Кто в армии служил...

Девушка засобиралась домой и попросила Долганова проводить ее, так как этот ей покоя не даст – любят девушки подставить того, который на новенького, а заодно и проверить его. Несмотря на то что никого из ребят к этому времени уже не было, Долганов не боялся – обычно случайные люди с ним не связывались из инстинкта самосохранения. Провожать не хотелось, но что делать.

Дружков было всего трое, такие же замухрышки. Они шли где-то позади, отпуская всякие замечания. Тот, кто раньше с нею был, чувствовал, что до головы Долганова кулаком ему не достать – намного раньше Долганов достанет его своей длинной рукой с огромным кулачищем, – и ему было обидно. Можно было, конечно, воспользоваться палками или еще чем-нибудь, но он, как ни странно, не хотел до этого опускаться, надеясь, что с девушкой еще не все потеряно – тот, кто раньше с нею был, надеялся, что еще с нею будет.

Они подошли к дому, но девушка и не думала отпускать Долганова. Она попросила его зайти, так как этот все равно покоя ей не даст. В другой раз Долганов подумал бы – какая удача с первого захода, но сейчас было очевидно, что ничего ему не светит и придется просто сторожить. В этот момент желудок заявил о себе нехорошими предчувствиями. Долганов вспомнил, что что-то в ресторане ему не понравилось. Он попытался уговорить желудок немного подождать, но не тут-то было – тот вышел из под контроля. Долганов решительно поднялся с девушкой на второй этаж и, войдя в квартиру, сразу направился в туалет, стараясь идти прилично.

Он еле-еле успел снять брюки и заглушить звуки, дернув ручку унитаза. На лбу выступила испарина, на языке вертелось «дяблство екако». Он вспомнил Баязита, в компании с которым на последнем курсе он иногда выпивал и играл в карты (Долганов не был азартным, в карты играл просто за компанию). Баязит принес откуда-то игру, которая заключалась в том, что из букв обычного слова надо было составить, может быть несуществующее, но забавное слово. Приведенная выше формулировка неприличного выражения была забавна и могла употребляться и употреблялась без стеснения. Другим любимым выражением Баязита в ответ на вопрос, на который нет ответа, было – «хйу гое наетз». Тоже забавно. Человек, столкнувшийся в первый раз с этими выражениями, не сразу и поймет. «Дяблство екако».

Девушка поставила чай, и они просто сидели. Аванса как будто и не было. Долганов вспомнил рассказ Юрия Кукина на какой-то встрече о том, как запрещали песню «Гостиница» («Ах, гостиница моя, ты гостиница. На кровать присяду я – ты подвинешься…»). Ничего там такого не было, но воспитатели советской молодежи в духе морального кодекса строителя коммунизма чего только не запрещали. Больше всего Кукина возмущало, что из общежития, куда он пришел в гости к девушкам, его выставили в одиннадцать часов вечера, как и положено, и он только и успел, что посидеть на краешке. «Я на краешке сижу и не подвинулся…». Обидно. Можно сказать, из-за этого и песню написал.

Долганов сидел на краешке и безнадежно рассказывал девушке, которая не знала, кто такой Кукин, как этот Кукин просидел весь вечер на краешке, написал про это песню, а они увидели в ней что-то аморальное. В этот момент тот, кто раньше с нею был, стал стучать в дверь, что-то требовать и угрожать – естественно, девушке (Долганова он в упор замечать не хотел). И немедленно желудок отозвался стандартной реакцией. «Дяблство екако», ведь подумает, дура, что это от страха. Тот, кто раньше с нею был, буйствовал, а Долганов приклеился к унитазу. Девушка тоже стала угрожать милицией, гарнизоном солдат и свидетелями (соседи явно в свидетели не хотели и делали вид, что спокойно спят). Наконец тот, кто раньше с нею был, угомонился. Успокоился и желудок. Потом Долганов долго перечислял меню ресторана (а ел он очень много) и спрашивал девушку, что бы это могло быть.

