Кумир

ВТОРНИК 9 августа, 1988 ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

7.55.

Коридор цокольного этажа Капитолия был забит людьми и гудел, как растревоженный улей. Перекрывая шум толпы, что-то кричали служащие, расталкивали собравшихся локтями сотрудники секретной службы, и, зажатая посредине, Салли Крэйн никак не могла взять в толк, почему администрация США, при своем всемогуществе, бессильна организовать достойную встречу полковника Октавио Мартинеса и утихомирить разбушевавшиеся страсти.

Салли была одной из тех умных и решительных женщин, которые начали во множестве появляться в Вашингтоне при президенте Картере. Белокурая (при этом волосы были ее собственными), с голубыми широко расставленными глазами и румяными щеками, она чем-то смахивала на веснушчатого ребенка, целыми днями играющего на вольном воздухе. Походка ее отличалась естественной непринужденностью, свойственной, как правило, высоким женщинам, уверенным к тому же в своей неотразимости.

Расточая улыбки и кивая на ходу тем, кого она случайно задела локтем, Салли весьма энергично пробиралась к месту, где находился Мартинес, чувствуя, что постепенно начинает задыхаться от толкучки и невыносимой летней жары. Наконец ей удалось протиснуться к дверям, где было немного посвободнее, и она стала ждать, чтобы ревущая толпа сама доставила Мартинеса к ней.

Она уже могла разглядеть его лицо в дальнем конце коридора: полковник выглядел весьма импозантно в своем берете и солдатской робе. Смуглый красавец, он демонстрировал свою ослепительную белозубую улыбку из-под пышных усов, стараясь пожать каждую из жадно тянувшихся ему навстречу рук.

Салли была хорошо осведомлена о тех сражениях, которые он вел в никарагуанских джунглях, она следила за ними со смесью профессиональной беспристрастности и сентиментальной гордости. Для нее это был человек-легенда: бывший преподаватель алгебры в средней школе, он стал свидетелем того, как его крохотная, трудившаяся в поте лица страна перешла от олигархии богатых к диктатуре бедных. Между тем он, как и прежде, продолжал раскрывать тайны синусов и косинусов совершенно равнодушным к этому юнцам. Год за годом учебники все ветшали, а ряды учеников перед его учительским столом все редели.

И в один прекрасный день он увидел, что парты пустуют потому, что ученики его находятся совсем в другом месте — среди холмов провинции Инотега с винтовками М-16 в руках: многие из них навсегда оставались лежать там в раскисшей грязи. Тогда он расцеловал на прощанье жену и сыновей, сунул несколько пар носков в старый портфель, сел на скрипучий желтый автобус и, доехав до конечной остановки, отправился искать своих учеников в окрестных джунглях.

Первый убитый им человек был убит мачете: кровь из шеи брызнула в лицо Мартинесу, и его вырвало. После этого ему вручили пистолет, а когда был убит один из контрас, он унаследовал его М-16. Той зимой Мартинес возглавил нападение на Окотал и удерживал этот городок в течение трех дней, сражаясь против целого батальона правительственных войск. Благодарные контрас присвоили ему звание майора своей так называемой армии, а ЦРУ стало всячески его проталкивать, пока он наконец не сделался Полковником — лидером, вдохновляющей силой, неуловимым Лисом.

И вот теперь президент Бейкср и его администрация указывали на Октавио Мартинеса и его войну как на пример истинно народной революции, которая может принести подлинную демократию этому бурлящему перешейку в самом центре Западного полушария. Бывшего преподавателя алгебры в срочном порядке переправили в Вашингтон: чтобы он выступил здесь перед членами разных комитетов, рассказал бы о босоногих борцах за свободу из никарагуанских джунглей, как они молят Святую Деву о том, чтобы до янки дошли их призывы о помощи. Одним словом, героический полковник Мартинес должен был стать как бы противовесом другому полковнику — Норту, Ирангейту и незаконному использованию выделенных конгрессом средств — все это было еще свежо в памяти многих.

