Кыпчаки в истории средневекового Казахстана

Глава 2 Кимаки и кыпчаки

Этнополитическая история двух племенных образований восточной части Евразийских степей, появившихся на страницах разноязыковых источников во второй половине I тыс. н.э. — кимаков и кыпчаков, — складывалась в многообразных связях с этническими процессами, протекающими в Центральной Азии, Южной Сибири, на всей территории современного Казахстана и степной полосы Восточной Европы.

Зафиксированные в источниках два разных племенных формирования — кимаки и кыпчаки, должны были бы отражать факт существования двух отличных друг от друга, народов. Однако современной исторической наукой тюркоязычность кыпчаков и кимаков воспринимается как аксиома. Хорошо известно, также, что начиная с первых штудий и по сей день в кыпчаковедческой науке бытует традиционное убеждение, что кимаки и кыпчаки — один и тот же народ, а, если и существовали какие-либо различия, то чисто хронологические (первичны кимаки, вторичны — кыпчаки).

Например, Н.А. Аристов писал: «Если кимаки не то же самое, что команы, то во всяком случае они должны быть союзом кыпчакских родов»[329]. И. Маркварт кыпчаков считал «западной ветвью кимаков»[330]. Согласно В.В. Бартольду, «историческое значение кимаков состоит в том, что из их среды вышел многочисленный впоследствии народ кыпчаков»[331]. «Кыпчаки составляли западную ветвь кымаков»[332], считает Л.П. Потапов. Даже в специальной работе, посвящённой изучению истории кимаков по данным письменных арабоязычных источников, не исследуется вопрос о взаимоотношении этнонимов кыпчак и кимак, их этническое и политическое наполнение, место в этнонимике Казахстана. В ней по-прежнему доминирует традиционное представление о тождестве двух различных народов — кыпчаков и кимаков[333].

Одним из аргументов для такого заключения у большинства авторов послужило упоминание анонимным персоязычным автором X в. в «Худуд ал-Аламе» о существовании в стране кимаков одной особой области под наименованием Андар аз-Хифчак[334]. Однако данный факт обитания определённой части кыпчаков и кимаков в одном районе свидетельствует, на наш взгляд, только о существовании особых политических взаимоотношений между ними. Ведь тот же самый источник не содержит и намёка на то, что между кимаками и кыпчаками существовала тесная экономическая общность. Следуя букве сочинения, её не обнаружить. Относясь без предубеждения к источникам и освобождаясь от гипноза традиций, всякий раз убеждаешься в том, что всюду речь идёт о разных племенных группах.

Например Ибн Хордадбех, самый ранний из восточных авторов, упоминавший кыпчаков именно под этим именем, перечисляет их в одном ряду с другими племенами, в том числе кимаками, как отдельным, суверенным племенем[335].

При этом нужно помнить о некоторых особенностях этнических наименований, распространённых у большинства кочевых народов. Они заключаются в том, что люди разных родов и племён назывались по имени господствующего рода и племени, и наиболее могущественное в какой-то определённый период времени племя заслоняло своим именем этническое наименование подчинённых племён.

Разумеется, сказанное не даёт ещё права утверждать, что и в вопросе о соотношении терминов кимак и кыпчак мы имеем дело с той же закономерностью. Однако иметь её в виду необходимо, тем более, что материал, на наш взгляд, эту закономерность подтверждает.

Наиболее полные и, по-видимому, достаточно достоверные сведения о кимаках (поскольку в нём встречается описание этнического состава кимаков) приведены в труде персоязычного автора середины XI в. Гардизи «Зайн ал-ахбар», в котором в качестве генеалогической основы происхождения кимаков приведён сюжет дракона, женщины и реки. Гардизи пишет: «Происхождение кимаков таково. Начальник татар умер и оставил двух сыновей; старший сын овладел царством, младший стал завидовать брату. Имя младшего было Шад. Он сделал покушение на жизнь старшего брата, но неудачно. Боясь за себя, он, взяв с собой рабыню-наложницу, убежал от брата и прибыл в такое место, где была большая река, много деревьев и обилие дичи; там он поставил шатёр и расположился. Каждый день этот человек и рабыня вдвоём выходили на охоту, питаясь мясом дичи и делали себе одежду из меха соболей, белок и горностаев.

Однажды к ним пришли семь человек из родственников-татар: Ими, Имек, Татар, Баяндер, Кипчак, Ланиказ и Аджлад. Эти люди пасли табуны своих господ; в тех местах, где [прежде] были табуны, не осталось пастбищ; в поисках травы они пришли туда, где находился Шад. Увидев их, рабыня вышла и сказала: «Иртыш» — остановись, отсюда река получила название Иртыш. Узнав ту рабыню, все остановились и разбили шатры. Шад, вернувшись, принёс с собой большую добычу с охоты и угостил их; они остались там до зимы… Когда снег растаял и земля разукрасилась, они послали одного человека в татарский лагерь, чтобы он принёс известия о том племени. Тот, пришедши туда, увидел, что вся местность опустошена и лишена населения: пришёл враг, ограбил и перебил весь народ. Остатки племени спустились к этому человеку с гор; он рассказал своим друзьям о положении Шада; все они направились к Иртышу. Прибыв туда, они приветствовали Шада, как своего начальника, и стали оказывать ему почёт. Другие люди, услышав эту весть, тоже стали приходить [сюда]; собралось 700 человек. Долгое время они оставались на службе у Шада; потом, когда они размножились и рассеялись по горам, образовали семь племён, по имени названных семи человек. Все эти кимаки отличаются злым нравом, скупостью и негостеприимством. Шад однажды стоял на берегу Иртыша со своим народом; послышался голос: «Шад? Видел ли ты меня в воде?». Шад ничего не увидел, кроме волоса, плававшего на поверхности воды; он привязал лошадь, вошёл в воду и схватил волос; оказалось, что это была жена его Хатун. Он спросил её: «Как ты упала?» Она ответила: «Крокодил (неханг, дракон) схватил меня с берега реки». Кимаки оказывают уважение этой реке, почитают её, поклоняются ей и говорят: «Река — бог кимаков»)…»[336].

Несмотря на довольно фантастический сюжет, легенда, приведённая Гардизи, имеет вполне конкретную основу. Во-первых, кимаки оказываются на Иртыше пришлым народом, выделившись из татарской этнической среды, первые сообщения о которых проецируются на территорию северо-восточной Монголии и Маньчжурии.

Во-вторых, только с переходом на Иртыш кимаки организовали этнополитический союз, включавший в себя семь племён. Среди имён предков-эпонимов, приведённых Гардизи, упомянуты кыпчаки и йемеки, для которых, можно сказать, регионы Алтайских гор и верховьев Иртыша были в VI–VII вв. коренным юртом. Правда, в период могущества Западнотюркского каганата охотничьи угодья йемеков, приуроченные к горам Алтая (Яньмо), являлись северной периферийной частью каганата, от которых они отпали после крушения последнего в 702 г. И кыпчаки под именем сеяньто первоначально также входили в состав государства западных, а затем восточных тюрков, а в 630–647 гг. на короткий промежуток даже сами создали государственное объединение, которое затем потерпело сокрушительное и внезапное поражение под совместными ударами армии китайской империи и тогузогузов. Разгромленные сеяньто-кыпчаки оказались раздробленными на несколько частей и разбросанными по различным частям плоскогорий и степей Центральной Азии, судьбы которых были неадекватны. Группировка сеяньтоских племён, кочевавших в Хангайском регионе Центральной Монголии в конце VII в. поддержала восстание тюрков и вместе с ними встала у истоков возрождения II Восточнотюркского каганата. Другая часть сеяньто в количестве 70.000 чел. убежала на запад[337], т.е., в степи Центрального и Восточного Казахстана, где они, ослабленные понесённым разгромом, стали легкоуязвимыми для поглощения новой политической силой в лице племён, облюбовавших берега Иртыша. В легенде Гардизи этот период истории, по нашему мнению, нашёл своё отражение в следующих выражениях: «Они приветствовали Шада как своего начальника и стали оказывать ему почёт. Другие люди… тоже стали приходить… собралось 700 человек. Долгое время они оставались на службе у Шада»[340]. Бросается в глаза число семь, 700, 70 тыс., имеющих определённое отношение к кимако-кыпчакским племенам. Как отмечал В.В. Бартольд, опубликовавший текст Гардизи с легендой о генеалогии кимаков, число людей, считавшихся необходимым для образования самостоятельного племени в древнетюркских эпитафиях, также имеют цифру 700[341]. Приведённые сведения говорят о том, что факты, присутствующие в информации Гардизи о наиболее ранних фазах образования кимакского этнополитического союза с центром на Иртыше, далеко не так фантастичны, как могло показаться с первого взгляда. Они отражают действительные события периода тюркских каганатов, происходящие на стыке границ Восточного Казахстана и Западной части Джунгарских степей, в которых не последнюю роль играли кыпчакские племена и йемеки.

И, наконец, совершенно не случайно приведён Гардизи разговор предводителя кимаков с его супругой, которая плавала в образе волоса в обожествляемой (река — бог кимаков) кимаками реке-духе, хозяином которой являлся дракон (неханг). У многих народов существует поверье, что дракон (и змей — главная его ипостась) является первосоздателем всего сущего на земле. Дракон отделил небо от земли, создал солнце, людей, но остался божеством нижнего мира. Представление о последнем связано с божеством плодородия, основой всего сущего, иначе говоря, дракон (змей) не только тождествен божеству, живущему на земле, но он также имеет непосредственное выражение в женщине — Хатун, как созидательнице и матери человечества, в воде, без которой прекращается всякая жизнь.

Кимаки, обожествляя представителей пантеона нижнего мира — дракона или змея, должны были считать себя причастными к их образу и на этом основании должны были именоваться народом змей. Эти генеалогические представления они привнесли на Иртыш с территории своего первоначального обитания из монголоязычной этнической среды.

Сведения Гардизи о первоначальном проживании кимаков гораздо восточнее Иртыша, где-то в Восточных пределах Монголии, не являются единственными в своём роде. Они находят подтверждение в показаниях и других арабо-, персоязычных информаторов.

Так, весьма важны сообщения арабского путешественника Тамима ибн Бахра, совершившего, как Известно, в 20-х гг. IX в. первое из сухопутных путешествий в глубь монгольских степей[342]. В путевых заметках он приводит ряд интересных данных о народах, по территориям которых проезжал, прежде чем достигнуть столицы царя тогузогузов (уйгуров). Этот город располагался на берегу р. Орхон, в 10 км к югу от озера Угэй-Нур при выходе реки из теснин Хангайского хребта. Сейчас в данной местности находятся развалины Хара-балгасуна (Чёрного города), которые и являются остатками главного города уйгурского хана[343].

Как уже отмечалось, в литературе существовало мнение о том, что Тамим описывал уйгурский город на новой родине уйгуров в Турфанском оазисе. В.Ф. Минорский в подтверждение давней догадки И. Маркварта убедительно доказал ошибочность этого мнения. При внимательном анализе дорожника Тамима можно прийти к однозначному выводу, что конечным пунктом арабского путешественника на его длинном пути в 80 дней была ставка уйгурского хана на Орхоне. На это указывает и упоминание Тамимом дипломатических связей императоров Китая с уйгурским каганатом, а также того, что глава уйгуров получал по 500.000 кусков шёлка в год от правительства Китайского государства, очевидно, в уплату за лошадей. Очень существенно, что эта сведения арабского путешественника аналогичны китайским династийным хроникам.

Например, в 821 г. уйгуры отправили большое посольство в столицу Китая для встречи китайской царевны Тхайхо. Посольство состояло из 2000 чел., а в подарок было послано 20.000 лошадей и верблюдов[344]. Сообщение китайского источника о пожаловании уйгурскому хану 500.000 кусков шёлка в уплату за лошадей[345], скорее всего, и послужило источником информации для Тамима ибн Бахра, именно, в эти годы нанёсшего свой визит на берега Орхона, в город уйгурского хана, который давал аудиенции в своём большом золотом шатре, стоя на плоской крыше дворца, и был виден издалека, на расстоянии пяти фарсахов[346]. Очевидно, китайские летописцы имели в виду именно этот шатёр, когда сообщали, что «хойхуский хан обыкновенно сидел в золотой палатке»[347]. Золотой ордой называл столицу уйгурии и киргизский хан в 839 г. В этот год он грозился хану уйгуров: «Я скорее возьму Золотую твою орду, поставлю перед нею своего коня, водружу моё знамя»[348].

