Кто вы, юкагиры

ПРИЗНАНИЕ НА БЕРЕСТЕ

Единственным источником познаний юкагиров об окружающей действительности была их практическая деятельность, связанная с добыванием средств к существованию. Надо сказать, что эта деятельность создавала у них в целом правильные представления о мире.

Год юкагиры, подобно тунгусам, делили на 13 лунных месяцев. Но под влиянием христианства, как и тунгусы, «потеряли» один месяц. Имеющиеся в нашем распоряжении источники рисуют юкагирский год как 12-месячный. На былое существование у юкагиров лунного календаря указывает обозначение ими лупы и календарного месяца одним и тем же словом — киниджэ.

Исследователь конца XVIII в. Иосиф Биллингс записал у нижнеколымских и анюйских юкагиров названия всех 12 месяцев.

1. Ойпучин — «весенний первый месяц» (февраль);

2. Чингле — «охотничий» (март);

3. Палдшича (палпаша) — «почковой» (апрель);

4. Кутье — «рековскройной», или «первый летний» (май);

5. Лукугучи — «летний второй» (июнь);

6. Нида (ияба) — «осенний» (июль);

7. Онджи (ончу) — «водяной» (август);

8. Чака — «рыбный» (сентябрь);

9. Ятнсандатлей (ятнян) — «первый зимний» (октябрь);

10. Ятне — «второй зимний» (ноябрь);

11. Тъемогортлей — «третий зимний» (декабрь);

12. Лукакотленджа — «четвертый зимний» (январь)^{101}.

Из записи Биллингса следует, что зимнему периоду соответствуют девятый, десятый, одиннадцатый и двенадцатый месяцы; весеннему — первый, второй и третий; летнему — четвертый и пятый, а осеннему — шестой, седьмой и восьмой. В итоге получается, что зима казалась нижнеколымским и анюйским юкагирам состоящей из четырех месяцев, лето — из двух, а весна и осень — из трех. Начало весны они отодвигали на февраль, а лето завершали в июне. Начало весны знаменовало и начало нового года.

Верхнеколымские юкагиры делили год на шесть периодов:

1. Чиэджз — «зима»: от Михайлова дня (8 ноября)[45] до Сретения (2 февраля);

2. Пора — «первая весна»: от Сретения до Егорьева дня (23 апреля);

3. Шиллэ (шинлз) — «вторая весна», также «таяние снегов» и «наст»: от Егорьева дня до Вешнего Николы (9 мая);

4. Шондзилэ — «третья весна»: от «таяния снегов» до Акули-ны-комарницы (13 июня);

5. Пугэ — «лето»: от Акулипы-комарницы до Рождества Богородицы (8 сентября);

6. Надз — «осень»: от Рождества Богородицы до Михайлова дня.

Согласно этому перечню, составленному в конце XIX в. В. И. Иохельсоном, самым длинным сезоном верхнеколымские юкагиры считали весну (четыре с половиной месяца), а самым коротким — осень (два месяца). Можно предполагать, что началом года они тоже считали первый весенний месяц, однако, по мнению Н. И. Спиридонова, таковым являлся август.

В полном списке месяцев верхнеколымских юкагиров, составленном Иохельсоном, также содержится только 12 названий. В данном случае Иохельсоном (а соответственно и его информаторами-юкагирами) пропущен, по-видимому, один из весенних месяцев. Я так думаю потому, что третий месяц лишен юкагирского названия и обозначен как «март». Возможно, раньше в этом периоде года — при переходе от зимы к весне — у юкагиров умещалось два лунных месяца.

Вслед за мартом в списке Иохельсона идет апрель, имеющий юкагирское название чуолэд-омни чиллэ-киниджэ — «месяц древних ледяных стариков». «Ледяные старики» занимают важное место в представлениях юкагиров о своих предках. Может быть, юкагиры думали, что их предки, погребенные в тающем льду вечной мерзлоты, тоже как-то приобщаются к возрождающейся жизни? Учитывая анимистическое мировоззрение юкагиров, такое предположение представляется вполне обоснованным.

Подобно тунгусам, юкагиры вели счет лунных месяцев по суставам рук «через голову» от первых суставов пальцев правой руки до первых суставов пальцев левой руки[46]. Юкагирское обозначение года нэмолгил означает «все суставы вместе».

Возникает естественный вопрос: кто у кого заимство. вал эту оригинальную систему отсчета месяцев по суставам — тунгусы у юкагиров или юкагиры у тунгусов?

