Кто вы, юкагиры

НА ОЛЕНЯХ НО ТУНДРЕ И ПО ТАЙГЕ

Все тундровые юкагиры были к приходу русских оленеводами. Нынешние алазейские юкагиры на вопрос, когда они познакомились с оленеводством, отвечают, что оно у них существовало «всегда». На той же точке зрения, по-видимому, стоял и анонимный автор «Пространного землеописания Российского государства» (1787), утверждавший, что, ввиду изобилия на Севере диких оленей, юкагиры «сделали» значительную часть их своим «дворовым скотом»… Юкагирам, как мы видим, приписывается изобретение оленеводства. Однако они не настаивают на этом и готовы считать, что все их олени «пошли» от чукчей.

Такое заявление еще менее правдоподобно, чем первое. Но вместе с тем не лишено известной логики. Дело в том, что в конце XIX в. многие безоленные и малооленные ламуты и юкагиры работали в чукотских стадах пастухами и в виде вознаграждения получали оленей, это давало им возможность сделаться самостоятельными охотниками-оленеводами.

Многотысячные стада чукотских оленей, каких никогда не имели ни ламуты, ни юкагиры, конечно, впечатляли. Неудивительно, что ламуты и юкагиры смотрели на чукчей как на волшебников по части оленеводства и приписывали им приоритет в этой области.

Однако приоритет по части оленеводства к востоку от Колымы принадлежит не чукчам и не юкагирам, а тунгусам. На это указывает не только его тунгусский характер, но и тунгусская терминология. Тунгусы называют домашнего оленя орон. На тундровом диалекте юкагирского языка домашний олень обозначается илэ, а на таежном — ачэ. Оба эти слова не что иное, как фонетические варианты тунгусского орон.

Советский лингвист Е. А. Крейнович выявил у тундровых юкагиров 12 обозначений домашнего оленя, совпадающих с аналогичными терминами эвенского языка и пришел к выводу, что эти термины «юкагиры заимствовали у эвенов вместе с оленеводством».

Правильнее, конечно, говорить о заимствовании юкагирами оленеводства у древних тунгусов, а не у эвенков или эвенов.

Оленеводство у юкагиров имело не продуктивный («мясо-шкурный»), а транспортный характер. Олени им служили главным образом средством передвижения. В разных документах XVII в. встречаются упоминания об оленьих партах или санках у тундровых юкагиров.

Ездили юкагиры, подобно тунгусам, и верхом на оленях.

В рассказе об охоте я приводил предание о нижнеянском юкагире Микиндьэ, охотившемся не слезая с оленя. В жалобе нижнеколымских и анюйских юкагиров от 1663 г. на служилых людей Филиппа. Рыбника и других упоминаются «падокуи» и «сумы», в которых, конечно, следует видеть вьюки, грузившиеся на спины оленей. «Патакуи» и сейчас в ходу у эвенков и эвенов, практикующих верховую езду на оленях. Само слово «патакуй» (или «пота») тунгусского происхождения и означает «вьючная сума».

Оленья упряжка юкагиров

Еще недавно для верховой езды на оленях нижнеиндигирские юкагиры использовали специальное седло, которое они называют кудэн валибэ («человечье седло»), отличавшееся от вьючного меньшими размерами, а также тем, что оно было обшито сверху оленьей кожей.

Множество таких седел я обнаружил на кладбище возле Ойотунга. От седел, виденных мною у таежных тунгусов, они отличаются только луками, которые сделаны не из дерева, а из кости оленя.

Конечно, нартенная езда на оленях была распространена в тундре значительно шире, чем вьючно-верховая. Это объясняется ее удобством в условиях широких открытых пространств.

Заимствовав у тунгусов оленеводство, юкагиры сумели внести в него нечто свое. Они, например, придавали большое значение подкормке оленей — приучали их есть подсоленную рыбу.