Всё сказанное неопровержимо свидетельствует о том, что Тамим добрался в первой трети IX в. до столицы уйгуров на Орхоне, при подробном описании которой он приводит весьма существенную для нас деталь: «Направо от города царя тогузогузов — страна тюрков, где кроме них никто не проживает налево от него — страна кимаков (выделено нами — С.А.), а впереди него находится страна Китай, до которой было 300 фарсахов»[349].

При обычной ориентации с севера на юг, принятой в арабской географической литературе, расположение этих координат не вызывает сомнения: тюрки — на западе, Китай — на юге, кимаки — на востоке. Но помимо такой ориентации можно взять за отправную точку одну известную координату — Китай, который по отношению к городу на Орхоне располагался к югу, юго-востоку. И в этом случае термин «налево», употреблённый Тамимом ибн Бахром для локализации кимаков, снова указывает на их расположение к северо-востоку или к востоку от города на Орхоне. Об этом же пишет и В.Ф. Минорский[350]. Отмеченный факт кочевания кимаков влево от столицы уйгуров на Орхоне явно свидетельствует о проживании кимаков в начале IX в. в степях Северо-Восточной Монголии. Это известие арабского путешественника резко противоположно устоявшемуся мнению о локализации кимаков только в бассейне Иртыша. Тем не менее, не доверять Тамиму ибн Бахру нет веских оснований. Он пишет в своих записках, что лично навестил и имел беседу с предводителем кимаков, армия которого состояла из 20 тыс. превосходных всадников[351]. Прежде чем наблюдать и иметь личные беседы с руководством кимаков и тогузогузов (уйгуров) в их собственных владениях, Тамим ибн Бахр отмерил сотни и сотни фарсахов на своём нелёгком пути, и к его информации пренебрежительно относиться нельзя.

По словам Тамима, до ставки царя кимаков было расстояние в 80 дней пути для быстро скачущего всадника[352]. Путь этот начинался от Тараза — границы мусульманского мира. Дорога шла на восток и, как пишет Тамим, «все эти степи, пески и долины обширны»[353], в которых путь всадника труден, опасен и длинен. Даже рассчитывая оптимальное расстояние для нормального человека и выносливой лошади в этих условиях в 45–50 км в день, мы неминуемо придём к заключению, что общее расстояние от Тараза до ставки царя кимаков составит не менее 3500–4000 км., что в конечном итоге приведёт опять к восточным пределам монгольских степей.

Цифру 80 или 81 день пути до ставки царя кимаков от Тараза приводят и другие арабские писатели, которые, как выясняется, основывали свои показания на данных, впервые приведённых Тамимом ибн Бахром, — Ибн Хордадбех, Ибн ал-Факих, Якут, Идриси. Однако нигде в их трудах не утверждается, что резиденция царя кимаков, до которой надо было добираться 80 дней пути, находилась на Иртыше. Этого и не могло быть, ибо Тамим ибн Бахр размещал кочевья кимаков гораздо дальше, к востоку от Иртыша. Поэтому утверждения всех современных исследователей кимако-кыпчакской проблематики о том, что расстояние в 80 дней пути для быстро скачущего всадника от Тараза относится к месту обитания кимаков на Иртыше, основано, мягко говоря, на недоразумении и является данью сложившейся давно традиции отмечать кимаков только на Иртыше. Кто ошибся в таком представлении первым, сейчас выяснить трудно, но это утверждение стало кочевать из работы в работу.

Кимаков на Иртыше отмечают только поздние источники — Гардизи анонимный автор «Худуд ал-Алма», отразившие позднейшую нарративную традицию, когда внедрение кимаков на их новой родине в бассейне Иртыша и на юго-западных склонах Алтайских гор было завершившимся актом. Наоборот, Тамим ибн Бахр и следовавшие за ним авторы освещают жизнь кимаков ещё на их старых территориях в северо-восточной Монголии и Маньчжурии или в период исхода кимаков на запад.

Вероятно, только Идриси, автор XII в., имевший в своём распоряжении источники обоих кругов информации, отразил в своих пространных и довольно обширных известиях о кимаках эти две тенденции без должного анализа их, что, естественно, не могло не сказаться на его сведениях о стране кимаков, весьма путанных, противоречивых и неясных, что и вызвало оправданное недоверие многих исследователей к его сочинению. Так, И. Маркварт отмечал: «Можно предположить, что для Идриси главным источником о кимаках были поздние сочинения, в которых под термином кимак подразумеваются… выходцы из собственной Монголии»[354]. Этот автор также ничего не говорит о реке Иртыш, кимаки у него обитают на реке Гамаш. Однако кимакам он посвятил специальную главу в своём географическом своде, раздел этот озаглавлен «Восточная Азия, страна кимаков»[355]. Как бы раскрывая свою мысль, Идриси приводит такое описание страны кимаков, которое не оставляет сомнений в том, что он имел в виду крайние восточные пределы Азии, за которыми простирается только водное пространство. Вот его описание: «От Тараза до главного города, где живёт царь… расстояние в 81 день пути. Кимакия является просторной и плодородной страной. На юге багаргар (тогузозогузы. — С.А.)… на востоке море Мрака»[356].

На карте, являющейся неотъемлемой частью географического трактата Идриси, страна кимаков также расположена на самом краю, в восточной её части. На ней также показано, что земли этой страны на юге, в полном соответствии, например, с данными Тамим ибн Бахра, соприкасаются с пределами страны тогузогузов, а с востока о берега страны кимаков бьются воды моря Мрака, отождествляемые большинством исследователей с мировым океаном, воды которого омывают и берега Китая[357]. И от этого океана, согласно Идриси, до столицы царя кимаков было всего шесть дней пути[358]. Как видим, и Идриси относит, по крайней мере, часть своих кимаков к территории, расположенной гораздо восточнее Иртыша. Приведённые им данные заимствованы из кругов, близких Тамиму, ибо он приводит расстояние до ставки кимаков в 81 день пути. Одновременно у Идриси имеются сведения о кимаках, обитавших уже на новых местах в пределах Восточного Казахстана, где их фиксируют поздние источники, в частности Гардизи.

Для этого автора так и осталось неизвестным написание самого имени кимак. По крайней мере среди приведённых им перечислений семь человек — предки-эпонимы кимакских племён, составивших позднее этнополитическое объединение; написание самого имени отсутствует. Это дало повод И. Маркварту предположить, что искомое слово кимак, возможно, составилось из соединения двух первых из приведённых Гардизи племенных названий — Ими и Имак (iki — imak>[359].

Гипотеза И. Маркварта выглядит неубедительной. Существует мнение, что считающийся классическим список имён племён имеет явные искажения. Даже сам И. Маркварт отождествлял первый этноним ими с названием огузского племени имур[360]. У Махмуда Кашгарского и Рашид ад-дина это имя пишется как эймур[361], у Абу-л-Гази — как мимир[362]. Достоверные сведения в пользу отождествления ими с имир привёл Ю.А. Зуев[363]. Б.Е. Кумеков считает, что «скорее всего в рукописи Гардизи lapsus calami: следовало бы писать эймур, а не ими»[364].

Очевидно, термин кимак и этноним (если это этноним) были известны лишь определённой группе мусульманских авторов. До сих пор нет определённой ясности в том, как должно было звучать это написание в устах современников. Видимо, мы вправе говорить о некоем народе, по отношению к которому использовалось книжное имя кимак. Между тем существовала не только нарративная, но практическая традиция, в которой слово «кимак» распространялось на значительную часть населения средневекового Казахстана и прилегающих к нему районов Южной Сибири, а затем южнорусских степей.

Весьма показательно, что такой автор XI в., как Махмуд Кашгарский, знавший из личных наблюдений политическую ситуацию и экономику Казахстанских степей начала II тысячелетия н.э., о народе кимак, как таковом, ничего не говорит. Молчат о нём и древнетюркские рунические памятники и китайские источники. Махмуду Кашгарскому на правом берегу Иртыша, где размещал своих кимаков Гардизи и неизвестный автор «Худуд ал-Алам», был известен народ только под именем кай[365]. Был известен Махмуду Кашгарскому и народ под именем йемек, также проживавший на берегах Иртыша. О них он даже приводит стихи неизвестного поэта караханидской эпохи: «На реке Иртыш йемеки засучивают рукава, у них отважные сердца, они собираются идти на нас»[366]. В непосредственной близости от этих двух племён Махмуд Кашгарский поселяет и татар. Таким образом, перед нами почти тот же порядок племён, который встречается у Гардизи в его списке. Различие только в том, что вместо кимаков Махмуд Кашгарский упоминает племя кан. Другой автор XI в. ал-Бируни, в районе Иртышского бассейна размещает племя кумак[367], локализация которого совпадает с кимаками, а огласовка противоречит предположению И. Маркварта. Ю.А. Зуев в этой связи отмечает: «Есть основание считать, что кумаки Бируни и кимаки других авторов — нетюркского происхождения и китайским эквивалентом их имени было кума (kuo — mak>kumak)»[368].

То, что приведённый этнический термин кумак у ал-Бируни не случаен для интересующего нас региона, доказывает Рашид ад-дин. «Юрт Гуюк-хана находится в земле Кумак, в местностях, которые они, монголы, называют Иеры-Минграк, Эмиль и Юрсаур»[369]. Все топонимические названия, приведённые выше, легко отождествляются и наносятся на современную карту Восточного Казахстана. Минграк соответствует хорам Монрак, Эмиль — современной р. Эмиль, Юрсаур — Саурскому хребту[370] и, таким образом, перед нами предстаёт бассейн верхнего Иртыша, называемый ещё в XIII в. местностью Кумак.

Интересно отметить, что на топонимической карте Казахстана, на которой нашли своё отражение многие родоплеменные названия в соответствующих этнооронимах и этногидронимах эпохи средневековья, мы не встречаемся с топонимическими реперами с основой кимак, а имеем только этноним кумак. Например, под таким названием известна р. Кумак, протекающая по северо-западной части современной Актюбинской области и впадающая в р. Урал.

Как видим, у весьма компетентных авторов XI в., какими являются Махмуд Кашгарский, и ал-Бируни, у арабо-, персоязычных авторов племя кимаков, обитавших в бассейне верхнего Прииртышья, заменяется реально существовавшим народом кумак, по версии ал-Бируни, и народом каи, по материалам Махмуда Кашгарского, что, вероятно, отражает изначальную сложную структуру этого племенного образования, состоящую из двух частей, возможно, нетюркского происхождения. Во всяком случае, Махмуд Кашгарский отмечал: «Кай, ябагу, татары, бысмылы. У каждого из этих племён свой язык. Вместе с тем они хорошо знают тюркский»[371].

Последняя фраза средневекового филолога нас не должна смущать, ибо он сообщает о периоде, когда каи уже продолжительное время находились в тюркской этноязыковой среде, и, несомненно, восприняли язык и материальную культуру окружавших их кыпчаков и йемеков, проживавших, как известно, в бассейне верхнего Иртыша и региона Алтайских гор ещё в середине I тыс. н.э. Указание на то, что у каи был особый язык, во всяком случае нетюркский, хорошо сочетается с представлениями о восточной природе происхождения кимаков на территории, являющейся этническим эпицентром татаро-монгольских родоплеменных объединений. На новом месте ко времени жизни Махмуда Кашгарского они ещё не успели утратить свой язык и вычеркнуть из памяти свою генеалогию, следы которой отразились в мифологическом сценарии, приведённом Гардизи, где ассоциативная связь понятий женского волоса, плавающего в божественной реке, женщины-Хатун и дракона-змеи с божеством нижнего мира стала генеалогической основой происхождения кимаков-каи.

Если рассматривать этноним каи с позиции монгольского языка, что правомерно, исходя из вышесказанного, то окажется, что в диалектах этого языка термин каи означает змею, дракона. Очень серьёзным подспорьем является весьма редкая возможность сопоставить тамги отдалённых в результате частых перемещений различных группировок этого племени. В китайском источнике VIII в. «Танхуйяо» в разделе «Тамги лошадей из вассальных княжеств» приводится и тамга племени каи, изображённая в виде змеи[372]. Такая же тамга сохранилась и у племени каи, отмеченных в источниках уже в составе огузо-туркменских племён в Средней Азии[373].

