ГЛАВА ВОСЬМАЯ

I


В Москве вовсю буйствовала сирень, вспыхивали и сгорали тюльпаны, а к Иркутску весна только подбиралась. Под солнцем сверкали ледники на гольцах, в распадках еще голубел снег, в него словно бы воткнуты были казавшиеся игрушечными с высоты лиственницы и сосны. Бетон летного поля иркутского аэропорта все еще хранил в себе стынь лютой сибирской зимы, о него звонко стучали каблуки пассажиров, прилетевших московским рейсом. Рейс был утренний, но приплюсовались пять часов поясного времени да три часа в воздухе, так и получилось, что в Иркутск прилетели только около шести по местному времени. Турецкий, как-то не подумавший о часовых поясах, почувствовал себя ограбленным: целых пять часов провалились, как монета в щелку, не выковырнешь.

Незнакомый город, воскресенье, практически вечер, все закрыто — что тут успеешь сделать!..

Своей досадой Турецкий поделился со спутниками.

— У них уже почти двое суток форы! — проговорил он, имея в виду Гарика и его подручных.

Олег Софронов лишь пожал плечами: так получилось, ничего не поделаешь. Косенков попытался успокоить Турецкого:

— Для них тоже было все закрыто — выходные, у всех давно пятидневка.

— Кроме производств с непрерывным циклом, — подсказал Софронов.

— Не из цеха же они брали литий!

— Почему бы и нет? — возразил Софронов. — Сунул работяга пару ампул в карман — найди!

— Все равно, — стоял на своем Косенков, — за эти двое суток не слишком-то многое они успели сделать.

— Но кое-что все-таки успели, — напомнил Турецкий. — Генерального директора этого «Кедра» убрали. А мы еще на полном нуле.

— Вы уверены, что здесь рука Гарика? — спросил Косенков. — Не может быть какого-нибудь случайного совпадения?

— Таких случайностей не бывает, — ответил Турецкий. — Во всяком случае, я в них не верю.

Косенков задумался — по своей привычке будто бы подремал, а потом заключил:

— Но если все так, мы совсем не на нуле. Знаем преступников, знаем, что они в городе, почти наверняка знаем даже мотив преступления. Это, по-вашему, на нуле?

Софронов усмехнулся:

— Грамотно рассуждает!

— Рассуждаем мы все грамотно! — отмахнулся было Турецкий, а сам вдруг подумал: «Да что это я, в самом-то деле? Он прав. Конечно, прав! Редкий случай — не нужно блуждать, тыкаться по углам, как слепой в поисках двери. Преступники — вот они. Фамилии известны. Может, они даже остановились в какой-нибудь из гостиниц — а для чего им скрываться? Мотив — тоже, в общем, известен. И есть еще две зацепки: бортмеханики грузовых «АНов», перевозившие чемодан с литием (их было двое, про них рассказал Вадим). И на самом заводе наверняка удастся что-нибудь раскопать. Совсем не мало! Считай, уже почти полдела сделано!»

И хотя вторая половина дела представлялась весьма туманной, Турецкий повеселел.

На площади перед аэровокзалом их ждала черная «Волга», присланная прокурором области, которого по телефону предупредил Меркулов. Следователь областной прокуратуры, выделенный для встречи «важняков» из Москвы, наметанным глазом выделил их из толпы приезжих и направился им навстречу.

— Мошкин, — представился он. — Иван. — И, подумав, добавил: — Степанович.

Было ему не больше тридцати — тридцати двух лет. Невысок. Крепко, по-сибирски, скроен. Про Турецкого, видимо, он был наслышан, поэтому пожал ему руку с особым уважением, что отнюдь не лишенного тщеславия Турецкого сразу расположило к нему.

— Гостиница вам заказана, — сообщил Мошкин, когда процедура знакомства была закончена. — В «Ангаре», двухкомнатный полулюкс. Прокурор примет вас в любое время. Дак куда сейчас — в гостиницу или к нему? Он дома, но сказал, что подъедет.

— Пока никуда. С прокурором мы встретимся завтра, — подумав, решил Турецкий. — А сейчас вот что. Пойди-ка ты, Иван Степанович, в диспетчерскую… Ничего, что я с тобой на «ты»?

— Дак чо, не убудет! — ответил Мошкин. — Зачем в диспетчерскую?

— Возьмешь там списки летного состава — всех, кто работает на грузовых «АНах». У них должен быть такой список — на случай, если кто-то заболел и нужно срочно сделать подмену или на случай незапланированного рейса. И незаметно выпиши адреса этих вот двух бортмехаников. — Турецкий написал их фамилии, вырвал из своего блокнота листок и передал Мошкину. — Ты местный, это не так привлечет внимание. Если спросят, зачем тебе этот список, — ну, придумай что-нибудь безобидное. Вроде того, что нужно разыскать одного человека и допросить в качестве свидетеля. Что-нибудь в этом роде. А мы подождем.

Ждать пришлось не меньше часа. Наконец, Мошкин появился в дверях служебного входа и сел в машину, потеснив на заднем сиденье Софронова и Косенкова.

— Вот. — Он передал листок Турецкому. Против фамилий были написаны два адреса и телефоны. — Первый в рейсе, а второй дома — отгулы. Это где-то в новом микрорайоне.

— Не интересовались, зачем тебе этот список?

— Ну, спросили. Я сказал, как вы велели. Безобидно.

— Что же ты им сказал?

— Ему, диспетчеру, — поправил Мошкин. — Ну, сказал: не лезь, паря, не в своем дело. У тебя своя работа, у меня своя.

— Очень безобидно! — усмехнулся Турецкий.

— А чо? — возразил Мошкин. — У них там, если копнуть, много чего вылезет: левые рейсы, «зайцы» в каждом, считай, самолете. Крутятся. А как не крутиться? Командир корабля, пилот высшей категории, получает восемьсот тыщ в месяц — это чо, деньги? А бортмеханик и того меньше. Теперь куда?

— Теперь в гостиницу, — ответил Турецкий.

В центральной гостинице «Ангара», уютной, современной постройки, удачно вписанной в старую, дворянскую часть города, они поднялись в номер, оставили там свои сумки и вновь сели в машину.

— К бортмеханику, — распорядился Турецкий и сказал адрес водителю. Оглянулся на Мошкина: — Ты уж извини, Иван Степанович, что в воскресенье отрываем тебя от семьи.

Тот лишь пожал плечами:

— Дак не привыкать. Такая работа.

Когда подъехали к большому двенадцатиэтажному дому в новом микрорайоне, Турецкий приказал Софронову и Косенкову оставаться в машине. Объяснил:

— Нечего там толчею создавать.

А Мошкина попросил:

— Покажешь свои документы, а про то, что я из Генпрокуратуры, — не нужно. Он и так перепугается, не стоит усугублять.

На звонок, не спрашивая, кто там, дверь открыла молодая женщина с довольно красивым, но словно бы поблекшим от усталости лицом. Она была в застиранном фланелевом халате, в стоптанных тапках. Волосы были кое-как подобраны шпильками. Она удивленно посмотрела на двух стоящих перед дверью незнакомых мужчин.

— Вам кого?

— Игорь Ануфриев здесь живет? — спросил Турецкий.

— Ну?

— Нам бы хотелось с ним поговорить.

— Игорь, к тебе! — крикнула она куда-то в боковой коридор, скорее всего, в сторону кухни. В этот момент из-за двери донесся плач грудного ребенка, и она поспешно вернулась в комнату.

— Вы ко мне? — удивленно спросил, появившись в тесной прихожей, довольно молодой, лет двадцати пяти — двадцати шести, не больше, худощавый парень с таким же усталым, как и у жены, лицом.

На удостоверение областной прокуратуры, которое показал ему Мошкин, он почти не прореагировал, лишь слегка удивленно пожал плечами.

— Проходите. Извините, что на кухню. Ребенок у нас, семь месяцев. А квартира однокомнатная.

В завешанной детскими пеленками восьмиметровой кухне он освободил для Турецкого и Мошкина две тонконогие табуретки из стандартного кухонного набора, а сам присел на край стиральной машины.

— О чем вы хотели со мной поговорить?

— Скажите, вам случалось перевозить из Иркутска в Москву серый такой чемодан, из плетеного пластика, вроде баула?

— Ну? — подтвердил бортмеханик, что — как уже понял Турецкий — для сибиряков означало «да».

Он все-таки уточнил:

— «Ну» значит «да»?

— Ну да, — повторил бортмеханик.

— Когда последний раз это было?

— Недели две назад. А что?

— А раньше вы возили такие баулы?

— Ну?

— Как часто?

— Сначала — раза два-три в год. Последнее время — почаще — примерно раз в два месяца.

«Правильно — их же было двое», — подумал Турецкий.

— А еще кто-нибудь из вашего авиаотряда возил такие посылки?

— Насчет этого я без понятия. Может, и возил кто. И такие. И не такие. Люди просят иногда — своим что-нибудь передать в Москву. Бортпроводницы на пассажирских рейсах разве что письмо могут взять или сверточек. А чемодан — нет, их гоняют за это. А нам что — самолет большой, места хватает.

— Вы никогда не интересовались, что в этих баулах?

— А мне это ни к чему. Платят — и будет с меня.

— Сколько вам платили?

— Последнее время — по триста штук. Раньше, когда деньги были дороже, — помене.

— Что, по-вашему, было в этих посылках?

— Без понятия, — повторил бортмеханик. — Рыба, наверное. Или мех. А что еще можно от нас возить? Рыба, скорее. Мех — он легкий, а эти баулы были не больно-то легкие. Омуль вяленый или копченый. А может — севрюга или осетр. В Байкале водится еще рыба, не всю потравили.

— Как вы получали эти баулы? — продолжал расспросы Турецкий.

— А подвозил один мужик. Прямо к рейсу. А в Москве встречали.

— Кто?

— Разные. Последние раза три — маленький, чернявый такой, на красном «Запорожце».

— Кто вам привозил груз?

— Я же говорю — мужик один. На синей «Ниве». Здоровый, рыжеватенький. Лет сорок пять ему. Латыш.

— Латыш? — переспросил Турецкий. — Почему вы так решили?

— А по выговору. Латыши — они как-то не так говорят. Или эстонец. Прибалт, в общем.

— Откуда в Иркутске мог появиться латыш или эстонец?

— Дак их много у нас, — подсказал Мошкин. — И эстонцы, и литовцы. Еще с тех времен, когда из Прибалтики их в Сибирь депортировали. Многие после вернулись, а кто и остался — дома свои, на месте обжились. Так и остались.

— Он не называл себя?

— Почему? Антон Романович. Фамилию, правда, не сказал. А мне и ни к чему. Он когда звонил — спрашивал, когда у меня рейс, так и говорил: «Это Антон Романович». Наверное, не Антон — Антонас. Просто на русский лад переиначился.

— Значит, он местный?

— Ну? И номера у его «Нивы» иркутские. Он где-то в старом городе живет. Я пару раз видел там его «Ниву». Один раз — возле нового универсама, а другой — возле какого-то дома. Частного, там везде частные дома.

— Номера его «Нивы» случайно не запомнили?

— Нет, буквы помню — «ИГ», а номер… нет, не помню.

— А как вы оказались в старом городе?

— Дак мы жили там — у ее родителей, — кивнул он в сторону комнаты. — Эту квартиру нам всего полгода как дали.

— А возле какого дома стояла его «Нива» — не помните?

— Нет… — Он подумал и повторил: — Нет, дом не помню. И улицу тоже. Где-то недалеко от универсама — это помню.

Бортмеханик отвечал на вопросы не то чтобы очень охотно, но без заминок, даже с каким-то равнодушием, как о деле вполне житейском. Опытному глазу Турецкого ясно было, что он ничего не скрывает и не чувствует за собой никакой вины. На всякий случай Турецкий спросил:

— Триста тысяч за какой-то баул — большие деньги?

— Ну? — согласился бортмеханик.

— Вам никогда не приходило в голову, что вы перевозите что-то запрещенное?

— А рыба — она и есть запрещенная. Если с ней на вокзале прихватят — мало не отвесят. За каждый хвост знаете какой штраф?

— И все-таки возили?

— Дак жить-то надо. У меня зарплата — пятьсот тысяч. И жена с ребенком на руках. И не мои это дела. А вы что, за браконьерство принялись?

— Нет, — сказал Турецкий. — Этот Антон Романович может кое-что знать по интересующему нас делу. Как свидетель. Поэтому мы его и ищем.

— Понятно, — без всякого интереса кивнул бортмеханик.

— Давно он вам звонил последний раз?

— Да уж порядком. Как в тот раз баул привез, перед тем и звонил.

— Если вдруг позвонит, сообщите нам. Какой номер у вашего дежурного? — спросил он у Мошкина.

Мошкин продиктовал бортмеханику номер телефона. Тот записал его на пустой сигаретной пачке.

— Не потеряйте, — предупредил Турецкий. — Скажете дежурному, что ваше сообщение — для следователя Турецкого. Мне передадут. Но о том, что мы к вам приходили, — ни слова. Отнеситесь к этому серьезно. Если мы узнаем, что вы Антону Романовичу об этом сказали, а мы обязательно узнаем, я вам гарантирую крупные неприятности. Очень крупные, — повторил Турецкий.

— Ну, не скажу. Мне неприятности ни к чему, своих хватает.

— Когда у вас следующий рейс?

— Послезавтра, в 10.15.

— Если больше не увидимся — счастливого пути!..

В лифте Турецкий спросил:

— Как думаешь, Иван Степанович, скажет?

Мошкин покачал головой:

— Думаю, нет. Может не позвонить — это вполне. А сказать — не думаю. Вы про неприятности очень выразительно намекнули.

В машине, по пути в гостиницу, Турецкий пересказал Софронову и Косенкову содержание своего разговора с бортмехаником.

— Ну, сколько вы накопали! — восхитился Аркадий. — Латыш или эстонец. Сорок пять лет. Синяя «Нива»…

— У нас каждая вторая «Нива» синяя, — вмешался в их разговор водитель. — А в Красноярске почему-то — красные. Я был там в командировке, приметил.

— Все равно — зацепка, — возразил Косенков. — И еще: живет в старом городе.

— Старый город большой, у нас пол-Иркутска — старый город, — заметил Мошкин.

— В районе нового универсама — это уже не весь город.

— Так-то оно так…

— А говорили, ничего не успеем сегодня сделать! — заключил Косенков.

— Нужно будет подъехать к этому рейсу, — предложил Софронов. — На всякий случай. Если ничего раньше не выясним.

— Вариант, — согласился Турецкий. — И хорошо бы поставить его телефон на прослушку.

— Это только завтра, — сказал Мошкин, — Нужно же санкцию прокурора.

— Значит, завтра, — согласился Турецкий.

У гостиницы они отпустили машину и распрощались с Мошкиным. Когда поднялись в номер, Турецкий, едва сбросив плащ, взялся за телефон. На телефонном столике лежала коленкоровая папка, а в ней, как и во всякой приличной гостинице, — напечатанные типографским способом листки с информацией, которая могла быть полезна гостям: время работы ресторана и буфетов на этажах, парикмахерской, бюро бытового обслуживания, телефоны гостиничных номеров. Среди этих листков был и список всех гостиниц Иркутска с телефонами дежурных администраторов. Это было то, что нужно.

Начал Турецкий с самой захудалой — «Торговая» (бывший «Дом колхозника»):

— Скажите, пожалуйста, у вас не остановились приезжие из Москвы, Тугаев, Ряжских и Петраков?

Это были настоящие фамилии Гарика и его подручных.

— Да, посмотрите, я подожду… Нет?.. Точно?.. Спасибо, извините…

Набрал телефон гостиницы при спорткомплексе, повторил вопрос.

— Нет?.. Вы хорошо посмотрели?.. Спасибо…

«Центральная».

«Бирюса».

«Московская»…

— Нет, не останавливались…

— Не было таких…

— Нет…

Список был исчерпан. Турецкий положил трубку.