Хозяйства юкагиров-оленеводов в конце XIX в. были небогатыми. По переписи, проведенной В. И. Иохельсоном среди алазейских юкагиров в 1895–1896 гг., у них оказалось всего по 10–20 оленей. В начале XX в. отмечался упадок оленеводства в Северной Якутии.

В ноябре 1925 г. якутский Комитет Севера докладывал Комитету Севера в Москве: «Отобраны для нужд военных ездовые олени, частью же съедены самим туземным населением…»^{81}.

Сокращение тундрового оленеводства происходило и в начале 30-х годов. Как говорится в отчете об обследовании оленеводческого совхоза, созданного в Аллаиховском районе ЯАССР в 1933–1934 гг., оленеводство здесь дошло «почти до своего предела»…

В настоящее время оленеводство на севере Якутии развивается как крупная и высокодоходная отрасль хозяйства и имеет продуктивное направление.

Совхозные пастухи-оленеводы неплохо зарабатывают. Совхозы проявляют заботу об улучшении условий жизни оленеводов — строят для них промежуточные базы и жилые дома. В быт пастухов все настойчивее вторгается новая техника: вертолеты существенно улучшили снабжение, а также медицинское и культурное обслуживание. С центральными усадьбами пастухи регулярно связываются с помощью портативных радиостанций типа «Гроза» и «Карат».

Оленеводы проявляют заботу о развитии своей отрасли. Сейчас значительно большее, чем прежде, число оленеводческих бригад стало проводить отел оленей не в тундре, а в лесотундре, где гораздо теплее и больше кормов. Это благоприятно сказывается на приплоде.

Неотъемлемой частью оленеводческого хозяйства в тундре становятся… лошади. В Андрюшкинском отделении лошадь входит в «штат» каждой оленеводческой бригады. Дело в том, что уже давно в тундровом ламутско-юкагирском оленеводстве стали практиковаться чукотские методы «окарауливания» — пешком. Но ходить летом по топкой заболоченной тундре не слишком большое удовольствие, да еще в дождь или в снег, который может пойти в любую минуту даже в июле. И вот оленевод с удовольствием садится на лошадь. Это сберегает ему немало сил и здоровья, не говоря уже о том, что верхом он успевает «окараулить» куда большую территорию. Но интересно, что при смене пастбищ пастухи по-прежнему перевозят свой скарб на оленях — либо на нартах, либо во вьюках.

Как отрасль хозяйства оленеводство теперь развивается и в совхозе «Верхнеколымский», в котором работают таежные юкагиры.

Первые попытки их обзаведения собственными оленями относятся еще к периоду, предшествующему появлению русских. Отдельные семьи время от времени приобретали оленей у ламутов, но в целом верхнеколымские юкагиры так и не освоили тогда оленеводство.

Только после того, как они вошли вместе с эвенами в один колхоз, оленеводство стало устойчивой отраслью общественного хозяйства. Некоторые из верхнеколымских юкагиров теперь работают пастухами-оленеводами и пользуются маутом (арканом) не хуже эвенов…

КАКОЙ ТРАНСПОРТ ЛУЧШЕ — «ОЛЕНИЙ» ИЛИ «СОБАЧИЙ»?

Сама постановка такого вопроса в заголовке, вероятно, наводит читателя на мысль, что если тундровые юкагиры пользовались оленьим транспортом, то таежные юкагиры практиковали езду на собаках…

Да, с большой долей уверенности мы можем говорить о существовании у таежных юкагиров в прошлом ездового собаководства. Прошлое, о котором идет речь, — это эпоха, когда юкагиры (точнее их предки) жили гораздо южнее и западнее мест их теперешнего расселения — на среднем и нижнем Алдане, а может быть, и на нижнем Вилюе.

Пришедшие туда с юга тунгусы часть юкагиров поглотили, о чем уже говорилось, а часть оттеснили к северо-востоку. Там, в верховьях Яны, Индигирки и Колымы, условия для ездового собаководства оказались гораздо хуже, чем на Алдане, — рыбы в тех краях меньше и поймать ее труднее. А для каждой собачьей упряжки надо заготавливать много рыбного корма.