Как видим, каи являются народом змей и в степях Восточного Казахстана. В бассейне Иртыша, став известным здесь ряду арабо-, персоязычных информаторов под именем кимак, они появились, выселившись с территории Северо-Восточной Монголии, где их впервые отметил в начале IX в. Тамим ибн Бахр. Возможно, именно этому арабскому путешественнику мы обязаны появлением в анналах истории имени кимак.

В районе, куда добрался Тамим ибн Бахр при посещении столицы уйгуров на Орхоне, в этот период, как известно, обитали и кимаки, которые, согласно Тамиму, кочевали налево от города на Орхоне, т.е. северо-восточнее и восточнее его. Более точную локализацию их расселения даёт Рашид ад-дин: «В древние времена местообитание уйгурских племён было по течению этих рек… в горах и равнинах. Те [из уйгуров], которые обитали по течению десяти рек, называли он-уйгур, а [живущих] в [местности] девяти рек — тогуз-уйгур… племена, обитавшие на Камланджу, которая есть девятая [река], называют народом лун, тех же, которые жили по реке Уткан, десятой по счёту, называли народом кумук-атыкуз»[374].

«Древние времена», о которых упоминает Рашид ад-дин, падают как раз на начало IX в., когда Тамим ибн Бахр посетил столицу созданного уйгурами государства на Орхоне. Основатель уйгурского эля Элетмиш Бильге-каган, надпись в честь которого выбита на Селенгинском камне, называл себя государем он-уйгуров и тогузогузов. Среди последних упоминается народ лун.

Исследователи считают, что известия, которые приводит Рашид ад-дин, составлены с «учётом источников самого различного происхождения — монгольских, персидских, тюркских, китайских и др… Всё это обеспечило сообщениям Рашид ад-дина такую полноту и точность, которая, по-видимому, не может быть признана более ни за одним другим сочинением, содержащим известия о народах Центральной Азии в раннем средневековье»[375]. Поэтому мы можем предположить, что упоминание им народа лун среди племён, обитавших в VIII в. в Центральномонгольских степях, отнюдь не случайный эпизод. Лун — китайское название дракона и змеи[376] и в таком прочно устоявшемся названии мы встречаем его до сих пор в двенадцатилетнем животном цикле — системе летоисчисления, распространённой среди тюрко-монгольских и других народов Центральной и Восточной Азии, возникшей и вошедшей в употребление около начала нашей эры. Пятый год цикла называется драконом (китайское — лун). Параллельно с драконом этот год тюркоязычные народы называют годом рыбы (балык), годом крокодила величают его таджики и персы (персид. «нехенг», «нак»)[377]. Понятно поэтому теперь, почему персоязычный информатор XI в. Гардизи в приведённой генеалогической легенде о происхождении кимаков при описании эпизода, когда дракон утащил жену Шада кимаков Хатун в божественную реку, даёт дракону название — крокодил (нехенг).

Важно отметить закономерность, заключающуюся в том, что рядом с народом дракона, (лун и змеи, как главная его ипостась) Рашид ад-дин отмечает и народ кумук-атыкуз, проживавший на р. Утикан. В таком совместном сочетании эти два племенных наименования встречаются, как уже говорилось, на р. Иртыше в XI в., где они отмечены Махмудом Кашгарским под именем киа, у Бируни — под именем кумук. В период присутствия на р. Орхон Тамим ибн Бахра эти племена под именем кимаков находились, по терминологии арабского путешественника, налево от города кагана уйгуров, т.е. к северу или северо-востоку от Карабал-гасуна.

Бретшнейдер локализует местность Камланджу, где сидел народ дракона, к району низовьев р. Толы, что действительно отстояло к северо-востоку от древней столицы уйгуров, расположенной, как известно, на выходе р. Орхон из ущелий Хангайского хребта. Утикан Рашид ад-дина — один из вариантов имени Утекенских гор, расположенных, по мнению большинства исследователей, в верховьях р. Орхон[379]. В этих местах обитали племена кумуков, которых, возможно, и видел Тамим ибн Бахр во время своего посещения столицы уйгуров и назвал их именем кимаков, которое в дальнейшем с его лёгкой руки, внедрилось в арабо-, персоязычные нарративы и в таком, книжном, наименовании стало широко фигурировать во всех трудах, начиная со средневековья.

Впрочем, мы высказываем только своё предположение о причинах появления этнического имени кимак на страницах мусульманских источников. Дело в том, что районы, лежавшие севернее или северо-восточнее ставки уйгурского хана, назывались также, согласно Рашид ад-дину, «местностью Кима в Кара-Коруме»[380], и эта местность была этнической территорией ещё одного племени, вошедшего в изначальный семиплеменной политический союз, образовавший Кимакское объединение на Иртыше, которое в перечислении предков-эпонимов списка Гардизи упоминается под именем ланиказ.

Хотя В.В. Бартольд после названия племени ланиказ ставил знак вопроса, В.Ф. Минорский вместо ланиказ предпочитал произношение нилказ[381]. Если предложенная конъектура последнего автора верна, то нилказ можно сопоставить с родом нилкан племени Джалаир, перечисление 10 подразделений которых, проживавших в местности Кима в Кара-Коруме, приводит Рашид ад-дин[382]. Среди них, т.е. «десяти больших ветвей (племени джалаир. — С.А.), из которых каждая в отдельности стала большим народом»[383], помимо нилкан Рашид ад-дин упоминает и племя кумаут, которое Ю.А. Зуев сближает с племенем кимак, упоминаемым Бируни на Иртыше, и кимаками мусульманских авторов[384]. Все они проживали в местности Кима, лежавшей к северу от Орхонской столицы уйгуров, и именно в этой местности отмечал своих кимаков Тамим ибн Бахр.

В таком случае мы вправе ожидать, что китайские авторы, которых интересовали все крупные племена и народы, представлявшие для китайской империи потенциальную опасность и расположенные к северу от их границ, не обойдут их вниманием. И действительно, в регионах, лежавших к северо-востоку от древних земель, являвшихся в различные времена центрами образования тюрко-телеских государственных объединений, т.е. практически в тех местах, где локализовал своих кимаков Тамим ибн Бахр, согласно китайским летописным сводам, проживали народы под именем кумоси, варианты: кумохи, кучженьси.

Известный ориенталист В.В. Григорьев в конце XIX в. высказал мнение, что кимаки арабских авторов — это скорее всего кумохи китайских хроник[385]. Эта догадка русского учёного была подтверждена в 1920 г., когда французский синолог П. Пелльо в рецензии на работу И. Маркварта «О народности команов», убедительно доказал, что китайская транскрипция кумоси является передачей двух этнонимов: кумак и каи, где слово кумо (kuo-mak[387]. К.Г. Менгес пишет о последнем: «Этот этноним si-yiei сохраняет в современном кантонском диалекте свою более древнюю форму haj», и, «таким образом, народ си, возможно, тот же самый, что и «Qaj — каи»»[388]. Позже эти выводы нашли своё подтверждение в работах В.Ф. Минорского и других исследователей[389]. Видный советский этнограф Г.М. Василевич в 1946 г. писала: «Китайские источники дают два этнонима кумо+хи (IV–VI вв.) и кима+ки… В X–XI вв. мы встречаем этноним кимаки уже в персидских источниках»[390]. Согласно В.А. Туголукову, «кимаки арабских источников… — это входившие в состав северных уйгуров кумохи (хисцы)»[391].

Си, или хи, упоминаются с III в. до н.э., но большинство сведений о них приходится на I тыс. н.э. В этот период преимущественным районом обитания их были восточные отроги большого Хинганского хребта в западной части Маньчжурии. Об этом племени в китайских источниках сказано: «Си, так же [как и кидан], относятся к [этнической группе] дунху. При династии Юань-Вэй (386–534) сами называли себя кучженьси и жили на бывших сяньбийских землях… Их земли на северо-востоке граничат с киданями, на западе — с туцзюэ, на юге проходят по р. Байланхэ… Обычаи такие же, как у туцзюэ. Пасут скот, переходя с места на место в поисках воды и травы. Живут в войлочных шатрах. Ставят кольцом повозки, образуя лагерь… Остальные члены кочевья рассеяны по горным долинам… Средством существования служит охота при помощи луков. Из злаков много проса, причём собранное зерно хранят в погребах… Охотники были до драк и сражений. Имеют пять кочевий. Во главе каждого кочевья стоит сыцзинь. На западе владения… доходят до озера Далобо, находящегося в 3 тыс. ли от ставки правителя хуэйхэ (уйгуров)… При династии Суй отбросили (от своего названия) кучжэнь и стали называться просто си»[392]. Другие китайские авторы также подчёркивают их склонность к «набегам и грабежам», что, например, «кумоси и кидани постоянно нападают друг на друга»[393]. Говорится также, что у кумоси «имеются превосходные лошади с крепкими копытами, хорошие на бегу»[394].

Сопоставляя известия об образе жизни кимаков, встречающиеся в мусульманских источниках с описанием быта и обычаев народа кумоси-кумохи в вышеприведённых цитатах из китайских хроник, даже несмотря на их фрагментарность, нельзя не обратить внимание на общность черт по основным деталям.

Приведённые сведения о кимаках и кумоси (кумо > kymo > kuomak > kumak-ou-si < yiei) известие Тамима ибн Бахра о проживании кимаков «налево», т.е. к востоку, северо-востоку от уйгуров и Рашид ад-дина о обитании племен кумук-атыкуз и лун (дракон) в местности Кима, т.е. также вблизи земель уйгуров, где обитали племена кумоси, имевшие, согласно китайским источникам, на запад от себя земли уйгуров; указание Гардизи о бегстве кимаков на Иртыш и в горный регион, примыкающий к нему, где, согласно авторитетному утверждению Махмуда Кашгарского, не было народа под именем кимак, на их месте он размещает племя каи и где, по данным Бируни, проживали кумаки, — всё это позволяет нам в настоящее время вполне обоснованно утверждать тождество племени, известного в книжной традиции мусульманской письменности под именем кимак, народу каи, а также определить первоначальное местообитание кимаков под именем кумоси в Восточной Монголии и Западной Маньчжурии по соседству с киданями.

Обитая на территории, населённой преимущественно народами монгольского этнического круга, кумоси были, по всей вероятности, нетюркоязычны. Китайские источники почти не отличают кумоси от киданей, монголоязычность которых не вызывает сейчас ни у кого сомнения. По «Вейшу», владение киданей находится к востоку от кумоси, с которыми они одного корня, но разной ветви[395]. Общность происхождения этих двух народов также подтверждается источниками. «Си, так же [как и кидане], относятся к [этнической группе] дунху»[396], и «кидани и сисцы понимают язык друг друга фактически составляют одно государство»[397].

Л. Лигети писал: «Как известно, народ дунху, который раньше ошибочно отождествлялся с тунгусами, после поражения в войне с сюнну разделился на две части — ухуань и сяньби. О последних китайские источники в 45 г. н.э. приводят довольно подробные сведения… из них выделились, с одной стороны, племена си (кумохи) и кидане, а с другой стороны, несколько позже — ветвь ажа. Союз этих племён, начиная с VII–X вв. назывался шивей»[398].

Таким образом, можно предположить принадлежность народа кумоси к протомонгольскому сяньбийскому племенному союзу. И всё же справедливости ради следует отметить, что среди китайских источников имелась и другая точка зрения, связывающая кумоси с сюнну. Например, гл. 74 «Записи по истории Пяти династий» сказано: «Сисцы, собственно говоря, являются отдельной ветвью сюнну»[399], а их обычаи весьма сходны с туцзюэ[400], что являются, несомненно, отражением значительного влияния на них тюркоязычных народов, вначале восточных тюрков, сеяньто-кыпчаков, затем уйгуров. Это влияние было настолько сильным, что китайским информаторам было уже трудно определить их происхождение. Следует, вероятно, согласиться с заключением В.А. Туголукова, писавшего, что «хи (си) включали как хуннские, так и дунхуские этнические элементы, т.е. занимали как бы промежуточное положение между ранними тюрко- и монголоязычными группами»[404].