Ответ подсказывает терминология: верхнеколымские юкагиры пользуются ламутскими (эвенскими) названиями месяцев суставного календаря, а ламуты, как помнит читатель, это ветвь тунгусов…

Основу юкагирской системы счисления первоначально составляли два числа: 1 и 3, а остальные получались посредством манипулирования этими двумя. Во времена Спиридонова (начало XX в.) верхнеколымские юкагиры уже оперировали пятью цифрами: 1, 2, 3, 5 и 10.

Подобно тунгусам, юкагиры — незаурядные топографы. Е. Ф. Скворцов рассказывает, что нижнеиндигирский юкагир Энкачан, которого попросили составить «эскиз местности» между Индигиркой и Алазеей (а это довольно значительное пространство), принес «карту», при виде которой все ахнули. Энкачан изобразил не только реки, но и горные хребты; у него «были выдержаны страны света, причем наверху на его карте был также север… Мы очень подивились и подумали, что очень немногие из интеллигентных людей имеют такое наглядное представление о местности, в которой им приходится бывать», — заключает топограф. Дело, конечно, не в интеллигентности, а в наблюдательности юкагиров.

План части верхней Колымы. Toс. Конец XIX в.

Немалых успехов достигли юкагиры в сфере медицины. Они знали все кости скелета, положение всех внутренних органов, умели отличать артерии от вен. Артерии юкагиры называли «живыми кровяными дорогами», для обозначения сердца прибегали к термину чубоджэ — «я бегу» или «я двигаю», т. е. понимали роль сердца как органа, обеспечивающего движение крови по сосудам. Почки они именовали «помощниками желудка». Печень, по их мнению, ведала моторной активностью организма. Считалось, что человек с больной печенью сонлив…

Чтобы определить причину смерти, юкагиры анатомировали покойников. Знание анатомии обусловило практиковавшийся юкагирами способ лечения некоторых заболеваний путем надавливания пальцами на лоб между бровями, на грудь и на позвоночник.

Как и тунгусы, юкагиры умели останавливать кровь, справлялись с простудными заболеваниями. Тундровые юкагиры были способны поставить на ноги человека, умирающего от голода. Они ловили оленя, перерезали у него шейную артерию и ее нижний конец, точно шланг с кислородом, вставляли в рот «расслабленного». Простое откармливание считалось в этом случае бесполезным.

При воспалении глаз юкагиры выдергивали отдельные реснички при помощи специального инструмента, напоминающего пинцет. При воспалении век, возникающем от яркого блеска весеннего солпца и снега, выворачивали и натирали веки целебной травой. После того как у больного в результате этой процедуры выступала на веках кровь, ему в глаза закапывали женское молоко и туго завязывали их. Считалось, что, выспавшись, пострадавший вновь обретет нормальное зрение.

Н. И. Спиридонов сообщает об оригинальном способе лечения ревматизма. «Если у человека болит спина или туловище, если у него распухнут суставы, — писал он, — то, убивши медведя, распарывали ему брюхо и, раздевшись, залезали туда и лежали там долгое время, купаясь в крови. Потом выходили оттуда, вытирались сухим мхом и через несколько дней чувствовали большое облегчение»^{102}.

В сказке о разбойнике Мелыше юкагиры лечат кровавые раны на ногах девочки, прикладывая жженую заячью шерсть. Сверху на шерсть они кладут кору и крепко привязывают к ногам, т. е. проделывают ту же операцию, что и врачи, которые пользуются гипсом при переломе костей.

Трудно сказать, насколько описанные медицинские приемы являлись самостоятельным изобретением юкагиров. Скорее всего они — плод коллективного творчества всего местного населения, включая и русских старожилов. Любые новшества в этой области благодаря взаимному общению, быстро становились всеобщим достоянием.

Как и тунгусы, юкагиры много внимания уделяли физической подготовке. Нижнеколымские юкагиры рассказывали Иохельсону, что их предки в XVII в. умели прыгать с земли на крыши русских домов, чем немало удивляли пришельцев (правда, дома были низкие — метра два высотой…).

Юкагиры были отличными бегунами на дальние дистанции. Йохельсон еще в конце прошлого века встречал на реке Ясачной бегунов, которые одолевали семь километров пути не запыхавшись.