Поэтому неудивительно, что ко времени появления в Северо-Восточной Якутии русских ездовое собаководство у таежных юкагиров сохранялось скорее как реликт, чем как полноценная отрасль традиционной культуры. Насколько нам известно, имеется лишь одно сообщение русских о езде юкагиров на собаках в XVII в. Служилый человек Федор Чюкичев, участвовавший в походе Посника Иванова на Индигирку в 1638–1639 гг., позднее говорил воеводам в Якутске о юкагирах, возглавлявшихся князцом Ивандой (это были, по-видимому, «енгинцы»): «… а ездят они на собаках»^{82}.

Правда, есть еще предание на ту же тему. Его записали от момских эвенов работники землеустроительной экспедиции 1935–1936 гг. В предании говорится, что, когда ламуты пришли на Мому — правый приток Индигирки, там жили юкагиры-собаководы. Войдя в соприкосновение с ламутами, опи заимствовали у них оленеводство и отказались от своих ездовых собак…

Косвенным подтверждением того, что Индигирка была районом, где жили юкагиры-собаководы, служит название Собачья, которое часто употреблялось по отношению к этой реке в XVII в. Даже еще в начале XVIII в. тобольский митрополит Фотий, отправляя в Зашиверский острог «священный антиминс», обозначил адрес кратко, но выразительно: «в Собачий острог»…

Возродилось ездовое собаководство у юкагиров после прихода русских. Поселившись в конце XVII в. в низовьях Индигирки, а также на Колыме, русские завели в своем хозяйстве собачьи упряжки. Этот способ передвижения им был знаком еще со времени установления торговых связей Древней Руси с остяками (ханты и манси) Западной Сибири.

Под влиянием русских в XVIII в. собаководство начало распространяться и среди юкагиров. Однако не везде. Завоевало популярность ездовое собаководство на Колыме. Г. А. Сарычев писал, что верхнеколымские юкагиры «теперь живут в землянках и вместо оленей для зимней езды держат нарты с собаками»^{83}. Правда, настоящих ездовых собак у них не было — они запрягали в нарты обычных зверовых лаек. Пользовались собачьими упряжками, как правило, самые бедные, оседлые юкагиры.

Более или менее квалифицированными собаководами стали в начале XIX в. только юкагиры нижней Колымы, где рыбы (корма для собак) значительно больше, чем на верхней Колыме, да к тому же ее легче поймать. А.-Э. Кибер писал, что анюйские юкагиры, имевшие раньше «стада ручных оленей», заменили их собаками, каких держат у себя русские колымчане, т. е. настоящими ездовыми — крупными, с хорошо развитой грудью и крепкими лапами.

Собачья нарта на нижней Колыме представляла собой узкие и низкие сани длиной до 3,5 м и шириной около 0,6 м. Над землей такие сани возвышались не более чем на 25 см. Все части нарты скреплялись друг с другом при помощи ремешков, без единого гвоздя или болта. Благодаря этому нарта обладала двумя полезными качествами — легкостью и податливостью. Ее полозья изготавливались из хорошей березы, которую специально завозили из более южных районов. Чтобы придать полозьям необходимую прочность, их уже согнутыми опускали на один или два месяца в воду, а после прикрепления к нарте тотчас выставляли на мороз. Для лучшего скольжения по снегу полозья многократно протирали в пути влажной тряпкой.

Юкагирская собачья нарта

Любопытно, что производство дефицитных березовых полозьев для нарт сделалось своеобразным кустарным промыслом у нижнеколымских юкагиров и ламутов.

В первой половине XIX в. они часто привозили полозья на Анюйскую ярмарку и «с выгодой» сбывали их чукчам в обмен на меха.

Но вернемся к нарте. К загнутым кверху полозьям прикреплялась дуга, к которой привязывался гуж, или потяг. Позади этой горизонтальной дуги находилась другая, вертикальная, — она служила опорой для каюра. Его сиденье устраивалось в «кормовой» части нарты.

