Кыпчаки в истории средневекового Казахстана

Арабские и персидские источники IX–XIII вв.

В литературе, посвящённой истории кыпчаков (половцев, команов), особенно той её части, в которой рассматриваются их этногенетические корни, сложилось с самых первых штудий традиционное мнение о тождестве кыпчаков народу, известному лишь в арабо-, персоязычных историко-географических сочинениях IX–XI вв. под именем кимаков. На то, что кимаки и кыпчаки составляли одну этническую группу, в которой кыпчаки были её западной ветвью, до последнего времени указывали подавляющее большинство исследователей истории Средней Азии и Казахстана. Исходя из тождества кыпчак-кимак, они свободно оперируют этими этнонимами, взаимозаменяя одно название другим. Поэтому не приходится удивляться, что при изучении истории кыпчаков по литературным данным можно часто встретить этноним кимак как эквивалент термину кыпчак.

Несмотря на спорность проблемы соотношения кыпчаков и кимаков, их этнополитических коллизий, места в этнонимике Казахстана, ни у кого не вызывает сомнения тот факт, что их политическая история в конце I тыс. н.э. была настолько тесно переплетена, что это отразили и источники, имеющиеся в нашем распоряжении, большинство из которых, если иметь в виду период конца I тыс. н.э. освещают историю кимаков как племени, появившегося раньше кыпчаков.

По степени значимости и важности данных на первый план выступают известия арабо-, персоязычных путешественников, географов и историков IX–XI вв. и компиляторов последующих столетий, а для освещения событий XII–XIII вв. — исторические труды современников тех эпох — Ибн ал-Асира, Мухаммеда ан-Несеви; ал-Джузджани, Джувейни, Рашид ад-дина. В работах известных русских, советских и зарубежных востоковедов дана характеристика большинства сочинений, написанных арабо-, персоязычными авторами. Последнюю, весьма полную и насыщенную сводку по обзору арабо-, персоязычных источников по кыпчакской проблеме, дал Б.Е. Кумеков[10]

Наличие столь обширной литературы избавляет от необходимости останавливаться подробно на каждом источнике. В предлагаемом разделе рассматриваются лишь те источники, которые помогут уяснить соответствующие разделы книги. Тем не менее следует отметить специфическую черту, характерную для исследуемых документов, особенно историко-географических трудов рубежа I и II тыс. н.э. В большинстве своём арабо-, персоязычная литература является книжной. Как писал В.В. Бартольд, «до нас дошли не столько рассказы путешественников, которые бы описывали то, что видели сами, сколько сочинения, составленные на основании письменных источников»[11]. Следовательно, надо различать известия компилятивные, заимствующие факты из предыдущих работ, причём некритически, от оригинальных произведений, написанных очевидцами.

Другая важная особенность восточных источников состоит в том, что социальные явления, политическая жизнь тюркских племён никогда не являлись для их авторов предметом анализа. Несмотря на эти недостатки, арабо-, персоязычная историко-географическая литература остаётся для нас едва ли не важнейшим источником информации о кимако-кыпчакских племенах Казахстана.

Особую ценность приобретают свидетельства очевидцев. Среди них Тамим ибн Бахр ал-Мутавваи, арабский путешественник, совершивший самое раннее из известных науке сухопутное путешествие за пределы стран арабской культуры в направлении Востока, проехавший от границ мусульманских владений в Средней Азии в глубь монгольских степей, в столицу хаканна тогузогузов, расположенную ещё на Орхоне[12]. Время его странствия падает на начало IX в., во всяком случае, Тамим побывал в главном городе тогузогузов задолго до его разрушения киргизами в 840 г. В.Ф. Минорский, опубликовавший записки Тамима в 1948 г. с переводом на английский язык и обстоятельным комментарием, время его путешествия относит к 821 г.[13] Введение в научный оборот записок Тамима вносит определённую ясность в этнополитическую атрибуцию племён Центральной Азии в конце I тыс. н.э. и даёт возможность пересмотреть некоторые стереотипы по вопросу локализациии кочевых племён на исторической карте центральноазиатских степей. У него мы находим уникальные сведения о месте обитания кимаков и их главной ставке во главе с «царём» в другом регионе, резко отличавшихся от их традиционного местопребывания. Согласно информации Тамима, кимаки кочевали северо-восточнее тогузогузов, проживавших, как известно, в те времена в Монгольских степях и о столице которых на Орхоне тот же Тамим ибн Бахр впервые сообщает как о большом городе, жители которого все были безбожники[14].

Эти сообщения очень важны, так как некоторые последующие авторы свою информацию о кимаках строили на данных Тамима. Если его сведениями лишь воспользовался Идриси (XII в.), то более ранние авторы, как Ибн Хордадбех (820–912), Кудама ибнДжафар (X в.), прямо его цитировали, и в Мешхедской рукописи Ибн ал-Факиха сохранился приведённый почти полностью текст путешествия Тамима ибн Бахра.

Произведения указанных авторов принадлежат к специфическому направлению арабской географической науки — «науки о путях и государствах»[15]. Это направление развилось в эпоху подъёма арабской географической литературы в IX–X вв., обусловленного практическими интересами арабских экспансионистских планов, стремлением халифата распространить свои притязания на племена и народности Средней Азии и Казахстана. Желание обеспечить влияние ислама на кочевые племена привело постепенно к накоплению информации о народах, ставших в конце I тыс. н.э. непосредственным объектом мусульманских интересов.

Не случайно одно из первых упоминаний о кимаках и кыпчаках мы находим в труде человека, непосредственно имевшего отношение к административной службе в арабском государстве. Начальник почты и государственного осведомления одной из провинций арабского халифата Ибн Хордадбех, пользуясь архивными данными, подвластного ему ведомства, составил административно-географический справочник, в который вошли сведения о различных торговых и стратегических путях сообщения, населённых пунктах и расстоянии между ними, о районах юга Казахстана и Семиречья. Труд его назывался «Китаб ал масалик вал-мамалик» (Книга путей и государств)[16]. В ней встречаются краткие известия о племенах, проживавших на территории Средней и Центральной Азии, часть из которых, вероятно, несколько старше времени жизни самого Ибн Хордадбеха, и относится к VIII в.[17] Именно к этому веку, вероятно, относится тот перечень народов, в котором упоминаются кимаки и кыпчаки как не зависимые друг от друга этнические коллективы. Здесь впервые в арабо-, персоязычной литературе появляется этноним «кыпчак».

Известия Кудамы ибн Джафара (первая половина X в.) близки по характеру к произведению Ибн Хордадбеха. И.Ю. Крачковский отмечал, что его данные «лучше всего рассматривать как важное дополнение к Ибн Хордадбеху, как параллельный источник, часто дающий возможность перекрёстной проверки, тем более что обыкновенно он основан на официальных документах той эпохи»[18], ибо Кудама ибн Джафар, подобно своему предшественнику, служил начальником почты и, несомненно, имел свободный доступ ко многим документам. Основные сведения о кимаках, встречающиеся у него, восходят к запискам Тамим ибн Бахра. Ему принадлежит та неточность, которая привела впоследствии к отождествлению города в Восточном Туркестане со столицей тогузогузов на Орхоне. В то время как в оригинале у Тамим ибн Бахра при его описании столицы тогузогузов (уйгуров) на Орхоне было отмечено, что налево от него (т.е. к северу) находились земли кимаков[20], у Кудамы ибн Джафара эти слова были отнесены к другому контексту. Автор же сказал буквально следующее: «Озеро, на котором город тогузогузов [расположен], окружено на некотором расстоянии горами. Налево от этого города, по направлению к северу, находится страна кимаков»[21].

Ошибочная фраза Кудамы ибн Джафара повлекла за собой не менее ошибочное утверждение ряда исследователей, считавших, на этом основании, что Тамим ибн Бахр посетил столицу уйгуров уже на их новой родине — в Турфанском оазисе. К такому мнению пришли И.Ю. Крачковский, В.В. Бартольд. И в книге Б.Е. Кумекова сохраняется эта ошибка[22]. Подобное заблуждение двух первых авторов возможно, так как они не знали оригинала. Даже В.Ф. Минорский до знакомства с Тамимом ибн Бахром предполагал, что Тамим посетил лишь город тогузогузов в Турфане[23]. В дальнейшем В.Ф. Минорский писал: «В моих комментариях в «Худуд ал-Алам» я, «основываясь на цитатах Якута из сообщений Тамима… с некоторым сомнением помещал столицу, которую посетил Тамим, в Бешбалыке (к северу от Турфана). В последний момент я имел возможность рассмотреть фотокопию Мешхедской рукописи Ибн Факиха, исследованную А.3. Валиди, и сразу почувствовал важность дополнительных деталей о супружеских связях тогузогузских правителей с императорским двором Китая. Тогда в своём заключении я сказал, что мои первые объяснения не могут быть окончательными. Это я делаю в настоящей статье»[24]. Далее В.Ф. Минорский утверждает, «что столица царя тогузогузов лежала далеко к востоку… на Орхоне»[25], «он (Тамим ибн-Бахр. — С.А.) посетил Кара Балгасун»[26]. Тем самым было подтверждено давнее предположение И. Маркварта о том, что Тамим видел уйгуров в Центральной Монголии до их переселения оттуда[27].

Рукопись, которую упоминает В.Ф. Минорский, обнаружил в 1923 г. в Мешхеде А.3. Валидов[28]. Она является более полной редакцией географического трактата «Китаб ахбар ал-булдан» (Книга рассказов о странах) Ибн ал-Факиха[29]. Известия о кимаках, встречающиеся у него наряду со сведениями о карлуках, огузах и других народах, восходят к Ибн Хордадбеху и в конечном счёте — к Тамим ибн Бахру.

Говоря конкретно о территории расселения кимаков, а равно и кыпчаков, в пределах их распространения в IX, и особенно X в., следует упомянуть таких древних авторов, как Абу Зейда ал-Балхи, ал-Истахри и Ибн Хаукаль. Географический трактат ал-Балхи до нас не дошёл, однако в 951 г. был написан труд, являвшийся его дополнением под названием «Китаб маса-лик ал-мамалик (Книга путей и государств) ал-Истахри[30]. Его сочинение, в свою очередь, подверг обработке, дополнил Абу-л-Касим ибн Хаукаль в конце X в. по просьбе самого ал-Истахри, и работа называлась «Китаб ал-масалик ва-л-мамалик» (Книга путей и государств)[31]. Неотъемлемой частью их работ являются карты — Сурат ал-ард[32], так как на X в. приходится расцвет арабских географических знаний об окружающем мире, когда большие успехи были достигнуты именно в области картографии и описательной географии[33].

Личные наблюдения, которые он вынес за время своих странствий по странам мусульманского мира, а также Индии и Китаю[34], послужили основой для написания тридцатитомного историко-географического сочинения «Ахбар аз-заман» (История времени). До наших дней из него дошли только отрывочные сведения, переданные виднейшим арабским географом и историком ал-Масуди, жившим в первой половине X в. Для нас интересны сведения об этнополитической обстановке в регионе низовьев Сырдарьи, Аральского моря и степей Западного Казахстана, в политических событиях которых принимали участие племена кимаков, огузов, карлуков, печенегов и башкир. Они приводятся в «Мурудж аз-захаб ва маадин ал-Джавахир» (Промывальни золота и рудники самоцветов) и «Китаб ат-танбих ва-л-ишраф» (Книга наставлений и убеждений)[35].

О пределах распространения кочевий кимакских племён к концу X в. в юго-западном направлении от их основных территорий мы узнаем из сочинения «Ахсан ат-такасим фи марифат ал-акалим» (Наилучшее распределение для познания климата) Абу Абда-лаха ал-Макдиси[37]. Труд был написан дважды; сначала в 986 г., а затем дополнен через три года, и именно в дополнении сообщаются сведения о первом появлении кимакских племён в бассейне Сырдарьи, где они непосредственно должны были соприкоснуться с мусульманскими владениями в Средней Азии. Интересно, что под этими кимаками В.В. Бартольд имеет в виду кыпчаков[38].

Хорошо известна в русско-советской историографии докладная записка о посольстве к булгарам в 922 г. Ахмеда ибн Фадлана, составленная для халифа Муктадира[39]. Путь посольского каравана после Мавераннахра и Хорезма пролегал через степи Западного Казахстана. И хотя секретарь этого посольства в своём дневнике нигде не упоминает ни кимаков, ни кыпчаков, путевые заметки Ибн Фадлана, отличающиеся большой наблюдательностью, имеют для нас высокую ценность для познания общей исторической обстановки, быта и времени, ландшафта и климатических условий тех регионов, по которым он прошёл с караваном.

Полной противоположностью Ибн Фадлану было странствование его современника Абу Дулафа, бродячего поэта, в середине X в. попавшего в окружение саманида Насра II ибн Ахмада[40]. В этот период Абу Дулаф посетил Китай и Индию. Каким путём он возвратился назад, исследователям пока не известно. Результатом этих странствий явились две записки (Рисала) Абу Дулафа. В первой он описывает земли кимаков, печенегов, огузов, азкишей и других племён, через территорию которых ему довелось проезжать. По его словам, по земле, населённой кимаками, он продвигался в течение 35 дней. Тут же приводится ряд интересных сведений, характеризующих религиозные отправления кимаков и их хозяйственный быт. Правда, сумбурность описаний, беспорядочность и неточность локализации племён, не укладывающиеся в уже упорядоченное представление о взаимном реальном расположении народов на этнической карте конца I тыс. н.э., дало повод многим исследователям, начиная с В.В. Григорьева, усомниться в подлинности записок Абу-Дулафа и достоверности его странствий[41]. Не доверяли этому автору и И. Маркварт, В.В. Бартольд, В.Ф. Минорский. В то же время И.Ю. Крачковский пришёл к мнению, что в основе записок Абу-Дулафа лежат подлинные факты, вынесенные им из его путешествий, правда, поданные по каким-то причинам весьма запутанно[42]

Отличительной чертой приведённых источников являются фрагментарность и скудность информации о кимаках, причём, как правило, и эти отрывочные сведения повторяют друг друга, а порой и прямо цитируют их. Например, сведения Ибн Хордадбеха, Кудамы ибн Джафара, Ибн Факиха восходят к Тамиму ибн Бахру. О кыпчаках же, без сомнения, существовавших в последней трети I тыс. н.э. (достаточно указать на сведения Ибн Хордадбеха), нет почти никакой информации.

Скудность известий о кыпчаках в VIII–X вв. в арабо-, персоязычных источниках является своеобразным индикатором их действительного положения в этнополитической иерархии, сложившейся к концу I тыс. н.э. в степях Казахстана. Можно предположить, что в ранний период своей истории кыпчаки входили в состав крупного объединения кочевых племён, в котором главенствующую роль играли кимаки, которые на правах доминирующего, владетельного этноса покрывали своим именем подчинённые им племена.

О том, что кыпчаки действительно в IX–X вв. являлись составной частью крупного этнополитического коллектива под главенством кимаков, свидетельствуют персоязычные источники. Около 1050 г., в период кратковременного царствования (1049–1053) газиевидского султана Абд ар-Рашида, был написан исторический труд «Зайн ал-ахбар» (Украшение известий), автором которого являлся персидский историк Абу Саид Гардизи. Наиболее интересующий нас раздел — глава о тюрках — была опубликована в 1897 г. (на русский язык её перевёл В.В. Бартольд)[43]. Гардизи включил в своё сочинение сведения, заимствованные у предшественников, и среди них, как он сам упоминает, был труд Ибн Хордадбеха и не дошедшее до нас географическое сочинение автора начала X в. Мухаммеда Джейхани. Поэтому можно полагать, что известия, которые приводит Гардизи, относятся, по крайней мере, к началу X в.

Заметим, что хотя одним из источников Гардизи служит Ибн Хордадбех, при описании кимаков, как показал В.Ф. Минорский, он был не зависим от автора, а значит, и от Тамима ибн Бахра[44]. Тем больший интерес вызывают его сведения о кимаках, в основе своей неповторимые, а в некоторых случаях и единственные. Совершенно уникальна по своему характеру приводимая им легенда о происхождении кимаков. Гардизи прямо утверждает, что кимаки, отмеченные им на Иртыше, являются в данном регионе не местным народом, а пришельцами. Правда, он не говорит конкретно, из какой местности они выселились, но этническая связь кимаков с татарами (кимаки, по версии Гардизи, отделились от татар) зафиксирована им точно, что и позволяет нам связывать прежние места обитания кимаков с регионами, являющимися исконными для местожительства татар.

При сопоставлении данных Гардизи, по свидетельству очевидца, видевшего кимаков восточнее, северо-восточнее столицы уйгуров на Орхоне, уникальность сообщения Гардизи подтверждается. К сожалению, многие исследователи, не сомневаясь в достоверности информации Гардизи о других сторонах жизни кимаков (их хозяйственной деятельности, расселении, их изначальном семиплеменном составе, известиях о караванных маршрутах и т.д.), необоснованно подвергают сомнению уникальные показания Гардизи о татарской природе происхождения кимаков, а то и просто замалчивают этот факт. Можно только указать на И. Маркварта, который не сомневался в достоверности информации персидского историка. Он даже построил на этом утверждении свою гипотезу о монгольском происхождении кыпчаков[45].

Нам представляется, что игнорирование некоторых неудобных для выбранной концепции сведений источников значительно обедняет, а в некоторых случаях и искажает общие объективные представления о действительных событиях. Из современных исследователей лишь К. Цегледи с должным вниманием отнёсся к сведениям Гардизи о татарском (т.е. монгольском) происхождении кимаков. Он писал, что «информацию мы воспринимаем не как легенду, а как достоверное историческое сообщение, датируемое примерно 750 г. н.э., которое регистрирует форму, известную и в фольклоре»[46].

Гардизи в своём списке племён, вошедших в состав кимакского объединения, упоминает и кыпчаков.

Утраченное произведение Джейхани послужило одним из главных источников для другого персидского географического трактата под названием «Худуд ал-алам мин ал-машрик ила-л-магриб» — «Граница мира от Востока к Западу». Оно составлено известным автором в 982 г. Рукописи этого произведения, известного в науке по имени его первооткрывателя, «Анонима Туманского», была обнаружена в 1892 г. в Бухаре[47]. В 1930 г. В.В. Бартольд дал фототипическое издание и кратко охарактеризовал его произведение, на основе которого в 1937 г. В.Ф. Минорский произвёл критический перевод его на английский язык с обстоятельным комментарием[48].