Большое значение придавали юкагиры обучению воинскому искусству. Молодые воины учились, например, увертываться от вражеских стрел (эти упражнения очень напоминают тунгусские): на открытом пространстве юноша старался уклониться от стрел, пущенных в него со всех четырех сторон. Выстрелив из лука, он моментально менял место, перепрыгивал через головы стоявших людей, разумеется, не задевая их. У юкагиров нижней Лены существовало даже особое упражнение инди: на одной ноге они перепрыгивали через копья, воткнутые в землю вверх остриями. Победителем признавался тот, кому удавалось не поцарапаться.

Поражает воображение следующее упражнение, точнее, испытание, которому подвергался молодой воин: стоя на четвереньках со сцепленными попарно руками и ногами, он должен был подпрыгивать, когда к нему сбоку приближалось бревно, которое юкагиры раскачивали на ремнях из лосиной кожи. Этот «прыжок над бревном», как его именует юкагирский фольклор, мог окончиться для испытуемого переломом конечностей…

Вендом рациональных знаний юкагиров можно считать их рисуночное письмо.

Оказывается, юкагирские девушки умели выражать свои чувства при помощи рисунков на берёсте, выполненных специальным ножом с заостренным кончиком. Для этого они брали свежесодранную, без рубцов и «раковин», берёсту в лезвием ножа, слегка надавливая на нее, проводили прямую, как по линейке, линию, делали точку… Такое письмо, как и сам материал для него, получил у верхнеколымских юкагиров название тос.

«Тос — единственное дозволенное девушке средство для признания молодому человеку в любви, так как у юкагиров строго соблюдается обычай, в силу которого первым в любви на словах должен признаваться молодой человек», — писал ссыльный С. М. Шаргородский, первым открывший рисуночное письмо у верхнеколымских юкагиров (в 1892 г.)^{103}.

Любовный тос. Конец XIX в.

Посмотрите на рисунок. Это тос. Попробуем разобраться в его содержании. Внешняя фигура — дом девушки. Две фигуры внутри, похожие на перья, — юноша и девушка. Две линии внизу — их ноги, прикрытые сверху нагрудником. Женская фигура выделяется тем, что бахрома на ее нагруднике опущена ниже. Линии и дуги, соединяющие обе фигуры, — символы взаимной любви.

Шаргородский «переводит» тос так: «Люблю тебя всеми силами моей души»^{104}.

В. И. Иохельсон опубликовал шесть любовных тосов юкагирских девушек верхней Колымы. Они похожи на рассмотренный выше. Замужние юкагирки любовной «графикой» не занимались. Что касается мужчин, то они прибегали к составлению рисуночных писем, но содержание их было отнюдь не любовное.

Любовный тос. Конец 1920-х годов

В период жестокого весеннего голода, когда юкагиры небольшими группами расходились по тайге в поисках дичи, они на берёсте изображали маршрут своей группы и прятали тос в условленном месте: где-нибудь в дупле дерева или в расщелине скалы. Группа, не сумевшая добыть пищу, отправлялась на поиски своих соседей в надежде, что им больше посчастливилось на охоте. Вот тут-то и выручал тос с маршрутом.

По этим тосам разыскивали юкагиров на летних стоянках торговцы-якуты, привозившие им чай, табак, ситец и другие товары.

Маршрутный тос юкагиры реки Ясачной нашли однажды в устье Коркодона, когда вместе с ними путешествовал Иохельсон. Тос был спрятан на дереве.

Иохельсон дает его расшифровку: одна река — Коркодон, другая — приток Коркодона Рассоха. Средние линии между берегами рек показывают направление пути. Ио, помимо описания маршрута, тос содержал и другую информацию: весной коркодонские юкагиры — четыре семейства — поднялись от устья Коркодона вверх по течению. Дорогой у них умер один человек, и они похоронили его на левом берегу реки. После остановки для похорон два семейства с одним чумом и двумя охотниками в «ветках» вернулись назад и стали подниматься вверх по Рассохе, а два других семейства с двумя чумами и четырьмя охотниками в «ветках» поплыли выше по Коркодону. Иохельсон сообщает, что его спутники определили даже, какие именно семейства поплыли вверх по Рассохе, а какие — по Коркодону.

Маршрутный тис. Конец XIX в.