Потяг длиной до 5 м вырезали из лучшей тюленьей кожи, отличающейся большей прочностью по сравнению с оленьей. По всей длине потяга укреплялись петли, к которым с помощью шнуров, имевшихся на ошейнике, припрягали собак.

Для домашней работы (перевозка дров, воды, мелких грузов) жители нижней Колымы обходились 2–4 собаками; в дальние поездки запрягали не меньше 10–12.

Иногда спорят по поводу того, сколько собак — одну или две — собаководы Северной Якутии ставили во главе упряжки. Предмета для спора тут, пожалуй, нет: иногда только одну, а иногда — две, т. е. «передовую» с «учеником» на эту роль. Чаще выходило нечетное количество собак с одним вожаком впереди.

Полная нарта, писал Матюшкин, — это 13 собак. Если же набиралось четное число, то впереди все равно шел один вожак, а какая-то собака оказывалась без пары. Так, например, запрягал собак мой приятель нижнеиндигирский юкагир И. Н. Никулин, у которого имелась упряжка из восьми собак.

Роль вожака в упряжке чрезвычайно важна, и отнюдь не всякая собака способна ее хорошо выполнять. Опытный «передовик» всегда был в цене: в начале XX в. его стоимость достигла 40 руб.

Вожжей собачья упряжка не знает. Управляют собаками с помощью команд. Почти в каждом поселке существовали свои возгласы, с которыми каюр обращался к упряжке, но некоторые были общими для всей территории Северной Якутии, например «той», адекватный русскому «стой».

Тормозили при езде на нарте палкой с заостренным концом — так называемым «остолом», или «прудилом». К другому концу остола прикреплялось несколько железных колец. Каюр устрашающе гремел ими, когда видел, что собаки плохо тянут или кусают друг друга. Если «музыка» не помогала, он бросал остол в одну из собак и затем ловко подхватывал его на лету.

От каюра требовалось немалое искусство, чтобы удерживать нарту в равновесии, не давать ей опрокинуться. Если нарта наклонялась, он вскакивал, хватался за вертикальную дугу и выравнивал экипаж, становясь на полоз.

По хорошей дороге упряжка из 12–14 собак может везти тонну груза, а по плохой (например, по рыхлому снегу) — не более половины того. В таких случаях впереди нарты идет «лидер» (как теперь бы сказали) и на лыжах уминает снег для собак. Обычно груз брался тогда из расчета не более 25 кг на собаку. Считалось нормальным, если собаки пробегали с грузом до 40 км в день.

Легковая нарта (каюр и пассажир с небольшим багажом) могла в течение дня покрыть расстояние в 60–70 км, пройдя его с «крейсерской» скоростью — 10 км в час. «Почтовые собаки», курсировавшие между почтовыми станками (станциями), расположенными в 50–60 км друг от друга, развивали среднюю скорость до 15 км в час.

Но и это не являлось пределом собачьих возможностей. Когда заходила речь о том, чьи собаки быстрее, и расстояния, и скорости резко увеличивались.

Нижнеколымский купец Барамыгин в 60-х годах прошлого века состязался с колымским исправником Анатовским. Трассой пробега стала наезженная дорога между Нижнеколымском и Анюйской ярмаркой (длиной в 250 км). Купец выиграл состязание, пройдя дистанцию (с каюром и небольшим запасом корма для собак) за 15 часов. В пути он сделал две кратковременные остановки для отдыха и показал среднюю скорость 17 км в час. Анатовский приехал на час позже.

В архиве я встретил следующее сообщение, относящееся к тому же сюжету: «Известны случаи, когда одна упряжка бессменно проходила из с. Казачьего на р. Яне в с. Аллаиху на р. Индигирке, т. е. расстояние в 750 км, в 3 суток…»^{84}.