Всё сочинение состоит из 61 главы. Они сравнительно небольшие по объёму. Племенам кимаков и кыпчаков также посвящены отдельные главы, причём о кимаках приведены сведения гораздо большего объёма, чем во всех вышеуказанных источниках, за исключением труда Гардизи. Если последний автор в своей главе о тюрках только констатировал, что кыпчаки вошли в состав кимаков, то в «Худуд ал-Алам» есть сообщение о том, на каких правах входили кыпчаки в кимакский союз племён. Часть кыпчакских племён пребывала ещё в полной зависимости, а часть находилась уже на стадии отделения от кимаков, хотя и не окончательного, ибо их глава всё ещё назначался ханом кимаков. О другой локальной группе под названием Андар аз-Хифчак мы узнаем как об отдельной в стране кимаков области.

В последние годы в советской востоковедческой литературе повысился интерес к автору XII в. ал-Идриси, написавшему «Нузхат ал-муштак фи-хитрак ал-а-фак» (Развлечение истомленного в странствии по областям), или «Китаб Руджар» (Книга Роджера). Сочинение было посвящено королю Сицилии Роджеру II, при дворе которого состоял ал-Идриси. Он много путешествовал по Европе, но и описанию азиатских народов посвятил много страниц. Основой последних автору послужили рассказы путешественников и нарративные источники, среди которых встречаются и вышеупомянутые труды арабских и персидских историков и географов. Поэтому в значительной части сведения ал-Идриси о странах мусульманской Азии компилятивны, неоригинальны и, как правило, относятся к событиям более раннего времени, а не к XII в. Это видно из материала, касающегося кыпчаков. Пользуясь разной информацией, исходящей из различных регионов, ал-Идриси пишет об одном и том же народе под двумя различными названиями, заимствованными от разных авторов. Для районов западных — (речь идёт о степях, простирающихся от Волги до Днепра), ал-Идриси пользовался византийскими источниками, поэтому у него появляется термин «куман», именно так именовались кыпчаки в византийских хрониках. В то же время он знал и казахстанских кыпчаков, локализованных им на карте, являющейся неотъемлемой частью трактата, как раз в том месте, где их описывает автор «Худуд ал-Алам», — в Западном Казахстане. В этом и заключается значение работы ал-Идриси — в широте охвата источников, аккуратности подбора сведений и систематическом их изложении.

Уникальны в своём роде, но крайне противоречивы сведения ал-Идриси о кимаках. Судя по тексту ал-Идриси, у кимаков были развиты в основном охотничьи формы хозяйств, с другой стороны — у них развиты ремёсла, процветающие города — центры политической жизни, торговли и административного высокоорганизованного управления. Поэтому складывается впечатление, что речь идёт о двух совершенно разных народах.

Как отмечал В.В. Бартольд, «сведения (ал-Идриси), относящиеся к различному времени, нисколько не отделены друг от друга»[50]. Поэтому можно предположить, что часть данных ал-Идриси о кимаках относится к раннему периоду их жизни, когда они, по всей вероятности, обитали где-то в Восточной Азии. Одна из глав, посвящённая специально кимакам, озаглавлена ал-Идриси «Восточная Азия, страна кимаков». К тому же ландшафт и климатические условия местообитания кимаков, как подметил И. Маркварт, по своему характеру напоминают, скорее всего, Маньчжурию[51]. Исходя из других известий, В.В. Бартольд писал: «Кидане у Идриси не упоминаются, на наш взгляд, можно согласиться с мнением Григорьева, что Идриси смешивает киданей с кимаками…»[52].

Впервые на значение карт ал-Идриси для изучения истории кимаков обратил внимание Б.Е. Кумеков. Он пишет: «Она более насыщена обозначениями географических и этнонимических объектов, а сами обозначения и их взаимное расположение на карте настолько адекватны сведениям, содержащимся в тексте «Нузхат ал-муштак», что последние могут восприниматься помимо своего самостоятельного дескриптивного значения и как своеобразная объяснительная записка к карте»[53]. Интересно, что и на карте ал-Идриси и в его тексте земли кимаков помещены на крайнем востоке, за ними кончается суша и начинается море Мрака, которое, как известно, наряду с другими омывает и берега Китая[55]. Сама столица кимаков, согласно ал-Идриси, находилась в шести днях пути от этого моря[56].

Как видим, ряд его сведений восходит и к известиям Тамима ибн Бахра, отмечавшим кимаков в Северо-Восточной Монголии. Ал-Идриси в одном месте приводит известие о 81 дне пути до резиденции царя кимаков — столько времени впервые потратил Тамим ибн Бахр на своём пути к кимакам, обитавшим в монгольских степях. Другие данные о кимаках ал-Идриси почерпнул уже у авторов, знавших кимаков на их новой родине, на берегах Иртыша.

Ал-Идриси не отделил в своих данных о стране кимаков события разных периодов из истории кимаков, что привело к путанице в трактовке их этнополитической истории. Это вынуждает исследователей с большой осторожностью подходить к данным ал-Идриси, особенно к известиям о народах, лежавших вне предела его личных наблюдений… И.Ю. Крачковский писал: «Если перейти к описанию внеевропейских стран, которые, за исключением северной Африки, не были непосредственно знакомы ал-Идриси и для которых он не имел такого богатого распросного материала, как в первом случае, оценка его сообщений будет значительно ниже: большинство исследователей не признает за ними сколько-нибудь серьёзной ценности…»[57].

К концу I тыс. н.э. относятся известия о кимаках, встречающиеся в большом географическом словаре «Перечень стран» сирийского учёного Якута, жившего на стыке XII–XIII вв. В заслугу ему можно поставить прежде всего сохранение большого количества источников, не дошедших до нас в оригинальном виде. В этой связи его данные в ряде случаев могут приравниваться к первоисточнику. В частности, у Якута имеются сведения о соприкосновении границ земель кимаков непосредственно с территорией Чина (Китая)[58]. Такое соседство кимаки могли иметь только в восточноазиатский период их проживания, ибо после переселения их на Иртыш соседство с Китаем исключается.

Богатейшее письменное наследие по вопросам истории, географии, медицины, философии, естественных наук и т.д. оставил крупнейший учёный-энциклопедист всех времён Абу Райхан аль-Бируни, родившийся в Хорезме в 973 г. Бируни приводит сведения, дающие возможность внести дополнительные штрихи к вопросу о расселении кимаков, их верованиях и обычаях. Встречаются у него известия и о других народах. В то же время вызывает удивление, что о кыпчаках уже к этому времени придвинувших свои кочевья к границам мусульманского мира, написана буквально одна строка. Кроме того, в работах Бируни имеются данные по минералогии, фармакологии. Эти сведения могут опосредованно дополнить наши знания о жизни народов. Из чисто исторических трудов им была, по всей вероятности, написана «История Хорезма», не дошедшая до нас, но использованная персидским историком Абу-л-Фазл Бейхаки (около 996–1077).

Сочинение Бейхаки, называемое «Тарих-и Масуди» (История Масуда), посвящённое царствованию султана Масуда (1034–1042), не дошло до нас полностью. Многолетняя служба, в султанской канцелярии позволяла автору иметь доступ к официальной переписке и деловой документации так что описываемые им факты и события, свидетелем и участником многих из которых он был сам, вызывают определённое доверие. О кыпчаках в работе говорится только в двух местах, но эти упоминания важны для нас тем, что мы встречаемся с первыми достоверными сведениями о появлении в начале XI в. кыпчаков на границе со среднеазиатскими мусульманскими владениями. В них, в частности, отмечалось, что в 1030 г. на границе Хорезма начали волноваться и проявлять известную активность кыпчаки[59].

Это волнение кыпчаков, вылившееся в натиск на границы Хорезма, явилось, по всей вероятности, следствием событий, происшедших в первой трети XI столетия на огромной территории Евразийских степей, о которых нам сообщает автор, живший на рубеже XI и XII столетий, — Шараф ал-Заман Тахир ал-Марвази[60]. Сочинение ал-Марвази «Природа животных» (Табаи ал-хайаван) было обнаружено сравнительно недавно. В 1942 г. В.Ф. Минорский опубликовал главы о Китае, тюрках и Индии, с английским переводом и, как всегда, с обстоятельным комментарием[61].

В сочинении ал-Марвази приводятся ценные, вполне оригинальные сведения географического, исторического и этнографического характера. В особенности это замечание относится к главе о тюрках, хотя сведения, которые он приводит в ней, в основе своей компилятивны: в них содержатся некоторые описания, изложенные у более ранних авторов неясно и сумбурно. Сведения ал-Марвази представляют интерес из-за некоторых этнографических деталей (проживание кимаков в землянках, использование ими зимой на охоте лыж). Прежде они не встречались у других авторов. Наиболее важны его сведения о переселении народов Центральной Азии в первой половине XI в. и его причинах, до него известных лишь из путаных отрывков автора XIII в. Ауфи[63]. В потоке переселения народов, проходившего через территории, населявшиеся кимаками и кыпчаками, встречаются и эти племена, правда, под другими названиями.

Таким образом, ранние упоминания о кимаках, и особенно о кыпчаках, немногочисленны и отрывочны, — хотя при внимательном рассмотрении источников можно отметить, что нигде не подтверждается мнение о тождестве этих племён. С начала II тыс. н.э., кыпчаки начинают регулярно упоминаться в письменной традиции как самостоятельная народность, отдельная от кимаков. В то же время следует отметить, что эти данные ещё остаются разрозненными, неконкретными и не посвящены специально истории отдельного народа, в нашем случае кыпчакам. Данные о них приводятся вскользь, в связи с событиями в соседних с ними государствах или во время походов и столкновений.

Особенно важное значение для изучения истории Казахстана XI в. имеет лингвистический труд Махмуда Кашгарского «Диван лугат ат-турк» (Свод тюркской лексики), в котором помимо полного представлений о диалектных различиях тюркских языков содержатся многочисленные сведения по этнографии, материальной культуре, истории и расселении племён и народов раннесредневекового Казахстана, среди них находится место и для кыпчаков[64]. Труд был составлен в 1074 г.[65] Для этнографической привязки кыпчакских племён к середине XI в., т.е. в период их возвышения в Казахстанских степях, для изучения их языка, обычаев, хозяйственного уклада, энциклопедический манускрипт Махмуда Кашгарского является едва ли не важнейшим источником. Ценность его значительна ещё и потому, что этот древний филолог и путешественник, будучи уроженцем Средней Азии, много странствовал по территории, населённой тюрками (он, вероятно, побывал даже у киргизов на Енисее), и отразил в своём труде то, что видел непосредственно сам.

Автор является, безусловно, авторитетом в истории и исторической географии Средней Азии и соседних с ней степных областей. Интересно, что этому знатоку реальной номенклатуры тюркоязычных народов Евразийских степей не было ничего известно о народности кимак, проживавшей на р. Иртыше. На её место он помещает племя кай и йемеков, а ведь его известия «обыкновенно оказываются заслуживающими доверия и очень часто подтверждаются»[66].

К сожалению, исторические сведения конкретно о кыпчаках не всегда последовательны, а многие интересующие нас подробности, которые, бесспорно, были известны Махмуду Кашгарскому, просто не приводятся: как это часто бывает, автор опускает многие детали, которые ему кажутся несущественными, а потому не заслуживающими внимания, но которые, конечно, непременно отметил бы человек со стороны, менее знакомый с тюркской этнической и языковой средой. Однако Махмуд Кашгарский счёл нужным всё же отметить очень важную для нас деталь — родство языка кыпчаков и языка йемеков. Интересна приложенная к сочинению Махмуда Кашгарского его круглая карта мира. По замечанию И.Ю. Крачковского, эту карту, скорее всего, следует считать картой расселения тюркских народов, поскольку они размещены у него в центре, а нетюркские народы и государства показаны схематично, с меньшими подробностями или же вовсе не обозначены. Кыпчаки же отмечены на карте в нескольких местах[67]. Так что в целом можно сказать, что «Свод тюркской лексики» Махмуда Кашгарского является на сегодняшний день одним из самых надёжных и подробных источников по истории, этнографии, географии и языку кыпчакских племён первой половины XI в.

До сих пор не привлекает широкого внимания учёных и находится как бы в тени труд Мубарак-шах Мерверруди «Китаб ал-ансаб» (Книга о генеалогии), написанная в конце XII в. В работе много интересных сведений о тюркских племенах, их обычаях. Интересны его сообщения, например, об обмене товаров кимаков с племенами, относящимися, скорее всего, к угорским народам, проживавшим в лесных массивах Южной Сибири (по терминологии Мерверруди, «лесах Лаура»). Среди приведённых им свыше 60 этнических наименований, правда, некоторые из них повторяются, встречаются и племена кимаков, кыпчаков, уран, кай, йемеков, байандур, татар, в различные периоды своей истории входивших в состав кимакских и кыпчакских этнополитических объединений[68].

Справедливости ради следует заметить, что этноним кимак встречался и много позже того периода, когда они уже сошли с арены истории. Они упоминаются в поздних письменных источниках, сугубо компилятивных, заимствовавших свою информацию из работ классической школы арабской географической литературы IX–X вв., и отражают в таком случае исторические реалии событий конца I тыс. н.э., но от этих работ нельзя отмахиваться, так как в них могут сохраниться такие ценные факты, которые в иных случаях до нас бы не дошли из-за полной утраты оригиналов. Эти произведения в ряде случаев стали известны науке ещё до того, как были опубликованы более ранние географические и исторические труды арабских и персидских авторов[69].

Исторические произведения XII–XVIII вв.

Переходя к непосредственному изучению источников начала II тыс. н.э., следует отметить, что в распоряжении исследователей нет ни одного оригинального исторического произведения, которое было бы создано на территории Дешт-и Кыпчака и посвящено непосредственно событиям конца XI — начала XIII в., происходившим в степях Казахстана. Единственное, что мы имеем, как и в трудах арабо-персидских историков и географов предшествующих веков, — отрывочные и весьма краткие упоминания об отдельных лицах кыпчакского происхождения, попавших в поле зрения тогдашних хронистов, или описание военных столкновений кыпчаков с правителями Хорезма.

В этих условиях важно учитывать по возможности все упоминания о кыпчаках, сохранившиеся, в дошедших до нас средневековых трудах восточных авторов, причём не только исторических и географических. Во многих других произведениях (деловой документации, переписке, поэтических произведениях) можно встретить прямые или косвенные намёки на те или иные события и факты политического, социального или культурно-бытового характера, имеющие определённую историческую ценность и способные подчас неожиданно пролить свет на интересующие нас проблемы.

Основными источниками являются исторические труды Ибн ал-Асира, Мухаммеда ан-Несеви, Джус Джани, Джувейни, Рашид ад-дина.

Изяз-ад-дин Абул-Хасан Али Ибн ал-Асир родился в 1160 г. Его перу принадлежит многотомный труд по всемирной истории под названием «Ал-Камил фиттарих» (Полный свод истории), в котором он использует данные, заимствованные из других источников, не дошедших до наших дней. Для периода до X в. Ибн ал-Асир пользовался историческим трудом ат-Табари, жившего в IX–X вв. Он сократил его и придал стройность изложению. Для нас особенно ценны те разделы сочинения Ибн ал-Асира о событиях, развернувшихся после X в., описание которых он довёл до 1231 г., использовав большой круг источников[70]. В основном эти сведения, как и вообще данные об истории тюркских народов Средней Азии, Поволжья и казахстанских степей, о монгольском нашествии, содержатся в последний двух томах. К составлению их он подходил добросовестно, критически отбирая факты.

В труде нашли отражение различные стороны быта и духовной жизни и культуры племён, населявших степи Казахстана в предмонгольское время. В нём, например, имеется известие о принятии в XI в. ислама народом, кочевые маршруты которого пролегали по территории Дешт-и Кыпчака. Имеется ряд сведений, помогающих выяснить характер миграций племён в первой трети XI в. Захватив период начала монгольского нашествия на страны Средней Азии и степи Казахстана и достаточно подробно описав отрицательные последствия экспансии татаро-монгол, ал-Асир приводит сведения о действиях кыпчаков против захватчиков в 20-х гг. XIII столетия в Северо-Кавказских степях. Вообще, благодаря Ибн ал-Асиру, мы имеем уникальные сведения по истории тюркоязычных народов, почерпнутые им из источников, не дошедших до нас.

Современником монгольского нашествия был среднеазиатский историк Мухаммед ибн Ахмет ан-Несеви, родившийся в крепости, недалеко от г. Неса, давшего ему имя. Историк был очевидцем покорения Средней Азии монголами, сам принимал участие в борьбе против них. Будучи одним из сторонников и сподвижников хорезмшаха Джелал ад-дина, он в качестве его личного секретаря принимал участие во всех его походах. Ан-Несеви назвал свою книгу «Сират ас-султан Джелал ад-дин Манкуберти» (Жизнь султана Джелал ад-дина Манкуберти)[71]. Однако она является не столько хроникой событий или биографией последнего хорезмшаха, вступившего на престол в 1220 г. и убитого в 1231 г., сколько мемуарами государственного чиновника, близко знакомого с административной и придворной жизнью. Несмотря на мемуарный жанр произведения, в нём имеются некоторые данные о державе хорезмшахов в канун монгольского нашествия, о походах руководителей этого государства против их беспокойных соседей на севере и северо-востоке — кыпчаков[72].

Краткая всеобщая история «Табакат-и Насери» (Насировы разряды), принадлежащая перу ал-Джузджани, была написана автором в Индии и посвящена делийскому султану Насир ад-дин Махмудшаху I[73]. «Насировы разряды» были написаны, вероятно, в 1259 или 1260 гг. и состояли из 23 разрядов. Основное внимание в них уделено истории феодальных династий Средней Азии, Ирана, Афганистана и др. В Индии ал-Джузджани появился в 1226 г., бежав от монголов. Для нас наибольший интерес представляют главы о правлении хорезмшахов в канун монгольского нашествия и особенно его уникальные сообщения, о роли кыпчаков и родственных им племён, например, кайглы, в сложении последней, четвёртой по счёту, династии царей Хорезма. Источник, из которого он почерпнул эти весьма важные для нас сведения, к сожалению, не известен.

Несмотря на общий упадок культуры, вызванный к монгольским нашествием в странах мусульманского мира, к середине XIII в. высокого уровня достигает персидская историография, два представителя которой — Джувейни и Рашид ад-дин — были историками «промонгольского» направления.

