пятна. Это выползали морские крабы. Они приближались, неуклюже переваливая на тонких лапках широкие плоские тельца и выставив перед собою острые клешни. Полчища крабов окружали его со всех сторон, готовые вцепиться в его тело, но они не спешили, они чего-то ждали, зная, что он полностью в их власти, и смотрели на него, выпучив свои холодные, бессмысленные глазки.

Он отлично чувствовал, что это сон, и, однако, всякий раз вскрикивал и просыпался.

И снова раздавался скрип, и он ворочался, не зная, куда деваться от этого скрипа, а сундук скрипел все громче, все беспокойней... И все начиналось опять: Кира, Игорь, ребята, Карпухин, Кира, Игорь... И сундук, как будто понимая, о чем он думает неотступно, неотвязчиво предостерегал его, и скрип этот длинными тонкими занозами вонзался в мозг. Он был похож на голос, знакомый и забытый голос, далекий голос, который преследовал его все эти дни. Он пытался вспомнить, где и когда уже слышал этот голос, пытался — и не мог, и ворочался с боку на бок, и вслушивался снова и снова, пока в голове не вспыхнула фраза: «Поменьше задумывайтесь, товарищ Бугров, поменьше...» Да, это был голос капитана. Как странно, что он не подумал о нем раньше!

Он лег на живот, обхватил руками подушку и прижался к ней лицом. Ах, как жаль, что вас нет сейчас здесь, товарищ капитан!.. Мы бы хорошо поговорили! Как, жаль...

Если вы правы, товарищ капитан, то зачем явились ребята? Зачем они выступят завтра и скажут то же самое, что говорил я? Они думали так же и раньше, только боялись... А теперь не хотят бояться... И почему нужно бояться думать, товарищ, капитан, почему?... Ах, как жаль, что вас не было здесь, товарищ капитан. Что бы вы сказали Лешке Мамыкину, Наташе Казаковой и всем остальным?..

Подушка стала горячей, он оттолкнул ее в угол, сел. Пятка ударилась о замок, висевший на сундуке, замок глухо звякнул. Клим не почувствовал боли. Перед ним призрачно мерцало лицо капитана, то растворяясь во мраке, то возникая снова. И всякий раз оно было другим, или непреклонно-жестким, или усталым, с втянутыми внутрь щеками, или грустным, с глубоко запавшей в глаза печалью — как у больной собаки... Сам он верил в то, о чем говорил, или лгал, или хотел, чтобы и Клим, и все на свете превратились в глухих и слепых идиотов? Но зачем?.. Зачем?..

Дрожащие медные звуки, надколов тишину, медленно таяли в воздухе. Два часа ночи. Безмолвие снова сомкнулось над головой — густое, плотное, черное. Он не мог спать. Не мог сидеть. Не мог лежать. Он ходил по комнате, огибая смутные очертания предметов, шлепая по полу босыми ногами; горячая духота сжимала горло, не давала дышать. Он думал о капитане. И о Шутове, его сыне. О его странном появлении в саду и странных, загадочных его словах... Что случилось с Шутовым? Самым откровенным, самым нелицемерным его врагом? «Это я во всем виноват»... Чудак! Разве только в тебе дело?.. Кира, Игорь... и вдруг — Шутов! От него можно ждать всего. Что он задумал выкинуть завтра? Но зачем, когда с ними ребята и больше они не одиноки?.. Шутова надо предупредить, немедленно, у него сумасшедшие глаза... Сейчас? Уже поздно... Ну и что же? Шутов не спит. Не может быть, чтобы он спал. Виктор. Витька. Никогда, до этой ночи не называли они друг друга по имени... Виктор... Что-то страшное у него на душе, и рядом нет человека. Никого. Он один. Клим знал, что это значит. Он один. Их двое. Они не спят. И думают друг о друге. Тогда почему они не вместе? Чего он ждет? А капитан? Если он встретится?.. Что ж, пусть! Тем лучше!