Неожиданно толпа отхлынула — и Салли на сей раз решила не упускать своего шанса. Прижав к груди альбом с наклеенными вырезками, она нырнула в образовавшийся проход между агентами секретной службы и оказалась так близко к Мартинесу, что почти наскочила на него. Тогда она прокричала ему прямо в ухо, чтобы он смог услышать ее в этом бедламе:

— Полковник! Я Салли Крэйн! Представитель сенатора Фэллона по связи с прессой!

Мартинес продемонстрировал ей одну из своих отработанных белозубых улыбок, жестом дав, однако, понять, что сам не понимает ее.

Салли изо всех сил старалась удержаться возле него, пока толпа несла их обоих вниз по коридору — к выходу на ступени Капитолия, к утреннему свету. Она переключилась на испанский.

— Меня зовут Салли Крэйн. Я представитель сенатора…

В ответ Мартинес только растерянно пожал плечами.

Салли перевела дух и прокричала то же самое по-португальски. Мартинес в ответ вежливо улыбнулся и покачал головой. Толпа у выхода все-таки оттеснила ее, и, стараясь сохранять достоинство, она закричала ему вслед:

— Je suis Sally Crain![2]

Но он к этому времени был уже далеко впереди, на самых ступенях, где ее слов нельзя было расслышать.

Уступив натиску бурлившей вокруг толпы, Салли позволила ей вынести себя ближе к ступеням. Там она остановилась, ослепленная резким светом зарождавшегося дня, и, переведя дух, в недоумении тихо проговорила:

— Черт возьми, да на каком же языке он тогда говорит?

И вдруг — словно с неба спустившись! — перед ней выросла фигура Мартинеса. Он с нежностью взял ее под руку и приблизил к себе — толпа тут же подхватила их обоих и повлекла на площадку перед входом. Салли подняла голову, не веря своему везению, а напиравшая толпа еще теснее прижала их друг к другу. Она могла хорошо чувствовать грубую ткань его робы на своей руке, ощущая, как движется под тканью его тело. Глаза Мартинеса были темными и горящими, голос глубоким, способным перекрыть шум толпы. Казалось, что на какое-то мгновение они остались здесь совсем одни.

— Я говорю на всех этих языках,— начал он.— Ваш испанский превосходен. Зато португальский…— Он покачал головой.

Салли остановилась, разинув рот, и в этот момент толпа снова развела их, увлекая его вниз по ступеням к трибуне и сновавшим вокруг телевизионщикам.

Салли все стояла на том же месте, чувствуя себя уязвленной и чуть смешной. Обернувшись через плечо, Мартинес снизу подмигнул ей. Неожиданно она ощутила странную легкость и громко расхохоталась:

— Плевать!

Она стала спускаться к нему по ступеням, вдруг почувствовав себя девчонкой, потерявшей голову.

Когда Салли удалось наконец приблизиться к деревянной трибуне, Мартинес обходил строй упитанных должностных лиц в темных костюмах, пожимая протянутые руки. Она взглянула на часы: 8.09. Сейчас, Салли знала это, в нью-йоркской студни 3-"Б" телекомпании Эн-Би-Си Уиллард Скотт должен заканчивать сводку погоды по программе "Тудей"[3]. Находящийся в аппаратной продюсер Стив Чэндлер по внутренней связи соединяется с Брайан-том Гамбелом, чтобы тот не забыл сообщить телезрителям, что сразу же после передачи очередного рекламного объявления "Тудей" начнет прямую трансляцию из Вашингтона.

Салли знала все это потому, что твердо обещала Чэндлеру: ровно в 8.11, минута в минуту, на трибуну поднимется сенатор Терри Фэллон, чтобы официально приветствовать Мартинеса. Кроме того, она обещала ему, что на следующий день, в среду, Гамбел сможет получить личное интервью с Терри и Мартинесом — при условии, что Чэндлер даст прямую трансляцию сегодняшней официальной церемонии встречи. Чэндлер вынужден был на это пойти, хотя и понимал, что его используют самым бессовестным образом.