Ала ад-дин Ата-мелик Джувейни хорошо известен в науке своим историческим трудом «Тарих-и Джахан-гушай» (История мирозавоевателя), представляющим историю походов монголов, хорезмшахов и исмаилитов Ирана. Это сочинение было начато автором в 1252 г. и завершено примерно в 1260 г. Нас интересуют в первую очередь факты, которые приводит Джувейни в связи с историей державы хорезмшахов. Являясь непосредственным участником и очевидцем многих из описываемых им событий, дважды лично посетившим Монголию, а также Туркестан и Уйгурию, Джувейни даёт обширную картину политической жизни на огромной территории от монгольских степей до Каспийского моря. В частности, он приводит подробные сведения о первом столкновении монголов с армией хорезмшаха, когда последний в Дешт-и Кыпчаке преследовал своего мятежного вассала, кыпчакского предводителя Кадыр-хана, а монголы — меркитов. Битва произошла в первых числах лета на северо-западных окраинах Дешт-и Кыпчака, в предгорьях Урала. Джувейни приводит данные, характеризующие взаимоотношения кыпчаков и Хорезма.

Персидская историческая литература достигла своего апогея в начале XIV в., когда появилось выдающееся произведение средневекового Востока — исторический труд «Джами ат-таварих» (Сборник летописей) Фазаллаха Рашид ад-дина. К написанию его Рашид ад-дин привлёк ряд учёных своего времени. Энциклопедия была начата ок. 1300 г. и закончена в 1310–1311 гг. Руководящая идея, положенная в основу «Джами ат-таварих», заключалась в положении, что истории всех народов, в том числе арабов, персов и тюрков, — «лишь одна из рек, впадающих в море всемирной истории, что всеобщая история должна быть всемирной историей»[74]. Рашид ад-дин мог пользоваться первоклассными для того времени источниками, письменными и устными, среди них, сведениями из книг, составленных китайцами, индийцами, уйгурами и кыпчаками. Интересно было бы обнаружить книги, написанные кыпчаками, но, к сожалению, они не известны. Среди известных источников он, например, использовал труды Махмуда Кашгарского, Джувейни, официальную историю Чингисхана «Алтан дептер» (Золотая книга). Воспользовавшись приездом из Китая в 1286 г. эмира Чжен Сяня, лучшего знатока монгольской старины и преданий, Рашид ад-дин записал его показания и в дальнейшем их использовал. Много полезного сообщил ему сам Газан-хан, при дворе которого на государственной службе находился Рашид ад-дин.

Наиболее содержательна и ценна для нас первая часть «Джами ат-таварих», содержащая перечисление и историю монгольских и тюркских племён, историю самого Чингисхана и его преемников. В разделе, посвящённом истории тюрко-монгольских народов, этнические связи, социальная жизнь, быт, обычное право и предания кочевников изложены Рашид ад-дином с такой полнотой и точностью, какой мы не найдём ни в каком другом из источников по данной проблеме, не исключая монгольских и китайских[75]. Приводятся сведения и по истории кыпчаков и канглы. Отдавая дань легендарной традиции, господствовавшей в то время, Рашид ад-дин считал кыпчаков и канглы, другие тюркские племена происходившими из 24 огузских племён. Само название кыпчаки, согласно одной из легенд, приведённых Рашид ад-дином, связывается с дуплистым деревом, в другой легенде также отмечается опосредованная связь кыпчаков с деревьями, ибо легендарный мальчик по имени Кыпчак родился на плоту во время переправы через реку. Помимо легендарных в своей основе сведений о кыпчаках Рашид ад-дин приводит и конкретные, вполне реальные, подтверждающиеся данными из китайских источников факты, могущие свидетельствовать об определённом уровне социального развития этого кочевого народа. Согласно Рашид ад-дину, «главой кыпчаков во времена Чингисхана был эмир по имени Кунджек. Он имел сына по имени Кумурбши Кунджи… Оба они (отец и сын) принадлежат к роду государей кыпчаков»[76].

Важное значение для истории эпохи последних хорезмшахов и их взаимоотношений с тюркскими племенами имеют официальные сообщения, представляющие дипломатическую переписку и другие государственные документы. Собрание этих документов, использовавшихся как руководство для секретарей, носило название «Китаб-и инша». Частично эти документы опубликовал В.В. Бартольд под заглавием «Инша» в своём первом томе «Туркестан в эпоху монгольского нашествия» в текстах[77]. В письмах хорезмшахов владетелям того периода, наряду с прочими известиями встречаются сообщения о походах на своих неспокойных северных соседей — кыпчаков, а также о некоторых событиях, происходящих в глубине Дешт-и Кыпчака. Например, в сборнике под заглавием «Китаб ат-тавва-сул ила-т-тарасул» (Книга искания доступа к деловым отношениям), принадлежавшем Баха ад-дину Мухаммеду ибн Муайяду ал-Багдади, состоявшему на службе у хорезмшаха Текеша ибн Иль Арслана главой диван ал-инша, встречаются ценные сведения о взаимоотношениях кыпчакских племён и их ханов с правителями Хорезма[78].

Так как хронологические рамки нашей книги ограничиваются периодом монгольского нашествия, исторические источники, освещающие различные перипетии жизни кыпчаков во время нашествия монголов и позже, в данном разделе нами не приводятся.

Использование же ряда поздних мусульманских источников в данной работе было обусловлено нахождением в них сведений по хозяйственной структуре кыпчакских племён, религии, некоторых новых данных, вероятно, отражающих изменения во внутренней среде кыпчаков после нашествия монголов, в составе населения Дешт-и Кыпчака в XIII в. Много в них познавательного о кыпчаках в аспекте историко-этнографическом.

Среди таких авторов следует отметить ан-Нувайри, ал-Омари, Ибн Халдуна, Ибн Батуту и др., живших и писавших в конце XIII — начале XIV вв.

Для арабской историографии этого периода характерны две тенденции при описании быта Дешт-и Кыпчака. Одни авторы подчёркивают дикость, коварство и жестокость кочевников южнорусских и казахстанских степей. Так, например, поступает ал-Омари[79]. Однако, ему же принадлежит и восторженное описание Дешт-и Кыпчака как родины племени, из которого произошли некоторые султаны-мамлюки, в частности герой войны с монголами Бейбарс[80]. Но наиболее важен для нас его отрывок, где отмечен процесс ассимиляции монголов в кыпчакской среде: «В древности это государство было страной кыпчаков; но когда им завладели татары, то кыпчаки сделались их подданными. Потом они смешались и породнились с ними, и земля одержала верх над природными расовыми качествами их, и все они (татары) стали точно кыпчаки…»[81].

Более независимыми представляются свидетельства, рассказывающие о быте жителей Дешт-и Кыпчака, их этнографических особенностей у ибн Батуты, который приводит картины повседневного быта степняков, их хозяйства, ремесла, торговли, в частности торговли лошадьми, идущими на рынки Индии, Ирана, Афганистана. Имеются у автора данные о территории, населённой кыпчаками[82].

В вышеприведённом обзоре источников вкратце рассмотрены основные труды по истории и географии средневекового мусульманского Востока, содержащие информацию о кыпчаках до начала XIII в. и дающие целостное представление обобщающего характера по интересующему нас периоду.

Многие из сведений арабо-, персоязычных авторов перекликаются со сведениями русских, восточноевропейских и закавказских хронистов, миссионеров и путешественников из стран Средиземноморья и Западной Европы, взаимно дополняя и уточняя друг друга.

Восточноевропейские и переднеазиатские источники XI–XIII вв.

В середине XI в. с появлением кыпчаков в степях Причерноморья и Среднего Кавказа, расселением их вплоть до Балканского полуострова информация о них стала часто встречаться в русских, армянских, грузинских, сирийских, венгерских и византийских источниках, т.е. практически известия о кыпчаках встречаются в письменных источниках всех народов, вступавших, с ними в контакт.

По степени богатства фактического материала, по освещению различных сторон общественно-экономической жизни кыпчаков-половцев на первое место законно следует поставить известия древнерусских летописей[83]. Это и не удивительно, ибо хорошо известно, что половцы с середины XI в. прочно укрепились в южнорусских степях, став непосредственными соседями Древнерусского государства вплоть до нашествия монголов, т.е. на протяжении почти 200 лет.

Всё же следует отметить, что для конкретного освещения политической истории восточной ветви половцев — кыпчаков казахских степей русские летописи мало помогут, так как, естественно, летописцев интересовали в первую очередь дела, происходившие непосредственно у границ родины.

Далёкая и неизвестная страна кочевников, жителей «Дикого поля», лежавшая за «синим» Доном, конечно, не представляла практического интереса для свидетелей событий, часто трагических, развивавшихся на их глазах. Не случайно на Руси понятие «поле половецкое» на востоке ограничивалось Доном, реже — Волгой. Однако сообщения русских летописей становятся для нас незаменимыми при изучении социально-экономических вопросов, при выяснении политической структуры кыпчакского общества, ибо, как уже отмечалось, арабо-, персоязычная историография в этой области довольно скромна. Нет веских оснований считать, что между общественным строем половцев южнорусских степей и кыпчаков, обитавших в степях Казахстана, существовала большая разница.

К числу исторических произведений на армянском языке следует, в первую очередь, отнести хронику Матвея Эдесского, армянского писателя XII в., перу которого принадлежат известия о происходившем в середине XI в. большом переселении народов[84], истоки которого описал, как нам известно, ал-Марвази. В ряде других трудов армянских историков, описывающих завоевание Закавказья монголами, можно обнаружить некоторые данные о первых годах борьбы кыпчаков с монголами в северокавказских степях[85].

Известия о кыпчаках в грузинских источниках стали появляться со второй половины XI в., что является отражением их истинного расселения в предкавказских равнинах. В сочинении Леонтия Мровели «История: грузинских царей — первых отцов и родственников» кыпчаки упоминаются наряду с так называемыми «бунтюрками», под которыми подразумеваются кавказские булгары. Первое свидетельство об активном выступлении кыпчаков на историческую арену северо-кавказских степей сохранил грузинский историк XI в. Джуаншер, упоминавший кыпчаков в своём сочинении «Жизнь царя Вахтанга Горгасала». Но основные известия о кыпчаках относятся к 1118–1120 гг. и позднее, когда около 45 тыс. отборных кыпчакских воинов с семьями поселились в Грузии на постоянное местожительство, составляя личную гвардию Давида Строителя. Эти кыпчакские племена постоянно пополнялись новыми переселенцами. Так, историки сообщают, что при правлении Георгия III (1156–1184) была ещё волна переселения. Известно, что в период царствования царицы Тамары (1184–1211) в Грузии уже существовал термин «новые кыпчаки», что является свидетельством достаточно долгих отношений кыпчаков и грузин. Весьма существенны для нас сведения о хозяйственной структуре кыпчаков. Грузинские авторы говорят также о типах жилищ у кыпчаков, структуре их войска, наличии у них пережитков патриархально-родовых отношений.

Заслуживают внимания сведения по истории тюркоязычных народов, в том числе истории кыпчаков, одного из крупнейших представителей сирийской историографии Михаила Сирийца. В труде этого автора XII в. есть специальная глава о стране тюрков, их занятиях, быте, обычаях. Хотя «Хроника» Михаила Сирийца в своей значительной части посвящена тюркам-сельджукам, для нас особенно важны его известия о миграции кочевых племён из Центральной Азии в Среднюю, и в страны Ближнего Востока; среди народов, участвовавших в переселении фигурируют и половцы. Интересны рассказы о верованиях и тотемах тюрков (сивый волк), данные о военном обычае кыпчаков огораживаться телегами вокруг кочевого лагеря во время нападения неприятеля[86]. В числе сирийских источников имеется историческое сочинение Бар Гебрея (по-араб. Абу-Абу-л-Фарадж Григориус ибн ал-Ибри ал-Малати). Он приводил сообщения об имеющейся миграции племён в середине XI в.[87]

Венгерские и византийские известия привлекались нами лишь в частных случаях при дополнении показаний русских летописей и всё же следует обратить внимание на историческое произведение XII в., знаменитую «Алексиаду», написанную византийской принцессой Анной Комниной (1083 — около 1153–1155)[88]. Уникальны, хотя порой и схематичны, свидетельства Анны о северных соседях Византии: кочевниках — узах, влахах и особенно печенегах. Встречаются известия о половцах. Особенно ценны замечания о характере взаимоотношений половцев и печенегов, есть в произведении и описание тактики и стратегии половецкого войска. В книге III исторического труда Анны Комниной как бы содержатся отголоски великой цепи передвижения кочевых народов, берущей начало на Дальнем Востоке. При рассмотрении более раннего периода истории кыпчаков, в период их пребывания в Центральной Азии, мы неминуемо должны призвать на помощь данные источников китайской и древнетюркской информации.

Конкретно с именем кыпчак, и, вероятно, с самым ранним случаем фиксации этого этнонима, мы встречаемся в надписи, выбитой на каменной стеле, обнаруженной Г. Рамстедом в Центральной Монголии южнее р. Селенги в 1909 г.[89] В литературе эта эпитафия получила название «Селенгинский камень». Текст, выбитый на нём, является частью погребального комплекса Бильгекагана, одного из основателей Уйгурского каганата в монгольских степях (744–840). В четвёртой строке с северной стороны стелы выбито: «Когда тюрки-кыпчаки властвовали над нами пятьдесят лет…»[90].

Китайские источники, доступные по переводам Н.Я. Бичурина, В.П. Васильева, Н.В. Кюнера, Лю Маоцая[91], привлекались нами в плане дополнения и подтверждения исследований по этнической и политической истории тюрко-монгольских народов, живших в степях Центральной Азии. Об истории кыпчаков XII–XIII вв., их антропологическом типе в китайских источниках имеется ряд важных фактов, проливающих свет на эти вопросы. Так, в сочинениях «Ганьму» приводятся данные о внешнем облике кыпчаков[92]. Китайская династия Юаньши свидетельствует о наличии политических и территориальных связей тюркских кочевников кыпчаков и канглы с рядом стран Центральной Азии и Дальнего Востока в XII — начале XIII в., о наличии государственности у этих племён, их передвижениях, в основном на восточных окраинах Дешт-и Кыпчака и Центральной Монголии во второй половине XIII в. В этом источнике в отличие от мусульманских есть прямые сведения о передаче ханской власти у кыпчаков и канглы по наследству от отца к сыну[93], Использованы нами и весьма интересные известия западноевропейских путешественников — дипломатов Плано Карпини, Вильгельма Рубрука, записки венгерского монаха Юлиана, еврейского купца Раби Петахье. Первые два автора совершили в середине XIII в. поездку в столицу монголов Кара-Корум.

Итальянский монах Джованн дель Плано Карпини в 1246 г., и французский монах Вильгельм де Рубрук в 1253 г. во время своих странствий пересекли кыпчакские степи с запада на восток и обратно. Являясь непосредственными наблюдателями, они оставили нам несравненные по описанию яркие картины, характеризующие различные стороны этнографической жизни обитателей Дешт-и Кыпчака, особенно ценные для пополнения наших знаний о погребальных обрядах, обычаях, верованиях, пище, утвари, жилье, оружии и других многообразных сторонах жизни кыпчаков. Раби Петахье был поражён удивительной меткостью кыпчакских стрелков из лука, он же сообщает об обряде побратимства, заключающемся в совместном испитии смешанной крови из одной чаши, у кыпчаков, о том, что основной растительной едой у степняков было просо[94].

Таково в основном состояние источниковедческой базы по исследуемой теме. Как видно, несмотря на кажущееся большое количество используемых произведений, конкретных сведений о кыпчаках не так уж много. Крупицы информации, найденные в них, весьма редки, фрагментарны, характеризуют жизнь кыпчаков на разной территории их обитания и в разное время. Это выдвигает на первый план необходимость комплексного подхода к изучению взаимной перепроверке, дополнению, привлечению археологических, антропологических и этнографических материалов.

Некоторые замечания по ранней этнической истории кыпчаков

Среди множества проблем по этнополитической истории кыпчаков наиболее сложным являлся вопрос их происхождения. Начиная с самого раннего периода изучения кыпчакской проблематики этногенез этого народа неизменно привлекал к себе внимание русско-советских и европейских учёных-историков.

Большинство учёных, начиная с русских исследователей XVIII–XIX вв. — В.В. Татищева, Н.М. Карамзина и др., считали кыпчаков тюркоязычным народом. Эти взгляды ещё больше укрепились уже в конце XIX — начале XX в., благодаря работам Н.А. Аристова, В.В. Бартольда, В.Ф. Минорского и ни у кого в настоящий момент, включая автора данного исследования, не вызывают сомнения. Однако, учитывая определённую неразработанность проблемы, полезно вернуться к проверке этой теории, даже если она стала хрестоматийной.

Фактический материал по характеру источников можно разделить на историческую, лингвистическую и археолого-этнографическую группы. Наиболее разработаны историческая и лингвистическая части.

Вопрос о самом раннем появлении этнонима кыпчак в литературе остаётся открытым. А.Н. Бернштам впервые обратил внимание на китайское летописное известие — историю Сынмь Цяня (II в. до н.э.) «Шицзи» (Исторические заметки), в которой говорилось о завоевательных походах гуннского шаньюя Модэ, покорившего на севере вместе с киргизами, динлинами и синьли народ цюйше[95]. Согласно А.Н. Бернштаму, этноним цюйше (кюйше) в старокитайском произношении этих иероглифов должен был звучать как кыйчак и передавал, таким образом, самое древнее название этнонима кыпчак[96]. Этой точки зрения придерживаются многие исследователи[97]. Существует и другое мнение, высказанное ещё Н.А. Аристовым, который предполагал, что под этнонимом кюйше нужно подразумевать племя кучук[98]. К аналогичному выводу пришёл и Ю.А. Зуев[99]. С.Г. Кляшторный отмечает, что «попытка реконструировать название упомянутого Сыма Цяня (II в. до н.э.) племени цюйше как кыпчак… не оправдана фонетически (консультации С.Е. Яхонтова)».

Как уже отмечалось, конкретно, имя «кыпчак» в том виде, в котором оно утвердилось в историографии до наших дней, восходит к середине VIII в. Этот этноним упомянут в надписи «Селенгинского камня»[100]. Цитата утверждает, что в стране тюрков и подвластных им в определённое время тогузогузов (уйгуров) господствующей группой племён были тюрки и кыпчаки.

