Курлышка

Алин секрет

Начались занятия. Лучшей помощницей у Анны Матвеевны оказалась Аля. Стоило ей выйти в коридор, как первоклассники наперебой к ней бросались. Тому она вытрет нос, той чулок поправит, а того просто по голове погладит, и он уж рад без памяти.

— Сама-то как дитя, — вздыхала Клава, глядя, как Аля бегает взапуски с малышами по двору.

В субботу Анна Матвеевна неожиданно зашла в четвёртый «А».

— Наши десятиклассники хлеб жнут. Пойдём завтра к ним колоски собирать.

Разноцветные вагончики выцвели за лето от дождей и солнца, и всё на полевом стане было уже не таким праздничным, как весной. Телят ещё в августе передали в совхоз. Теперь девушки копали картошку, а юноши работали на комбайнах.

Аля и ещё одна десятиклассница хозяйничали на кухне.

— Вы уж и для нас сегодня обед варите, — попросила Анна Матвеевна. — Мы тут кой-чего привезли для борща. Оставить вам помощников?

— Не надо, справимся.

Пшеница была уже скошена и подсыхала в валках. Комбайны подбирали валки и обмолачивали.

— На валки не наступать, — предупредила учительница. — Нельзя хлеб топтать — перешагивайте.

А валки — словно горы, попробуй перешагни! Тут прыгать приходится. Запах спелого хлеба стоял над полем.

— А что это Иван Филимонович… — ещё издали заметила Даша. — Дирижирует, что ли?

В самом деле, вот так же дядя Сеня дирижировал совхозным хором. Иван Филимонович размахивал руками, жестикулировал, что-то кричал, но голос его относило ветром, к тому же Иван Филимонович стоял спиной к ребятам, лицом к комбайнам. Вот один комбайн доехал до конца поля и стал разворачиваться на дороге. Иван Филимонович высоко подпрыгнул, и даже по спине его было видно, как он рассердился.

— Это комбайн солому забыл выбросить, — солидно пояснил Тарас. — Видите, так с копной и потопал на дорогу…

— Да поняли уже, поняли! — нетерпеливо оборвала его Галя. — Умный шибко.

Их перепалкам не было конца.

— Вон гуси летят, — показал Тарас.

— Сам ты гусь, — тотчас возразила Галя. — Это утки.

Стая приближалась. Теперь уже всем было видно, что летят гуси. Сытые, откормившиеся, они летели вытянув шеи и тяжело махали крыльями.

— Ну, что я говорил? — торжествовал Тарас, одёргивая курточку. На нём опять был новый костюм, на этот раз из серой джинсовой ткани, со множеством карманов на «молниях».

— Смотри, вон на валок наступил, хлеб топчешь! — злорадно заметила Галя. Уж последнее слово всегда было за ней.

— А, здравствуйте, — встретил ребят Иван Филимонович. — Помогать, значит… А, чтоб тебя!.. Давай сигнал, у тебя же бункер полный, — опять замахал он руками. — Что-нибудь да упустит. Ф-ф-у!.. — Иван Филимонович вытер вспотевший лоб и полез в карман. Даша думала — за семечками, а он достал из бутылочки розовую таблетку и проглотил её просто так, без воды. — Мне друзья говорят: «Уж лучше бы ты, Филимоныч, на комбайн возвратился — и спокойней, чем с этими огольцами, и заработок больше»… — Иван Филимонович запихнул в бутылочку ватку, заткнул её прозрачной пробкой и положил в карман. — А кто смену готовить будет? Мы ведь не вечные. Я с них — по-военному. Косили, смотрю — огрехи возле валка. «А ну останови комбайн! Жаткой не взял — иди рви колосья руками». Ведь это хлеб, понимать надо. Эх, если бы все, как Зырянов. Ну вот, пожалуйста… Теперь у того вон мотор заглох. Не иначе, поломка…

Иван Филимонович зашагал через поле к остановившемуся комбайну, а ребята разбрелись по загонкам — собирать колоски. Даше досталась загонка Лёши Зырянова. Пшеничные валки были уложены аккуратно, по ниточке, ни одного стебля не скошенного не осталось, а теперь Лёша так же ровно, словно солдатиков в строю, ставил копны соломы. Ходила-ходила Даша между этими копнами, а колосков-то в мешочке совсем мало шуршит…

— Иди сюда! — машет рукой Сауле. — Ой, сколько их здесь!

— И не стыдно тебе, — выговаривал Иван Филимонович комбайнеру. — Сколько хлеба могло пропасть. Скажи спасибо пионерам.

Паренёк не знал, куда глаза девать.

В открытом поле, на свежем ветре ох и вкусны были борщ и каша!

— Кто варил? — спросил Иван Филимонович, подавая Але миску для добавки.

— Вместе варили…

— Молодцы девчата. Знатные поварихи.

Аля просияла от похвалы и посмотрела на Лёшу. Тот улыбнулся и поднял большой палец: дескать, во борщ!.. Лёша возмужал, похудел, щёки у него впали, и уже отчётливо проступали тёмные усики.