Для тех, кто исповедует мудрость — «лучшая рыба — это колбаса», будет небезынтересно узнать, что собаки, которых кормили олениной, были гораздо меньше способны к работе в упряжке, чем те, которые ели рыбу.

Особой силой и выносливостью отличались ездовые собаки на нижней Индигирке — с сильной грудью, подтянутым животом, похожие на коми-зырянскую лайку. Дюжина индигирских собак, не надрываясь, могла везти нарту с двумя пассажирами, запасом селедки на несколько дней и багажом в три пуда весом.

Еще в 20-х годах нашего столетия индигирским собакам давали почти исключительно одну селедку, причем основательно подпорченную в ямах. Ни соли, ни соленого им не давали.

На Анадыре ездовых собак кормили один раз в сутки — вечером, юколой либо «варёнкой» — супом из рыбы, приправленным мукой — зимой и свежей рыбой — летом. Считалось, что при полном собачьем пайке (одна юкола в день) и днёвках через каждые четыре-пять дней собаки могут неопределенно долгое время работать без усталости или истощения.

Обилие упряжных собак являлось одной из экзотических достопримечательностей нижней Колымы в XIX и начале XX в. В 20-х годах XIX в. их насчитывалось там около 3 тыс. Вот как выглядел Нижнеколымск во времена Г. Л. Майделя: «Почти перед каждым домом лежат и спят здесь упряжные собаки, с ошейником, к которому приделан длинный ремень, прикрепленный к двум столбам или привязанный к шесту. Просто невероятно, сколько эти животные в состоянии спать, если они не на работе; день и ночь лежат они неподвижно, свернувшись клубком, в снегу, и крепко спят, пробуждаясь только тогда, когда им приносят пищу. Это бывает трижды в день; тогда они проглатывают с невероятной жадностью замерзшую рыбу и снова ложатся спать. Но вот вдруг встает одна собака, отряхивается, потягивается, подымает голову кверху и начинает выть, — отчаянный, удручающий, переливающийся на разные тоны вой. Перестав выть, она снова укладывается и спокойно засыпает, как будто ничего не было. Но встает другая собака и затягивает ту же музыку; так идет от собаки к собаке, от дома к дому, пока, наконец, все пять или шесть сотен псов, которые обыкновенно живут в Нижнеколымске, не пропели своих арий в этом ужасном концерте. Днем еще выносимо, собаки воют реже или это не так заметно среди дневных хлопот, но ночью этот вой, распространяющийся по всем улицам местечка, действует убийственно, и проходит много времени, прежде чем к нему, как и ко всему, привыкнешь»^{85}.

Еще в 1926–1927 гг. в трех северных округах Якутской АССР — Булунском, Верхоянском и Колымском — было 10 685 собак, из которых 7426 считались ездовыми. В Нижнеколымске средний хозяин держал в то время от 20 до 30 ездовых собак. В марковском колхозе на Анадыре в начале 1930-х годов имелось 300 собак, из них 257 ездовых, составляющих 15 полных и 7 неполных (по 8–11 собак) упряжек. Средняя упряжка оценивалась в 1000–1200 руб.

В главе четвертой, если читатель помнит, мы говорили, что индигирский юкагир И. Н. Никулин нередко объезжает свои ловушки на собачьей упряжке. Да! Использование собак на пушном промысле — нечто новое, привнесенное в охотничий промысел современных тундровых юкагиров.

Новшество это обусловлено тем, что за годы коллективизации юкагиры и эвены Заполярной Якутии сделались почти совсем оседлыми, а для оседлых жителей собака более удобное животное, чем олень. Начать хотя бы с того, что собака сама по себе — более домашнее животное, чем олень, и в отличие от последнего стремится быть подле людей. Кроме того, собака выносливее оленя; она тянет нарту, пока в состоянии держаться на ногах, а уставший олень ложится. В пургу собаки везут нарту к жилью, а олени бегут по ветру, и жилье их не интересует. Собачий корм лежит всегда возле каюра на нарте, тогда как оленей приходится отпускать для пастьбы; потом их надо отыскать и поймать — сами они к своей нарте не придут. Да и ягельник в приморской тундре не так-то легко найти. Но и это еще не все. Во время пастьбы оленям могут угрожать волки. Весной олени проваливаются в рыхлом снегу и ранят ноги о наст; с более легкими собаками такого не случается…

В общем промысловики тундры нашли, что нм удобнее держать упряжку собак, чем иметь дело с оленями.