Спать до развода оставалось совсем мало. Часа в четыре утра, произнеся в очередной раз «дяблство екако», он плюнул на все и решительно попрощался с девушкой. На улице никого не было. Терпение шпаны иссякло, да и психологически они успокоились, видя, что свет в окне не гаснет. Они чувствовали, что при свете вряд ли они там чем-нибудь занимаются, а если он не завалил ее до четырех утра, то уже и не завалит (и ведь были правы!). И черт с ними – спать охота, а разобраться можно и завтра, безо всяких здоровенных свидетелей.

Долганову сразу стало легче, и желудок как-то повеселел, то ли от того, что он уже был совсем пустой и нечем было расстраиваться, то ли от того, что не придется объясняться с парнями.

Вот и все девушки Блинова за два года армии – с одной поболтал, другую видел через дорогу, а о третьей слышал. Вызвать девушку за деньги, как это сегодня делают все кому не лень, тогда было нельзя. В стране строителей коммунизма проституции не было, а если и была, то далеко не для всех. Никто, правда, по этому поводу не переживал. Долганов говорил, что пока он «мужчина в самом расцвете сил», он может найти девушку и бесплатно.

На одном из первых телемостов между США и СССР одна женщина сказала ставшую потом крылатой фразу: в Советском Союзе секса нет. Действительно, секса в том понимании, какое вкладывалось в это слово на Западе, в Советском Союзе не было. Советские люди, благодаря ограничениям и ханжеству, даже в случайных связях занимались любовью.

В условиях ограничений «любовь зла – полюбишь и козла», что в армии и случается при первой же открывшейся возможности. Ну и что же, что, – как говорил Шалва Апциаури (двухгодичник из Грузии, служивший в танковом полку связистом) с грузинским акцентом, подчеркивая звук «ч», и выходило очень забавно. Ну и что же, что.

Перевооружение

В противостоянии СССР и США был период, одной из основных характеристик которого была так называемая «гонка вооружений». На самом деле в истории цивилизации гонка вооружений всегда была, есть и будет. В этой гонке победители если и бывают, то очень ненадолго. Соперники неизбежно догоняют. Очевидная ее цель – создание новых видов оружия, которые могут дать преимущества в войне. Более ценный результат с точки зрения движения к Совершенству – исследование окружающего мира. Без создания и испытания ядерного оружия человек не проник бы в тайны ядра. Можно спорить по поводу того, что создание Советским Союзом ядерного оружия предотвратило ядерную войну. Можно подумать, что в противном случае американцы бомбили бы всех подряд. Обладания лучшим оружием достаточно для того, чтобы вести переговоры с позиции силы. Более того, конец света вряд ли наступит в результате войны на истребление – ядерной, кибернетической, химической, генетической или какой-либо другой. Программирование такого конца со стороны Создателя было бы глупостью. Пришельцы более вероятны, так как в этом случае побежденные либо продолжат существование в новом качестве, либо оставят свой след, будучи истребленными. Тогда необходимо готовиться, и единственный способ естественного стимулирования развития оружия (административное стимулирование даже при осознании и одобрении единого развития вооружений всеми народами быстро зайдет в тупик без конкуренции) – гонка вооружений.

Алчность империалистов, светлые идеи коммунистов, амбиции исламистов необходимы для поддержания определенного уровня этой гонки. Другой вопрос – война. Сегодня кажется, что человечество достигло такого уровня, когда оно способно предотвратить тотальную войну на истребление (мелкие конфликты и карательные операции сильных над слабыми не в счет). Но кто знает, что будет завтра. Человек играет с детства, играет все больше и крупнее, а война – это просто очень, очень большая игра.

В гонке вооружений многие виды оружия приходят и уходят без сколько-нибудь серьезного использования, просто сыграв свою роль в эволюции. Комплексы 57 мм зенитных пушек, созданные после войны, благополучно отработали свой физический и моральный ресурс (более двадцати лет) к концу 60-х без серьезного применения. На смену громоздким комплексам пришли новые установки, включающие в себя и локатор, и компьютер, и усовершенствованную ходовую часть, и т. д. Перевооружение проходило по графику – очередная часть направлялась в учебный центр для обучения на новой технике и ее получения. Подошла очередь и батареи капитана Безматерных переходить на новую технику.