Тосы юкагиры оставляли не только уходя на промысел, но и возвращаясь обратно. В этих письмах содержались сведения об остановках в пути и наиболее важных событиях. Костя Винокуров, о котором я уже говорил, до сих пор помнит виденные им в детстве знаки на берёсте: пламя — означало костер, кружок — ночевку, человечек — кочевку…

Свое рисуночное письмо верхнеколымские юкагиры называли шангар-шорилэ — «письмо на коже дерева».

Иохельсон видел в юкагирских маршрутных тосах «зародыши географических карт». Но мне представляется, что их можно рассматривать и как зародыши иероглифической письменности, на что указывает стилизация некоторых устойчивых знаков-символов.

У тундровых юкагиров рисуночное письмо не обнаружено — возможно, из-за отсутствия берёсты в их краях.

Существовали у юкагиров, как и у других народов Сибири, знаки собственности в виде рисунков — так называемые тамги (они же «знамена» и «пятна» в документах XVII в.). Такие знаки в качестве подписей украшают многие челобитные юкагиров, написанные по их просьбе русскими.

«Знамена» индигирскнх юкагиров

Знаки собственности отличаются одной замечательной особенностью: они нередко указывают на образ жизни или на основное занятие хозяина тамги. Вот «знамя» юкагиров Индигирки (1659): олень и два лыжника с посохами в руках. Вероятно, хозяева «знамени» были пешими охотниками на диких оленей.

«МЕДВЕДЬ БЫЛ ЧЕЛОВЕКОМ»

Николай Иванович Спиридонов об анимистическом мировоззрении своих соплеменников писал: «Все звери и птицы выступают в образе человека, и все они живут точно такой же жизнью, как и люди… Каждая гора живет самостоятельной жизнью; горы влюбляются, женятся, плодятся, охотятся и т. д.»^{105}.

Превыше всего юкагиры почитали солнце — источник тепла и жизни на земле. Они обращались к нему со словами: «Солнце-мать! Твоим теплом нас согрей, питание твоим теплом нам дай! Откуда бы то ни было приходящее зло в другую сторону направь!»^{106}

Солнце призывали они в свидетели во время братоубийственных столкновений и войн. На утреннюю зарю, возвещавшую о возвращении солнца, юкагиры почему-то «стыдились» смотреть. В одном предании говорится, что мальчик, пренебрегший советом отца, взглянул на розовеющий горизонт, и был немедленно унесен на небо. Оно «закрылось» за ним.

К числу важнейших сил природы юкагиры, как и тунгусы, относили огонь: «Огонь жизнь дает…»

Верхнеколымские юкагиры представляли себе огонь в образе «бабушки», а тундровые — и в образе «дедушки». Этих «бабушек» и «дедушек» они «кормили»: бросали в огонь кусочки еды, щепотку табаку или чая. Верхнеколымские юкагиры еще и просили: «Огонь-бабушка, худое если будет, в другую сторону отведи; хорошее если будет, сюда завороти»^{107}.

Верхнеколымские юкагиры мне говорили, что таким образом они задабривали сидящего в огне чертика едэк — а то ведь он мог начать вредить им.

Не меньше, чем от огня, зависели юкагиры от воды.

Когда по весне ломался лед, юкагирки верхней Колымы «дарили» «детям хозяина реки» бисер и просили: «Вода-мать, нам еды давай. На своей поверхности нас хорошо веди. Эти для твоих ребят игрушки возьми…»^{108}.

На Анадыре «женщины бросали в реку ленты, тесемки и обрезки каких-либо материй и платки, а старики и старухи бросали что-нибудь съестное»^{109}.

Каждый юкагир, подходя к берегу новой для него реки, задабривал ее духа-хозяина подарком: оставлял на берегу пулю, бусинку или бросал в воду монетку. В старину юкагиры «отдавали реке» черепа и кости убитых ими лосей и диких оленей. «Река-матушка, о пас хорошо думай!» — взывали к ней юкагиры^{110}.

Вода являлась для юкагиров своего рода оракулом при выборе решения в затруднительной ситуации. Вот рассказ Кости Винокурова: «Отец бросил жребий — ехать в другое место или оставаться на старом? Положил в один кожаный мешочек уголек, а в другой — иконку. Оба мешочка бросил в воду. Выплыл мешочек с «огнем» — надо ехать…»

Значительное место в жизни юкагиров занимал культ промысловых животных.

Промысловая этика юкагиров покоилась на том же принципе, что и соответствующая этика тунгусов: не бери лишнего у природы. Юкагиры даже углубили это положение: не убивай всех животных одного вида.