Вот и получается, что тундровые юкагиры при Советской власти овладели новой для них профессией ездовых собаководов, а таежные юкагиры — профессией оленеводов.

ХОРОШО ЛИ НЕ ЖИТЬ НА ОДНОМ МЕСТЕ?

Образ жизни верхнеколымских юкагиров, сочетавших кочевание и оседлость, можно считать полуоседлым. Они передвигались по тайге в поисках пищи: летом — на лодках и плотах, зимой — на лыжах. На нарте, которую тащил за собой человек с припряженной к нему в помощь собакой, изредка ехали только больной или мать с грудным младенцем на руках.

Люди шли не взирая на трескучий мороз. 40 или 70° ниже нуля — какая разница? Все равно надо идти. Идти, чтобы жить…

«Тяжело… видеть пятилетнего мальчика или девочку на лыжах с посохом, когда они карабкаются на гору, проваливаются в снег, отстают от табора и плачут от холода», — писал В. И. Иохельсон^{86}.

«Трехкопыльная нарта. Четырехкопыльная нарта. На трехкопыльной нарте десять рыб складываем, двух собак впрягаем, — рассказывали юкагиры. — На четырехкопыльной нарте два десятка рыб кладем, покрышку для урасы[41] кладем, трех собак впрягаем. Мы тянем с собаками вместе. Так живя, кочуем. Так кочуя, наша еда кончается… Так на завтра переходим. Вечер настанет — сети снова спускаем, лед по пояс стоит… От того [что нет пищи] одна-две из наших собак пропадают…»^{87}

В начале XX в. у верхнеколымских юкагиров уже почти не осталось собак (их нечем было кормить), и люди «на себе» таскали нарты с поклажей. Мать Н. И. Спиридонова «сотни верст ходила пешком на лыжах за мужем-охотником, тащила на себе весь домашний скарб, малых детей и мясо убитых зверей»^{88}.

Вот как описывал С. А. Бутурлин кочевки верхнеколымских юкагиров в то время: «Двигаются вверх, в горы, долиной какой-нибудь реки небольшими партиями из нескольких семей… без «урасы» (род кожаной палатки), так как оленей и собак у них нет, а женщинам едва под силу тащить сани с детьми, котелками и скудным запасом провизии. Разводят огонь и греются около него, затем самый сильный и выносливый собирается с духом, вскакивает, пробегает шагов 100–200 и коченеющими руками разводит новый костер; когда он разгорается, перебегают к нему и другие. Так передвигаются в морозе полярной ночи, пока не найдут возможным срубить из жердей легкую урасу на несколько дней, когда мужчины, пользуясь уменьшением мороза и собрав с нескольких лиц достаточно одежды для одного, разойдутся на охоту»^{89}.

Эстафета людей, обреченных на смерть…

В 1930 г. С. В. Обручев встретил на Коркодоне стойбище юкагиров. «Они только что пришли, и вечернее солнце ярко освещало коричневые шкуры недавно поставленного чума. Мужчин не было, а несколько женщин занимались расстановкой чума и палатки. На пучке сухой желтой травы сидело несколько черных собак по две и по четыре вместе… Тут же рядом в мехах на снегу лежали грудные дети». Вскоре показались остальные члены кочевой группы. «Первыми пришли мальчики лет пятишести. Они шли на лыжах, очень забавных — коротких и широких, с серьезным видом, подражая в походке мужчинам. Затем появились взрослые — темные силуэты (солнце уж заходило) на тонких, изящно обутых ногах и в просторных меховых парках[42]»^{90}.