Традиции ранних этнополитических связей племени кумоси с тюркоязычными этносами в центральноазиатский период их жизни в дальнейшем существенно облегчили процесс их внедрения уже под именем кимаков в тюркоязычную этническую среду на их новой родине на берегах Иртыша, что не могло пройти мимо внимательного наблюдателя, каким являлся Махмуд Кашгарский, отметивший, что у народа каи (т.е. кимаков), так же, как и у татар, ябагу «свой язык», и в то же время они хорошо владели тюркской речью. Вероятнее всего, к навыкам тюркской речи, по крайней мере определённая часть народа каи, или си, вынуждена была приспособиться в период подчинения их господствующему в восточной части Центральной Азии в. середине I тыс. н.э. народу сеяньто-кыпчакам и тюркам, а после разгрома, последних — уйгурам. Во время кратковременного существования каганата Сеяньто в первой половине VII в. си входили в состав этого государства[405].

Такая тенденция продолжалась и при главенстве в степях Монголии II Тюркского каганата, во главе которого стояла коалиция из тюрков и сеяньто (кыпчаков). Так, под 710 г. преемник основателя каганата Гудулу Мочжо-каган «привёл дома Кидань и Хи под свою власть»[406]. Вступивший на престол после гибели Мочжо новый каган Могилян также утверждал: «Хи и Кидань суть мои невольники и подданные»[407].

С возникновением в Центральной Азии в середине VIII в. на месте разрушенного Тюркского каганата нового государственного образования — Уйгурского эля, просуществовавшего почти сто лет (744–840 гг.) — положение племени си (каи) продолжало оставаться прежним. Сменился только их хозяин. Им стали уйгуры. «Прежде у народа си и киданей находились уйгурские уполномоченные по надзору и попечению, наблюдавшие за поступлением ежегодной дани»[408], — этот отрывок из «Цзю Таншу» недвусмысленно засвидетельствовал истинное положение племени си (каи) во второй половине VIII — первой половине IX в.

Исходя из сказанного, можно предположить, что довольно значительное по времени пребывание народа каи в тюркоязычной среде в центральноазиатский период их истории не могло не наложить на него своего отпечатка и ко времени Махмуда Кашгарского, т.е. к XI в. они уже «хорошо знают тюркский», в то же время не позабыв родного языка, а это, скорее всего, язык монгольского лингвистического ареала, к которому принадлежали и татары, объединяемые в китайской географической литературе общим собирательным названием шивей, возможно, и сами кимаки (каи) отождествлялись в ряде источников с татарами. Поэтому кимаки, согласно информации Гардизи, оказались потомками и родственниками татар.

В свете сказанного любопытен факт, свидетельствующий об этнической близости кимаков (каи) и татар. Восточными соседями каи, согласно источникам, были кидани. В отчёте китайского посла Ван Яньдэ, посетившего уйгурское турфанское княжество в последней четверти X в., при описании начальной стадии его посольского маршрута, проходившего через западные части Маньчжурии и восточные регионы Монголии, т.е. через этнические регионы, где по преимуществу обитали племена монгольского лингвистического круга, говорится: «Затем миновали племя волянхэтэ… Это были земли уйгуров при династии Тан. Потом проехали земли племени дачун тайцзы, граничащие с киданями. Местное население… из кобыльего молока приготовляет вино, от которого пьянеют»[409].

Слово «дачун» в переводе означает «великие змеи»[410]. С этими змеями кидани вели постоянные многолетние войны, но в конце концов всё же одолели их. Подобная канва событий, если помнить об истинном положении дел в восточной части Центральной Азии в интересующий нас период, может прилагаться только к этническим коллизиям между кумоси и киданями, которые, согласно китайским источникам «постоянно нападают друг на друга». Нам представляется, что в данном случае перед нами прямое тождество между кумоси (кимаки+каи) и народом змей. Исходя из всего сказанного, уместно предположить, что змей был тотемным животным определённого крупного этнического коллектива, приобретшего известность в источниках того периода по имени народ змей.

Действительно, на рубеже I и II тыс. н.э. в исторической жизни народов Евразийских степей определённую роль сыграло змеиное племя. Обратим внимание на одно звено из той цепи племён, которые участвовали в передвижении по обширным пространствам Евразии, а именно народ, известный в различных в языковом отношении источниках как змеи.

В армянском источнике сообщается, что народ отц (древнеарм. — народ «змей») вдруг двинулся на своих соседей «хардиаш», т.е., как нам уже известно, «рыжеволосых, светлых, белокурых» — кыпчаков-половцев. Потерпев поражение, несколько позже кыпчаки, уже смешавшись, с народом змей (нашими кимаками) и создав с ними коалицию, в свою очередь, напали на своих соседей узов и печенегов и вместе с ними устремились далее на запад до Византии[411]. Об этой же цепи миграции имеются известия и у персоязычного автора ал-Марвази, но у него вместо племени отц фигурирует племя каи[412], т.е. те же самые змеи. Как установил В. Ф. Минорский, данные события произошли в первой половине XI в.[413]

Очевидно, кимаки помимо своего книжного имени были известны определённому кругу источников как народ змей (каи — монг., отц — арм.). Так как кимаки долгий период своей истории находились в тесной этнической связи с тюркоязычными народами, в первую очередь с кыпчаками и йемеками, и были в основном полностью отюречены, мы вправе предположить, что этот народ змей помимо монголоязычного варианта имел тюркский эквивалент, под которым его знали окружающие тюркоязычные народы. Почти во всех тюркских словарях, средневековых и современных, змея обозначается словом джилан, йылан. Однако в тюркской лексике средневекового периода истории Казахстана слово «джилан» в качестве обозначения особого этнического коллектива пока, не обнаружено, кроме этнического имени елань, так именовалось и именуется подразделение башкирских кыпчаков[415]. Следовательно, бытовало какое-то другое, не сохранившееся в современных тюркских языках слово, под которым современники легко узнавали племя змей, т.е. кимаков, помимо их монголоязычного автоэтнонима — каи.

Таким словом, по-нашему мнению, является термин уран, встречающийся исключительно в применении к кимако-кыпчакской этнополитической жизни в качестве этнического обозначения определённой части кыпчаков начала II тыс. н.э. Так, в одном источнике сообщается (речь идёт о событиях конца XII в., о которых подробнее мы будем говорить в следующих главах) о кыпчакском хане Алп-Кара Уране и его соплеменниках уранийцах[416]. Сын его Кыран был отцом Теркен-хатун, больше известной в истории, как жена хорезмшаха Текеша и мать хорезмшаха Мухаммеда. Она, согласно Рашид ад-дину, происходила из племени уран[417]. При исследовании истории и этимологии племени уран мы обратились к тюрко-арабскому словарю XIII в. «Книга собрания толковых слов тюркских, неарабских, монгольских и персидских», известному в литературе как «Словарь Хоутсма», составленному на основе кыпчакских, огузских и в меньшей мере карлукских и уйгурских языков[418]. В этом глоссарии встречается слово уран, которое переводится как змея, гадюка[419]. Возможно, этот термин восходит к древнетюркскому слону игип — проникать, прижиматься[421], или, что представляется более верным, слово уран, гомогенно с тюркским глаголом ора — наматывать, обманывать, мотать и является производным от этого глагола с прибавлением к нему аффикса — а (н), т.е. (ора+а/н/) — оран-уран, в значении существительного результата.

Возможно, этноним уран, обозначающий достаточно известный в Евразии народ змей, возник и появился в обиходе, стал достоянием определённого круга информаторов-современников из-за особенностей религиозно-магического мышления, столь обычного для периода средневековья в тюрко-монгольской этнической кочевой среде, связанного с шаманским запретом называть своим настоящим именем определённое племя.

Имя было тотемическим символом и поэтому имело магическое значение, члены рода или племени держали личное имя в тайме от всех из опасения, что, узнав его, иноплеменники получат благоприятную возможность нанести им вред. Так как змей был тотемом народа кимак, возможно, на его тюркское название, означающее змею, а именно джилан, был наложен запрет (табу). Оно было заменено именем, максимальна, близко характеризующим все основные черты и повадки змеи, но звучащим отлично от всем известного имени джилан. Таким образом, вместо этнонима джилан в письменных источниках появлялся этноним уран, имя, означавшее тоже змею, но только в завуалированном виде, так как само слово уран означает то, что обматывает или прижимается, т.е. в этих словах отражается основная сущность змеи. Интересно отметить, что одним из тувинских онгонов был ирень — пёстрый — табуированное название змеи[422].

Как видим, этноним уран, встречающийся, что очень существенно, сугубо в кимако-кыпчакской среде, отражая лексику тотемического культурного круга, является эквивалентом монгольского этнонима каи и книжных кимаков. Отметим, что под названием уран народ змей был известен не только как логически следовало бы ожидать, с появлением его в сугубо тюркоязычной этнической среде, уже на территории современного Казахстана, но и на своей прародине, на стыке Монголии и Маньчжурии, где имя уран в различных вариантах было, вероятнее всего, аллоэтнонимом, т.е. названием полученным извне, из тюркоязычной среды, представителями которой в этом регионе в период раннего средневековья были сами тюрки (в узком, этническом понимании термина), их соправители — кыпчаки, уйгуры.

Не случайно этот термин, в китайском варианте волянхэтэ, был зафиксирован китайским послом конца X в. Ван Яньдэ во время его дипломатического вояжа к гаочанским уйгурам. Важно, что этот народ располагался, согласно китайскому автору, на той территории, которая считалась землями «уйгуров при династии Тан»[424], что, как известно, вполне отвечает историческим фактам. Выше уже неоднократно отмечалось, что в VIII–X вв. земли, где кочевали каи-кимаки, находились в подчинении у тюрков, а затем уйгуров. Не случайно отмечено Ван Яньдэ близкое соприкосновение пастбищ племени волянхэтэ с землями народа дачун, т.е. змеев[425]. Само племя волянхэтэ ряд исследователей (Д.Р. Гамильтон, Б. Огель, А.Г. Малявкин[426]), отождествлял с племенем уранкай, уранкат. Виттфогель и Фэн Цзяшен считают, что наиболее раннее упоминание этого племени встречается в «Ляоши» в транскрипции улянгай[427]. Наиболее полную сводку о различных вариантах именования этого племени в письменных источниках составил известный советский синолог Н.В. Кюнер. Согласно ему, они именовались улянха, улянхай, урянхай, урянхиты, уранкаи, унянгай, волангай, оренгай, уренкат и т.д.[428]. Весьма существенно его утверждение, что «Улянха представляют собой потомков хорошо известных си (хи) или кумоси (кумохи)»[429], т.е. кимаков — каи.

При ближайшем рассмотрении видно, что этноним уранкай является композиттивным, состоящим из двух этнонимов — уран и кай (уран+каи), каждый из составных частей предположенного гибридного названия которого переводится как змея. Можно предположить, что полный перевод этого словосочетания будет иметь вид «змея+змея». Перед нами типичный пример образования этнонима при наслоении двух однозначных терминов, относящихся к разным языкам, что является типичным для контактных зон, каким и является регион Северо-Восточной Монголии и Западной Маньчжурии, где этнополитическая и этнокультурная история тюркоязычных, монголоязычных и тунгусских племён бесконечно перекрещивалась вследствие неоднократных инвазий и перемещений огромных масс кочевников и полукочевников. В результате этого происходили многослойные процессы взаимодействия и взаимовлияния, метисации и интеграции различных племен и народов.

То, что этот искусственно зародившийся этноним имел право на существование и был довольно широко распространён, подтверждают данные топонимики на обширном пространстве Евразийских степей, начиная от сопок Маньчжурии на востоке до берегов Чёрного моря на западе. Самое примечательное в нашем случае то, что и этнический двучлен уран+кай, и каждый из его составляющих по отдельности этнонимов уран и кай отразились в гиронимах, оронимах и реже ойконимах только на той территории, где действительно в различные периоды своей истории проживали родоплеменные подразделения, так или иначе связанные с кимако-кыпчакскими этнополитическими объединениями.