Юкагиры наделяли животных человеческим разумом и полагали, что те могут их понимать. Поэтому, чтобы не выдать зверям и птицам своих промысловых секретов, юкагиры объяснялись друг с другом на специальном «охотничьем» языке. Они говорили не «пойдем на охоту», а «пойдем за избу (или за чум)»; не «я добыл», а «я нашел». Зайца именовали «у опушки тальников бегающим»; белку — «по дереву прыгающей»; лисицу — «носатым зверем»; куропатку — «по верхушкам красного топольника перепрыгивающей».

Медведя юкагиры считали зверем наполовину человеческого происхождения (что роднит их с тунгусами). Анадырские юкагиры-чуванцы верили, что медведь раньше был человеком, который занимался колдовством и мог оборачиваться в медведя. Как пишет А. Е. Дьячков, чтобы «обернуться» в медведя, колдун втыкал в дерево нож и делал через него «перевал» своим телом. Аналогичным образом он возвращал себе человеческий облик. Другой колдун подсмотрел, вынул нож из дерева и лишил соперника возможности вернуться в семью людей. Жена забеспокоилась о пропавшем муже, и тогда злой колдун предложил ей тоже «перевернуться» через нож, обещая, что после этого она увидит своего мужа. И она действительно увидела его, но… сделавшись медведицей… «Они-то и стали, будто, прародителями теперешней медвежьей породы», — заключает Дьячков»^{111}.

Как и тунгусы, верхнеколымские юкагиры называли медведя только иносказательно: ее (значение неясно), хаха («старик»), ингличэбон («страшный»), кэнмэги толоу («другой дикий олень») и т. д., обращаясь к нему, величали довольно пышными титулами: лэбиэн-чомоджэл («дед — хозяин земли») или чомол-шоромо («большой человек»). У тундровых юкагиров среди различных обозначений медведя выделяется эльогурчэнджэ хайчиэк («босоногий старик»).

Существуют и мифы, согласно которым люди произошли от брака медведя и женщины. В легенде, записанной Н. И. Спиридоновым, говорится, что медведь «приютил заблудившуюся женщину в своей берлоге, давал лизать и сосать свои лапы, потом женился [на ней], и от [их] ребенка произошло [человеческое] племя»^{112} (у тунгусов тоже есть такой миф). Е. И. Шадрин из поселка Нелемное, уточнил, что ребенка, родившегося от брака медведя и женщины, звали Эрбэчкэн (Эрбэткэн). Повзрослев, он превратился в богатыря, но недолго прожил среди людей — ведь медведи умирают рано…

Несмотря на большое почтение к медведю, юкагиры, как и тунгусы, охотились на него и с удовольствием ели его мясо. Это пиршество обставлялось как праздник. Поедая медвежатину, верхнеколымские юкагиры придерживались правил, аналогичных тунгусским: мясо не разрешалось рубить или рвать зубами — его заблаговременно разрезали ножом на мелкие кусочки. Руками мясо не брали, а доставали из котла заостренными деревянными палочками. Сердце медведя делили по числу участников трапезы и ели сырым.

Точно так же, как и тунгуски, юкагирки не допускались к процедуре свежевания медведя и не должны были есть его мясо. Чтобы не соблазнять женщин, мужчины на время медвежьего праздника удалялись из стойбища. Мальчикам дозволялось принимать участие в празднестве, если они делались похожими на мужчин: для этого им рисовали сажей усы.

К волку юкагиры относились по-разному, но в целом иначе, чем к медведю: «Волк все равно что собака», — говорят балыгычанские потомки коркодонских юкагиров, как бы уточняя весьма невысокое положение его в иерархии остальных диких животных. Чуванцы в отличие от тунгусов не боялись промышлять этого «хитрого» зверя. Женские «парки волчьи» упоминаются среди чуванского имущества, захваченного чукчами в 1754 г. на реке Налуче, недалеко от Анадыря. А вот алазейские юкагиры, хотя и добывают волка, все же его боятся: называют иносказательно калидян — «страшный».

В этом, как и во многом другом, проявляется «культурная» двойственность юкагиров: с одной стороны, самобытность, с другой — влияние тунгусов.

В число животных, на которых распространялся промысловый культ, входил лось. Снимать шкуру с лося разрешалось только мужчинам, а женщинам в древности запрещалось даже смотреть на убитого лося (у тунгусов такого обычая не было).