С момента открытия этой надписи (речь идёт о строке, где фигурируют кыпчаки), отношение к ней было двоякое, В.В. Бартольд, П. Пелльо, В.Ф. Минорский, в своих исследованиях так или иначе затрагивающие кыпчакскую проблематику, ничего не говорят об известиях из монгольских степей. В то же время советские исследователи безоговорочно приняли предложенную конъектуру Г. Рамстедта. С.Г. Кляшторный, много лет занимавшийся выяснением подлинности предложенной версии Г. Рамстедта, после определённых колебаний[101] пришёл к заключению, что «чтение первого слова как tűrk безусловно верно, а реконструкция | [qy] bcaq |, судя по следам знаков, сохранившихся в подвергшейся эрозии части строки, вполне обоснована»[102].

Возвращаясь к контексту надписи, где сказано «тюрки-кыпчаки властвовали…», можно предположить, что в данном случае два этнических наименования выступают как синонимы. Достаточно широко известный в раннесредневековой истории Центральной Азии народ тюрков, создавший в степях Монголии могущественные государственные образования — I и II Восточнотюркские каганаты, это на самом деле искомые кыпчаки или правящий династийный род древних тюрков. В таком случае представляется, что решение вопроса лежит на поверхности. Кыпчаки — это древние тюрки (речь идёт о периоде, когда этот термин имел ещё этническое наполнение, а не политическую окрашенность), и проблема решения вопроса о происхождении кыпчаков упирается в выяснение этногенеза самих тюрков — тюгу.

Хотя предложенное Г. Рамстедтом слитное чтение «тюрки — кыпчаки» грамматически правомерно, она вряд ли приемлемо. «Надписи не знают случаев слияния или отождествления в унитарном написании двух этнонимов, — пишет авторитетный знаток каменной древнетюркской письменности С.Г. Кляшторный. — Более того, семантика каждого этнического имени строго определена и не имеет расширительного значения. Поэтому, видимо, следует предпочесть обычное для рунических текстов чтение стоящих подряд этнонимов, как самостоятельных имён: «тюрки и кыпчаки (кывчаки)»»[104].

Совместное упоминание тюрков и кыпчаков в контексте эпитафии указывает на их политический союз: и военное единство, сложившееся в Центральной Монголии после покорения уйгуров, предводитель которых Элетмиш Бильга-каган в 744 г., в год разгрома союзников, вспоминает, что они над его народом господствовали 50 лет. Значит, уже к концу VII в. кыпчаки представляли собой настолько сильное объединение, что пойти на союз с ними не сочли для себя зазорным руководители II Тюркского каганата, имевшие уже традицию государственности и репутацию могущественного народа. Однако попытаться в источниках того периода отыскать хотя бы малую толику известий о народе под именем кыпчак невозможно. Приходится констатировать, что нет ни одного повествования периода средневековья о восточной части центральноазиатских степей, где бы содержались сведения о прошлом кыпчаков.

С.Г. Кляшторный в этой связи пишет: «Отсутствие каких-либо упоминаний о кыпчаках ранее VIII–IX вв. кажется загадочным и заставляет предположить, что такого рода информацию содержат в зашифрованной для нас форме уже известные источники»[105] и, пытаясь разобраться в этой загадке, предлагает остроумное и в то же время всесторонне аргументированное решение проблемы. Суть его заключается в следующем.

Могущественный союз двух народов — тюрков и кыпчаков, непременно должен был быть запечатлён в письменной традиции как древнетюркских, так и китайских памятников. И, действительно, этот союз запечатлён в надписи Тоньюкука около 726 г. под именем тюрков и сиров. В надписи в честь Бильге-кагана 735 г. племя шести сиров идёт сразу же за тюрками, но впереди огузов. Таким образом, подчёркивается высокое положение сиров в иерархии племён. Из сопоставления сведений рунических памятников о господствовавших в Тюркском каганате племенных союзов С.Г. Кляшторный сделал следующий вывод: «Господствующую группу племён, которую собственно тюркские памятники именуют «тюрками и сирами», уйгурский (огузский) памятник из Шине Усу (Селенгинский камень, — С.А.) называет «тюрками и кыбчаками». Напрашивается вывод, что при обозначении одного и того же племенного союза, в какой-то мере делившего власть с тюрками, тюркские памятники пользуется этнонимом сир, а уйгурский памятник — этнонимом кыбчак. Другими словами, оба эти этнонима тождественны…»[106].

А как именовалось племя сиров в китайской историографии? Оказывается, что этноним, обозначенный в китайской транскрипции как се, соответствует sir тюркского памятника, и племя, именовавшееся в китайских источниках сеяньто, в надписи Тюньюкука названо сир[107]. Таким образом, отыскались следы кыпчаков и в период ранее VIII в. — они, действительно, были «зашифрованы» и скрывались под этнонимом сеяньто. Наиболее ранние фазы историко-этнической жизни кыпчаков следует теперь рассматривать в русле истории сеяньто.

Сеяньто принадлежали к одному из двух бытовавших в восточной части Центральной Азии в середине I тыс. н.э. крупных объединений тюркоязычных кочевых племён — тюрков и теле, а именно к теле. В «Тан шу» сказано: «Между телесскими поколениями это было самое сильное»[108], в другом месте информаторы отмечают, что сеяньто «особое поколение теле»[109]. Телесская коалиция племён, полиэтническая по своему составу, занимала огромное пространство Евразийских степей от «Большого Хингана на востоке до Каспийского моря на западе»[110].

Исторические судьбы телесских племён тесно переплетаются с судьбами древних тюрков. Становление тюркских и телесских государств вызвало кардинальные этнические перегруппировки в Центральной и Средней Азии. Взаимные победы и поражения, с переменным успехом чередовавшиеся в течение VI–VIII вв., значительно влияли на родоплеменные объединения некогда входившие в состав гуннов, т.е. телесских племён, ибо летописные источники сообщают о том, что «предки теле были потомками хуннов»[111], а язык теле был сходен с хуннским[112]. В середине I тыс. н.э. многие группировки теле и тюрков оказались втянутыми в сферу этнополитических отношений тюркских и телеских каганатов, другие, наоборот, были вытеснены с прежних территорий новой политической силой. Это послужило причиной определённых этнических трансформаций одних племён и локальной разобщённости других. Не избежало такой судьбы и племя сеяньто.

Наиболее ранние известия о двух племенах, образовавших особое племя теле-сеяньто, «се и яньто», согласно китайским хроникам, восходят к IV в н.э., когда племя яньто было упомянуто среди гуннских племён, поселившихся в степях восточнее Ордоса. Их возглавлял шаньюй Халатоу, и народ его состоял из 35 тыс. кибиток. «Сеяньто именно их потомки. Живут смешанно с поколением сйе, отсюда называется сйеяньто»[113]. В «Таншу» более определённо сообщено: «сеяньто составилось из двух родов, се и яньто»[115]. Новую конфедерацию возглавил правящий род се, истребивший верхушку яньто, под именем Илиту (Ильтэр)[116]. «Из поколения в поколение были сильным племенем»[117]. «Обычаи большей частью сходны с тукюескими»[118], с которыми сеяньто были тесно связаны исторической судьбой.

Первое мощное проявление значимости древних тюрков было в середине VI в., когда после разгрома жуань-жуаней они образовали I Тюркский каганат. В него на вассальных правах вошли и телеские родоплеменные подразделения, которые также были разгромлены тюрками во время их похода против жуань-жуаней. Среди покорённых телеских племён были и сеяньто. Они составляли значительную прослойку в составе населения Древнетюркского каганата. Тюрки, как говорится в летописи, «их силами геройствовали в пустынях севера»[119].

В конце VI в., согласно показаниям источников, сеяньто двумя компактными, но в количественном отношении неравными коллективами проживали в двух местах восточной части Центральной Азии, что являлось довольно типичной картиной чересполосного размещения родоплеменных подразделений единого этноса для той эпохи. Меньшая группа сеяньто проживала в Хангае, где она подвергалась притеснению соседних телеских племён[120]. Другая мощная группировка сеяньто располагалась со своими кочевьями на территории между восточным Тянь-Шанем и юго-западными склонами Алтая и находилась в подчинении сначала каганов I Тюркского каганата, а после крушения его — у правителей Западнотюркского владения. Согласно, «Таншу», «сеяньтоский ишибо утвердился при горах Яньмо», т.е. надо полагать, в этих местах находилась его ставка, а его поколение, «кочевавшее от Алтайских гор на запад, служило Шеху-хану»[121] — одному из правителей Западнотюркского каганата, о котором в источнике сказано: «Был храбр… присоединил тйеле… После простёр власть на весь западный край»[122].

Не вызывает сомнения, что в данном случае имеются в виду сеяньто, ведь именно они служили Шеху-хану. Кочевья, располагавшиеся к западу от Алтая, где выпасали свои стада сеяньто из поколения ишибо, должны быть привязаны к казахстанским степям, которые являются одной из территорий, где расселялись некоторые из племён телеской группировки. Среди них были и сеяньто (кыпчаки). Дело в том, что Алтайские горы, от которых идёт вектор направления кочевий сеяньто на запад, по нашему убеждению, не Монгольский Алтай, как предполагают большинство исследователей, а Алтай, расположенный на территории СССР. К этому выводу мы приходим из того, что, согласно тексту «Таншу», Алтайские горы тождественны горам Яньмо, а этот ороним, как считает ряд исследователей, привязывается только к региону Восточного Казахстана, к верховьям Иртыша.

Этот термин встречен в тексте «Тундянь» китайского автора Ду Ю, жившего в VIII в., хотя и компилятивного, но надёжного, как утверждает исследователь этого документа Ю.А. Зуев, источника[123]. Разбираемый текст является дорожником через территории некоторых древних народов, проживавших, судя по всему, на юге Сибири. В нём упоминаются следующие имена — бома, гуй, кешидань и яньмо. Как пишет Ю.А. Зуев, дорожник расплывчат в определении координат, но уникален по содержанию. Племенные названия, содержащиеся в нём, становятся известными много позже середины VII в., когда был составлен дорожник[124].

Согласно тексту «Дорожника», после страны Бома (Пегие кони) «за 30 дней пути на юг… приходят к туциши (тюргеш), а ещё за 30 дней пути (направление не указывается) приходят к яньмо… В тех странах много сосны и берёзы. Ежегодно собирают в оброк шкурки соболей, выдры (куницы?), белки и горностая»[126]. Путь в страну яньмо в дорожнике настолько неясен, что Ю.А. Зуев отказался от попытки точной его привязки к их местонахождению[127]. Нам представляется, что сведения о флоре и фауне страны яньмо и то, что она расположена к югу от страны Пегих лошадей (Бома), которую сам Ю.А. Зуев располагает в районе западнее Байкала, дают основание предположить, что речь идёт, скорее всего, о каких-то южных лесных районах, богатых пушниной, т.е. районах, весьма схожих с Восточноказахстанским Алтаем. Сведения «Таншу», сопоставляющие горы Яньмо с Алтаем, только укрепляют наши предположения. Вероятно, наименование Яньмо Алтайский регион получил по имени народа яньмо, проживавшего в его пределах (этноним > топоним).

Л. Амби сближает этноним яньмо с известным позднее племенем йемек (iam — mak>Yemek)[128]. Более подробно это отождествление разработано Ю.А. Зуевым[129], который приводит ещё один встреченный в источниках топоним, приуроченный к этому же региону, а, точнее к долине Иртыша, — Юймо. В тексте источника топониму Юймо, который Ю.А. Зуев реставрирует как йемек[130], препровождён иероглиф «гу» — ««Горная долина», т.е. вся конструкция восстанавливается как горная долина Йемек», и она находилась в бассейне Иртыша именно в той её части, где верхнее течение реки пробивается сквозь теснины юго-западных склонов Алтайского хребта, именуемого в «Таншу» как гора Яньмо (Йемек). Логично предположить, что ороним Йемек возник из-за расселения в этих местах йемекских племён, что и было зафиксировано в источниках. И ороним Яньмо, и народ под таким именем становятся известны в VII в. н.э. Спустя четыре века Махмуд Кашгарский отметил их на том же месте, как тюркское племя в составе кыпчаков, хотя сами кыпчаки «считали себя отдельной группой»[131]. Позднее, в XII в. йемеки встречаются в западных районах Казахстана, где о них упоминает Наджип Хамадани, говоря, что город Саксии страдал от постоянных совместных набегов кыпчаков и йемеков[132]. В составе половецких (кыпчакских) племён йемеки появляются и в южно-русских степях[133].

Как видим, источники информируют о неразделимости йемек-кыпчаков на протяжении более чем шести веков, вплоть до нашествия монголов. Эти связи зародились в VI в. в регионе Алтая. Йемеки, или яньмо, как отмечает «Тундянь», не разводили домашнего скота, их тип хозяйствования — охота на пушных зверей — полностью соответствовал окружающей природной среде — горным долинам Алтайских гор. Сеяньто (кыпчаки), согласно тем же источникам, кочевали в степях, прилегавших к отрогам Алтайских гор с юга и запада. Так как именно они занимали западные части огромных пространств, по которым расселялись племена телеской группы, то можно с большой уверенностью отнести к сеяньто слова в источнике, характеризующие тип хозяйственной деятельности теле. «Живущие у западных пределов много занимаются скотоводством, держат много коров и овец, немало лошадей»[134]. И в других местах, когда китайские источники описывают определённые факты из истории сеяньто, в них непременно приводятся сведения о скотоводческом типе их хозяйства и о большом процентном соотношении лошадей в стадах. В свадебных подарках и в дани, которую сеяньто представляли Китаю, всегда фигурируют «бараны и лошади»[135]. Например, «Сеяньто отправил посланника с извинением, а потом отправил своего дядю представить 3000 лошадей и при случае просить о браке»[136]. Не удивительно, что у сеяньто была мощная армия, в основном состоявшая из конницы. В то время, когда сеяньто образовали на короткое время своё государство, они имели армию в 200 тыс. строевого войска и во время одного похода против вассальных Китаю тюрков каждому солдату было велено иметь четырёх лошадей[137].

С самого зарождения тюрко-телеских взаимоотношений племя сеяньто всегда было объектом внимания со стороны правителей тюркских каганатов. Они не без основания опасались его и всячески старались ослабить. Например, в 605 г. «каган туцзюе Чуло разбил все поколение теле и увеличил налоги и сборы с них. Кроме того, подозревал сеяньто и других, опасался их возмущения, собрал несколько сот их главарей и всех казнил. Из-за этого теле восстали и противились Чуло»[138]. На протяжении нескольких лет борьба между ними шла с переменным успехом. Одно время, на краткий срок, теле, сгруппировавшись вокруг сеяньто, даже смогли создать своё объединение, которое страшило соседние страны. «Все государства — Иу, Гаочан, Яньци — полностью подчинились»[139].

Однако западно-тюркские каганы в конце концов взяли верх и после нескольких удачных стычек с коалицией из племён теле вынудили крупнейшее из них — сеяньто — покинуть места кочевий. «Ишибоев внук, по имени Инанъ, с 70 тыс. кибиток своего поколения подался к Хйели-хану»[140], т.е. они откочевали (что всегда было у кочевых народов одной из форм протеста и сопротивления) на свои древние земли южнее р. Толы, где попали в подчинение восточнотюркских каганов. Но и в этих местах племя сеяньто не обрело спокойствия. Восточнотюркские каганы также притесняли их большими налогами, и тогда сеяньто восстали. Их поддержали родственные им телеские племена, в основном уйгуры. Усилившись за счёт их, они в 627 г. нанесли восточным тюркам столь сильное поражение, что в конце концов в 630 г. I Восточно-тюркский каганат прекратил своё существование, а оставшиеся тюркские племена влились в состав сеяньто. Как утверждает С.Г. Кляшторный, «так было положено начало «племенному» союзу тюрков и сиров»[141].

За оставленные восточными тюрками места кочевий и за часть тюркских племён, продолжавших на них кочевать, в восточной части Центральной Азии, в Хангайском плоскогорье вели соперничество две наиболее крупные группировки из теле — уйгуры и сеяньто, которые за помощью обращались и к китайскому императору. Последнему, конечно, было выгодно поддерживать соперничество среди северных кочевых народов. На сей раз они поддержали сеяньто и их предводителя Инаня, которому предоставили «грамоту, литавру и знамя»[142]. Сам он себя провозгласил Йенчу Бильге-каганом (кит. Чжэньчжу Бильге-каган).

В степях Центральной Азии возник новый каганат, возглавляемый сеяньто. Глава их Инань (Чжэньчжу Бильге-каган) расположил свою ставку на северной стороне пустыни Гоби, на правом берегу р. Толы, у западных отрогов Хангайских гор[143]. В период расцвета каганат имел границы, с которыми соприкасались на «востоке Шивэй, на западе — Алтайские горы, на юге — тукюе, на севере — Байкал — древние земли хуннов»[144]. Сеяньто на севере подчинялись енисейские киргизы, о чём в источнике сказано: «прежде Хягасское государство зависело от Дома Сеяньто»[145]. «Сеяньто постоянно приказывали… посылать туда по одному лицу для общего управления». В этот период сеяньто располагали армией в 200 тыс. отборных воинов и, конечно, представляли грозную силу для Китайской империи и окружающих племён и народов.

Китайские правители династии Тан и, в частности, правящий в этот период император Тайцзун, стремились, конечно, не допустить такой опасности на своих северных границах. Обеспокоенные явным усилением сеяньто, танские власти, дипломаты и военные приложили все силы для полного уничтожения каганата сеяньто.

Для ещё большего ослабления каганата сеяньто китайский император «вследствие усиления сеяньто, опасаясь последующих затруднений, постановил пожаловать обоих малыми ханами, каждому пожаловать барабан уделы его (Инаня) двум сыновьям раздельно, сделать и знамя. Внешне (им) были оказаны милости и уважение, на деле разделено их могущество»[147]. Далее в этом же источнике сообщается: «В 19 г. (645), в 9 луну, из двух сыновей Чжэньчжу старший Сйехун (Иман), второй Бачжо сначала были раздельно поставлены малыми каганами. Теперь, когда Чжэньчжу умер, Бачжо убил своего старшего брата Сйехуна и сам воцарился. Он стал каганом (под именем) Доми»[148].