Подобные топонимы встречаются на географических картах Маньчжурии и Монголии, Казахстана и территориях, лежащих западнее их. В Маньчжурии протекают реки под названием Хайлар и Урэнгол, имеется местность обозначенная по существующему здесь колодцу Уранкудук. Одноимённый колодец отмечен и в Монголии в Восточно-Гобийском аймаке. В Центральной Монголии возвышается гора Уран-Дунбэн. Ещё западнее, уже в Северной Джунгарии, протекает р. Урунгу, впадающая в озеро Улюнгур. В Восточном же Казахстане посёлок под именем Уранхай расположен у восточных берегов оз. Маркакколь.

Небольшая р. Уранхай впадает в р. Иртыш, реку, которую, как известно, обожествляли кимаки. В Центральном Казахстане, на карте Карагандинской области, можно обнаружить гору Уранкай. Встречены подобные топонимы и на территории Южного Казахстана. В 20 км северо-восточнее современного г. Туркестана археологи обнаружили городище XIII–XV вв., имеющее местное название Уранкай. К.М. Байпаков отождествляет это городище с известным в источниках XIII–XIV вв. небольшим поселением Оронг[430]. Интересно, что целый ряд показаний письменных источников первой половины II тыс. н.э. приурочивает к среднему течению р. Сырдарьи и региона северо-западных, западных и юго-западных отрогов Каратауских гор определённые топонимические точки, связанные с именем змей.

Например, район расположенный к западу от низовьев Сарысу, в источнике XIII в. именуются Уранг или Урунг-Чакыл[431]. Вероятно, этот же регион был зафиксирован в XVI в. в уже видоизменённом плане — йурунджкалык. Так именовалась местность рядом с Ак-Суме, где в 1582 г. во время карательного похода Шейбанидского правителя Абдалла-хана против непокорных казахских ханов его войско сделало остановку[432].

Ак-Суме отождествляется с ещё сохранившейся башней Ак-Сумбе, с высоты которой видны низовья реки Сарысу, воды которой теряются в песках Моюн-Кума. Это не вызывает сомнения в идентичности местности Урунг-Чакыл XIII в. Йурунджкалаку XVI в. После остановки в этой местности Абдалла-хан с войском, за один дневной переход одолев пески, подошёл к Сарысу, где стоянки его войска были названы Балтум-Турангу[433], Йатим-Турангу и Тибал-Турангу[436]. Заманчиво в топониме Турангу[437], видеть более древний, уже бытовавший в этом регионе, топоним Уранг. Возможно, автору XVI в. Хафизу Танышу, описавшему поход Абдалла-хана, были известны оба тюркских термина, обозначавших змею — уран и джилан, ибо Хафиз Таныш, отметил, что Абдалла-хан прошёл местность Ииланджук[438] (Джиланчик), т.е. змеиное место после того, как его войско покинуло стоянки Балтум-, Йатим- и Тибал-Турангу.

Можно привести ещё один топонимический репер для исследуемого региона, а именно: ойконим — Джилан (Йилан) — Караул, названный по имени змей. Он также расположен на северных склонах Каратау и стал одним из объектов притязаний воинских подразделений Шейбанидов, которые шли из-под Сузака на помощь основным силам Абдалла-хана, занятым в этот период осадой первоклассной крепости Сауран. Согласно Хафизу Танышу, эти отряды по пути прибыли «к одной крепости, укреплённой и сильной, носящей название Йилан-караул»[439]. Так как войско торопилось к Саурану, была выбрана кратчайшая дорога, ведущая с северных предгорий Каратау в Южные, через перевалы этого хребта, скорее всего путь шёл по древней караванной дороге, ведущей из Сузака в Туркестан и далее к Саурану. Как раз на этой дороге находилась крепость Йилан-караул, где, «сидело многочисленное войско Дашта и препятствовало проезду»[440]. В результате штурма крепость пала.

В настоящее время в ущелье Кызылсай, расположенном в 5 км. к северо-востоку от г. Кентау Чимкентской обл., прорезающем горный кряж Каратау с юга на север и кратчайшей дорогой связывающем оазисы берегов среднего течения Сырдарьи с просторами Дешт-и Кыпчака, имеются следы древней караванной дороги, ею и сейчас можно пользоваться вьючному транспорту. В 1982 г. одним из отрядов Южно-Казахстанской археологической экспедиции, которым руководил автор данного исследования, в 15 км, вверх по ущелью Кызылсай была обнаружена каменная крепость, носящая местное название Кырыккыз[441]. Она располагалась на самом краю сопки высотой до 60 м., мысом выступающей в широкую межгорную долину, и имела форму неправильного эллипсоидного круга диаметром 85X80 м. Крепостные стены сложены из дикого камня-плитняка, преимущественно сланца, причём наиболее массивные плиты весом до 80–100 кг. были заложены в основание стен. Камни не связывались между собой никакими растворами. Толщина крепостных стен — 1.5–2 м., сохранившаяся высота — до 5 м. Две обнаруженные монеты датируют основное время функционирования крепости — XV–XVI вв., т.е. время его штурма войсками Абдалла-хана. Эта крепость, запиравшая сквозной проход по ущелью Кызылсай из северных склонов Каратау (начала Дешт-и Кыпчака) в Туркестанский оазис[442], вероятнее всего и соответствует Йилан-Караулу.

Нам представляется далеко не случайным такое скопление змеиных топонимов, приуроченных к сравнительно ограниченной территории западной части хребта Каратау и присырдарьинских оазисов среднего течения этой реки. Это является отражением довольно длительного присутствия в данных районах племен кимакской группы, бывших составной частью кыпчакского этнополитического массива, с начала II тыс. н.э. вплотную придвинувших свои кочевья к границам оседло-земледельческих оазисов (Отраро-Туркестанского региона) Сырдарьи.

Исследование топонимических следов пребывания змеиного племени на территории действительного обитания, согласно показаниям источников, кимаков арабо-персидских нарративов показывает, что все они приурочивают основное место их обитания после ухода из северо-восточной Монголии к территории современного Восточного Казахстана, к региону бассейна Иртыша, куда входят юго-западные склоны Алтая, Тарбагатайский хребет, район озера Алаколь, Саурский горный массив. Все эти места, согласно Джувейни и Рашид ад-дину, ещё в XIII в. именовались Алакамак, или просто змея-кумак[443]. Почти такое же название сохраняется за регионом Притарбагатайской долины к северу от озера Алаколь, за долинами р. Эмиля и Кобука и в XIV в. Он именуется местнстью Кубак. Чередование согласных м-б в середине слова — явление типичное для тюркских языков средневековья и современности.

В регионе, носящем название Кумак (Кубак), происходили основные военные действия армии Тимура против некоторых могулистанских ханов, в частности Инга-тюре, когда могущественный завоеватель предпринял поход в северо-восточные окраины Могулистана, дойдя при этом до Иртыша. Описание этих событий, происходивших в 1388–1389 гг. встречается у авторов XIV–XV вв., летописцев деяний Тимура, era походов и сражений — Низам ад-дин Шами, Шараф ад-дина Иезди, Абд ар-Раззака Самарканди. Они сообщают, что главная ставка Инга-тюре, где он располагался со своей армией, находилась в местности Урунг-Иар[445]. Далее Низам ад-дин Шами пишет, что отправленные авангардные части войск Тимура во главе с Эмирзаде Омар-шейх-бахадуром с приказом «в местности Урунг-Иар настигнуть Инга-тюрю»[446], действительно, в этой местности столкнулись с его армией и «учинили им жестокое сражение и, разграбив вилайет врага и изгнав оттуда Инга-тюре, захватили беспредельные и неисчислимые богатства и скот». В то же время для этой местности Низам ад-дин Шами приводит название не Урунг-Иар, а Кубаг[447], т.е. эти два топонима выступают как синонимы. То же самое сообщает и Шараф ад-дин Иезди, информирующий, что Омар-шейх-бахадур во исполнение приказа Тимура настигнуть могулистанского правителя в «местности Урунг-Иар»[448] прошёл через горы и степи, пока «в местности Кубак не подошёл к Инга-тюре»[449], где в завязавшемся сражении разбил могулистанцев, «перебив многих из них, и, преследуя Инга-тюре, изгнали его из вилайета…»[451].

У более позднего автора, Абд ар-Раззак Самарканда писавшего об этих же событиях, приуроченных к местности Урунг-Йар[452], которая, как выясняется, ещё именовалась и местностью Кубак, данная территория обозначена другим названием. По его версии, «царевич (Эмирзаде Омар-шейх-бахадур. — С.А.), отправившись без обоза, налегке, настиг Инга-тюрю в местности Канас и перебил его иль и улус, (сам же) Инга-тюря ушёл»[453]. Как видим, новый топоним синонимичен вышеуказанным Урунг-Иару и Кубаку. Естественно, было бы предположить, что все три информатора о событиях конца XIV в., происходивших в верховьях бассейна Иртыша, говоря о ставке Инга-тюря, имели в виду три разные её точки локализации под тремя различными наименованиями: Урунг-Йар, Кубак и Кайас.

Однако, зная, что местность, приуроченная к верховьям Иртыша, именуемая в ряде источников как Кумак (Кубак), получила своё наименование, по всей вероятности, от имени главенствующего народа, поселившегося по обоим берегам на рубеже I и II тыс. н.э., а именно кумак-кимак, резонно отождествить их с народом змей, варианты названия которого звучат то как уран в тюркской лексике, то как каи в монгольских диалектах. Существование тройного варианта названия Кубак-Кумак, Кайас и Урунг-Йар, приуроченного к одной географической точке, не должно вызывать удивления. Оно только подтверждает нашу точку зрения об идентичности народа змей — кимаков-уранкайцев (уран+каи).

Исследуя топонимические следы пребывания змеиного племени в регионе верхнего бассейна р. Иртыш и соседствующих с ним земель, следует, по нашему мнению, обратить внимание на ойконим, отмеченный рядом письменных источников первой трети II тыс. н.э. Так, Вильгельм Рубрук, глава миссии, посланной в 1253 г. французским королём Людовиком IX в далёкую Монголию, францисканский монах-минарит во время своего путешествия в ставку великих монгольских ханов, проезжая по территории Семиречья, в прекрасно орошаемой долине, лежащей между отрогами Джунгарского Алатау и оз. Балхаш, посетил большой город Кайлак, известный своим обширным базаром, посещаемым множеством купцов[455]. Как отмечает В.В. Бартольд, этот «Кайлак, несомненно, соответствует Каялыку мусульманских источников, столице карлукского хана Арслана, который в начале XIII в. отложился от каракитаев и подчинился монголам»[456]. У Рашид ад-дина же Каялык (Киялык) в XIII в. отмечается, скорее, как местность, чем как населённый пункт[457]. Согласно Джувейни, Каялык располагался в семи днях пути от местности Алакумак[458].

Хотя некоторые авторы произвольно трактуют имя Каялык как Койлык, т.е. «баранье место», якобы получившее такое название из-за «знаменитого бараньего базара, который устраивался у его стен»[459] (неизвестно, почему чётко зафиксированный у разноязычных авторов топоним Каялык-Кайлак превратился в Койлык, что не оправдано и фонетически), нам представляется, что в данном топониме также отразился факт пребывания в этом регионе части змеиного племени, где вторая часть слова Каялык-Кайлак — лак-лык — является аффиксом, указывающим на свойство (каялык — змеиный).

Если наша конъектура приемлема, то, как нам кажется, найдёт своё разъяснение и довольно загадочное высказывание Рубрука о том, что страна, где проживали каялыкцы, называлась Оргонум — Organum, якобы получившая это наименование потому, что жители были хорошими органистами[460]. Однако, как писал ещё В.В. Бартольд, «относительно названия Оргонум нельзя, конечно, принять толкование Рубрука»[461] за серьёзный аргумент. Этот энергичный и смелый путешественник, скорее всего принял желаемое за действительное. Для монаха, христианина-католика, конечно, было очень приятно узреть атрибуты своей религии в далёких азиатских землях, тем более что Рубрук сообщает о присутствии представителей одной из ветвей, правда еретической, христианской веры — несториан — в одном селении, находившемся всего в 3 милях от Кайлака. Увидев церковь, францисканский монах со своими спутниками со слезами на глазах вошёл туда и радостно запел «Salve regina»[462].