Коркодонские юкагиры не могли выделить для Обручева проводника — им был дорог каждый охотник. Но в конце-концов они все же отпустили с ним «самого древнего старика». Этот старик, «очень милый и ласковый», но бессильный прокладывать на лыжах путь для оленей, запряженных в нарту, был, по уверению моего балыгычанского знакомого Кости Винокурова, его дедом Никитой.

Если таежным юкагирам удавалось осенью запастись омулем, они временно оседали в своих зимних поселках.

В начале XX в. зимний поселок «ясачных» юкагиров Нунгадан-ангиль (Устье Нелемной) находился ниже теперешнего поселка Нелемное, и не на левом, а на правом берегу Ясачной.

О существовании этого поселка было известно еще с конца XVIII в., когда туда (в 1786 г.) приезжали на лодках из Верхнеколымска капитан Иосиф Биллингс и доктор Карл Мерк — участники снаряженной Екатериной II Географической и астрономической экспедиции в северо-восточной части России. В конце XIX в. в поселке проживало 30 человек.

Юкагирский план Колымы с поселками Нунгадан-ангиль и Верхнеколымск. Тос. Конец XIX в.

У коркодонских юкагиров на рубеже XIX–XX вв. было два зимних поселка: Ачуон-ангиль (Устье Рассохи) — на притоке Коркодона — Рассохе, там проживало 13 человек, и Хорходон-ангиль (Устье Коркодона) — на самом Коркодоне, его население составляло шесть человек.

Юкагиры, кочевавшие в верховьях Омолона, до 1897 г. зимовали в поселке Карбошан.

Верхнеколымские юкагиры, численность которых сокращалась от десятилетия к десятилетию, были спасены от полного исчезновения Советской властью и коллективизацией.

В 1931 г. юкагиры Ясачной объединились в колхоз «Светлая жизнь», а юкагиры Коркодона — в колхоз «Новый путь». Вместе с юкагирами в колхозы вошли местные эвены и якуты, благодаря которым стали развиваться новые для юкагиров отрасли хозяйства — оленеводство, о чем уже шла речь, и животноводство.

Для жилищного и хозяйственного строительства государство ссудило колхозы деньгами, на которые в поселке Нунгадан-ангиль были построены два жилых дома, школа-интернат, здание правления колхоза, склад, погреб. С тех пор поселок стал называться Нелемное. Поселок, однако, находился на низком месте, и юкагиры говорят, что его часто «топило» во время разливов Ясачной. Поэтому в 1956–1958 гг. Нелемное перенесли на другое место, в 25 км от старого, вверх по течению реки. Новое Нелемное стоит на высоком левом берегу среди прекрасного леса. С крутого песчаного яра открывается волнующий вид на окрестные дали…

Сейчас Нелемное — центр одного из отделений общерайонного совхоза «Верхнеколымский». Юкагиры совхоза работают в оленьих стадах, добывают пушнину, рыбачат, косят сено, заготавливают грибы и ягоды. Большинство их постоянно живет в срубных домах. Лишь пастухи-оленеводы да охотники во время промысла по-прежнему пользуются легкими чумами и палатками кочевников. Поселок радиофицирован. По вечерам в квартирах жителей загорается электрический свет.

Несколько иной, но тоже полуоседлый образ жизни вели в XIX в. вижнеколымские юкагиры, находившиеся в тесном общении с русскими старожилами. «В одном месте веснуют они со своими мережами, перетягами, сетями; в другом месте летуют с неводом; в третьем месте они осенуют с ёзами и ловят подледную рыбу по рекоставу; в четвертом месте зимуют», — писал А. Аргентов^{91}.

Зимовали эти юкагиры в нескольких селениях на Колыме, выше Нижнеколымска, — Островках, Казачьем, Краулке, Холмах и Конжбое (Кенжебое). В Холмах во времена Аргентова проживало две семьи, а в других селениях — по одной.