Как видим, правители Китая в борьбе с потенциальным противником использовали все возможные средства для ослабления и в конечном счёте полного уничтожения его. Так, когда в 646 г. недовольные правлением нового кагана сеяньто Бачжо подвластные ему племена из теле — уйгуры, пугу, доланьгэ, адйе, си и др. — обратились за помощью к танскому императору, он с готовностью пошёл на союз с ними. Так как «Бачжо не был милостив к подчинённым, он казнил многих вельмож, служивших при его отце»[149], большинство тогузогузских племён отложилось от него и в союзе с китайской армией и восточными тюрками разгромило армию сеяньто, а самого Бачжо, бежавшего с поля сражения, уйгуры вскоре «убили и истребили весь его род»[150], «захватили его земли»[151]. Сеяньто после этих событий рассеялись и распались на несколько групп. Большая масса их, 70 тыс. чел. бежали на запад[152], где пытались снова собраться с силами. Однако «все старшины девяти фамилий теле (тогузогузы, уйгуры), услышав об их поселении, этого испугались»[153]. Китайские правящие круги также опасались их возрождения, поэтому союзники предприняли энергичные действия для того, чтобы добить остатки сеяньто. Танский генерал Ли Цзы настиг часть народа сеяньто у северного хребта Отюкен и «порубил до 5000, в плен взял до 30.000 стариков и детей и так уничтожил его…»[154].

Более подробно борьбу Танского государства с сеяньто охарактеризовал А.Г. Малявкин[155]: он указывает ещё два пункта, где были настигнуты и разгромлены сеяньто. В августе-сентябре 648 г. они были разбиты в районе Монгольского Алтая, а ещё через месяц сеяньто в союзе с племенами чуми и чуюе отбивались от нападения Ашин Шера, ещё западнее, где-то в Восточном Казахстане, куда бежала от преследования часть многострадального племени, на свои прежние кочевья. Как сообщает китайский источник: «В общем уничтожили сеяньто»[156].

Однако можно предположить, что было уничтожено государственное образование под главенством племени сеяньто, а не народ. Часть их ушла в западный край, в степи Казахстана, часть осталась на прежних землях в Хангае, остальные рассеялись по другим местам. Недаром в компилятивном труде «Танхуйяо» в разделе «Тамги лошадей из вассальных княжеств», где говорится о лошадях племени яньто (сеяньто), сказано: «Сейчас племя (живёт) весьма разбросано. Большая часть из четырёх отделившихся (частей племени; или из ушедших в четыре стороны) ныне находится к северу от Ючжоу»[157]. Эта информация из «Танхуйяо» отмечает реальные события середины VII в., когда пал могущественный Сеяньтинский каганат, а земли его разделились на округи и уезды[158]. Один такой район обитания этого племени отмечен в источнике. Это область Чёрных песков (Каракумы), где танские войска, преследуя восставших тюрков, обнаружили «остатки поколения сеяньто»[160] и покорили их. Это последнее упоминание этнонима сеяньто в китайских источниках.

Дальнейшая история сеяньто — только история «племенного союза тюрков и сиров», в котором главенствующая роль принадлежала тюркам. Во главе новой волны тюркского народа, воссоздавшего II Восточнотюркский каганат, стоял Гудулу (Ильтерес-каган по древнетюркским надписям). Первоначальное место его обитания, ставка, находились по южную сторону пустыни в Чёрных песках, т.е. там, где обитали и остатки сеяньтоского племени. Именно в этом районе могло сформироваться новое этнополитическое объединение кочевых племён тюрков и сеяньто, или, по терминологии древнетюркских эпитафий, «тюрк сир будун». С.Г. Кляшторный так описывает пятидесятилетнюю совместную историю племенного союза тюрков и сиров. «Сиры были верны союзу. Вместе с тюрками они восстали… и стали грозными противниками Танской империи. В войске Ильтериш-кагана и Тоньюкука они мстили уйгурам за гибель сородичей в резне 648 г. Вместе с тюрками они отвоевали Откенскую чернь, «страну тюрков и сиров» они разделили судьбу тюрков. Но судьба названий обоих племён была различна»[161].

Этноним тюрк сохранился на века и дожил до наших дней. В середине века он хоть и потерял в основном конкретную этническую определённость, но стал известен как политический термин, собирательный образ определённой группы народов, говорящей на понятных друг другу языках. «Этноним сир после 735 г. не упоминает ни один известный источник, но уже во второй половине VIII в. в руническом тексте и в первом арабском списке тюркских племён появляется этноним кыбчак-хыфчак»[162].

Мотивируя причину смены этнического наименования сир на кыпчак, С.Г. Кляшторный пишет: «…появление нового этнического термина связано с примечательными и всем известными обстоятельствами — явилось ответом на события, коренным образом повлиявшее на судьбу сирских племён. Таким событием, ближайшим по времени к эпохе рунических памятников, было массовое истребление сиров уйгурами и китайцами, гибель их государства и правящего рода. Естественным отражением этих событий была сама семантика нового племенного названия»[163], которая прозрачна и не требует сложного анализа.

Слово qyvcaq — qyberaq в языке древнетюркских памятников переводится как неудачный, злополучный, злосчастный, несчастный[164]. Согласно С.Г. Кляшторному, новый этноним у сирских племён мог зародиться после понесённого страшного поражения от внешних врагов как желание скрыться за новым именем-оберегом с уничижительным значением (несчастные, никчемные), возникшие скорее всего, как подмена этнонима в ритуальной практике, что было типичным для тюрко-монгольского религиозно-магического мышления — представлении о неразрывной связи между предметом и его названием. Н.Л. Жуковская пишет о монгольской антропонимии так: «До сих пор встречается, хотя и редко, когда-то широко распространённый обычай замены первоначального имени на иное, новое имя. Первое имя предаётся забвению. Обычно это связано с выздоровлением после тяжёлой болезни и осмысляется как перерождение личности. Кроме того, новое имя должно было ввести в заблуждение те «злые силы», которые вызвали тяжёлую болезнь»[165].

Внезапная гибель мощного государства сеяньто породила среди уцелевших членов племени легенду о вмешательстве сверхъестественных сил, которые со всей злобой обрушились на сеяньто, решив извести их. И, следовательно, надёжным мог оказаться путь спасения, указанный выше, который укрыл бы остатки сиров от мести кровожадных духов, отождествляемых с предками-прародителями враждебного племени уйгуров, а это были волки.

Для уйгуров же предать забвению имя сиров, а в противовес высветить их новое наименование в уничижительном значении было весьма выгодно и нужно, и «вот в памятнике Элетмиш Бильге-кагана племя, делившее власть с тюрками, названо кывчаками»[166].

Как пишет С.Г. Кляшторный, «Прошло немало времени. Были забыты и причины появления имени кывчак и его семантика, мало приемлемая для этнического самосознания. Для объяснения этнонима родилась новая легенда»[168], также появившаяся среди племён, входивших в объединение тогузогузов, наиболее многочисленными среди которых были уйгурские племена.

Согласно этим преданиям, легендарный Кыпчак был сыном одного из военных сподвижников Огуз-кагана, именовавшего себя «уйгурским каганом», духом-покровителем которого был «сивый волк», и дарующего своим ближним бекам имена, ставшие, по легенде, эпонимами огузских племён, что является действительным отражением исторической значимости телеских племён в раннесредневековой истории племён и народов Центральной и Средней Азии.

В легенде об Огуз-кагане, приведённой у Рашид ад-дина, кыпчаки были одним из 24 племён огузов. В ней говорится, что «племена кыпчак, калач и агач-эри происходят из того народа, который соединился с Огузом и смешался с его родом»[169]. Мифический мальчик, которому Огуз-каган присвоил имя Кыпчак и по имени которого назвали его племя, родился во время неудачного похода огузов на племя ит-барак. Мальчика нашли в дупле дерева, что и отразилось на его имени. «Это слово — производное от слова «кобук», что по-тюркски означает «дерево со сгнившей сердцевиной»»[170]. Абул-Гази замечает: «На древнем тюркском языке дуплистое дерево называют кыпчак»[171], т.е., как видим, прежнее значение слова qubcaq ~ qyvcaq стало означать конкретный предмет — «пустое, сгнившее дерево».

По другой легендарной версии из круга эпоса об Огуз-кагане, события, предшествовавшие появлению на свет мальчика по имени Кыпчак, произошло на земле, «которая обширно поросла деревьями». Чтобы переправиться через реку, Огуз-каган приказал срубить деревья. Во время переправы он якобы сказал ребёнку, только что родившемуся на плоту, сооружённому из деревьев: «О, будь ты также князем, как и я, и пусть имя твоё будет Кыпчак»[172].

В приведённых легендах обращает на себя внимание непременно упоминавшаяся связь появления кыпчака с деревьями, т.е. в происхождении кыпчаков непременным атрибутом выступают дерево и лес. В древних этногенетических легендах о происхождении того или иного народа каждая деталь сюжета имеет скрытую генетическую подоснову, в каждой атрибутике имеется зашифрованный намёк на действительные события из жизни определённого этнического коллектива. Обязательное упоминание дерева и леса в преданиях о наиболее ранних периодах этнического развития кыпчаков не может не вызвать предположения о том, что кыпчаки происходили из той местности, в которой лес постепенно сменяется степью, т.е. в лесостепной зоне. Небезынтересно, что вместе с кыпчаками у Рашид ад-дина упоминается и народ, обитавший в лесной зоне. Он известен под названием народ «агач-эри» (в переводе с тюркского — «лесные люди»)[173].

Мальчик, получивший имя Кыпчак, ставший персонифицированным этнонимом, появляется после неудачного похода Огуз-кагана на племя ит-барак. После сокрушительного поражения Огуз-каган бежал «по эту сторону от места, где произошла битва, там протекали две большие реки»[174]. На острове образованном течением двух рек, Огуз-каган обосновался, и тут же, в дупле дерева, родился мальчик. Очевидно, чтобы установить место рождения ребёнка, а следовательно, и первоначальную локализацию кыпчакских племён, нужно прежде всего определить район обитания народа под именем ит-барак. Согласно легенде, ит-бараки обитали «по сторону Хитая… в неприступных горах»[175].

По вопросу локализации этого мифического племени не существует единого мнения. И. Маркварт относит их к району Волжской Булгарии[176]. В.Ф. Минорский, основывая свои суждения на информации ал-Марвази о землях Киргизии, в которой водились собаки размером с быка, высказал предположение о том, что мифическую страну ит-бараков следует искать на Енисее, где обитали в тот период киргизы[177]. Такое предположение, по нашему мнению, подтверждается тем, что в районе севернее отрогов Саяно-Алтайских гор издавна бытовал тотемический культ собаки. О локализации в III в. до н.э. племени кучуков (собак) к северу от Алтая свидетельствуют китайские хроники[178]. Об этом же племени кучугур (кучук+гур)[179] сообщают тибетские источники VIII в.[180] В начале XIII в. о них писал Плано Карпини[181]. Как видим, тотем собаки был широко распространён у народов юга Сибири, что объясняется в первую очередь важной ролью собаки в их хозяйственной деятельности. Интересно, что по представлениям киргизов красная собака (кызыл тайган) была их мужским предком, прародителем[182].

Исходя из всего сказанного можно с большой долей вероятности предположить, что мифическое племя ит-барак проживало на землях, примыкающих с севера к Саяно-Алтайским горам, в долине Енисея. Возможно, под ит-бараками подразумеваются киргизы, ведь именно они в середине IX в. нанесли сокрушительное поражение уйгурам, уничтожив их государство с центром на Орхоне, что и нашло своё легендарное отражение в представлении о победе ит-бараков над Огуз-каганом, именовавшем себя «уйгурским каганом».

По отношению к стране ит-бараков лесостепная территория с обилием деревьев, ставшая колыбелью легендарного мальчика по имени Кыпчак находилась южнее, следовательно, вполне возможно предположить, что первоначальным местопребыванием кыпчаков были именно южные склоны Саяно-Алтайских гор и степей, примыкающих к ним с юга. Если же теперь сопоставить эти данные с местом кочевий вполне конкретных племён сеяньто (кыпчаков), земли которых, по данным китайских летописных сводов, располагались на территории между отрогами Тянь-Шаня и юго-западных склонов Алтайских гор, наши выводы приобретают факт достоверности.

По этому вопросу имеется мнение Д.Г. Савинова, который, приняв за основу наш тезис о том, что этногенез кыпчаков проходил в лесостепной зоне, пишет далее: «Однако не в Монголии, как полагает автор, а именно в лесостепной полосе Западной Сибири»[183]. Основными его аргументами привязки ранних кыпчакских племён к лесостепной полосе юга Западной Сибири являются археологические материалы и данные арабских письменных источников, описывающих события IX–X вв., а также сомнения Д.Г. Савинова в достоверности написания имени кыпчак на «Селенгинском камне». Он пишет: «На самом деле, в связи с новыми исследованиями селенгинской надписи нет никаких оснований привязывать этногенез кыпчаков к Центральной Азии»[184].

В настоящее время с учётом исследования С.Г. Кляшторного достоверности бытования имени кыпчак на древнетюркской эпитафии, сомнения Д.Г. Савинова отпадают. Что касается известия ряда арабо-, персоязычных информаторов о привязке кыпчаков в столь раннее время к югу Западной Сибири, то они основываются у Д.Г. Савинова на традиционном представлении о тождестве кыпчаков кимакам, которые, действительно, в указанный период могли проживать на территории Западной Сибири. На другой аргумент — археологический, автор отвечает сам: «Археологические памятники кыпчаков этого времени пока не выделены. Надо думать, что перспектива их выделения наиболее реальна в рамках сросткинской культуры IX–X вв., этническую принадлежность которой больше всего есть оснований определять как кимакскую в широком этнополитическом значении термина. Чёткие границы между кимакскими и кыпчакскими вариантами сросткинской культуры пока определить трудно»[185].

Как видим, предположения Д.Г. Савинова основаны пока на довольно слабо аргументированных доказательствах. Мы, конечно, не отрицаем факта расселения кыпчаков на территории юга Западной Сибири и Севера Казахстана и степени участия в какой-то мере в окончательном сложении культуры многих племён и народов этого региона, однако они проходили в более позднее время — в конце I и начале II тыс. н.э. Ранние этнические истоки их истории следует всё же искать на территории северо-западной Монголии и юга казахстанского Алтая и прилегающих к ним регионов.

В доказательство этого положения приведём ещё, на наш взгляд, интересный факт. Рашид ад-дин ставит племя кыпчак в один ряд с племенем агач-эр, как происходящие от одного народа. Сейчас известно, что к категории «лесных народов» относились в основном телеские племена, обитавшие в горнолесистых районах, простирающихся с запада на восток от верховьев Иртыша (южные склоны Алтайских гор) до Хангайского нагорья[186].

Показав широкое расселение в раннем средневековье племени сеяньто, отмеченные в различных районах восточной части Центральной Азии в зависимости от политической ситуации, что является характерным для периода сложения раннефеодальных отношений и сложения народностей, и кратко изложив их политическую историю периода телеских и тюркских каганатов и историю замены коренного этнонима сирсеяньто на новый — кыпчаки, мы имеем основание говорить о центральноазиатском периоде жизни кыпчаков и рассматривать это племя в указанное время как принадлежащее к телеской группе народов Центральной Азии.

После разгрома уйгурами в 744 г. II Восточнотюркского каганата, во главе которого стояли тюрки и кыпчаки, бывшие союзниками, в основной своей массе были вынуждены покинуть современные монгольские степи. Кыпчаки ушли на запад к близкородственным им племенам, продолжавшим, несмотря на все политические неурядицы, кочевать в восточной части казахстанских степей, а может быть, и западнее.

Знаток китайских документов о тюрках китайский тюрколог Цэнь Чжуньмянь приводит со ссылкой на главу 99 «Бейши» перечисление племён, живших к западу от Алтая, входивших в группу теле, которых китайский географ VIII в. считал потомками хуннов. По его данным, «На север от государства Кан, по реке Адэ, живут хэдэ, хэцзэ, боху, бичань, чжуйхай, хэбиси, хэцо, суба, емо, хэда. Все они в количественном отношении составляют три тумена (т.е. имеют 30 тыс. войск)»[187].

Так как государство Кан (Самарканд, или Согд) занимало долины Амударьи и Зеравшана[188], то перечисленная группа телеских племён к западу от Алтая и к северу от Средней Азии кочевала по просторам Западного и Центрального Казахстана. Обратим внимание на имя хэбиси, о котором Цэнь Джуньмянь пишет, что хэбиси — это китайский вариант названия племени кыпчак, где последний иероглиф си в кантонском диалекте читается как сик, и вся конструкция восстанавливается как хэбисик — кыпчак[189].

Таким образом, можно предположить, что имя кыпчак в VIII в. помимо бытования в среде телеских кочевых племён каким-то образом просочилось и на страницы китайских официальных документов под именем хэбиси — китаизированном варианте этнонима кыпчак. На правильность такой дешифровки указывают и аналогичные реконструкции топонимов и этнонимов в древнекитайской передаче: ань-си-арсак, да-тань-татар, юе-ни-йери[190]. В таком же ключе, по нашему мнению, можно дешифровать и два других этнонима, приведённых в вышеуказанном списке — бичань — печенег и емо (яньмо?) — йемек.

Согласно тибетским переводам отчёта уйгурских послов, в VIII в. печенеги (be — са — pag) обитали между Балхашом и Сырдарьёй[191]. Приведённый список кочевых племён китайского автора VIII в. отражает, видимо, реальное положение действительно существовавших этносов на географической карте Казахстана того периода, и среди них упоминаются кыпчаки. С этого времени первые известия о них стали эпизодически появляться уже в новом круге письменных источников — в мусульманской литературе, что также является отражением их подлинной локализации на ближайших подступах к пределам оседло-земледельческих и государственных образований Средней Азии и Ближнего Востока.

В арабо-персидских нарративах впервые о кыпчаках сообщает Ибн Хордадбех в своём списке тюркских народов: «Страна тюрок: тогузогузы — их область самая большая… они граничат с Китаем, Тибетом и карлуками. Затем кимаки, гузы, джигиры, печенеги, тюргеши, азгиши, кыпчаки, киргизы…»[192]. Все исследователи, пользовавшиеся этим списком племён, считают, что, хотя Ибн Хордадбех составил указанный перечень народов в IX в., он, по-видимому, несколько старше его времени и относится к VIII в.[193] К более раннему периоду относится и информация анонимного автора X в. труда «Худуд ал-Алам», в котором сказано, что «южные границы кыпчаков соприкасаются с печенегами, а все остальные границы — с северными землями, где никто не живёт…»[194].