— Пустой номер. Остановились, наверное, у кого-то в городе. Или по другим документам.

— Вряд ли, — заметил Софронов. — Билеты они покупали на свои фамилии. И предъявляли паспорта.

— А почему вы не позвонили в «Ангару»? — спросил Косенков.

— Они же не идиоты, чтобы останавливаться в центральной гостинице!

— А вдруг?

Турецкий нашел номер дежурного администратора и повторил свой вопрос.

Неожиданно оживился:

— Как?.. Когда?.. А в каком они номере?.. Спасибо. Нет, телефон не нужно, у меня есть… — Он положил трубку. — Здесь. Поселились вчера после обеда. Четыреста двадцать первый номер. Это этажом выше, почти над нами. Ну, наглецы!

— Потеплело, — проговорил Софронов.

— И еще как! — согласился Турецкий. — Интересно, в номере они сейчас? Звонить нельзя.

— Я узнаю, — предложил Косенков. Он вышел и минут через пять вернулся: — Да, в номере. Я посмотрел у дежурной: в их клеточке ключа нет. Я же говорил: воскресенье, все закрыто, им нечего делать.

— Или больше ничего не нужно делать, а что нужно, они уже сделали. Ну, коллеги, кажется, начинается настоящая работа!..

Прикинули план на завтра: встретиться с прокурором, получить санкции на прослушку телефона бортмеханика и 421-го номера гостиницы «Ангара». Потом Софронову и Косенкову — в паспортный стол и в ГАИ, а Турецкому — с другого конца: с завода.

— Главное — найти этого Антона Романовича. Он — ключевая фигура! — подвел итог Турецкий. — А теперь — спать, завтра будет, похоже, горячий день!..

Наутро, ровно в девять, когда они вошли в здание областной прокуратуры, Турецкого остановил дежурный.

— Вы — Турецкий?

— Ну? То есть да.

— Для вас сообщение, я записал: «Передайте следователю Турецкому, что Антон Романович позвонил». Мужской голос. Не назвался.

— Когда принято сообщение?

— Вчера, в 19.15.

— Можно воспользоваться вашим телефоном?

— А почему нет? — удивился дежурный.

Турецкий набрал номер бортмеханика. Ответил сам Игорь.

— Мы с вами вчера встречались, — сказал Турецкий. — Мне передали, что вы звонили. Спасибо, что выполнили мою просьбу. Во сколько звонил Антон Романович?

— Да как вы уехали — через полчаса.

— И что сказал?

— Как обычно: когда у меня рейс. Я сказал. Спросил у него: посылку подвезете? Он сказал: может быть. И все. Теперь у меня неприятностей не будет?

— Теперь не будет, — твердо пообещал Турецкий и положил трубку. Подумал: «Очень горячо!» И почувствовал, как от волнения у него словно бы поджимается все внутри и тело наливается упругой, требующей выхода силой — так всегда бывало, когда расследование входило в решающую стадию.

Выслушав доклад Турецкого о том, как видится ему ситуация, прокурор только головой покачал:

— Хваткий вы, Александр Борисович, человек! Всего второй день в городе — и уже убийц знаете!

— Но мы же не второй день над этим делом работаем.

Прокурор разрешил прослушивание телефона 421-го номера гостиницы «Ангара» на основании дела по факту смерти директора АОЗТ «Кедр» и сам предложил установить за подозрительной троицей наружное наблюдение.

— Не помешает, — согласился Турецкий. — Что за человек был этот генеральный директор «Кедра»? — спросил он.

— Барсуков Геннадий Дементьевич. Крупная фигура была, очень крупная. Со связями — и у нас, и в Москве. Наш, иркутянин, сибирской закваски. Пришел на завод директором лет десять назад, из обкома партии — заведовал Отделом промышленности и транспорта. Когда завод преобразовался в АОЗТ, стал генеральным директором и председателем правления. Крутоват был, многие даже говорили — самодур. Может, и самодур, но дисциплину держал. Когда начались все эти дела — кризис неплатежей, спад производства, у многих все повалилось. А у него — нет, выдюжил.

— Почему это дело приняли к производству вы, а не горпрокуратура? — спросил Турецкий.

— Так ведь это не в Иркутске произошло, — объяснил прокурор. — На «Четверке». Так у нас говорят. Иркутск-4. Это в пятнадцати километрах от нас. Там еще несколько заводов оборонки. Закрытый город. Режимный. Хотя сейчас, конечно, от режима ничего не осталось.

— Разве «Кедр» — завод оборонки?

— Нет, в системе Цветмета. Но режим там — посерьезней, чем в оборонке. У них же продукция — платина, золото, серебро. Все — высшей пробы. Не говоря уже обо всем прочем. Цезий, литий, бериллий. Они куда дороже даже платины. На них, правда, не зарятся, кому они нужны?

Турецкий знал кому, но воздержался от возражений.

— Как произошло убийство? — спросил он.

Прокурор взял трубку внутреннего телефона:

— Мошкина!.. Иван Степанович, принеси ко мне материалы по делу Барсукова.

Похоже, сама увалистая фигура Мошкина и добродушное выражение его лица располагали к тому, чтобы все к нему обращались на «ты».

Из документов и пояснений Мошкина картина преступления вырисовывалась достаточно четко. Первую половину субботы Барсуков провел на заводе, он имел привычку бывать на заводе по субботам и воскресеньям, обходил цеха, разговаривал с начальниками смен — производственный цикл был непрерывным, неожиданные заминки могли возникнуть в любой момент. В начале первого вернулся домой. А в шесть вывел из своего гаража машину, джип «гранд-чероки», и поехал в сауну. Она находилась в охотничьем домике в нескольких километрах от «Четверки», на берегу Ангары, и после парилки посетители ее бухались прямо в воду или в прорубь, если дело было зимой.

Об этом охотничьем домике — комнат на пятнадцать, с облицованным дубом залом с камином, обставленным с вызывающей роскошью, и о традиционных субботних сборищах, в которых принимал участие не только сам Барсуков, но и многие из власть имущих и из «Четверки», и даже из Иркутска, знали в городке все. Года три назад пронырливый репортер иркутской молодежки прознал про эти дела и опубликовал хлесткий фельетон. Публикация наделала много шума, но никаких мер по факту растранжиривания государственных средств на строительство этого домика, его обстановку, охрану и обслуживание принято не было, а имя репортера быстро исчезло со страниц газеты: он неожиданно уволился, поменял квартиру и переехал в другой город. А Барсуков продолжал жить, как жил, не изменяя ни малейшей из своих привычек. Это его и сгубило.

Около полуночи он подъехал к своему дому и загнал машину в гараж, построенный рядом с домом, в ряду таких же капитальных, с центральным отоплением, гаражей. Жил Барсуков не в самом городе, а чуть не отшибе — в одном из трех десятков двухэтажных, каждый на свой лад, каменных коттеджей, в которых испокон века селились директора заводов и городское начальство. Жители «Четверки» называли это место генеральским поселком. Аккуратно заасфальтированные проезды между коттеджами и подъезды к генеральскому поселку всегда были ярко освещены, был установлен постоянный милицейский пост, и дежурный сержант время от времени обходил поселок, следя за тем, чтобы никто и ничто не нарушало начальственного покоя.

Во время очередного обхода, примерно за полчаса до полуночи, патрульный увидел неподалеку от коттеджа Барсукова красную «девятку». В машине никого не было. Решив, что к Барсукову или к его соседям кто-то приехал в гости и припозднился, он на всякий случай записал номер машины и двинулся дальше. А через полчаса, примерно в 0.05, прогремели три выстрела: сначала один, через несколько секунд — еще два, подряд.

Убийца, скорее всего, прятался за гаражами, ожидая возвращения Барсукова. Когда его джип вкатился в гараж, он проскользнул следом за ним и, едва Барсуков вышел из машины, в упор выстрелил ему в голову. Когда Барсуков упал, произвел еще два выстрела — для верности. Ворота в гараже Барсукова были не как у всех, они не раскрывались, а поднимались вверх нажатием кнопки. Убегая, убийца нажал вторую кнопку, и ворота закрылись. И когда на звук выстрелов выбежала жена Барсукова и соседи и подоспел дежурный милиционер, они сначала даже не поняли, что произошло, увидели лишь, как быстро уехала какая-то машина. И только когда кто-то догадался нажать верхнюю кнопку, открылось леденящее зрелище: возле машины лежал хозяин джипа с размолотой пулями головой.

Номер красной «девятки» сразу же был передан всем патрульным машинам и постам ГАИ, но было уже поздно: минут через сорок «девятку» обнаружили брошенной на одной из окраинных улиц Иркутска. Очевидно, выскочив из нее, убийца тут же тормознул такси или частника и уехал в город. Как выяснилось немного позже, машину угнали от ночного клуба «Бирюсинка», хозяин обнаружил пропажу и заявил в милицию, лишь выйдя из клуба во втором часу ночи.

Протокол осмотра места происшествия и показания свидетелей были изложены убогим канцелярским стилем, но были скрупулезно подробными, не было упущено ни одной мелочи, а в конце концов от протокола большего и не требовалось.

— «Девятку» проверили на дактилоскопию? — спросил, дочитав, Турецкий.

— Обижаете, Александр Борисович, — ответил Мошкин.

— А на дверях гаража?

— А как же!

— Были отпечатки?

— На руле — смазанные. Хотел стереть, видно, но — впопыхах. А на кнопке, я вам доложу! Как нарисованный большой палец.

— По картотеке проверили? Москву запрашивали?

— Дак когда? — удивился Мошкин. — Выходные же были.

Похоже, в Иркутске в выходные вся жизнь останавливалась, как стоп-кадр.

Софронов и Косенков тоже дочитали следственные документы и вернули Мошкину.

— На грани фола работали, — заметил Софронов. — Угнать, выждать, убить, вернуться. В любом месте могли проколоться.

— Однако не прокололись, — отозвался Турецкий.

— Машина у него была служебная или своя? — спросил Косенков.

— Своя, — ответил Мошкин. — Служебные у него «Волги». А джип — свой, он любил сам ездить.

— «Гранд-чероки», — повторил Косенков. — Крутая тачка. Даже подержанный стоит тысяч пятнадцать баксов.

Прокурор усмехнулся:

— Стал бы он ездить на подержанном! С нуля, прямо из Штатов доставили.

— А новый — все сорок, а то и пятьдесят штук.

— Какая зарплата у генерального директора? — заинтересовался Турецкий.

— Кто сейчас может это знать! Коммерческая тайна. Можно, конечно, и выяснить. Не маленькая, я думаю, — ответил прокурор.

— Наверняка не маленькая, — согласился Турецкий. — Но вряд ли такая, чтобы на нее можно было купить джип за пятьдесят тысяч долларов.

— Я понимаю, о чем вы подумали. Такая мысль мне тоже в голову приходила. Мы не упускаем из виду этот завод. Все вроде бы чисто. Однажды попробовали копнуть поглубже — нам по рукам дали. И крепко.

— Кто? — спросил Турецкий.

— И наши. И из Москвы был звонок: не дергайте попусту человека, работает завод — и пусть работает.

— Из Москвы кто звонил?

— Замминистра Цветмета. Они вместе с Барсуковым еще в обкоме работали. Я же говорю: у него все было схвачено.

— Понятно. — Турецкий поднялся. — Спасибо за информацию. Нам пора, у нас сегодня дел — выше крыши. Ивана Степановича нам в помощь дадите?

— Охотно, — сказал прокурор. — Поработать с вами — для него хорошая школа. Удачи!

— Немного удачи — это нам очень не помешало бы!..

Выйдя из областной прокуратуры, распределились, как накануне и договаривались: Косенков — в ГАИ, Софронов — в паспортный стол, а Турецкий в сопровождении Мошкина — в Иркутск-4.

II


В областном управлении ГАИ, куда Косенков поначалу, не подумав, сунулся, с уважением посмотрели на его удостоверение, с нескрываемым сомнением — на него самого и отфутболили в городское ГАИ, а оттуда, не глядя и без разговоров, — в РЭУ Центрального района, куда входили и улицы, примыкавшие к новому универсаму. От такой пренебрежительности всю сонливость с лица Косенкова словно бы свежим байкальским ветром сдуло, и к начальнику РЭУ он вошел, уже накаленный от раздражения, предъявил удостоверение и решительно представился:

— Косенков. Следователь Мосгорпрокуратуры!

— Вы что, арестовывать меня пришли? — удивился начальник РЭУ, майор милиции.

— Нет… почему вы решили?

— У вас такой вид…

— Да нет, это я так — холодно на улице, ветер…

— Батюшка-Байкал дышит. Так чем могу быть полезен Московской прокуратуре?

Выслушав Косенкова, он с сомнением покачал головой:

— Синяя «Нива». Латыш или эстонец. Новый универсам. На деревню дедушке!.. Давайте попробуем. Мы тут не так давно — как это? — компьютеризировались… — Майор не без усилия выговорил трудное слово. — Дорожная полиция Колорадо-Спрингс подарила нам свои «Ай-би-эм». На бедность. Они на новое поколение компьютеров перешли, а бэу — нам, не выбрасывать же. А так — жест доброй воли.

— При чем здесь Колорадо-Спрингс? — удивился Косенков.

— А мы, как бы это сказать, дружим. Города-побратимы. Пришлось программиста в штат брать. Пойдемте…

Он провел Косенкова в комнату на втором этаже, представил программисту — ровеснику Косенкова. Кивнул:

— Покажи Московской прокуратуре, на что способен твой компьютер. — И вернулся к своим делам.

Узнав задание, программист немного подумал, потом нашел на стеллаже нужную дискету и вставил в приемное устройство компьютера.

— Марка — «Нива»…

На экране замелькали, сменяя одна другую, разноцветные таблицы, забегала по ним черная стрелка, отыскивая нужный файл.

— Есть… Цвет — синий…

Пальцы у него были худые и сильные. «Как у пианиста», — подумал Косенков, хотя никогда в жизни живого пианиста вблизи не видел — разве что по телевизору.

— Есть… «ИГ»… Поехали на «ИГ»…

Снова замелькали таблицы и заметалась по ним черная стрелка.

— Есть, — вполголоса констатировал программист. — Ну, посмотрим, что же мы имеем…

Он нажал еще какую-то кнопку. На экране появились и быстро поползли вверх фамилии, номера машин и адреса владельцев синих «Нив» с номерами, начинающимися на «ИГ». Косенков впился в экран глазами, но успевал прочитать едва ли не одну фамилию из десяти.

— А помедленнее нельзя? — спросил он.

— Можно. Но какой смысл? Это — по всему району, больше тысячи машин.

— А нельзя сделать выборку по фамилии? Чтобы только нерусские фамилии отбирала?

Программист усмехнулся:

— Много хочешь. Машина, конечно, умная, но не настолько.

— Тогда, может, по улицам? Которые ближе к универсаму?

— Придется по улицам, — согласился программист. Он принес подробный план района, показал Косенкову квадратик нового универсама.

— Называй улицы. А я буду искать.

Косенков начал с ближней — с той, на которой стоял универсам:

— «Речная»…

— Есть, — через минуту сказал программист. — Теперь сам смотри.

Вновь, уже медленнее, поползли вверх данные картотеки.

— Стоп! Озалиньш…

Косенков записал фамилию и адрес Озалиньша.

— Дальше!

— Гусман… Пшебыльский… Гамберг… — выбирал он из бесконечных Богдановых, Кузнецовых и Большаковых.

Но больше прибалтийских фамилий на Речной не было.

— Улица Строителей, — вернулся он к плану района.

На Строителей обнаружились трое: Григулис, Маркявичюс, Янсон.

— Ангарская…

Еще двое: Калнинь и Упит.

— Первый Сквозной проезд…

Никого.

— Второй Сквозной проезд…

Никого.

— Проспект Маркса…

— Это уже центр, — возразил программист. — Там частных домов нет.

