Лакуна

Они могут быть треугольными или закрученными, как улитки, с начинкой внутри. Тесто в обоих случаях одинаковое: белая мука с топленым свиным салом и щепоткой соли. Разбейте в холодную воду яичные желтки (столько, сколько даст Олунда) и смешайте жидкое озеро с вулканом муки. Все равно что готовить штукатурку.

Раскатайте тесто прямоугольником шириной во весь кухонный стол, который так узок, что стоит двум муравьям забраться в сахар, как становится тесно. Затем чистым мачете разрежьте тесто на квадраты величиной с небольшие носовые платки. На каждый выложите ложку начинки и загните по диагонали треугольником. И к черту квадрат гипотенузы. Для начинки можно взять ананас или заварной крем. Чтобы приготовить крем, подогрейте литр молока с сахаром и корицей. Смешайте семь яичных желтков с кукурузным крахмалом и тонкой струйкой влейте в кипящее молоко. Помешивайте, пока не отвалится рука. Lecbecilla [109]получится желтой и очень густой.

Для ананасной начинки смешайте мякоть с сиропом из коричневого сахара и анисом.

Другой способ — выложить начинку целиком на прямоугольник из теста, свернуть его трубочкой, а затем нарезать на круглые куски, похожие на улиток. Для этого лучше подойдет ананасная начинка. Крем вытечет.

Если вы живете в обычном доме, выпекайте пирожки в печи. Если же вы обитаете в суперсовременном доме, который придумал какой-то идиот, обратитесь в соседнюю гостиницу «Сан-Анхель инн». Одна из тамошних кухарок, Монтсеррат, встретит вас у задней двери, заберет противень и отнесет на кухню. Когда пирожки испекутся, она пришлет за вами одну из горничных.

Вот такой рецепт. Следуйте ему, если у вашего хозяина аппетит как у слона, а кухня размером с букашку: это поможет вам сохранить работу. Сделайте все в точности так, как написано, потому что он сказал: «Запиши рецепт, mi’ijo, вдруг ты тоже покинешь меня, как она. Ты единственный, кто умеет готовить как моя жена».

Он и не подозревает, что с самого начала, когда супруги еще жили у ее родителей, готовили слуги, а не она. Когда же они перебрались сюда, большинство блюд его жена тайком покупала в гостинице Сан-Анхель по соседству.

Служанка по имени Канделария — тот самый ангел с птичьей клеткой, спешивший следом за хозяйкой, который несколько лет назад мелькнул перед глазами на рынке Мелькор. Только спустя несколько дней работы здесь выяснилось, что это одна и та же девушка. Такое лицо невозможно забыть. Гладкая кожа, смуглая, как у крестьянки, и волосы до колен. Олунда заставляет ее завязывать косы петлями — для безопасности и гигиены. Ее госпожа, королева ацтеков, ушла. А Канделария осталась. Пожалуй, во всей Мексике не сыщешь дома уродливее, чем этот. Functionalismo[110], архитектурный стиль, безобразный, как изгородь из навоза. Впрочем, изгородь — как раз самое красивое: двор окружает ряд органных кактусов, высаженных так близко друг к другу, что свет еле пробивается между ними. С верхнего этажа видна гостиница через дорогу и поле, где пасется скот. Сан-Анхель находится всего в двух автобусных остановках от окраины города и в одной от Койоакана, однако на здешнем поле работает крестьянин с железной мотыгой, которая выглядит так, словно ее выковали во времена Монтесумы. Выпрямляясь, чтобы перевести дух, старик упирается взглядом в эту модернистскую груду стекла и крашеного бетона, похожую на недоразумение. Кажется, будто юный великан играл с кубиками, но, заслышав зов матери, убежал, побросав игрушки прямо на улице Альтависта.

Два кубика, большой розовый и маленький голубой, стоят поодаль друг от друга; в каждом громоздятся одна над другой комнаты, соединенные бетонной винтовой лестницей. Большой розовый — владения художника; его студия на втором этаже недурна. Окно размером с озеро и целая стеклянная стена, смотрящая на соседские деревья. Половицы желтые, как солнце на щеке. В этой комнате кажется, будто счастье есть. В остальных же чувствуешь себя так, словно попал в ящик.

Маленький голубой кубик предназначен для маленькой жены художника. Слугам позволено подниматься по лестнице не дальше кухни (впрочем, туда и ходить не стоит). Комнаты хозяйки заперты, как склеп, с тех пор, как королева ушла. Скатертью дорога, хмыкает Олунда. «Вот увидишь, она не вернется. Я собаку съем живьем, если госпожа снова покажет сюда нос. После того как в очередной раз застукала хозяина без штанов, только на этот раз со своей собственной сестрой!»

До чего странная пара. Зачем мужу и жене жить в разных домах? Которые соединяет крохотный мостик с красным трубчатым ограждением, перекинутый с крыши на крышу. Его видно из гостиницы напротив. Функционалистская tontería[111]. Ест он, а кухня на ее половине. И, если удалось что-то приготовить, приходится тащиться с едой вниз по лестнице, похожей на ушную раковину, потом по солнцепеку через посыпанный гравием внутренний двор, после чего карабкаться наверх по другому бетонному уху в студию, где возвышается хозяин в высоко подтянутых штанах, перехваченных ремнем на его обширном тугом брюхе, ожидающем кормежки.

Теперь он сообщил, что она возвращается, и хочет встретить ее эмпанадас, budines[112] и enchiladas tapatias[113]. Видно, ноги его не было на этой крохотной кухоньке, иначе он бы знал, что с тем же успехом можно попытаться испечь энчилады в ореховой скорлупке. Мешать штукатурку было проще. А жить с матерью — нет. Так что хозяин получит свои энчилады.

Собакам стоит остерегаться Олунды. Хозяйка в конце концов вернулась. Перебралась обратно вместе со своей мебелью и странными коллекциями, втиснутыми в комнаты над кухней. Чтобы занести ее кровать по лестнице и просунуть в узкий дверной проем, не разбив стеклянной стены, потребовалась ювелирная точность. Канделария и Олунда ходили помочь и вернулись с волосами дыбом. Клянутся, что у хозяйки ручная обезьянка. Она прячется, а потом, когда несешь в студию еду, прыгает тебе на спину. Олунда забрала свою кровать из маленькой гостиной под кухней: хозяйка хочет устроить там столовую. Все равно Олунда скорее согласится спать в прачечной в подвале. И дело не только в мартышке. Характер у маленькой хозяйки точь-в-точь как у матери.

Комната слуг во дворе — пожалуй, самое безопасное место, даже с Пердуном Сезаром в качестве соседа. Он утверждает, что изначально этот домик предназначался не для слуг: его построили в углу двора как гараж для машины, но художник решил ставить автомобиль снаружи, на улице Альтависта, чтобы освободить место для водителя. Сезар пояснил, что архитектор не запланировал комнат для водителя и слуги, потому что он коммунист, как и художник. Олунда это подтверждает. Они говорят, что дом был задуман как революционный, свободный от классовой борьбы, а комнат для прислуги нет, потому что хозяева отрицают прачек и поваров.

В самом деле, зачем им слуги? Вполне достаточно выстиранного белья, чистых полов и enchiladas tapatias.

Она сидела на троне — своем месте во главе обеденного стола из красного дерева. Уму непостижимо, как ей удалось втиснуть в эту комнатушку мебель своих родителей, включая буфет для посуды. Старинные резные стулья так велики, что королева кажется маленькой как ребенок, болтает ногами под гофрированными юбками, не доставая до пола. Она была не в духе, чихала, куталась в красную шаль и царапала какие-то имена в гроссбухе, в который намерена вносить траты и доходы от продажи картин мужа. Еще одно дело, которым после переезда хозяйка решила заняться вместо Олунды. Теперь всех записывают в гроссбух, в том числе и нового мальчишку-повара и сумму его жалованья.

— Харриззон Чепхарт! — проговорила хозяйка, схватившись за горло, точно подавилась куриной костью. — Тебя действительно так зовут?

— Немногие, сеньора. По-английски мое имя звучит лучше.

— Я и сказала по-английски!

— Простите, сеньора.

Она по-прежнему больна и лежит в постели; Олунда говорит, хоть хозяйке и двадцать пять, но болячек на все девяносто. Сейчас ее донимают почки и нога. Тем не менее она сидела, откинувшись на подушки, разодетая, как индейская невеста: блузка с кружевной манжеткой, красные губы, серьги, по меньшей мере одно кольцо на каждом пальце и корона заплетенных лентами кос вокруг головы. Но выглядела при этом полумертвой и отрешенно смотрела в окошки под потолком. Ее спальня похожа на бетонную коробку немногим более размеров кровати.

— Сеньора, простите за беспокойство. Олунда послала меня, чтобы забрать тарелки после обеда.

— Неудивительно, что она не пришла сама: ей стыдно за эту jocoque[114]— Она подняла взгляд. — Олунда La Rotunda[115]. Ее по-прежнему так дразнят?

— Нет, сеньора. Если хотят жить.

— Как она умудрилась так растолстеть на своей готовке? Посмотри на меня. Я таю на глазах.

— Все дело в гренках с сиропом.

Королева недоуменно насупилась.

— А тебя, доходяга, как зовут?

— В первый раз мое имя вам не понравилось. Когда вы записали его в гроссбух.

— Черт, ну точно. Ты тот самый. Непроизносимый. — Казалось, она проснулась и села в кровати. Когда она смотрит на вас, ее глаза под густыми бровями похожи на два горящих уголька в камине. — Как тебя зовет Диего?

— Muchacho, смешай штукатурку! Muchacho, неси обед!

Она рассмеялась. Получилось похоже: у хозяина очень выразительные глаза, и когда он кричит, широко их раскрывает и наклоняется вперед.

— Так ты смешиваешь штукатурку Диего на обед?

— Нет, что вы, сеньора, никогда. Честное слово. Он взял меня сперва как подмастерье, чтобы мешать штукатурку, а через несколько месяцев перевел сюда, на кухню.

— Почему? — Она вскинула голову, как красавица кукла, сидящая на подушках. Кстати, одна из многих. На полке за кроватью полно тряпичных и фарфоровых кукол. И все они, как сама хозяйка, казалось, разоделись для вечеринки, которая обещает быть шумной.

— Ему нравятся мои pan dulce и blandas, сеньора. Я хорошо управляюсь с мягким тестом. Когда я мешал штукатурку, остальные подмастерья называли меня Сдобной Булочкой.

— Ты ухитряешься печь blandas в этом доме? На этой дурацкой крошечной кухоньке с fuego eléctrico[116]? Да ты просто сын Божий. Скажи Олунде, что теперь ты отвечаешь за все.

— Едва ли она этому обрадуется.

— И что ты думаешь об этой кухне?

Пауза, чтобы угадать правильный ответ. Всем известно, как любит этот дом художник; ошибиться с ответом смерти подобно. Такое чувство, будто снова очутился в академии, только сменилось начальство.

— Все в один голос утверждают, что это выдающийся дом, сеньора.

— Дай им волю, они скажут, что навоз цветами пахнет, — заключила королева, — только бы угодить дуракам.

— А что вы думаете, сеньора?

Королева бросила хмурый взгляд на белую стену и окно в металлической раме.

— Баухаус, — рявкнула она так, что показалось, будто дважды пролаяла собака. — Чудовищно, правда? Как ты вообще помещаешься на кухне?

— Так же как вы в уборной. Кухня прямо под ней, того же размера.

— Но ты меня в два раза больше!

— Действительно, стоя посередине кухни, можно дотронуться до всех четырех стен.

— Этот pendejo Хуан О’Горман[117] выпендрился, модернист чертов. Не знаю, о чем они с Диего думали. Дом похож на больницу. — Она обвела комнату унизанной кольцами рукой. — А лестницы! Чтобы подняться к этому дурацкому мостику и добраться до Диего, мне приходится вылезать в окно и идти маленькими шажками по стене дома, как акробату. Ну что за идиотизм! Клянусь жизнью, он того не стоит, chulito[118]. Так как тебя зовут? Скажи еще раз, обещаю, что постараюсь запомнить.

— Гаррисон. Шеперд.

— О Господи. Нет, я не стану тебя так называть. Напомни, как тебя зовет Диего?

— Сдобная Булочка.

— Подмастерья не очень-то добры к мальчишкам, которые смешивают штукатурку. Да ты и сам это знаешь. Но честное слово, Харриззон! Звучит так, будто кого-то душат. Что это за имя?

— Был такой президент, сеньора.

— Где? В какой-нибудь дыре, где не хватает кислорода?

— В Соединенных Штатах.

— Ну, так оно и есть.

Значит, теперь придется выслушивать недовольство еще одной страной. Родина матери, родина отца, а больше ничего и нет. Лучше молча составить тарелки на поднос. Через две минуты Сезар с Олундой подерутся за объедки.

— Значит, ты из Гринголандии, — настаивала королева.

— Да, сеньора, я там родился. Мой отец — гражданин Америки. Мать отправила меня туда учиться, но ничего не вышло.

— Отчего же?

Похоже, экзамен подходит к концу. Надо ухватиться за эту последнюю надежду на спасение.

— Меня выгнали из школы.

— Вот как?

Сработало: даже ленты в ее косах с любопытством подались вперед. Куклы вытаращили глаза.

— Почему тебя выгнали, chulito?

— Был скандал.

— Из-за чего?

— Из-за другого ученика.

— Другого ученика — и?.. — Ее волосы буквально встали дыбом.

— Conducta insólita. Непристойного поведения. Больше ничего не могу сказать, сеньора. Если вы узнаете всю правду, то вышвырнете меня на улицу.

Королева с улыбкой скрестила руки на груди:

— Вот так я и буду тебя звать — Инсолито[119].

Экзамен выдержан с отличием. Награда — потенциальный союзник в этом невозможном доме.

Спустя недели, проведенные в постели, когда королева питалась лишь воздухом да розовыми бананами, она наконец-то встала. Сошла вниз по лестнице, вся в лентах и оборках, как на День всех святых в Оахаке, чтобы занять законное место в доме и терроризировать прислугу. Объявила, что завтра на Праздник трех королей соберется сотня гостей. Позже уточнила: «На самом деле всего шестнадцать, но на всякий случай готовь на сотню». Чалупас[120], флаутас[121], тако[122], gaznates[123] и миндальные пирожные. Столовая — единственное место, где Канделария и Олунда могут усесться резать овощи, не рискуя выколоть друг другу глаз. И rosca; хозяйка завизжала, вспомнив об этом: «Скажи Сезару, чтобы отвез тебя в город за rosca, а то здесь, в Сан-Ангеле, их уже не осталось ни в одной пекарне». Но Канделария успокоила ее, что все есть: «Парень умеет печь кексы».

Сеньора раскрыла рот от изумления, как будто к ней в дом заявилась рыба в фартуке.

— Я так и знала, Инсолито, ты тот еще чудак. Парень, которые умеет печь rosca.

— Эй, чудак, иди наверх и принеси мне миску, — закатив глаза, велела Олунда. Она больше всех возражала против того, чтобы печь rosca. (Слишком хлопотно. Слишком тесно.) Потом настаивала, что нет Пильцинтекутли, чтобы спрятать в пирог. Когда Канделария достала из ящика фарфоровую статуэтку, Олунда стремительно вышла из комнаты. Сам младенец Иисус ополчился на нее.

Новый год перевернул все в доме кверху дном. Хозяйка развешивает на окнах в стиле баухаус яркие бумажные флажки, трепещущие на ветру, и дом смущается, как простая девчонка, переборщившая с косметикой. Головы ацтекских божков ее мужа королева украсила красными гвоздиками, превратив в алтари, и накрыла на стол, как священники готовят табернакль: извлекла из комода и благоговейно расправила белую кружевную скатерть из Агуаскальентеса, на нее кончиками пальцев, точно благословляя, поставила синие и желтые тарелки, а за ними пришел черед столового серебра бабушки Кало. В завершении водрузила посередине стола нечто вроде скульптуры из цветов и фруктов: гранаты, бананы, питахайя — все подобрано по форме и цвету. Сегодня утром хозяйка заканчивала приготовления, как вдруг в комнату прошмыгнула обезьянка и схватила со стола бананы. Королева закричала во все горло и побежала за мартышкой во двор, размахивая веткой мимозы, которой украшала композицию посередине: «Противный ребенок!»

Олунда говорит, что этот мохнатый малыш — единственное дитя, на которое может рассчитывать сеньора. За шесть лет брака она лишь дважды была беременна и оба раза теряла ребенка: первый раз выкидыш случился в госпитале для гринго, второй — здесь, дома. Говорят, это из-за аварии, в которой оказались задеты женские органы и которую «слишком больно обсуждать», хотя Олунда с Канделарией по-прежнему судачат об этом. Если им верить, за последние два года хозяйка пережила два выкидыша, четыре операции, тридцать визитов врачей и колоссальную истерику из-за измены мужа: прежде чем уйти из дома, она перебила немало расписной глиняной посуды и год не могла его простить.

— И это только роман с ее сестрой Кристиной, чужих женщин мы не берем в расчет. Послушай, как тебе удается добиться, чтобы тесто так блестело?

— Нужно смазать его топленым сливочным маслом и белком одного яйца.

— Гм, — Олунда скрестила руки на горном хребте груди.

— А где же сеньора жила? До того как вернулась?

— В квартирке на улице Инсургенте. Иногда Канделарии приходилось ездить туда наводить порядок. Подай-ка мне те сушеные фиги, mi’ija. Расскажи ему, Канди, какой там стоял кавардак. Убирать было еще труднее, чем здесь.

— Все из-за картин, — пояснила Канделария.

— Он рисовал у нее в квартире?

— Нет, она сама.

— Миссис Ривера тоже художник?

— Если это можно так назвать. — Олунда резала куриные грудки для чалупы и ворчала, вымещая на курах старые обиды.

Канделария рассказала, как однажды, придя в квартиру сеньоры, обнаружила там залитый кровью лист железа.

— Я сперва подумала, что она порезалась, устанавливая лист на мольберт, или кого-то убила. Скорее всего, мужа, учитывая, что он натворил. Но хозяйка невозмутимо уселась со своими красными красками, насвистывая, и как ни в чем не бывало добавила в картину еще крови.

— Хватит сплетничать, — оборвала Олунда: она явно завидовала, что не видела этого своими глазами. — Канди, сними шкурку со всех помидоров вон из того ведра, а ты, чудак, режь лук, пока слезы из задницы не польются.

Восемь видов тамале к Сретенью. На помощь позвали даже Сезара, который весь день грозил, что уволится: мол, он «шофер, а не батрак для кухарок». Злится он с самого октября, потому что к нему в комнату поселили этого чудака; теперь вот и фартук пришлось надеть, а там и конец света не за горами. Художник ответил, что очень сожалеет, но теперь за хозяйство отвечает Фрида. «К тому же, дружище, ты становишься слишком стар, чтобы водить машину, так что привыкай помогать на кухне». Так и есть: вчера по дороге в аптеку Сезар заблудился четыре раза. Хозяйка зовет его Генерал Нетуда.

Но еще больше, чем фартук, он презирает этот блокнот. Называет «шпионством». Как завидит ручку с бумагой — недрогнувшей рукой выключает свет. Но чаще всего вечером к тому времени, когда все тарелки в доме отчищены, вымыты и убраны, он уже храпит, как кит. И шпион может предаваться своему занятию, пока кит не очнется от сонного оцепенения. Все равно что снова очутиться в casa chica с матерью: «Потуши эту чертову свечу, пока не спалил весь дом».

Канделария не помнит тот день, когда несла на спине клетку с попугаем по рынку Мелькор. Говорит, что, вероятно, тогда она только-только приехала из деревни; художник с хозяйкой взяли ее на работу вскоре после свадьбы, когда жили в доме родителей сеньоры на улице Альенде. Канделария не помнит ни попугаев, ни зачем их покупали, ни того, сколько супруги прожили в том доме с чудесным внутренним двориком, прежде чем построили этот. Она не знает, где ей больше нравится — там или тут. Похоже, она забыла практически все. Только так и можно выжить на службе у господ Ривера, когда вокруг бушуют страсти.

Сеньора пишет картину в маленькой студии рядом со спальней. Не так уж там и грязно: она подстелила под стул тряпку, которая вечером выглядит так, словно на нее пролился сине-красно-желтый дождь. Хозяйка вытирает ножи и кисти; она в сто раз опрятнее художника, который бросает все на пол и уходит прочь, громко топая ковбойскими сапогами. Но Канделария и Олунда отказываются нести ей наверх обед, отговариваясь тем, что, когда сеньора рисует, она становится еще раздражительнее обычного. Никогда не благодарит, потому что жизнь, по ее словам, — борьба, а не благодать, а слугам платят за то, чтобы они приносили что их попросят. Сегодня ей потребовались фаршированные перцы чили, еще синей краски и, как ни странно, совет.

— Очень красивая картина, сеньора. — Когда люди просят совета, обычно им нужно одобрение. — Дело движется быстро. К концу месяца мы наверняка ее закончим.