На Омолоне юкагиры вместе с русскими обосновались в так называемой Деревне, находившейся при впадении этой реки в Колыму. Выше по Омолону юкагиры зимовали в пяти пунктах — по одной-две семьи в каждом. На Большом Анюе тогда насчитывалось семь селений. В ближайших к Нижнеколымскому — Крестовке и Двух Висках — жили русские, в остальных — якуты и юкагиры. На Малом Анюе русские совместно с юкагирами поселились в Крепостце, служившей местом ярмарки. В остальных пяти пунктах по этой реке обитали юкагиры, в том числе юкагиры-чуванцы (последние в самом верхнем по течению реки селении Лобоген, в 290 км от ее устья).

Настоящий кочевой образ жизни вели алазейские и нижнеиндигирские юкагиры-оленеводы. Как и тунгусы, они не возили с собой все имущество, а брали только самое необходимое: чум или юрту, седла и нарты, десяток оленей, ящичек с посудой, два-три топора, несколько сетей, чайник, котлы, ружье. Ненужные по сезону вещи оставляли в лабазах, сооруженных на столбах среди лесотундры и тундры.

Алазейские юкагиры зимовали в лесотундре, занимаясь промыслом пушнины. По окончании промысла, в марте, они начинали двигаться к северу и попутно ловили рыбу, охотились на диких оленей и птиц. Лето проводили на берегу океана, добывая песцов и собирая Мамонтову кость. С наступлением холодов опять откочевывали в лесотундру. К декабрю сходились в якутском селении Четырех на Алазее (примерно там, где теперь поселок Андрюшкино) — сдавали пушнину в ясак, запасались порохом, табаком, чаем и другими товарами.

В период коллективизации местные коренные жители стали тяготеть к поселку Андрюшкино на Алазее, основное строительство в котором развернулось после объединения в 1955 г. двух местных колхозов «Оленевод» и «Красная тропа».

Кочевки нижнеиндигирских юкагиров и ламутов в XIX и начале XX в. простирались преимущественно к востоку от Индигирки. Их зимние стоянки сосредоточивались в основном на реке Малая Ерча (правый приток Индигирки). В 1930 г. у этих юкагиров были образованы первые колхозы, причем один из них находился в местности Бурулгино (ниже поселка Ойотунг), название которой напоминает нам о князце Бурулге — вожде юкагиров-олюбенцев в XVII в.

В середине 1930-х годов центром нижнеиндигирских юкагиров стал поселок Ойотунг.

После организации колхозов, а затем реорганизации их в совхозы (в 1961 г.) значительная часть жителей тундры перешла на оседлость.

Однако юкагиры и ламуты, работающие в оленьих стадах, продолжают вести кочевой образ жизни. Наведываясь в поселок за продуктами, они стремятся как можно скорее вернуться в свою необъятную тундру.

Кочевой образ жизни представляется оседлому человеку и неприятным, и тягостным. Ему кажется, что кочевник должен ухватиться за любую возможность, чтобы перейти на оседлость, найти новые средства к существованию, но не тут-то было…

С. В. Обручев сообщает, что, когда он предложил коркодонским юкагирам осесть на культбазе Комитета Севера, строительство которой планировалось на Столбовом острове возле устья Коркодона на Колыме, юкагиры ответили: «Живите сами в культбазе, а нам не выжить; если мы должны будем отказаться от вольного воздуха и перекочевок, мы умрем»^{92}.

В 1969 г. Якутский филиал Сибирского отделения Академии наук СССР распространил среди коренных жителей Нижнеколымского района анкету, в которой имелся вопрос «Какой образ жизни вы предпочитаете — кочевой или оседлый?» Подавляющее большинство юкагиров и эвенов высказалось за кочевой образ жизни.

Видно, еще дают о себе знать традиции прежнего уклада жизни тундровых юкагиров, стремление к вечному перемещению от реки к реке, от горы к горе…