В настоящее время казахстанскими археологами окончательно установлена локализация средневекового Кайлака-Каялыка. Он отождествляется с выявленным крупнейшим городищем северо-восточного Семиречья, расположенным на месте современного села Антоновское[463], отстоявшего в нескольких десятках километров к юго-западу от оз. Алакуль.

Мы уже пытались доказать, что территория Алакульской котловины, соседствующей с регионом Верхнего Иртыша, где в конце XIV в. вёл боевые действия Тимур, в ряду письменных источников того периода именовалась, с одной стороны, Кумак-Камак, с другой — Кайас и Урунг-Йер (варианты названия последнего топонима — Оренг, Уранг, Уран, нелишне напомнить, что с Калбинского хребта, расположенного в северной части этого региона, берёт свои истоки р. Уранхай, впадающая в Иртыш). Нам представляется, что этот топоним, широко бытовавший ещё в XIV в. был, конечно, в обиходе и в XIII в., когда волей судьбы указанный регион пересекал Вильгельм Рубрук, державший путь к берегам далёкого Орхона, в центре Монголии и в создании которого странным образом местное название области Урунг-Йер, трансформировалась в привычное слуху Оргонум.

Такая латинизированная передача названий местных топонимов для Рубрука, не знавшего всех тонкостей аборигенной речи и пользовавшегося толмачём, неким крещённым сирийцем Омодеем, не должна вызывать особого удивления. Несколько раньше этот путешественник также привёл и использовал латинизированное имя для названия города, который он встретил, когда переправился с левого берега р. Или на правый. Город, известный ещё в XI в. Махмуду Кашгарскому и отмеченный на его круглой карте как Ики-Огуз[465], благодаря информации Рубрука, вошёл в историю и под именем Эквиус[466]. В настоящее время Ики-Огуз-Эквиус отождествляется археологами с «городищем Дунгане, расположенным в Долине Коксу, неподалёку от современного Талды-Кургана»[467].

Перемещаясь за кимако-кыпчакскими племенами на рубеже I и II тыс. н.э. далее на запад и следуя по следам их довольно сложных перемещений, мы неминуемо обратим внимание на совпадение географии их расселения с распространением топонимов с редкой основой уран и кай. Например, в Башкирии, бесспорно, являющейся регионом, где в эпоху предмонгольского нашествия кочевали племена кимако-кыпчакских формирований, сыгравших значительную роль в этногенезе башкир[468], имеются гидронимы по имени Уран. Так, два притока Сакмары носят название Большой и Малый Уран, в Зауралье близ города Миасса в XVIII в. два озера именовались Уранга и Урангич[469].

Гидронимы и ойконимы с основой уран-оран встречаются и в Закавказском регионе. В Азербайджанской ССР, в Варташенском районе протекает р. Уран, в Лерикском районе расположено с. Оран[470]. Остатки средневекового города Байлакана (V–XIII вв.) имеют и местное название Орен-Кала.

Появление этих топонимических наименований следует связывать главным образом с продвижением представителей кимако-кыпчакских группировок, которые проникали в Азербайджан двумя путями — с юга, из Средней Азии и с севера, из Дешт-и Кыпчака. Как пишет Р.А. Гусейнов, в начале XI–XII вв. «имела место массовая миграция тюрок, которые обосновались в различных зонах Передней Азии, в том числе в Азербайджане»; где относительно многочисленные носители кыпчакского языка появились в XII в., что связано «с именем атабеков Ильдегизидов, по происхождению, как считается, кыпчаков»[471].

Со второй половины XI в. кыпчаки становятся известны грузинским летописцам. В 1118 г. грузинский царь Давид IV строитель, готовившийся к войне с тюрками-сельджуками, и со стремившимися к сепаратизму местными грузинскими феодалами, для укрепления своих военных сил провёл через земли аланов-овсов около 40 тыс. воинов-кыпчаков с семьями. Вновь приобретённый воинский контингент был поселён на восточных и юго-восточных рубежах Грузинского царства. И именно в этих районах Грузии были зафиксированы нетипичные для грузинской лексики топонимы Кок-Уран и Ак-Уран[473].

Указанные негрузинские топонимы являются отчётливыми следами пребывания определённых компонентов кыпчакского этнополитического объединения, среди которых не последнюю роль играли представители кимакских, т.е. уранийских родов, поселённых грузинскими правителями в межгорных долинах, наиболее пригодных для скотоводства. Чтобы сильнее привязать кыпчаков к новым землям, Давид Строитель стал насаждать среди них христианскую религию и, как пишет информатор, «с каждым днём больше и больше кыпчаков становились христианами»[474]. Последующие цари Грузии продолжали привлекать кыпчакские воинские контингенты на службу, приглашая их из ceвepoкавказских степей, где кыпчаки проживали в XII в., находясь, по всей вероятности, в союзнических отношениях с местными народами, например, аланами (овсами).

При грузинском царе Георгии III (1156–1184 гг.) в Грузию вновь переселились несколько десятков тысяч кыпчаков и овсов[475], названных в грузинских летописях «новыми кыпчаками». Часто упоминаются кыпчаки и в войсках царицы Тамары (1184–1213 гг.). Например, во время вооружённого мятежа западно-грузинских феодалов кыпчаки были среди тех, кто сохранил верность царице. Во время нашествия монголов и позже, при описании политических коллизий в Закавказье, источники сообщают и об активной роли кыпчакских племён в тех или иных событиях. Много кыпчаков служило в войсках, воевавших с Грузией атабеков Южного Азербайджана, Гянджи, дербентских эмиров. Во время появления на Кавказе преследуемого монголами хорезмшаха Джелал ад-дина кыпчаки принимали активное участие в борьбе с ним на стороне грузин, а также в качестве его военных союзников при захвате Дербентского прохода и крепости Дербент[476].

Последние упоминания о кыпчаках на Кавказе в письменных источниках относятся к началу XIV в.[477], когда они принимали участие во внутрифеодальных войнах правителей Грузии. Память о них сохранилась в грузинских народных преданиях, в топонимии (Кок-Уран и Ак-Уран).

Конечно, кыпчаки-половцы не могли бы столь активно участвовать в исторической жизни народов Закавказья начала II тыс. н.э., если бы не чувствовали мощную поддержку своих родственных племён, уже в XII в. прочно обосновавшихся в северопредкавказских степях. Впервые в этих местах они появились, вероятно, в конце XI в., вытеснив с этих кочевий печенегов[478], на первых порах внедрение их на новые земли проходило далеко не мирным путём. На вооружённую борьбу с пришельцами-степняками местного оседло-земледельческого населения (аланами, адыгами, вайнахами и др.) недвусмысленно указывает грузинский автор конца XI в. Джуаншер: «В последующее время печенеги и джики во множестве бежали от тюрок и ушли печенеги на запад»[479]. Джики — это адыги, а под тюрками Джуаншер имел в виду кыпчаков[480]. Однако уже с начала XII в., когда определились границы между кыпчаками, адыгами, аланами по течению Кубани, Тереку и другими местами, в северокавказских степях установилось политическое равновесие, и началось взаимное сближение, в чём были заинтересованы обе стороны. Не последнюю роль в этом примирении сыграла политика грузинских правителей. Летопись сообщает: «Овсы (аланы. — С.А.) и кыпчаки, по предложению царя Давида, отдали друг другу заложников, учинили друг с другом обоюдное согласие, между собой мир и любовь»[481]. Какие же конкретные кыпчакские объединения кочевали по предкавказским степям и играли столь значительную роль в политической жизни народов Кавказа в канун монгольского нашествия?

Скудость источниковедческого материала не позволяет конкретно ответить на вопрос. Русская летопись не приводит сведений о половецких группировках, жизнь которых не была непосредственно связана с Русью, поэтому предкавказские кыпчаки не были предметом их непосредственного интереса. По сведению грузинских же хроник, кыпчаки проникли в центральные части Предкавказья, включая часть равнин Чечено-Ингушетии и часть приморского Дагестана в районе Дербента, где известны «дербентские кыпчаки»[482]. Археологические памятники уточняют эти границы. Картографирование кыпчакских каменных изваяний, являющихся яркими и выразительными памятниками культуры этого народа, обычно сооружаемых только на землях, по которым кочевали кыпчакские объединения, показало, что наибольшее их число сооружалось по линии верховья Кубани (Пятигорск и Ессентуки) — левобережье р. Кумы. Многие из них известны на территории Ставропольского края. Пребывание кыпчаков, в этом регионе чётко локализуется и по курганным материалам, датирующимся XII–XIII вв.[483] Как видим, письменные известия и археологический материал свидетельствуют о том, что кыпчаки занимали на Северном Кавказе большие пространства равнинного Предкавказья — от Дербента до Нижнего Дона[484], где их кочевья соприкасались с территорией самого старого половецкого объединения — Донского, и даже, судя по данным источников, предкавказские кыпчаки являлись отколовшейся частью донских половцев[485].

С.А. Плетнева, на основании данных русских летописей и картографирования половецко-кыпчакских каменных изваяний, пришла к выводу, что кочевья «донских» половцев располагались в самом центре Половецкой земли — в бассейне среднего течения Северского Донца, который русские летописи неоднократно называли Доном или даже Доном Великим[486]. Согласно ей же, донские половцы, обосновавшиеся в первой половине XI в. в придонских степях, перешли на вторую стадию кочевания — с определёнными и ограниченными местами и маршрутами кочёвок, летними и зимними[487], и в местах их зимовок у половцев в XI в. возникают небольшие оседлые поселения. Благодаря данным русских летописей, нам известны некоторые имена этих «городков» — Шарукан, Сугров и Балин, все они локализуются на Северском Донце[488]. Если название Балин можно сопоставить, как предполагает С.А. Плетнева, с древнетюркским словом — balig[489], что означает город[490], то два упомянутых ойконима Шарукан и Сугров, несомненно, получили своё название по имени донских половецких предводителей (хана Шарукана и его брата Сугра).

Шарукан, известный в летописях на протяжении почти 40 лет, с 1068 по 1107 г., являлся одним из главных предводителей (перед ним как глава донских половцев, в летописных анналах, только один раз упоминается его отец — хан Осень, умерший в 1082 г.) могущественного донского объединения кочевников. Династия Шаруканидов прослеживается в русских летописях на протяжении четырёх поколений. К роду Шарукана принадлежали «его сыновья Отрок, бежавший в Грузию от Мономаха, и Сарьчан, а также брат Шарукана Сугр, сын Отрока Кончак (упоминается с 1172 по 1203 г. как глава донских половцев), и, наконец, сын Кончака Юрий, участник битвы на Калке, упоминается с 1205 по, 1223 г. и, по нашему мнению один из предводителей кыпчакского войска, неудачно выступившего в союзе с аланами в 1222 г. против монголов, в период их первого появления в предкавказских степях.

Нам представляется, что династия Шаруканидов, возглавлявшая объединение донских половцев, была выходцем из змеиного племени (кимаков — уран — каи — уранкаев). Приведём в подтверждение этой гипотезы некоторые доказательства.

Начнём с вышеупомянутых половецких городков. Учёными были сделаны попытки определить их местонахождения. Например, Н.В. Сибилев помещал их ниже Изюма, сопоставляя Шарукан с Теплинским городищем, Сугров — с Сидоровским городищем, Балин— с Маяцким[491]. Однако С.А. Плетнева, обследовав эти городища, пришла к выводу, что они датируются VIII–XI вв. и относятся к типу так называемых городищ с земляными валами салтовско-маяцкой культуры[492]. В то же время, согласно Плетневой, в данном регионе имеется одно, разрушенное распашкой укреплённое поселение, датируемое по керамическому материалу XII в. Это городище у с. Гайдары и, что интересно, рядом с Гайдары (Кайдары-Кайлары?) расположен г. Змиев (ныне Готвальд). В этой связи С.А. Плетнева далее замечает: «Факт существования в районе Змиева городища XII в. чрезвычайно интересен, так и как сам г. Змиев был, судя по названию, половецким становищем. Название города от слова «змея» связывает его с половцами-кыпчаками…»[493]. С.А. Плетневой как бы вторит И.Г. Добродомов, писавший, что «очевидно, половецкий город Шарукан можно отождествить с городом Змиевым в Харьковской области, тем более что он находится в том районе, куда специалисты по русской исторической географии помещали этот половецкий город»[494].