Путь был не близкий – через весь Советский Союз на поезде. Ехали долго, не то восемь, не то девять суток с пересадками обычными поездами. Но не утомились. Солдаты ехали в общем вагоне, и дежурить пришлось каждому (от батареи ехали четыре двухгодичника) всего пару раз. Все остальное время пили и играли в карты. Округ отправил три батареи, так что в вагоне (купейном, как и положено офицерам) находилось более десяти двухгодичников. Скучно не было. Но даже если бы и было скучно, ни солдаты, ни офицеры не жаловались – поезд катится, а служба идет. В поезде человек в некотором смысле обретает, как ни странно, намного большую свободу. Физическое ограничение избавляет и от всех традиционных обязанностей, а также делает невозможным во что-либо вмешаться. Ничего не надо делать, потому что ничего сделать нельзя. Ждать также нечего, потому что плохое томительное ожидание – это ожидание без точного указания времени события, а в поезде точно известно, когда это путешествие закончится. Вдруг освобождается голова. Основное занятие – смотреть в окно на проплывающие мимо просторы необъятной Родины, леса и степи, перелески и полустанки, на которых зачем-то и как-то ухитряются жить люди, воспитывая грязных, сопливых и оборванных детей.

В начале марта весь контингент оказался наконец в учебном центре на берегу моря. Центр секретный, но все местное население было прекрасно осведомлено о его существовании и назначении, так как особых секретов в общем-то и не было. В начале застойных 70-х годов должного внимания безопасности не уделялось – все были уверены, что войны не будет, а террористами даже не пахло.

На территории учебного центра был палаточный городок, в котором все и разместились. Палатка устанавливалась над ямой – один метр в глубину, по периметру кладка в полкирпича. В солдатских палатках, как обычно, нары, а в офицерских – шесть кроватей в два яруса. В одном углу печка (не май-месяц, как любят говорить солдаты), которую топит, слава богу, дневальный, в другой поставили взятый напрокат телевизор – единственная отрада вечером. На Дальнем Востоке у них в общежитии почему-то телевизора не было – и прием плохой, и новости с опозданием на один день. Так что по вечерам все смотрели программу «Время», а мелодия «Манчестер – Ливерпуль», под которую передавали прогноз погоды, с тех пор ассоциируется с этой палаткой. По субботам и воскресеньям офицеры могли выехать в небольшой городишко Б. на специально выделенных для этой цели грузовиках в баню и просто развлечься. Еще покупали в деревне ведро сухого домашнего вина и пили, полулежа на кроватях, зачерпывая вино из ведра кружками. Никаких особых происшествий. Только однажды ночью один бок кирпичной кладки размыло дождем, и кирпичи, грязь, вода с шумом хлынули на лежащего внизу Серегу. Спросонья показалось, что наступил конец света.

В апреле потеплело и стало совсем хорошо. Как-то в город на гастроли приехали «Песняры», и офицеры собрались на концерт. Один офицер должен был остаться с солдатами для поддержания порядка в батарее (те все равно умудрялись убегать в соседнюю деревню, доставали где-то вино; удивительно, как они, такие вонючие и неотесанные, умудряются еще и девушек найти, в то время как молодые интеллигентные офицеры не могут). Бросили жребий, выпало Блинову. Что делать – не повезло. Но на следующий день, в воскресенье комбат сказал, что теперь их очередь отдыхать и они вдвоем с Блиновым поедут в город развлекаться. Переоделись в гражданку, сели в грузовик, приехали в городишко, погуляли по городу и пошли в кафе, где пили водку, видимо, много. Очнулся Блинов в каком-то дворе в двенадцатом часу ночи. Машины, естественно, на полигон уже уехали, комбат куда-то пропал, куда идти, что делать – непонятно. Плюс похмелье и вообще на душе мерзко.

Он помнил только, что до полигона двадцать километров, и это где-то недалеко от села П. Он пошел куда глаза глядят и стал голосовать в надежде поймать попутную машину. Безнадежно. Остановился мотоциклист, сказал, что может подвезти до какого-то места, откуда дорогу найти легко (одна дорога), но километров двадцать идти придется, если никто не подвезет. По крайней мере, мотоциклист задал ясное направление.