В свете приведённых сообщений в отчёте уйгурских послов о проживании печенегов в VIII в. между Балхашом и Сырдарьёй можно поместить кыпчаков севернее их, что приходится на территорию Центрального Казахстана. Не случайно, на наш взгляд, Ибн Хордадбех поставил кыпчаков в своём перечислении после печенегов, тюргешей и азгишей и перед киргизами. Азгиши (аз+киши), люди племени аз, — после понесённого поражения от восточных тюрков в 716 г. передвинулись на юго-запад и слились с тюргешами[196]. В.В. Бартольд сопоставлял азов с поколением тюргешей Семиречья — азийцами[197]. Тюргеши, азгиши и печенеги, как видим, расселялись к концу VIII в. в южной части современного Казахстана. Там же, в восточной части Семиречья, проживали и джигири (чигили)[198], выделившиеся из состава карлуков, которые, в свою очередь, до середины VIII в., а вернее, до 766 г., кочевали между Южным Алтаем и Тарбагатаем, имея соседями на севере племена йемекской группы[199]. В 766 г. карлуки под давлением северных соседей переселились в Семиречье, потеснив оттуда значительную часть огузов, которые откочевали в Приаралье и нижнее течение Сырдарьи[200], в дальнейшем в орбиту их притязаний были включены степи к северу от Аральского моря, т.е. территория Западного Казахстана. Киргизы сидели на Енисее, затем в ходе завоевательных походов образовали крупное Древнехакасское государство — Кыргызский каганат, включавшее в свой состав Алтай и его северные, степные предгорья.

Проведённый краткий анализ расселения тюркозычных племён из списка Ибн Хордадбеха во второй половине VIII в. на территории древнего Казахстана не составляет сомнения, что кыпчакам отводится регион проживания только в пределах Центрального и Северного Казахстана. Действительно, на востоке и северо-востоке сидят йемеки и киргизы, на юге — вначале огузы, тюргеши-азгиши, чигили, затем карлуки, на юго-западе и западе — печенеги и огузы. Остаются границы «с северными землями, где никто не живёт…» или «окружающее море», как называют арабо-, персоязычные источники таёжные пространства Северной Азии.

О том, что кыпчаки появляются в этих местах из районов, являвшихся эпицентром телеских группировок, среди которых не последнюю роль играли тогузогузы (уйгуры), свидетельствует легенда об Огуз-кагане, мифическом предке уйгуров, в которой говорится: «Он послал род кыпчаков, чтобы они поселились между страной ит-бараков и Яиком… с той поры там и находятся летние и зимние кочевья кыпчаков»[201]. Перед нами в общем плане показаны западные и восточные пределы страны кыпчаков, восточные границы которой соприкасаются с территорией киргизов, а западные проходят по р. Урал, где кочевали печенеги, затем огузы[202]. Примечательно совпадение времени господства кыпчаков на территории Казахстана, приводимого в легенде, с достоверными историческими фактами. Согласно преданию, Огуз-каган дождавшись возмужания Кыпчака, послал его против взбунтовавшихся (значит, до того ему подчинённых) народов, среди которых упомянуты маджары и башкиры. Кыпчак их усмирил и 300 лет царствовал в этой стране со «времён Огуз-хана до времени Чингисхана»[203]. Говоря историческими фактами, это вторая половина X в. (время политического осознания кыпчаков в степях Казахстана) до первой трети XIII в. (время монгольского нашествия). Как уже отмечалось, первые появления кыпчаков на территории Казахстана, согласно источникам, фиксируются в VII в., но в этот период они ещё не играли той заметной роли в этнополитической истории Евразийских степей, какую обрели в начале II тысячелетия н.э. Этот период консолидации кыпчаков отмечен в легенде об Огуз-кагане, по всей вероятности, как период «возмужания Кыпчака».

Сравнительно-исторический анализ комплекса данных, содержащихся в пределах об Огуз-кагане и нарративных источниках, позволяет сделать некоторые выводы.

Наиболее ранний период развития кыпчаков протекал в восточной части Центральноазиатских степей в тесной связи с телеской группой племён и древними тюрками. В середине VII в. в степях Центральной Монголии на относительно короткий срок был создан каганат из телеских племён, главенствующее положение среди которых занимали сеяньто (кыпчаки). Из-за междоусобных конфликтов и происков правителей Танского Китая он вскоре был уничтожен. Часть племени сеяньто ушла в Казахстанские степи, оставшаяся группа племён сеяньто поддержала в конце VII в. восстание тюрков и вместе с ними стало одним из организаторов II Восточно-тюркского каганата, в состав которого на вассальной основе вошли племена тогузогузов, которыми союзники правили 50 лет.

Причиной новой волны переселения кыпчаков (сеяньто) в западные края, нашедшей своё отражение и в легенде об Огуз-кагане, и в письменной традиции, послужили события середины VIII в., когда уйгуры и союзные им телеские племена нанесли сокрушительное поражение II Восточно-тюркскому каганату (племенному союзу тюрков и сиров), т.е. тюркам и кыпчакам, и на развалинах последних создали Уйгурский каганат (745–840 гг.) — одно из крупных средневековых государственных объединений, захватившее почти на 100 лет политическую гегемонию в Центральноазиатских степях. Границы нового государства почти полностью укладывались в пределах II Восточно-тюркского каганата, т.е. западные и северные его очертания проходили по Саянским и Алтайским горам. Если древние тюрки в основном влились в этнический состав вновь созданного объединения, то кыпчаки, согласно письменным сведениям и данным археологических источников, ушли в подавляющей своей массе в пределы Восточного и Центрального Казахстана.

Благодаря археологическим исследованиям погребальных памятников центральноазиатского региона, относящимся, к эпохе средневековья, учёные выявили особый тип погребального обряда — трупоположение с конём, характерный исключительно для кочевых племён Евразийских степей и являющийся прямым отражением ведущего положения лошади в хозяйственной жизни этнополитических объединений, тюркских и телеских, Центральной Азии. Этот обряд встречается на огромной территории — от Хангайского плоскогорья на востоке до степей Центрального Казахстана на западе, от Минусинской котловины на севере до Тянь-Шаньской горной системы на юге, — т.е. практически на территории складывания и существования этнополитических объединений тюрков и теле.

Для более конкретной привязки обряда погребения человека с конём к определённой крупной этнополитической группировке центральноазиатских племён следует чётко выявить мнения китайских источников о погребальной обрядности тюрков и теле.

Исконным обрядом погребения у древних тюрков китайские источники называют трупосожжение. Когда умирал представитель тюркского этноса, «тело покойника полагают в палатку… закладывают лошадей и овец и, разложив перед палаткою, приносят в жертву… потом в избранный день берут лошадь, на которой покойник ездил, и вещи, которые он употреблял, вместе с покойником сжигают, собирают пепел и зарывают в определённое время года в могилу»[204]. Как нам представляется, в данном контексте, несмотря на замечание Н.Я. Бичурина о том, что здесь описывается обряд похорон «хана, и по нем знатных и богатых людей»[205], речь идёт о всеобщей обрядности, присущей как рядовым членам, так и представителям знати тюркского общества. Кроме того, мы имеем информацию китайского источника о том, что тюрки сжигали своих погибших на поле боя воинов[206], что, бесспорно, свидетельствует о наличии обряда трупосожжения не только у элиты тюркского общества, но и рядовой её массы.

Однако в первой трети VII в., согласно тем же китайским источникам у тюрков произошла смена погребальной обрядности — от сжигания мёртвых они переходят к погребению их в землю[207]. Такие действия были настолько необычными для современников, что вызвали даже реплику китайского императора Тайцзуна, обвинившего тюрков в нарушении традиции и обычаев предков, что и вызвало, по его мнению, крушение их государства[208]. Именно эти сведения послужили основным аргументом для С.А. Теплоухова, Л.Р. Кызласова, Л.П. Потапова, А.Д. Грача, С.И. Вайнштейна и др.[209], считающих, что погребения с конём принадлежали тюркам (в узком, этническом значении этого термина) и являются наиболее характерным видом археологических памятников в пределах созданных ими тюркских каганатов. Такой вывод исследователей не вызвал бы возражений, если бы мы не имели другой информации китайских хроник, отмечающих, что в 634 г. последний каган I Тюркского каганата Хели был сожжён «по кочевому обычаю»[210], а через пять лет, в 639 г., также был «по кочевому обычаю» кремирован его племянник Хэлоху. Примечательно, что в приведённой информации о погребении Хели-кагана и Хэлоху ничего не говорится о конкретной форме погребений под курганами, насыпанными над их прахом. Подробности, которые, бесспорно, были известны китайским информаторам, просто не приводятся. Как это часто бывает, авторы опускают многие детали, которые им кажутся обычными или уже известными по предыдущим сообщениям и поэтому не заслуживающими внимания, но которые бы отметили наблюдатели, менее знакомые с тюркской этнической средой.

Вероятно, смена погребального обряда у тюрков была лишь временным отступлением от обычаев предков, вызванным совокупностью экстраординарных событий, вполне вероятно, из-за понесённых сокрушительных поражений от телеских племён, среди которых ведущую роль играли сеяньто, и стихийным бедствием, когда у тюрков «свирепствовала зараза, и по южную сторону Долгой стены лежали груды человеческих костей»[211]. Видимо, боясь распространения эпидемии, император Китая «приказал начальствам принести жертву из вина и сушенного мяса и похоронить их»[212]. По какому обряду они были погребены — кремации или ингумации, об этом источник, к сожалению, умалчивает, но в этом же самом источнике несколькими строками ниже, при сообщении о смерти Хели-кагана было сказано: «Указано вельможам похоронить его. Труп Хелиев по кочевому обычаю сожжён. Могила его насыпана по восточную сторону реки…»[213].

Сопоставляя приведённые контексты следует обратить внимание на приказания, свидетельствующие о придворной субординации и номенклатуре. Когда речь идёт о захоронении рядовых членов тюркского этноса (это им, бесспорно, принадлежали «груды человеческих костей»), император «приказал начальствам», а когда речь зашла о представителе верховной власти тюркского общества, хотя и разгромленного, о захоронении Хели-кагана «было «вельможам указано», после чего он был «по кочевому обычаю сожжён». Нам представляется, что и рядовое тюркское население, ставшее жертвой эпидемии, было «по кочевому обычаю» также предано огню, ибо они и мёртвые оставались кочевниками, и гораздо безопаснее умерших от эпидемии сжигать, чем погребать.

Складывается впечатление, что, хотя источники и сообщают о смене у тюрков исконного обряда трупосожжения на чуждое им трупоположение в первой трети VII в., в дальнейшем этот же круг источников не даёт точных, вызывающих доверие, сведений о смене погребального обряда не только рядовых членов тюркского этнополитического объединения, но, наоборот, продолжает утверждать, что у верхушки их общества обряд захоронения остался прежним, т.е. покойников сжигали.

Один из исследователей тюркской погребальной обрядности, по данным археологии, Ю.И. Трифонов пишет: «Не представляют прямых данных для решения вопроса о смене обряда у тугю и археологические материалы, так как из всех погребений с трупоположением мне известен лишь один памятник, возможно, оставленный этой родоплеменной группой, — детская могила с «изваянием»-валуном на Алтае (Кудыргэ). Никакие другие определённо таковыми считаться не могут, если следовать букве летописного источника»[214] и, «вероятно, если смена обряда у тугю и имела место, что вызывает большое сомнение, то формой этого обряда могло стать грунтовое погребение, но без коня, т.е. одиночное погребение»[215].

Исходя из сказанного, можно констатировать, что основным типом погребального обряда в VI–VII вв. у древних тюрков, как представителей элиты, так и рядовых кочевников, был обряд трупосожжения человека и коня, сопровождающийся сооружением поминальных оградок и каменных изваяний[216].

Кому же в таком случае принадлежали погребения с конём, столь широко представленные в археологических находках, относящихся к раннему средневековью на территории Монголии и Алтая, Южной Сибири и Казахстана? По этому вопросу, существует несколько версий. Принадлежность этого обряда погребениям тюрков, как уже говорилось, недостаточно аргументирована. Д.Г. Савинов считает, что: «погребения с конём скорее относятся к местным телеским племенам, силами которых «тюрки геройствовали и в пустынях севера». Отсюда столь широкое распространение их в Южной Сибири, Казахстане и Средней Азии»[217]. Согласно Ю.И. Трифонову, погребения с конём, распространённые с VI в. в пределах Тюркского каганата, «по целому комплексу признаков… не могут быть этнически идентифицированы с тюрками-тугю. Они принадлежали другим тюркоязычным племенам… Этими племенами могли быть племена теле»[218].

Китайские летописные своды не дают полной картины похоронного обряда у группировки теле, какую они оставили по обряду древних тюрков, так как в телесную этническую группу входили разнообразные племена с различными погребальными обрядами. Однако в них отмечается основополагающая разница в захоронении умерших, заключающаяся в том, что теле в отличие от тюрков не сжигали своих покойников, а хоронили их в земле по обряду трупоположения[219]. Так, уйгуры (одно из крупнейших сильных племён телеской группировки) «мёртвых относят в выкопанную могилу, ставят труп на середине»[221]. Правда, нигде не сообщается о сопроводительном захоронении коня у теле, но вот основное отличие между ними — то, что покойники теле не сжигались, а хоронились, — было зафиксировано в источниках весьма чётко.

Исходя из того, что именно этнополитическому объединению теле в раннем средневековье принадлежала огромная территория восточной и центральной части Евразийских степей — от восточных пределов монгольских плоскогорий до западных окраин Казахстана, от южной кромки таёжных лесов Сибири до северных отрогов Тянь-Шаньских гор, где повсеместно (в большей или меньшей степени) были обнаружены погребения человека с конём, принадлежность которых к тюркам пока не доказана, следует предположить, что погребения человека с конём являлись частью погребальной обрядности телеских племён, а среди них, если сузить круг кандидатов на таковое, — сеяньто (кыпчаки). Во-первых, сеяньто на фоне телеских племён выглядят наиболее скотоводческим народом, приверженным к экстенсивным формам ведения кочевого хозяйства, с преобладанием в их стадах овец и коней. Погребение с конём становится как бы индикатором их хозяйственной деятельности, отражением главенствующей роли лошади в повседневной кочевой жизни кочевника-сеяньто, в хозяйстве (пища, транспорт), военном деле и идеологии.

Во-вторых, основной территорией кочевания сеяньто во второй половине VI–VII вв., как известно, был район южных склонов Алтайских гор в Западной Джунгарии, где для того периода был наиболее полно представлен обряд погребения с конём. Помимо Алтая такой тип погребения был обнаружен в центральной и западной частях Тувы[222], в Минусинской котловине[223], бытовал такой обряд и в Центральном Казахстане, правда, материалы по нему пока представлены весьма скромно.

Конечно, эти одновременные погребения, помимо общей объединяющей их черты сопроводительного захоронения коня, имели между собой и отличия по существенным деталям обряда, что всегда являлось прочным этническим индикатором. Такие существенные отличительные черты погребальной обрядности, как тип наземных сооружений, могильной ямы (простая грунтовая, грунтовая с подбоем, с дном могильной ямы на разных уровнях и т.д.), расположение в них человека и коня (ориентировка их, взаимное расположение костяков человека и коня и др.), набор сопроводительного инвентаря, сочетание их в одном погребальном комплексе, свидетельствуют о неоднородности этих памятников. Это разнообразие следует связывать не с различием социального, имущественного порядка, хотя и это надо иметь в виду, а с различием этнического порядка. Какова, в таком случае, была типичная, погребальная обрядность для телесного племени сеяньто — кыпчаков кроме известного нам, присущего им трупоположения с конём?

Благодаря интенсивным археологическим работам, проводимым в последние десятилетия в Восточном Казахстане, в Верхнем Прииртышье и в Юго-Западных отрогах Алтайских гор, где в 60-е гг. работала археологическая экспедиция Усть-Каменогорского пединститута и краеведческого музея под руководством Ф.X. Арслановой, а в 1980–1983 гг. — Шульбинская археологическая экспедиция Института истории, археологии и этнографии АН КазССР под руководством автора книги, количество погребений с трупоположением, исследованных экспедициями, увеличилось почти на 100 ед. Они были представлены двумя основными категориями — погребением с конём или его частями (шкурами животных?) и погребением без конских остатков[225].

Тщательный анализ такого большого количества конско-всаднических погребений, причём обнаруженных в одном компактном регионе, позволили выделить среди них очень устойчивый вариант погребения с конём, характеризующийся левосторонним по отношению к человеку расположением лошади и однонаправленной с ним ориентировкой (головой на восток и северо-восток)[226].

Могилы именно этого варианта, сочетавшиеся преимущественно с двумя группами захоронений (в простых ямах и ямах с приступками) и представленные в данном сочетании подавляющим большинством верхне-прииртышских погребений с конём, находят себе настолько близкие параллели в некоторых памятниках Горного Алтая (Туэкта, курганы 4, 7, 9, кольца 1.5; Яконур, курган I, могила I и др; Берель, курганы 2, 3; Катанда II, курган 1 и др.), которые, в свою очередь, отчётливо выделяются среди саяно-алтайских могил в самостоятельные разновидности захоронений, что вполне обоснованно могут быть объединены с ними в особый тип погребений с конём, регионально охватывающий, таким образом, крайне западные и юго-западные районы Горного Алтая и казахстанский Алтай[227].

Принципиальное значение при этом приобретает факт общепринятой датировки отдельных вышеперечисленных погребений единого типа не позднее VII в. (Берель — 2, 3; Кокса — 1), что свидетельствует о первоначальной локализации их на юго-западе Горного Алтая и последующем распространении на территории Восточноказахстанского Прииртышья, где вообще пока не зафиксировано ни одного погребения с конём, твёрдо датирующегося ранее VIII в.

Трупоположения человека с конём, относящиеся к выделенному типу, раньше VIII в. и не могли появиться ввиду сложившейся здесь этнополитической обстановки. Как уже говорилось, с конца VI в. на территории между восточным Тянь-Шанем и юго-западными отрогами Алтая кочевали сеяньто-кыпчаки, которым и принадлежали археологические памятники на склонах юго-западного Алтая, датируемые не позднее VII в. На Иртыше и в Восточном, а затем в Центральном Казахстане сеяньто-кыпчаки появляются в середине VIII в., после разгрома II Восточно-тюркского каганата и племенного союза тюрков и сиров уйгурами. Именно этим временем датируются погребения вышеуказанного типа в Верхнем Прииртышье[228]. Подобный тип погребения с конём, в котором костяк лошади расположен слева от человека и ориентирован головой в одну с ним сторону (на восток), принадлежал, очевидно, одной, монолитной племенной единице. Этой единицей, скорее всего, была определённая группа кыпчакских племён, обитавших до появления в Восточном Казахстане ещё далее к востоку в северо-западных регионах монгольских степей, где они именовались в VI–VII вв. под именем сеяньто.