Он, как и Салли, прекрасно знал, что если одна из трех ведущих телекомпаний передаст это событие по прямому эфиру, то две остальные должны будут последовать ее примеру — или уступить конкуренту эксклюзивный репортаж. Таким образом, трансляция встречи во вторник и последующее интервью в среду обеспечивали сенатору Терри Фэллону возможность показать себя всей Америке в течение двух дней подряд. К тому же, поскольку утренняя программа новостей не имела достаточно высокого рейтинга, не исключено, что церемония встречи может быть повторена в дневной и вечерней программах, если за день не наберется других событий.

Чэндлер отлично понимал это и, более того, осознавал, что и Салли понимает вес не хуже, чем он. Она превосходно использовала конкуренцию между телевизионной "тройкой", чтобы помогать Терри Фэллону делать карьеру. Чэндлер, однако, шел у нее на поводу, зная, что Салли сумеет договориться с секретной службой, чтобы та установила трибуну с сенатской стороны Капитолия, где утреннее солнце будет находиться за спиной ораторов: пусть над их головами и появится ореол, зато оно не будет светить им прямо в глаза. Он также знал, что Салли вытащит сенатора из его кресла РОВНО в 8.11 — точь-в-точь. И еще он был уверен, что Терри Фэллон, что бы ни случилось, будет выступать не дольше двадцати пяти секунд — идеальное время для видеосюжета в программе новостей. Наконец он не сомневался, что Салли провела с сенатором соответствующую работу, и он постарается встать лицом к камере с изображением павлина[4]. В общем, Чэндлер был настолько уверен в Салли, что его ничуть не удивило, когда он увидел ее на трибуне… за большой государственной печатью Соединенных Штатов Америки, в момент передачи рекламного объявления перед самым началом прямого включения Вашингтона.

На телекамере Эн-Би-Си замигал красный глазок, а Салли уже была на трибуне, поглядывая вниз на копошащихся телевизионщиков и обсуждающих последние сплетни репортеров, которые со всех сторон облепили трибуну. В лицо ей уставилось по меньшей мерс двадцать микрофонов. Она проверила часы: 8.10.

— Сенатор Фэллон сделает сейчас короткое…— начала она, но тут же поняла, что микрофоны еще не включены и она говорит сама с собой.— Видео, откройте номер четвертый! — произнесла Салли.

В ту же секунду в воздухе раздался резкий свист электронного включения, заставивший многих втянуть головы в плечи и заткнуть уши.

— Спасибо!…— отдался эхом через всю площадь голос Салли, после чего звукооператор смикшировал шумовой уровень. Увидев, как толпа сразу же успокоилась, она невольно улыбнулась: еще не было случая, чтобы фокус не сработал.

— Спасибо! — еще раз повторила она, и ее голос разнесся от ступеней Капитолия до Расселовского центра на другой стороне улицы.— Сенатор Фэллон сделает сейчас короткое приветственное заявление. Оно отпечатано на белых листках с синей каймой.

Она подняла над головой отпечатанный текст, с тем чтобы репортеры могли найти у себя соответствующую копию.

— После этого выступит полковник Мартинес. Его текст…— Она оглянулась через плечо на Мартинеса: в его глазах светилась плутовская улыбка, при виде которой Салли не могла сама сдержать улыбки.— Отпечатан на английском.— Она подняла в воздух очередной листок.— Он красного цвета. А переводы — желтого! — Она взметнула над головой желтый листок.— Если представителям зарубежной прессы он понадобится, разыщите Бетти.— Она помахала рукой, и ее секретарша Бетти, стоявшая за спиной телевизионщиков, помахала в ответ, чтобы ее могли увидеть. К ней сразу же кинулись четверо или пятеро иностранных корреспондентов, жаждавших заполучить текст перевода.

Салли окинула глазами телеоператоров. Тут были представлены все крупнейшие компании: Эн-Би-Си, Си-Би-Эс, Эй-Би-Си, Би-Би-Си, Си-Би-Си, Ти-Эф-Ай и другие — из Латинской Америки, из стран за "железным занавесом". То, что скажет сейчас Терри, донесется до самых отдаленных уголков не только Америки, но и практически любой страны мира. И все это организовала она, распланировав каждую мелочь, каждую деталь. Утренний свет бил ей прямо в глаза. Снизу на нее глядели десятки телеоператоров и репортеров. Наступила тишина: слышался лишь шорох ветерка с Потомака и хлопанье полотнища флага перед куполом Капитолия. Салли подставила лицо ветру и от удовольствия зажмурилась.