И Блинов пошел. Была ранняя весна, довольно прохладно, идти предстояло почти всю ночь. Сначала он немного бежал, чтобы разогреться, потом орал песни, подбадривал себя всячески, шел и шел. Степь да степь кругом. Где-то чуть не заблудился, но чудом дошел до села П., а от него оставалось всего шесть километров, причем дорогу он знал, так как в наряде патрулировал это село. Рано радовался. Оставалось совсем немного, но ноги перестали слушаться, а в голове повис какой-то туман. Блинов присел у края дороги и, завалившись, стал засыпать.

Почему мы заставляем себя делать все это – вставать утром (каторга), идти на работу (хуже каторги), чего-то делать, изображать, служить в армии и т. д. и т. п.? Почему бы просто не заснуть, замерзая. Неважно где – в горах, на дороге, в снегу, под стук колес. Кайф. Ничего не надо. Наконец-то все позади. В голове что-то мелькает – ты ведь замерзнешь, ты опоздаешь, где-то жена и дети (далеко), друзья (вообще не видно), нельзя лежать, надо идти. Но кайф. Какой кайф. Глаза слипаются. Ничего нет, кроме кайфа. Никакого страха – инстинкт самосохранения вырубился.

Сквозь этот кайф он смутно видел, как два воина, видимо, возвращаясь из самоволки, пытались поднять его (давай, вставай, сейчас патруль будет возвращаться, заберут), но потом один из них вдруг сказал, что это, мол, офицер, брось ты его. И они бросили. Блинов остался лежать и кайфовать дальше. Потом из села возвращался какой-то майор. Этот возражений не слушал, все пытался взвалить Блинова на загривок и тащить (ноги его совершенно отказали). Неизвестно, дотащил бы он его или нет, но тут возвращалась патрульная машина (было уже что-то около шести утра), Блинова, как мешок с картошкой, забросили в кузов и довезли до самой палатки, где дневальный по фамилии Соловей, сильно удивляясь состоянию товарища лейтенанта (вроде не пьяный, но ни идти, ни говорить членораздельно не может), занес того в палатку.

Блинова колотило, ни о каком разводе речи быть не могло. Ребята дали чаю, помогли лечь и даже не спрашивали ни о чем. Не спрашивали, потому что (как потом рассказали) часом раньше привели комбата – в чуть лучшем состоянии, но с большим фингалом под глазом. Он вышел к полигону не в том месте и нарвался на пост. На оклик часового (стой, кто идет) комбат послал его куда подальше, добавив, что он – капитан Безматерных (его фамилия – издевательство над капитаном Советской Армии). Но он был в штатском и в, мягко говоря, не очень хорошем виде, поэтому часовой (не очень-то солдаты любят офицеров) с большим удовольствием заехал ему в глаз (слава богу, что не стрелял по уставу) и отвел к начальнику караула. Комбат на развод тоже не поднялся, ему влепили десять суток. А Блинов до конца цикла не ходил в столовую, потому что майор рассказал их начальнику ПВО подполковнику В., как тащил его невменяемого лейтенанта (когда он тащил Блинова, он спросил его из какого он округа, и тот по простоте душевной сказал), и В. (надо отдать ему должное), собрав всех молодых офицеров, сказал, что теперь они с майором будут опознавать мудака-лейтенанта в столовой. При этом В. с недоумением и осуждающе смотрел на Блинова (ведь был такой скромный, интеллигентный) – «не будем показывать пальцем, хотя это был слоненок».

Май закончился, закончился и учебный курс. Батарея должна была отправиться на завод за техникой, а затем в часть. Но Блинову повезло. Официальная должность его была технической, и технические офицеры, а их было трое, должны были остаться для прохождения практики. Более того, поскольку жить в учебном центре было негде (на место их батареи прибывала другая), они должны были снять жилье в селе, в шести километрах от учебного центра, и каждый день с утра являться на занятия. Комбат скрежетал зубами, матеря тупую военную бюрократию, которая от нечего делать придумала такую отмазку от службы для сачков.