Улицы были пусты, от мостовой веяло холодом. Все вымерло —жили только звезды, теплые, далекие, спешившие отдать ночи свою последнюю яркость.

Он шел быстро, стараясь согреться, и не мог унять дрожь. Он снова думал о капитане. О том солнечном утре, перед вторым допросом. О, сколько солнца! Какая безмятежность струится с неба! Женщина с коляской... Бронзовые старики... Девушка на скамейке, сквозь прозрачный рукавчик льется упругая линия плеча... Все в этом мире добротно, несомненно — и нет здесь места ни боли, ни страсти, ни поискам...

А Кира? Как вписать в это слащавенькое небо ее трагические глаза? И жалкую измену Игоря? И Шутова, и хохот сумасшедших, и Мишку, и Майю, и бунтующих ребят, и завтрашний бой?.. Нет, товарищ капитан, вы неудачный художник...

Он знал дом, в котором жил Виктор, но не знал ни этажа, ни двери. В трех рядах окон с тускло белевшими, бельмами ставен светилось два окна — они как будто ждали его прихода.

Клим поднялся по лестнице. Справа возле двери был звонок, но он не хотел лишнего шума и постучал, совсем тихо. За дверью откликнулся голос:

— Это ты?

Быстрые мягкие шаги. Щёлкнув коротким язычком замка, дверь распахнулась. На пороге стоял капитан Шутов.

26

Среди событий этой ночи самым невероятным оказалась встреча с капитаном Шутовым. Чувство фантастичности, нереальности происходящего захватило Клима с первого же момента, едва увидел он капитана, который стоял на пороге, ухватившись, руками за дверной косяк, и дышал трудно и неровно, как после быстрого бега. Рубашка, выбившись из брюк, свисала с его худых плеч длинным белым балахоном, похожая на санбенито, в котором выводили на казнь еретиков, только вместо чертей и языков пламени на ней расплылись оранжевые и багровые пятна. Может быть, мысль о санбенито возникла у Клима, когда он увидел лицо капитана — с ввалившимися, заросшими грязной щетиной щеками, оно почернело и казалось обуглившимся, как головня. Только два глаза, два желтых янтарных глаза жили на этом лице. Упершись в Клима, они сначала погасли, потом вспыхнули — и в какое-то мгновение попеременно отразили удивление, испуг и наконец странное тупое, удовлетворение.

— А-а, борец за справедливость пожаловал,— проговорил он, растягивая слова и усмехаясь.— Ну, как она поживает, мировая справедливость?..— он икнул.

«Узнал»,— подумал Клим. Дорогой сюда он думал о капитане и ждал встречи с ним, но не такой... Теперь, из-за стыда за капитана и физического отвращения к пьяному, ему захотелось вдруг опрометью кинуться отсюда на улицу, но он вспомнил о Викторе и, сделав над собой усилие, остался.

— Я... Мне нужен Виктор...— пробормотал он, опуская глаза.

— Виктор?..

В лице капитана что-то болезненно дрогнуло — и Клим ощутил на себе его взгляд, горячий и ненавидящий.

— Мне очень нужен Виктор,— уже более настойчиво повторил Клим.

Из груди капитана вырвалось знакомое бульканье, заменявшее ему смех.

— Ну что ж, проходи...

Капитан посторонился — и Клим, подавив в себе нехорошее предчувствие и весь внутренне насторожась, переступил порог. И тут же раздался пронзительный, долгий, хватающий за душу вой. Не успев сообразить, в чем дело, Клим отпрянул к стене и стукнулся о нее затылком! Капитан нагнулся и подхватил на руки вывернувшегося из-под ног Клима кота. Кот был покрыт блестящей черной шерстью, капитан молча прижал его к груди, провел рукой по круто выгнутой спине и, смутно улыбаясь, двинулся вперед. Клим смущенно следовал за ним.