— Ладно… — Косенков вернулся к плану. — Улица Мира… Кедровый переулок… Правобережная… Папанинская…

Через час в его блокноте уже был список из восемнадцати фамилий и адресов.

— Вроде бы все, — проговорил программист. — Немало, но все не тысяча.

— Уже легче, — согласился Косенков. Он распрощался с программистом и поспешил в паспортный стол, где работал Олег Софронов.

Софронов сидел в тесной комнатушке архива городского паспортного стола и старательно, с выражением бесконечного терпения на лице, перебирал папки с фамилиями домовладельцев. Ничего похожего на компьютер в паспортном столе не было. Видно, паспортный стол Колорадо-Спрингс был не так щедр, как дорожная полиция. А скорее всего, никакого паспортного стола там и вовсе не было.

Увидев в дверях раскрасневшегося от ледяного ветра и быстрой ходьбы Косенкова, Софронов отложил очередную папку.

— Ну, что у тебя?

— Восемнадцать фамилий. А у вас?

— Двенадцать. Давай-ка сверим.

Сверили списки. Но у тех, кто имел дом, не было синей «Нивы». А у тех, у кого была синяя «Нива», не было частного дома. И не было ни одного имени, даже близко напоминающего Антонаса.

— Он, может быть, и не Антон или Антонас, — предположил Косенков. — А какой-нибудь Витас.

— Может, и так, — согласился Софронов. — Пойдем покурим.

— Я не курю.

— А я курю. И ты на нашей работе закуришь…

Они вышли на улицу. По небу плыли высокие перистые облака, ветер трепал полуотклеившиеся плакаты на круглой каменной тумбе, на каких обычно висели афиши театров и объявления «Требуются…». Теперь тумба была забита листовками с портретами кандидатов в Президенты России и их программами. В стране началась и постепенно набирала обороты предвыборная кампания, над всеми листочками и плакатами взывал к прохожим призыв Центризбиркома: «Выбирай, а то проиграешь!»

— Вы за кого, Олег, будете голосовать? — поинтересовался Косенков.

— Что? — не сразу понял Софронов, а когда дошло, рассердился: — Ты не о том сейчас думаешь!

— А вы о чем думаете?

— О том, что «Ниву» он мог взять по доверенности. Или оформить на жену.

— Но тогда и у нее была бы такая же фамилия.

— Не обязательно. Если она Красавина, то могла и не захотеть стать какой-нибудь Бирулайте. А бывает, что фамилию не меняют, чтобы не переделывать документы: паспорт, диплом, трудовую книжку.

— Но тогда и дом он мог оформить на жену.

— Об этом я тоже думаю… Пустышку тянем! Но что делать — пошли…

Они вернулись в архив и обложились папками. Ими были плотно заставлены канцелярские шкафы, занимавшие все стены комнаты. И с каждой новой фамилией, не имевшей ничего общего с владельцами синей «Нивы», истончалась и без того слабая надежда выудить из этой горы папок неуловимого Антона Романовича. И становилось все яснее, что здесь — тупик.

Оставалось рассчитывать лишь на то, что Турецкому больше повезет на заводе.

III


«Четверка» открывалась из-за поворота шоссе рафинадной россыпью блочных домов с торцами, украшенными блеклым от дождей желто-красно-синим орнаментом на сибирские темы. У въезда в город стояла просторная кирпичная будка контрольно-пропускного пункта, некогда защищавшего закрытый город не столько от шпионов, сколько от чуждого люда, падкого на колбасу и другой пищевой и промышленный продукт, свободно лежавший на магазинных полках «Четверки», — в Иркутске этот продукт давно перевелся, если и вообще был.

Теперь будка зияла выбитыми стеклами, а полосатый шлагбаум, преграждавший въезд, был выворочен и отброшен в сторону каким-то негабаритным грузовиком. По случаю понедельника улицы и центральная площадь городка были не слишком оживленными, но все равно чувствовался наплыв чужого народа: вовсю торговали ранними помидорами и огурцами вездесущие лица кавказской национальности, румяные хохлушки зазывали к своим столикам прохожих, на все лады расхваливая домашние колбасы и копченое мясо, бродили цыгане. И как по всей стране, палатки пестрели сотнями этикеток водок, вин и другого импортного ширпотреба.

Расхристанный на областных поселках «уазик», который Турецкий взял вместо прокурорской, слишком привлекающей внимание «Волги», свернул к генеральскому поселку — Турецкий внимательно осмотрел место вчерашней трагедии — и еще через десять минут остановился у проходной АОЗТ «Кедр». Атмосфера здесь была совсем другая, чем в городе. Двухметровой высоты забор из бетонных плит с колючей проволокой поверху, неулыбчивая вохра в камуфляже, только что без автоматов, плотно закрытый стальным щитом въезд.

«Постороннему не так просто сюда проникнуть», — подумал Турецкий. Пока Мошкин дозванивался до приемной и заказывал пропуск, он поинтересовался у дежурного:

— Сегодня, вчера или позавчера на завод не проходили Тугаев, Ряжских или Петраков? — Он показал удостоверение. — Генеральная прокуратура России.

Дежурный внимательно изучил документ и только тогда ответил:

— Сегодня — нет, точно. А вчера или позавчера… Сейчас посмотрю… — Он полистал толстую бухгалтерскую книгу, в которую вносились все посетители, и уверенно ответил: — Нет, таких не было.

«Значит, на завод они не заезжали, — подумал Турецкий. — А с кем-то с завода встречались на стороне. С кем?» В том, что Гарик и его люди виделись с человеком, прекрасно информированным обо всех заводских делах, он не сомневался.

Первый заместитель Барсукова встретил их в приемной, обшитой дубовыми панелями, с дорогим ковром на полу. Компьютер. Факс. Лазерный принтер. Ксерокс «Кэннон». Тут все было по классу люкс, как в каком-нибудь банке «Империал». И первый зам вполне вписывался в эту обстановку: крупный, подтянутый, в безукоризненном сером костюме, с ухоженным, чуть скуластым лицом и еле заметной азиатской раскосинкой в разрезе глаз. Но фамилия, имя и отчество у него были вполне русскими: Важнов Александр Петрович.

— Прошу! — пригласил он и открыл дверь своего кабинета, находившегося напротив кабинета генерального директора. — Чем мы могли привлечь ваше внимание?

— А то, что произошло вчера ночью, не повод? — вопросом на вопрос ответил Турецкий.

— Да, конечно. — На лицо Важнова словно бы набежала тень. — Когда о таких случаях читаешь в газетах, воспринимаешь это по-другому. А когда такое происходит, можно сказать, на твоих глазах…

— Странная особенность смерти, — согласился Турецкий. — Для постороннего человека — прискорбно, конечно, но дело житейское. А для близких — ад… У него были враги? Или недоброжелатели?

— Недоброжелателей — пруд пруди. Человек он был, конечно, жесткий, чтобы не сказать большего. А враги… да еще такие, чтобы пойти на убийство… Нет, не думаю. Нет.

— Он всегда ездил без охраны?

— Да. Я ему предлагал, и не раз. Только отмахивался. Он ничего не боялся. И никого.

— У вас тоже нет охраны?

— А мне-то она зачем? — удивился Важнов.

— Вы тоже ничего не боитесь?

— А чего мне бояться?

— На вашем месте я не стал бы этим пренебрегать.

— Почему вы так говорите?

«Да потому что следующим можешь быть ты!» — вертелось на языке у Турецкого, но он сдержался.

— Да так… береженого Бог бережет.

— Я подумаю над тем, что вы сказали. Вы хотите узнать что-то конкретное на заводе?

— Конкретное?.. Пожалуй, нет. Просто хочется вникнуть в обстановку. Хоть немного прочувствовать. Это иногда помогает.

Важное нажал кнопку на селекторе:

— Попросите ко мне главного инженера!.. Он покажет вам завод.

— Стоит ли отрывать от дела главного инженера? — усомнился Турецкий. — Дайте в провожатые какого-нибудь мастера или кого-нибудь из техотдела.

— У нас есть цеха, куда без специального пропуска могут входить только руководители. Мастера туда просто не пустят. Вы хотели бы встретиться с кем-нибудь еще из руководства завода?

— Может быть, с коммерческим директором, — не слишком уверенно предположил Турецкий.

— Он отъехал. — Важнов взглянул на часы. — Будет минут через сорок.

Турецкого словно бы что-то внутри царапнуло. У Важнова на руке был «Роллекс». «У меня крыша не поехала?» — спросил себя Турецкий. Он знал, что если даже в самом безобидном человеке заподозрить мафиози или шпиона и начать за ним следить, любые его поступки могут показаться крайне подозрительными. Шел, остановился, неожиданно повернул назад. Отрывается от хвоста? Зашел в магазин, ничего не купил. Контакт? Столкнулся с кем-то в толпе, долго извинялся. Что-то передал?

Но факт оставался фактом. «Роллекс». Швейцарский. В золотом корпусе и с золотым браслетом. Пятнадцать тысяч баксов. Точней — 14 999. Турецкий знал это по одному из своих не очень давних дел. И запомнилось именно потому, что цена была — на западный манер: не пятнадцать тысяч, а именно 14 999. Хоть на доллар меньше, а все не пятнадцать.

Появился главный инженер, для такой должности — непозволительно молодой, вряд ли больше тридцати пяти. В джинсах, в свитере, с длинными, не слишком ухоженными волосами.

— Знакомьтесь, Юрий Сергеевич. Товарищ из Генеральной прокуратуры, — отрекомендовал Важнов Турецкого. — И из нашей, областной, — представил он Мошкина. — Покажите им завод.

— Все цеха? — спросил главный инженер.

— Все, разумеется.

Важнов повернулся к Турецкому:

— Возникнут вопросы — всегда в вашем распоряжении.

— Ну и как он тебе? — спросил Турецкий у Мошкина, когда главный инженер, извинившись, оставил их на минуту и вернулся в свой кабинет, чтобы отдать какие-то срочные распоряжения.

— Закрытый. На все замки. Как сундук А насчет охраны вы его немного достали. И еще. Часы. Видели?

— Ты тоже заметил?

— Ну? «Роллекс». Пятнадцать тыщ стоят. Баксов. 14 999. Я видел, в нашем ювелирном. Заглянул — из интереса. Дак прямо опупел. Кто ж такие часы купить может?

— Как видишь, кое-кто может…

Вернулся главный инженер, кивнул:

— Пойдемте.

На одной из дверей управленческого коридора, покрытого ковровой дорожкой, Турецкий прочитал надпись: «Отдел внешних сношений», поинтересовался:

— Вы и с заграницей имеете дело?

— Да, у нас есть лицензия на внешнеторговую деятельность, — подтвердил главный инженер.

— И что продаете?

— В основном платину и золото. Серебра — меньше.

— А редкоземельные металлы?

— Совсем немного. Они в основном идут на внутренний рынок — в НИИ, в оборонку. С чего начнем?

— Наверное, с начала, — предложил Турецкий.

— Значит, с рудного двора…

На рудном дворе, где разгружался шлам из железнодорожных думпкаров, Турецкий обратил внимание, что и здесь охрана налажена как надо: подъездные пути были перекрыты шлагбаумом, стояли двое в камуфляже на въезде, а еще двое патрулировали вдоль составов.

Флотация, магнитная сепарация, спекание, термическое разложение спека, разделительная плавка, рафинирование… По мере продвижения по технологической нитке цеха становились все чище, на электролизном переделе чистота стала почти стерильной, а в отделениях подготовки готовой продукции и вовсе работали в белых халатах и с белыми докторскими шапочками на головах. Здесь уже была внутренняя охрана, на входе и выходе.

— Что вас больше интересует — золото, платина? — спросил главный инженер, когда их маленькая группа оставила позади электролизный цех.

Турецкому любопытно было взглянуть, как получают золото или платину, но время поджимало, поэтому он попросил:

— Если можно — редкие земли. Скажем, литий. Где мы еще сможем такое увидеть?

Когда они миновали стеклянные двери отделения, один из охранников пошел вслед за ними, держась поодаль, но внимательно наблюдая за посторонними.

Литий поступал сюда в виде серебристо-белого порошка, на автоматизированных линиях расфасовывался, транспортерная лента подавала ампулы и капсулы к рабочему, он складывал их в заранее приготовленные коробки. Электроника, установленная на выходе, передавала все данные в компьютер склада готовой продукции.

Предположение Софронова о том, что литий мог уходить прямо из цеха, выглядело просто абсурдным. Турецкий спросил:

— А не может кто-нибудь из рабочих сунуть несколько ампул в карман и вынести с завода?

— Совершенно исключено, — ответил главный инженер. — Во-первых, вся продукция регистрируется компьютером. Во-вторых, даже если и сунет в карман, вынести все равно не сможет.

Он объяснил: при выходе из отделения после смены все оставляют свою рабочую одежду в специальной раздевалке, затем проходят в душ, а уже из душа — в другую раздевалку, где в шкафчиках висит то, в чем они пришли на работу. Раз в полгода вся спецура сжигается в термической печи, а рабочим выдают новую.

— Сжигается — зачем? — не понял Турецкий.

— Золотые и платиновые пары, пыль. Скапливаются в порах ткани. При сжигании отделяются.

«Значит, брали уже со склада готовой продукции», — утвердился Турецкий в своем убеждении. Это была конечно же неучтенка. Как могла неучтенная продукция просочиться через электронный контроль, об этом он тоже догадывался. Пришлось однажды столкнуться с подобным случаем: первичные данные о количестве продукции уже в памяти компьютера подменялись другими, заниженными. Значит, того или тех, через кого уходил литий (да и не только и даже не столько литий, сколько платина или золото — вот лакомый кус), нужно было искать среди начальства — в среднем и в высшем звене.

Попутно Турецкий выяснил, что главным инженером АОЗТ «Кедр» Юрий Сергеевич работает недолго, всего два года, а до этого был в Норильске, в концерне «Никель», дошел до начальника цеха. Там его и приметил Барсуков, прилетавший в Норильск по делам, и переманил хорошей квартирой, зарплатой и климатом.

— Не жалеете? — поинтересовался Турецкий еще во время экскурсии, где-то между разделительной плавкой и рафинированием.

Главный инженер неопределенно пожал плечами:

— Не знаю. Климат здесь, конечно, не сравнить с Норильском. А вообще… Не знаю, — повторил он.

— Что-то не нравится?

— Ну, все и не может нравиться, — ушел главный инженер от прямого ответа.

— А кто был до вас? Отправили на пенсию?

— Нет. До пенсии ему было еще лет десять. Утонул. На Байкале. Говорили: попал в шторм. Поехали порыбачить…

— Мы занимались этим делом, — вмешался в их разговор Мошкин. — Моторку нашли, прибило к берегу, а людей — нет, унесло течением. Дело закрыли, хотя неясности были.

— Какие?

— Ну хоть бы взять то, что заядлым рыбаком он никогда не был. Даже не удил в Ангаре. А тут вдруг — на самый Байкал. А второе что — поехал с двумя, которых жена не знала. Сказал — с завода. А на заводе никто с ним не ездил. А кто был с ним — так мы и не узнали. Были неясности, были.

Юрий Сергеевич, как показалось Турецкому, слушал Мошкина с каким-то обостренным интересом и даже словно бы с внутренним напряжением. Он промолчал, хотя Турецкий был уверен, что ему есть что сказать.

И теперь, возвращаясь с экскурсии по заводу, он решил зайти с другого конца.

— Как, по-вашему, кто станет генеральным вместо Барсукова?

— Татарин, — не задумываясь, ответил главный инженер. — Первый зам, Важнов. Его Татарином все на заводе зовут. За глаза, конечно.

— А первым замом?

— Коммерческий директор, — последовал такой же уверенный ответ.

— А коммерческим директором?

— Начальник отдела сбыта. Это все одна команда.

— А начальником отдела сбыта?