Вместе с ребятами из соседней батареи их набралось шесть человек, и они сняли две комнаты у добросердечной тетки в селе. Фантастическая служба. Тетка с утра поила их свежим молоком, а потом «поспели вишни в саду». Начался курортный сезон, и можно было купаться и загорать на отличном пляже. В конце курса они уговорили сержанта, помощника начальника штаба, перенести убытие на неделю позже и, добавив еще одну законную неделю на дорогу, разъехались по домам на полмесяца. Увильнуть от службы – святое дело для советского человека. И никаких угрызений совести.

Капитан Безматерных с личным составом батареи и новой техникой добирался до части военным эшелоном без купейного вагона дней двадцать. Этого он долго не мог простить и в отместку заставил Блинова принять участие в боевых зимних учениях.

Учения

Боевые учения – это игра в войну для взрослых. Надо хоть как-то на практике проверить технику и личный состав. В принципе, учения ничем существенным от детских игр не отличаются, но если уж армия неизбежно существует, то пусть лучше играют, чем воюют. Кстати, одна из побочных целей всех карательных операций второй половины двадцатого века (это не война – когда многократно превосходящая по военной мощи держава якобы из каких-то моральных соображений вторгается на территорию небольшого государства, якобы в чем-то провинившегося, и творит всякие безобразия, испытывая новую технику и новые методы на реальных мишенях). Главная цель участвующих в учениях – отличиться перед высоким начальством, которое следит за ходом этих учений с какого-нибудь наблюдательного пункта. Польза, конечно, есть – отрабатывается взаимодействие между разными подразделениями, разными родами войск и т. п. Но суть не меняется – это детские игры. В играх человек отрабатывает все, что может пригодится ему в реальной жизни. Самое интересное заключается в том, что люди, как правило, во время учений гибнут, но по глупости.

Комбат взял Блинова на учения в качестве командира взвода ЗСУ-57-2 (зенитная самоходная установка с двумя пушками калибра 57 мм выпуска не то 1949, не то 1953 года). На самом деле должность у Блинова была техническая – он отвечал за настройку счетно-решающих приборов на «Шилках» (ЗСУ-23-4), тогда, в 1971 году, еще секретных. Зенитная батарея входила в состав танкового полка, и потому все установки были на гусеницах. Формального командира взвода забрали в котельную (практически он служил как на гражданке и издевался над военными), а Блинова заставляли его подменять.

ЗСУ-57-2 была совершенно допотопной установкой. На базе среднего танка помещалась бронированная открытая сверху башня, из которой торчали две пушки с упреждающим прицелом. Здесь же, на свежем воздухе, находился и весь экипаж – два наводчика (по азимуту и углу места, то бишь по горизонтали и вертикали) и заряжающий. Сказать, что зимой, при минус пятнадцати с ветром, в этом кабриолете было холодно, значит ничего не сказать.

А учения были зимой. К учениям готовятся долго, не меньше месяца. Все это время приводится в рабочее состояние техника. Танки в полку, так же как и зенитные установки, были не только устаревшие, но и изношенные, точнее состарившиеся, и потому требовали постоянного ремонта. Учения должны начинаться по внезапной тревоге, но о дне и времени тревоги все знают за месяц. Кроме техники необходимо подготовить элементы бытовой инфраструктуры в полевых условиях – палатки, топчаны, печки и др. Еще одна интересная процедура – комбат строит личный состав и сообщает, что антифриз пить нельзя, и каждый боец должен расписаться в ведомости в том, что он понял. Это делается для того, чтобы снять с себя ответственность на тот случай, если кто-то будет пить антифриз и загнется. Некоторые все равно пьют (они пьют не только антифриз, но и любую спиртосодержащую гадость), и кто-то обязательно загнется.

