Курсант. На Берлин

Москва, Лубянка, март 1939 года

Подвалы Лубянки… Звучит устрашающе, выглядит, на самом деле, вполне обычно. Хотя, надо признать, видеть этим стенам приходилось многое.

Но именно сейчас, в темной, плохо освещённой камере находились двое. И они совсем не были похожи на несчастных, ожидающих смерти узников.

Первый — взрослый мужчина, лет сорока с копейками, с усталым лицом, одетый в форму НКВД, устроился на табурете. Второй — молодой чернявый пацан с темными глазами и достаточно выразительными чертами смазливой физиономии, сложив ноги по-турецки, сидел на нарах.

— Значит так, Либерман, запоминай все, что говорю. Полное имя, данное при рождении, звучит как Эмма Йоханна Хенни Зоннеманн. Но обычно зовут ее Эмми. К этой особе ты отправишься сразу, как только попадёшь в Берлин. Так как Гитлер в законном браке не состоит, Эмми Геринг неофициально считается «первой леди» Германии. Она оставила съемки в кино, работу в театре, ведет богемный образ жизни и является настоящей светской львицей. Вместе с Магдой Геббельс нередко организовывает различные благотворительные акции и мероприятия. Самое главное, она постоянно просит супруга оказать помощь её коллегам-актерам, которым не повезло родиться немецкими евреями. Герман сокрушается, что жена погубит его карьеру, но все-таки не отказывает в подобных просьбах. К слову, еврея Роберта Баллина, спасшего ему жизнь во время «Пивного путча», он впоследствии вызволил из концлагеря. Так вот. Твое знакомство с Эмми Геринг будет фееричным. Таким, что она с первого взгляда…

Мужчина осекся и замолчал. Причиной была скрипнувшая дверь камеры.

— Товарищ сержант госбезопасности, Николай Панасыч, вас срочно вызывают. — Сообщил заглянувший внутрь парень.

На нём тоже была форма НКВД. Впрочем, это логично. Простым людям с улицы сюда хода нет.

— Черт… Не вовремя. — Шипко недовольно поморщился.

— Простите. Сказали важное письмо, диппочта из Хельсинки. — Виноватым голосом уточнил молодой чекист.

— Леха? — Чернявый моментально соскочил с нар и замер посреди камеры, с волнением глядя на Панасыча.

— Херёха! Забудь, сказал, ваши Лехи, Подкидыши, Бернесы. Да и Либермана тоже забудь. Сиди. Жди. Скоро вернусь, продолжим.

Панасыч поправил ремень, одернул гимнастерку и вышел из камеры. Быстро поднялся на нужный этаж.

В кабинете, куда явился товарищ сержант госбезопасности, сидел заместитель начальника четвертого отделения — Павел Анатольевич Судоплатов.

По идее, испанский отдел не имел никакой связи с Финляндией, но дело было в том, что диппочту из Хельсинки было велено передавать лично ему в руки. Причем, велено самим товарищем Сталиным.

Почему? Не понятно. Этого и сам Павел Анатольевич не знал. Однако, в свете того, что несколько месяцев назад его жизни в буквальном смысле висела на волоске, он предпочитал лишних вопросов не задавать. Велено дипломатическую почту прямиком доставлять в испанский отдел, значит, так надо. Приказано передавать ее Шипко лично в руки, на здоровье.

Увидев чекиста, Судоплатов сразу поднялся из-за стола и протянул ему конверт.

— Приветствую, Николай Панасыч. Вот, держи.

— И тебе не болеть, Паша.

— Ну ты располагайся, я пойду перекурю.

Шипко и Судоплатов могли позволить себе говорить друг с другом в таком тоне. Слишком многое их связывало в прошлом, и эта связь носила в большей мере личный характер. Павел Анатольевич доподлинно знал, воспитатель секретной школы, которого все знают как сержанта госбезопасности, хотя на самом деле там чин значительно выше, был одним из немногих, кто, рискуя своей головой, спасал голову Судоплатова.

Панасыч дождался, пока начальник четвертого отделения выйдет из кабинета, затем подошел к свободному стулу, сел, распечатал конверт и погрузился в чтение.

«Доброго здравия тебе, дядюшка Николай. Пишет тебе твоя любимая племянница. У меня все хорошо. Дела идут неплохо. Недавно в гости приехал братец. Младший. Он, конечно, еще молодой, любит в омут с головой кидаться. Немного пошумел от небольшого ума. Поссорился с парнями из соседнего городишка. Парни хотели ему синяков наставить. Мне пришлось вмешаться. Я знаю, дядюшка, что ты велел не помогать братцу. Говоришь, он сам должен повзрослеть. Ему кровь из носу требуется поступить в приличное учебное заведение, желательно — немецкое. Но эти парни могли отвлечь братца от учёбы. Так что, не обессудь. Приложила немного руку к его будущей учебе. Насчёт старшего брата новостей нет. Точно знаю, он крутился неподалёку, но зайти постеснялся. Наверное, боится, что я уже прознала о его побеге из отчего дома и могу нажаловаться родителям. Чего хочет старший брат, пока неизвестно. Хотя я очень стараюсь его разыскать. Брат ведь все-таки. Только он всегда был слишком шустрым. В любом случае, дядюшка, все у меня хорошо. По-тихоньку работаю. Тружусь. Младшенький, когда ты получишь письмо, наверное уже в дорогу будет собираться. Ну а со старшим, даст бог, разберёмся. Правда, мне кажется, он вслед за нашим парнишкой тоже хочет ума набираться. Боюсь, на то же учебное заведение глаз положил. Но я младшенького расстраивать не стала. Сам знаешь, как он старшего не любит. Тем более, ты вообще строго-настрого велел в их дела не вмешиваться. Только, по возможности, старшего найти и за шиворот домой отправить. Ну вот и все новости, дядюшка. Повторюсь, в остальном все хорошо. Люблю тебя и низко кланяюсь. Твоя племянница Дарья.»

Шипко молча свернул письмо и сунул его обратно в конверт. Затем встал, подумал секунду, шагнул к столу Судоплатова.

Вынул из кармана спички, послание «племянницы» положил в стеклянную пепельницу.

— Ну что ж, Алексей… — Задумчиво произнёс Панасыч, наблюдая, как огонь сжирает конверт. — Надеюсь, у тебя хватит ума, разобраться, откуда ноги растут.

Когда Павел Анатольевич вернулся в свой кабинет, Шипко там уже не было. А в пепельнице лежала горстка сожженной бумаги. Вернее то, что от нее осталось.