Иохельсон записал древнее юкагирское предание о девушке, которая не вняла запрету. Узнав, что брат убил лося, она, не послушавшись предостережения старших, пошла на то место, где лежал поверженный зверь. Девушка начала сметать с лося запорошивший его снежок и, «сметавши, открыла лося, лицо прямо открыла. Потом стала смотреть. Глаз черноту смотрела. В уме подумала: «Старший брат, когда догнал, на сердце его [лося] худо сделалось; от этого плакать стал, сказал: «Вот умру». С той поры юкагирам не удавалось добыть ни лося, ни дикого оленя, у них начался голод. Они призвали шамана: «Смотри, от чего мы такими [стали]?». Шаман напомнил им: девушка нарушила старый запрет. Тогда люди спросили: «Мы с этим что сделаем?» Шаман ответил: «Ту женщину повесьте…» Юкагиры посоветовались и решили: «Так сделаем!». С тех пор снова стали добывать лосей…^{113}

Среди рыб юкагиры почитали осетра. Поймав его, они отрезали хвост и бросали в воду — как бы возвращали рыбу реке. Женщина, делившая между членами семьи голову осетра, кусочек его мяса вместе с глазом давала «главному» — лучшему рыбаку и охотнику.

Существовала у юкагиров и магия.

Чтобы вызвать бурю, шаманы верхнеколымских юкагиров трясли медвежью шкуру. Для достижения того же эффекта, по их мнению, следовало убитому глухарю расправить крылья и хвост, раскрыть глаза и клюв и посадить в таком устрашающем виде на дерево.

Весной, во время ледохода, коркодонские юкагиры выходили на берег Колымы и стреляли из ружей, чтобы помочь матушке-реке разрешиться от бремени льда… Если ружей не было, то, как рассказывал Костя Винокуров, его соплеменники хором выкрикивали слова, «чтобы скорее лед рушился». Так же поступали и анадырские юкагиры.

Магическую основу безусловно имел юкагирский обычай, воспрещавший переносить на руках больного человека, даже если он не мог идти сам. Такого человека надлежало волочить по земле — чтобы не создавалось впечатление, что он умер. А не то, чего доброго, он и на самом деле преставится! Такой случай описан в романе С. Курилова «Ханидо и Халерха». Здесь магия как бы вывернута наизнанку: не делай ничего похожего на то, чего ты не хочешь для себя и своих близких.

Из «магических» соображений Агафья Шадрина из поселка Балыгычан побоялась в детстве сфотографироваться. Ей было страшно: а вдруг фотограф[47] «прилепит» ее «образ» к бумаге и увезет с собой!..

Юкагиры, как и тунгусы, верили в магию имен. Взрослого человека следовало во всеуслышание называть только иносказательно: отец такого-то, мать такой-то, иначе враг мог навредить ему посредством злокозненной манипуляции именем. В. И. Иохельсон писал, что юкагирское прозвище главы Ушканского рода Василия Шалугина — Хотинги-эчиэ означало «отец Хотинги». Юкагир Иван Егорович Спиридонов, отец Н. И. Спиридонова, был известен среди сородичей под именем Чокорон-эчиэ, т. е. «отец Чокорон» (старшей дочери).

ОБЩЕНИЕ С ПРЕДКАМИ

В 1821 г. Ф. Ф. Матюшкин видел на берегу Малого Анюя несколько «больших четырехугольных гробов, утвержденных на высоких столбах». И гробы, и столбы были «обтесаны каменными топорами». Местное обруселое население называло их «саибами», но никто не мог с уверенностью сказать, кому они принадлежали — юкагирам или тунгусам, которые раньше хоронили покойников именно таким образом.

Вероятно, в глубокой древности юкагиры оставляли зимой тела умерших в шалашах из ветвей. Об этом упоминал Спиридонов, присовокупляя, что вместе с покойником юкагиры иногда клали его собаку (предварительно умертвив ее).

«Тени» умерших, по воззрениям юкагиров, попадали в подземелье айбидзи, откуда устанавливали связь с живыми сородичами и старались им помогать, например на охоте.

Подземный мир юкагиры воображали себе в виде двух ярусов: верхний отводился под айбидзи, а нижний именовался «землей» юкагирского праотца с остроконечной головой. Последний считался также главой злых духов и самым страшным из них.