— Не знаю… Найдут кого-нибудь. Свято место пусто не бывает.

— А это место — свято? — спросил Турецкий.

Главный инженер внимательно на него посмотрел и кивнул:

— Да.

Турецкий взглянул на часы:

— Уже четверть второго! Мои не спешат?

Главный инженер тоже посмотрел на свои часы:

— Нет, правильно.

У него был не «Роллекс». Что-то вроде «Сейки». Хорошие часы, не из дешевых, но совсем не «Роллекс». И Турецкий решился спросить напрямую. И спросил:

— Я вижу, вас что-то тревожит. Не поделитесь? Может быть, легче станет?

Главный инженер помедлил с ответом. Потом сказал:

— Был с полгода назад один случай… не выходит из головы. Один слиток золота вышел с брачком — с маленькой раковинкой. Мастер спросил: переплавить? Я посмотрел, решил: сойдет, раковинка еле заметная. Сказал: отправляйте на склад. На другой день один покупатель, он большую партию брал, потребовал сделать еще один анализ. Хотел убедиться, что золото — действительно, как мы говорим, четыре нуля, всего 0,0001 — одна десятитысячная доля примесей. Я и решил: вот этот слиток и возьмем, а потом переплавим. Но…

— Этого слитка на складе не было? — угадал Турецкий.

— Да.

— А кому-то другому не могли продать?

— Нет, других клиентов не было, ни одного.

— Понятно…

— Вы думаете, за этим что-то есть?

— Пока не знаю, — ответил Турецкий. — Как говорит мой знакомый патологоанатом: вскрытие покажет.

— А вскрытие будет?

— Думаю, этого не избежать. Может быть, не завтра, но обязательно будет. Вы никому об этом случае не рассказывали?

— Никому. Только вот вам.

— И не рассказывайте, — посоветовал Турецкий. — Спасибо за откровенность. А теперь познакомьте нас с начальником отдела кадров.

— У нас не начальник — начальница.

— Тем лучше, — сказал Турецкий. — Попробую ее обаять.

Главный инженер усмехнулся:

— Ее обаяешь!..

Начальнице отдела кадров было за сорок, она словно бы не вмещалась в изящный синий костюмчик и с виду была неприступной как танк. Для начала Турецкий попросил показать список всех руководителей завода и внимательно его просмотрел: не было ни одной прибалтийской фамилии. Может, этот Антон Романович работал раньше, а теперь уволился?

Турецкий начал издалека — с самой больной темы для любого кадровика:

— У вас большая текучесть кадров?

— А с чего ей большой-то быть? — ответила, будто огрызнулась, кадровичка. — Зарплаты у нас хорошие, даже по нынешним временам. Раз в квартал — дивиденды с акций. Обеды бесплатные, из трех блюд. Кто из Иркутска ездит — «Икарус» для тех ходит, к смене и со смены. Тоже бесплатно. От нас и в ранешние времена не шибко бегали, а сейчас и подавно. Работа, говорили было, не волк в лес не убежит. Э! Убежала! Сейчас народишко за свое место зубами держится!

— А из руководящего состава кто-нибудь за последние два-три года уволился?

— А вам-то зачем это знать?

— Вы умеете хранить служебную тайну? — спросил Турецкий.

— Конечно!

Турецкий обаятельно улыбнулся:

— Я тоже.

— Ишь ты! Вывернулся! Хитер! — искренне восхитилась начальника и словно бы помягчела: — Ловко! Надо будет это запомнить!

— Так как же? — вернул ее к делу Турецкий.

— Из руководства? — Она задумалась. — Главный инженер года два назад утонул…

— Это я уже знаю.

— Начальник техотдела в прошлом году уволился. У него отец помер, мать-старуха осталась одна. И дом большой — под Полтавой. Уехал… Кто еще?.. А, вот! Начальник отдела сбыта. Но тому уже года четыре. Как его?.. Во память стала! — Она открыла дверь в соседнюю комнату: — Девочки, как была фамилия латыша — из отдела сбыта?

— Крумс, — подсказали из-за двери.

— Правильно, Крумс.

Турецкий насторожился.

Щелкнуло?

— А имя-отчество?

— Это помню. Антонас Ромуальдович. Но все звали: Антон Романыч.

Неужели щелкнуло? Турецкий все никак не мог поверить в удачу.

— Нормальный был мужик, — продолжала начальница, — спокойный, обстоятельный. Но и себе на уме.

— А почему уволился?

— С Барсуковым полаялся. Не знаю из-за чего. Но тот его турнул. И Татарин за него заступался — Важнов, и коммерческий директор. Но Барсукова было сбить, если он себе что-нибудь в голову взял, — куда там! Так и турнул.

— По статье?

— По собственному. Но что турнул — факт.

Щелкнуло. Щелкнуло!

— У вас личные дела хранятся?

— А как же? — Она даже обиделась. — Пятьдесят лет. Закон! Человек пенсию начнет оформлять, ему справку о заработке подай — пожалуйста!

— Хотелось бы взглянуть на дело этого Крумса.

— А это еще зачем?

— Вы умеете хранить служебную тайну? — снова спросил Турецкий.

— Заколебал ты меня со своими тайнами! Ладно, уговорил. — Она снова выглянула за дверь: — Девочки, принесите мне папочку Крумса!

Одна из сотрудниц принесла из архива тощую бумажную папку. Анкета, куцая автобиография, копия трудовой книжки, приказы о поощрениях. Анкета и биография были десятилетней давности — десять лет назад Крумс устроился на этот завод.

Крумс. Антонас Ромуальдович. Родился в 1950 году в г. Иркутске в семье служащих. В 1971 году, после армии, поступил в Московский институт народного хозяйства им. Плеханова. В 1976-м закончил. Работал до «Кедра»: иркутская мебельная фабрика — экономист, старший экономист, начальник планового отдела. Городское управление торговли: начальник финансового управления. Потом — «Кедр», начальник отдела сбыта.

Женат. Жена: Боброва Елена Сидоровна. Работает заведующей продовольственным магазином. Дети: два сына, 8 и 11 лет. («Теперь им, значит, 18 и 21», — отметил Турецкий.) Член КПСС. Под судом и следствием не состоял. Родственники за границей — нет. Пребывание за границей — не был. Нет. Не состоял. Не участвовал. Не был. Нет. Нет…

В архивном деле Турецкий обнаружил еще один документ, не совсем обычный. Это была справка иркутского КГБ о родителях Крумса. «На ваш запрос сообщаем: отец А. Р. Крумса гр-н Крумс Ромуальд Янович и его мать гр-ка Крумс Ильзе Витасовна в 1945 году были высланы из Риги в г. Иркутск. В 1952 году Крумс Р. Я. был арестован и осужден по статье 58 УК РСФСР за контрреволюционную террористическую деятельность на 20 лет лишения свободы с отбыванием в ИТК строгого режима. В 1959 году умер от сердечной недостаточности…»

— И вы взяли человека, у которого такие родители, на работу? — поинтересовался Турецкий.

— А почему нет? Приняли в партию, — значит, человек проверенный, — ответила кадровичка.

— Но запрос все-таки послали?

— А как же? Мы должны знать, что за люди у нас работают. И вообще я так считаю: сын за отца не отвечает, — убежденно добавила она.

Турецкий усмехнулся:

— Вы знаете, чьи это слова?

Начальница отдела кадров удивилась:

— Как чьи? Это мои слова.

— Лет за пятьдесят до вас, в тридцать седьмом, их произнес другой человек.

— Это кто ж такой?

— Сталин, — ответил Турецкий.

— А чо, и правильно сказал.

— Сказал-то правильно…

«ЧСИР — член семьи изменника Родины». Была и такая формулировка. 1952 год. Режим был еще лютый, но уже дал слабинку. Случись все даже годом раньше, мыкаться бы матери Крумса по лагерям с клеймом «ЧСИР», а самому Крумсу — по специнтернатам Воркуты и Красноярского края.

Но Турецкий не стал заниматься политическим просвещением кадровички. Он вернулся к личному делу Крумса: «Проживает по адресу: г. Иркутск, ул. Левобережная, 26».

«Квартиры нет. Значит, дом частный».

Все.

— Спасибо. — Турецкий вернул папку начальнице, спрятал блокнот. — Можно я от вас позвоню?

Получив разрешение, набрал телефон паспортного стола.

— У вас там должен работать товарищ из Генеральной прокуратуры. Софронов его фамилия. Нельзя ли позвать его к телефону?

Услышав «алло» Софронова, спросил:

— Как у вас?

— Полный нуль. Здесь копать — на неделю. А у тебя?

— Есть кое-что. Сворачивайтесь. Ждите меня в прокуратуре. Узнайте, нет ли чего нового о наших делах.

— Понял, — сказал Софронов.

— Еду!..

Турецкий тепло попрощался с начальницей отдела кадров и стремительно вышел из здания заводоуправления — Мошкин едва поспевал за ним.

— В город, — бросил Турецкий водителю.

— А с коммерческим директором? — спросил Мошкин. — Вы хотели с ним встретиться.

— Некогда. Мы с ним еще встретимся. И думаю — не один раз.

На выезде охранник еще раз внимательно изучил документы и пропуска. Потом попросил всех выйти из машины и принялся тщательно ее обыскивать. Он еще не закончил обыска, как стальной щит ворот откатился в сторону и на территорию завода проскользнула белая 31-я «Волга» с водителем — без пассажиров.

— Почему вы у него не спросили пропуск? — кивнул Турецкий на «Волгу».

— Это — свой, — ответил охранник. — Коммерческий директор.

— Его машину на выезде вы также будете шмонать?

— Не велено. Начальство.

— А докуда считается начальство? Главный инженер — начальство?

— Начальство. Только у него нет машины.

— Начальники цехов?

— Не, это уже не начальство.

— Начальник отдела сбыта?

— Тоже.

— И его машину вы обыскиваете?

— Ну, так — положено. Посмотрим маленько… Все в порядке, можете ехать.

Еще кое-что прояснилось.

Всю дорогу до Иркутска Мошкин молчал, сосредоточенно что-то обдумывая. Когда уже въехали в город, спросил:

— Значит, по-вашему, на заводе пованивает?

— Пованивает? Да там вонь такая, что в нос шибает. Как из свинарника!

Мошкин вздохнул:

— А я так не умею с людьми разговаривать. И главного инженера я бы не раскрутил. И эту, бегемотиху из кадров, тоже.

— Какие твои годы, научишься! — успокоил его Турецкий. — Главное — молчать умеешь. И смотреть. И слушать…

Софронов и Косенков ждали их возле прокуратуры.

Софронов сообщил:

— «Наружка» доложила: до одиннадцати были в номере, потом вышли, пошлялись по городу, пообедали в кафе «Багульник», в час вернулись в гостиницу. С тех из номера не выходили. И главное: был звонок. Мужской голос. Сказал: все в порядке, можете приезжать. К десяти вечера. Из гостиницы спросили: почему так поздно? Тот, кто звонил, ответил: пусть стемнеет.

— Говорил с акцентом? — спросил Турецкий.

— Не знаю. Мы саму пленку не слушали, передаю в пересказе.

— Во сколько был звонок? — спросил Турецкий.

— В 14.15. Что у тебя?

— Потом расскажу. Поехали! Левобережная, двадцать шесть, — сказал он водителю. — Это где-то в районе нового универсама, в старом городе.

— Сказанули! — удивился водитель. — Левобережная — это на той стороне Ангары. Километров шесть от нового универсама.

— То есть как? — переспросил Турецкий.

— Верно, — подтвердил Мошкин. — Это даже не Центральный район.

Турецкий помрачнел.

— Все равно. Гони, — кивнул он водителю.

Настроение у него заметно упало. А когда свернули на Левобережную и остановились чуть поодаль от дома номер 26, и вовсе испортилось. Дом был бревенчатый, неказистый, старательно подремонтированный, но явно не такой, в каком — по представлениям Турецкого — мог жить этот Крумс.

Дородная хозяйка, появившаяся в калитке, подтвердила самые худшие его опасения.

— Крумс? — переспросила она. — Не, таких тута немае. Мы — Проценки.

— А Боброва Елена Сидоровна — тоже здесь не живет?

— Не. Я ж кажу: мы — Проценки. Погодьте. Боброва? Так мы ж у ней сю хату куповали. И мужик у ней — латыш, видный такой из себя.

— Куповали — когда?

— Та уж рокив три було.

— Три года, — повторил Турецкий. — А они куда переехали?

— Того не скажу. Чого не ведаю, того не ведаю. Може, новый дом себе куповали.

— Где?

— Того не ведаю, — повторила она.

— В адресный стол! — бросил Турецкий, вернувшись в «уазик».

Софронов скривился, как от зубной боли:

— Опять! Увязнем мы в их бумагах!

— А что делать? — спросил Турецкий. — Не увязнем. Вчетвером — быстрей. И знаем, кого искать.

— Погодите! — вдруг оживился Косенков и даже хлопнул себя по коленке. — Избирком! Голосуй, а то проиграешь! Там должны быть списки — всех. В Думу выборы были, теперь — президентские. Наверняка есть! И фамилии там — по буквам!

— Мысль! — сразу врубился Турецкий. — И главное — вовремя!

— Вовремя! — Софронов едва не заплакал. — Да где же ты раньше-то был? Полдня потеряли впустую!

— Мысль — она не сразу сваливается. Должна созреть, — рассудительно ответил Косенков.

В районной избирательной комиссии все дело заняло не больше двадцать минут.

«Б». Боброва Елена Сидоровна. Речная, 58.

«К». Крумс Антонас Ромуальдович. Речная, 58.

— Вот теперь — в точку! — сказал Турецкий.

IV


Ускользал. Просачивался, как вода сквозь пальцы. Не чувствовал его Турецкий. Не понимал.

Спокойный, обстоятельный. Но и себе на уме. Видный. Обычная биография, обычная семья. Что за этим? Не побоялся поссориться с Барсуковым. Из-за чего? Не побоялся — почему? Был начальником финансового управления всей городской торговли, перешел на завод. Почему? Зарплата там могла быть больше. Плюс премии. Но и начальник финансового управления жил не на одну зарплату. Несли. Кого-то отмазал от ревизии, кого-то предупредил, на что-то закрыл глаза. Конечно, несли. Всем несут. Сменил это хлебное и безопасное место на стремную должность начальника отдела сбыта завода, выпускающего платину и золото высшей пробы. Кто его переманил? Чем? Понимал ли, что влезает в смертельно опасную аферу с литием? И не только с литием. Золотой слиток с раковинкой, исчезнувший со склада. Мимо начальника отдела сбыта это пройти не могло. Не мог не понимать. Может быть, понял не сразу, а потом уходить было поздно, да и опасно?

Очень опасно. И об этом он тоже не мог не догадываться. История с прежним главным инженером — на его глазах было. Не рыбак, а поехал на Байкал. С неизвестными. На что-то наткнулся и, вместо того чтобы молчать, поделился с кем-нибудь своими подозрениями? Он работал на заводе дольше, чем Юрий Сергеевич, лет семь. За это время вполне мог заметить что-то неладное, даже если занимался только производством, чем и должен заниматься главный инженер. Тоже, может быть, какой-нибудь слиток с раковинкой?

Впрочем, когда случилась эта история, Крумс уже по уши погряз во всех темных заводских делах.

Обстоятельный. Себе на уме. Маска? А под ней — опасный и осторожный хищник? Или простак, польстившийся на большие деньги? На очень большие. На ошеломляюще большие. Перед таким искусом устоять нелегко. Значит, спать должен плохо. И с дрожью душевной, примеряя к себе, читать Уголовный кодекс.