Сначала ему показалось, что, несмотря на поздний час, в квартире много народу: во всех комнатах, даже в ванной — они прошли мимо - горел свет, и все двери были распахнуты настежь. Но полное безмолвие нарушало только жалобное мяуканье кота, а яркий свет лишь усиливал ощущение какого-то смятенного беспорядка во всем доме.

Все здесь было перекошено, смещено, сдвинуто с обычного места: бросилась в глаза полуоторванная, повисшая подбитой птицей гардина, разворошенная кровать, вываленная прямо на пол перед гардеробом одежда... Всюду на паркетном полу валялись обрывки бумаги, окурки, и воздух был пропитан застоявшимся табачным смрадом.

Что-то случилось... Что-то случилось... Ведь не может же быть здесь так всегда...— мелькнуло в голове у Клима; он вспомнил лихорадочный блеск глаз Шутова-младшего и почувствовал, как у него самого холодной струйкой растекаются под лопатками мелкие мурашки.

Комната, в которую привел его капитан, ничем не отличалась от остальных. Алая бархатная скатерть валялась на диване; на облезлом оголенном столе стоял большой графин с отбитой ручкой. Стенные часы с безжизненно повисшим маятником неподвижным оком взирали на весь разгром. Особенно поразила Клима огромная, явно не по размерам комнаты, картина в тяжелой позолоченной раме, единственная в своем нетронутом, непоколебленном спокойствии — «Девятый вал». Под ногой Клима хрустнули осколки разбитого стакана, но он не заметил этого, невольно остановившись перед картиной. Над людьми, которые изо всех сил цеплялись за жалкий плотик, нависла сокрушаюшая, неотвратимая, как рок, волна — нависла и застыла. И самое страшное было не то, что произойдет через мгновение, а — ужас перед неминуемым...

Какое-то неясное воспоминание о лучезарном Сорренто мелькнуло в голове у Клима и сейчас же стерлось. Он оглянулся. Капитан стоял у двери, не спуская с рук черного кота, и с напряженным, почти лукавым любопытством смотрел на Клима. Возле дивана, на полу, валялись две пустые бутылки из-под водки, в одной из них белело несколько окурков.

— Где же Виктор?..

— Где Виктор? Да, где?..— капитан потер заросшую щеку и дурашливо задергал головой, шаря глазами по потолку.— Где же Виктор? Да вот он! — он улыбнулся серыми, потрескавшимися губами.

— Где?..

Только теперь Клим заметил на столе фотографию, приставленную к графину: молодая женщина с тихим, кротким лицом и мальчик, лет десяти, в котором он не сразу узнал Виктора.

Клим не знал, чем ответить. Капитан продолжал все с тем же лукавым, испытующим любопытством наблюдать за ним, покачиваясь, переступая с пятки на носок. Кот жмурился и довольно мурлыкал. Климу вдруг показалось: зря он сюда пришел. Но ведь капитан сам поманил его... Зачем?..

— Мне не до шуток,— сказал он грубо, не представляя, что стоит перед тем самым человеком, который недавно вызывал в нем трепет.— Если вы не знаете, где ваш сын...

Он не успел договорить. Кот метнулся вверх и в сторону — капитан схватил Клима за плечи толкнул на диван и прижал к спинке. Его желтые, в красных прожилках глаза были безумны.

— Где мой сын?.. Это ты знаешь, где мой сын! Ты, ты, ты!..

Клим растерялся.

— Я видел его часа три-четыре назад, — заговорил он и вспомнил: — да, тогда пробило одиннадцать, он еще спросил меня, сколько времени...

Клим коротко рассказал о появлении Шутова и попытался возможно точнее передать его туманные слова. Капитан сосредоточенно курил, отряхивая пепел прямо перед собой на стол и не глядя на Клима. Слышал ли его капитан?.. Лицо Шутова было таким неподвижным и отчужденным, что иногда Климу казалось, что он не говорит, а только беззвучно шевелит губами, и он начинал говорить громче, но капитан все так же безучастно молчал и смотрел в одну точку. Только когда Клим произнес:

— Не знаю, что он хочет сделать, но теперь ничего такого не надо делать, потому что ребята...

