Курлышка

Разбойница-градобойница

Хлеба поднялись густые, ровные. Сплошное сизое море. Чудилось, пустись по нему вплавь — не утонешь. Близилась жатва, и хлопот у Дашиных родителей добавилось: нужно было проверить все линии, натянуть провода, где провисли. Не ровен час — перехлестнёт провода над зреющей пшеницей, посыплются искры — беды не оберёшься. А тут грозы чуть ли не каждый день. Уже несколько деревянных опор пришлось заменять — молниями расщепило, обуглило. Казалось, электричество дикое мстит электричеству приручённому — зачем взялось работать на человека.

С утра было душно.

— Парит-то как, — говорила мама. — Перед грозой, не иначе. Вот и молоко свернулось, и Николка совсем варёный.

Всем было тяжко: Прошка распластался на завалинке, и Лапика сон сморил в его конуре, он похрапывал, взлаивал, поскуливал во сне. Быть, быть грозе. К обеду на горизонте и в самом деле появилась туча, густо-чёрная в середине, с сизым отливом по краям. Туча распухала, как тесто в квашне, быстро вытесняя синеву неба. Налетел шквальный ветер, захлопал занавесками. Даша бросилась закрывать окна, и тут ослепительно сверкнуло. Раздался оглушительный треск. По громоотводу возле трансформаторов пробежало голубое пламя — молния метила явно в подстанцию, да не тут-то было, защита надёжная. И тогда грохнуло по крыше.

— Град! — испуганно сказала мама, вбегая. — Обобьёт помидоры с кустов… Да нет, не должно быть, — продолжала она, глядя в окно. — Градины хоть крупные, но редкие, авось пронесёт.

Молнии сверкали теперь подальше. Хлынул ливень.

Би-у-у… — раздалось в диспетчерской.

— Ударило-таки где-то, — почесал в затылке Павел Ефимович.

В грозу работать на линии и у трансформаторов строжайше запрещено. Волей-неволей приходилось сидеть сложа руки и ждать. Наконец открылось солнце — папа завёл мотоцикл и уехал. Даша с Николкой, смеясь, шлёпали по тёплым лужам, мама ходила по саду, по огороду.

— Обошлось, — сказала она с облегчением. — Вот только несколько яблочков сбило да три помидорины.

— Дай! — увидел Николка зелёные яблочки.

— Живот заболит, — строго сказала Даша, а сама потихоньку съела одно; яблоко ещё было кисловато-горькое.

Куры бегали, склёвывая червей, вымытых ливнем из земли. Курлышка тоже пасся на траве. Вдруг он вытянул шею и закричал:

«Кур-кур-р-р!»

Босиком, в закатанных по колено джинсах, с распущенными мокрыми волосами брела по дороге Аля.

— Откуда ты? — ахнула мама, увидев её. — Неужели так под ливнем и шла?

— Нет, когда сильный был, я под навесом переждала. На летней площадке, где коров доят. Я из бригады ушла, тётя Наташа… Совсем ушла…

— Да что ты!.. — Мама хлопотала, собирая для Али сухую одежду. — Вот незадача…

— И домой не пойду, — продолжала Аля, переодеваясь. — Можно, я у вас буду жить?

— Вот хорошо-то! — захлопала в ладоши Даша; мама укоризненно взглянула на неё:

— Хорошо, да не совсем. А если бы Даша от меня ушла? Подумай, Алечка, что твои отец с матерью скажут…

— Надо было раньше думать, — возразила Аля. — Мама меня перед бригадой унизила. Я с ней только и поделилась, что Клава Сивцова меня почему-то невзлюбила. А она в бригаду приехала — и давай на всех бочку катить…

— Как это — бочку?

— Ну, воспитывать… «Вы чёрствые, вы грубые… Вы над моей дочерью издеваетесь…» И на Клаву напустилась: «Я твоих родителей привлеку, самому директору совхоза пожалуюсь…» Ну, она уехала, а они… — Аля всхлипнула. — Они перестали со мной разговаривать. Только Иван Филимонович разговаривает да Лёша… Тётя Наташа, не прогоняйте меня, я всё-всё буду вам делать: пол мыть, огород полоть, с Николкой нянчиться… А маме пока не сообщайте, что я у вас, пусть думает, что я в бригаде.

— Да как же так… — Над бровью у мамы начал выделяться розовый шрамик.

— Я корову доить научусь… — Аля заплакала навзрыд.

— Ну-ну, поживи немного, успокойся, а там видно будет.

Мама взяла кисти, ведро с краской и пошла красить ограду у трансформаторов.

— Тётя Наташа, давайте и я буду.:.

— Да ты не сумеешь…

— За кого вы меня принимаете!

Но у Али больше краски стекало на землю, чем оставалось на проволоке.