— Мы? — оскалилась королева, точно кошка, показывающая зубы другой кошке. — Как сказала муха, сидевшая на спине быка: «Мы пашем это поле!»

— Простите.

— Ничего страшного, Инсолито. Если мне скажут, что картина ужасна, я отвечу, что это «мы» написали.

На картине были изображены парящие в небе люди, связанные лентами.

— Ты любишь живопись? — поинтересовалась хозяйка. — Ты ее понимаешь?

— Не особо. Скорее слова. Они действительно красивы. Стихи и все такое прочее.

— Чем же вы занимались в школе?

— Жуткими гадостями, сеньора. Сплошная муштра и психомоторика. Школа была военная.

— Dios mió, бедный кутенок. Но ведь им так и не удалось тебя сломать, верно? Я заметила, что ты нет-нет да и писаешь хозяину на ботинки.

— Простите?

— Я слышала, как ты читал служанкам газету внизу в столовой. Коверкал заголовки, чтобы их посмешить. Эх вы, мятежнички. — Она по-прежнему стояла лицом к картине и говорила не оборачиваясь. Неужели собирается уволить?

— Это пустяки, сеньора, так, для препровождения времени. Мы же все равно работаем.

— Не бойся, я революционерка. Я одобряю мятеж. А куда тебя послали учиться, в Чикаго или куда-то в этом роде? В какую-нибудь промозглую дыру?

— В Вашингтон.

— Ах да, трон королевства Гринголандия.

— Что-то в этом роде. Скорее, кукурузные поля на окраине королевства. Школу окружали фермы и поля для поло.

— Поло? Это что за злак?

— Это игра. Богачи играют в бейсбол верхом на пони. Королева положила кисть и обернулась.

— Ну разве не дикость? Богачи в Соединенных Штатах даже не умеют с толком тратить деньги. — Она покосилась на тарелки с обедом, изучая rellenos[124]. — Закатывают балы, в то время как другие люди не имеют крыши над головой и голодают. А эти толстосумы подают крохотные закуски на приемах! Живут друг у друга на головах, как птицы в клетке. Женщины похожи на репу. А когда разоденутся — на репу в платье.

— Вы правы, сеньора. В Мексике гораздо лучше.

— Мексика тоже катится к чертям. Каждую неделю гринго растаскивают ее по кускам, подменяя очарование наших маленьких площадей и индейской культуры модными уродствами. Кончится тем, что они превратят заросли наших агав в поля для бейсбола на пони. И боюсь, что с этим ничего не поделать. Большая рыба всегда съедает мелкую.

— Да, сеньора.

— Кутенок, не называй меня «сеньора». Меня от этого тошнит.

— Простите. Но вы совершенно правы. Моя мать мексиканка, но всю жизнь хотела лишь одеваться как американская дама да женить на себе американцев.

Хозяйка приподняла бровь:

— Американцев?

— Разумеется, не всех сразу. Ей это удалось лишь однажды, с моим отцом. Все остальные рыбы выскользнули из сетей.

Королева рассмеялась и покачала увитой лентами головой, точно флагом на ветру. Уж она-то никогда не превратится в репу.

— Инсолито, приходи и плачься мне почаще.

— Олунда держит меня на коротком поводке, сеньора.

— Прекрати называть меня «сеньора». Сколько тебе лет?

— Летом будет двадцать.

— Да мы с тобой почти ровесники! Мне двадцать пять. Так что зови меня просто Фридой. Сезар не стесняется, значит, и тебе можно, это не государственное преступление.

— Сезар вам в дедушки годится.

Сеньора наклонила голову:

— Ты же не боишься меня? Просто стесняешься, верно?

— Пожалуй.

— Беда в том, что тебе не хватает огня в крови. Ты не совсем мексиканец, но и не гринго, Инсолито. Ты как этот дом. Двойственный человек, состоящий из двух разных половин.

— Наверно, вы правы, сеньора Фрида.

— В комнатах твоей матери — любовь к поэзии и красоте. И, вероятно, тайные страсти. А на половине гринго — рассудок, рационализм, умение выживать.

— Все так. Вот только живу я на кухне. Причем крохотной.

— Слава богу, на кухне в твоем доме правит Мексика.

Господь наш Иисус еще не воскрес. Откуда нам это знать? Олунда ворчит, что опять нужно готовить постные блюда. Но это же объеденье: фасолевый суп, картофель в соусе из овощей, жареная фасоль. Вечером за ужином художник намекнул, что ему требуется больше помощников мешать штукатурку, а хозяйка отрезала: «Sapo-rana! Сам знаешь, с твоим аппетитом помощник нам нужен на кухне». Она называет его жабой, потом встает, идет к нему и целует эту жабу. До чего странная пара. И кстати, почему эти коммунисты соблюдают Великий Пост?

Газеты с репортажами о новой фреске художника во Дворце изящных искусств слетают со станков с такой скоростью, что того и гляди загорятся. Он копирует собственную фреску, которая произвела скандал в Соединенных Штатах, и еще до завершения ее пришлось уничтожить, такой страх она внушала гринго. А любой мексиканец, которому удалось напугать гринго, — национальный герой. Теперь каждый вечер в доме толпятся другие художники, садятся ужинать, даже не смыв с волос краску. Писатели, скульпторы, самоуверенные накрашенные дамочки, добивающиеся права голоса, и студенты, которые, видимо, вместе с прокаженными ждут дня San Juan Bautista[125], чтобы наконец помыться. Некоторые уже явно вышли из студенческого возраста и занимаются неизвестно чем (если вообще чем-то). Наконец, есть среди них один японец, одетый как гринго: он приехал, чтобы сделать фреску в новом Меркадо.

Единственное место в доме, где можно разместиться, чтобы перемыть столько посуды, — прачечная под лестницей. Сверху во двор доносятся голоса гостей, пьющих до полного единодушия, иногда всю ночь напролет, как дельцы, приезжавшие навестить дона Энрике. Эта же компания хочет выгнать из Мексики всех американских нефтяников. Сеньора кричит: «Спасем Мексику для мексиканцев! Спасем мексиканцев для Мексики! Вот две заповеди нашей революции!» И все дружно запрокидывают головы, глотая за Мексику текилу.

Сегодня художник объяснил слугам, старавшимся прошмыгнуть за стульями гостей, чтобы собрать со стола тарелки, что это цитата из Моисея.

— Сеньор Ривера, неужели Библия говорит о Мексике?

Время от времени бедняжка Канделария служит сеньору объектом развлечения. И не исключено, что не только в этом смысле.

Он пояснил, что речь идет о другом Моисее, Саенсе, который в 1926 году сказал: «Быть может, десять лет революции и не спасли всех мексиканских детей, но по крайней мере мы спасли их от папы и итальянского Ренессанса».

— В Ренессансе есть свои сильные стороны, — возразила его супруга.

— Честное слово, Фридуча, кому нужны эти порхающие пухлые херувимы?

Вообще-то она как раз сейчас пишет картину, на которой есть херувимы. Похожи на непослушных детей с крыльями. Хозяйка вечно недовольна тем, что рисует, и разговаривает сама с собой: «О боже, это никуда не годится. Выглядит как куча собачьего дерьма». Канделария боится к ней приближаться. Возле материного кладезя ругательств сеньора вполне может воздвигнуть собственную пирамиду.

А вот в мужа она верит свято. Всегда говорит гостям: «Диего — это культурная революция, и к черту остальных художников!» Несмотря на то что среди гостей как раз художники. Как-то раз в студии она сказала: «Он велик. Помни об этом, если тебе покажется, что смотришь на толстую жабу, которой не поднять с пола собственные штаны. Его творчество — вот в чем секрет. Он делает то, что никто до него не мог». Наверно, слышала, как Олунда на него жалуется. В этом странном бетонном жилище голоса разносятся эхом.

Сеньора утверждает, что у мексиканцев натянутые отношения с собственной историей, потому что нация формировалась из множества разных племен: тольтеки, ацтеки, майя, индейцы из Оахаки и Соноры, — и с самого начала все они сражались друг с другом. Потому-то европейцам и гринго удалось все прибрать к рукам. «А Диего под силу взять все эти разные племена и сплотить в одну patria[126] — Мексику», — поясняет она. Он рисует это на стенах, и фрески его так огромны, что их невозможно забыть.

Это многое объясняет, говорит она. Почему о нем столько говорят. И почему некоторые мечтают свести с ним счеты — не только гринго, но и те мексиканские парни в техасских шляпах, которым не хочется слышать, что их когда-то родила мать-индианка. Художник пробуждает в публике чувства. До чего захватывающе, должно быть, рассказывать историю La Raza[127] в дерзких красках, ничего не стыдясь: индейцы с орлиными профилями, вышедшие из глубины веков в настоящее, строем проходят мимо Кортеса и скрываются из виду в центре схода перспективы собственного будущего.

Президент Карденас[128] согласен с гостями, собирающимися за ужином у Ривера: пора выгнать американских нефтепромышленников. Теперь мексиканская нефть — только для мексиканцев. В газетах пишут, что отныне рабочие будут трудиться только восемь часов в день и получать долю от прибыли. Карденас выгнал даже Важную Шишку Кальеса, шефа каждого мексиканского президента с тех самых пор, когда скалы земные еще не остыли. Теперь тот может круглосуточно наслаждаться обществом своих заграничных друзей, потому что президент велел его арестовать и посадил на самолет до Нью-Йорка.

— Карденас просто пай-мальчик, — заметила Олунда. — Обычно конкурентов просто убивают.

Принес этот день освобождение и рабам Микроскопической Кухни. Сеньора хочет закатить на Пасху пир горой и решила устроить его в обычном доме с нормальной кухней — у своего отца, на улице Альенде. Там, где они жили раньше, возле рынка Мелькор, с внутренним двориком, похожим на джунгли. Она велела Сезару отвезти туда слуг, чтобы те начали готовить к субботе, а помогать им будут тамошняя старуха экономка и две служанки. Обеденный стол был завален пачками газет; художнику до сих пор приходит сюда немало корреспонденции. Остальные просили повеселить их, пока они порежут всю тысячу помидоров. Канделария добрая, а Олунде подавай лишь истории про то, как автомобиль сорвался в каньон Орисаба, так что, читая на кухне, всегда приходится идти на компромисс. На улице Альенде слуги попроще: старая Перпетуя, похоже, совсем глухая, а служанки смеются чему угодно: «По прибытии в Нью-Йорк Кальес заявил репортерам… „Меня вышвырнули из Мексики, потому что я забыл штаны и бумажник в спальне шлюхи на авенида Колон“». Канделария с девушками визжали от хохота.

Вдруг откуда ни возьмись на пороге появилась миссис Фрида. Олунда бросила вилку, которой мяла авокадо, и зажала свои мясистые уши руками. Служанки, не поднимая глаз, принялись усердно резать нопали.

— Твое невежество прискорбно, — отрезала сеньора. — Сегодня исторический день. Прочитай им все правильно.

— Да, сеньора.

Она стояла, выжидая.

— По прибытии в Нью-Йорк бывший Jefe Maximo[129] заявил репортерам: «Меня изгнали, потому что я пресекал попытки установить диктатуру пролетариата».

— Очень хорошо. Продолжайте.

Она развернулась и ушла помогать отцу, оставив кухонный пролетариат размышлять над реальными новостями дня. Власти штата Чьяпас в ответ на требование Синдиката местных трудящихся проголосовали за повышение платы всем работникам кофейных плантаций по всему штату. В официальном заявлении Конгрессу президент Карденас подчеркнул: «В новом демократическом государстве организованные рабочие группы оказывают истинное влияние на политическую и экономическую деятельность нашей страны».

Олунда переводила взгляд с авокадо на порог кухни, потом на газету и снова на миску с овощами. Наверное, мечтала о Синдикате мяльщиков авокадо.

У хозяйки рецидив болей в спине, глазная инфекция, камни в почках и роман с японским скульптором. Так утверждает Олунда, но едва ли это возможно: когда бы сеньора успела? Но у Канделарии есть доказательство: когда она в прошлый раз открывала японцу калитку, по винтовой лестнице во двор вихрем вылетел художник с пистолетом. Отныне скульптору заказан вход на обе половины дома.

Сеньора уехала в больницу, прихватив с собой кисти и нескольких кукол. Сегодня передала, что еще ей нужны фаршированные перцы чили, и хозяин отправил в больницу слуг с обедом. Вероятно, чтобы посмотрели, не притаился ли где японец, порываясь завести интрижку с женщиной в гипсовом позвоночном корсете. По пути Сезар дважды заблудился, а потом остался в машине подремать и набраться сил перед дорогой домой.

— Инсолито! — крикнула она с больничной койки. — Посмотри на свою бедную Фридучу! Я разваливаюсь на куски, я умираю. Давай сюда корзину. — Сегодня на ней была надета только половина украшений из пиратского сундука, но волосы были уложены как обычно. Должно быть, в Hospital Inglés[130] у нее в подчинении медсестры и санитары-носильщики.

— Вы завезли моему отцу обед?

— Конечно. Сеньор Гильермо передает вам привет.

— Без матери ему придется туго. Она единственная, кто заставлял слуг хоть немного пошевелить nalgas[131].

Она достала салфетки, столовое серебро и разложила на кровати так же аккуратно, как дома накрывала к обеду на стол.

— Позвольте заметить, сеньора, что та же самая экономка ухаживала за вами в детстве.

— Вот-вот. Ей сто лет в обед. Старая развалина.

— На улице Альенде все хорошо. Не стоит беспокоиться. Перпетуя наняла двух новых горничных. Белен и еще одну. Сегодня они сажали во дворе лилии.

— Лилии! Дом не мешало бы хорошенько отремонтировать и покрасить. Я бы выкрасила его в свинцово-синий. С красной каемкой. Что у нас нового? — поинтересовалась она, разрезая перец. Для умирающей у нее отменный аппетит.

— Едва ли вам это понравится.

— То есть? Неужели Диего уже нашел мне замену?

— Ну что вы, вовсе нет. По вечерам приходят все те же гости.

— Художники?

— В основном поэты и драматурги.

— Contemporáneos[132]. Ты прав, не хочу о них слышать. Вильяррутия с его «Ностальгией по смерти»! В чем же дело, muchacho? Вперед, выпей яд, сведи счеты с жизнью! Мне кажется, у него с Ново роман: они совершенно равнодушны к флирту. А Асуэла просто унылый.

— Мариано Асуэла? Тот самый? Автор романа «Те, кто внизу»?

— Он самый. Тебе не кажется, что он угрюм?

— Он великий писатель.

— Но и большой циник, разве не так? Вспомни Деметрио из «Тех, кто внизу»: что это за герой? Сражается за революцию, совершенно не представляя зачем. Помнишь тот эпизод, когда жена спрашивает его, за что он борется?

— Конечно. А он бросает камень в каньон.

— И они стоят как два идиота и смотрят, как камень катится с горы.

— Трогательная сцена, сеньора Фрида. Вам не кажется?

— Может, и так, если ты камень. Мне все-таки хочется думать, что историей движет нечто большее, нежели сила тяготения.

— Но сила тяготения всегда побеждает. Взять хотя бы ваш рост.

— Я не шучу, Соли, я тебя предупреждаю: берегись, чтобы твое сердце не остыло. Мексиканские писатели сплошь циники. А художники — идеалисты. Вот тебе мой совет: если задумаешь устроить вечеринку, зови художников, а не писателей.

Она подняла голову, точно кошка, изучающая мышь перед тем, как съесть.

— Но… ты ведь писатель, верно? Ты пишешь ночами.

Откуда она узнала? Теперь они положат этому конец.

— Страницу за страницей. Мне рассказал Сезар. Говорит, мараешь бумагу, словно одержимый.

Ни слова.

— А еще, насколько я заметила, тебя очень заинтересовало, что Ново и Вильяррутия спят с мужчинами, а не с женщинами, не так ли?

Молчок.

— Я тебя ни в чем не обвиняю.

— Что вы, сеньора Фрида, какие могут быть секреты.

— Ну что за mierda[133]. Ты всегда называешь меня сеньорой, когда врешь. Кстати, как развиваются события в сентиментальной пьесе «На кухне»?

— Все по-старому, Фрида. Мы ничтожные скучные слуги.

— Соли, ты не скучный и не ничтожный. Рано или поздно тебе придется мне открыться. Одной израненной душе довериться другой. Утро вечера мудренее, Соли. Посоветуйся с подушкой.

Визит к матери, чтобы отвести ее на день рождения в «Ла Флор». Она выглядит как всегда ослепительно в фиолетовом платье и шляпке-колоколе в тон. Теперь мать замышляет покорить сердце одного американского инженера, работающего на правительство. Описывает его как «очень непростой случай». И очень нехолостой: они познакомились, когда он пришел в магазин за подарком, но не жене, а любовнице. «Бывшей любовнице», — с надеждой уточняет мать.

— Это вселяет надежду. Ты никогда не боялась конкуренции.

— А ты? На прошлой неделе к нам снова заходила та девушка, Ребекка, я тебе о ней рассказывала, подруга девицы, которую ты прошлой зимой возил в Посадас. Если хочешь знать, эта Ребекка в десять раз красивее. А с той занудой тебе просто не повезло. Она к тому же еще и коротышка. Но подруга у нее что надо.

— Я не хочу ничего об этом знать.

— Ее зовут Ребекка. Запиши себе, mi’ijo, по крайней мере сделай вид, что тебе интересно. Или мне придется нанять проститутку, чтобы в твоей никчемной жизни появилась женщина?

— Большое спасибо, конечно, но в моей никчемной жизни полно женщин. Еще одна — и моя жизнь треснет, как спелый гранат.

— Я о женщине в постели.

— Этим домом правит женщина в постели. Безраздельно.

— Mi’ijo, ты меня огорчаешь. Послушай, эта Ребекка умница, совсем как ты. Хочет поступить в университет, но пока работает швеей. Она к тебе не заходила? Я ей объяснила, где ты работаешь. Разумеется, я не упоминала о кухне, сказала, что ты вроде как секретарь. И собираешься стать адвокатом. Ведь сказать, что ты собираешься, — это не обман.

— Давай лучше вернемся к твоей личной жизни. Это интереснее.

— Уж поверь, скоро она станет еще интереснее. Сорок лет! Посмотри на меня, я старая развалина. — Она закрыла лицо ладонями, но бросила быстрый взгляд сквозь пальцы на арбузный салат. — А тебе почти двадцать! Невероятно.

— Наполовину развалина.

— И что же ты будешь делать в свой двадцатый день рождения, мистер?

— Скорее всего, готовить. Сеньора родилась в один день со мной. Правда, она об этом не подозревает.

— Знаешь что, если мы с тобой куда-нибудь пойдем, не смей никому говорить, что ты мой сын, слышишь? Посмотри на себя — взрослый мужчина! Как ты мог так со мной поступить? Нетушки, мистер. Мужчинам в наши дни подавай глупых девчонок, смазливые мордашки, раскрасавиц, а не старых дохлых кляч.

На нефтепромышленниках она давно поставила крест: эта порода оказалась бесперспективной. У дона Энрике национализировали все имущество. Мать сообщила, что гасиенду на Исла-Пиксол передали крестьянам из деревни в качестве общей фермы. В доме открыли школу.

— Ну и хорошо. По крайней мере, хотя бы в одной провинциальной школе будут какие-то книги.

— Ты бы их поддержал, да? Мальчик на побегушках у коммуняк.

— Видишь ли, смысл национализации в реституции. Это значит, что некогда дон Энрике или его семья отобрали землю у крестьян.

— Но разве они ею пользовались? Твой Леандро теперь, должно быть, главный на ферме. Решает важные вопросы — как правильно надевать ботинки.

— Почему это он мой? Он женат. Кстати, единственный во всем доме.

— Уел, ничего не скажешь. Бедняга Энрике, судьба его не пощадила. Представляешь его мину, когда его выгнали из собственного дома? А его мать? Тут уж точно без армии не обошлось! — и мать откусила кусочек арбуза.

— Общение с американцами улучшило твой английский.

— А вообще-то мне плевать на Энрике и его родственников, пусть катятся к черту. Заруби себе это на носу. Вот так-то.

— А ты заруби себе на носу, что тот, кто моет у коммунистов тарелки, еще не коммунист. Это не заразно.

— Я тебя просто дразню. Я бы даже коммуниста окрутила в два счета, будь он знаменит и с тугим кошельком. Подружке твоего художника страшно повезло.

— Вообще-то она не подружка, а жена.

— Ну я же говорю. Но до чего же уродлива! Расфуфыренная, как индианка. Да уж, не Гарбо. На что он только клюнул?

— Ему нравится, как она одевается. Они патриоты.

— Шутишь! — мать покачала головой. — Как по мне, простушка. Если слаще кукурузы в жизни ничего не ела…

— Ты как-то спросила: «Какой мужчина польстится на такую?» На Исла-Пиксол, помнишь? Теперь ты знаешь ответ.