Вот наконец наступает время «Ч». Полк должен выйти из гарнизона в полном составе, а на учения пойдет только второй батальон под прикрытием зенитной батареи. Старые танки зимой заводились плохо. Те, которые завелись, дергали с помощью троса те, которые не могли завестись самостоятельно. В зенитном взводе заводились две установки, а две другие надо было дернуть. Ажиотаж стоял жуткий, так как полк, согласно нормативам, должен выйти в течение тридцати минут. Те, которые завелись, помогали тем, которые не завелись, мешая друг другу. Порядок выхода колонны был безнадежно нарушен, и пристроиться к своему подразделению оказалось не так просто. Шум двигателей, гам и мат. В зенитном взводе две установки заводились, а две, как и положено по статистике, нет. Комбат, как сегодня сказали бы, «зажигал» на бронетранспортере и, высунувшись из люка, матерился на чем свет стоит, несмотря на свою неподходящую для капитана Советской Армии фамилию. Полк сформировал более или менее организованную колонну только к обеду.

Второй батальон с зенитным взводом двинулись на железнодорожную станцию на погрузку, а для остальных боевая тревога на этом закончилась. Вторым батальоном командовал подполковник Парамонов. Это был довольно пожилой, успевший повоевать в Великую Отечественную войну (контуженный на ней) мужик. Военную карьеру он не сделал, так как был прямой и резкий служака. Таких не продвигают по службе, но в случае необходимости вся надежда на них. Батальон Парамонова был лучшим, поэтому на учениях он отдувался за всех.

Погрузка танков на платформы – не такое простое занятие. Танки заползают с конца состава по двум наспех сколоченным направляющим (немцы, наверное, использовали для этой цели специальный пандус) и продвигаются к голове состава. На платформе их закрепляют. Удивительно, но никто не свалился. Одна зенитная установка заглохла на «пандусе», и ее долго заводили, но все обошлось. Парамонов был везде, и везде был слышен его раздраженный командирский голос. Наконец погрузка закончена, и Парамонов, построив отбывающих на учения перед составом, произнес короткую, но зажигательную речь. Во время этой речи его голос постепенно твердел и повышался, и кроме того он для убедительности размахивал здоровенным дрыном. Закончил он криком: «Мне поручили доставить вас в район учений, и я вас доставлю, трам-тарарам-бам вашу мать» и, повернувшись к вагону, швырнул в него дрын, чуть не проломив деревянную обшивку. Если бы за составом залегли немцы, то батальон после этой речи был бы готов к рукопашной атаке.

Вагоны, в которые погрузили личный состав, почему-то называют «теплушками», хотя с первого взгляда они производят впечатление «холодушек» (ветер свистит изо всех дыр и из не закрывающейся плотно задвижки). В конце вагона на полу установлены «самолеты» (почему их так называют – одному богу известно, потому что летать на них никак нельзя), которые похожи на пляжный лежак без ножек. На этих нарах солдатам предстояло провести ночь, из-за отсутствия места тесно прижавшись друг к другу. Старшие офицеры ехали в штабном вагоне, но командиры взводов, в том числе Блинов, должны были быть с солдатами и «стойко переносить тяготы и лишения воинской службы» (из воинской присяги). Замерзнуть Блинов не боялся, так как был одет по сезону (человек с юга, он плохо переносил холод), как кочан капусты. На нем были: теплое белье, полушерстяная полевая форма и меховой бронетанковый комбинезон с поднятым воротником, шерстяные носки, зимние портянки и валенки, шапка-ушанка с всегда опущенными и завязанными под подбородком ушами. Пронизывающий до костей ветер с моря добраться до тела Блинова не мог. Приходилось, конечно, потеть, но жар, как говорят, костей не ломит. Во время учений Блинов не раздевался около недели, и ничего. В одном американском боевике крутой спецназовец на вопрос, почему он не моется (действие развивается где-то на природе зимой), отвечает, что пот и грязь делают его тело водонепроницаемым, поэтому простуда ему не грозит. Нет худа без добра.