Латыш. «Вот что меня сбивает», — понял Турецкий. Латыш — с этим ассоциировалось что-то голубоглазое, добродушное, по-детски непосредственное. Турецкий не часто сталкивался с латышами, но такое вот представление о них почему-то прочно сидело у него в голове. А если забыть о том, что он латыш? Еврей. Или русский. Или тот же татарин? Картина сильно переменилась. Простаком тут уже и не пахло. Но еврей никогда бы не пошел на открытый конфликт с Барсуковым. А русский? Или татарин? Нет, все-таки латыш. И в его характере был, видно, какой-то предел, переступить через который он не мог.

Что еще?

Дом. Перед тем как принять окончательный план действий, медленно проехали по Речной мимо дома номер 58 и внимательно его рассмотрели. Улица была богатая — не то что Левобережная. То там, то тут шла стройка. Но и среди добротных особняков, скрытых за высокими заборами, дом Крумса выделялся основательностью и какой-то особенной ухоженностью, что делало его похожим на прибалтийские загородные коттеджи. Кирпичный, наполовину, в два этажа, с высоким цоколем. Двухметровые, как и по всей Сибири, прочные деревянные ворота, кирпичный, фасонной кладки забор, калитка аркой.

Да, этот дом был — как «гранд-чероки» Барсукова или «Роллекс» на руке Татарина.

Все-таки ускользал. Нельзя было только алчностью объяснить все его поступки. Алчность — само собой. Но было и что-то еще, более глубинное.

«Родители?» — подумал Турецкий. Он вспомнил справку КГБ из архивного дела Крумса. После окончания войны депортировали вместе с тысячами эстонцев, литовцев и латышей. А в 1952 году, через два года после рождения Антонаса Крумса, арестовали отца. Двадцать лет — приговор по тем временам обычный. Но не попал под амнистию в 53-м году, не выпустили и после 1956-го. Значит, обвинение было нефуфловое, всплыло что-то действительно серьезное.

Что это могло быть?

«Лесные братья»?

Или 20-я дивизия СС, формировавшаяся в основном из эстонцев, литовцев и латышей?

Так или иначе, но в 1959 году Ромуальдас Крумс умер в лагере. И Антонас Крумс не мог этого не знать — наверняка рассказала мать. Что же он почувствовал, когда повзрослел и осознал то, что произошло?

«А что бы я почувствовал, если бы узнал, что моего отца сгноили в сталинских и даже в послесталинских лагерях? — спросил себя Турецкий. И сам себе ответил: — Ненависть». Это, скорее всего, почувствовал и Антонас Крумс.

Да, ненависть — пусть даже не очень отчетливо осознанная — к советской власти и ко всему, что с ней связано. В том числе и к России, из которой эта раковая опухоль расползлась сначала по одной шестой части суши, а затем разослала свои метастазы и дальше, по всему миру, от Вьетнама до Китая и от Лаоса до Кубы.

В том числе — и к ее законам.

Она и лежала в основе его поступков.

Ненависть и алчность. И конечно же — страх. Ненависть, алчность, страх. Турецкий даже головой покачал: гремучая смесь! И еще подумалось: как же глубоко уходят корни посеянного когда-то зла!

Теперь Крумс не ускользал. И можно было думать, что делать дальше.

Осмотрев его дом, вернулись в гостиницу. Время торопило, но маленький резерв еще был, и решили, что до встречи с Крумсом нужно попытаться выяснить, чем занимался Гарик со своими спутниками в субботу. Постояльцев в гостинице было немного из-за чудовищных цен (Турецкий даже поежился, представив, как он будет сдавать в бухгалтерию авансовый отчет за командировку), этих троих вполне могли приметить и запомнить.

Их действительно помнили. Дежурная по этажу рассказала: поселились около двух часов дня, заплатили за трое суток вперед. Почему обратила на них внимание — не было никакого багажа, даже сумки. Сразу ушли. Вернулись часов в восемь вечера. Очень недолго побыли в номере и вышли. Она спросила: погулять по городу? Ответили: нет, поужинать. Спросили еще: ресторан при «Ангаре» хороший? Она сказала: говорят, хороший.

Ужинали действительно в ресторане гостиницы. Одна из официанток сразу вспомнила: да, были. Один смуглый, вроде грузина, двое русских — один повыше, интеллигентный такой, другой пониже — попроще. Пришли примерно в половине девятого, сделали заказ. Ужинали, танцевали с девушками. Ушли во втором часу ночи, когда ресторан закрылся. На вопрос, не отлучался ли кто-нибудь, ответила уверенно: отлучались. В начале десятого, когда она подала горячее, за столом не было низенького, ей пришлось возвращать горячее на кухню. Низенький появился минут через сорок и попросил второе. Когда она принесла, за столом не было смуглого. На вопрос, а где же ваш товарищ, ответили: пошел немного проветриться. Вернулся около часа ночи, почти к закрытию. А перед самым закрытием за столом не было высокого.

Не показалось ли ей в их поведении что-нибудь странным? Показалось. Они заказали бутылку молдавского коньяка «Аист», но почти не пили. Только перед самым закрытием допили и взяли еще одну — с собой.

Картина стала еще яснее. Значит, действовали все-таки двое. Один из подручных Гарика, что пониже — Петраков, около девяти вышел из ресторана «Ангары», угнал машину от «Бирюсинки» (она находилась в квартале от «Ангары»), оставил ее незапертой (ключей же у него не было) в генеральском поселке, возле коттеджа Барсукова, и на такси или частнике вернулся в город. Около десяти вечера из ресторана исчез Гарик. Примерно в половине одиннадцатого он уже был в «Четверке». Полтора часа прятался за гаражами, ожидая возвращения Барсукова из охотничьего домика. Застрелив его, на красной «девятке» доехал до Иркутска, пересел в машину частника или в такси и около часа ночи снова был в ресторане.

Все сходилось. Неясно было только одно: откуда они могли так точно знать топографию «Четверки» и генеральского поселка, в каком из коттеджей живет Барсуков и где его гараж. Гарик мог и раньше бывать в Иркутске. Возможно, бывали и Ряжский, и Петраков — привозили деньги и следили за отправкой груза. Но вряд ли они даже ездили в «Четверку», им просто нечего было там делать. Значит, ездили уже в субботу? У них было достаточно времени для этого: около двух вышли из номера, а вернулись только к восьми. И ездили конечно же не одни. Их обязательно должен был сопровождать кто-то, кто хорошо знает «Четверку» и все заводские порядки.

А это мог быть только Крумс.

Из гостиницы вернулись в прокуратуру, узнали из рапорта УВД последние донесения «наружки» и службы прослушивания: из номера никто не выходил, им никто не звонил и они не звонили.

— Ну, пора! — решил, наконец, Турецкий.

— Будем брать Крумса? — спросил Мошкин. — Тогда нужно вызвать оперативников.

— Брать? Пока не знаю, — ответил Турецкий. — Сначала нужно на него посмотреть.

Взяли из сейфа дежурного еще утром оставленные там, чтобы не таскаться с ними по городу, свои «ПМ» — пистолеты Макарова. Засунув «Макарова» в кобуру под мышкой, Косенков сразу поважнел — словно бы надулся.

— Ты хоть стрелять-то умеешь? — с усмешкой спросил Софронов.

— С ходу — не очень, — признался Косенков. — А из положения «лежа» вроде бы ничего получается.

«Уазик» с водителем оставили метрах в тридцати от дома Крумса и гуськом подошли к калитке.

— Звони, — кивнул Турецкий Косенкову.

Тот нажал кнопку звонка.

Взъярился, гремя цепью, сторожевой пес.

Косенков позвонил еще раз.

Стукнула входная дверь дома, мужской голос прикрикнул на собаку, из-за калитки спросил:

— Кто есть тут?

— Вам телеграмма, — ответил, как ему было велено, Косенков.

— Бросьте в почтовый ящик.

— Вам нужно расписаться.

Загремел ключ в замке, калитка открылась. При виде четырех незнакомцев Крумс как бы отшатнулся и хотел захлопнуть калитку, но Софронов, оттеснив Косенкова, уже поставил ногу в дверной проем.

— Антонас Ромуальдович Крумс? — спросил Турецкий, хотя никаких сомнений у него в этом не было. Крумс был именно такой, каким Турецкий его себе представлял: рыжеватый, «видный из себя», с круглым, чуть веснушчатым добродушным лицом, с белесыми бровями и ресницами. На нем были домашние брюки и свободный, крупной вязки, свитер.

Он уже справился с растерянностью и выжидающе подтвердил:

— Это я, так.

Турецкий предъявил удостоверение. Назвался:

— Старший следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры России Турецкий. — Назвал спутников: — Сотрудник МУРа капитан Софронов. Следователь Мосгорпрокуратуры Косенков. Следователь Иркутской областной прокуратуры Мошкин.

Крумс побледнел. Правильнее даже было сказать — обмер. Веснушки высыпали на обескровленной коже его лица — лицо словно бы покрылось рябью.

— Можно войти? — спросил Турецкий.

Крумс попытался сохранить самообладание, и ему это почти удалось.

— А разве я могу вам сказать «нельзя»?

Он укоротил цепь, с которой рвалась, задыхаясь от злобы, крупная овчарка, и кивнул в сторону крыльца:

— Проходите.

— Кроме вас, в доме кто-нибудь есть? — спросил Турецкий.

— Никого нет. Так. Сыновья в Москве, учатся. В МГУ. Младший на третьем курсе, у старшего — диплом.

— А жена?

— Она уехала, в Черемхово. Проведать родителей. Так. Вернется завтра утром.

Странно, подумал Турецкий. Человек родился и всю жизнь прожил в Сибири, а акцент есть — все эти «так», еле заметные, но все же заметные, интонационные сдвиги. Неужели сам артикулярный аппарат, какая-то особинка в устройстве голосовых связок уже с самого рождения предрасполагают к акценту?

— Вы говорите по-латышски? — поинтересовался Турецкий.

Крумс удивился неожиданному вопросу:

— Говорю. Конечно. По-латышски я научился говорить раньше, чем по-русски. Матушка всегда говорила со мной только по-латышски. У нас дома все говорят по-латышски, даже жена. Как я могу не говорить по-латышски? Это язык моей родины.

«Теперь все понятно», — отметил Турецкий.

— Вы считаете Латвию своей родиной? — спросил он.

— Как я могу не считать ее своей родиной? Она есть моя родина.

— Почему же вы не вернулись, когда возвращение разрешили?

— Я был очень молодой. Куда я мог ехать с больной матерью? А потом родились дети. Мне некуда было ехать. Но я надеюсь, что это когда-нибудь произойдет.

«Но не так скоро, как тебе хотелось бы», — подумал Турецкий.

Из просторной прихожей на второй этаж вела широкая лестница из светлого дерева, покрытого лаком. Одна из дверей — в комнаты первого этажа, другая — на веранду. Посреди обширной теплой веранды с высокими, в двойных рамах, окнами стоял овальный стол, покрытый льняной скатертью, и шесть стульев. Сюда и провел Крумс своих нежданных и нежеланных гостей.

Кроме входной, из прихожей, на веранде была еще одна дверь. Турецкий заглянул. За дверью оказалась комната, обставленная, как гостиничный полулюкс: тахта, два кресла, небольшой письменный стол, тумбочка, шкаф.

— Это комната для гостей, — объяснил Крумс. — Прошу, садитесь.

Они расположились за столом, и веранда сразу стала похожей на загородный ресторан, в который только что зашли продрогшие на весеннем ветру посетители и молча ждут, когда официант оживит напитками и закусками пустой стол.

— Я готов слушать, — не выдержал молчания Крумс.

— Извините, задумался. — Турецкий внимательно на него посмотрел. — Антонас Ромуальдович, у вас серьезные проблемы, вы это знаете?

— Проблемы? Я не знаю этого.

— Груз у вас?

Он не понял:

— Какой груз?

— Партия лития. Сто ампул и двадцать капсул.

На его лице вновь словно бы вспыхнула рябь.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — ответил Крумс, с усилием выдавливая из себя слова.

— С кем вы встречались в субботу во второй половине дня?

— Я ни с кем не встречался.

— Куда вы с ними ездили?

— Я никуда и ни с кем не ездил!

— Кому вы звонили сегодня в 14.15?

— Я никому не звонил!

— Кто приезжал к вам сегодня между тринадцатью и четырнадцатью часами на белой «Волге» тридцать первой модели?

— Я не понимаю, о чем вы говорите! — В голосе Крумса явственно прозвучало отчаяние.

— Что он вам привез?

Крумс молчал.

— Кто должен к вам приехать сегодня в двадцать два часа? Что эти люди должны у вас взять?

Мертвенная бледность не сходила с лица Крумса.

— Гражданин Крумс, вы арестованы. — Турецкий передал ему через стол, через Софронова, постановление об избрании в качестве меры пресечения содержание под стражей — это постановление Турецкий приготовил загодя, еще в гостинице, предвидя возможность такого оборота событий.

Крумс внимательно прочитал постановление. Перечитал еще раз. Положил на стол и тут же вновь схватил и впился в него глазами.

Турецкий терпеливо ждал. Нужно было дать ему время хоть немного освоиться с этой новой, страшной, неожиданно разверзшейся перед ним действительностью. Если продолжать допрос так же, как Турецкий его начал, вполне можно было вогнать Крумса в ступор, и тогда он будет лишь тупо смотреть, слушать и не понимать услышанного. А Турецкому не нужен был сейчас человек, раздавленный свалившейся на него катастрофой. Ему нужно было, чтобы Крумс владел собой и сумел справиться с ролью, которую Турецкий для него приготовил.

19.30.

Через два с половиной часа здесь будут Гарик и его люди.

Наконец Крумс оторвал взгляд от постановления на арест и перевел его на Турецкого. В глазах его затеплился слабый огонек надежды.

— Здесь не указана статья, по которой меня привлекают.

— Не указана, — согласился Турецкий. — Какая там появится статья — это сейчас зависит только от вас. Вы понимаете, о чем я говорю?

Крумс не ответил.

— Боюсь, Антонас Ромуальдович, вы не совсем ясно представляете, в каком положении оказались. Я помогу вам это понять. Вы, вероятно, думаете, что в постановлении будет поставлена статья 78-я. Контрабанда. От трех до десяти лет. И рассчитываете, что раз вы были не на первых ролях и раньше не имели судимости, суд определит вам наказание если не по минимуму, то и не по максимуму. Может быть, это будет и так А может — совсем по-другому.

— Как? — спросил Крумс.

— А вот как Статья 89-я или 92-я. Хищение государственного имущества в особо крупных размерах. От пяти до пятнадцати лет.

— Но я не расхищал государственное имущество! Я уже больше четырех лет не работаю на заводе!

— А раньше? — спросил Турецкий. — По этим статьям срок давности — десять лет. А может быть и совсем скверно, — продолжал он. — Статья 64-я. Измена Родине.

— Каким образом я мог изменить Родине?!

— Даже если вы считаете своей родиной Латвию, вы сейчас — гражданин России. И на вас распространяется действие всех ее законов. А каким образом… Вы знаете, для чего применяется литий?

— Я экономист, а не металлург.

— Вы шесть лет проработали на заводе. Неужели ни разу не поинтересовались?

Крумс пожал плечами:

— Я немного интересовался. Конечно. В черной металлургии. В цветной металлургии. Для получения прочных сплавов. Для научных исследований. Есть много где применяется литий.

— В том числе — и для получения трития, — подсказал Турецкий. — А тритий — горючее для водородной бомбы.

— Тритий получают из лития-6, — возразил Крумс. — А завод выпускает обыкновенный литий. Литий-7.

— Значит, вы все-таки знаете, из чего получается тритий? Немного интересовались? Тогда вы должны знать, что для превращения лития-7 в его изотоп литий-6 нужно всего лишь подвергнуть литий-7 элементарной бомбардировке нейтронами. Антонас Ромуальдович, неужели вы всерьез надеетесь убедить нас в том, что кто-то платил по триста тысяч долларов за партию лития только для того, чтобы студенты Рижского университета могли проводить научные исследования?

Упоминание о трехстах тысячах долларов повергло Крумса в смятение.