— Сигаретки не найдется? — Она взяла сигарету и зажгла, отодвинув в сторону тарелку с недоеденным салатом. Бедняжка по-прежнему живет от затяжки до затяжки. Мать сняла с языка табачную крошку и заявила:

— Ворона всегда останется вороной, даже в павлиньих перьях.

Бессмысленно напоминать матери, как ей когда-то хотелось научиться танцевать sandunga. Если сейчас в Мексике время простушек, то, по предположению матери, скоро они проиграют смазливым мордашкам и раскрасавицам. Поток дневных посетителей «Ла Флор» схлынул, но она по-прежнему оглядывала патио, как всегда, наготове.

— Так что же сталось с доном Энрике? Просит милостыню на улице?

— Нет, конечно. Перебрался в другое место. Куда-нибудь на нефтяные промыслы в Уастеку. У Энрике деньжата не переводились, как бы он ни жаловался, что мы много тратим.

Она подалась вперед, взглянула из-под полей шляпы-колокола и внезапно стала другой — озорной девчонкой, которая подбивает дружка на очередную каверзу.

— Не беспокойся за дона Энрике, mi’ijo, — заговорщицки подмигнула она. — Dios les da el dinero a los ricos, porque si no lo tuvieran, se morirían de hambre.

Господь дает деньги богатым, потому что если бы они были бедны, то голодали бы.

Вероятно, кошелек господ Ривера не такой тугой, как кажется матери. Сеньоре Фриде пришлось пойти на хитрость, чтобы найти деньги на празднование своего дня рождения: она нарисовала портрет жены адвоката и продала ему. Вечеринка будет в доме на улице Альенде, чтобы поместились все приглашенные, потому что она позвала три четверти населения республики, не считая мариачи. Художники и мрачные поэты тоже приглашены. Олунда в бешенстве. Куриные escabeche[134], свинина и нопаль в соусах пипиан и моле поблано. Пюре из батата с ананасом. Помидоры и кресс-салат. Свиные ребрышки и тушеные помидоры она называет «скатертемарателями». По последнему донесению, еще она хочет креветки и маринованные свиные ножки. Придется, видимо, сеньоре рисовать портреты приглашенных гостей и на выходе продавать им, чтобы после праздника расплатиться с мясником. Двадцатый день рождения повара будет утомительным.

Уборка дома. Восемь картин переехали из тесной студии сеньоры Фриды в кладовку на половину художника. Замечательный портрет ее бабушки и дедушки, странный автопортрет с обезьянкой и та кровавая картина, о которой рассказывала Канделария и которую хозяйка написала, когда жила на улице Инсурхенте. Прежде чем унести картины наверх, название каждой нужно занести в гроссбух: кровавый портрет зарезанной девушки называется «Всего-то несколько царапин». Она написала его после того, как мужчина из Зона-Роса двадцать шесть раз пырнул свою подружку ножом, а когда прибывшая полиция обнаружила труп, заявил: «В чем дело? Всего-то несколько царапин!» История облетела все газеты. Сеньора заметила: «Инсолито, ты представить себе не можешь, на что покупаются люди».

Интересно, она имела в виду картину или историю убийства?

Гости, собирающиеся за ужином с краской в волосах, теперь получили название — Синдикат технических работников, художников и скульпторов. Опустошив тарелки, они приносят из кабинета художника печатную машинку и прямо за обеденным столом делают газету. Главный редактор, сеньор Буэрреро, смешивал краски в бригаде, которая помогала художнику создавать фрески. Они спорят об всем на свете: что лучше — искусство или философия? Станковая живопись для буржуазии или фрески для народа? Что патриотичнее, пульке или текила? Слуги узнают много нового, больше, чем в любой школе. Сегодня рассуждали о том, как победить фашизм в Испании. Мексика против фашизма, хотя гринго и англичане уверены, что Франко железной рукой наведет в Испании порядок. Старый друг Риверы Сикейрос сейчас там, сражается бок о бок с испанцами.

Сикейрос странный. Такой где угодно драку найдет, и на войне, и в мирное время. Когда он приходил к ужину, Олунда хваталась за распятие и умоляла: «Dios mió, не ставь хорошую посуду, ее разобьют еще до десерта». Ривера называет его «скорострельный художник», потому что тот создает фрески с помощью распылителя и авиационной краски. Сикейрос зовет Риверу «коммунистом высокого полета» за то, что он получает заказы от гринго и «баронов-разбойников». На это Ривера отвечает: посмотри на своего друга Сталина, вот кто самый главный разбойник, и вот тут-то обычно тарелки летят на пол.

В действительности же эти двое спорят лишь об одном: кто лучший художник — Сикейрос или Ривера.

Сеньора всю неделю в больнице; похоже, дело серьезное. Ее снова забрали в Английский госпиталь. Еду ей доставлять далеко. Сегодня на обратном пути мы завезли обед художнику во Дворец изящных искусств, где он реставрирует фреску после того, как сквозь ту стену протянули электрические провода. Речь о картине, которая так пугала жителей Нью-Йорка. Прошлым летом мальчишки, мешавшие штукатурку, заключали пари, что на ней чудовища с головами чертей, а может, что и похуже. При ближайшем рассмотрении непонятно, чего же в ней такого страшного. Никаких чудовищ. Должно быть, белые и чернокожие рабочие бок о бок. В Соединенных Штатах они пользуются разными туалетами. Но художник объяснил, что дело в портрете Ленина, вождя русской революции.

Мальчишки-подмастерья другие, не те, что прошлым летом, и никто уже не помнит прозвище Сдобная Булочка. Его больше нет. Иногда прошлое умирает.

Сеньора Фрида по-прежнему в больнице. В доме скука и хаос; на синей половине царит обезьянка, которая прячется на лестнице, дожидаясь возвращения своей хозяйки. Малыш висит на одной лапе на перилах, почесывая nalgas. Художник на своей половине занят приблизительно тем же. Сеньора Фрида — средоточие всего.

Художник у себя в студии работает как одержимый. Канделария отказывается носить ему еду и убирать комнату, пока он там; почему — не говорит. Наверно, вот почему: студия выглядит так, словно огромная собака, сожрав обед, носки, краски, брюки и карандаши, забралась внутрь и наблевала во все углы.

Убрать комнату не так-то просто. Художник занимает много места. Кажется, он рисует пейзажи. В отличие от жены он не интересуется мнением слуги о своей работе. Он допрашивает. Вчера: «Сколько ты пробыл в этом доме?»

— Весь день, сеньор. Я сплю в гараже, в одной комнате с Сезаром.

— Я это знаю. Ты когда-то помогал мешать штукатурку. Тебя дразнили Сдобной Булочкой. Я спрашиваю, сколько ты уже живешь с нами в Сан-Анхеле.

— Я здесь с прошлого октября, сеньор. До этого дважды бывал летом, когда вы отмечали праздники и понадобился еще один повар. После ухода служанки вы взяли меня на постоянную работу. Меня рекомендовала Олунда. Должно быть, теперь жалеет.

— Почему это?

Пауза.

— Не сочтите меня нескромным, но я лучше нее пеку хлеб. К тому же Олунда в целом считает жизнь весьма печальным делом.

— Понятно. Пока достаточно.

Сегодня же устроил второй допрос, еще более резкий. Начал прямо:

— Твоя фамилия Шеперд, и ты иностранец, верно?

— Только наполовину, сэр. Мать — мексиканка, отец — гринго.

— Он живет в Соединенных Штатах? И чем занимается?

— Считает деньги в правительственной канцелярии. Строительные и дорожные работы.

— Ясно. Тебе можно доверять?

— Трудно сказать, сэр. Как бы я ни ответил, утвердительно или отрицательно, и то и другое может оказаться правдой.

Похоже, этот ответ ему понравился; художник улыбнулся краем губ.

— Наполовину американец не значит наполовину подлец, сеньор Ривера. У вас щедрый и интересный дом. Едва ли слуга может требовать большего.

— Но требуют же, каждую минуту. Я так понял, ты писатель?

— Ради всего святого, сеньор, что навело вас на эту мысль?

— Один человек. А именно Сезар.

— Неужели?

— Он говорит, ты каждую ночь что-то пишешь. Ты кому-то доносишь на нас?

Упорства этому наушнику Сезару не занимать.

— Вовсе нет. Я всего лишь веду дневник. Кухонный вздор, небольшие сценки из жизни. Исторические приключения. Ничего особенного. Чепуха, не предназначенная ни для чьих глаз.

— Сезар утверждает, что ты пишешь по-английски. Почему?

— При всем уважении к вашему старому товарищу, но откуда ему знать, что это по-английски?

Художник задумался.

— Твои записи не предназначены ни для чьих глаз, в том числе и Сезара.

— Вы же понимаете, что у каждого могут быть свои секреты за душой.

Лягушачья физиономия расплылась в беспомощной улыбке:

— Ты говоришь с человеком, который размазывает свою душу по стенам общественных зданий. Где уж мне это понять!

— Вы правы, сэр. Но вспомните, как ваша жена относится к своему творчеству: она пишет для себя. Примерно так и здесь. Разумеется, мои блокноты не искусство и не идут ни в какое сравнение с ее картинами. Она замечательный художник.

— Не бойся, я тебя не выгоню. Но нам придется позаботиться о безопасности. Мы не потерпим шпиона в своем доме.

— Разумеется. — Долгая пауза. Ясно как день, что нельзя спрашивать почему. Быть может, нужно что-то добавить в свое оправдание? Какие-то личные подробности? — Что касается английского, сэр, то это привычка со школы. Нас учили печатать на машинке. Должен признаться, это очень удобно. Но на клавиатуре не было испанских букв. Поэтому я начал писать по-английски, да так и продолжаю.

— Ты умеешь печатать на машинке? — искренне удивился Художник.

— Да, сеньор. Когда зашла речь об испанских буквах, сержант в школе сказал, что не существует машинок с другой клавиатурой, кроме английской. Но это неправда. У той, которую вы иногда оставляете на обеденном столе, на клавишах испанские буквы.

— Ох уж эти гринго. Ну и шовинисты.

— Это и стало камнем преткновения в школе. Без диакритических знаков и eñe далеко не уедешь. Начинаешь историю про человека по имени Señor Villaseñor, который в ванной размышляет о прожитых годах, но вместо этого выходит «еп el baño, reflexionando en las experiencias de sus anos»[135].

Художник рассмеялся и капнул синей краской на свой огромный живот. Олунда будет ругаться, когда увидит пятно на брюках. У этой жабы чудесный смех. Наверно, это привлекает в нем женщин — помимо тугого кошелька. Во всяком случае, уж точно не лицо. Но его радость, то, как он отдает себя целиком. По его же словам, размазывает душу по стенам.

После этого подозреваемого с горой грязных тарелок отпустили из комнаты допросов. Если Сезару удастся прочесть здесь свое имя, пусть поволнуется. Пусть весь день ломает себе голову над злоключениями сеньора Вилласеньора, который в ванной размышляет о собственном анусе.

Сеньора Фрида вернулась из больницы, но пока не вполне здорова. Оба дома, и хозяин, и хозяйка, и им денно и нощно требуется помощь. Канделария из двух зол — дьявола и дракона — выбрала то, которое нужно причесывать. И отлично, потому что дьяволу нужен переписчик. Из коммунистической партии его выгнали из-за бесконечного спора, кто лучше — Сталин или Стоцкий (или Поцкий, или как там его). Другие коммунисты больше не придут к ужину и не будут за него печатать. У хозяйки, похоже, с ним личные счеты. У Олунды масса догадок. Бедная жаба Диего: теряет людей быстрее, чем успевает рисовать на стене новых.

Сегодня Генерал Нетуда заблудился по дороге к дому в Койоакане, где прожил сорок один год. Задание было обычное: отвезти обед сеньору Кало. Впервые Сезар повез Гильермо Кало фотографировать окрестности еще в карете. По его словам, во всем Мехико не было ни единого автомобиля. Славные были деньки. Что ж, у лошадей есть свои преимущества, с этим не поспоришь: они знают дорогу домой.

Так странно каждый раз возвращаться в дом на улице Альенде, куда сеньора Фрида привела с рынка Мелькор незнакомца в тот день рождения много лет назад, робкого парнишку, который нес ее сумки, потому что каждый волен, если хочет, смастерить из штанов воздушного змея. И оказалось, что во внутреннем дворике под деревьями читает газету художник; такое вот совпадение. До чего странно, что тот мальчишка все-таки сделал из штанов змея, облетел на нем вокруг света и каким-то чудом вернулся в дом, где все и началось.

Трудный день. Печатать под диктовку художника сложнее, чем мешать для него штукатурку. Не так утомляет работа, как расспросы. Хозяин говорит, что умный слуга — не всегда хорошо. Канделария, например, может прибрать все бумаги на его столе и уйти, разобравшись в том, что написано, не больше обезьянки Фуланг-Чанга. Ведь хозяин ни в чем не подозревает Фуланг-Чанга. Только неграмотную, наивную Канделарию.

— А ты? — раздражается он. — Что ты видел сейчас, пока печатал счета?

— Ничего, сеньор Ривера.

— Ничего, даже официального бланка президента республики? Не заметил письма от Карденаса?

— Признаться, сеньор, оно не укрылось от моего взгляда. Печати очень приметные. Но вы важный человек. Неудивительно, что вам приходят заказы от правительства. А читать письмо я не стал, это правда. Я не интересуюсь политикой.

Художник закрыл газету, снял очки и вперил взгляд из кресла, где любит сидеть, когда читает или диктует.

— Не интересуешься?

— Сеньор Ривера, вы защищаете интересы простого народа, и все знают, что это хорошо. Но власти везде одинаковы, вне зависимости от того, что обещают. В конце концов оказывается, что на бедняков им просто наплевать.

— Циник! В революционной Мексике это редкость. По крайней мере, среди твоих сверстников.

— Я не учился в университете. Возможно, это помогло мне остаться при своем мнении.

— Суровый молодой человек. И ты не допускаешь исключений?

— Что-то их не видно. Иногда я читаю газеты. Беру из вашей студии, когда они вам больше не нужны, сеньор. Признаюсь в этом.

— На, возьми эту, все равно там сплошная чепуха. — Он сложил газету и бросил на стол. — Ты когда-нибудь слышал о человеке по фамилии Троцкий?

— Нет, сэр. Он поляк?

— Русский. Тут и от него есть письмо. В одной пачке с президентским.

— Я его не видел, сеньор Ривера. Клянусь, это правда.

— Я тебя ни в чем не обвиняю. Я лишь хотел сказать, что ты ошибаешься — идеалисты существуют. Но о русской революции ты по крайней мере слышал?

— Да, сэр. Ленин. Из-за его портрета на фреске у вас возникли недоразумения с гринго.

— Именно. Вождь большевиков. Сверг монархию и изгнал кровососов-богачей, живущих за счет рабочих и крестьян. Привел к власти пролетариат. Что ты на это скажешь?

— При всем уважении, сеньор, сколько он продержался?

— Всю революцию и семь лет после нее. До самой смерти он заботился о благе народа. А сам жил в крохотной холодной квартирке в Москве.

— Поразительно, сеньор. А потом его убили?

— Он умер от апоплексического удара. У него осталось двое преемников: один был честен, второй хитер. Думаю, ты и сам догадаешься, что хитрый одержал верх.

— Правда?

— Да. Сталин. Эгоистичный, одержимый жаждой власти бюрократ — словом, в твоем представлении, типичный правитель.

— Мне жаль, сэр. Я был бы рад ошибиться.

— Но ты не ошибся. Другой, честный, тоже мог бы сейчас управлять страной. Он был лучшим другом и правой рукой Ленина. Избранным председателем Петроградского совета, народным комиссаром; все были уверены, что преемником Ленина станет именно он. Совершенно непохожий на одержимого бюрократа Сталина. Как можно было предпочесть его защитнику народных интересов?

— И все-таки вышло именно так?

— Из-за исторической случайности.

— Понятно. Честного защитника народных интересов убили.

— Нет, к досаде Сталина, Троцкий по-прежнему живет в эмиграции. Разрабатывает теоретическую стратегию, поддерживает демократическую народную республику. И прячется от наемных убийц Сталина, которые ползают по миру, точно полчища муравьев, и охотятся на него.

— Интересная история, сеньор. С точки зрения сюжета. Позвольте спросить, а о какой исторической случайности шла речь?

— Спросишь его самого. Через несколько месяцев он будет здесь.

— Здесь?

— Здесь. Это тот самый Троцкий, о котором я говорил. Письмо вон там, на столе, под посланием от Карденаса. Я попросил президента предоставить ему политическое убежище под моим попечительством.

Что ж, вот и разгадка. Отсюда и все вопросы. Художник ухмылялся; его непослушные волосы стояли на голове дыбом, точно нимб — или же рога дьявола. Двойной подбородок подчеркивал улыбку.

— Ну что, мой юный друг, политика по-прежнему навевает на тебя скуку?

— Должен признаться, сеньор, что в этом вопросе мне все труднее стоять на своем.

Иногда, когда художник перечитывает напечатанное за день, можно успеть взглянуть на книги из его библиотеки. Вся стена заставлена шкафами. На нижних полках — папки в деревянных обложках, где Фрида держит документы по хозяйству и личные бумаги. Каждая помечена особым рисунком: на той, в которой хранятся письма Диего, изображена голая женщина. На папке Фриды — завистливое око. На папке со счетами — просто знак доллара.

Остальное пространство занимают книги обо всем на свете: о политической и математической теории, европейском искусстве, индуизме. Одна полка длиной во всю комнату целиком отведена под историю народов Мексики: тут и книги по археологии, и по мифологии. Скучные научные журналы, посвященные памятникам древности. Но в целом книги великолепны. Художник снял с полки одну, чтобы похвастаться: это оказался древний кодекс, составленный сотню лет назад. Монахи стремились точно воспроизвести копии древних текстов, которые индейцы писали на плотной бумаге из древесной коры. Строго говоря, страниц в рукописи не было: это был длинный лист, который складывался гармошкой. Писали древние маленькими картинками. Вот человек, разрубленный пополам. А вот гребцы на лодке.

Художник сказал, что это Кодекс Ботурини[136], повествующий о странствованиях ацтеков. По велению богов они оставили Ацтлан и отправились на поиски новой родины. Путешествие продолжалось двести четырнадцать лет. Длинный лист поделен на двести четырнадцать полос, на каждой из которых описано, что произошло в тот год. Как правило, ничего хорошего. Голова на вертеле над костром! Человек с вывалившимися глазными яблоками! Правда, на большинстве страниц изображены просто поиски дома. От книги так и веет тоской, страстным стремлением обрести свою землю. Пиктограммы усталых путников, которые несут детей и оружие. Через всю книгу тянутся крохотные чернильные следы — горестные черные приметы страданий. Развернутый во всю длину, кодекс занял студию почти целиком. Вот сколько можно блуждать в поисках дома.

День мертвых. Сеньора устроила по всему дому алтари в память о родных усопших — предках и нерожденных детях. «Кто твои покойники, Инсолито?» — допытывается она.

Хозяева требуют на время прекратить писать и убрать этот блокнот. Сезар проследит, чтобы приказ был выполнен. Расставили силки и напали на жертву в обед в кабинете художника; для этого оба супруга впервые собрались в одной комнате. «Это необходимо для безопасности. Больше никаких записок. Мы пообещали гостю, что примем все меры. Ты представить себе не можешь, до чего он напуган». Дьявол и дракон в одном логове: художник сидел за столом, а она шагала по желтым половицам; юбки шуршали и волновались, точно крохотное море. Нельзя писать даже список покупок. Утверждают, будто Сезар боится спать в одной комнате якобы с агентом ГПУ. «Бедный старый Генерал Нетуда, вечно он все путает», — говорит хозяйка. А ведь столько раз повторяла: «Соли, перестать писать для меня равносильно смерти». Так что она прекрасно понимает, о чем просит. Перестать писать и умереть.

— Это для безопасности, — поясняет художник. Человек, который, наплевав на все запреты, бросает на холст краску.

Где твои покойники, Инсолито? Они здесь, и дьявол унес блокнот на алтарь усопших в этом одиноком доме. Друзья-слова ушли навсегда.

Сообщение из Койоакана

Сегодня на рассвете нефтеналивной танкер «Руфь» из Осло высадил в порту Тампико единственных пассажиров. На берег их доставили на моторной лодке под охраной норвежцев. На мексиканской почве гостей приветствовали сеньора Фрида, мистер Новак (американец), а от правительства Мексики — генерал Бельтран. Диего Р. по-прежнему в больнице с почечной инфекцией. На правительственном поезде гость и встречающие прибыли в столицу.

Гостя нужно называть Львом Давидовичем. Его жену — Натальей. Чтобы отвлечь внимание возможных наемных убийц, встречающая сторона собралась в доме в Сан-Анхеле, а Льва и Наталью тайно доставили в Койоакан. Секретарь, который уже давно служит у супругов, прибудет на следующей неделе. Он ехал отдельно, через Нью-Йорк.