Капитан, будто очнувшись, оборвал его:

— Так-так... Значит, сделает, говоришь? Ну-ну...— и с какой-то смесью гордости и страдальческого злорадства посмотрел на Клима и подмигнул ему: — Сделает! Витька... С-с-сукин сын... Он для тебя родного отца зарежет...

Климу вспомнилась рассеченная губа Шутова. Что здесь произошло между ними, отцом и сыном?..

Капитан потянулся к фотографии, медленно поднял ее, подержал на вытянутой руке и со вздохом положил перед собой.

— Дурак он, твой Витька. Увидишь его — так и передай... Дурак. Что толку?.. Мертвых — не подымешь, а живых — не спасешь...

Он вылил остатки из графина себе в стакан. Руки его дрожали, горлышко частой дробью вызванивало по стеклу. Водку он выпил не спеша, схлебывая короткими глотками, как пьют горячий чай. Потом вытер ладонью рот, еще раз взглянул на донышко и осторожно поставил стакан на стол.

— Кончено,— тихо и четко сказал он, как будто отвечая самому себе на какой-то вопрос.— Ванин прав: от себя не уйти. Кончено...

— Что кончено? — спросил Клим.

— Жизнь кончена, — сказал капитан. И взгляд у него стал ясным и трезвым.

О чем он говорит? О какой жизни? Ванин... Кто такой Ванин? И перед этим... О мертвых... Клим мучительно пытался понять, какое, отношение все это имеет к Виктору, к нему, к самому капитану — и только ощущал здесь какую-то тайную связь, но в чем она?

В чем?..

Капитан сидел, тоскливо горбясь, закрыв лицо руками. Он бы не заметил, если бы Клим вышел из комнаты...

Но Клим не уходил. Он уже смутно предчувствовал, что узнает, должен узнать что-то сегодня, сейчас, от капитана... И снова в его голове вихрились те же непонятные вопросы.

Внезапно он ощутил, что за ним наблюдают, и увидел — сквозь прижатые к лицу Шутова пальцы — безжизненные, похожие на осенние листья глаза. Они смотрели прямо на него, смотрели в упор.

— Ты в самом деле ничего не знаешь? — глухо спросил капитан.

О чем это он? Клим, не сразу сообразил, что это относится и к Виктору, и к тому, о чем тот собирался говорить завтра.

— Нет.

— Не знаешь?..

— И тогда... когда я вызывал... тоже не знал?

— Я не знаю, о чем вы...

— Не знал... Я знал, что ты не знаешь... Знал! — со странным торжеством проговорил капитан, отнимая руки. Правая щека его конвульсивно подергивалась, он улыбался, весь просветлев, но Климу стало жутко от этой улыбки.

— Я знал, что ты не знаешь! — крикнул капитан, поднимаясь из-за стола и роняя с тяжелым грохотом стул. — Знал! Щенки!.. Если бы вы знали... Вы бы еще в люльке поседели от страха! Чего вы хотите доказать? Кому доказать? Пропадете! Все! Или подохнете, как капитан Шутов, и будет вам вечное проклятье от ваших же детей! Если бы вы знали!..

Он вцепился пальцами в край стола и наклонился вперед. Губы его корчились.

Клим тупо смотрел на него, понимая только, что все, о чем говорит капитан, враждебно ему и направлено прямо в сердце. Шутов же, провыв последние слова, прислушался к своему голосу, склонил голову — и вдруг опять встрепенулся и грохнул по столу кулаком. Графин, стоявший на краю, подпрыгнул и свалился. Клим бросился подбирать осколки, но капитан остановил его.