— Так вот, — продолжал Турецкий, не дождавшись ответа. — 64-я статья трактует измену Родине как деяние, среди всего прочего подрывающее обороноспособность нашей страны. И если какой-нибудь недружественный нам режим получает возможность резко повысить свой военный потенциал — а обладание ядерным оружием как раз и повышает этот потенциал, — наша обороноспособность оказывается подорванной. А действия, которые к этому привели, и караются 64-й статьей.

Турецкий помолчал и добавил:

— Лишением свободы от пяти до пятнадцати лет с конфискацией имущества.

Он еще помолчал и закончил:

— Или смертной казнью.

Не меньше минуты на веранде царила мертвая тишина. Лишь слышно было, как по Речной проезжают машины да позвякивает цепь сторожевого пса.

— Вы… как это… пытаетесь меня запугать. Так.

Турецкий взорвался:

— Да на кой черт мне вас запугивать! Я просто пытаюсь вдолбить вам, что такова трактовка вашего преступления. И если на ней будет настаивать прокурор, суд не сможет не принять ее во внимание. Это что, шутки: Россия снабжает Каддафи сырьем для ядерного оружия? Вы думаете, судебные органы закроют на это глаза?

Крумс угрюмо молчал, словно замкнулся. Он будто бы постарел — сразу лет на двадцать.

— Предпочитаете отмалчиваться, — подождав, заключил Турецкий. — Ваше право. Сейчас мы проведем обыск и найдем литий, куда бы вы его ни спрятали. И тогда уж — не обессудьте. — Он обернулся к Мошкину: — Иван Степанович, вызывай оперативников. — Приказал Софронову и Косенкову: — Пригласите понятых — кого-нибудь из соседей.

Мошкин, Софронов и Косенков поднялись со своих мест.

— Подождите! — проговорил Крумс. — Прошу, сядьте. — Он перевел тяжелый взгляд на Турецкого. — Вы сказали: если на такой трактовке будет настаивать прокурор. А может — так, что не будет?

— Конечно, может, — ответил Турецкий тоном человека, которому осточертела пустопорожняя болтовня. — При определенных условиях.

— Какие есть эти условия?

— Для начала вы откровенно ответите на все наши вопросы. А потом… В Уголовном кодексе есть статья 38-я. Называется: «Обстоятельства, смягчающие ответственность». В вашем случае это «чистосердечное раскаяние или явка с повинной, а также активное способствование раскрытию преступления», — процитировал Турецкий по памяти. — Это ваш единственный шанс.

— Вы так можете сделать, что будет — явка с повинной?

— Это не слишком соответствует действительности, но — сделаем.

— Вы это обещаете мне твердо?

Турецкий подтвердил:

— Да. Я даю вам свое слово.

И он намерен был это слово сдержать.

Крумс еще помолчал и сказал:

— Спрашивайте.

Наконец-то приехали.

Турецкий не стал терять времени — его оставалось все меньше. Но все-таки начал издалека.

— Десять лет назад вы перешли из управления торговли на завод «Кедр». Почему? Зарплата там была больше?

— Так. Цветмет. Больше. Почти в два раза.

— Кто вам предложил эту работу?

— Коммерческий директор.

— Он вас знал?

— Мы вместе учились. В «Плехановке». Он был на два курса старше. Так. Земляки. Можно сказать — дружили.

— Кстати, — отвлекся Турецкий. — Вы пять лет учились на очном в Москве. Кто вам помогал?

— Жена. Она сказала: заочное образование — не есть образование. Она помогала. Это было ей не так легко. Конечно.

— У вас хорошая жена.

— Так, — подтвердил Крумс. — Очень хорошая. Друг.

— Вернемся к делу. Почему коммерческий директор предложил эту работу именно вам?

— Им нужен был свой человек. Пришел Барсуков. Менял команду.

— Коммерческий директор — человек Барсукова?

— Так, да. Он его привел. И других, всех. Через год были на заводе все — его люди.

— Коммерческий директор сказал вам, что будут побочные доходы — кроме зарплаты?

— Он не сказал так. Он сказал: не пожалеешь. Я спросил: какие дела? Он сказал: вникнешь. Так.

— И вы вникли. Что это было — платина, золото?

— Да.

— В чем заключалась ваша роль?

— Мне говорили, сколько взять со склада. И чего. Я брал, отдавал.

— Кто говорил? Коммерческий директор?

— Так. Редко — сам Барсуков или первый зам.

— Важнов?

— Он, да. Важнов.

— Как создавалась неучтенка?

— Это не были мои дела. Я мог только догадываться. Двойная бухгалтерия. Когда поставили компьютеры, стало — там.

— Кто подменял данные в компьютерах?

— Я думаю, зять Важнова. Начальник отдела компьютерного обеспечения. Его посылали в Америку. Учиться. Так.

— Сколько вы получали за участие в этих делах?

— Не столько много. Сначала — одну тысячу рублей, две тысячи. Потом — доллары. Триста, пятьсот.

— В месяц? — уточнил Турецкий.

Крумс подтвердил:

— Так.

— Из-за чего вы поссорились с Барсуковым? — продолжал Турецкий. — Почему он вас выгнал?

— Однажды он срочно летел в Москву. Коммерческий директор был в отпуске. Барсуков вызвал меня, приказал: два слитка платины, принести ему. Так. По триста граммов. Неучтенка оформлена не была. Я сказал: не могу. Вдруг — ревизия. И мне — тюрьма. Он сказал: не будет никакой ревизии. Я сказал: не могу, нет. Он стал кричать: такие кадры ему не нужны. Я сказал: дайте письменное распоряжение, тогда я все сделаю. Он сказал: подавай заявление. И выгнал меня из кабинета. Так.

— Вы были в курсе всех его дел…

— Всех — нет. Некоторых, — возразил Крумс.

— Пусть некоторых, — согласился Турецкий. — Он не боялся, что вы откроете рот?

— Он знал, что я буду молчать. Боялся? Нет. Он ничего не боялся.

Турецкий отметил, что эту фразу он слышит уже не в первый раз.

— Когда он заставил вас уволиться, поставки лития уже шли?

— Да.

— Через вас?

— Да.

— Барсуков не пытался вывести вас из дела?

— Пытался, так. Приходил от него человек, угрожал.

— Коммерческий директор?

— Нет, начальник заводской охраны. Требовал, чтобы я передал ему свои связи. Я сказал: нет. Я сказал: вы можете меня убить. Тогда вы не сможете продавать литий. Вы не будете знать кому.

— После этого вас оставили в покое?

— Нет. Он приходил еще два раза. Я говорил: нет. Больше не приходил. Давно.

— Тогда вы и получили разрешение на хранение огнестрельного оружия и купили кольт?

— Так.

— Этот кольт сейчас у вас?

— Так. В спальне.

— Сдайте его капитану Софронову.

В сопровождении Софронова Крумс вышел и через несколько минут вернулся. Софронов положил перед Турецким револьвер. Турецкий внимательно его осмотрел, заглянул в ствол. Оружие было вычищено, но в барабане три гнезда были пустые, и от кольта исходил очень слабый, но все же уловимый запах гари. Турецкий уже не сомневался, что именно из него был убит Барсуков. Но как кольт попал к Гарику и каким образом он снова оказался у Крумса? Турецкий вспомнил рассказ официантки о том, что к моменту закрытия ресторана за столиком оставались только двое: смуглый и низенький. А высокого, Ряжских, не было. Он, очевидно, и вернул оружие Крумсу. Значит, они не только попытались создать себе алиби, рассчитывая, что исчезновения Петракова и Гарика из ресторана никто не заметит, но и сразу же избавились от кольта.

— Вы знаете, что в ночь с субботы на воскресенье был убит Барсуков?

— Так. Знаю.

— Об этом вам рассказал коммерческий директор, когда привез литий?

— Так, да.

— Вы отдавали свой кольт Тугаеву?

— Я не знаю, кто есть Тугаев.

— Его зовут Гарик.

— Гарик — да, знаю. Отдавал. Они сказали: нужен, на всякий случай. Они знали, что у меня есть кольт. Я не знаю откуда.

Откуда — это Турецкий знал. Кто-то из них — Гарик, Ряжский или Петраков — звонил в отдел регистрации огнестрельного оружия. И тоже представился: из прокуратуры.

— Зачем вы отдали кольт? Вам угрожали?

— Они бы меня убили.

— Они угрожали убить вас?

— Нет, так не говорили: убьют. Но я знал, что убьют.

— Вы не побоялись сказать человеку Барсукова «нет», а здесь испугались?

— Да, так. Это очень опасные люди. Они есть беспредел. Такие люди пишут слово «мораль» через «а» и без мягкого знака.

«Насчет морали я бы на твоем месте не очень распространялся», — подумал Турецкий.

— Они вернули кольт ночью, поздно, — продолжал Крумс. — Привез высокий. Было половина второго ночи. Сказал, что не понадобился.

— Но вы догадались, что понадобился?

Крумс кивнул:

— Да.

— Антонас Ромуальдович, только этого вам и не хватало! Из вашего кольта убили Барсукова. Баллистическая экспертиза докажет это без всякого труда. И если бы мы не знали настоящего убийцу, вам нелегко было бы отделаться еще и от этого обвинения! Минутку! — остановил себя Турецкий. — Как они могли вас убить? Порвалась бы связь с заводом.

— Нет, — возразил Крумс. — Они уже знали фамилию коммерческого директора.

— Кто им ее назвал?

Крумс сказал:

— Я.

— Так. Это становится очень интересным, — констатировал Турецкий. — Давайте отмотаем пленку немного назад. Как на вас вышел покупатель лития? Когда это было? При каких обстоятельствах?

— Это было примерно шесть лет назад. На завод приехал из Риги один человек. Он покупал немного серебра для фирмы «Каххар». Что это за фирма, не знаю. Я потом стал понимать, что немного серебра — только предлог. Попасть на завод. Ему нужно было не серебро. Мы познакомились. Я был рад человеку с моей родины. Я пригласил его домой, в гости. Потом он пригласил меня в ресторан. Мы говорили по-латышски. Он сказал, что у меня сибирский акцент. Я сказал, что у него тоже акцент.

— Какой? — спросил Турецкий.

— Не знаю. Польский. Может, нет. Немецкий. Не могу точно сказать. Он был не похож на латыша. Высокий, темный. Так.

— Его звали Гунар?

— Вы знаете и про Гунара?

— Да. Но сейчас нам хотелось бы послушать вас. Что он вам предложил?

— Предложил, да. Он сказал, мы были в ресторане, есть человек, которому нужен литий. Я сказал: это очень трудно. Он сказал, этот человек готов платить за небольшую партию триста тысяч долларов. Это были хорошие деньги. Очень, да. Я сказал, что поговорю с кем надо. Я поговорил с коммерческим директором. Он пошел к Барсукову. Пришел, сказал: сделаем. Смогли сделать только через две недели. Столько лития нельзя было взять сразу. Гунар ждал. Деньги у него были с собой. Месяца через четыре он позвонил из Риги. Примерно, да. Спросил, когда ему можно приехать. Я сказал: через две недели. Он приехал. Так.

— За грузом приезжал только Гунар?

— Нет. Потом стал приезжать другой. Молодой, в красивых очках.

— Кириллов?

— Так Потом снова приехал Гунар, привез Гарика. Сказал: теперь будете работать с ним.

— Когда это было? — спросил Турецкий.

— Около пяти лет назад. Латвия стала независимой. Уже была граница.

— Как передавали груз и получали деньги?

— Груз привозили ко мне домой.

— Коммерческий директор?

— Да. Потом ко мне приходил человек от Гарика. Смотрел груз, отдавал деньги. Потом я отвозил груз в аэропорт. Он следил. Потом он сообщал в Москву, какой рейс нужно встречать. Так.

— Кому вы передавали деньги?

— Коммерческому директору. Ему домой.

— Сколько вы получали за каждую партию?

— Три процента.

— И только-то? — удивился Турецкий.

— Когда меня уволили, я сказал: пять.

— И Барсуков согласился?

— Так. Он не знал моих связей. Тогда ко мне пришел начальник охраны.

— Как распределялись остальные деньги?

— Точно не знаю. Думаю, больше половины брал Барсуков. Много больше. Коммерческий директор пожаловался однажды: ненасытный, как крокодил. Да.

«Не слабо! — подумал Турецкий. — Да еще платина, золото. «Гранд-чероки» — копейки. Мог вполне покупать «роллс-ройсы» и менять их раз в три месяца!»

— Саша, время, — напомнил Софронов.

— Сейчас заканчиваем, — кивнул Турецкий и вновь обратился к Крумсу. — В субботу после двух к вам приехал Гарик со своими людьми. О чем они с вами говорили?

— Сначала я помню плохо. Расспрашивали про завод: кто, что. Я был очень потревожен. Я был уверен, меня убьют. Я так чувствовал, да. Смерть — вот, тут. Потом они перераздумали. Я тоже чувствовал. Спрашивали очень подробно. Как вы. Спросили, есть ли у меня надежные люди. Я сказал: нужно подумать. Гарик спросил: не хочу я вернуться на завод? Я сказал: нет свободного места. Он спросил: а если будет? Я сказал: Барсуков меня не примет. Никогда, так. Гарик сказал: а если мы его уговорим? Я сказал: если уговорите, почему нет?

— И они его уговорили. Что было дальше?

— Они попросили показать им «Четверку». Посмотрели завод, снаружи. Посмотрели генеральский поселок, долго, да. Где живет Барсуков, где его гараж, какая машина. В это время Барсуков вышел из дома и уехал. Я сказал: в баню поехал. Это все знали. Вернется часов в двенадцать. Они переглянулись. Я это заметил, так.

— Ну-ну? — поторопил Турецкий.

— Потом приехали ко мне домой, они взяли кольт и уехали. Потом, ночью, высокий привез кольт. Да, все.

20.15.

— Антонас Ромуальдович, вы должны написать заявление на имя генерального прокурора о явке с повинной. И подробно изложить то, о чем нам рассказали. И еще. Вы должны помочь нам. Это и будет то, что называется активным содействием в раскрытии преступления.

— Что я должен сделать? — спросил Крумс.

— Когда приедут Гарик и его люди, вы должны встретить их как ни в чем не бывало. Сможете?

— Я постараюсь. Очень.

— Где вы их принимали?

— Здесь.

— Сюда и проводите. Попросите показать деньги, пересчитаете их.

— Я всегда считаю, да. Только не все — по пачкам.

— Так же сделаете и сегодня. Они захотят увидеть груз. Где он у вас?

— В прихожей. В стенном шкафу.

— Отлично. Вы скажете: сейчас принесу. И выйдете в прихожую. Все. Остальное мы сделаем сами. Вы хорошо поняли?

— Так. Я понял все хорошо.

— Главное — не волнуйтесь. И ничего не бойтесь. Дом будет оцеплен, оружия у них нет, а мы будем рядом.

Через час подготовка к операции была закончена. Прокурорский «уазик», милицейский фургон с забранными решетками окнами и «Жигули», на которых приехали вызванные Мошкиным три опытных оперативника, загнали в глухой переулок. Два оперативника укрылись за углом дома — чтобы сразу блокировать входную дверь. Софронов, Мошкин и третий оперативник нашли удобное место за дверями, ведущими в холл первого этажа, а Косенкова загнали на второй этаж и велели не высовываться до конца операции.

— Стрелять — только в случае крайней необходимости! — предупредил Турецкий. — Они нужны нам живыми.

Для себя он облюбовал гостевую комнату. Он не намеревался принимать участие в аресте, это было дело оперативников. А уж ввязываться в перестрелку, если бы она вдруг возникла, и вовсе не имел права, в этом случае из следователя он превращался в свидетеля и отстранялся от дела. Даже присутствие его в гостевой комнате, из которой хорошо было слышно все, что будет происходить на веранде, было нарушением правил. «Но, в конце концов, вся наша жизнь — сплошное нарушение правил», — нашел себе оправдание Турецкий и плотно прикрыл за собой дверь гостевой комнаты.