Гостей разместили в доме: бывшая столовая стала спальней, а в прилегающей маленькой комнатке устроили кабинет Льва. Он в необычайно приподнятом настроении, несмотря на тяготы многолетнего изгнания, необходимость скрываться от Сталина и двадцать один день в море. Выходит из стеклянных дверей кабинета в залитый солнцем внутренний дворик, потягивается, поигрывает мускулами: коренастый, сильный, настоящий русский крестьянин — вождь пролетарской революции. Он создан для труда, а не для заключения или подполья. Когда работает, сидя за столом, широкая рука сжимает ручку так, словно это рукоять топора. Когда Лев улыбается, у него блестят глаза, а на щеках над седой бородкой появляются ямочки. Похоже, радость — его естественное состояние. Быть может, революционерами становятся из убеждения, что мы созданы для счастья, а не для смирения? Удивительный человек! Подняв глаза в ясное небо, признается: если на всем белом свете его готова принять лишь одна страна, он рад, что это именно Мексика.

Если захочет, он может отправиться на прогулку; разумеется, с охраной. Наталья рассказывает, что в Норвегии они с прошлого сентября сидели под домашним арестом. Сталин угрожал Норвегии торговыми санкциями, если правительство не откажет беглецу в убежище. И он наверняка уже знает, что Троцкий здесь.

Прибыл секретарь: в этих записках его будут звать Ван. Высокий, светловолосый, широкоплечий, как футболист. Хорошо, что он поехал отдельно: наверняка такой д’Артаньян притягивает взгляды прохожих, и вскоре сеньора сама в этом убедится.

Кабинет и спальня Льва — самые безопасные комнаты в доме: они расположены в крыле, которое смотрит во внутренний дворик. Прекрасное освещение сквозь двери галереи, выходящей во двор, и вид на манговые деревья. Ван сегодня весь день очень занят — распаковывает книги.

Сеньора Фрида будет потрясена, когда увидит, как изменился дом ее детства. Хорошо, что решили перевезти ее отца в Сан-Анхель; все вещи сеньора Гильермо убраны. Стены снаружи, как и предполагалось, покрасили в свинцовый цвет; теперь это Синий дом, как и хотела сеньора. Но на самом деле — Синяя крепость. Стену внутреннего дворика увеличили до семи метров; сейчас каменщики передвигают козлы, чтобы заложить окна кирпичами. По общему мнению, такие меры безопасности необходимы. Теперь посетители проходят сквозь высокие деревянные двери с улицы Лондрес через охраняемый вестибюль во внутренний двор.

Там все такие же джунгли: каменщики пока вытоптали не все цветы. Дом сохраняет U-образную форму; для ужинов и политических встреч служит просторная гостиная, которая смотрит на улицу Лондрес (камин и окна в свинцовой оправе остались нетронутыми). Спальня и кабинет Льва — во втором длинном крыле. В крошечных задних комнатках, соединяющих два крыла, ютятся остальные обитатели: Перпетуя, горничные Белен и Кармен Альба, секретарь Ван, повар Г. Ш., охранники Октавио и Феликс. Окна этих комнатушек выходят наружу, на улицу Альенде, и каменщики заложили их кирпичами, превратив в темные чуланы. Один охранник постоянно дежурит у дверей на улице Лондрес. Сеньор Диего уже оправился и привез свой пистолет-пулемет Томпсона.

На кухне, отделяющей внутренний двор от улицы Альенде, удалось сохранить нормальное освещение и вентиляцию. После долгих препирательств с Перпетуей, стращавшей каменщиков cocineras ahumados, кухарками, прокопченными на манер окороков, рабочие согласились оставить окна как есть, чтобы выходил печной дым. Перемены смутили и утомили Перпетую; смирившись с неизбежным, она стала помощницей главного повара, Г. Ш., который поклялся стараться изо всех сил. Кухня замечательная, с причудливым узором из синих и желтых плиток, с печами, длинными, как диваны, и милыми глазу широкими деревянными столами, на которых можно раскатывать тесто. На такой кухне одно удовольствие каждый день готовить обеды для гостей, впрочем, как и угощение для вечерних сборищ.

Указания для слуг: ни при каких условиях не подавать пищу, купленную неизвестно где и у кого. Не пускать в дом посторонних. Г. Ш. должен помогать гостю печатать и вести корреспонденцию (по рекомендации Диего Р.) и продолжать вести записи (по требованию сеньоры Фриды). Таким образом, первое сообщение из Койоакана о событиях недели с 9 по 16 января завершено и готово к проверке.

Дом в Койоакане очень удобен. Старые дома вообще устроены разумно. Несмотря на то что внешние окна заложили кирпичами, сквозь те, что выходят во внутренний двор, в главные комнаты поступает достаточно света. Эти джунгли, огороженные высокими синими стенами, — уютный мирок для гостей, несвободных в передвижениях. Перпетуя ухаживает за лилиями и смоковницами, так что дом по-прежнему светел и радостен и ничуть не похож на тюрьму. Она рассказывает, что Гильермо велел построить его для своей семьи более тридцати лет назад, и за все эти годы до сих пор никому не понадобилось переворачивать тут все вверх дном. (Ее возмущение недавними переменами вполне понятно). Толстые стены весь день держат тепло. Этот дом во многом отличается от того, что выстроили по заказу Риверы в Сан-Анхеле, особенно в том, что касается кухни. Но об этом помолчим.

Всем очень понравился синий цвет, в который выкрасили стены по желанию сеньоры Фриды.

Кстати, о еде: гости предпочитают чай кофе. Еще из необычного им нравится пресный хлеб, порезанный тонкими кусками и подсушенный в печи, пока не станет жестким, как черствый. В остальном охотно едят нормальную пищу. Наталья объяснила, что маринованной рыбы им не хочется после долгой норвежской зимы, когда ничего другого они почти не ели. Попросила приготовить пюре из репы и непривычные для этих мест овощи, название которых Ван перевел как «брюссельская капуста». Завтра Перпетуя поедет в город на поиски заказанного, потому что на рынке Мель-кор нет ни чая, ни репы. Но вообще гости привыкают к традиционным блюдам: им понравились сладкие оладьи, печеная гуава и сливки. Сегодня утром позавтракали энчиладой с яйцами и чаем.

В дни, когда не нужно готовить особого угощения, все помогают Льву разбирать вещи и наводить порядок в кабинете. Гость живо интересуется Мексикой — высотой гор, населением городов, историей и так далее. Когда поедет в город, Перпетуя заберет у матери Г. Ш. принадлежащий ему географический атлас. Он, конечно, устарел, но на первое время сойдет: за десять лет высота пика Орисаба[137] не изменилась.

Общается Лев с помощью Вана, поскольку плохо знает английский и испанский, тогда как его секретарь, похоже, говорит на всех языках: французском, норвежском, русском. Утверждает, что французский и голландский — его родные языки. Настаивает, что сам передвинет большие ящики: дескать, другие помощники Льву не нужны. С этим не поспоришь: Ван действительно высок и силен как бык (хотя и гораздо симпатичнее). Досадует по-английски на «местного переписчика», не подозревая, что у Г. Ш. тоже два родных языка. Но Лев не против лишних рук. Разумеется, Ван привык защищать своего начальника; это вполне естественно. Он попал на службу ко Льву во Франции, где супруги жили с 1933 по 1935 год, после чего перебрались в Норвегию. Ранее Лев с Натальей скрывались в Стамбуле, а до того — в Казахстане. Лев Давидович обитает в изгнании под постоянным страхом смерти с 1927 года. «Я живу в огромном мире, — медленно проговорил он сегодня, — но мне в нем мало места».

Мексика — большая страна, сэр. Вот увидите.

Ван пояснил:

— Он говорил в переносном смысле. Лев Давидович хотел сказать, что живет на планете без паспорта.

Сегодня утром пришла телеграмма. Ее привез Диего, вооруженный пистолетом в кобуре. Сообщение оказалось зашифровано. Лев несколько часов провел в кабинете, стараясь его расшифровать. От помощи Вана отказался. Наталья все это время ходила из кухни в кабинет, ломая руки. В конце концов у Перпетуи убежало молоко. Новости касаются сына, который живет в Париже. Ван пояснил, что у супругов двое сыновей; младшего три года назад посадили в лагерь, и он, скорее всего, погиб. Две дочери тоже умерли.

Лев не совсем понял, о чем говорится в телеграмме, и уверен лишь в одном: что она от Левы и тот жив. У сына есть личный шифр, который не знает ни одна живая душа, даже Наталья. Лев решил, что наемники ГПУ покушались на Леву и в газетах наверняка напишут, что он убит. И, чтобы как-то успокоить родителей, он послал весточку, что уцелел и находится в укрытии.

Однако непохоже, чтобы супруги успокоились. Пусть на этот раз сыну удалось скрыться от убийц, говорит Наталья, но что будет дальше? Лев в ярости: его дети ни в чем не виноваты перед Сталиным, их не за что убивать. Младший, Сергей, любил только книги, спорт и девушек, а его бросили в лагерь. «Теперь вот Лева. Все его преступление в том, что он сын своего отца. Но ведь родителей не выбирают!»

Диего приехал рано, расстроенный, с пачкой газет, которые получает экспресс-почтой. В двух сообщается о смерти Левы, но все знают, что это неправда. Есть новости и похуже: заголовки говорят, что советский суд признал Л. Д. Троцкого виновным в преступлениях против народа и государства. Заочный процесс над ним в Москве продолжался несколько недель. Ван признался: Лев просил, чтобы ему позволили присутствовать на суде и выступить в свою защиту, но Сталин был неумолим. Цель процесса — дискредитировать всех, кто когда-либо высказывался против Сталина. Также признаны виновными некоторые из друзей Льва, а именно Радек, Пятаков и Муралов. Все трое сейчас содержатся в Москве под стражей.

Обвинения странные и противоречивые: якобы соратники Троцкого спускали поезда с рельсов, сотрудничали с Рудольфом Гессом и нацистами, шпионили в пользу императора Японии и крали хлеб. А еще покушались на Сталина, отравив его сапоги и бриолин.

Он бриолинит волосы?

— Осторожно, молодой человек, — заметил Лев. — За одно лишь то, что вы об этом знаете, вас могут расстрелять.

Наказание за то, в чем обвиняют Льва, — смертная казнь. Но он не падает духом, несмотря на то что французские и американские газеты называют его проходимцем, а мексиканские — «негодяем в наших рядах». Журналисты размышляют, почему он изменил своим принципам. Они даже не знакомы со Львом, но это не мешает им с уверенностью рассуждать о чувствах Троцкого и мотивах его поступков! Газеты принимают на веру, что он предатель, даже не задумываясь над тем, каким образом ему удалось пустить под откос столько поездов после того, как его посадили на грузовой корабль до острова Принкипо.

Правила безопасности соблюдаются строго: новости недвусмысленно дают понять, что Сталин намеревается подослать ко Льву наемных убийц. Уличная охрана меняется каждый час. Лоренцо устраивает учебные тревоги, во время которых Лев с Натальей должны быстро спрятаться в укрытие. Когда приезжает Диего, Льву положено удалиться в одну из внутренних комнат; только после этого ворота откроются и машина заедет во двор. На улице Альенде могут дежурить снайперы, чтобы обстрелять дом. Любого незнакомого человека, который стучится в двери, даже если это мальчишка-посыльный с мукой и яйцами из бакалейной лавки, охрана ощупывает, заставляет разуться, снять ремень и открыть для досмотра все сумки и свертки. ГПУ так просто не сдастся, и никто не знает, что они придумают (хотя, конечно, едва ли они попытаются пробраться в дом под видом мальчишки из бакалеи).

Лев рассказывает, что стал революционером в семнадцать лет и вот уже сорок лет постоянно рискует жизнью. Его друзья знают, что выдвинутые против него новые обвинения — не более чем выдумка. «И мои враги это тоже знают. Так что ничего нового тут не написали». Он отложил газету и позвал Наталью сесть к нему на колени. Она повиновалась, но недовольно выпятила нижнюю губу, как те лохматые собачки с плоской мордой и шерстью, падающей на глаза. Лев снял очки в круглой оправе и запел ей по-русски. Ему захотелось послушать баллады о мексиканской революции. Перпетуя их знает на удивление много, и голос у нее вполне тверд для такой старухи.

Лев и Наталья отправились на прогулку по рынку Мелькор; с самого приезда это их первая вылазка за пределы дома. Многочисленная охрана и Диего с пистолетом, вероятно, произвели в мирном Койоакане переполох. Но так называемый «негодяй в наших рядах» гордо вскидывает голову и в глаза людям смотрит прямо.

Лев и Наталья ушли на прогулку, вся охрана их сопровождает, и в доме наступила тишина. День тянулся медленно; разбирали с Ваном переписку и опубликованные статьи Льва. Трудно поверить, что все это ухитрился написать один-единственный человек — «комиссар», как зовет его Ван. Троцкий работает каждый день, как если бы календарь на его столе был открыт на последней странице; впрочем, так оно и может случиться. Сегодня, пользуясь отсутствием Льва, Ван задал массу вопросов, причем настроен был явно недружелюбно. Место рождения, образование и так далее.

Рассказал немного и о себе: трудное детство, мать-француженка лишилась гражданства из-за брака с голландцем, отцом Вана, скончавшимся вскоре после рождения сына. У Вана слабость к лакомству, которое он называет «нидерландской лакрицей». Пакетик похожих на черные стеклянные бусины конфет он держит в ящике стола и ревностно охраняет, поскольку убежден, что в Мексике такие не купить.

Итак, вот двое мальчишек, оставшихся без отцов, готовых служить Льву верой и правдой, а двое его родных сыновей далеко. Лев очень добр, помнит, кто из помощников пьет чай с сахаром. Заставляет разминаться и потягиваться, чтобы, когда печатаешь, не болела спина, а сам всю ночь работает не смыкая глаз. Но, конечно же, Ван всегда будет любимчиком. Ведь он так долго служит у Льва.

Ван удивился, узнав, что «местный переписчик» тоже смешанного происхождения — наполовину гринго. После этого перешел на английский. Его испанский оставляет желать лучшего. Ему нужна помощь с переводами на политических сходках, особенно когда разговор порхает над столом, точно стая ворон. Вчера вечером перешли с русского на английский (для мистера Новака), потом на испанский (для товарищей Риверы) и опять на русский; Ван вставил несколько замечаний на французском, похоже, просто чтобы показать, что он знает язык. Прошу прощения за эту оценку (если это оценка), но сеньора Фрида наверняка и сама помнит, что никому из присутствовавших французский не понадобился.

Бумаги, которые разбирали сегодня, — переписка за последние четыре года. В основном по-французски, но некоторые письма напечатаны по-русски: целые страницы вытянувшихся в строчки странных буковок, похожих на лилипутов, наклонившихся набок, чтобы размять кости. Так что неправда, будто печатные машинки бывают только с английским шрифтом. Обычно невозмутимый Ван улыбнулся, услышав рассказ про сержанта-гринго из академии «Потомак» и пишущих машинках. Он достаточно знает испанский, чтобы оценить шутку про сеньора Виллануэва и его anos в bano. Или притворился, что все понял. Похоже, Ван боится лишиться положения единственного переводчика при комиссаре.

Прошу сеньору Фриду меня простить, потому что в предыдущем абзаце высказано по крайней мере одно мнение. Но ничего не придумано. Второй еженедельный доклад из Койоакана готов к просмотру.

Телеграмма из Парижа: в Москве казнили Радека, Пятакова и Муралова. Лев опечален известием о смерти друзей, но по-прежнему поглощен работой. Газеты поливают его грязью; обвинения становятся неправдоподобнее с каждым днем. Лев говорит, что, когда общественность негодует, нужно уметь ловко соврать.

— Приятно слышать, что вас это возмущает, комиссар, — заметил Ван.

Но Лев, сжимая в руках русскую газету, ответил, что ничуть не возмущен. Пальцы его были настолько перепачканы чернилами, словно он не человек, а печатный станок:

— Я говорю как натуралист: констатирую факт. Необходимость во лжи обусловлена жизненными противоречиями. Нас заставляют клясться в любви к родине, в то время как она попирает наши достоинства и права.

— Но газеты обязаны говорить правду, — не унимался Ван.

Лев поцокал языком:

— Правду они говорят в порядке исключения. Как писал Золя, лживая пресса бывает двух видов: желтая врет каждый день без зазрения совести, а порядочная, вроде «Таймс», честна по незначительным поводам, поэтому ей ничего не стоит при необходимости обвести читателя вокруг пальца.

Ван поднялся со стула, чтобы собрать разбросанные газеты. Лев снял очки и потер глаза.

— Я не хочу обидеть журналистов: они такие же, как все. Они лишь рупоры других людей.

— Вы правы, сэр. Газеты ведут себя как ревуны на Исла-Пиксол.

Это сравнение, похоже, заинтересовало Льва; он перешел с английского на испанский.

— Кто такие ревуны? — спросил он.

— Обезьяны, очень страшные. Каждое утро они воют: один начинает, сосед, заслышав его, подхватывает, как заведенный, и вскоре уже джунгли содрогаются от их громоподобного вопля. Такими их создала природа. Наверно, им приходится реветь, чтобы охранять свою территорию. И показать остальным, кто тут самый сильный.

— Да вы тоже натуралист, — заметил Лев. По-испански он говорил с трудом, но тем не менее не сдавался и продолжал на том же языке. Ван вышел из кабинета.

— Где обитают эти животные?

— На Исла-Пиксол. Это остров неподалеку от Веракруса.

— Обезьяны не умеют плавать. Как же они очутились в изоляции?

Он сказал en isla; вероятно, имел в виду en una isla, на острове.

— Это не всегда был остров; с материком его соединял каменный перешеек, но его уничтожили, когда прорыли судоходный канал. Кажется, это было еще при императоре Максимилиане[138]. Обезьяны, очутившиеся на острове, уже не смогли вернуться.

Во дворе зацвела жакаранда. Ее лиловые цветы невозможно не заметить: дерево как будто поет. Поход на рынок по улице Лондрес превращается в концерт: маленькая жакаранда на углу задает тон, и эту мелодию подхватывают прочие деревья по дороге. Даже у Перпетуи сияют глаза, когда она, прижав руку к плоской старой груди, один за другим достает из корзины огурцы.

В окно в конце кабинета бьет ослепительный лиловый свет. За столом сидит Ван и переносит речь с фонографа на бумагу; квадратный стан в раме окна похож на фигуру Посейдона в фиолетовом море. Или какого-нибудь тевтонского бога, который обращает все, к чему прикасается, даже воздух, в лиловое пламя. То, что от его красоты захватывает дух, — не выдумка и не оценка. Перпетуя не единственная в этом доме, кто думает об огурцах.

Октавио задержал в переулке человека с винтовкой. Каждый раз после того, как газеты разражаются проклятиями в адрес негодяя, окопавшегося в Койоакане, появляются вооруженные люди. До сих пор это были обычные местные сорвиголовы, поклявшиеся защищать своих жен. Лев опасается не этих простаков, а агентов коммунистов, выполняющих приказ сталинского ГПУ. Хотя какая разница, кто в тебя пустит пулю — босоногий стрелок или наемный убийца; и то и другое смертельно. Лоренцо теперь спит в передней столовой. Красивые окна придется заложить кирпичами. Каменщики устроили кавардак, и Ван перебрался в чулан к Г. Ш.; вдвоем там тесновато. Хотя свои многочисленные саржевые пиджаки Ван оставил в чемодане в другой комнате.

Неделя выдалась слишком жаркой для ранней весны. Слугам запретили появляться в передних комнатах: там до глубокой ночи идут переговоры с сановниками из правительства. Зной в этом чулане с замурованными окнами стоит нестерпимый. Ван расстроен, что его не допускают на встречи, но Диего пояснил, что это необходимо. Ждут самого президента Карденаса: он должен помочь организовать для Льва следственную комиссию.

Приготовив и подав ужин, вымыв посуду и прибрав кухню, слуги, за неимением других занятий, сидят на своих койках в трусах и майках, курят панетеллы да рассказывают байки, чтобы убить время. Прямо как в школе. Ван вызывает отнюдь не братские чувства. Мать сказала бы, что он в самом соку.

Долгими вечерами все охранники собираются в одной комнатушке, дышат одним и тем же спертым воздухом и пьют из общего кувшина теплый пульке со слюнями. Чтобы развеять скуку, играют в карты на песо. Или, как сегодня вечером: расскажи о желании, за которое ты был бы готов хоть завтра умереть. В это играли мальчишки в школе: в конце концов выяснялось, что мечта у всех одна — потискать чьи-нибудь пышные tetas[139]. Ван с высоты своего положения добавил в список «победу революции комиссара». Он сидел на кровати, остальные на полу, передавая по кругу пачку сигарет.

— Теперь ты, Шеперд. Расскажи, чего ты хочешь.

— Создать шедевр, который тронет сердца людей.