— Включайте камеру! — скомандовала она, и руководители съемочных групп повторили за ней эти слова.

По каналу Эн-Би-Си Брайант Гамбел, сидя перед камерой, произнес:

— …перед ступенями Капитолия, где сенатор Терри Фэллон будет сейчас приветствовать никарагуанского борца за свободу, который…

Салли с улыбкой произнесла перед микрофонами:

— Леди и джентльмены! Слово имеет сенатор из Техаса достопочтенный Терренс Фэллон!

При первом же звуке аплодисментов она отошла к краю трибуны и затем спустилась по ступенькам, чтобы, стоя внизу, иметь возможность лучше видеть Терри.

Легким пружинистым шагом он пересек сцену. В его походке было столько от юноши-спортсмена, что ей все время приходилось напоминать себе, что перед ней сенатор, один из тех ста человек, что определяют судьбу всей нации. Когда Хулио Рамирес, представитель правительства контрас в изгнании, предложил, чтобы речь на встрече Мартинеса произнес именно Терри, Салли сразу же ухватилась за эту возможность. Что касается Белого дома, то у него была двоякая причина для поспешного согласия. Во-первых, сенатор Фэллон занимал лидирующее положение по проблеме Центральной Америки: он не склонялся на сторону ни Кастро, ни Ортеги, ни сандинистов. Он был твердо убежден, что борьбу за правое дело там следует вести так, как того желали и Белый дом, и американские избиратели: наши деньги, наши пушки, наши советники — их кровь. Вторая причина была даже еще более очевидной: открытая улыбка "парня из Техаса" с ямочками на щеках завоевала ему популярность с того самого дня, как он появился в палате представителей от Хьюстона в 1978 году.

Некоторые сомневались: а достаточно ли этих внешних данных и вполне умеренных политических взглядов, чтобы добраться до сената. Однако ему самому не пришлось этого делать. В 1984 году сенатор от Техаса Калеб Везерби попал в сети ABSCAM[5], после чего губернатор штата распорядился, чтобы Терри занял его место в сенате. За одну ночь конгрессмен Фэллон стал сенатором Фэллоном. И в Вашингтоне его заметили: похоже, что он был из тех молодых людей, которым предстоит большая карьера.

Брайант Гамбел между тем продолжал:

— …перенесемся в Вашингтон, где сенатор Терри Фэллон…

В своей студии 3-"Б" Стив Чэндлер произнес заветное "начали" — и Эн-Би-Си на всю страну показала крупным планом Терри, стоящего на трибуне. В аппаратной кто-то из дежурных даже присвистнул, а его напарник с завистью произнес: "Потрясающе!"

Чэндлер, сидя в студии, рассмеялся.

— Суперсука! — громко произнес он; люди в аппаратной уже привыкли к тому, что в его устах это наивысший профессиональный комплимент.

Терри был встречен теплыми аплодисментами, которые становились все громче, пока он не поднял руку, прося тишины.

— Соотечественники!— начал он звучным голосом, словно декламируя. Толпа тут же стихла, после чего голос оратора резко изменился, как его учила Салли: теперь он звучал почти нежно, а в глазах зажегся мягкий свет.— Мои дорогие соотечественники…— повторил он.— Более двухсот лет мужественные мужчины и женщины нашего полушария несли флаг свободы в битве с силами угнетения. С 1981 года полковник Октавио Мартинес возглавляет смелую, подлинно историческую борьбу за освобождение его родины, Никарагуа, от коммунистических диктаторов.

Салли слушала снизу, следя, как легкий ветерок обдувает на висках кончики его рыжеватых волос. Она наблюдала за тем, как его глаза выхватывают из толпы одно лицо за другим; как он, приветствуя их, будто говорит с каждым из стоявших там людей наедине; как его улыбка готова была вот-вот появиться для каждого из них; как сам разворот его плеч вселяет в них уверенность, что все в этом мире в конце концов будет хорошо.