— Не сметь! — дико заорал он. — Пусть бьется, всё бьется к чертовой матери! Вы должны знать, все знать — и тогда забейтесь под стол, за печку, запритесь на все ключи — и не дышите! Слышишь — не дышать!

«Он пьян... Он не понимает, что говорит», — думал Клим, в душе понимая, что Шутов и пьян и трезв в одно и то же время. И капитан, как будто подслушав его мысли, сбавил голос:

— Нет, я не пьян, ты напрасно так полагаешь, — заговорил он, заглядывая ему в глаза: — Когда человек говорит правду, всегда считается, что он пьян... Или сумасшедший... И его надо... Сейчас же!..

А я не пьян. Это весь мир пьян и на ногах не стоит, а на карачках ползает... И хорошо... Учись ползать, Бугров, пока не поздно!.. Слышишь? Я тебя научу ползать, я! Сегодня научу! Слушай, Бугров, одна такая ночь бывает у человека в жизни — одна только...

Он схватил Клима за плечи, толкнул на диван и сам опустился рядом. Клим попытался вывернуться, но острые пальцы капитана клешнями впились в его плечи, прижали к спинке.

— Думаешь, ты знаешь, куда идешь, на что идёшь?.. Ты еще зелен и глуп, чтобы знать!.. Были! Сотни... Тысячи людей! Каких людей! Ради правды не жалели себя, ни крови своей, ни жизни!.. А их — за правду, за кровь, за все — в порошок, в пепел!.. И твой отец... Он был из них, из тех — и с ним сделали то же... Понимаешь?.. Нет?.. Тогда слушай. Слушай и запоминай. Кроме капитана Шутова тебе никто такого не расскажет!..

В эту ночь Клим впервые услышал правду о своем отце. Правду жестокую, страшную и неопровержимую, как неопровержимо было то, что рядом с ним сидел сам капитан Шутов и на расстоянии двух ладоней от себя Клим видел его гнилые желтые зубы.

Вначале он верил и не верил его словам.

Верил и не верил.

Верил, потому что капитан не мог сейчас лгать, в такие минуты люди не лгут, в таком — не лгут... И не верил — потому что Шутов был пьян. Потому что он только что болтал черт знает о чем — люди, на карачках...

И не мог не верить...

И была библиотека, книжка с карикатурами, генерал Франко, и маленький кулачок — по роже, фашиста, по роже!.. «Ты будешь настоящим коммунистом, сынок»... И смех... Т-с-с, чтобы не мешать — в библиотеке должно быть тихо... И кабинет, кресло... Проснуться и увидеть его, за лампой, с пером в руке... Мерцали золоченые корешки книг... Тех книг, его книг...

Ширма с павлинами. Всю жизнь — ширма с павлинами... Что там, за ширмой?..— Нельзя, Клим... Я скоро вернусь, Таня...— Будь спокоен, милый... Есть же правда на свете!.. Черный фургон фыркнул, пропал в темноте... Куда его, мама? — Он скоро, он же сказал, ты слышал... И слезы... Мама!.. Кровать, спина трясется... Не надо, мама! Разорванные фотокарточки. — Что ты наделал... Он был... Нам в школе. Дрянь! Он был твой отец! Слова, как жесть... Колокол... Колокола лили из меди... Медная труба, в ней горит солнце, трубач играет «к бою!» — ошметки земли брызнули из-под копыт... Он — впереди, трубач Первой конной!.. Ширма... Ширма с павлинами... Есть же правда на свете, милый!..

Он ничего больше не слышал. Он молчал. Он не знал, что плачет, что рыдания, которые из него хлынули неудержимо, давно уже заставили капитана смолкнуть и отойти к окну. Он не знал, сколько прошло времени — подняв голову от диванного валика, он увидел прямую спину с косо срезанными плечами и легкую струйку дыма. Он почувствовал, как напряглись все его мышцы,— как в тот момент, когда человек заносит топор, чтобы с одного маху расколоть суковатое бревно — и с радостью ощутил, как хрустнет, тонкая шея капитана под его пальцами.