— Pendejo, ты делаешь это каждый день на кухне.

— Я говорю о произведении искусства, которое наутро не окажется в ночном горшке. О рассказе или чем-то таком.

— Как фрески Риверы, побуждающие народ подняться с колен и бороться за свои права! — заметил Лоренцо. Пьян или нет, но предан господину.

— Или что-то поменьше, вроде картин, которые пишет хозяйка. То, что всем понравится.

— Querido[140]. Вот все, о чем ты мечтаешь, пастушья собачка!

— Наш пастушок, — проговорил Ван и потрепал Г. Ш. по лохматой голове, как свою собаку. При всех. Собачка задыхалась.

Телеграмма от мистера Новака из Нью-Йорка: он уговорил профессора Джона Дьюи возглавить следственную комиссию. В Мехико приедут несколько американских журналистов, чтобы следить за ходом дела. Диего и Лев счастливы: это даст Троцкому возможность ответить на обвинения Сталина так, чтобы слышал весь мир.

Примечание: сеньора Фрида, просмотрев отчет о событиях прошлой недели, повторила требование оставаться объективным, особенно в том, что касается секретаря Вана.

Сегодня поездом из Нью-Йорка прибыл профессор Джон Дьюи. Он возглавит комиссию по расследованию обвинений, выдвинутых на суде в Москве против Льва Давидовича Троцкого. Профессор и семеро журналистов будут месяц жить в гостинице «Сан-Анхель инн». Там же по распоряжению мистера Дьюи до начала слушаний пройдет и вступительная пресс-конференция; в интересах справедливости — без участия обвиняемого.

Сами слушания будут проводиться здесь — из соображений безопасности Троцкого. Его адвокат, мистер Голдман, завтра приедет поездом из Чикаго. Улицу Лондрес перегородили мешками с песком, чтобы перекрыть проезд транспорта. Ожидается, что процесс получит широкую огласку. Столичные газеты уже посвятили «негодяю в наших рядах» несколько экстренных выпусков.

Сегодня был всего один вопрос по-испански — от сеньора Понтона из Лиги Наций (перевод): «Сэр, прошу вас ответить на вопрос наших мексиканских корреспондентов: вы постоянно обвиняете Сталина в недемократичности. Это так?»

Лев ответил: «Да. Была создана номенклатура партийных работников, которые, войдя в состав правительства, отказались от собственного мнения. По крайней мере, они больше открыто не высказывают свою точку зрения. Все приказы на их столах спущены сверху. Эти чиновники ведут себя так, словно партийная иерархия определяет суждения и решения. И все распоряжения, касающиеся государственной политики, поступают сверху и превращаются в команды».

Когда Лев не выступает, он кладет ноги на стол и откидывается на стуле. Сегодня так сильно отклонился назад, что казалось, еще чуть-чуть — и свернет себе шею безо всякого ГПУ. При этом он все слушает. Задумавшись, скашивает глаза к носу и опускает голову, так что подбородок уходит в воротник. Троцкого ничуть не заботит, каким его видят остальные: он так пылко отстаивает свою точку зрения, что кажется, будто все лежащие на столе бюрократические бумажки сейчас загорятся. Так, должно быть, выглядят истинные революционеры.

Отчет о первом дне заседаний завершен и представлен на рассмотрение 12.04.37.

Вопрос сеньора Понтона и ответ Льва попал на первую полосу сегодняшнего выпуска «Вашингтон пост»! Причем так, как перевел Г. Ш.; второй раз диалог процитирован в предисловии редактора к обсуждению суда в Москве и деятельности комиссии. В статье даже приводится описание мистера Троцкого, откинувшегося на стуле; заголовок крупными буквами гласит: «Облик истинного революционера».

Это всего лишь заметки и каракули, переданные вместе с копией перевода, сеньора Фрида. Ужасное потрясение. Первая в жизни попытка перевода да несколько случайных наблюдений — и теперь их читает весь мир? Сегодня утром было трудно сосредоточиться на завтраке. «Да не дрожи ты так, mi’ijo, — заметила Перпетуя, — и сядь. Если тебя в понедельник повесили, значит, неделя началась неудачно».

Да уж, повезло как удавленнику. Двадцатилетний galopino, ничего не смыслящий в политике, мог перепутать «да» и «нет», renunciar[141] и renacer[142], и что потом? От этого может зависеть ход истории. Что если неверное слово будет кому-то стоить жизни? Неудивительно, что все писатели пессимисты. Поваром быть проще: здесь из-за твоей ошибки человек останется голодным или в самом худшем случае посидит в нужнике.

Но Ван похвалил перевод. За завтраком прочитал статью Льву с Натальей, сразу переводя на русский. Они слушали слова повара и ели сухой хлеб, из-за которого все тот же трясущийся от волнения повар обжег пальцы.

После завершения сегодняшнего заседания Лев подошел к передней двери, чтобы взглянуть на собравшуюся у дома огромную толпу. Там были не только журналисты, но и разномастный рабочий люд — даже прачки. Босоногие головорезы больше не покушались на Льва, узнав из газет, с каким жаром он защищает рабочих и крестьян. Остается лишь опасаться, что на Святой неделе они сбросят с носилок фигуру Иисуса и водрузят на его место Троцкого. Делегация от объединения шахтеров пришла пешком из самого Мичоакана.

Троцкий обратился к толпе по-испански; говорил медленно, но хорошо. «Я здесь потому, что, как и ваш народ, верю в демократию и борюсь за рабочий контроль над промышленностью. Но в пустом пространстве наши усилия ни к чему не приведут». (Должно быть, он хотел сказать «в вакууме».) «Настоящих перемен способно добиться лишь международное движение рабочих за мировую революцию». На этих словах молчавшая весь день толпа одобрительно загудела.

Почти каждый день Троцкий находит время, чтобы позаниматься испанским с местным переписчиком. Вану не нравится, что Лев отвлекается от работы; мол, есть переводчики, которые всегда готовы к услугам. «Поверь старому революционеру: никому нельзя доверять полностью», — возразил Троцкий. Кажется, это была шутка. Однако сегодня, когда Лев выступал перед толпой, стало ясно, что он имел в виду.

Заседания длятся целый день. Мистер Дьюи говорит, что деятельность комиссии подходит к концу, однако народу все прибывает — как иностранцев в доме, так и мексиканцев у дверей. Лев так увлекся процессом, что был бы не прочь, если бы он продолжался, пока солнце не остынет. Сидящий возле него Ван тоже выглядит довольным; похоже, его ничуть не смущает толпа наблюдателей — мексиканских и зарубежных репортеров в мягких фетровых шляпах и рубашках с закатанными рукавами, журналистов, даже писателей, которые следят за каждым движением Вана, когда, запустив длинные пальцы в папку для бумаг, он вытаскивает из стопки документов нужную Льву страницу, помеченную неразборчиво либо словом, либо датой, либо чьим-то именем. Они как отец и сын. Лев и Ван.

Вопросов на испанском почти не было. Обычно их задает сеньор Понтон из Лиги Наций. Сегодня их было два. Первый: «Сэр, правда ли, что вы убеждены, будто государство рабочих и крестьян обязано предоставить своим гражданам избирательное и прочие права, как в социально-демократическом обществе?»

Лев ответил: «А почему нет? Ведь даже в капиталистических странах коммунисты участвуют в парламентской борьбе. Если же мы строим рабочее государство, в нем тем более должны соблюдаться избирательные права, свобода печати, собраний и так далее».

Второй вопрос: «Сэр, вы утверждаете, что Советский Союз под руководством Сталина из государства рабочих и крестьян превратился в антидемократическую бюрократию. Вы предполагаете, что революция свергнет разложившийся строй и утвердит власть рабочего класса. Или же что государство под давлением других держав выродится в капиталистическое. Как по-вашему, чем то и другое чревато для народа?»

Лев ответил: «Вы совершенно правы, молодой человек. Но человечеству никогда не удавалось найти историческим событиям рациональное объяснение. Вожди, утверждающие, что ради прогресса одних приходится жертвовать другими, вредят обществу. Диктат советского правительства — следствие отсталости и изоляции, в которой страна веками жила при царизме. Мы привыкли оправдывать деспотизм; люди охотно принимают то, к чему приучены. Когда человечество истощено, оно ищет новых врагов — и новую веру. Нам же нужно развиваться, несмотря ни на что».

После тринадцати заседаний комиссия завершила работу. Если бы процесс продлился еще хотя бы день, столовая треснула бы, как яйцо. Лев, как всегда бодро, завершил слушания: «Все, что довелось пережить, не уничтожило во мне веры в чистое и светлое будущее человечества. В восемнадцать лет я входил в рабочие кварталы Николаева, движимый мальчишеским стремлением к истине, здравому смыслу и солидарности. С тех пор моя вера окрепла, но не остыла».

Все замерли; у репортеров увлажнились глаза. Мистер Дьюи заметил: «Господа, выступать после такой горячей речи — лишь зря сотрясать воздух».

Мистер Дьюи с коллегами изучат показания и вынесут письменный вердикт — виновен подсудимый или нет. На это уйдет не одна неделя. Но Лев торжествует. Он ответил на обвинения перед всем миром.

Жизнь в доме возвращается в привычную размеренную колею. Если можно назвать «размеренным» существование человека, который работает за троих и делает несколько дел одновременно: поторапливает переписчика, чтобы тот побыстрее закончил письмо и принес книгу, а сам попутно надиктовывает на восковой цилиндр фонографа размышления о политической теории. Очень тепло; сидим в рубашках с коротким рукавом. Ван всегда последним снимает твидовый пиджак. Когда он, потянувшись за книгой, нечаянно дотрагивается до руки Г. Ш., его прикосновение обжигает, точно кипяток. Ван и Лев — люди северного темперамента; при этом Вана, похоже, яркое мексиканское солнце и пейзажи раздражают, а Льва воодушевляют. Ему нравятся даже кактусы.

После завершения процесса сеньора Фрида возобновила ежедневные визиты, чтобы удостовериться, что Лев всем доволен. Позволю себе заметить: не стоит привозить Фуланг-Чанга, чтобы «подбодрить» обитателей дома. Наталья его терпеть не может: вчера, пока сеньора Фрида была на кухне, шлепнула обезьянку по голове газетой Консервативной партии.

Лев с воодушевлением встретил новость о восстании рабочих в Барселоне: по его мнению, это признак того, что Третий интернационал — союз Сталина с коммунистическими партиями других стран — развалился. Льва попросили сформулировать декларацию Четвертого интернационала; отсюда и неистовый поток слов, застывающий на восковых цилиндрах фонографа. Теперь альтернатива сталинскому Коминтерну хранится в банках на его столе, дожидаясь, пока ее превратят в напечатанные слова, а затем и в действия людей.

Чтобы отметить это событие, слуги по решению сеньоры Фриды готовятся к «празднику Четвертого интернационала». Сеньора Риверу больше заботит безопасность, чем убранство стола.

Когда сегодня утром приехала сеньора Фрида и захватила столовую, Лев уже был в кабинете, а Наталья еще не успела позавтракать. Пришлось ей доедать на кухне. Прошу прощения, но не могу не отметить: это единственное ее пристанище. Наталья недавно жаловалась, что чувствует себя незваной гостьей.

Еще раз прошу прощения, сеньора, но невозможно было удержаться от смеха при виде того, как вы украшали стол к празднику: в обеих руках красные гвоздики и одна во рту. Вы были похожи на Кармен.

Чему ты смеешься? Думаешь, так просто творить историю?

Длинными юбками подметала пол, точно шваброй, кружа вокруг стола, аккуратно выкладывая на белую скатерть гвоздики с длинными стеблями. Узор походил на огромный глаз, а стебли — на ресницы, расходящиеся в стороны, точно солнечные лучи.

Вы правы, застолья — часть истории. Стены, на которых художник пишет фрески, и восковые цилиндры Льва — еще не все. Сеньора нахмурилась и еще раз переложила цветы, прежде чем закончить узор. Командовала, не поднимая глаз: «Принеси ножницы!» Отрезала головки гвоздик от стеблей так стремительно, что с кончиков пальцев могли пролиться потоки крови, как на ее картинах.

Потом уперла одну руку в бок, а другую, с ножницами, угрожающе подняла вверх.

— Сегодня у нас танцы. Будет много красивых художников. Белен и Кармен Альба сказали мне, что ты отлично танцуешь sandunga и jarabe. Я тебя не спрашиваю, откуда они это знают. Но кто тебя научил танцевать?

— Мать.

— Твоя мать патриотка? Мне казалось иначе.

— Она это отрицает, но, когда мы только приехали в Мехико, мать увлекалась народными танцами. Сейчас же у нее наступила эпоха свинга и высокооплачиваемых инженеров.

— А ты тоже нам откажешь? Или все же хотел бы потанцевать с индианкой? — Она протянула ладонь и, плавно покачивая бедрами и кокетливо пощелкивая ножницами, точно танцовщица фламенко кастаньетами, закружилась, так что предложенная ей рука обхватила ее стан.

Сеньора Фрида ставит в тупик: то по-мужски сурова и резка, то легкомысленна, как женщина или ребенок, но неизменно требует, чтобы ее любили. Умудряется командовать даже великаном мужем, пока он не сбегает, чтобы укрыться в спасительных объятиях более кроткой, податливой женщины. Это правда, а вовсе не оценка: ее кошачья улыбка, эти руки, эти кисти — как удар под дых.

Спустя час она наконец осталась довольна делом своих рук — узором из красных цветов на белой скатерти. «Здесь сядет Лев, — тихо проговорила она, — а здесь… Наталья». Второе имя сеньора произнесла так, словно ей стоило больших трудов пустить ту за стол.

Ревновать к Наталье? Фрида, как можно?

Трудно вместо красок писать цветами. К концу праздника их лепестки увянут. На вашей белой скатерти появятся пятна, которых можно было избежать. Но на этих словах вы резко обернулись и посмотрели сурово, поджав губы; рука сжимала красный шарф, а серебряные сережки, точно чьи-то ладони, гладили ваши плечи.

— Мертвые цветы и ненужные пятна! Прости меня, Соли, но как еще мне оставить в жизни след, если не с помощью lo absurdo у lo fugar[143].

Вы спросили, как это перевести на английский. С «абсурдом» все понятно. Со вторым не так-то просто. Fugar обозначает нечто, что со временем исчезает. Что бы мы делали без абсурда и бегства?

Тут дверь со стуком распахнулась; конечно же, это оказался Диего — с книжками и пиджаком в руках, роняя на ходу вещи. Каблуки его ботинок грохотали по плитке, точно ружейные выстрелы. Пересек комнату, поцеловал вас, убрал цветы и принялся все переделывать. Вашу работу, вас, всех в комнате. Все теряется в присутствии Диего. Он всегда прав, потому что всегда приковывает взгляды. Для Фриды существует только ее Диего и более ничего и никого.

Давным-давно, в школе, был такой парень, Борзой. Он тоже всегда оказывался прав, даже когда ошибался. Как-то вы сказали, Фрида, что рано или поздно придется вам довериться, открыть одно израненное сердце другому. Что вы, быть может, сумеете помочь. Поскольку эти еженедельные отчеты все равно, кроме вас, никто не читает, то вот признание, которого вы добивались: скандал вышел из-за безнравственного поведения. Для Инсолито существовал только Борзой, и никого больше. Insólito значит «смешной». И все то, о чем вы говорили, — абсурдное и мимолетное. Что бы мы делали без lo absurdo у lo fugar. Наверно, вы тоже одиноки в этом доме и спросили: «Мой друг, что бы я без тебя делала?»

В газетах пишут, что мистер Браудер, член американской коммунистической партии, приехал в Мексику, чтобы предостеречь здешних коммунистов от любого общения с Троцким. Дескать, «единение любой ценой» значит поддержку Сталина. Ломбардо Толедано и многие другие лидеры мексиканской компартии ужинали в доме Ривера, ели блюда этой кухни. Но Диего исключили из партии, и бывшие товарищи игнорируют его приглашения встретиться со Львом.

Невыносимая жара. Ван по вечерам ходит в бар «Золотая сережка» — говорит, что просто проветриться. И Лоренцо с ним — чтобы познакомиться с девушками. «Хочешь с нами?» — спросил Ван. Не стоит. Скорее всего, бар окажется очередной душной дырой.

Главнокомандующего Красной Армией казнили за измену Родине. Тухачевский высказался в поддержку Троцкого, и поэтому его убили. Лев опасается, что начнутся репрессии и пострадают тысячи военных. Больше писать не о чем.

Сегодня утром пришла телеграмма от Левы, как обычно, шифрованная. Небывалые репрессии в Советском Союзе. В знак протеста против казней руководитель контрразведки подал в отставку и присягнул на верность Троцкому и Четвертому интернационалу.

Лев тревожится за жизнь Рейсса[144], но обрадовался новости, что тому удалось сбежать от Сталина. В кабинете сегодня царит веселье, несмотря на удушающую жару. Лев велел перенести во двор большой красный письменный стол. Комиссар выглядит забавно, когда работает за столом, сидя в огромной соломенной шляпе и старомодном трикотажном белье. Даже Ван в конце концов сменил рубашки под горло на майки с V-образным вырезом, и за день его широкие голландские плечи обгорели на солнце. К вечеру они почти сравнялись цветом с темно-красной столешницей.

Сегодня Ван перевернул чернильницу и рассмеялся своей неловкости. С каждым днем он держится все дружелюбнее. Поблагодарил за помощь, когда понадобилось поменять ленту в печатной машинке, и после, когда нужно было починить электрический шнур фонографа. Похвалил за исправления в переводе; сказал, что мы отлично сработались. Придет время, и кто знает, где нам еще вместе предстоит потрудиться за пределами этих стен.

Сегодня сеньора Фрида пожелала отужинать вместе с гостями. Наталье нездоровится, она осталась в постели. Ван куда-то ушел на весь вечер.

Должен отметить, что каждый раз, как сеньора Фрида выходит из дома с чаем на подносе, комиссар сияет, точно солнце. А раньше терпеливо ждал, когда можно будет вернуться к прерванным занятиям. Теперь же частенько поднимает глаза и смотрит, не несут ли чай. Прислушивается к звону браслетов. Ван согласен: Лев ведет себя странно. Сегодня Лев с сеньорой уехали к сеньоре Кристине, не сообщив зачем, и пробыли там несколько часов. Это уже не в первый раз. Такое нарушение правил безопасности не может не волновать. И это не оценка, Фрида.

Сегодня, уходя на дневную прогулку, Лев велел убрать в кабинете и перенести стол обратно в дом. Ожидаются дожди.

Очевидно, комиссар не предполагал, что уборка окажется такой добросовестной. Ван обнаружил шкатулку с письмами, которые немало его встревожили. Сеньора Фрида наверняка знает, что это за письма. «Современным рабочим нужны не только фрески вашего мужа, но и то, что даете миру вы: красота, истина, страсть. Настоящее искусство и революция слились в сердце и на губах». Некоторые письма, еще более откровенные, спрятаны в книгах, которые Лев брал у сеньоры Фриды. Очевидно, потом собирался отдать. Письма остались на месте.

Вечером Ван, точно заключенный, мерил шагами крохотный чулан. Когда волнуется, он сосет лакричные леденцы, сперва выложив рядком вечернюю порцию, как мать делала с сигаретами.

— Может, кому-нибудь расскажем?

— С какой стати?

Ван беспокоится за безопасность своего начальника. И ему неловко перед Натальей, которой он очень предан: ведь он прожил с супругами столько лет. Он хочет, чтобы все разъяснилось. Но едва ли объяснение его устроит.

— Боже мой, — повторяет он, то шагая по комнате, то падая на кровать; его широкие плечи и белая майка с вырезом светятся в темной спаленке с закрытыми наглухо окнами. — Я думал, она смотрит на него как на отца. Она ведь даже зовет его El Viejo![145]

— Этот «старик» всего на пять лет старше Диего. Наверно, она так пытается скрыть свои чувства.

Замурованные в крохотном чулане: двое мужчин, окутанные жарой, точно одеялом, и каждого раздирает своя страсть и отчаяние. А источник печали у всех один, даже если обстоятельства разные: муки любви, страдания, причиняемые вожделением.

Он ни о чем не догадывается. Вот-вот разденется догола, как каждый вечер. Обнажается невинно и постепенно; так разносят блюда на званом обеде. Его длинный плоский живот — словно тортилья из белой муки, а прекрасные ноги, вытянутые во всю длину на крошечной кровати, превосходят самые буйные фантазии.

— Почему они так глупо себя ведут?

— Иногда любовь как болезнь. Они не хотели. Просто так получилось.

Четыре картины сеньоры Фриды будут выставлены в Государственном университете. Наверно, она рада, хотя и словом не обмолвилась — ни об этом, ни о других личных делах с последнего просмотра этого дневника. Почти каждый день приезжает повидаться со Львом, но слуг избегает. Особенно Вана.

Признания ее повара, которых она несколько раз пыталась добиться, остались без внимания — или, по крайней мере, без комментариев.