Дом затих. Лишь долго не могла успокоиться овчарка, чуявшая присутствие во дворе чужих людей. Наконец и она унялась.

21.50.

К дому Крумса подъехала машина. Хлопнули дверцы. Машина уехала.

Звонок.

Взвилась на цепи и захрипела в яростном лае собака. Крумс спустился с крыльца и открыл калитку.

Притаившийся за дверью комнаты для гостей Турецкий услышал, как стукнула дверь, ведущая из прихожей на веранду. Обширное пространство веранды, до этой минуты безмолвное, заполнилось шумом от присутствия в нем нескольких человек: шаги, поскрипывание половиц, стук передвигаемых стульев.

— Как самочувствие, дорогой? — весело спросил Гарик — Что-то вид у тебя неважный. В чем дело, Антон Романович?

— Немножко сердце, — услышал Турецкий ответ Крумса. — Бывает. Так. К перемене погоды.

— Какое сердце? Не может сейчас быть никакого сердца! У нас такие дела, а ты говоришь — сердце!

— Это не есть очень серьезно.

— А вот это хорошо, — одобрил Гарик. — Не есть серьезно — так, Антон Романович, есть правильно…

Говоря это, Гарик пересек веранду и открыл дверь комнаты для гостей. Турецкий отступил вглубь и вжался спиной в стену за шкафом.

Не заметив ничего подозрительного, Гарик закрыл дверь и вернулся к столу.

— Груз у тебя?

— Так, — подтвердил Крумс. — Сначала — деньги.

— Деньги так деньги, — согласился Гарик. — Выкладываем, ребята.

«Так и есть — рассовали по карманам», — отметил Турецкий.

— Считай, дорогой, — предложил Гарик. — Пачки можешь не проверять. По пять косарей — банковская упаковка.

Некоторое время на веранде было тихо, потом Гарик спросил:

— Все в порядке?

— Так, — подтвердил Крумс.

— Теперь — груз.

— Сейчас принесу.

Крумс вышел в прихожую и прикрыл за собой дверь. А когда она снова открылась, на пороге стоял, скрестив на груди руки и прислонясь плечом к дверному косяку, Олег Софронов.

— Ну что, дорогой? — словно бы доброжелательно спросил он у Гарика. — В огурцах ты понимаешь, в помидорах понимаешь. Так ты и в литии, оказывается, немножко понимаешь?

Он вскинул «Макарова».

— Стоять! Ни с места! Вы арестованы!

Не опуская оружия, он отступил в сторону. Его место в дверях тотчас же занял Мошкин. В руках у него был «ТТ».

— Не двигаться! Руки за голову!

Никто и не рассчитывал, что эта троица сдастся без сопротивления. Но то, что произошло, оказалось для участников операции полной неожиданностью. Вместо того чтобы рвануться к двери, Гарик рысью взлетел над столом, оттолкнулся от столешницы и, уже в воздухе развернувшись, вышиб спиной двойную раму веранды и вывалился во двор. Услышав звон стекла, Турецкий выскочил из гостевой комнаты и метнулся следом. В тот же миг Петраков отработанным ударом ногой в грудь выбил Мошкина из дверей и прорвался в прихожую, но тут был перехвачен оперативниками и через считанные секунды лежал лицом в пол, с заломленными за спину руками.

Лишь высокий, Ряжских, оцепеневший от неожиданности, покорно дал надеть на себя наручники.

Между тем Гарик перемахнул через двухметровый забор, разделявший дворы. Турецкому удалось одолеть преграду лишь со второй попытки. Он увидел, как Гарик взмыл над вторым забором, таким же двухметровым, и понял: тут его не достать. Он ринулся на улицу. Но калитка была заперта. Пока Турецкий возился с засовами, Гарик, выскочив на Речную уже из третьего двора, успел отбежать метров на пятьдесят, и расстояние между ним и Турецким быстро увеличивалось.

«Уходит! — с отчаянием подумал Турецкий. — Уходит!..»

И тут прозвучал выстрел.

Стрелял Косенков. Скатившись при первых звуках команд с лестницы, он заглянул на веранду, увидел зияющую дыру в раме и устремился на улицу, в огиб ошалело сидящего на полу Мошкина, перепуганного Крумса и копошащихся над Петраковым оперативников.

Фигура Гарика была отчетливо видна на фоне ярко освещенного универсама, возле которого стояло несколько машин припозднившихся покупателей. Не раздумывая, Косенков плюхнулся на схваченную вечерним морозцем землю, поставил локти в упор, как на учебных стрельбах, поймал на мушку Гарика и, задержав дыхание, плавно нажал на спуск.

Выстрел взбеленил всех собак в округе.

У Гарика словно бы подломилась нога. Он с размаху рухнул на асфальт, но тотчас вскочил и побежал дальше, сильно прихрамывая.

«Теперь не уйдешь! — подумал Турецкий и поддал сколько было мочи, чувствуя, что у него вот-вот выскочит из груди сердце. «Курить надо меньше! — обругал он себя. — И пить тоже!.. Все равно не уйдешь!»

Но на этот раз удача была на стороне Гарика. Она явилась ему в виде водителя красного 41-го «Москвича», который завел двигатель, но не спешил отъехать: высунувшись из машины, вглядывался в темный коридор улицы, пытаясь понять, что там происходит.

Поравнявшись с «Москвичом», Гарик рывком вышвырнул водителя на асфальт, вскочил на его место и дал полный газ. Машина быстро ушла от универсама и, взвизгнув колесами, скрылась за поворотом.

Турецкий рванул обратно. Добежав, из последних сил, до милицейского «жигуленка», приказал:

— Передать дежурному по городу: немедленно перехватить красный «Москвич» сорок первой модели. За рулем — преступник. Фамилия — Тугаев. Приметы: тридцать лет, смуглый, в джинсах, в черной кожаной куртке, ранен в правую ногу. Номер машины не разглядели. Перекрыть все выезды из города, сообщить на вокзал и в аэропорт!

Только тут он позволил себе перевести дух.

Возле калитки Крумса стояли Софронов, Мошкин и Косенков и оживленно, с не схлынувшим еще возбуждением, обсуждали случившееся.

— Все-таки ушел! — сообщил Софронов Турецкому, будто Турецкий этого не знал.

— Ничего, далеко не уйдет. Ну что, Иван Степанович, оплошал маленько? — спросил Турецкий, выслушав рассказ о том, что произошло в доме в его отсутствие.

— Дак кто ж думал! — смущенно отозвался Мошкин. — Прыгучий, гад. Как блоха!

— В другой раз будешь думать.

— Дак уж точно — буду.

— А как я его? — спросил Косенков. Его прямо распирало от гордости. — Я же говорил, у меня из положения «лежа» лучше всего выходит!

— «Лучше всего»! — передразнил Турецкий. — Если не считать того, что был приказ не стрелять.

— А я не знал. Вы же отправили меня наверх.

— А то, что ты теперь не следователь, а свидетель — об этом ты не подумал? — хмуро спросил Турецкий. — Я обязан отстранить тебя от дела.

— Ну и отстраняйте! — буркнул Косенков. — По крайней мере, у нас есть теперь шанс, что он не уйдет.

— Пошли в дом! — кивнул Турецкий.

На веранде их ожидали немного пришедший в себя Крумс и оперативники. На полу, у стены, сидели Ряжских и Петраков, скованные наручниками.

Турецкий кивнул оперативникам:

— Этих — в следственный изолятор. Иван Степанович, поезжай с ними. Оформишь арест. Завтра допросим.

— В чем нас обвиняют? — спросил Ряжских.

— В соучастии в убийстве генерального директора АОЗТ «Кедр» Барсукова.

— Я не имею к этому никакого отношения! — запротестовал Ряжских.

— Разберемся, — пообещал Турецкий.

— Меня вы тоже арестуете? — спросил Крумс, когда арестованных увели.

Турецкий подумал и сказал:

— Нет.

— Будете проводить обыск?

— Нет.

Софронов и Косенков с недоумением на него посмотрели.

— Антонас Ромуальдович, побудьте немного на кухне, — обернулся Турецкий к Крумсу. — Нам нужно с товарищами кое-что обсудить.

— Да, конечно, — закивал Крумс и вышел.

— Мы в самом деле не будем его брать? — переспросил Софронов.

— В самом деле.

— И обыскивать не будем?

— Не будем.

— Но он может скрыться, — предупредил Софронов.

— Да куда он скроется!

— Может перепрятать валюту, — сказал Косенков. — Переправит с женой к какому-нибудь дальнему родственнику в Черемхово — ищи!

— Не исключено, — согласился Турецкий. — Но нам придется на это пойти.

Он объяснил: Крумс — мелкая рыбешка, а нужен — завод. Там — акулы. Даже если Крумс припомнит отдельные эпизоды хищения платины и золота, подтвердить его показания другими уликами будет невозможно. Их нужно брать с поличным. А для этого Крумс должен вернуться на завод и отслеживать всю неучтенку. У начальника отдела сбыта есть такая возможность. Когда наберется достаточно фактов, можно будет проводить аресты и обыски. Обыскивать сейчас дом Крумса — значит, вызывать понятых. Старый город — почти деревня, ничего не скроешь. Могут пойти слухи и дойти до «Четверки».

— А это нам совершенно не нужно, — заключил Турецкий.

— Значит, нужно будет отдать и это? — кивнул Косенков на пачки долларов, рассыпанные по столу.

— Да. Он должен передать их коммерческому директору — так, как делал всегда. Мы перепишем номера купюр. И если найдем при обыске — от такой улики не отопрешься.

— А если они успеют потратить? — спросил Косенков.

— Не успеют. Что-то да останется. Интересно, как ты сумеешь потратить сотню тысяч баксов за полтора-два месяца?

— А если вывезут за границу?

— А вот за этим мы будем следить.

— Ты уверен, что Крумс будет на нас работать? — поинтересовался Софронов.

Турецкий кивнул:

— Да. У него нет выбора.

Пригласили Крумса. Выслушав Турецкого, он, не раздумывая, согласился на все условия.

— Вот мы к чему-то и пришли, — констатировал Турецкий. — А теперь — к делу.

Переписывать номера трех тысяч стодолларовых купюр закончили уже за полночь. Каждые полчаса Турецкий подходил к телефону и звонил оперативному дежурному.

Следов Гарика не обнаруживалось.

«Никуда не уйдет!» — убеждал себя Турецкий.

V


Но Гарик ушел. Он понимал, что все менты в городе уже поставлены на уши. Поэтому, проехав всего несколько кварталов, свернул в темный переулок и бросил там так выручивший его «Москвич». Правую ногу сверлила жгучая боль, штанина джинсов набрякла от крови. Доковыляв до какой-то стройки, Гарик свернул за забор и ощупал рану. Пуля прошла по икре, чуть пониже колена, навылет, рассекла связки, но кость вроде бы была цела. Сбросив куртку и рубашку, он разорвал майку на полосы и туго перетянул рану. Стало немного легче.

Теперь нужно было выбираться из города. Выйдя на ярко освещенный проспект, он высмотрел невзрачный «жигуленок» и поднял руку. Машина с готовностью остановилась. Вытащив из кармана, тяжелого от баксов, несколько пятидесятитысячных «деревянных», Гарик сунул их, не считая, водителю.

— В аэропорт местных линий. Быстро!

Водитель пересчитал. Было восемь бумажек. Четыреста штук. Для полунищего Иркутска, где и десять тысяч почитались за деньги, сумма выглядела более чем внушительной.

Гарик сел на заднее сиденье.

Когда приблизились к посту ГАИ, возле которого выстроилась, ожидая проверки, целая вереница легковых машин, пригнулся — втиснулся между сиденьем и спинками передних кресел.

Пронесло. Как он и рассчитывал, гаишники и омоновцы даже не тормознули «жигуленок», идущий без пассажиров. Водитель заметил, что голова Гарика исчезла из зеркала заднего вида, но предпочел не задавать никаких вопросов. Только предупредил — когда уже отъехал от поста:

— На местных линиях сейчас не летают. Ночь. Летный день кончился.

— Езжай, дорогой, езжай! — сквозь зубы ответил Гарик. Боль в ноге, поначалу слегка утихшая, возвращалась волнами.

Водитель умолк. Он прибавил газу, мечтая лишь об одном: поскорей избавиться от этого странного и чем-то опасного пассажира.

«На местных линиях сейчас не летают». В этом и была единственная надежда Гарика: так, как водитель, могли рассуждать и менты. Может быть, они вовсе не вспомнили о местных линиях, а если даже и вспомнили, могли не обеспокоиться: летный день закончился с наступлением темноты.

Похоже, его надежде суждено было оправдаться: на площадке перед одноэтажной стекляшкой аэровокзала не было ни одной милицейской машины. Все было тихо. Лишь десятка полтора пассажиров дремали в жестких креслах зала ожидания. На ярко освещенном летном поле выстроились в ряд безропотные работяги «АН-2», чуть поодаль стояло несколько машин поновей — «АН-24» и «ЯК-40». Этим самолетам ночь была не помеха.

Отпустив машину, Гарик со служебного входа проник в аэровокзал, отыскал в коридоре табличку с надписью: «Начальник смены» и без стука открыл дверь. За письменным столом сидел здоровенный, средних лет мужчина в форменном кителе «Аэрофлота» и, позевывая, смотрел телевизор. Гарик прохромал к телевизору, выключил его, потом подошел к столу и положил перед начальником смены тугую пачку долларов.

— Пять штук. Нужно в Красноярск. Срочно.

Начальник смены ошарашенно посмотрел на доллары, потом на Гарика, снова на доллары и снова на Гарика. Наконец проговорил не слишком уверенно:

— Какой сейчас Красноярск? Ночь. Где я возьму экипаж? И керосина нет.

Гарик выложил еще пачку.

— Десять.

Через полтора часа в воздух поднялся внерейсовый «ЯК-40» с единственным пассажиром на борту и еще через полтора часа приземлился в Красноярске. Здесь Гарик пересел на ночной транзитный рейс, следовавший из Владивостока. В 1.30 по Москве, вернув пассажирам четыре часа поясного времени, самолет прибыл в Домодедово.

Ключи от серой «шестерки», оставленной на платной стоянке, были у Гарика, но он понял, что машину вести не сможет: боль в ноге становилась все сильнее. Скорчившись на заднем сиденье такси, он добрался до Плющихи и позвонил в квартиру Марата.

Марат не спал. Увидев Гарика на пороге, он мгновенно понял: провал. Но расспрашивать сразу не стал, провел Гарика в кабинет и усадил на диван. В кабинете, кроме него, были Николай и Ашот, которому Гарик передавал все дела, когда ему случалось уехать. При виде Гарика, волокущего раненую ногу, Николай и Ашот тревожно переглянулись.

— Ну! Рассказывай! — потребовал Марат.

— Нас накрыли. Менты. Врача бы мне.

— Потерпи, вызовем. Как было дело?

Выслушав прерывистый — из-за приступов боли — рассказ Гарика, Марат уточнил:

— Менты — местные?

— Нет. Один — московский.

— Что?! — Марат помертвел — так было, когда он узнал, что Родригес и Сильвио оставили «жигуленок» у его дома. Ему понадобилась вся его воля, чтобы взять себя в руки. — Точно?

— Точно, — подтвердил Гарик. — Я его узнал. Он был в «Руси». Когда ты стрелял. Ментовский капитан.

— Уверен? — переспросил Марат. — Не мог обознаться?

— Нет. Он сам напомнил. Врача, Марат!

— Сейчас. Вызываем.

Марат взглядом показал Ашоту и Николаю на дверь. Все трое вышли. Через минуту вернулись. Николай и Ашот перевели Гарика в квартиру Николая, находившуюся дверь в дверь с квартирой Марата, уложили в гостиной на тахту. Николай сноровисто вспорол штанину джинсов, отодрал от раны полоски майки. Гарик застонал.