Полковник, похоже, не смотрел в сторону, где стоял Терри, и не прислушивался к тому, что он говорит. Он смотрел прямо на Салли. Затем кивнул головой, указывая на Терри,— кивнул, чтобы показать ей, что понимает, какие чувства она должна испытывать по отношению к этому стройному молодому человеку, стоящему сейчас на трибуне. Да, в этом никарагуанском герое было что-то неизъяснимо привлекательное, что-то победоносно-соблазнительное. Смутившись, Салли потупила взор.

Фэллон между тем продолжал:

— Я горжусь тем, полковник, что мне выпала честь приветствовать вас здесь от имени народа Соединенных Штатов. И от имени всех людей, которые любят свободу и мир.

Стив Чэндлер бросил взгляд на часы в своей студии: прошло ровно двадцать пять секунд.

Мартинес поднялся и подошел к оратору на трибуне. Должностные лица, зрители и даже репортеры разразились аплодисментами. Терри сжал сперва его ладонь, а затем и руку. Аплодисменты усилились. Должностные лица повскакали со своих мест, отбивая ладони. Рукопожатие мало-помалу перешло в теплые объятия: двое молодых людей сердечно обнялись на трибуне. Толпа внизу пришла в неистовство. Стоял такой невообразимый шум, что никто не услышал выстрелов, прозвучавших не громче разрыва китайской хлопушки где-то на соседней улице. Когда смолк последний выстрел и замерли рукоплескания, в наступившей тишине двое на трибуне показались Салли пьяными танцорами, которые липнут друг к дружке, чтобы не свалиться на пол. Они как бы повисли друг на друге, и, если бы не кровь, залившая их пиджаки и сейчас струящаяся по ногам; если бы не вид белых костей, торчавших из развороченной пулями спины Мартинеса; если бы не кровавое месиво, забрызгавшее одежду, воротнички и лица насмерть перепуганных должностных лиц, стоявших прямо за ними,— если бы не все эти ужасные детали, толпа, скорей всего, решила бы, что ей показали эффектный номер какого-нибудь бурлеска, а не политическое убийство.

— Мать их…— начал было Стив Чэндлер, но тут же осекся.

Когда двое стоявших на трибуне мужчин рухнули на помост, от взметнувшегося над толпой крика зашкалило аудиометр в студии 3-"Б" нью-йоркского отделения Эн-Би-Си.

Контр-адмирал Уильям Раух, директор ЦРУ, приступил к чтению колонки "Уличные разговоры" в журнале "Уолл-стрит джорнэл", когда в его спальне затрезвонил красный телефон. Он снял трубку:

— Слушаю, сэр.

— Вы смотрите телевизор?

— Нет, а что?

— Не мешало бы…

Трубка на другом конце замолчала.

Раух тут же выскользнул из-под одеяла и включил телевизор.

Ему не раз в своей жизни пришлось видеть, как убивают людей, не раз доводилось самому отдавать приказы, посылая людей в бой на верную смерть. Но то, что он увидел сейчас на 19-дюймовом экране, наполнило его сердце не испытанным прежде ужасом.

Руководитель съемочной группы Эн-Би-Си вопил в микрофон у подножия Капитолия человеку в наушниках:

— Грант! Наверх! Сию же минуту! Трупы крупным планом! Умри, но добудь мне эти кадры!…

На мониторе в центре студии крутились кадры столпотворения, царившего на трибуне возле Капитолия, пока оператор Эн-Би-Си изо всех сил пытался взобраться наверх. Через ревущую толпу протискивались агенты секретной службы с автоматами "Узи" в руках. Один из них указал на Расселовский центр напротив.

— На крышу! — закричал он в переносную рацию.— Туда! Быстрей!