Незабываемая прогулка: странная, ни на что не похожая и в конце обернувшаяся горьким унижением. Признания из этого дневника были использованы против его автора. И это не оценка, а факт.

Домашнее хозяйство функционирует, как и все в мире. По словам Льва, русские терпят тиранию Сталина лишь потому, что не знали ничего другого, веками прозябая под гнетом царизма. Так и тут. Видимо, жестокость хозяйки вызвана ее прошлым. Муж был к ней несправедлив — или жизнь в целом.

Как заметил Лев на процессе, наша главная задача — двигаться вперед так, чтобы остальные при этом не скатывались назад.

Итак, официально разрешенное описание событий: сеньора Фрида предложила отправиться на прогулку, чтобы оказать всем услугу — «сбежать от невыносимой жары». Но, разумеется, Наталье по-прежнему нездоровится, а Диего так занят, что ему даже и заикаться об этом не стоит. Поэтому на прогулку отправились только сеньора, Лев и двое его секретарей — две пары, точно игральные карты в ее руке. Она с особенной тщательностью позаботилась о том, чтобы все осталось в тайне, и сама села за руль — мол, Сезар не умеет держать язык за зубами. И с этим не поспоришь.

Долго ехали до пыльной городской окраины, на пристань. Сочимилко — странная деревушка: поля, залитые водой. На самом деле это рукотворные острова, земли которых возделывались еще во времена ацтеков, когда город стоял на озере. Каналы и квадратные поля-острова — последнее свидетельство исторической подоплеки существования этого хаоса, называемого Мехико. По дороге Фрида с воодушевлением рассказывала об этом, время от времени отпускала руль и принималась оживленно жестикулировать, объясняя, как древние, до тех пор питавшиеся одними лягушками, создали острова, чтобы выращивать овощи. Как укладывали внутри изгородей из тростника слои кувшинок и плодоносного ила, чтобы остров поднялся над водой и крестьяне могли сажать растения.

Теперь же здесь буйство красок и прохладной воды. Поля тыквы и кукурузы, взрыв цветов и идеально ровная сеть каналов между островками. Брумгансии склонили к воде розовые колокольчики; в камышах стоят на одной ноге белые цапли. По краям каждого поля высятся огромные старые тополя, затеняя протоки. Сразу ясно, как все это построили: сперва высадили прямоугольником под водой саженцы тополей, чтобы укрепить плетеные тростниковые изгороди и шесты, задавшие периметр острова. Теперь тополя, посаженные давным-давно, превратились в исполинские деревья с густой кроной, между которыми раскинулись заросли софор. На некоторых островах стоят крестьянские хижины, крытые тростником, а дети бегают и плавают от дома к дому, голые, как рыбки. Женщины забрасывают удочки или продают проплывающим мимо на лодках кувшины с пульке. Каждый боковой канал открывает глазу потрясающее зрелище — длинная лента зеленой блестящей воды, над которой сплелись деревья, образовав туннель.

Пассажирские лодки, построенные для каналов, — широкие плоскодонные trajineras. Яркие, похожие на уток; каждая лодка окрашена в красный, синий и желтый цвет. Поперек носа — арка, на которой цветами выложено женское имя. Каждый, кто берет лодку, заказывает свое. Фрида и Лев поспорили: ей хотелось, чтобы лодку назвали Revolución. Не самый лучший выбор (заметил Ван) с точки зрения безопасности нашего гостя. Лев настоял на своем, и лодочник написал на арке «Кармен», первое имя сеньоры Фриды. Они со «стариком» удобно устроились на лавке на одном борту, а Ван и Г. Ш. — на другом, две пары лицом к лицу за дощатым столом. На всех лодках посередине, от носа до кормы, устроен длинный узкий столик для пикников. Наш был выкрашен ярко-желтой краской, которая, похоже, пришлась Фриде под настроение. Она должна знать, как называется этот цвет. Каналы были загромождены раскрашенными с такой же буйной фантазией лодками, в которых сидели парочки и семьи, сбежавшие от городского зноя. Лодками управляли гребцы с шестами. Крестьяне, везущие на каноэ овощи на городской рынок, с трудом пробирались между катающимися.

Мимо проехали на каноэ музыканты с маримбой; двое мужчин в белых рубашках, стоя бок о бок за длинным инструментов из деревянных брусков, извлекали из него дрожащие звуки. Фрида бросила музыкантам несколько песо и попросила сыграть «Интернационал». Проплывали лодки и с другими музыкантами; кругом их было полным-полно — в одном каноэ, рискуя опрокинуть лодку, стоял целый ансамбль марьячи, умеряя пыл песни желанием остаться сухими.

Это был дикий плавучий рынок. Мужчины продавали цветы, женщины в крошечных лодчонках подплывали и предлагали обед в огромных алюминиевых котелках: передавали в лодку жареную кукурузу, pollo mole[146], carne asada и тортильи в глиняных мисках, которые потом споласкивали в канале. Лев купил букет красных роз и воткнул одну за другой в корону из кос на голове Фриды. Налил всем красного вина, а когда выпили, наполнил бокалы еще раз. Заплатил музыкантам, чтобы сыграли «Челито Линдо» и еще двенадцать или четырнадцать песен, все про любовь, а вовсе не про революцию. Наклонившись к воде, чтобы дать музыкантам денег, он забыл отпустить ладонь Фриды, которую сжимал под столом. Любовники ничуть не скрывались, весь день обнимались, и она держала его под руку.

Ван смотрел в сторону, как-то по-детски, что совсем на него не похоже, наблюдая пейзажи, мимо которых мы проплывали. Очевидно, ему было неловко. Впрочем, как и смотреть на влюбленных напротив; они больше подходят друг другу, чем жаба и голубка. Хорошая пара: индианка и ее русский крестьянин. А на лавке напротив бок о бок — скандинавский бог и местный переписчик, так тесно, что при каждом повороте лодки касаются друг друга плечом или ногой. Воздух неподвижен, ни ветерка; мягкий знойный гул поглотил все: музыку и жару, бешено стучащий пульс. Ван так близко, что можно погладить его по щеке, стиснуть колено. Сдержаться стоит бешеных усилий.

Внезапно тишину прорезал громкий вопль. Наш сонный гребец испуганно поднял шест, но оказалось, что это всего-навсего лодка со школьницами. Они оживленно махали нам руками. Следом за ними шла еще одна лодка, в которой, естественно, сидели мальчишки; они брызгались и кидались цветами в своих жертв.

— Это цветочная война! — визжали девчонки, посылая обратно стрелы с длинными стебельками, и каждый раз промахивались, точно ацтекские воины, метившие в Кортеса, пока их сердца не разнесло в клочья пушечным огнем.

— En garde![147] — крикнула Фрида, выхватила из короны на голове несколько роз и принялась швыряться ими. Лев тоже бросил несколько цветов — наверно, впервые за всю свою долгую жизнь борца. Фрида достала из воды гвоздику с длинным стеблем и ею, как мечом, ударила Льва по щеке и по груди.

— Я ранен! — воскликнул он, театрально схватившись за сердце, и рухнул на лавку. — Поражен в самую грудь букетом цветов. Как это называется?

— Encarnado[148], — ответила Фрида.

— Descargado por encarnado[149], — повторил Лев. Кровавые раны. Которые могут быть смертельны.

Она поцеловала его в щеку. Ван не отрываясь глазел на деревья. Лодки со школьниками скрылись в боковом канале, оставив за собой на воде ковер из разноцветных боеприпасов. Подплыло другое каноэ; продавец игрушек забрался в лодку. Его карманы были полны плетеных брелоков из пальмовых листьев.

— Здесь есть дети?

— Нет, — ответила Фрида, но Лев одновременно с ней сказал «да».

— Дети только что уплыли, — пояснил Ван.

— Ну, такая игрушка необходима в любом возрасте, — мужчина выудил из кармана длинную плетеную трубочку. — Это trapanovio[150]. Попробуйте, сеньорита. — Он протянул брелок Фриде; та с готовностью засунула туда палец и сделала вид, что не может его достать. Все знают эту шутку: чем сильнее пытаешься вырваться, тем крепче плетеная трубочка держит.

— Сеньор, теперь вам придется его купить и держать второй конец при себе, — обратился старик ко Льву, надеясь выманить свои пять песо. — Иначе она станет ловить на него кавалеров; опасное оружие! Кому еще из вас нужны ловушки для ловли novias[151]? Вам, молодые люди?

— Наверное, вот этому, — смеясь, сказала Фрида и положила голову на плечо Льву. — Он спит и видит, как бы поймать одного-единственного novio.

Незачем было об этом говорить вот так, подчеркивая мужской род, — novio.

— Но об этом забудь, — она высвободила палец с брелоком из ладони Льва и погрозила Вану, точно капризному ребенку. — Ему для охоты на девушек такие ловушки не нужны, он и так неплохо оснащен. Сколько сейчас времени, четыре часа? Они уже выстроились в очередь в «Золотой сережке», ждут не дождутся, когда же он придет.

— Что-что? — Лев подался вперед. — Ты по вечерам ходишь в бар?

— Не каждый день. И девушки в очередь не выстраиваются.

— Мне такое рассказывали! — не унималась Фрида; казалось, вино ударило ей в голову, но, быть может, она притворялась. Продавец игрушек, почуяв неладное, поспешил к себе на каноэ.

— Так в чем же дело, Ван? — поинтересовался Лев; в его голосе не было и тени осуждения. — Ты мне ничего не рассказывал о девушках.

Ван покраснел.

— Не о девушках, а о девушке. Ее зовут Мария дель Кармен.

— Ах вот оно что, Мария дель Кармен, — пропела Фрида. — Значит, на этой лодке, названной «Кармен», не один, а двое влюбленных. Расскажи-ка мне, что там за девушка. Служанка?

— Официантка. Но училась в университете. Иногда по вечерам преподает мне испанский.

— Надо же, как повезло, — с хищной улыбкой протянула Фрида, точно кошка, поймавшая мышь. — Окончила университет и наверняка красотка. Преподает испанский! Вы уже с ней проходили, что такое esternón[152]? — Она коснулась сердца, наклонилась и взяла свои груди в ладони. — А как насчет pezónes[153]?

Ван залился румянцем. Даже уши и шея покраснели.

— Я знаю эти слова. Если вы спрашиваете об этом.

Фрида встала и, наклонившись над столом, приблизила лицо к его лицу:

— Y besos suaves?[154]

Лев взял ее за руку и потянул обратно на лавку:

— Фрида, он мужчина, а не ребенок. Если у него в городе есть девушка, то тебя это не должно волновать.

— Меня волнует все, mi viejo. В особенности влюбленные. — Она бросила на Вана испепеляющий взгляд, аккуратно сняла с пальца брелок, с минуту разглядывала, а потом бросила через стол тому, по ком никто не вздыхал:

— Инсолито, ты единственный, кому это пригодится. И лучше поищи себе другую дичь.

В доме разразилась гроза. Диего и Наталья узнали о романе своих супругов, и это, как и следовало ожидать, привело к скандалу. Сегодня утром Лев уехал в дом, расположенный в пустыне неподалеку от Сан-Мигель-Регла; кров предоставили близкие друзья Диего. Когда пришла Фрида, Наталья устроила ей довольно неприятную сцену. Бедняжка Белен так перепугалась, что уронила тарелку с оладьями.

Разумеется, Ван уехал со Львом, и Лоренцо тоже, но прочие охранники остались. Лев говорит, что не может злоупотреблять гостеприимством друзей Ривера и навязывать им целую армию постояльцев, даже если хозяева поддерживают Четвертый интернационал. Диего опасается, что дом не удастся как следует охранять. Усложняет положение и то, что теперь Диего может причислить себя к длинной веренице желающих смерти гостя.

Фрида, похоже, расстроилась, но ничуть не раскаивается в произошедшем. Странное сочетание. Разумеется, сеньора, вы не вините никого, кроме себя? Вы хотели, чтобы все открылось, это же очевидно. Вспомните, о чем вы просили на этих страницах: история без прикрас.

На кухне страсти раскалились жарче печи. Перпетуя говорит, что вчера сеньора Фрида ездила в Сан-Мигель-Регла под тем предлогом, будто бы ей нужно передать деньги семье Ландерос за то, что согласились приютить Льва.

— Что ей там делать? Только шашни крутить, — цокает языком Перпетуя, — но, раз уж взялся за гуж, не говори, что не дюж. Даже если тяжело.

— У старичка явно остался порох в пороховницах, — заметила Кармен Альба.

— Старичка? — фыркнула Перпетуя. — Ему нет и шестидесяти. Глупые девчонки, ничего-то вы не понимаете. Чем дольше порох хранится, тем он суше.

Но Белен нервно поглядывала на дверь кухни, опасаясь, как бы не вошла жена того, о ком шла речь.

Вчера прибыла телеграмма: ГПУ убило в Испании бывшего секретаря Троцкого Эрвина Вольфа. Наталья заметила, что нужно как-то сообщить эту печальную весть Льву. В Сан-Мигель ехали в молчании; Сезар держался подозрительнее обычного, несмотря на то что ему больше не приходится делить комнату со шпионом, ведущим дневник.

Дорога до Реглы идет мимо знаменитых пирамид Теотиуакана, потом через небольшие городки в горах, на чьих крутых улочках полным-полно таверн, ослов, пыли и розовых особняков в колониальном стиле, оставшихся от прежних времен, когда в Мексике еще не стыдились богатства. Теперь в бывших особняках квартиры; на балконах сушится белье.

Лев обитает в крошечной задней комнатушке в большой гасиенде в Сан-Мигель-Регла. Кажется, он в полной безопасности на этом пустынном форпосте, куда заглядывают лишь грифы: стены высокие, у окна караулит Лоренцо. Супруги Ландерос здесь почти не бывают; по крайней мере, и семейство, и слуг попросили не ходить в заднюю часть дома. Вокруг ни одной женщины; комнаты, в которых обитают Ван, Лев и Лоренцо, похожи на ящики огромного комода: вокруг кроватей валяются записные книжки, пистолеты, ботинки и чернильницы. Если Лев прогостит тут еще какое-то время, то просто утонет в море своих бумаг.

Здешний воздух бодрит Льва, и каждое утро он подолгу гуляет по пустым дорогам. Он полюбил кактусы: насчитал сотни разновидностей, обитающих в сухих лощинах. К ужасу Вана, он их выкапывает, заворачивает в мешковину и на плечах несет домой. Вроде бы хочет разбить сад из этих странных щетинистых растений. Ван тоже щетинится. Наверно, скучает по «Золотой сережке».

Обратно ехали даже медленнее; Сезар буквально засыпал за рулем. Не прибавляло прыти и предстоящее объяснение с Натальей; маленький бульдог, жадно принюхивающийся, чтобы понять, куда же делся хозяин. Придется ей сказать, что Лев пока не собирается возвращаться. Он вовсе ее не забыл; просто слишком любит жизнь во всей ее полноте. Удивительный пример для любого бесприютного скитальца: изгнанный отовсюду, кроме безлюдной пустыни, заявляет, что ему нравятся кактусы.

Делать в доме почти нечего. Разве что готовить для томящихся от безделья охранников и Натальи, которая почти ничего не ест. Вот уже полтора месяца она питается лишь фанодормом и водой с лимонным соком. Ежедневно в два часа ставит свои черные туфли у кровати, точно два автомобильчика, и ложится прямо в одежде, чтобы как-то пережить остаток дня.

Одна из новостей, которые нужно было сообщить Льву, — визит Джозефа Хансена, американского троцкиста. Наталья возлагает на него большие надежды: говорит, что больше всего на свете Лев любит свою работу. Теперь же, с приездом Хансена, наверняка вернется в Мехико.

Вернулся Лев, как и предполагали, и вместе с ним его море бумаг. Ван целый день переносит на бумагу записи с восковых цилиндров, пока Лев наговаривает новые. Перепечатки, которым не видно конца и краю, прерываются только на учебную тревогу.

Дом бурлит, точно суп: Диего хочет, чтобы мистер Хансен с женой Ребой жили в смежных комнатах. Теперь всем охранникам придется тесниться в одной крохотной комнатушке — если, конечно, никто не захочет разделить постель со старой Перпетуей, которая храпит, как боров. Горничные устроили во дворе под инжиром соломенную постель, чтобы ночью хоть немного отдохнуть.

Наплыв гостей и крайние меры предосторожности сплотили слуг в одну большую семью. Угроза реальна, это легко понять, но не так-то просто смириться. Белен и Кармен Альба не могут навещать матерей. Двери открываются редко; даже поход на рынок должен совпадать со сменой караула, чтобы не мешать Льву работать. Ван больше не ходит по вечерам в таверну. Охранники спят с пистолетами за поясом: любой стук в дверь может таить опасность. Летняя жара спала, и все уже не так, как прежде.

Приехал Джозеф Хансен с женой Ребой. Лев и Джо так обрадовались встрече, что проговорили ночь напролет. Реба помогла приготовить дополнительные постели — матрасы на полу комнатушки, в которой теперь в свободное от дежурства время будут спать пятеро мужчин. Реба горячо извинялась и сказала, что готова лечь в комнате Перпетуи. Диего не предупредил ее, сколько человек уже живет в доме, вероятно потому, что сам не потрудился это заметить. Она чуть не плакала. «А завтра вам придется нас всех кормить. Вы, должно быть, устали спасать этих мужчин, которые спасают мир».

Хансен хочет написать биографию Льва. В таком случае эти записки уже не понадобятся. Мистер Хансен более сведущ в политике и, вне всякого сомнения, передаст разговоры объективнее, без тяги невежи повара к жареному и соленому. История переходит в умелые руки.

Как бы то ни было, в том, чтобы писать, приспосабливаясь к чужим требованиям, приятного мало. Необходимо отметить: автор понимает, что это задание было любезностью, за которую он благодарен. Но условия его связывали по рукам и ногам. Дневник, предназначенный для чужих глаз, — не рассказ, а донос.

Фрида.

Кармен Фрида Кало де Ривера, если быть точным. И Ван.

Обнаружены спящими на тюфяке под инжиром, где обычно отдыхают служанки, но сегодня их в честь национального праздника отпустили по домам.

Исключительно для истории: парочка лежала, сплетя руки и ноги; его огромная белая рука накрывала ее крошечное изогнутое тело. Ее черные волосы окутали обоих, пустив корни в ложе, как будто эти двое были единым растением. Они спали спокойно и крепко, не подозревая, что на них смотрит свидетель, который вечером выпил пива в честь Дня независимости и вышел тайком отлить в клумбу с геранью. Любовники не догадывались, что их застали. Видимо, они до сих пор об этом не знают. Наблюдение занесено в дневник. В доме, похоже, все взбесились, точно собаки, которых держат взаперти.

Комиссия Дьюи официально признала Льва невиновным по всем пунктам обвинений, выдвинутых на процессе в Москве. Спустя несколько месяцев, потраченных на рассмотрение дела, они вынесли письменное заключение для всего света. Разумеется, Сталин по-прежнему жаждет его крови, более чем когда-либо. А европейские и американские газеты, кричавшие о вине Троцкого, едва обмолвились о Комиссии Дьюи. Диего говорит, что гринго с опаской поглядывают на Гитлера, в особенности сейчас, из-за аншлюса[155] и создания политической коалиции — «оси Берлин — Рим — Токио». Утверждает, что в случае войны Англия и Америка захотят, чтобы Россия приняла их сторону. Поэтому ни за что не признают, что Троцкий прав, а Сталин — чудовище. Это чудовище им еще пригодится.

Но все же тучи рассеялись, и как раз вовремя — ко дню рождения Льва и годовщине Октябрьской революции. Ривера закатили пир на весь мир, позвали музыкантов с маримбами; во дворе и в доме яблоку было негде упасть. Охранники едва не лопнули от волнения. Среди гостей — уже не художники-коммунисты, но простые крестьяне, мужчины в белых брюках и гуарачах, члены профсоюзов, которые поддерживают Льва. Женщины входили, робко склонив голову, так что косы едва не подметали мощенный камнем двор. Некоторые принесли в подарок живых цыплят, ноги которых были аккуратно связаны пеньковой веревкой. Но готовить угощение к празднику начали за неделю.

Сеньора Фрида была неотразима в золотой теуанской блузке, зеленой юбке и синей шали. Она привезла с собой огромный бумажный сверток, в котором оказался автопортрет — подарок Льву на день рождения. Но отчего-то в праздничной суете так и не отдала. Гости уже спали на стульях и подоконниках; уже светало, когда хозяйка заглянула на кухню и спросила:

— Ради Петрограда, объясните мне кто-нибудь, почему, черт побери, мы празднуем день Октябрьской революции седьмого ноября?

— Белен задала Вану тот же вопрос. Очевидно, у русского пролетариата ушло больше месяца, чтобы сбросить иго, длившееся семь веков.

— Диего говорит, чтобы ты шел спать. Он считает, что негоже заставлять слуг дольше одного дня готовить столько блюд, чтобы поздравить десять миллионов голодающих крестьян.