— Ну, по коням, ребята! — сказал Иван Филимонович и проглотил ещё одну таблетку.

Даша стала помогать сестре собирать миски. Аля не отрывала глаз от Лёшиного комбайна.

— Какая красота, — вздохнула она, когда хлынула в кузов грузовика тяжёлая червонная струя. — Пшеничка… Знаешь, Даша… Только смотри — никому…

— Никому! — торжественно поклялась Даша.

— Наши ведь опять уезжать собираются. Письмо получили: в каком-то печёночном санатории место массовика освобождается. У мамы тут же печень расходилась. В общем, пусть они едут, а я останусь, буду у вас жить. Что молчишь? Рада?

— Я… да… Я рада…

Даша захлебнулась порывом ветра. Она-то была рада, а вот мама… Захочет ли она ссориться с тётей Фаей?

Подъехала машина за термосами и посудой. Уже сидя в кабине, Аля приложила палец к губам — дескать, пока молчок.

Четвёртый «А» уходил с поля на закате, а комбайны продолжали работать.

— Нельзя валки в поле оставлять, — говорил Анне Матвеевне Иван Филимонович. — Солнце в морок садится и ветер северо-западный, с гнилого угла… С хлебом так: часом опоздаешь — годом не наверстаешь.

Нелегко было Даше хранить Алин секрет. Будто она выпила целое ведро воды, и теперь эта вода булькала в ней, мешала дышать.

— Мама, а бывают печёночные санатории? — спросила Даша наутро.

— А что, у тебя печень болит? — засмеялась мама. — Ты хоть знаешь, с какой она стороны?

— Да не у меня, у тёти Фаи… А вдруг они уедут?

— Ну что ж, — вздохнула мама, кроша картошку на шкворчащую сковороду. — Я уж чувствую — к этому дело идёт.

— А как же Аля? Ей десятый класс нужно кончать. В другую школу опять пойдёт, опять к новым учителям привыкать будет? Уж лучше пусть она у нас поживёт, пока школу кончит. Правда, мама?

— Правда, правда, — отмахнулась та, занятая у плиты, но потом повернулась и пристально взглянула на Дашу: — Это что, Алины планы?

— И ничего не Алины, — покраснела Даша. — Я сама так думаю… Скоро у тебя картошка изжарится? Мне в школу пора.

— На дворе дождь крапает. Плащ надень и резиновые сапоги. — Мама вздохнула: —Пшеницы-то ещё в валках у совхоза много лежит.

Дождь брызнул в лицо, и Даша натянула капюшон.

— Курлышка, ты чего под дождём? Иди под навес!

Курлышка весь тянулся к небу, прислушиваясь: там, очень высоко, так, что и не видать их было, трубили, пролетая, журавли…

Мокнут в степи комбайны, собрались в кружок, стоят понуро, как кони под дождём, только что хвостами не машут. А по пышным хлебным валкам беспощадно хлещут косые струи. День хлещут, второй, третий… Лужи пузырятся, куры под навес не прячутся, так, мокрые, и гуляют под дождём — значит, не скоро ему кончиться. Разбухли валки, взопрели, вот-вот зёрна прорастать начнут. Сжимается, цепенеет сердце хлебороба. Какие надежды были на этот урожай!

Но вот в субботу, перед закатом, вдруг проглянуло в свинцовых тучах озерко, такое ясное и глубокое, что, кажется, сами тучи побоялись потревожить его и бережно понесли на своих тяжёлых ладонях. Скользили по земле отсветы заходящего солнца, золотя набухшие валки, а люди гадали, какой день предстоит завтра.

В тот вечер тётя Фая оставила Дашу ночевать. Была она ласковей, чем обычно:

— Погости у нас, а то опять, может, скоро разъедемся, долго не увидимся.

Даша проснулась рано. Дядя Сеня жужжал в ванной электрической бритвой:

— Сейчас побреемся, почистим зубы…

У дяди Сени была воскресная радиогазета. Накануне он репетировал её дома, и всем очень понравилось. А уж когда сатирическую страничку дядя Сеня читал, Даша покатывалась со смеху.

— Сейчас причешемся…

— Да тише ты! — цыкнула на него тётя Фая. — Всему миру готов объявить, что делает, пусть девочки поспят.

— А погода… какая там погода?

— Мороз ударил, замёрзло всё.

Вот это да! Вскочив с постели, Даша босиком подбежала к окну. Крыши, деревья — всё было в инее, и лужи застыли.

— Ни мороз нам не страшен, ни жара… — мурлыкал дядя Сеня в прихожей. Наконец он ушёл.

Аля сладко потянулась и открыла глаза:

— Ох, как хорошо дома! Надоел этот вагончик. Мама, включи, пожалуйста, радио, сейчас папина передача!

Закончилась утренняя гимнастика, и приятный баритон дяди Сени объявил:

— Говорит радиоузел совхоза «Тополиный». Внимание! Наша радиогазета переносится на следующее воскресенье.