— Терпи-терпи! Сейчас перевяжем и сделаем укол. От боли. Потом приедет врач. — Говоря это, Николай наложил на рану ватный тампон, смоченный спиртом, и туго забинтовал ногу. Тем временем Ашот набрал в одноразовый шприц какую-то жидкость из пузырька, закатал Гарику рукав и ввел иглу в вену. Гарик еще минуты три стонал, потом затих.

Ашот и Николай вернулись в кабинет Марата. На его вопросительный взгляд Николай кивнул:

— Все в порядке.

Марат долго молчал, потом тяжело, исподлобья, посмотрел на подручных.

— Серой потягивает, а? Не чувствуете? — спросил он.

— Какой серой? — не понял Николай.

— Из преисподней… Ну, что скажете?

Николай и Ашот промолчали. Но Марат и не ждал ответа. Постепенно к нему вернулась способность трезво и ясно думать.

А подумать было над чем.

Провал Гарика и его людей в Иркутске — эта новость была, конечно, не из приятных, но, если все взвесить, совсем не катастрофическая. Петраков не сразу расколется. Ряжских — этот может быстрее. Но они не смогут вывести ментов на него, доказательств у них нет никаких, а догадки и предположения в суде ничего не стоят.

Через этого Крумса менты наверняка вышли на завод. Даже если всех там повяжут — это и к лучшему. Придут новые люди, а с новыми людьми легче договориться. Менты не смогут сидеть на заводе вечно. Пусть месяц, два, даже три, а потом обязательно уберутся — у них других дел по горло. Придется Аббасу погодить с бомбой. Ничего, пусть постоят, зато потом будут платить за каждую партию по «лимону», а то и по два.

Гораздо хуже было то, что груз попал в руки ментов, а точнее — что он не попал к нему, к Марату. Это резко обостряло ситуацию с Аббасом. Очень резко. И трудно было что-нибудь так, с ходу, придумать. «Ладно, с Аббасом — потом», — отодвинул от себя Марат проблему, не имеющую пока никакого решения. Его сейчас гораздо больше волновало другое.

Московский мент. И может быть, не один. Вот это действительно было почти катастрофой. Почти — потому что Гарик вывернулся и успел все рассказать. Теперь, когда Марат знал, что произошло в Иркутске, положение казалось не таким уж и безнадежным. Если бы не знал — тогда да, полный финиш. Как они могли вычислить Гарика? На литий их мог вывести этот звереныш, Вадим. Ему не удалось убрать Марата руками Родригеса и Сильвио, или как их там, он вполне может попытаться сделать это руками милиции. Переслать документы, настрочить анонимку. Вряд ли он рискнет объявиться там самолично. На нем — трое в санатории, Сергуня. Чего ради ему и здесь подставляться? И потом — у него груз. Вряд ли он отдаст его ментам. Скорее всего — попытается выйти на Аббаса и загнать ему литий. Пол-«лимона» баксов — это и для Марата не баран накашлял, а для Вадима подавно, он таких бабок и в глаза никогда не видел.

Как он может выйти на Аббаса? Гунар — труп. Кириллов, почти наверняка, — тоже. Впрочем, Гунара Вадим и не знал, а Кириллова видел лишь мельком, у Домского собора. А ведь может, вдруг понял Марат. Тунисский флаг на посольском лимузине этого жирного самовлюбленного индюка. Не мог, сволочь, на обычной машине приехать. Нет, ему надо было показать, какой он значительный человек. Вадим мог, конечно, не обратить на флаг внимания. Но это — вряд ли. Не тот он человек, чтобы пропускать такие подробности. А значит — может найти и Аббаса. Для этого нужно всего лишь прилететь в Ригу и провести день у тунисского посольства.

«А, черт! Только этого мне и недоставало!» — подумал Марат.

Но если все так просто, чего же Вадим ждет? Таможня, понял он. Там, конечно, есть кадры, которые за пачку «гринов» пропустят целый грузовой самолет, а не то что какую-то коробку с литием. Но эти связи не устанавливаются за один день, для этого нужно время. От незнакомого человека они даже «лимон» не возьмут — побоятся ловушки.

В том, что Вадим еще не связался с Аббасом, у Марата не было ни малейших сомнений. Не далее как в минувший понедельник в его «семерке» раздался звонок. Звонивший представился:

— Я от человека, с которым вы встречались у Домского собора. У меня есть для вас сообщение. Где и когда я могу вас увидеть?

Договорились: в два у «Детского мира».

— Как я вас узнаю? — спросил Марат.

— Я сам к вам подойду. Я знаю номер вашей машины.

Марата кольнуло: откуда? Могли сказать Сильвио или Родригес: он, не подумав, показал им свою «семерку». Выходит, пасли? А иначе — как они могли узнать, где Марат живет? По номеру машины? Нет. Она была куплена по доверенности, и человек, продавший ее, эмигрировал в Германию. Николаю пару раз показалось, что за ними увязался хвост. Проверились. Нет. Выходит, все же пасли? И очень умело?

Едва Николай притормозил у «Детского мира», как от толпы отделился сухопарый, лет сорока человек в сером костюме. Лицо у него было со смуглотой, но не такой, как у Гарика или Ашота, скорее — с темнотой, как очень слабо разведенная черная тушь. Марат пересел на заднее сиденье и открыл незнакомцу дверь. Когда тот оказался в машине, Николай тронулся с места и влился в плотный поток «Москвичей», «Нив» и расплодившихся за последние годы иномарок.

Посланец Аббаса начал без предисловий:

— Господин аль-Аббас проанализировал ситуацию и имеет сообщить вам следующее. У него нет оснований для полного доверия к вам, тем не менее он решил предоставить вам еще одну возможность. На этот раз — последнюю. В течение ближайших трех суток вы должны передать груз его людям. Если этого не произойдет, господин Аббас будет вынужден принять все необходимые меры.

Марат обозлился. Он с минуты на минуту ждал звонка из Иркутска, и угроза, явственно прозвучавшая в бесстрастном голосе курьера, его нисколько не испугала.

— Осточертел мне ваш Аббас с этим грузом! — ответил он, не сумев сдержать раздражения, и тут же понял: правильно, так и нужно с ним разговаривать. Нужно хамить. Если человек хамит — значит, чувствует свою силу. А сила — это было единственное, что Аббас уважал. — То он берет, то не берет! У меня что, других дел мало? Нет сейчас моего человека на таможне!

— Когда он будет?

— Когда будет, тогда и будет! — отрезал Марат. — Я сам позвоню Аббасу. И скажу, когда нужно встречать груз.

— Нет, на этот раз все должно быть по-другому, — бесстрастно возразил курьер. — Вы должны будете доставить груз не до таможни, а в саму Ригу. Ваш человек позвонит из гостиницы по известному вам телефону, к нему приедут.

— А это еще с чего? — вполне искренне возмутился Марат. — Уговор был — до таможни!

— Господин Аббас больше не намерен рисковать своими людьми. Проблему с рижской таможней вам придется решать самому. Господина Аббаса не интересует, каким образом вы это сделаете. Но груз должен быть в Риге.

— Да пошел бы он — знаешь куда? Будет мне диктовать! Индюк надутый! Испугал! Мы и не таких видали!

— Я буду вынужден поставить господина Аббаса в известность не только о смысле ваших слов, но и об их тоне, — предупредил курьер.

— Да сколько влезет! — бросил Марат.

— Мне больше нечего вам сообщить.

На том и расстались.

— Ну, ты даешь! — только и сказал Николай, когда курьер вышел из машины возле метро «Парк культуры» и скрылся в оживленной толпе. Марат заметил, как за ним скользнули два парня из команды Гарика — за час до встречи с курьером Марат позвонил Ашоту и приказал установить слежку за человеком, который сядет в его машину возле «Детского мира». Они провели курьера до тунисского посольства, о чем тут же доложили Марату. Но он и без них об этом догадывался.

Трое суток, отпущенные Аббасом, — это немного снимало остроту ситуации. Но возникло новое дело: рижская таможня. Марат вызвал к себе Ашота. Вместе с ним и Николаем начали соображать, как из этого выкрутиться.

Николай подсказал:

— Грошев.

— Правильно, Грошев, — сразу согласился Марат.

Это был выход. Начальник Регионального управления по борьбе с организованной преступностью. Генерал милиции. Кому в голову взбредет обыскивать его чемодан? Повод для его поездки в Ригу — лучше не придумаешь: задержание в Москве международных террористов, прибывших именно из Риги. Естественно, что Грошев решил обсудить это происшествие со своим латышским коллегой. Его будут встречать высокие чины из службы безопасности, а возможно — и сам министр. Все-таки очень высокий гость. И рижским таможенникам придется умыться. Да они даже и не подумают шмонать такого человека, как Грошев. Совки. Как и наши. Холуйское почтение к должности — в самих генах.

Обсуждая это и попутно — другие дела, просидели до ночи. Время от времени Марат нетерпеливо посматривал на аппарат сотового телефона «Билайн», перенесенный из «семерки» в квартиру. В любую минуту из Иркутска мог позвонить Гарик и сообщить номер грузового рейса, с которым литий отправился в Москву. Но вместо звонка появился сам Гарик.

«Менты, московские», — вернулся Марат к тому, что сейчас тревожило его больше всего.

Даже если ментам настучал Вадим, он не мог знать, что Гарик и его люди улетели в Иркутск. Никак не мог. Значит, за его машиной следили? А раз следили за Гариком, могли следить и за ним, Маратом. Так кто же его пас? Менты? Или люди Аббаса? А может — и те, и те?

«Был в «Руси». Ментовский капитан», — вспомнил Марат слова Гарика. Значит, менты пасли его, как минимум, с пятницы? Сегодня понедельник, уже вторник. Выходит, четыре дня? Может, и сейчас где-то в переулке таится неприметная машина или даже две и кто-то из-за угла наблюдает за окнами квартиры Марата?

Он почувствовал себя, как голый на осеннем ветру.

А тут еще этот Гарик!

— Нужно уходить! — подвел Марат итог своим размышлениям. — Сегодня же!

— На дно? — спросил Николай.

— На дно? Нет. На дно мы всегда успеем. Рано еще на дно!..

Отходной вариант был разработан задолго до этого и лишь ждал своего часа. Была незасвеченная квартира в одном из старых домов в районе Таганки, на набережной Москвы-реки. Она была обставлена так же, как и нынешняя квартира Марата. И так же — дверь в дверь — было подготовлено жилье и для Николая. Документы тоже были готовы. Хорошие документы, комар носа не подточит. Паспорта были куплены еще года три назад у двух московских алкашей, которые затем бесследно исчезли. Сначала переклеили фотографии в паспортах, затем обменяли их на подлинные, новые — в связи с утерей. Марат превратился из Рогожина в Геннадия Иосифовича Погодина, а Николай — в Егора Павловича Колкова. Марату не очень понравилось еврейское отчество, но с этим пришлось примириться.

Обсуждение плана, как оторваться от ментовской «наружки», не заняло много времени. В расчет взяли вариант, что вести «семерку» Марата будет не одна, а две машины. Когда все детали были уточнены, Ашот уехал готовить дело.

— Будет хвост, — предупредил его Марат. — Оторвись.

— Сделаю, — успокоил его Ашот.

Хвост он обнаружил сразу — едва выехал на Садовое кольцо, пустынное в этот предутренний час. За несколько кварталов позади назойливо маячили подфарники ментовской «наружки». Ашот не стал испытывать судьбу. Он оставил свою голубую «восьмерку» возле хорошо знакомого ему дома неподалеку от Крымского моста, вошел в подъезд и через минуту вышел из черного хода в переулок, выводивший на Большую Пироговку, поймал частника, утюжившего словно бы вымершие улицы в поисках случайного пассажира, и был таков. Когда оперативники, выждав, рискнули заглянуть в подъезд, они обнаружили черный ход. Но было уже поздно.

План, разработанный Маратом, Николаем и Ашотом, удался как нельзя лучше. Покрутившись с полчаса по ожившим с наступлением рабочего дня улицам, Николай засек машины милицейской «наружки». Как и предполагал Марат, их было две: одна шла впереди, другая сзади. Николай спустился на набережную Москвы-реки. У одного из переулков, выводящих с набережной на Садовое, выждал, пока передняя машина минует переулок, и круто свернул в него. Задняя машина пошла следом. Но не успела она проехать и двух десятков метров, как из развороченного стройкой двора выкатился «МАЗ» с прицепом, наглухо перекрыл проезд и к тому же заглох. Пока растерянный молодой водила, обложенный крепким матом оперативников, заводил свой «МАЗ» и осаживал назад, «семерка» Марата растворилась в потоке машин, запрудивших Садовое кольцо. Заподозрив неладное, оперативники кинулись назад, к стройке. «МАЗ» стоял во дворе, но водилы и след простыл.

Объявленный розыск уже через час дал результат: «семерку» нашли перед входом в Центральный парк культуры и отдыха. Вся радиоаппаратура из нее была вынута.

Когда начальнику второго отдела МУРа Яковлеву доложили об исчезновении Марата, он едва не застонал от досады. Не мешкая, получил в Генпрокуратуре ордер на проведение обыска в квартирах Марата и Николая и на мебельном складе фирмы «Эллада». Замок на стальной двери Марата пришлось вырезать автогеном. Обыск не дал ничего: квартира была тщательно вычищена, в ванной чернела горка пепла от сожженных бумаг.

Дверь квартиры Николая поддалась легче. В гостиной на тахте обнаружили труп Гарика. Судмедэксперт определил: смерть наступила около трех часов ночи. Вероятная причина смерти: сильная передозировка героина.

Склад «Эллады» тоже был пуст.

«Где же его искать?» — напряженно думал Яковлев. Если залег на дно — не найти. Если же попытается продолжать дела — наверняка под другим именем — может и обнаружиться.

Оставалось надеяться только на это.

Между тем Марат, оставшись наконец один, дал волю своим чувствам.

Квартира была просторная, светлая, окна выходили не на глухой кирпичный торец соседнего дома, а на Москву-реку с бегущими по ней белоснежными речными трамвайчиками и тихоходными баржами. Но Марату было не до того, чтобы любоваться прекрасным видом. Ночные тревоги, оттесненные на время событиями минувшего утра, обрушились на него с утроенной силой. Он чувствовал, как неумолимо сжимается вокруг него кольцо смертельной опасности.

Это было не кольцо — петля.

Он выскользнул из нее. Надолго ли? Любое движение — и на его шее вновь окажется волосяной аркан.

Выхода не было.

Утратив всякую способность к здравомыслию, Марат тупо мыкался по гостиной, как старый лев по клетке вольера.

Тошнотворно воняло серой. Из углов наползали шипящие гады. Полыхал адский огонь. Глумливо ухмылялись козлоподобные черти.

Выход был только один: уйти в глухое подполье. Но даже и теперь, загнанный в угол, он не допускал такой возможности.

Это для него было равносильно смерти.

Пискнул пейджер. На дисплее высветился телефонный номер. Он начинался на «558» — ближнее Подмосковье. Марат набрал этот номер, прямо из квартиры — телефон был наверняка чистым. Хмуро бросил, не ожидая ничего хорошего:

— Слушаю!

— Мы их нашли! — раздался в трубке возбужденный голос одного из парней, которые круглосуточно следили за квартирой Вадима.

— Кого? — не понял Марат.

— Семью Вадима! Они под Калязином!

Марат даже не стал спрашивать, как им это удалось.

— Что делать — знаете?

— Все знаем. Едем. Вернемся — сразу же позвоним!

Марат положил трубку.

Исчезла серная вонь. В свете яркого солнечного дня растаяло адское пламя. Словно бы втянулись в светлые стены шипящие твари.

Наконец-то и ему улыбнулась удача.

Марат подошел к окну. Вид был действительно прекрасный: негде было пристроиться снайперу.

Загрузка...