Оператор Эн-Би-Си, тем временем прошмыгнув мимо агентов секретной службы, очутился в самом центре возвышения, где стояла трибуна. У его ног лежали тела Терри Фэллона и Октавио Мартинеса, безжизненные, как сломанные куклы. Опустившись на колени в лужу растекшейся крови, врачи и агенты пытались оказать жертвам первую помощь. Однако репортеры и фотографы, лезшие на сцену со всех сторон, мешали им работать. Размахивая пистолетами, сотрудники секретной службы старались сдержать натиск репортерской братии.

На центральном мониторе появилась блондинка — это была Салли Крэйн,— отчаянно пробивавшаяся сквозь толпу журналистов. Вот она склонилась над двумя распростертыми у ее ног телами — и страшный крик вырвался из ее груди.

Вся ее жизнь как бы оборвалась от мгновенного извержения огня, обрушившегося на трибуну. Она бросилась к ступенькам, но ее сбили с ног разбегавшиеся со сцены должностные лица. Когда она сумела подняться, на сцену уже устремились десятки репортеров, и их водоворот увлек ее за собой наверх, где она стала свидетельницей ужасающей сцены. Вокруг двух тел образовался плотный круг из фотографов и видеооператоров, стремившихся сделать свой кадр и отпихивавших всех остальных.

Сперва Салли попыталась протиснуться через это кольцо. Потом она пустила в ход локти и наконец кулаки, пока кольцо не расступилось, чтобы пропустить ее внутрь. И тогда она увидела Терри.

Его костюм был весь пропитан кровью. Один из врачей быстро отрезал полу пиджака, чтобы добраться до зияющей пульсирующей раны с правой стороны, чуть выше пояса. Разодрав рубашку, врач изо всех сил пытался остановить кровотечение, в то время как агент секретной службы делал все возможное, чтобы отогнать подальше репортеров и пробившуюся в центр круга Салли. Но она знала, где было сейчас ее место. Встав на колени, она обхватила голову Терри руками и держала ее, прижав к своему телу, словно тем самым могла перелить в это обескровленное лицо свою жизненную силу.

Последним человеком у ступеней Капитолия, кто осознал, что произошло, был… Терри Фэллон. Только что он обнимал Мартинеса — и вот уже тот почему-то подпрыгивает и тут же обрушивается на него всей своей тяжестью. Терри пошатнулся, отступил на шаг, чтобы помочь Мартинесу удержать равновесие. Из-за резкой боли в правом боку ноги его подкосились, и он тут же грохнулся на спину, прямо на стоявшие за ним пустые складные стулья. При этом он ударился затылком о деревянный настил, его лоб загудел от тупой боли. Он почувствовал, как к горлу поднимается рвота. Через мгновение брючины стали влажными и горячими, будто он обмочился. И, только увидев краем глаза, что его пиджак и брюки пропитались кровью, он понял, что в него стреляли. Глаза его закатились, он потерял сознание.

Затем — через миг, а может, и через вечность — он услыхал вдалеке голос, зовущий его по имени. Это был голос Салли, в нем звучала боль. Ему стало нестерпимо слышать эту боль в ее голосе — еще более нестерпимо, чем испытывать собственную боль в правом боку. Ему хотелось одного — заснуть, уйти в черное небытие, где не будет всего этого кошмара. Но голос звал его, и он отшвырнул прочь черную завесу и поднялся, как поднимается из мрачных глубин ныряльщик к манящему его свету. Голос звал — и он приоткрыл глаза, чтобы найти Салли, чтобы утешить ее.

Она стояла рядом с ним на коленях, прижимая к себе его голову: ее юбка и руки были в крови. На лице Салли был написан такой ужас, что на какое-то мгновение он решил: она ранена. Но едва она увидела, что Терри открыл глаза, как волна радости тут же прогнала ужас прочь. И тогда он понял, что ранен он, а не она и это ему надо сейчас проявить все мужество, на которое он способен, невзирая на боль.

Схватив ее руку, он попытался встать. Но эта рана в боку потянула его вниз, словно свинцовая гиря, и пульсирующая боль во лбу ослепила, лишив веры в себя.

— Оставайтесь лежать, сенатор! — приказал чей-то грубый голос совсем рядом с ним.