— Я столбики буду красить.

Выкрасив два столбика, она сказала:

— Ой, что-то у меня голова закружилась…

— Это у тебя с непривычки, от запаха краски. Ступай отдохни.

Аля качала Николку на качелях, а Курлышка стоял возле и неотрывно следовал взглядом за каждым Алиным движением.

— А теперь давай потанцуем!

Аля взяла Николку за руки и закружилась с ним на асфальтированной площадке перед крыльцом:

— Там-та-ра-рам…

И вдруг Курлышка тоже затанцевал. Он изгибал шею, встряхивал крыльями, кланялся и с комичной серьёзностью топтался на одном месте. Тут и Даша пошла в пляс, и Лапик не выдержал, с лаем начал носиться вокруг танцующих.

— Кулиска! Кулиска! — заливался смехом Николка. Это он Курлышку так звал.

— Ух ты, какая у нас кутерьма! — папа остановил у гаража мотоцикл.

— Ну что там? — подошла мама.

— В кэтэпушку ударило, — так ласково папа называл маленькие комплектно-трансформаторные подстанции, расставленные у токов и ферм. — Ну, у меня запчасти были, быстро заменил. Всё в порядке. А вот в совхозе… погромная туча оказалась.

— Что такое? — встревожилась мама; Аля с Дашей перестали танцевать, подошли поближе.

— До Берёзовой рощи ехал ничего, — рассказывал папа, — а в Змеиной ложбине вдруг как занесло меня… Буксую — и ни с места. Что такое? Смотрю — под колёсами земля, намытая с пашни, а под землёй, верите, слой града чуть не по колено. Не град, а прямо осколыши льдин, в мой большой палец. Острые, гранёные… Выбрался я кое-как из ложбины, глянул — и глазам не верю. Подсолнухи — одни палки торчат; и корзинки, и листья — всё сбило. По ячменю, по пшенице словно стадо слонов прошло — всё, до колоска, в землю втоптало. Бригадир подъехал — чернее тучи, только что волосы на голове не рвёт: «Сорок пять лет на земле живу, тридцать лет хлеб выращиваю, а такого ещё не было…» Я ему: «Не убивайся уж так, Кенжеке», а у него слёзы в глазах: «Мы на этом поле нынче по двести пудов с гектара собрать думали». Проехал я ещё немного — опять пшеница стеной стоит. Полосой прошёл град, не так что уж и широкой, но всё равно, убыток большой. Хлеб погиб, не что-нибудь…

— А поля школьной бригады тоже побило? — спросила Аля прерывающимся голосом.

— Чего не знаю, того не знаю, — ответил Павел Ефимович. — А вот насчёт бригады Кенжетая — точно.

Аля вдруг засуетилась, сняла с верёвки свои джинсы.

— Куда ты? — всполошилась мама.

— Я пойду, тётя Наташа, — говорила Аля, зашнуровывая кеды. — Это подло с моей стороны, может, у них там тоже несчастье, а я из бригады ушла. Представляю, что там с Лёшей…

— До завтра хоть бы погодила, вечереет уже.

— Это даже лучше. Приду, лягу спать, а утром на работу. Чтоб мне сразу на работу…

— Погоди, дядя Павел тебя на мотоцикле отвезёт.

— Нет, я так… Я дойду…

«Кур-р-р!» — журавль погнался за Алей. Сначала бежал, а потом вдруг с силой оттолкнулся от земли ногами, вытянул шею и полетел.

— Сейчас он улетит! — испугалась Даша; Аля остановилась:

— Нельзя со мной, Курлышка, нельзя, глупенький, ну-ка вернись!

Какой-то мотоциклист резко затормозил возле Али. Да это же Лёша Зырянов! За треском мотоцикла не слышно было, что он говорил, размахивая руками. Аля то кивала, то мотала головой: с чем-то, видно, соглашалась, с чем-то нет. Потом она вспрыгнула в седло сзади Лёши, и мотоцикл скрылся за курганом… А Курлышка нехотя зашагал домой.

Даша горевала: неужели и поля ученической бригады побиты?

— Ладно, сейчас выясним.

Папа позвонил в совхозную контору.

— В основном, порядок, — сказал он, положив трубку. — Как раз Иван Филимонович там был. Так что из первых рук. Говорит, чуть-чуть их зацепило.

— Ты бы насчёт Али поговорил, — заметила мама. — Раз Иван Филимонович…

— А что говорить? Учат её маленько, правильно делают. В воскресенье, по дороге домой, Аля опять заглянула на подстанцию. Щёки у неё горели, глаза сияли. Курлышка только её увидел — начал танцевать.

— Курлышка, милый, — сказала Аля. — Какой ты славный… И ты, Даша, славная, и Николка… И вообще до чего же хорошо жить на белом свете!