— Почему? — ахнули девочки.

А дядя Сеня продолжал:

— У микрофона всеми уважаемый ветеран труда, первоцелинник Иван Филимонович…

— Товарищи! — Иван Филимонович задохнулся. — Хлеб надо спасать. Валки-то льдом взялись. Пока оттают, пока высохнут… А вдруг снег — все труды насмарку. Я к вам от имени всех коммунистов… Кто трудоспособный, старше четырнадцати, выходите в поле с вилами валки шевелить, а то не взять их сразу комбайном-то…

«Старше четырнадцати», — разочаровалась Даша. Значит, не возьмут её в поле.

А по радио уже объявляли, на какое поле кто направляется. Упомянули и школу.

Аля стала торопливо одеваться.

— Это ещё куда?

— Мама, ты же слышала. Все трудоспособные старше четырнадцати. А ты не пойдёшь?

— Я болею. И тебя не пущу. Ангину подхватить? Нам и жить-то здесь всего ничего осталось. Сходи-ка лучше в магазин, хлеба купи и молока.

Аля молча оделась, взяла бидон и хозяйственную сумку.

— Пошли, Даша, со мной.

— Так ты раздумала в поле?

— Тсс…

— Почему старьё надеваешь? — подозрительно спросила тётя Фая. — На люди идёшь.

— А, ничего… — Аля поспешно сбежала по лестнице.

Там, у крыльца, оказывается, уже стоял Лёшин мотоцикл. В окно его Аля увидела, что ли. К коляске была привязана пара вил.

— Даша, держи бидон, держи сумку, держи деньги. Одна сходишь в магазин…

— Куда? Не пущу! — тётя Фая топала по лестнице, как разъярённая слониха. — Обманывать? Мать родную? — Казалось, она сейчас разнесёт мотоцикл вместе с Лёшей. — Оставьте, наконец, в покое мою дочь! Что вы её терзаете?

Аля побледнела:

— Мама! Если ты… Хоть одно ещё слово — я уеду и домой не вернусь!

— Так… За все заботы… Отблагодарила… — Тётя Фая всхлипнула и махнула рукой: — Езжай куда хочешь…

— Поедем, Лёша, — голос у Али сорвался. Лица на ней не было, губы дрожали, слёзы вот-вот готовы были брызнуть из глаз.

Мотоцикл с треском сорвался с места.

Даша принесла хлеб и молоко, потопталась возле тёти Фаи — та лежала с грелкой, уткнувшись в подушку.

— Я, наверно, домой пойду…

— Ступай, — тётя Фая даже не подняла головы.

В поле, неподалёку от дороги, Даша разглядела среди работающих своего отца. Папа сноровисто поддевал вилами валок. Льдинки осыпались звеня и тут же таяли на солнце. Даша взяла вилы:

— Дай-ка я попробую. У-у-у… Тяжело…

— Беги домой быстрей, — сказал отец. — Там мать на четыре части разрывается.

Листья после мороза на другое утро словно кто ножницами стриг. В лесополосе, под клёнами, Даша набрала багряный букет. В полях комбайны скашивали остатки хлебов, на взгорках уже обмолачивали подсыхающие валки.

— Ага… Листочки… Кленовые… А твоя сестрица… — голос у Гали был приторно-сладенький.

— Что моя сестрица? Вчера спозаранку в поле уехала, валки шевелить.

— То-то, спозаранку… Надсадилась твоя Алечка…

— Заболела? — испугалась Даша.

— Ещё как заболела-то. Днём не спится, ночью не естся… Вон, по коридору прогуливается. А вчера поработала чуток и за сердце схватилась: «Ой, не могу, ой, помираю…» Пришлось Лёше её с поля увозить. А Клава с девочками их валки заканчивали, на середине брошенные.

После уроков Аля пришла на подстанцию — осунувшаяся, бледная до синевы.

— Может, в последний раз я к вам, — сказала она Даше.

— Ты же у нас хотела остаться.

— Маму жалко. Я вчера накричала на неё, а потом… Так мне плохо было. Сегодня опять эта Клава…

Затрещал мотоцикл — подъехал Лёша.

— Даша! Иди помоги мне, — позвала мама. — Сейчас обедать будем.

Даша, достала солёных огурцов из подполья, нарезала хлеба и побежала звать к столу Алю и Лёшу.

— Спасибо, я обедал, — буркнул Лёша.

— Сейчас, — кивнула Аля и продолжала: — Она же мне мать. Пойми, Лёшенька…

— Ну что ж… — Лёша вскочил в седло, а глаза у него были такие незрячие, что Даша испугалась: ещё разобьётся где-нибудь.

— Лёша! Погоди! — крикнула вслед Аля. — Лёша! Я ещё не всё сказала!

Но Лёша её не услышал.

После обеда Аля вышла во двор:

— Потанцуем, Курлышка, на прощанье!

Курлышка танцевать не хотел, и Аля стала кружиться одна. Кружилась-кружилась, потом села на качели, качнулась раз-другой и заплакала…