Теперь Блинов понял, почему комбат такое большое значение придавал изготовлению печек. Печка представляла собой стомиллиметровую трубу, одним концом приваренную к металлической пластине, на которой труба могла стоять (для большей устойчивости применялись самые разные приспособления). Сбоку прорезалось отверстие, к которому приваривался сосок. Принцип действия печки был очень прост – через сосок в трубу заливалась и поджигалась солярка. Труба раскалялась и хорошо грела. Солдаты тут же стали сушить портянки, отчего в теплушке смрад стоял невероятный – в нем чувствовались вся дневная усталость немытых ног, вакса и кирза сапог, грязь из станционных луж и еще черт знает что, не говоря уже о том, что солдаты с большим удовольствием пердят. Но Блинову это было уже до лампочки – обессиленный и разморенный теплом, он свалился на нары и, не раздеваясь, провалился в абсолютную пустоту, засыпая, как говорят по-русски, «без задних ног». Где-то в голове так и повис без ответа вопрос, что это за задние ноги.

Разгрузившись на каком-то небольшом разъезде, колонна двинулась в сопки Манчжурии (комбат насвистывал соответствующий вальс). Взвод должен был занять позицию в запасном районе и окопаться. Атака планировалась на следующее утро, так что ночь предстояло провести в палатке. Как комбат ориентировался на местности по карте (сопки нависали отовсюду и обзора не было никакого) и ориентировался ли вообще – неизвестно. Блинов топографическим картам предпочитал игральные, поэтому в ориентации участия не принимал. В какой-то момент они напоролись между сопок на танк командира полка (прибывший незадолго до учений вместо Борзова новый командир был какой-то незлой и от этого истеричный) – чумазый от копоти командир полка, высунувшись из люка, матерился, не понимая, куда исчез Парамонов вместе с батальоном. Наконец, комбат выбрал место и дал команду окопаться. Окапывались весь оставшийся день – снег, мерзлый грунт, окопы для установок, окопы для палаток и всякая суета типа разогреть и съесть сухой паек. К вечеру запалили в палатках печки-трубы, и Блинов, умывшись снегом, снова провалился в пустоту на теперь уже персональном «самолете».

Утром получили команду выдвинуться в район атаки и присоединиться к танковому батальону. Батальон должен был кого-то атаковать, а взвод-батарея – обеспечить противовоздушную оборону. В район атаки вышли к обеду. Танки батальона встали перед большой сопкой, зенитные установки на расстоянии метров двухсот. Комбат отрядил Блинова на первую установку, несмотря на то, что командир зенитного взвода, в отличие от танкистов, должен находиться в бронетранспортере (комбат хотел, чтобы Блинов вкусил тягот и лишений по полной программе). Места в установке не было, и Блинов приспосабливался как придется. Радиосвязь в установках не работала уже лет двадцать, так что понять, что делать, можно было только по нелепому флажку, которым размахивал комбат на бронетранспортере. Взвод занял позицию, расположившись по всему фронту (расстояние между установками порядка ста пятидесяти метров, так что при заведенных двигателях орать бесполезно).

Глуши т. д.игатели опасно – две установки самостоятельно не заводились. Простояли минут тридцать, и тут танкисты заглушили двигатели, повылазили из танков и стали открывать сухие пайки. Решив, что атаку отложили на после обеда, комбат дал команду обедать. Солнышко светило вовсю, а сухой паек был вполне приличный (каши, тушенка, галеты и т. д.), и зенитчики в предвкушении одного из немногих удовольствий расслабились.

Но закон Мэрфи и его многочисленные следствия носят объективный и глобальный характер – в этот момент Парамонов, видимо, получил приказ атаковать. Танкисты быстро свернулись и двинулись на сопку (танки у Парамонова заводились). Комбат яростно махал флажком, но и так было ясно, что две заводящиеся установки должны дернуть две незаводящиеся, а расстояние между ними – метров сто пятьдесят. Пока дергались и снова расходились по фронту, танки скрылись за сопкой. Взвод рванул вслед за ними на максимально возможной скорости. На сопку буквально вылетели, и перед

Блиновым предстала картина атаки. Довольно большое поле длиной с километр, если не больше, и где-то сбоку что-то вроде трибуны, на которой много военных (потом говорили, что был сам командующий округом). Впереди в полукилометре куда-то прут танки, стреляя холостыми. Сверху на них парами пикируют МИГ и. Зенитчики, вспомнив наставления комбата, стали крутить стволами, изображая противовоздушную оборону. Прошли на ура.

Вот и все боевые учения. Никто, слава богу, не погиб.