Таким образом, современное состояние археологических данных позволяет выделить для восточных регионов обитания сеяньто этот специфический кыпчакский археологический комплекс и, что существенно, находит своё продолжение в половецких захоронениях с конём в южнорусских степях в XI–XIII вв., где современные исследователи средневековых кочевнических древностей С.А. Плетнева и Г.А. Фёдоров-Давыдов[229] отличают их от других кочевнических восточноевропейских археологических комплексов (печенегов, тюрков, чёрных клобуков). Свойственный половцам обряд захоронения человека с конём под каменно-земляными курганами, ориентированного головой на восток, почти не изменился (правда, конь иногда обращён головой и на запад) и сохранился на новых местах, на «обретённой родине», где кыпчаки уже под именем половцев, данным им новыми соседями — русскими, несмотря на более чем четырёхвековой временной разрыв между двумя историческими фактами их жизни, продолжали хоронить умерших сородичей по обычаю своих предков, что свидетельствует об этногенетических и этнокультурных непрерывающихся связях сопоставляемых половецких и кыпчакских памятников, чей специфический обряд трупоположения человека с конём зародился и широко бытовал среди телеской группировки племён Центральной Азии, одной из двух главенствующих в этом регионе в середине I тыс. н.э. этнополитической тюркоязычной коалиций кочевых скотоводческих в своей основе народов.

Из сказанного следует однозначный вывод: кыпчаки с самых ранних упоминаний на страницах исторических источников связываются с тюркоязычной этнической средой.

По вопросу о языковой принадлежности кыпчаков Н.А. Баскаков пишет: «Половецкий (куманский или кыпчакский) язык… относится к кыпчакско-половецкой подгруппе кыпчакской группы тюркских языков. Данная подгруппа языков, сохраняя в своей основе кыпчакские черты, приобретала также в результате поглощения кипчакскими языками других родственных языков некоторые общие черты с огузскими и отчасти булгарскими языками»[231].

Махмуд Кашгарский, в XI в. писавший о себе, что он был «одним из лучших знатоков их, тюрков, языка»[232], в главе «Слово к пояснению языков тюрков» отмечал, что у кыпчаков и огузов «был единый чистый тюркский язык»[233]. В главе «Слово к пояснению различия между языками» средневековый филолог не проводит в основном различия между языками огузов и кыпчаков, но иногда говорит об этом, приводя некоторые примеры. Исходя из них можно сделать вывод, что уже тогда прослеживались лингвистические особенности, свойственные западной группе тюркских языков, которые были в одинаковой мере отмечены и у кыпчаков и у огузов. Так, в их языках Махмуд Кашгарский отмечает элементы «джекания», характерные для современного казахского языка. «Кыпчаки, так же, как и огузы, йа в начале слова заменяют на алиф и джим в начале имён и глаголов. Например, тюрки длинные волосы верблюда называют «игду», огузы и кыпчаки — джугду[234]. В то же время в языке кыпчаков встречаются элементы так называемой огузской группы языков: «Каждый мим в начале слова огузы, кыпчаки, сывары превращают в ба… тюрки говорят ман бардум, т.е. я ходил, а сывары, кыпчаки и огузы говорят бан бардум»[236].

Наличие общих фонетических черт в огузской и кыпчакской группах языков, сообщаемое Махмудом Кашгарским, объясняется не только генетическим родством тюркских языков, но и целым рядом исторических моментов, о чём уже говорилось выше. Длительное взаимовлияние двух языковых групп началось ещё в центральноазиатский период их совместной исторической жизни, когда оба племени — огузы и кыпчаки (сеяньто) — входили в общую этнополитическую группировку кочевых народов теле, внутри которых кыпчаки (сеяньто), согласно источнику, отмечались как «особое поколение теле»[237]. Огузские традиции, отражённые в легенде об Огуз-кагане, подчёркивают в некоторых местах и эту особенность кыпчаков, сообщая о них, что кыпчаки относятся к тем нескольким племенам, «которым Огуз-каган дал имя, но которые не происходят из его рода»[238]. Как бы то ни было, языки на которых общались между собой представители кыпчакских и огузских группировок, определённо относились средневековыми и современными лингвистами к тюркской системе языков, к их западной группе.

Таким образом, согласованные данные источников письменных известий, археологических исследований и лингвистические показания не оставляют сомнения в принадлежности кыпчаков к тюркской этнической среде, и вопросы их этногенеза следует рассматривать в тесной связи с вопросами происхождения тюрко-телеских центральноазиатских кочевых этносов.

С этой точки зрения очень близко смыкается ещё одно направление в кыпчаковедении, которое предполагает, что в этногенезе кыпчаков заметную роль играли динлинские элементы, представители древней европеоидной расы в Центральной Азии, имевшие светлый цвет волос и голубые глаза.

В исторической литературе существует мнение, что динлины в районах севернее Гоби от Байкала до Иртыша кочевали с конца I тыс. до н.э. и в 201 г. до н.э., когда хуннский шаньюй Модэ предпринял военную экспедицию, в результате которой «покорил на севере владения хуньюев, цюйше, гегуней, динлинов и синьли»[240]. Они подчинились хуннам и составили северную периферию хуннских владений. Специально исследовавший динлинский вопрос Л.Н. Гумилёв пришёл к выводу, что термин «динлин» полисемантичен, он обозначает и конкретный этнос и все северные по отношению к Китаю племена I тыс. до н.э. — начала I тыс. н.э.[241], т.е. практически вся территория Центральной Азии к северу от Великой Китайской стены находилась в распоряжении динлинских племён, где в дальнейшем проживали родоплеменные подразделения тюркских и телеских группировок, с последними из которых динлины были в родстве. «Наиболее видные современные ориенталисты, — пишет Л.П. Потапов, — склонны сводить его (термин теле. — С.А.) через более ранние формы написания (например, ch’in==le) к названию ting — ling (динлины), носителями которого (по крайней мере, в I в. н.э.) были и тюркоязычные племена»[242]. Д.Г. Савинов высказывает интересную мысль: «Если динлины — это теле, то с их средой должно быть связано дальнейшее формирование ряда крупных народов древнетюркской эпохи — уйгуров, сеяньто… и др.»[243]

Отождествление телесного племени сеяньто с кыпчаками, благодаря исследованию С.Г. Кляшторного, можно считать доказанным. Исходя из такой постановки вопроса, обратимся к имеющимся предположениям о взаимоотношениях динлинов и кыпчаков, т.е. к гипотезе о происхождении кыпчаков от динлинов.

Если исходить из того, что динлины — это теле, а племя сеяньто (кыпчаки) — одно из телеских родоплеменных подразделений, то такие предположения уже обоснованны, тем более, что в основе построений многих исследователей о принадлежности кыпчаков к динлинам лежат сведения о сходстве их физических типов: как динлины, так и кыпчаки считаются народами с европеоидными чертами. О внешнем облике динлинских племён сообщают китайские источники[244].

О внешнем облике кыпчаков в центральноазиатский период их жизни нет достоверных сведений, кроме нескольких прямых и косвенных свидетельств, которые, возможно, относились к характеристике внешнего облика именно кыпчаков. Как известно, главенствующими племенами во II Восточнотюркеком каганате были тюрки и кыпчаки, между которыми происходила междоусобная борьба за укрепление своего влияния, особенно усиливавшаяся после гибели какого-нибудь стоявшего у власти кагана. Например, когда в 716 г. племенем баягу был убит Мочжокаган, в каганате произошли столкновения в борьбе за освободившийся престол, на который претендовали «желтоголовые» тюрки и «мочжо тюрки»[245]. Как известно, в этой борьбе, благодаря знаменитому принцу Кюль-тегину, стоявшие до этого у власти тюрки сохранили за собой престол, посадив на него сына Мочжо Могиляна Бильгэ-кагана, который, как отметил китайский летописец, «наследственно вступил на престол» и, таким образом, «мочжо тюрки» удержались у власти.

Кем же в таком случае были «желтоголовые» тюрки, боровшиеся за временно освободившийся престол II Восточнотюркского каганата после гибели Мочжо? Это определённо не были тогузогузы (уйгуры), не могли к ним относиться и карлуки, и баегу, и другие народы, находившиеся в вассальной зависимости от тюрков. Дело в том, что как раз перед своей гибелью каган Мочжо «несколько раз нападал на гэлолу (карлуков) и другие поколения», после чего силы неприятеля «стали мало-помалу уменьшаться». Затем этот неутомимый предводитель тюрков сразился несколько раз с тогузогузами по «северную сторону Великой песчаной степи. Девять родов рассеялись» и наконец «Байегу дал сражение при реке Дулэ Тола и был совершенно разбит». Правда после разгрома племени баегу Мочжо, вероятно, упоённый победами над многочисленными врагами, «налегке возвращаясь, не брал предосторожности» и в большом лесу был убит внезапно напавшей на него «толпой разбитых байегусцев».

Как бы то ни было, у правящей династии тюрков не было в тот период серьёзных внешних врагов в борьбе за престол, если не считать союзных с ними племён сеяньто (из китайских источников), или кыпчаков (в Селенгинском камне), или «племенного союза сиров» (надпись Тоньюкука). Вероятно, сеяньто-кыпчаки-сиры, пользуясь благоприятным моментом, хотели выйти на ведущие места в сложившейся иерархии племён «тюрков и сиров», однако эта попытка была пресечена энергичными действиями Кюль-тегина, который, согласно источнику, «напал на малого хана, убил его…»[246]. Этот малый хан известен в разрушенном контексте памятника на Ихе Хушоту, близком по времени надписям в честь Кюль-тегина и Бильге-кагана, под названием «иркин сиров»[247].

Исходя из сказанного, можно довольно определённо предположить, что под «желтоголовыми» тюрками источник подразумевал только сиров-сеяньто-кыпчаков, получивших такое наименование, вполне вероятно, за цвет их волос, в основном жёлтых и близких к нему оттенков, таких, как рыжий, бледный, русый, белокурый, половый. Все перечисленные слова, являются калькой общетюркского слова «сэры» — жёлтый[250].

То, что определение «желтоголовые» имело отношение к кыпчакам-сеяньто Тюркского каганата, во всяком случае, имело хождение в тот период в среде тюрко-телеских группировок, подтверждается замечанием китайского комментатора VII в. Янь-Шигу. В его «Хань-шучжу» (Примечания к Ханьшу) говорится: «У сунь из всех… (племён) Западного края особенны, их вид наиболее отличен. Те из нынешних ху (тюрки. — С.А.), которые имеют синие глаза, красную (рыжую) бороду… это собственно (и есть) потомки племени (усунь)»[251]. Мы не будем разбирать в данный момент вопрос, чьими потомками были рыжеволосые и голубоглазые тюрки в действительности. Отметим зафиксированный факт существования в VII в. народа с такой внешностью, и, что тоже весьма существенно, проживания этого народа на землях, некогда принадлежавших усуням в Западном крае. В этих местах именно в VI–VII вв. кочевали племена сеяньто-кыпчак, вошедшие на вассальных правах в состав Западнотюркского каганата. Отметим, что именно к данным местам относил своих голубоглазых сиров-кочевников античный автор Плиний[252], которых, как пишет Ю.А. Зуев, «можно сопоставить только с сирами древнетюркских руник»[253], т.е. опять же с сеяньто-кыпчаками. И, наконец, приведём более конкретное сообщение из китайского источника «Ганьму» о том, что в 30 тыс. ли к северо-западу от Китая проживал народ, очень богатый лошадьми, по имени кинча (кыпчак). Люди были голубоглазыми и рыжеволосыми[254].

Такое единодушие источников, причём независимых и хронологически относящихся друг от друга на значительный промежуток времени, в фиксации внешнего облика народа говорит о том, что, по всей вероятности, кыпчаки или, по крайней мере, определённая часть кыпчаков, действительно обладала специфическими внешними чертами, отличающимися от большинства окружавших их народов. Это позволяет сделать вывод, что кыпчаки несли в себе черты европеоидной примеси, проявлявшиеся прежде всего в цвете глаз (голубых, зелёных, только не чёрных) и волос — жёлтых, светло-рыжих, белокурых, половых. Поэтому, когда кыпчаки в середине XI в. появились на границах древнерусских княжеств, они стали известны в русских летописях под именем половцев, получив его, скорее всего, из-за своего внешнего-вида.

А. Кунику первому принадлежала мысль, что слово «половцы» — это производное от старославянского слова «плава» — солома[255], а отсюда «половый» — бледный, беловато-соломенный цвет[256]. И.Г. Добродомов пишет: «Уже давно обращалось внимание на то, что половцы во многих языках обозначаются словами, производными от корней, со значением «жёлтый», «бледный»»[257], и приводит в этой связи перечень обозначения народа половцы на других языках: польское — плавцы, венгерское — палоч, немецкое — валвен, а также латинизированные славянские формы — валонес, палади. «Такое же значение имеет упомянутое под 1050–1051 г. в 75 главе «Истории» армянского автора Матвея Эдесского название, народа хартеш (досл. «светлый», «беловатый», «белокурый»)»[258].

Мнение, высказанное А. Куником о происхождении названия «половцы» от слова «половый», является одним из аргументов, что половцы — представители светловолосой, европеоидной расы на азиатском материке. Эта теория существовала ещё со времён Клапрота и Абель-Ремюза. Главным сторонником её в России был Г.Е. Грумм-Гржимайло, который в ряде своих работ разрабатывал эту тему[259]. Он непосредственно не занимался изучением истории кыпчаков-половцев, но, развивая свои предположения о существовании белокурой расы в Азии, доказывал, что кыпчаки — это западная ветвь динлинов, народа, в древности обитавшего в Азии и имевшего черты, присущие народам европеоидной расы. Западная ветвь динлинов смешалась с кочевым населением Казахстана и стала известна под именем кыпчаков. Половцы же — народ, образовавшийся главным образом из кыпчаков и канглов[260].

Почти то же самое раньше высказал Н.А. Аристов, который, оперируя китайским источником «Ганьму», сделал вывод, что «светлую окраску части кыпчаков следует отнести к смешению их части с западными динлинами»[261].

В 1937–1939 гг. с серией интересных статей о половцах выступил Д.А. Расовский, который также отстаивал тезис о светловолосости кыпчаков-половцев[262].

Взгляды Н.А. Аристова, Г.Е. Грумм-Гржимайло, Д.А. Расовского имеют сторонников и в советской исторической науке. М.И. Артамонов, Л.Н. Гумилёв вслед за ними указывали, что кыпчаки являются потомками западных динлинов, и половцы унаследовали от них светлую окраску волос. Например, Л.Н. Гумилёв пишет: «Представляется возможным видеть в андроновцах древних кыпчаков… народ, несомненно, динлинского происхождения»[264]. Мысль, высказанная Л.Н. Гумилёвым, о связи кыпчаков с племенами андроновской культуры, т.е. с археологической культурой бронзового века, распространённой на территории Казахстана, весьма заманчива и перспективна, но доказать её в данное время не представляется возможным.

А.Н. Кононов обращает внимание на высказывание Н.А. Аристова о том, что слово «сары» (рыжий, русый) в составе этнонимов свидетельствует о смешении тюрков с динлинами, указывая на благосклонное отношение к мнению Н.А. Аристова, ряда других учёных[265]. К.Ш. Шаниязов пишет: «…нельзя не считаться с историческими, антропологическими и этнографическими данными, указывающими на наличие отдельных европеоидных признаков у древних, а также и некоторых поздних групп кыпчаков»[266]. Высказывания этих исследователей поддерживают на основе косвенных известий грузинских источников о кыпчаках 3.В. Анчабадзе[267], Г.А. Михайлова[268]. Д.Е. Еремеев предполагает, что кыпчаки были голубоглазы и светловолосы[269].

Представляется, что в этногенезе кыпчаков-половцев не последнюю роль играли определённые динлинские этнические элементы, нашедшие своё отражение во внешнем облике этого кочевого народа. Приведём по этому поводу ряд новых, на наш взгляд, аргументов, ранее не использованных вообще или недостаточно использованных в работах основных сторонников этой теории.

Как уже отмечалось, не только русские летописи обозначали кыпчаков именем, отражающим, по всей вероятности, их внешний облик. В западноевропейских, византийских, армянских, грузинских источниках они называются по-своему — команы, куманы, валаны, плавцы, хардиаш. Все эти названия, относящиеся к одному и тому же народу, переводятся в основном как «жёлтые, бледно-жёлтые, русые, белокурые».

Вероятно, облик племени настолько отличался от других кочевых народов, что все информаторы, которые сталкивались с ними, независимо друг от друга, дают им одно и то же наименование, отмечающее их необычный внешний облик, цвет волос.

И. Маркварт, Г.Е. Грумм-Гржимайло, Д.А. Расовский, А. Зайончковский, Л.Н. Гумилёв и другие приходят к выводу, что, по всей вероятности, кыпчаки были светловолосым народом[270]. Известный венгерский тюрколог Ю. Немет писал, что все наименования половцев являются калькой с тюркских названий куман и кун, которые, в свою очередь, восходят к тюркскому прилагательному куу (стяженный вариант от куба) — бледный, жёлтый[271].

О.Т. Молчанова приводит обширную сводку прилагательных образований от основы куба и куу в тюркских и монгольских языках, засвидетельствовав их довольно широкое распространение в лексике. Например, в киргизском языке куба развило большое количество значений и среди них — белый, бледный, блондин, в казахском — куба жигит — бледнолицый парень, ак куба — белый-белый (например о красивом лице); прилагательное куу имеет значения «бледный, белый, серый, бледно-жёлтый»[272].

Из прилагательных куба и куу, согласно Ю. Немету, и образованы «этнонимы кун и куман посредством отыменного суффикса -н-»[273]. Указав на равнозначность этнонима Ю. Немет, однако, возражает против тех точек зрения, согласно которым название половцы могло характеризовать цвет их волос или обозначать излюбленную у них масть лошадей, и указывает, что цветовое обозначение характеризует цвет кожи половцев[274].

Не согласен с утверждением, что своё имя половцы получили по своему внешнему облику, и И.Г. Добродомов. Он считает, что «цветовое обозначение названия половцев было чисто символическим, как это предполагал А.И. Соболевский. Известно, что тюрки пользовались двумя системами обозначения стран света с помощью цветовых наименований — китайско-уйгурской и буддистско-ламаистской. В соответствии с первой системой жёлтый цвет обозначал центр, а в соответствии со второй — север»[276]. Исходя из цветовых символов как детерметив к этнониму, И.Г. Добродомов предполагает, что этноним «сары» в тюркской этнонимии употребляется не в значении цвета и поэтому не может обозначать ни цвет одежды, ни цвет кожи, но название лошадиной масти. «Представляется, — пишет он, — наиболее вероятным, что цветовое обозначение в этом этнониме (половцы, сары. — С.А.) выступает как символическое название страны света»[277].