Странно, не правда ли? С одной стороны — предок, а с другой — самый страшный злой дух… «Тени» предков помогают живым, а праотец, получается, им только вредит…

В этом очевидном и вопиющем противоречии я усматриваю все ту же этническую раздвоенность юкагиров, о чем уже шла речь: выходит, своими предками они, с одной стороны, считают умерших юкагиров — уже наполовину тунгусов, а с другой — тех, кто отошел в лучший мир еще до прихода тунгусов…

Противоречия есть и в самих представлениях юкагиров о загробной жизни. С одной стороны, они говорят о «тенях», а с другой — представляют себе жизнь покойников такой же, как до их смерти: «люди расхаживают на дворе, металлические их украшения звенят», рядом стоят их чумы с ровдужными покрышками, говорится в одном юкагирском предании.

Юкагиры очень уважительно относились к своим покойным родственникам. Чтобы задобрить их и заручиться поддержкой, они совершали возле могил жертвоприношения и вешали на стоявших поблизости деревьях больших деревянных идолов — для устрашения злых духов. Один из таких идолов был установлен на Колыме, выше ее притока Ясачной, в память об основателе Ушканского рода Табушкане.

Почтение юкагиров к предкам проявлялось и в передаче их имен живым. При этом иногда человек получал даже сразу два имени: первое — одного предка, а второе — другого. Например, отец Н. И. Спиридонова Иван Егорович Спиридонов (он же Чокорон-эчиэ) носил юкагирское имя Атыляхан Иполун. Атиляха — звали одного его предка, Иполло (Иполун) — другого. Читатель помнит эти имена по фольклорному повествованию о крещении юкагиров.

Между прочим, имя Атиляха происходит от якутского слова тюлях—«волосатый», «мохнатый». Иохельсон, записавший от И. Е. Спиридонова несколько фольклорных текстов, сообщает, что Иван Егорович был «единственным юкагиром» из всех виденных им, который имел «довольно большую бороду». Вероятно, был бородат и давний его предок, носивший такое же прозвище (или имя).

Благодаря традиции давать потомкам имена предков укреплялась связь настоящего с прошлым и будущим, утверждалась преемственность, и жизнь каждого человека становилась как бы звеном в необозримо долгой цепи существования народа.

В похоронном обряде юкагиров многое напоминает нам о тунгусах, но есть и определенные, я бы даже сказал принципиальные, различия. Во-первых, юкагиры не боялись мертвых. Во-вторых, они ориентировали покойников глазами на юг, тогда как тунгусы — на восток. И те и другие считали, что покойный должен видеть солнце, и однако же юкагир видит солнце на юге, а тунгус — на востоке… Почему мертвый должен видеть солнце? Юкагиры отвечают очень просто: «Потому что солнце — бог…»

Есть и еще одна, свойственная только юкагирам, особенность: они «стыдились» смотреть на лицо умершего, подобно тому как «стыдились» смотреть на «лицо» убитого лося…

Отголоски традиционных представлений о предках и вообще о загробной жизни сохраняются и у нынешних юкагиров.

На кладбище возле Ойотунга я видел рядом с могилами продырявленные чайники, тазы, миски, сломанные нарты, сложенные в кучки предметы одежды. На могильных крестах висели оленьи седла. Все эти вещи, по воззрениям юкагиров (как и тунгусов), должны были служить покойникам на том свете. Вещи слегка портили для того, чтобы отличить их от вещей, принадлежащих живым.

Культ предков нашел своеобразное воплощение в юкагирском шаманстве.

Верхнеколымские юкагиры называют шамана алма, а алазейские — волмэн. В обоих случаях слово образовано от глагола со значением «делать». Шаман — это «деятель»… Шаманы древних юкагиров были очень влиятельными людьми, они фактически направляли всю их жизнь.

Одна из зловещих черт юкагирского шаманства — принесение в жертву людей и животных. Рядовыми жертвами юкагирских шаманов являлись собаки. Об этом упоминается во многих фольклорных рассказах. В одном говорится, что шаман своевременно принес в жертву собаку и тем самым оградил свой дом от нападения ламутов.