Капитан обернулся. Лицо у него было мёртвое, усталое. С минуту они смотрели друг на друга, потом капитан, неторопливо перекатив из одного угла губ в другой папиросу, бросил на стол маленький блестящий браунинг.

— Он заряжен, — сказал капитан и снова отвернулся к окну. Над его головой опять повисла струйка дыма. Стрелять в него было все равно, что стрелять в труп.

— Как же вы... Так... Могли? — вырвалось у Клима.

— Нас не спрашивали...

— Но ведь вы же... человек!

Капитан нехотя повернулся, как будто каждое движение давалось ему с трудом и причиняло лишнюю боль.

— А ты — ты человек?.. Ну, докажи, что ты че-ло-век!.. — с циничной усмешкой проговорил он.

Потом лицо его стало вдруг серьезным и озабоченным. Что-то вспомнив, он подошел к тумбочке, на которой лежали учебники и тетрадки, вырвал листок и что-то быстро написал.

— Возьми, — почти строго приказал он Климу, вкладывая ему в одну руку бумажку, в другую — браунинг.— Ну, теперь все. Давай, — прибавил он, будто уговаривая и подбодряя, — Ты знаешь, как обращаться с этой штучкой? Бери. Ты ведь говорил: если из десяти один не виновен, ты бы прикончил всех... Именем революции... Никто не знает, кто виновный... Может быть, когда-нибудь разберешься... Ну?

Он снова занял свое место у окна.

В записке стояло:

«В смерти своей виновен я один.

Шутов».

Клим вздрогнул, скомкал записку и, швырнув браунинг на диван, бросился из комнаты.

27

Еще молчали птицы, еще не встрепенулась сонная листва на деревьях и на пустынном асфальте не было видно ни души.

Но бесформенные глыбы домов уже проступали из темноты, обретая строгие линии; небо раздалось ввысь и вширь; в холодной глубине его еще плавали бледные звезды, но все оно уже расцвело ровными синими тонами; ночь нехотя уползала на запад, и небо дышало чистотой, свежестью и ожиданием.

Странно и чуждо врезался в эту тишину короткий, похожий на выстрел звук. Наверное, лопнула шина...

Клим прислушался — и не уловил урчания мотора... Но он тотчас забыл об этом странном звуке.

Он шел, все убыстряя шаги, не зная, куда и чувствуя, что должен спешить.

Новое утро... Первое утро...

Когда-то уже было такое утро, и степь, и запах полыни, и перестук в теплушке, и голос, который донесся до него сквозь дремоту:

— Вот мы и встретимся, Сережа...

Вот мы и встретились, отец!

Что же дальше, отец?

Как жить? Во что верить?

— На карачки, человек...

Но ведь ты не ползал на карачках!

— Он поплатился за это...

Неправда, такие, как ты, не знают поражений. Для тебя жизнь — это борьба...

— А знамя? Честное, гордое знамя? Ему место у солнца. Смотри, его край волочится в грязи, его топчут и рвут...

Разве оно виновато, знамя?.. Надо вырвать его из нечистых рук, и поднять — высоко, надо всем миром!..

Но если...

Что дальше, отец?

Как жить? Во что верить?..

Хоть слово, отец! Хоть слово!..

Багряные полотнища зари уже простерлись в небе, и огромный, налитый пламенем шар, вздрагивая, поднимался над горизонтом.

Кто сказал, что от солнца слепнут?!

Он смотрел на него, широко открыв измученные, сияющие глаза и жадно дышал, дышал всей грудью, и ему казалось — он вдыхает вместе с холодным воздухом солнечные лучи.

Вот оно — завтра. Оно пришло. Оно наступило. Отныне уже нет завтра — есть сегодня. Только сегодня. И сегодня начинается бой, которому нет конца.

Кто, если не ты, и когда, если не теперь?..

Это твои слова, отец.

Я — слышу!