— Не беспокойтесь, все остальные угнетенные повара давным-давно легли спать. Я мыл котелки из-под шоколада. Кстати, мне неловко об этом говорить, но приготовления начались за неделю. А чего ждал Диего? Чтобы вы сами все сделали?

Она осторожно уселась на деревянный стул возле желтого стола, точно канарейка на насест.

— Ох, Соли. Ты же знаешь, мы с этой жабой можем ругаться по любому дурацкому поводу.

— Не говоря уже о том, о чем он не знает.

Тут вы подняли глаза, посмотрели, точно испуганный ребенок, и вцепились в шаль, словно она способна вас защитить от призрака или пули. Так странно было вас напугать. «Когда человечество истощено, оно создает новых врагов», — утверждает Лев. Жестокость стихийна. «Главная наша задача — двигаться вперед».

— Не бойтесь, никто не расскажет Диего про вас и Вана. Осталась лишь запись в дневнике, просто чтобы вы знали, что вас видели. Можете вырвать эту страницу. Но жене человека, который днем и ночью не расстается с «люгером», следовало бы быть осторожнее.

— Я думала, ты будешь в ярости. Из-за Вана.

— Для ярости нужна страсть. А между мной и Ваном это исключено. Как вы сами заметили тогда во время прогулки на лодке. Вы уже тогда были с ними обоими?

— Послушать тебя, так я просто животное. «Взбесились, точно собаки». Это жестоко.

— Меня удивили не вы, а Ван. И Лев: оба кажутся такими высоконравственными. Простите, что я об этом говорю.

Вы задумались над сказанным, уставившись в одну точку и не оглядываясь на дверь.

— Что ты знаешь о любви?

— В общем-то ничего. Она мигает, точно электрическая лампочка.

Казалось, вы пытаетесь отыскать в себе крупицу доброты.

— Люди жаждут утешения. Ты еще так молод. Успеешь еще стать святошей.

— Вы старше всего на несколько лет. Как вы сами тогда сказали.

— Но все-таки старше. К тому же вся латаная-перелатаная. Я тоже обречена, как и эти люди, — пусть и по другой причине.

Кастрюли и котелки сияли. Вся работа была переделана.

— Соли, в этом доме слишком много страдания. Завтра любой из нас может получить пулю в голову. Мужчинам вроде Диего и Льва приходится жертвовать собой. «Лучше всю жизнь провести на ногах, чем умереть стоя на коленях» и все такое прочее. Но, несмотря на весь свой фатализм, они хотят жить.

— Кто же не хочет.

— Вот и они хотят, причем больше остальных. Они любят жизнь так сильно, что трясут мир, пока у того не посыплются зубы. Потому-то они такие, какие есть.

— А Фрида помогает им наслаждаться жизнью. Когда ей того хочется.

— С Ваном это было всего один раз. Кажется, он в тот вечер перепил. С этими огромными молчунами никогда не угадаешь. Он мучается от одиночества.

— Кто? Ван?

— Да. Ты знал, что он был женат?

— У Вана была жена?

— Да. Француженка. Насколько я поняла, они познакомились очень молодыми; оба служили партии. У них родился сын. Девушку звали Габриэла. Она хотела поехать с ним, но Наталья не разрешила; кажется, они серьезно поссорились. Ты же знаешь, Наталья на Вана не надышится. Он ей как сын.

— Ее можно понять. Учитывая, что им пришлось пережить. Ее потери.

— Ты прав. Так что какой там Диего — меня бы убила Наталья, узнай она про нас с Ваном.

Жена. У Вана была жена по имени Габриэла. У него есть сын. Наверно, это и есть одиночество: все со всеми связаны, их плоть — точно яркая текучая жизнь, омывающая тебя, и единое сердце, которое заставляет всех двигаться в такт. Но стоит показаться акуле — и все бросаются врассыпную, оставляя тебя на съедение.

Это последняя запись. 7 ноября 1937 года.

Койоаканский дневник

Умерла мать. Боже милостивый, в которого она никогда не верила, не дай ей сгинуть в одиночестве в каком-нибудь сумрачном царствии небесном без музыки и мужчин. Саломея, мать, не знавшая матери, и сама не более чем ребенок. Мертва, и сердце ее не на месте.

Вначале были ревуны, и мать с сыном, обнявшись, дрожали от страха перед демонами, караулившими в листве. И неважно, сколько раз мужчины повторяли ей: «Ничего страшного. Обычное дело». «Напиши обо всем, что случилось с нами, — просила она. — Обещай мне. Когда от нас останутся одни кости и обрывки платья, хоть кто-то узнает, куда мы делись». Она же подсказала первую фразу: «Они жаждали нашей крови». Но разве история может завершиться так быстро и страшно? Саломея в разбитой машине, и сердце ее тоже разбито — в последний раз. Остались лишь кости да обрывки платья. Кто знает, куда она делась?

Новый ее поклонник был корреспондентом иностранной газеты. Они ехали на аэродром, чтобы взглянуть на отважного летчика, который, по слухам, должен был приземлиться там всего на несколько часов. Настоящий ас, собирающийся позже в том же году облететь вокруг света. Ах, эти мужчины с их большими планами. Журналист — англичанин по фамилии Льюис. Наверно, пообещал матери, что на аэродроме она сможет встретиться со знаменитостями. Вместо этого они встретились в лоб с грузовиком из Пуэблы, везущим на рынок скот. Часть коров сбежала. У Льюиса сломана ключица и многочисленные рваные раны от разбитого ветрового стекла. А матери на колени приземлился двигатель его «студебеккера», вызвав то, что доктор назвал спонтанным пневмотораксом. Это значит, что весь воздух улетучился в дыру, пробитую в легком, а сердце сместилось в правую часть грудной клетки. Сорвалось с места, которое занимало сорок два года, даже в смерти не найдя пристанища. Быть может, хотя бы в последних содроганиях оно обрело свое право. Или остановилось, тоскуя по иной доле.

Льюис рассказал все, что помнил об аварии, и принес соболезнования — с койки в Английской больнице. Голова у него была перебинтована, как в кино у мумии. «Вы ее сын, — заметила мумия. — Она говорила, что вы собираетесь учиться в университете на адвоката». Он знал ее совсем недолго. И не счел себя вправе говорить речи на похоронах. Диего со свойственной ему щедростью оплатил гроб и заупокойную мессу, несмотря на то что атеист. Как и мать. Впрочем, немногочисленные собравшиеся друзья все равно не заметили ошибки, так как никто не знал усопшую при жизни. Лишь один-единственный сын, несущий бремя собственных костей, старался заглушить несвойственную мужчине тоску. Какая жгучая боль, точно на рану насыпали соли, как мучителен этот короткий путь, с каким презрением мир относится к женщинам наподобие Саломеи. Во сколько гостиных она входила, опираясь на руку ухажера, неизменно готовая очаровать нужных чиновников. И в итоге ни один не пожелал проводить ее в последний путь.

Отчего столь ничтожно закончилась жизнь, полная таких больших надежд? Ее последнее жилище — комнатка над магазином кружев и корсетов. Один чемодан с платьями и патефонными пластинками (отдан коллеге). Каждая последующая casa chica была теснее предыдущей. Неужели поклонники со временем стали скупее? Или ее предложение уже не встречало спроса? Доживи она до старости, быть может, ей пришлось бы ютиться в чайной чашке, чтобы кто-то прихлебывал ее сквозь зубы под седыми усами?

По крайней мере, после смерти мать хотя бы попала в газеты. Строчкой в экстренных новостях об отважном летчике по имени Говард Хьюз: «Что касается пишущей братии, один корреспондент был ранен, а его знакомая погибла в автокатастрофе по дороге на аэродром на шоссе Виадукто Алеман». Ее след в истории: «знакомая».

Из соображений безопасности Лев, разумеется, не смог пойти на мессу, за что не перестает извиняться. Узнав о случившемся, содрогнулся всем телом. После того как в феврале не стало Левы, они с Натальей сами не свои от горя. Сына убили в парижской больнице, где, казалось бы, можно не бояться за свою жизнь. Больше из их детей в живых не осталось никого — только внук Сева от старшей дочери. Товарищи Льва попали под репрессии; всех, кто сидел в воркутинском лагере, расстреляли в один день. Но Соединенные Штаты по-прежнему считают Сталина своим союзником. Даже предложили экстрадировать Льва, чтобы на родине его казнили.

С тех самых пор, как Карденас экспроприировал американские нефтяные промыслы, газеты твердили, что санкции неизбежны и возможна война. На прошлой неделе улицу Франчия запрудили студенты, скандировавшие: «Пусть гринго только сунутся! Мы прогнали Наполеона!»

Наталья утром и вечером пьет фанодорм и чай — чашку за чашкой. Фрида бы сказала, что так она топит свои печали, вот только проклятые научились плавать. Но бывает горе, с которым невозможно смириться. Когда Лев прерывает работу и смотрит в окно, взгляд его холоден, как тела его детей. Наверно, светлое, чистое будущее, которое он когда-то видел, теперь свелось к угольно-черным линиям, сходящимся в центре перспективы.

Вчера вечером вышел во двор, чтобы выкурить трубку и поговорить — ничего особенного, просто отрывочные воспоминания. Рассказал, как много лет назад ужинал со Сталиным, к которому тогда относились как к заурядному самолюбивому бюрократу, раздражавшему товарищей по партии. Они сидели за бутылочкой вина с Каменевым и Дзержинским, болтали о том о сем, как водится у молодежи, и кто-то задал вопрос: что в жизни всего приятнее?

Лев вспоминал, что Сталин необыкновенно оживился: «Налег грудью на стол, сжав нож, точно пистолет, и, по очереди направив его в каждого из нас, признался: „Выследить врага, все подготовить, беспощадно отомстить за себя, а потом лечь спать“».

Теотиуакан — обиталище богов. Шипе-Тотека, правящего вожделением и рождением. Лупоглазого Тлалока, приносящего дождь. Этот загадочный город пирамид, расположенный к северо-западу от озера, лежал в руинах уже во времена ацтеков и Кортеса, которому жрецы показывали развалины храмов и объясняли, что тут жили боги, когда создавали мир. Логично предположить, что им понадобилась штаб-квартира.

Через центр города проходит Дорога Мертвых; на ней возвышается величественная пирамида Луны, а напротив нее — пирамида Солнца, еще выше. Вдоль всей главной улицы тянутся храмы; на фасадах некоторых из них извиваются резные змеи. Между громадными каменными плитами мостовой проросли софоры и тянут к небу кроваво-красные пальцы соцветий. На самом деле никто не знает, кто жил и умер в Теотиуакане и почему. Но, когда бродишь среди огромных храмов, широко раскрыв глаза от изумления, легко представить себе кровь, плоть и сердца, вырванные, чтобы умилостивить жестокую судьбу.

Поездка сюда с Фридой очень походила на жертвоприношение — ее обычный сценарий для пикника. Однако, как ни странно, все обернулось иначе — хоть в учебник по истории. Она приехала в Синий дом после завтрака, заглянула на кухню и жестом велела поскорее выйти, как будто что-то скрывала.

— Ты должен поехать со мной в Теотиуакан, — заявила она. — Прямо сейчас. На весь день.

Она была одета так, словно подготовилась ко всему, — в габардиновый комбинезон с закатанными до колен штанинами, но при этом в своих обычных доспехах из украшений.

— У меня куча дел.

— Соли, это важно. Называешь себя мексиканцем, а сам ни разу не видел пирамиды Теотиуакана.

— А еще я не крутил романы со всей мексиканской элитой. Гражданин из меня никудышный.

— Послушай, нам с тобой есть о чем поговорить.

— Верно. Но едва ли получится.

— Я оставила «родстер» на Альенде. Поедем вдвоем. Поведу я, не Сезар. Может, хватит вредничать?

— Простите, Фрида, но у меня тут огромный окунь. Славный малый, жаль только, отказывается самостоятельно сбросить чешую и нырнуть в соус из помидоров и каперсов. Сегодня званый ужин. Соберутся двенадцать человек, чтобы послушать статью Диего, Льва и мистера Бретона. Напоминаю на всякий случай, вдруг вы забыли.

— Да пусть на их статью хоть птицы гадят, мне наплевать. А окунем займется Перпетуя. Зря ты думаешь, что без тебя нельзя обойтись.

— Вы меня увольняете?

— Да, черт возьми, если это нужно, чтобы ты составил мне компанию. Ну ладно, я пока покурю, а ты решай.

Она прислонилась к стене и закурила сигарету прямо на виду у мужчин, если бы те потрудились выглянуть из окна кабинета Льва. В некоторых вопросах тот на удивление старомоден; так, он уверен, что женщина не должна курить. Еще на дух не переносит дам в брюках. А Фрида сегодня как с цепи сорвалась.

— Дело вот в чем, — она покосилась на окно кабинета и выдохнула струйку дыма, — помнишь Гамио? Приятеля Диего, профессора какой-то древней чепухи, который раскапывает пирамиды. Так вот, он утверждает, будто нашел какую-то диковину.

— Вы так взволнованы, что сесть с вами в машину было бы самоубийством.

— Ну и прекрасно, оставайся с Диего, Стариком и месье Поэтом с Львиной Гривой, настолько самовлюбленным, что меня так и тянет нассать ему в стакан. Тебе наверняка понравится их Манифест революционного искусства для pindonga[156] «Партизан ревью»[157].

— Я и так знаю, о чем он. Я же его печатал.

— И о чем же? — внезапно заинтересовалась она. Наверно, Фриде не дали его прочесть. Но летать на трапеции между Диего и Фридой рискованно — можно разбиться. Осторожность не помешает.

— В основном там осуждаются ограничения творчества, введенные Сталиным в революционном государстве. Ничего нового. Мне казалось, Диего вам об этом рассказывал.

— Супруги господ Бретона, Троцкого и Риверы в этой исторической дискуссии не участвуют. С тех пор как объявился этот паразит-поэт, у мужчин образовался свой кружок.

— Ваша правда. Это заметно.

Фрида поджала губы:

— Хорошо хоть, Жаклин[158] не прочь покурить и посплетничать. Иначе на озере Пацкуаро[159] мы бы умерли со скуки. Пока наши мужья, не поднимая головы, работали над этим chingado манифестом.

— Вы бы и сами могли его написать, не такой уж он и большой. «Творческое воображение подразумевает отсутствие принуждения. Неотъемлемое право художника — самостоятельно выбирать сюжет». И далее в том же духе.

— Гениально, ничего не скажешь, — присвистнула Фрида, — такое мог бы написать и Фуланг-Чанг.

— Там еще немного о сюрреализме. Что Мексике, в силу ее природы, динамизма и прочего, суждено стать родиной сюрреализма и революционного искусства. Смесь рас и так далее. Так что там раскопал профессор?

— Ну ладно, слушай. Он сказал, что они восстанавливали стену храма, которая то ли обрушилась, то ли еще что-то, и наткнулись на массовое захоронение. Что-то старинное. Диего обожает всякие древности, Гамио об этом знает, вот и пригласил нас посмотреть, пока кости не выкопали. А у Диего этот ужин. Так что я поеду одна, вот только докурю. У тебя осталось двадцать секунд.

Ехали весело. Фрида держалась оживленнее обычного, то и дело принималась теребить ожерелья и не умолкая рассказывала о каких-то наполовину придуманных исторических событиях, перемежая повествование советами.

— Надо тебя научить водить машину, — неожиданно заявила она. — Сезар не вечен. Знаешь, Соли, иногда мне кажется, что он уже умер. За этот год он превратился в мумию.

Машина с бешеной скоростью неслась на северо-запад. Городские окраины сменили деревни, такие же, как и к югу от Мехико, — притаившиеся между лаймовыми садами и каменистыми участками пустыни. В придорожном мусоре рылись куры; посередине дороги там и сям стояли петухи, важные, как полицейские. Манговые деревья расправили листья, точно зонтики. Машина вздрогнула, когда Фрида резко вывернула руль, чтобы объехать мальчишку, который гнался за тощей коровой. Перед глазами, будто грозное видение, замаячила гибель матери.

— Я не шучу, — заверила Фрида, вернув большую часть колес «родстера» на дорогу. — Ты должен научиться водить машину. Я тебе приказываю как хозяйка.

— Головокружительная карьера: из секретарей главного политического теоретика в мире — в личные водители сеньоры Ривера.

— Я хочу как лучше. Ты станешь свободнее.

— Уметь водить, не имея надежды когда-либо обзавестись машиной. Любопытное представление о свободе. Вам явно стоит выпустить свой манифест.

— И когда ты только стал таким sangrón[160]? Раньше был милым. Несколько километров она ни проронила ни слова, что значительно улучшило вождение. Переключать передачи в «родстере» рычагом в полу, похоже, проще, чем в «форде-Т» с его ручными рычагами сцепления и газа. И все равно Фрида переключает скорости грубо, как мясник. В «шевроле» даже есть прибор, который показывает уровень бензина — не нужно гадать, кончился он или нет. Сезар то и дело забывает заправить «форд», и тогда ему приходится давать задний ход в гору, чтобы раздобыть последние капли бензина из бака под сиденьем. Фрида такая же.

Наконец она свернула в деревню, вышла спросить дорогу, вернулась и уселась на пассажирское сиденье. Последовавший урок вождения прошел успешно — пожалуй, даже чересчур.

— Не гони так, — предупредила Фрида, хотя по сравнению с тем, как она гнала до этого, машина еле ползла. — Сперва нужно передвинуть рычаг в другую сторону.

— Это высшая передача.

— Значит, ты чего-то напутал. Когда переключаешься на верхнюю, двигатель ревет.

— Это если не отжать сцепление. Смотрите: переходим на нейтральную передачу, это где перекладина у Н, отпускаем сцепление, а потом выжимаем, чтобы переключиться на высшую.

— Вот же хитрец! И откуда ты только это знаешь?

— Я часами ездил с Сезаром, стараясь не дать ему забраться в какие-нибудь дебри. Вот и выучил, как переключать передачи. А что еще оставалось делать? Слушать в миллионный раз историю про Панчо Вилью в Сэнборне?

Фрида рассмеялась:

— Бедняга Сезар. Выпил цитрат магния в присутствии Панчо Вильи. И это его коронная история про войну.

— Пусть он водит, как черепаха, зато понятно, как что работает. С коробкой передач он обращается бережно, точно с женщиной. И скорее отрежет себе пальцы, чем будет так скрежетать рычагом, как вы, Фрида.

— Иди к черту.

Когда наконец над черепичными крышами и пальмами Сан-Хуан-Теотиуакана замаячили вершины пирамид, учительница и ученик вздохнули с облегчением. Археологический памятник из-за раскопок был закрыт; бригада ушла на обед. Повсюду валялись их лопатки и тетради. Дожидаясь возвращения Гамио, Фрида решила забраться на вершину пирамиды Солнца, чтобы сверху осмотреть окрестности. Подъем длился полчаса: лестница оказалась крутая и со множеством ступенек (двести двадцать восемь, если быть точным). Фрида втаскивала больную ногу на очередную ступеньку, осыпая их градом проклятий: cuarenta-y-dos-chingada, cuarenta-y-tres-chingada[161]. Попадались такие высокие, что приходилось буквально карабкаться на четвереньках, однако от помощи Фрида неизменно отказывалась. «Может, я и калека, но пока еще жива, — фыркала она. — Вот если у меня остановится сердце, тогда ладно, отнесешь тело вниз». Все еще злилась из-за урока вождения.

От вида с вершины захватывало дух: внизу открылись геометрические формы древнего города, а за ними — цепь черных вулканов. Казалось, пирамиды застывшей лавы вздымаются прямо из земли, а не выстроены на ней. А спустя полчаса, стоя на помосте на центральной площади, мы, оглянувшись на пирамиду Солнца, ясно увидели то, что Фрида назвала «шуткой древних». Контуры пирамиды — лестницы, парапеты, скругленная вершина — точь-в-точь повторяли форму высящегося за ней вулкана. Гигантский монумент, подражающий горе.

— Они так подшутили. Над Господом Богом, — заявила Фрида и уселась на пыльной площади, чтобы сделать набросок пирамиды и вулкана.

— Может, и так. Но за этой шуткой стоят годы подготовки и адский труд. Наверняка на строительстве умирали люди. Зачем расставаться с жизнью лишь для того, чтобы подшутить над Богом?

Фрида держала во рту запасной карандаш и ничего не ответила — даже глаз не подняла от эскиза.

У вернувшегося наконец доктора Гамио оказалась масса предположений на этот счет. Люди хотели прославиться. Трудились изо всех сил, чтобы оставить след в веках. Подобие считалось священным и было необходимо, как хлеб и вода. Профессор проводил Фриду на раскопки, придерживая под локоть и то и дело выражая беспокойство, как бы сеньора не споткнулась о камень. На словах Гамио огорчился, что Диего не смог приехать, но на самом деле ему было все равно: как и все остальные, профессор был влюблен в Фриду.