Сопоставление г. Шарукана с ойконимом Змиевым исходит из этимологии личного половецкого имени Шарукан от тюркского названия дракона, о чём подробно сообщает К.Г. Менгес, писавший, что слово Шарукан восходит «к венг. sarkan (sarkany) или его древневенгерской форме, имеющей значение «дракон»… слово встречается впервые в 1193 г. Поппе сравнивает «венг. sarkan с тур., крым., куман, sazayan— дракон, змея»»[495], и «это имя первоначально обозначает дракона почитавшегося «великим духом», или тотемным животным…»[496]. А как известно, именно дракон и змея как главная его ипостась были тотемными животными кимаков во времена их политического господства в степях Казахстана в IX–X вв., где они именовались в тюркской лексике под именем уран, в монгольской — каи.

Начиная с середины XI в. кимаки в составе кыпчаков-половцев появились у границ Древнерусского государства, что нашло отражение в русских летописях, преданиях и былинах.

Народ змей, т.е. кимаки, отложился в русской письменной традиции и под своим самоназванием, принесённым им из центральноазиатских степей, отложился он и в топонимике. Например, в древнерусских летописях встречается племя каепичи[497]. Структура этого этнонима ясна. Как пишет К.Г. Менгес, «имя представляет собой патроним на — ичь в им. п. мн. ч., образовано от сложного слова, вторая часть которого — opa/apo «отец»… Первая часть сложения — племенное название Qai (Кашг.) или Qajy; последнему отдаёт предпочтение Маркварт…»[498]. Одним из следов топонимического пребывания кимакских племён в землях донских половцев является ойконим Гайдары, отождествляемый с городом Шарукан. Интересно, что г. Шарукан, названный в честь хана Шарукана, в некоторых летописных списках, например Троицкой летописи, именуется Чешуевым[499], в чём, по справедливому замечанию С.А. Плетневой, опять же можно усмотреть связь со змеёй[500].

Варианты ойконима Шарукан — Чешуев, Гайдары, Змиев, прикладываемые к конкретному половецкому городу, как видим, являются лингвистической разновидностью одного термина, означающего змею.

Исходя из факта, что Шарукан — город донских половцев, во главе которых свыше 150 лет стояла династия Шаруканидов или, по нашему мнению, династия драконов, змей (основателем династии, видимо, следует считать Шарукана, в личном имени которого персонифицировался этноним), а для информаторов, описывающих события в Евразийских степях начала II тыс. н.э., не было секретом, что под змеиным племенем имелось в виду только этнические коллективы кимакской группировки, можно, как нам представляется, с определённым основанием предположить, что ханами донских половцев, образовавших династийную линию, были выходцы из народа «змей» — кимаков (уран-каи).

Выше мы пытались обосновать положение о том, что кимаки в своей первоначальной основе были народом монголоязычного этнического круга, в дальнейшем сильно отюреченного, почти полностью ассимилированного в процессе более чем 300-летнего проживания на территории Казахстана в кыпчако-йемекской тюркоязычной среде. Исходя из этого, следует предположить полиэтничность донского союза половцев, во главе которого стояли Шаруканиды, в среде которых, очевидно, представления о своих генетических связях с далёкой родиной, монгольскими степями никогда не прерывались и в драматические отрезки истории вдруг выступали на передний план. Помимо половцев-кыпчаков и кимаков в донское объединение кочевников входили остатки «самого различного степного и лесостепного населения, обитавшего на данной территории до прихода… кыпчаков. Это были аланы и болгары… печенеги и тюрки…»[501]. Например, в половецких городах Шарукан и Сугров, являвшихся зимними ставками обоих ханов, проживали вместе с половцами остатки разорённого и почти полностью уничтоженного ещё печенегами аланского (ясного)[502] населения Хазарского каганата[503], исповедующих христианство. Поэтому во время похода русских войск на «Дон» население Шарукана сдалось им без боя и вышло встречать их как представителей христианского воинства со всеми почестями, а во время второго похода в 1116 г. на эти же города сын Владимира Мономаха князь Ярополк «и ту взял полон мног… и приведе с собой Ясы, и жену полони себе Ясыню»[504].

Эти действия русских войск являлись заключительной серией походов на донских половцев, организованных Владимиром Мономахом в начале XII в. против своих беспокойных южных кочевых соседей. Разгром половцев был полным и результаты были значительными. Угнанные «за Дон, за Волгу, за Яик» кочевники надолго прекратили набеги на русские княжества, о Шарукане источники больше ничего не сообщают, он, видимо, вскоре умер, а его сын Отрок (Атрак) со своим народом откочевал далеко на юго-восток — в Предкавказские степи, в Обезы. Значение этих событий хорошо понимали и современники, и летописцы, ведшие записи спустя 100 лет. В них неоднократно повторяется, что Владимир Мономах «пил золотым шеломом Дон» и приводятся его слова: «И сказал Владимир. Сегодня день, созданный богом, возрадуемся и возвеселимся в этот день, потому что бог избавил нас от врагов наших и сокрушил им головы змеиные (курсив наш. — С.А.)[505]…»

Можно предположить, что Владимиру Мономаху, крупнейшему политическому деятелю Древней Руси на рубеже XI–XII вв., многие годы ведшему борьбу с кочевой степью (по преданию, он хорошо знал половецкий язык), было несомненно известно, что во главе объединения донских половцев стояли правители, образовавшие «змеиную» династию, основателем которой был хан Шарукан, и поэтому в его эмоциональной речи определение «змеиные головы», скорее всего, было не данью политической метафоре, а отражало истинное положение вещей. Русские летописи не характеризуют эпитетом «змеиный» другие известные им половецкие объединения, существовавшие в тот период на южных границах Древней Руси. Этот термин относился только к объединению донских половцев, значительная часть, которых в начале XII в. из-за походов Владимира Мономаха, его союзников и сыновей, была разгромлена, а хан Отрок (Атрак), ушёл со своим народом в степи Северного Кавказа, где после определённой конфронтации установил дружеские и союзные отношения с обитавшими в этих краях аланами (ясами). Возможно, это было облегчено предыдущим совместным проживанием половцев и аланов (ясов) на берегах Северного Донца, в городках Шарукан, Сугров и Балин. Не исключено, что часть оседлого населения, это в основном аланы (ясы), после разгрома в 1116 г. городков ушла вместе с разгромленными половцами-кыпчаками хана Отрока к своим родственным племенам в Предкавказье. В установлении дружеских отношений между аланами и кыпчаками помогла и политика Давида IV Строителя, который, прежде чем пригласить к себе на службу кыпчакские племена Отрока, настоял на заключении между кыпчаками и аланами «мира и любви».

Одним из результатов этого союза было то, что аланы в 1118 г. пропустили кыпчакские войска через кавказские перевалы в Грузию, где Давид IV расселил их на восточных и юго-восточных рубежах своей страны. Теперь становится понятным, почему именно в этих районах и обнаруживаются нетипичные для грузинской лексики топонимы Ак-Уран и Кок-Уран — их, несомненно, принесли с собой тюркоязычные кыпчаки, во главе которых стояли предводители династийного «змеиного племени», т.е. уранийцы, а точнее, соплеменники хана Отрока (в русских летописях этот хан значится также под именем Атрак, настоящее, тюркское его имя было скорее всего Артык)[506].

Союз кыпчаков и грузин, кроме принятия кочевниками христианства[507], был закреплён женитьбой царя Давида IV Строителя на дочери хана Отрока — Гуран-духте. Если во второй части двухкомпонентного антропонима Гуран+Духт — слово духт-дохт переводится с иранского как дочь, девушка, что не удивительно, если помнить о долголетних связях донских половцев, с ираноязычными аланами, то о первом компоненте имени дочери половецкого вождя трудно сказать что-либо с уверенностью. Не считая предложенную версию семантики этого слова вполне убедительной с филологической точки зрения, рискнём всё же предположить, что имя Гуран является, возможно, искажённым небольшим дефектом (лишняя буква — г), названием племени, к которому принадлежала дочь Отрока. Следовало, скорее всего, читать это слово как Уран — «змея», и тогда имя юной супруги грузинского царя переводилось бы как «дочь змеи», «дочь дракона».

После смерти Давида Строителя, в 1125 г., значительная часть переселённых им кыпчаков вернулась обратно на Северный Кавказ, а сам хан Отрок после смерти Владимира Мономаха, также последовавшей в 1125 г. вернулся на берега Дона, уступив долгим уговорам своего старшего брата Сырчана, продолжавшего кочевать с немногочисленными соплеменниками в Донских степях. Отрок вернулся не один, а с сыном своим Кончаком.

Как пишет С.А. Плетнева, «благодаря Кончаку, не погас род старого Шарукана»[508], который после смерти половецких ханов, его отца Отрока и дяди Сарычана, возглавил их объединения и превратился, таким образом, в одного из крупнейших половецких предводителей конца XII столетия. Ему, видимо, удалось объединить многие разрозненные половецкие роды и племена, кочевавшие по берегам Дона и Северского Донца. В «Слове о полку Игореве», где основным противником князя Игоря является именно хан Кончак, в поэтической форме приводятся сведения о том, что в решающий день битвы, приведшей к разгрому войск Игоря, на стороне Кончака выставили свои отряды половцы, пришедшие «от Дона, и от моря, и от всех стран»[509]. Складывается впечатление, что против Игорева войска ополчилась вся половецкая степь: от Волги до Приднепровья и от русского пограничья на севере до предкавказских степей на юге. Большинство исследователей истории русско-половецких отношений пришли к мнению, что это, конечно, далеко от действительности. Поход Игоря был направлен против донских половцев и поэтому на стороне Кончака выступили, главным образом, те половецкие племена, чьи кочевья попадали непосредственно под угрозу разорения, т.е. объединения, которые кочевали на берегах Северского Донца и Дона.

Ипатьевская летопись приводит имена половецких ханов, принявших участие в битве. Большинство из них является персонифицированными этнонимами и поэтому при упоминании имени хана Токсобы, принявшего участие в сражении, следует иметь в виду, что на стороне донских половцев, возглавляемых Кончаком, в битве приняли участие и половцы-токсобичи, чьи кочевья располагались на среднем течении Северского Донца. Согласно источникам, они входили в Донской союз[510]. Поражение Игоря, несомненно, способствовало возвышению Кончака и росту могущества его объединения, которым он управлял до самой смерти, последовавшей в самом начале XIII в. Наследником Кончака, по всей вероятности, стал его сын Юрий Кончакович, упоминаемый в летописях с 1205 по 1224 гг., который помимо донских половцев имел влияние и на родственные ему племена, кочевавшие в предкавказских степях, и поэтому о нём русские летописи писали, что он «больший всех половец».

Как видим, объединение донских половцев, под контролем которых находились земли от северных отрогов Кавказского хребта до низовьев Дона и во главе которых стояла правящая династия Шаруканидов или «рода дракона, змеи», находившаяся уже под насильственной, переходящей от отца к сыну (Осень — Шарукан — Отрок — Кончак — Юрий) властью (а не по обычаю — от отца дяди к племяннику), начало уже в 1022 г. складываться в раннефеодальное кочевническое государство[511]. Однако этот процесс был прерван нашествием татаро-монголов в первой трети XIII в.

Первое появление татаро-монгольских войск на Кавказе и в северной части Предкавказья довольно подробно освещено исследователями. Для нас представляют интерес события, разыгравшиеся в 1222 г., участниками которых были, с одной стороны, кыпчаки, а с другой — рейдовый корпус монгольских войск под предводительством видного и опытнейшего военачальника Чингисхана — Субэдэй-багатура. На стороне кыпчаков были союзные с ними аланы. Этот союз был настолько силён, что монголы, не сумев первоначально их разбить пошли на хитрость: решив расколоть монолитность кыпчако-аланского войска, послали к кыпчакам своих дипломатов. Главным козырем в их хитроумной политике было утверждение об общем их происхождении, общем генетическом родстве. Вот какими словами монгольские послы внесли раскол среди алан и кыпчаков. «Мы и вы — один народ и из одного племени, аланы же нам чужие; мы заключим с вами договор…»[512]. Как ни удивительно, кыпчаки послушались монголов и покинули своих союзников. Остальное известно. Источники сообщают, что монголы сначала легко справились с аланами[514], затем набросились на кыпчаков, которые, «чувствуя себя в безопасности в силу заключенного между ними и (татарами) мира, разошлись»[515]. Застигнутые врасплох, кыпчаки бежали без боя и рассеялись по степным просторам. «Большинство их, собравшись, направились к Дербенту Ширвана»[516], а часть из них бежала на северо-запад, в междуречье Дона и Днепра, т.е. на основные свои земли. Согласно летописям, «Юрий Кончакович… не може стати противу лица их; бегающи ему и мнози избъени быша, до реки Днепра…»[517].