К человеческим жертвоприношениям юкагиры прибегали в особо серьезных случаях. Выбор, как правило, падал на девушек. В юкагирской сказке о «каменной девке» говорится о том, что некий старичок-шаман во время камлания бросил в воду свою старшую дочь. Девушка, «по течению плывя, шаманкой сделалась» и, «шаманя, дала» каменной девке (духу скалы) свою младшую сестру — т. е. тоже, видимо, бросила ее в воду. «Каменная девка» забрала ее к себе в гору…

Следует подчеркнуть, что тунгусы, с которыми у юкагиров очень много общего, ограничивались принесением в жертву домашних оленей — обычно на похоронах. О принесении тунгусами в жертву людей по приказу шамана мне не приходилось слышать или читать. Это, несомненно, указывает на то, что юкагирские предки имели иную, более архаическую, культуру, нежели предки тунгусов.

В древности юкагирское шаманство носило так называемый семейный характер: шаманы имелись почти в каждой семье. Профессиональных шаманов, подобных тунгусским, юкагиры не знали.

До прихода тунгусов юкагирские шаманы камлали без бубнов. «На реке Шаманкиной тогда жил шаман по имени Кожэдэн, — рассказывал мне Е. И. Шадрин. — У него не было барабана, и он лечил своих людей тем, что убивал собаку и оплетал ее кишками урасу, в которой жил. Из-за него и река стала называться Шаманкиной…»

Яйцевидный бубен, обтянутый кожей двухлетнего оленя, колотушка из креня, обшитая камусом[48], шапка с бахромой из ремешков, спускающихся до груди, — все эти атрибуты профессионального шаманства юкагиры заимствовали у тунгусов.

Возле поселка Ойотунг мне показали могилу юкагирской шаманки. Над могилой возвышался крест, но раньше над ней стояла тренога из шестов. На вершине треноги были укреплены три деревянные птички: утка, сова и еще одна, не известная мне. Птички — символы тунгусских шаманов, которые во время камлания воображают себя летящими утками, совами, воронами и другими птицами.

Духами-помощниками юкагирских шаманов, как и тунгусских, служили мамонт, медведь, лось, волк, лисица, орел, ворон, кукушка, гагара. Самыми сильными юкагиры считали духов мамонта и медведя, в особенности первого. Дух мамонта — холхут айби — использовали наиболее «лютые шаманы», но даже они не всегда решались прибегать к столь страшному средству…

Как известно, шаманы отдельных родов, особенно «сильные», нередко враждовали друг с другом и вели символические поединки, напуская друг на друга своих духов-помощников. Но этого, по-видимому, было недостаточно для анадырских шаманов, которые, по сообщению Афанасия Дьячкова, кидали друг в друга продолговатыми небольшими камнями. Дьячков пишет, что шаманы соблюдали очередность в бросании камней: получивший контузию шаман несколько часов лежал бездыханным, но потом поднимался, и тогда наступала его очередь бросать камень…

Мрачной особенностью юкагирского шаманства, связанной с культом предков, являлось посмертное расчленение тела шамана его кровными родственниками.

Это производило сильное впечатление на всех, кто соприкасался с юкагирами. Датский купец Избрандт Идес, путь которого из России в Китай проходил далеко в стороне от Якутии, упоминал о ее жителях юкагирах, видимо, исключительно ради этой колоритной детали.

В справке, составленной в Якутске в первой половине XVIII в., говорилось, что юкагиры кости шаманов «упрашивают по своей шерте (вере. — В. Т.) бисерами и одекуем[49], и звериными лоскутками и, положа в мешок, возят с собою в юртах и берут на промыслы»^{114}.

Череп шамана наследовал его сын. «…Череп, как бога, почитали, — рассказывал коркодонский юкагир Николай Самсонов В. И. Иохельсону, — Для него деревянного человека делали (т. е. куклу. — В. Т.). Череп его там приставляли. Для него одежду делали… Ту одежду вышивали… Для его лица одежду делали, места для глаз белые делали, рот ему тоже делали. Сверх того вышитого кафтана его одевали кафтан из шкур пыжиков. Сверху этого дым-лепыми ровдугами заворачивали. После этого сажали, в переднем углу сажали. Хорошее что когда едят, в огне жгут, перед ним это держат. Таким образом кормили. Этого как бога имели»^{115}.

По-юкагирски этот «бог» назывался хойл. При перекочевках его несли в деревянном футляре. К нему обращались за советом во всех важных случаях жизни. Ответ узнавали но тому, насколько легко или тяжело его было поднять: если легко — значит, хойл дал «добро», если тяжело — значит, не одобрял. Если казалось, что поднять и не легко и не тяжело, «бога» откладывали в сторону и решали сами, что делать…