Но он не собирался больше лежать. С мучительным усилием он сумел приподняться на локте.

— Помоги мне, Салли! — попросил он тихо.

И вот, несмотря на обступивших его агентов, на протесты врачей, пытавшихся удержать его, Терри Фэллон поднялся на ноги и огляделся вокруг: все, что он увидел, был один сплошной хаос.

Вокруг тела Мартинеса, подобно шакалам, кружили операторы и репортеры; вспышки следовали одна за другой не переставая. Полковник лежал в луже крови, запрокинув голову, с открытыми глазами, с открытым ртом. Врач, копошившийся возле тела, пытался оживить его с помощью уколов, но глаза лежавшего на полу уже подернулись туманом. Тут Терри понял: Октавио Мартинес мертв.

Шагнув в сторону от агента секретной службы, нависшего над ним, Терри прошел сквозь орущую толпу телеоператоров, а затем и напиравших сзади фотографов. Держась за плечо Салли, чтобы не упасть, он приблизился к трибуне, уставленной микрофонами.

Стив Чэндлер вопил по внутренней связи, соединявшей его с руководителем съемочной группы в Вашингтоне:

— Давай мне Фэллона! Давай мне его. Черт возьми, да покажите же кто-нибудь его рану!

На экране крупным планом всплыл окровавленный кусок рубашки Терри.

— Глаза! Господи Боже! Дайте мне его глаза!

И на экране монитора тут же выплыли горящие решимостью глаза Терри, который, преодолевая боль, пробирался к трибуне.

— На место! — заорал Чэндлер.— Трибуна! Дайте мне трибуну! Включайте микрофон!

Теперь Терри изо всех сил держался за край трибуны, чтобы устоять на ногах. Салли поддерживала его за локоть. Ее лицо и руки были перепачканы кровью.

Терри между тем попытался что-то сказать, но его голос пресекся от боли:

— …что-нибудь слышно?… кто-нибудь меня слышит?…

Но в суматохе и возбуждении, охвативших толпу, ринувшуюся теперь на сцену, его тихий голос, в котором пульсировала не проходившая ни на секунду боль, остался неуслышанным.

Терри еще крепче вцепился в трибуну, стараясь встать поустойчивее.

— Как можем мы… в этот скорбный час… поворачиваться спиной… когда наши друзья тут… истекают кровью?

— Чэндлер? Мы снимаем! Снимаем! Как изображение? О'кэй?! — кричал в свой микрофон руководитель съемочной группы Эн-Би-Си.

— О'кэй! Вас видит вся Америка — от побережья до побережья!

Те, кто смотрели в то утро телевизор, никогда не забудут увиденного. Пройдут десятилетия, но, если вы тогда спросите старика или пожилую женщину, где они были в то злополучное утро и что делали в тот момент, когда Терри Фэллон упал, сраженный пулей, они ответят вам без запинки. Так же, как во время убийства Джона Кеннеди, или его брата Роберта, или Мартина Лютера Кинга. Момент, в котором как бы сконцентрировалось само время, тогда как остальная часть дня, месяца и даже года полностью улетучилась из памяти.

В то утро семьдесят пять миллионов американских семей наблюдали у себя дома за высоким молодым американцем, чья белая рубаха и красный галстук на их глазах стали темными от крови. Струйки крови сбегали по его лицу, он еле держался на ногах, поддерживаемый молодой блондинкой и седоватым агентом секретной службы, но все же нашел в себе силы отыскать нужные слова и высказать то, что чувствовал в этот момент он сам и те, кто видели его по телевизору, да и все американцы.

Его глаза горели каким-то потусторонним светом, словно он только что возвратился из путешествия в мир неизведанного и знал теперь нечто такое, чего не знает никто. Рядом с ним над павшим солдатом склонился священник с окровавленными руками, шепча слова заупокойной молитвы. За ним взад и вперед сновали вооруженные люди и репортеры, так и не пришедшие в себя после случившегося. Но на трибуне, возвышаясь над большой государственной печатью Соединенных Штатов, стоял человек и находил единственно нужные слова, с тем чтобы страна поняла его. Этим человеком был Терри Фэллон.