Но почему тюрки-кыпчаки так легко поверили, что они состоят в родстве с монголами, что они и монголы однокоренное племя? Не выдерживают критики предположения ряда учёных, считающих, что общие традиции кочевого хозяйства монголов и кыпчаков объединяли их в отличие от оседлых аланов. Но вся предшествующая история борьбы монгольских племён за господство в Евразийских степях полна свидетельств того, как они беспощадно истребляли кочевые племена, стоявшие на их пути. Только на территории северопредкавказских степей при столкновении с кыпчаками, являвшимися частью объединения донских половцев, возглавляемых Юрием Кончаковичем, последним представителем династийного рода Шаруканидов или, по нашей концепции, кимаков (уранкаи), монгольские военачальники, возглавляемые Субэдэй-багатуром, вытащили на свет свой козырь.

Аргумент об этногенетических связях, как видим, был ещё ощутим у определённой части кыпчаков, её правящей верхушки, и напоминание об их родственных связях, уводивших в глубь веков, на территорию востока Евразийских степей с татаро-монголами, послужило роковым резонансом на хитроумное предложение Субэдэя. Весьма интересно, что сам Субэдэй-багадур, согласно источникам, являлся выходцем из племени уранкатов — уранхайцев, древние родовые кочевья которых располагались на территории Северо-Восточной Монголии, откуда, согласно Гардизи, в конце I тыс. н.э. произошёл первый исход родственных татарам кимакских племён, ставших в дальнейшем династийным, правящим родом в определённой части кыпчакских племён, например в донском объединении половцев.

Таким образом, декларативная фраза татаро-монгольских дипломатов «Мы и вы — один народ и из одного племени», относящаяся к кыпчакам, не является неожиданной, более того, она вполне оправданна и вытекает из логики развития исторических событий.

B свете вышеприведённого может найти своё объяснение другой факт из этнополитической жизни половецко-кыпчакских племён в период монгольского нашествия, вызывающий у исследователей недоверие к источнику Ибн Халдуна, писавшего, что «племя дурут — из кыпчаков, а племя токсоба — из татар, что перечисленные племена не из одного рода»[518] Это, во-первых, свидетельствует о том, что кыпчакские родоплеменные подразделения далеко не монолитны в своей основе, в нём наряду с тюркоязычными присутствуют и монголоязычные компоненты, а во-вторых, племя токсоба, которое, как известно, кочевало по среднему течению Северского Донца и входило в состав донского объединения половцев, династийным родом которого были Шаруканиды, т.е. змеи, также имели определённое отношение к монголоязычным племенам.

Заканчивая рассуждения о монголоязычной природе происхождения некоторых кимакских племён в отличие от тюркоязычных в своей основе кыпчакских и этнополитических компонентов, остановимся вкратце на последних положениях Б.Е. Кумекова, который в своих тезисах «Этнокультурные контакты кыпчаков и татар» и в нескольких строках научно-аналитического обзора «Арабские и персидские источники по истории кыпчаков VIII–XIV вв.» пришёл практически к аналогичным выводам[519]. К этому его логически подвели «отдельные факты, заключенные в средневековых нарративных памятниках, прямо указывающие на отголоски реалий этнокультурных и этнополитических контактов между кыпчакскими и татарскими племенами»[520]. Хотя дальнейшее утверждение Б.Е. Кумекова о том, что доказательных аргументов по существу этой проблемы не было дано и «не нашло научного объяснения»[521], что законно вызывает удивление (практически он полностью игнорирует исследования по этой проблеме В.В. Григорьева, И. Маркварта, П. Пелльо и наши работы)[522], интерес вызывают его положения о причинных рычагах и механизме центральноазиатских связей кыпчаков с монголоязычными племенами[523].

Б.Е. Кумеков обнаружил у Ибн Халдуна интереснейшую информацию, заключающуюся в том, что «у кыпчаков издревле была тесная связь с народом татар Чингисхана и его домочадцами. По большей части кыпчаки роднились с татарами по женской линии, беря в жёны их дочерей. Поэтому Чингисхан считал кыпчаков однородцами»[525]. Исходя из этого контекста, Б.Е. Кумеков приходит к выводу, что «здесь отмечены уходящие в глубь веков по преимуществу патрилокальные связи кыпчаков с татарами»[526], т.е. отношения близости между людьми, возникавшие из брачного союза, или так называемый институт «свойства».

Согласно степным кочевническим традициям, отношения свойства как «союз мира и родства» на разных уровнях межплеменных связей имели исключительно важное значение[527]. Они влекли за собой целую систему реальных и нередко тесных связей, проявившихся в общественно-политической поддержке. Часто они использовались в дипломатических и военных делах и, как видим, по событиям 1222 г., такая политика приводила к действенным результатам. Б.Е. Кумеков также считает, что начало брачных связей кыпчаков с татарами, скорее всего, следует датировать VIII в., временем постоянных политических взаимодействий кыпчаков и огузов с племенами монголоязычных центральноазиатских группировок и, хотя в данном случае он прямо не упоминает кимаков, но весь ход событий и наши знания о реальной этнополитической обстановке на востоке Евразийских степей последней четверти I тыс. н.э. логически приводят нас к этому утверждению.

Скорее всего институту свойства, возникшему в отношениях кыпчаков с кимакскими родоплеменными подразделениями в регионе бассейна Иртыша, предшествовали бурные исторические события, разыгравшиеся в недрах Центральной Азии в конце I тыс. н.э. отголоском которых явилась легенда, приведённая Гардизи, об отделении кимаков от татар и внедрении их на берега Иртыша.

Когда же произошло переселение кимаков на Иртыш? Как мы уже отмечали, кимаков в регионе современного Восточного Казахстана знают только арабо-, персоязычные информаторы, писавшие в X–XI вв. Более ранние авторы отмечают их значительно восточнее. Такое различие информаторов не случайно. Вероятно, рубеж VIII–IX вв. был тем периодом, когда произошла инфильтрация определённой части кимакских племён на Иртыш.

Ясно, что переселение не было единовременным актом. В самом предании Гардизи слышны отголоски каких-то двух или даже трёх-четырёх этапов миграции. Действительно, сначала на Иртыш, опасаясь за свою жизнь, бежит сам будущий предводитель кимаков. Затем к нему присоединяются, причём в два этапа, оставшиеся на прежних кочевьях родственные племена.

Причиной появления кимакских племён на новых местах послужили, как писала А.А. Гаврилова, «политические перемены»[528] в степях Центральной Азии. Одним из них был разгром енисейскими киргизами уйгурского государства с политическим центром на Орхоне в 840 г.[529] Этот разгром дополнился стихийными бедствиями, обрушившимися на монгольские степи. «В тот год, — повествует летопись, — был голод, а вслед за ним открылась моровая язва и выпали глубокие снега, отчего пало много лошадей и овец»[530]. Эпидемия и джут в придачу к военным невзгодам вынудили разноэтническое население уйгурского ханства забросить обжитые кочевья и искать новые земли на стороне. Ведь даже победители — киргизы — не обосновались на новых местах из-за боязни чумы. Киргизский хан перенёс свою ставку «на южную сторону гор. Лаошань. Лаошань ещё называют Думань (Танну-Ола): оно лежит в 15 днях конной езды от прежнего хойхуского стойбища»[531].

Пути расселения племён и народов, составлявших костяк Уйгурского каганата после его гибели, подробно исследованы в специальной статье А.Г. Малявкина, выделившего на основании данных источников пять основных направлений их исхода из степей Центральной Монголии, из чего становится ясно, что они бежали практически во все стороны, кроме севера, где обитали киргизы — их враги[532]. Не упоминал А.Г. Малявкин и северо-западное направление из-за того, что китайские источники об этом пути умалчивают. Однако Д.Г. Савинов отмечает, что «в настоящее время имеются основания предполагать, что какая-то часть уйгуров (или входящих в состав Уйгурского каганата племён — проникает не только на запад, но и на северо-запад (северо-западное направление), в районы верхнего Иртыша»[533]. В доказательство своей версии он приводит сведения из информации, обнаруженной им у автора XVII в. хивинского хана Абу-л-Гази, писавшего, что «около 3000 лет жили уйгуры в означенном месте (Монголии), потом они пришли в упадок, попали в плен и рассеялись. Некоторые из них остались на родине, другие пошли на берега Иртыша и распались там на три колена… Третье колено поселилось в лесах на Иртыше, не разводило скот, а занималось рыболовством и охотою на соболей, куниц и белок, питалось их мясом и одевалось в их шкуры…» Д.Г. Савинов пишет далее, что «несмотря на поздний характер источника, приведённые в нём факты… полностью соответствуют событиям середины IX в.»[534].

Соглашаясь с предположением Д.Г. Савинова о действительном существовании на Иртыше населения разгромленного Уйгурского каганата, добавим, что наряду с сугубо уйгурскими племенами этим же путём удалились на Иртыш и кимакские группировки, о чём и сообщает Гардизи в своей генеалогической легенде. Поэтому совершенно справедливо Б.Е. Кумеков делает вывод о том, что «после распада в 840 г. Уйгурского каганата часть племён, входивших в него (эймюр, баяндур, татар), присоединилась к ядру кимакского объединения. Именно в это время происходит сложение кимакской федерации в том составе, который приводит Гардизи»[535].

Другие события произошли в Маньчжурии, где продолжала обитать часть кимаков — каи. Они вели непрерывные войны со своими соседями киданями. Кульминацией этих войн стал 847 г., когда часть племён каи бежала на запад. В.П. Васильев так объясняет это перемещение: «В 847 г., когда северные роды хисцев (каи) сбунтовались, Лулун Чженчжунву сжёг у них 200 тыс. кибиток, захватил 70.000 баранов и прочее… Но одно поколение убежало от киданей и поселилось… у Северных гор; поэтому при киданях появились два рода хи — восточные и западные, первые жили на старых местах при реке Иньляньчжоу и могли выставить до 20.000 конницы»[536]. Возможно, эту часть кимаков видел Тамим ибн Бахр во время своего посещения ставки хана. Он тогда отмечал, что у предводителя кимаков была конница в 20.000 всадников.

Бежавшие от киданей каи были последней волной в переселении кимаков на Иртыш.

Заключая сказанное отметим:

1. Кимаки на Иртыше — пришлый народ, а сам этноним кимак книжный, известный лишь в кругу арабо-, персоязычных информаторов. Самоназвание их было, очевидно, каи. От окружавших, издавна проживавших в регионе современного Восточного Казахстана тюркоязычных племён кыпчаков и йемеков они, возможно, получили имя уран. И каи и уран в переводе означают змею. Кимаки — народ змей, дракона.

2. Первоначальный регион обитания кимаков-каи — район северо-восточной Монголии, западная часть Маньчжурии, где они были известны китайским источникам под именем кумоси — кумохи и уранкай. Часть их во второй половине I тыс. н.э. находилась в сфере влияния Тюркского, а затем Уйгурского каганатов. После разгрома последнего кимаки переселяются на запад, в бассейн верхнего Иртыша.

3. Являясь выходцами с территории, населённой преимущественно монголоязычными племенами, каи первоначально были нетюркского происхождения. Согласно источникам, они относились к протомонгольскому сяньбийскому племенному союзу.

4. Появившись в IX в. в районе верховья Иртыша и Алтая, населённого тюркоязычными кыпчаками (сеяньто), йемеками и др. кимаки-каи уже к середине XI в. были отюречены и с переходом главенства в степях Казахстана с начала II тыс. н.э. к кыпчакам, с расширением территориальных притязаний последних на просторы Евразийских степей вместе с кыпчаками участвуют в их сложной истории. Нередко кимакские племена становятся главенствующими династийными родами в кыпчако-половецких объединениях как на территории Дешт- и Кыпчака, так и Поля половецкого.