Не отрицая возможности обозначения слова «сары» — жёлтый как символ страны света для определённой группы народов, в конкретном случае для кыпчаков, по нашему мнению, он неприемлем, так как слово «сары» имеет кальку в других нетюркских языках — «валаны», «палоч», «хардиаш», где они применимы только к определённому народу и обозначают именно внешний вид народа, а не страны света. Н.Б. Бахилина утверждает: «По всей вероятности, переосмысление и развитие нецветовых характеристик «сары» не могут идти из древнетюркского. Об этом говорит… сравнение с некоторыми другими языками, например, древнерусским, где в памятниках XI–XII вв. прилагательное «жёлтый» не только малоупотребительно, но и используется преимущественно для называния цвета волос»[278]. Даже в XVII в. оно употреблялось для названия цвета одежды, тканей, а также в описаниях человеческой внешности[279]. Не случайно, что появившееся слово половец в древнерусских летописях для обозначения новой волны кочевников, возникшей на южных рубежах Руси, было дано, им как отражение их внешнего вида.

В свете сказанного представляется не совсем убедительной точка зрения, наиболее полно сформулированная А. Пономаревым, что все свидетельства о белокурости половцев исходят из кругов, далёких от непосредственного соприкосновения с ними, и основаны на слухах, тогда как те народы, которые жили в тесном соседстве с половцами, ничего не говорят об их внешних особенностях[280].

В том-то и дело, что все народы, обитавшие и часто соприкасавшиеся с половцами — русские, венгры, армяне, грузины, поэтому и не акцентировали внимание на их внешнем виде, так как он не очень отличался от привычного им вида физического облика. В то же время, когда на исторической арене вслед за половцами, народа с кочевым образом жизни, появляются новые кочевые племена — монголы, то и русские, и армянские, и грузинские авторы подробно описывают их внешний вид, как совершенно для них новый, непривычный. Например, армянский историк сообщает: «В году 685 армянского летоисчисления (1236) настиг страшный божий гнев, появился с востока некий жестокий и кровожадный народ. Они были широкоплечие, с мускулистыми руками, большеголовые, с гладкими и взъерошенными волосами, узкоглазые, широколобые, плосконосые и редкобородые»[281]. Хотя информатор и постарался сгустить краски, описывая ненавистных завоевателей-разрушителей, однако перед нами чётко предстаёт портрет, типичный для монголоидного облика, и он был, как видим, отличен от внешности кыпчаков-половцев.

Замечательно в этом свете сообщение ал-Омари: «В древности это государство было страной кыпчаков, но когда им завладели татары, то кыпчаки сделались их подданными. Потом они (татары) смешались и породнились с ними (кыпчаками), и земля взяла верх над природными расовыми качествами их (татар) и все они стали точно кыпчаки»[282]. Как видим, этнический тип кыпчаков имел определённое отличие от монголоидного типа, присущего татарам, о которых Плано Карпини сообщал, что внешний вид их отличается от всех других людей[283], т.е. он противопоставляет их и кыпчакам, по степям которых он совершал своё путешествие, прежде чем достигнуть ставки монгольских ханов. Он отмечал, что «все, кто живёт с ними (монголами), как команы (кыпчаки), сарацины и другие, стригут волосы таким же образом, но лица тех людей не схожи с лицами татар»[284].

Видимо, за свой внешний облик и получили собственные имена некоторые половецкие ханы, зафиксированные в русских летописях. В то же время многие имена предводителей половцев являются персонифицированными этнонимами. Так, имя Куман~Кунам, упомянутое под 1103 г.[285], и Кубани~Кобан, который был сыном известного хана — предводителя Урусоба и отмечен в летописи под 1190 г.[286], несомненно, происходит от корня — куу, кув, куб, что означает «бледный, беловато-желтоватый, палевый», откуда куба, кума и дальнейшие дериваты кума-н[287]. Эта этимология наиболее точно отвечает первоначальному значению русского выражения «половый». Не случайно, на наш взгляд, что наименование отца Кобана ~ Кубана ~ Урусоба (urus^rus+oba «русский+оба, опа» (род), видимо, племя кыпчаков, похожее внешним видом на русских, получило своё наименование «русское племя»).

На внешний вид указывает и имя половецкого хана — Шарукан. Так именовался предводитель донецких половцев (1068–1107), отец Атрака и Сырчана, дед Кончака[288]. Хотя начальный звук представляет для объяснения некоторые трудности, К.Г. Менгес пишет, что «если мы допустим, что именно в таком виде был представлен тюркский начальный S-, то имя можно объяснить как saryy qan (saryy qayan) «жёлтый правитель»»[290]. Но то, что это имя хан получил всё-таки за свой внешний облик, свидетельствует, на наш взгляд, и имя его сына, унаследовавшего от отца основные черты его физического облика, отразившиеся в имени Сарьчан, или Сарычан~Сарышан[291] (блондин, русый, желтоватый, бледный)[292].

Имена половецких ханов Аклана и Акуша также, по нашему мнению, отражают их внешность. Аклан — донецкий половец известный в летописи по 1110 г.[294], переводится как белый юноша или вообще белый, беловатый, высокий человек [295]. Акуш (Агыш), сын Акума из лукоморских половцев, отмечен в истории по 1190 г.[296] Переводится как беловатый, молочно-белый[297]. В этот же ряд можно поставить и имя половецкого хана Сутоя (Сутоевич), например Котян Сутоевич, отмеченный в источнике под 1202 и 1223 гг.[298] (sűt (сут — молоко) + аффикс daj/—dej > suttej — подобный молоку, как молоко, белейший)[299]. Ан-Нувайри сообщает о предводителе племени токсоба (одно из подразделений кыпчаков) Аккубуле[302], чьё имя в тюркских языках также означает «белый». Хотя Н.А. Баскаков видит в названии половецкого хана Кокуся («Поучение Мономаха»)[303], обозначение того, что он был безродным, или что это слово означает «грудь, сердце»[304], нам представляется, что это имя нужно реставрировать как «коккоз» — голубоглазый[305].

Как видим, внешние «признаки европеоидной расы, о которых говорили китайские источники во второй половине I тыс. н.э. по отношению к кыпчакам, сохранялись и среди половцев первой трети II тыс. н.э. и это, несмотря на многовековой процесс смешения их с монголоидными центральноазиатскими расовыми типами, доля которых постоянно увеличивалась. Однако ещё в XIX в. у определённой группы кыпчакских родоплеменных подразделений в различных регионах их обитания в составе крупных тюркоязычных народов сохранялись некоторые черты, приписываемые обыкновенно европеоидному физическому облику. Так, среди некоторых башкирских кыпчаков имелось «приблизительно 50% тёмно-русых и рыжих субъектов». Потомки кыпчаков, которые после разгрома, учинённого монголами, ушли в Венгрию, характеризовались исследователями как народ, имевший волосы, светлые как лен, нередко с рыжеватым оттенком, и голубые глаза[306]. К.Ш. Шаниязов со ссылкой на полевые исследования пишет: «Наши наблюдения показали, что среди потомков кыпчаков Ферганы и долины Зеравшана, несмотря на большую степень их этнической смешанности, до сих пор встречаются белокурые, кожа у них белая. Среди них много сероглазых и нередко — голубоглазых»[307].

Физический тип кыпчаков, несомненно, нёс в себе определённые черты европеоидного облика, что подтверждается и данными антропологии.

Антропологическим изучением населения, жившего в средине века, на основной территории Казахстана и прилегавших к нему регионов, занимались Г.Ф. Дебец[308], В.В. Гинзбург[309], В.П. Алексеев[310], О. Исмагулов[311] и др.

Из опубликованных ими материалов можно видеть, что в Южной Сибири, на Алтае, в Казахстане и южно-русских степях, т.е. там, где в средние века в основном протекала историческая жизнь кыпчаков-половцев, антропологический тип кочевников характеризовался разной степенью смешения монголоидной и европеоидной рас. К сожалению, антропологические исследования, особенно на территории Казахстана, проводились неравномерно и располагали не особенно крупными сериями исследуемого материала, т.е. черепами. Но и та часть материала, которая подвергалась научному анализу, свидетельствует о постоянном смешении двух основных антропологических типов, независимо от района исследования и количества исходного объекта. Причём это справедливо и для Восточного Казахстана, где черепа кочевников из раскопок С.С. Черникова и Ф.X. Арслановой исследовались антропологами В.В. Гинзбургом и О. Исмагуловым[313], и для Павлодарского Прииртышья[314] и для Центрального и Западного Казахстана[315]. К западу доля европеоидности увеличивается, и, как пишут, В.В. Гинзбург и Т.А. Трофимова, «черепа из погребений тюркских кочевников конца I — начала II тыс. н.э. на юго-востоке Европы в Нижнем Поволжье, Подонье, на Украине хотя и близки к черепам тюрок Северного и Западного Казахстана, но показывают большую европеоидную примесь»[316], однако «всё же общий характер типа южносибирской расы у тюрок сохраняется»[317].

Известно, что в целом южносибирский расовый тип по сравнению с центральноазиатским характеризуется ослабленной монголоидностью, как бы некоторым переходом к европеоидному расовому типу, и чем ближе к западу и юго-западу, тем больше просматриваются европеоидные черты[318], что хорошо иллюстрируется на примере кыпчаков-половцев. Всё это говорит о метисироваином характере южносибирского типа о том, что он развился при участии монголоидной и европеоидной рас. Антропологический тип кыпчаков-половцев сформировался в результате последовательного смешения древнего европеоидного типа с расовыми типами монголоидного центральноазиатского происхождения. Распространение последнего типа связывается с раннетюркской экспансией на запад, которая шла «по древней области обитания европеоидной расы и сопровождалась интенсивной метисацией с местными аборигенами. Развитие южносибирского расового типа, которое происходило в основном в I тыс. н.э., является таким образом, одним из следствий тюркского этногенеза»[319].

Известно, что в Азии европеоидными племенами по своему физическому облику были динлинские племена. Исходя из этого, можно предположить с большой долей вероятности, что в расогенезе кыпчаков динлины сыграли не последнюю роль.

В китайских летописях под динлинами подразумеваются разные племена, сходные по ведению основных форм хозяйства, т.е. кочевого скотоводства и охоты. Возможно, отличие их было в языке. Если динлины были родственны телеским племенам, то включали и тюркоязычные племена.

Согласно письменным известиям, динлины делились на северных и западных; располагаясь в общем плане к северу от хуннов. Именно эти районы раньше теле и сеяньто занимали западные динлины, которые могли выставить до 60 тыс. человек отборного войска[320]. О динлинах говорится также, что они жили на запад от усуней[321], а также и «на север от них»[322]. В то же время в «Вейлио» говорится: «динлин находится на север от пангюй»[323], т.е. если объединить эти сообщения в единую картину, можно смело предположить дислокацию западных динлинов в Центральный и Восточный Казахстан, где позже кочевали сеяньто-кыпчаки. Соглашаясь с Н.А. Аристовым, Г.Е. Грумм-Гржимайло и др., мы считаем, что западные динлины явились субстратом, смешавшись с которым определённые тюркоязычные телеские племена дали сложный этнический тип, ставший известным в истории сначала под именем сеяньто, затем кыпчаков и в дальнейшем половцев. Конечно, этот процесс проходил в течение большого отрезка времени, а смешение центральноазиатских, монголоидных по физическому облику племён с европеоидными динлинами, разумеется, не ограничилось физической метизацией. В большой степени оно проявилось в языке и культуре, и в этом взаимовлиянии тюркский язык стал победителем. Процесс облегчался тем, что динлины были, как предполагают «наиболее видные современные ориенталисты», предками телеской общности, сыгравшей большую, а в ряде случаев решающую роль в истории древнетюркских этносоциальных объединений. Следовательно, уже наиболее ранние данные об этническом составе древних кыпчаков свидетельствуют об их сложном происхождении, расовой неоднородности и значительной, европеоидной примеси.

В историографии, посвящённой проблеме происхождения кыпчаков, существует концепция, автором которой является видный немецкий востоковед И. Маркварт, издавший, как известно, в 1914 г. книгу целиком посвящённую истории кыпчаков[324]. В ней он систематизировал свои ранние взгляды, касающиеся и кыпчакской проблемы. Основная мысль И. Маркварта заключалась в том, что кыпчаки были отюреченной ветвью монголов. Он считал, что кыпчаки прошли три основные стадии монголизации. Согласно И. Маркварту, предками кыпчаков были кимаки, жившие в Верховьях Иртыша. В VII в. кимаки были покорены какими-то-монгольскими, а именно татарскими племенами.

В середине X в. исчезает имя кимак, и И. Маркварт объясняет это тем, что они были покорены другим, новым, племенем также монгольского происхождения — кунами, возглавившими движение кыпчаков-кимаков в середине XI в. на запад, в южнорусские степи. Только монгольскому господствующему кругу приписывает немецкий автор способность организовать это большое движение кочевников на запад. Найти же прямые исторические доказательства о подчинении кунами И. Маркварту не удаётся, и он ограничивается рядом косвенных данных. Самих кунов И. Маркварт считал чистыми монголами.

Уже около 1120 г. происходит новое и последнее, третье по счёту, внедрение чуждого этнического элемента монгольского происхождния — кыпчаков. Это объяснение И. Маркварта покоится на данных «Юань-ши» (истории династии Юань), в которой приводится биография полководца в армии Хубилая, — кыпчака по происхождению, Тутука. Район, откуда выселился предок Тутука, т.е. предок кыпчаков, — северо-восточная Азия. Район, куда внедрился народ кыпчаков, — южные предгорья Уральского хребта, где кыпчаки основали государство, создав свою независимую династию. Вычислив время жизни первого хана из кыпчакской династии, И. Маркварт пришёл к выводу, что появление кыпчаков на новом месте их обитания совершилось в первой трети XII в., а точнее, — в 1120 г.

Подтверждение своей теории И. Маркварт видит в том, что в 1120 г. кыпчаки впервые активно вступили в историю, предприняв далёкие походы в Грузию. Именно в это время появляется впервые имя кыпчак, которое получили половцы от пришельцев с востока. Передав это имя половцам, кыпчаки сами быстро отюречились, не повлияв существенно на этнический состав и язык половцев. С этого времени мусульманский мир стал звать половцев именем кыпчак. То, что имя кыпчак было известно гораздо раньше, не смущает немецкого исследователя, так как он считает раннее упоминание кыпчаков — только поздними интерполяциями[325].

Гипотеза И. Маркварта о монгольском происхождении кыпчаков неоднократно подвергалась серьёзной критике в трудах В.В. Бартольда, П. Пелльо, посвятивших ей специальные и глубоко аргументированные рецензии[326]. Отдельные этногенетические построения немецкого учёного, а именно два последних этапа монголизации кыпчаков, оказались полностью опровергнутыми. Упоминание же кыпчаков в надписи Селенгинского камня, где они фигурируют как представители тюркоязычного, этноса, а также свидетельства лингвистики дают достаточное основание рассматривать гипотезу И. Маркварта в полном её объеме. Однако на некоторых частных явлениях следует остановиться.

Ни один из критиков И. Маркварта не смог привести достаточных аргументов, чтобы опровергнуть первый этап внедрения монгольского элемента в кыпчакскую среду. Опровергнуть её и в самом деле трудно, ибо оно основано на фактическом материале, на показаниях Гардизи, вполне определённо сообщавшего, что отцом Кимака, по имени которого получил своё название народ, переселившийся на Иртыш, был предводитель из племени татар[327]. Этногенетическая жизнь кимаков с татарами, народом монгольской языковой группы, засвидетельствована источником достаточно чётко. Это свидетельство ещё больше приобретает факт достоверности если его сравнить с информацией Тамим ибн Бахра, лично видевшего кимаков в северо-восточных степях Монголии в начале IX в., т.е. на коренной территории обитания монголоязычных этнических общностей. Указания Идриси, Якута и косвенные показания ряда дорожников той эпохи (Ибн Хордадбеха, Ибн ал-Факиха Кудамы ибн Джафара) только подтверждают информацию Гардизи.

В таком случав все вышеприведённые аргументы и мнения большинства авторов о тюрко-телеской основе происхождения кыпчаков, являющихся, согласно установившемуся традиционному мнению, западной ветвью кимаков, а также динлинская теория происхождения кыпчаков повисают в воздухе, хотя и покоятся на прочном, не вызывающем сомнения, фундаменте. Возникает противоречие. Действительно, мы не имеем права игнорировать свидетельские показания целого ряда арабо-персидских авторов IX–XI вв., лично видевших или хорошо информированных о проживании кимаков первоначально в северо-восточной Азии в монголоязычной этнической среде. Не случайно основной базой для построения своей гипотезы И. Маркварт использовал именно сообщение Гардизи. С другой стороны, целый круг комплексно использованных источников, исторические, лингвистические, археолого-этнографические факты, приведённые выше, не оставляют сомнения о принадлежности кыпчаков к тюркоязычной этнической среде.

Однако, это кажущееся противоречие создано искусственно, ибо оно возникло из неверной посылки, а именно традиционного мнения о тождестве кимаков и кыпчаков, их взаимозаменяемости.

Если продолжать придерживаться этой точки зрения, то для преодоления сглаживания фактических сторон исследователям, посвятившим себя изучению кимако-кыпчакского вопроса, вольно или невольно приходится умалчивать или обходить стороной этот вопрос, следуя за сложившейся концепцией[328], либо выдвигать свою, отличную от других интерпретацию, что и сделал И. Маркварт.

Если же представить себе, что мы имеем перед собой два разных этнических коллектива, а по нашему глубокому убеждению, так оно и есть, то всё встаёт на свои места, противоречия между показаниями восточных нормативов и исследованиями учёных, снимаются. Конечно, вопросы этнической истории народов не укладываются в простые схемы — они многогранны, протекают, как правило, в многообразных связях с этническими процессами других народов, в совокупности явлений социальных, экономических, политических и других, но в нашем случае, только исходя из предположения о различии кимаков и кыпчаков, по крайней мере, в ранний период их исторической жизни, можно соотнести противоречащие друг другу факты, принадлежащие к одним и тем же историческим эпизодам, хронологически и территориально совпадающим, тем более, что основания для этого имеются.