— Он не являлся политиком… Нет, просто человек… с простой человеческой мечтой, чтобы… его дети росли свободными.

Вскоре в программе "Вечерние новости" Джон Чанссл-лор поведал телезрителям Эн-Би-Си о своей первой встрече с Терри Фэллоном:

— Было трудно поверить, что кто-то способен сделать карьеру в сенате Соединенных Штатов без поддержки мощного лобби[6], не запятнав себя политическими компромиссами, не дав прокурить себя дыму сигар в укромных кабинетах, где заключаются все сделки, но Терри Фэллон сумел обойтись без этого…

Повсюду в тот день — по радио, телевидению, в газетах — вас настигали слова Терри и его лицо, обвиняющее и одновременно бросающее вызов судьбе.

— Октавио Мартинес умер, чтобы… мы осознали правду,— провозглашал Терри, и было видно, как его пальцы отчаянно цепляются за край трибуны, помогая ему справиться с головокружением.— Его борьба — наша борьба. Его дело… наше дело. И его мечта… мы не имеем права позволить, чтобы она была похоронена вместе с ним.

Дэн Разер и Диана Сойер вместе следили за повторением этих кадров по специальной программе Си-Би-Эс "Смерть героя". Разер однажды побывал на базе контрас в Гондурасе, взял интервью у Мартинеса, окруженного своими боевыми друзьями.

— Но это ведь и наша борьба, Дэн? — настаивала Диана.— Наша, а не политиканов?

Разер потер переносицу и ответил:

— Да, наша. Или наших детей…

Уже после полуночи Тед Коппел завершил свои интервью с госсекретарем Крэнстоном и министром внутренних дел Никарагуанской республики Томасом Боргом. Они в течение получаса бросали друг другу горькие упреки и сердитые обвинения. Коппел хотел закончить вечернюю программу ключевым вопросом, который вырисовался в ходе дебатов. Тогда он снова прокрутил последние слова Терри Фэллона, сказанные им перед тем, как санитары уложили его на носилки и отвезли в "Уолтер Рид"[7].

На экране появилась ставшая уже знакомой за это время картина. Толпа агентов и репортеров,' притихшая и растерянная, окружает троих стоящих на трибуне людей. Седоволосый сотрудник секретной службы слева от Терри не в силах сдержать слез. Салли Крэйн устремила на Терри взор своих голубых чистых глаз, сверкающих на ее полном решимости лице. Она смотрит на него с выражением надежды и восхищения. Окровавленными руками оба поддерживают его под локти, а за его спиной трепещет на ветру американский флаг.

— Доколе, Америка? — вопрошает Терри, и в его негромком голосе слышны боль и мужество.— Доколе такие вот люди, как этот, будут погибать, прежде чем мы захотим их услышать? Сколько еще пройдет времени, пока мы поднимем наши головы… откроем наши сердца… сожмем кулаки… чтобы наши дети, их дети смогли жить в условиях свободы и мира?

После этих слов наступило молчание. Само время, казалось, остановилось.

Человек по имени Лу Бендер смотрел всю передачу от начала до конца.

Для него убийство Мартинеса было всего лишь неудобным инцидентом — скандалом, с которым следовало покончить как можно скорее и решительнее. И которым следовало воспользоваться.

Слова Терри были для него просто бормотанием идеалиста, впавшего в состояние шока. И весь поток теленовостей, обрушившийся на страну — все эти "Специальные выпуски", "Экстренные сообщения", "Ночные новости", "Тудей" и "Гуд морнинг, Америка",— тоже всего лишь классический пример того, как три акулы американского телевидения набрасываются на любую сцену насилия, так что террористический акт, совершенный каким-то темным одиночкой, сразу обретает глобальные масштабы. И когда Лу Бсндер выключил свой телевизор в семь тридцать на следующее утро, он испытывал отвращение от того кровавого спектакля, свидетелем которого стал.

Но он был вторым человеком в мире, понявшим: если Терри Фэллон сумел выжить, ему уготовано судьбой стать самой могущественной в стране личностью.