Раскопки оказались открытыми: массовое захоронение, защищенное от солнца и непогоды временным жестяным навесом. Спускаешься на несколько грязных ступенек — и вот они, скелеты людей, лежат рядком, точно рыбы в банке; узкие желтоватые кости чуть светлее красной земли, в которую их закопали. Отчего-то скелеты были идеально плоскими, точно их прогладили горячим утюгом. Глаз не сразу различил слои пыли, отделявшие останки от прочих вещей. На умерших были украшения, пережившие плоть; на костях болтались браслеты. Но самое странное, что на шее у каждого висело нечто вроде галстука или ожерелья из нижних челюстей человека, причем все зубы сохранились! Невозможно было отвести взгляд от этих странных зубчатых бусин, нанизанных на одну нить, которая свисала на то, что когда-то было грудью; такое украшение не надела бы даже Фрида. Профессор указал на зарубки на костях, как от ножа мясника: по его словам, это доказывало, что несчастных принесли в жертву богам.

По ногам тянул прохладный ветерок, от которого тряслась крыша. Вдалеке собиралась гроза, но этот ветер, казалось, дул из-под земли. Профессор это подтвердил: в раскопках обнаружились лавовые трубы, длинные пещеры, по которым некогда рекой текла расплавленная земля. Почва под древним городом вся пронизана ими.

— Вы хотите сказать, туннели? Как подводные пещеры на побережье?

Гамио пояснил, что порода другая, но формация та же. Боги велели древним искать выходы с Земли, и те их нашли здесь.

Профессор говорил и говорил, не выпуская локоть Фриды. Она затравленно озиралась; наконец Гамио отвлек какой-то студент-волонтер, и нам удалось улизнуть по Дороге Мертвых. Фрида предложила укрыться от палящего солнца древних булыжных мостовых на берегу речушки Сан-Хуан. Та почти пересохла — лишь тонкая струйка воды текла по дну поросшего травой оврага. Фрида расстелила скатерть в рощице старых перечных деревьев с узловатыми стволами; на склоняющихся к земле ветках, похожих на листья папоротника, пели птицы. Сеньора повалилась на землю и выпалила, отдуваясь:

— Слава богу, мы спасены! Я уж решила, что меня собираются принести в жертву. Уморить нудными историческими теориями, — с этими словами она принялась разбирать тяжелую корзину для пикника, которую захватила из дому.

— Интересно, зачем они делали бусы из человеческих челюстей?

Фрида коснулась собственного ожерелья из крупного нефрита — свадебного подарка Диего.

— Такая была мода, — заявила она. — Диего мне показывал похожие картинки. Большинство горожан не были ни достаточно знатны, ни богаты, чтобы собирать настоящие человеческие зубы; обычный простой народ. Поэтому они изготавливали фальшивые из кремня и вставляли в глиняные челюсти. — Она вынула из корзины бутылку вина, раскупорила и налила в два дорогих хрустальных бокала, которые едва ли стоило брать с собой в поездку, рискуя разбить. Но такова уж Фрида: любит, чтобы все было на высоте, а там хоть трава не расти.

— До чего это печально, если вдуматься: в сущности, вся история сводится к очередной идиотской моде.

— Мода не глупа, — возразила Фрида, протягивая бокал вина, и пролила несколько багровых капель себе на колено.

— Она еще хуже: она вредна. Мать всю жизнь провела в страхе показаться на людях в прошлогоднем платье. Посмотрите, как мучается Лев каждый раз, как газеты наперебой клеймят его позором. Стоит выступить одному, как остальные считают своим долгом подхватить, чтобы, не дай Бог, не отстать от общего хора. Так и тут. Следование моде.

— Мода и глупость — не одно и то же.

Блюда, которые Фрида достала из корзины, впечатляли обилием: тамале со свининой в банановых листьях, фаршированный чайот и опунция, жаренная в кляре.

— Не говорите вашему приятелю профессору, но я согласен с тем, что вы сказали про пирамиду, повторяющую формой гору. Это шутка. Древние были самыми обычными людьми. Нас поражают скульптуры огромных змей, мы воображаем, будто предки трудились ради нас, чтобы мы помнили их. А может, им просто нравились змеи.

— И когда же на тебя снизошло это великое откровение?

— Сегодня.

— Вот видишь, я же говорила, каждый мексиканец обязан побывать здесь.

— Послушайте, Фрида, я хочу вам кое в чем признаться, и мне все равно, если вы поднимете меня на смех. С тех самых пор, как в четырнадцать лет прочитал историю Кортеса, я сочиняю роман об ацтеках. В основном в уме, но многое переношу на бумагу. И теперь мне стало ясно, что я все это время заблуждался. Я годами писал глупости.

Она кивнула и откусила кусок тамале:

— В каком смысле глупости?

— Я представлял их себе по книгам. Древние казались мне… такими, как говорил профессор. Одержимыми манией величия. Герои и сражения, мифические короли.

— Так ведь никто не знает, какими они были на самом деле, так что можешь придумывать все, что душе угодно. — Фрида порылась в корзине в поисках салфеток. Она захватила из дома желто-синие. — Соли, история сродни живописи. Ей незачем повторять вид из окна.

— Получается, древние не были никакими героями. Большинство, наверное, как мать, все гадали в страхе, как выдать поддельное ожерелье из челюстей за настоящее.

— Сказать по правде, такая история мне нравится больше, — заметила Фрида. — Величие навевает скуку.

Опунция была отменная: толстые куски, слегка обжаренные с сахаром и анисом.

— Вы все это приготовили сегодня утром?

— Не я, а Монтсеррат из «Сан-Анхель инн», — поправила она с набитым ртом. — Серьезно, — все так же жуя, задумчиво добавила Фрида, — мне нравится твоя история.

— Да какая разница. Все равно писателя из меня не выйдет.

— Глупыш, ты уже писатель. Сезар бился, чтобы тебя уволили за то, что ты постоянно что-то пишешь в блокноте, да и Диего пытался заставить тебя бросить это дело. У меня сердце разрывалось от жалости. Теперь им взбрело в голову сделать из тебя профессионального секретаря. А ты, несмотря ни на что, продолжаешь писать о добрых сердцах и скандалах. Вопрос в другом: с чего ты взял, что писателя из тебя не выйдет?

— Чтобы стать писателем, нужны читатели.

— Тогда я не художник. Кому охота разглядывать мою мазню?

— Да хотя бы той американской кинозвезде. Диего мне рассказывал, что этот актер пересмотрел все ваши картины и даже купил пару.

Фрида наливала вино, но на этих словах взглянула исподлобья из-под темных бровей:

— Эдвард Г. Робинсон[162]. Если хочешь знать, он купил четыре картины. По двести долларов за каждую.

— Dios mió. Вот видите.

— Ничего я не вижу. Кроме мальчишки, который грызет ногти и переводит чернила.

— Глупый мальчишка. Как вы и сказали.

— Давай вернемся к сюжету твоего романа. О чем же, по-твоему, мечтают люди, если не о величии и возможности себя увековечить?

От обильного обеда не осталось ни крошки — только жирные пальцы да анисовые зернышки между зубов. Бутылка вина опустела.

— Я верю, что большинство мечтает сытно пообедать, а потом славно отлить.

Фрида снова порылась в корзине и неожиданно достала еще полбутылки вина, оставшиеся с прошлой прогулки.

— Ну и любовь, Соли. Не забудь об этом. Мы — кровь и плоть, которую время от времени обуревают мечты и постоянно — желания.

— Любовь? Боюсь, что чистая любовь вроде той, которую испытывает Лев ко всему человечеству, встречается нечасто. В массе своей мы самые обычные люди. Если и совершаем подвиги, то лишь для того, чтобы нас полюбили. Пусть хоть на десять минут.

— Любовь есть любовь, Соли. Мы жертвуем многим и ждем того же взамен. Не считай себя ничтожеством. Лев в твоем возрасте больше походил на тебя, чем ты думаешь.

— Ну хорошо, людьми правят любовь и почки. Я так считаю. А сейчас я очень хочу писать. Не смотрите, пожалуйста.

— Мог бы выбрать дерево и потолще, — крикнула она. — Уж на что ты худой, а оно тебя и вполовину не закрывает.

— Дайте же джентльмену спокойно пописать!

Фрида в комбинезоне откинулась на траву и посмотрела на меня из-под черных ресниц. Невозможно объяснить, как и почему, но она совершенно переменилась. Из ядовитой змеи превратилась в друга.

— Если ты хочешь сочинять романтические истории про ацтеков, — проговорила она, — то есть если тебе это действительно интересно, тогда непременно стоит попробовать.

Это был настоящий задушевный разговор. О наших предках, чья жизнь, возможно, была важнее и полнее нашей. А если нет, то как им удалось нас одурачить. Фрида предположила — им помогло то, что они ничего не записывали. По словам доктора Гамио, жители Теотиуакана не знали письменности.

— Поэтому нам не прочитать их дневников, — заключила Фрида, — и злых писем, которые они посылали неверным любовникам. Они умерли, не пожаловавшись на жизнь.

Тут она права. Ни сожалений, ни мелочной зависти. Лишь каменные статуи богов и величественные здания. Нам доступна лишь их безупречная архитектура, но не несовершенная жизнь. Но художнику, чьи полотна — сплошь исповеди и проповеди, спорить об этом странно. Без ревности и сожалений ее холсты остались бы пусты.

— Тогда вам лучше сжечь все свои картины. Если хотите, чтобы потомки считали вас героиней.

Фрида коснулась пальцами бус и нахмурила брови. Подняла бокал и покачала в нем красную жидкость, разглядывая на просвет.

— Мне кажется, художник обязан говорить правду, — наконец призналась она. — Конечно, нужно хорошо владеть своим ремеслом и упорно трудиться, но все-таки, чтобы стать настоящим художником, необходимо стремиться к истине. Взять хотя бы детей, которые занимаются у Диего. Они могут прекрасно нарисовать дерево, лицо, что попросишь. Но о жизни они знают с воробьиный нос. А писать-то надо именно это. Иначе зачем вообще смотреть на картины?

— Но как художнику набраться жизненного опыта?

— Я тебе скажу, Соли. Он должен натереть душу о жизнь. Поработай несколько месяцев на медном руднике или на фабрике, где шьют рубашки. Питайся омерзительными жирными тако — просто для опыта. Переспи с несколькими мексиканскими парнями.

— Спасибо за совет. Вы-то, кажется, предпочитаете иностранцев.

— Я — другое дело. Я уже все перепробовала; для этих костей не осталось ничего, кроме могилы. — Она осушила бокал. — Ты злишься на меня. Почему?

— Боже мой, неужели непонятно? Потому что вы обходитесь со мной как с ребенком.

Фрида изумилась.

— Я понимаю, я не такая важная особа, как вы. Или тот же Ван. Но иногда на службе у вас с Диего я даже не чувствую себя человеком. Я мышь, которая путается под ногами у великанов, страшась, как бы на нее не наступили.

— Если я с тобой не флиртую, ты должен воспринимать это как комплимент. Быть может, я не всегда уважаю себя, но мужчин я не уважаю вовсе. Они как цветы — яркие, разноцветные, пробуждающие желание. Рвешь их — и бросаешь на землю. А тебя я уважаю. И всегда уважала. С тех самых пор, как впервые тебя увидела.

— Вы даже не помните, когда это было. За несколько лет до того, как я стал работать у вас в доме. В день вашего рождения.

— На рынке Мелькор, — она склонила голову набок, но ничуть не смутилась и не улыбнулась. — Ты предложил мне помочь донести мешок с кукурузой. Я ответила, что любой волен смастерить из штанов воздушного змея.

Фрида — сущее чудо или же ловкая обманщица. Великолепный и страшный друг. Предсказывает неизведанное. Второй такой нет и никогда не будет.

— Я одобряю твой выбор, Соли.

— Какой еще выбор?

— Кортес и ацтеки. Напиши подлинную историю Мексики. Мне кажется, ты прав. Нужно заставить немую культуру заговорить, облечь этих скучных героев в плоть и кровь.

— Вы так считаете?

— Что толку делать вид, будто история — это чертова «Одиссея» Гомера?

Над головой качнулась ветка; ярко-красная птица — того же оттенка, что и цветы софоры, — опустилась на дерево, чуть отдохнула и улетела прочь. Фрида собрала остатки обеда.

— Хорошо, что мы сегодня поговорили. У нас не так-то много времени.

— В каком смысле?

— Мне надо готовиться к выставке. У меня будет настоящая выставка, только из моих картин. Представляешь?

— Это замечательно.

— Что ты, Соли, мне так страшно! Как будто я все это время лежала голая в ванне, разглядывая собственные курчавые pendejos[163], а теперь на меня сквозь занавеску таращится сотня людей и аплодирует.

— Ничего себе. И когда же выставка?

— Дело не в том когда. Главное — где! В Нью-Йорке. Поеду в конце лета. Выставка открывается в октябре, а после нее будет еще одна, в Париже. Если хочешь знать, выставку в Париже затеял месье Поэт с Львиной Гривой. Андре. Надо, наверно, быть с ним добрее. А, ладно. — Казалось, Фрида задыхалась.

— Что с вами?

— Пожалуй, я немного волнуюсь. Все-так надолго оставляю Диего. И всех, но его в другом смысле.

— Поверить не могу. Вы с жабой жить друг без друга не можете.

— Вот и посмотрим. Вообще-то перед отъездом я хотела бы кое-что исправить.

Она откинулась на спину и закрыла глаза. Спустя минуту спросила:

— А откуда ты знаешь, что, когда мы встретились на рынке Мелькор, у меня был день рождения?

— Потому что у меня тоже был день рождения.

Фрида широко раскрыла глаза, точно кукла, и села на траве:

— У нас день рождения в один день?

— Да.

— Всегда?

— Все эти годы.

Она примолкла, вспоминая.

— Все эти вечеринки и праздники… Значит, ты трудился как раб в свой собственный cumpleaños?

Вот так. Даже Фрида знает не все.

Она снова откинулась на спину и закрыла глаза:

— Mi vida[164], не держи от меня секретов. Даже не пытайся. Ты же видишь, как мы с тобой связаны? И так будет всегда. Мы пришли в эту жизнь одним и тем же путем.

Исправив, к собственному удовлетворению, то, что было испорчено, Фрида почти сразу уснула, из одного причудливого пейзажа перенесясь в другой — собственные сны. Вскоре она бросит все — Диего, Мексику, дом и всех, кто в нем.

Кости древнего города излучали тепло, но сквозь чрево его холодной струйкой сочилась речушка. В траве на берегу прошмыгнула ящерица и скрылась за выступом, притаилась за камнем, который даже в тени казался округлым и блестящим. На ощупь камень был гладок; стоило его перевернуть, и оказалось, что это не просто булыжник, а резная статуэтка. Человечек из нефрита или обсидиана, древняя фигурка, небольшая, помещающаяся в ладони. Удивительный артефакт. Надо отдать его профессору. Не стоит забирать отсюда статуэтку.

Каждая деталь фигурки была идеальна: круглый живот с вырезанным на нем пупком, короткие ножки и свирепое лицо. Головной убор, похожий на аккуратную кучку печенья. Глубоко посаженные глаза под изогнутыми бровями. А промеж круглых губ — дырка рта, точно туннель из другого времени, говорящий: «Я ищу дверь в иной мир. Я ждал тысячи лет. Возьми меня с собой».

Дом Троцкого 1939–1940 (В. Б.)

В то утро, когда Лев и Наталья уезжали из Синего дома, с неба спустилась белая цапля, расправив крылья, точно парашют, и приземлилась во дворе. Вытянула изогнутую шею, сравнявшись ростом с человеком, и повертела по сторонам головой с длинным клювом, вглядываясь во всех, кто случился поблизости. Потом пошагала по плитам к воротам, сгибая долгие ноги в коленях, как человек, который едет на велосипеде. Начальник охраны чуть приоткрыл птице ворота; четверо мужчин с пистолетами провожали взглядом цаплю, которая перешла улицу Альенде и скрылась за углом.

Фрида сказала бы, что это знак в честь отъезда Льва. Но ее здесь нет, она в Париже, где кругом одни идиоты, если верить ее письмам. А Наталья не готова верить в знаки; она надела тот же шерстяной костюм и шляпу, в которых была в день, когда они приплыли на корабле из Норвегии. Лев не стал так кутаться: на нем была белая рубашка с расстегнутым воротником. Каждый нес по чемоданчику. Ван, рассеянный по причине очередной влюбленности (на этот раз в американку), не поднимая глаз, таскал ящики с бумагами в машину, присланную Диего. Самого Диего не было.

Под взглядом цапли все, должно быть, испытали укор; да и кто из домашних без греха? Фрида укатила прочь, бросив Диего и Льва, и им оказалось нечем, кроме раздражения, заполнить пустое место, лишившееся страсти. Бедняга Диего таков, каков есть. Организатор, который не может вовремя прийти на встречу, секретарь, забывающий ответить на письма. У него душа анархиста, а не партийного функционера.

Разумеется, отчасти виноват Сталин: над домом нависла исходящая от него угроза, он расправился с детьми Троцкого, его товарищами и соратниками, истребил весь его род. Злодеяния Сталина расплющили души обитателей этого дома, точно древние скелеты в пыли.

Но виновнее всех беспечный секретарь, из-за которого все и открылось.

Диего написал в газеты письмо о разрыве с Троцким, пояснив, что не хочет стоять на пути у великого человека. «Перенесенные страдания повлияли на него», — рассуждал он, не вдаваясь в подробности: так, словом не обмолвился о романе Старика и Фриды (потому что вроде бы все простил). В своей записке Ривера пожаловался Бретону: «Старый бородатый козел каждую минуту серьезен. Неужели нельзя хоть на вечер оставить революцию в покое и выпить со старым другом, который рискует всем? Который дал ему кров и кормил его и его свиту чертовых два года? Какой смертный способен выдержать этот угрюмый русский характер?»

Он нацарапал эту записку прямо в кабинете Льва, пока тот отсутствовал, и отдал перепечатать; чистой воды бравада. Письмо нужно было сразу же отослать во Францию. Но вместо этого занятой секретарь, торопясь приготовить ужин, оставил записку на столе у фонографа, где ее и обнаружил Лев. Прочитав, пришел на кухню, снял очки и, потирая глаза, сообщил, что слишком устал и ужинать не будет. Разве что съест кусок хлеба. Хочет пораньше лечь спать, потому что завтра надо кое-что сделать.

Вот так ошибка может повлиять на ход истории. Троцкий должен был стать преемником Ленина в качестве генерального секретаря, но из-за ничтожной случайности пост достался Сталину. Диего никогда не рассказывал, что же там произошло, упоминал лишь, что малейший каприз способен изменить судьбу. Одно-единственное письмо, случайно забытое на столе. Останься Диего и Лев союзниками, могли бы поднять народ на борьбу со Сталиным. Мексиканские крестьяне обожают Диего, но им понадобился бы стратегический талант Льва. Из Мичоакана, прорвавшись сквозь армии в Испании в Европу, исполнить мечту Льва о социалистической демократии во всем мире. И вот неосторожность разрушила этот союз.

Почему Диего обозвал друга «козлом»? Надеялся, что слово улетучится с дневной почтой, вот почему. Горькие слова испаряются после ссоры, точно слюна. Чтобы запомниться, им нужны те, кто их запишет, передаст, — подлецы-соучастники. Диего никого не хотел обидеть своим письмом; он по-прежнему уважает Льва. На той неделе у художника воспалились глаза, а желудок свело спазмом, потому что переел за обедом сэндвичей со свининой. Вот в этой-то душевной неразберихе у него и вырвались ядовитые фразы. Теперь сказанного не воротишь.

А секретарь? Повинна ли в том его праздность или гордыня? Письмо было по-французски, но неужели нельзя было попросить Вана помочь изменить формулировки и напечатать более тактичный вариант? И почему он не отправил письмо сразу же, как велели? Воспоминание о прошлогодней жакаранде в окне, звон на кухне — видно, что-то разбилось, — и он ни с того ни с сего позабыл о поручении и оставил письмо на столе.

Ошибка стеснила ему грудь, как жертве катастрофы: преданность Льву, словно куски металла, давила тяжестью. Искореженный двигатель Риверы извергал бензин, угрожая взорваться. Чтобы выпутаться, нужно было сделать выбор. Диего предложил остаться в качестве повара, переписчика и мальчика на посылках за те же деньги, которые художник платил с самого первого дня, когда смущенный парнишка смешивал для него штукатурку в Национальном дворце. Но Лев тоже попросил остаться у него на службе. Ему более, чем когда-либо, необходим надежный секретарь — из-за опасного переселения и растущей рассеянности Вана. Лев предлагает постель и кров в доме чистых, ярких грез, которые завтра же могут погибнуть. Художник предлагает деньги и требует лишь преклонения.

В семь часов утра, после кратковременного дождя, Лев Троцкий собрал чемодан и, перешагивая лужи на мощенной камнем дорожке, в последний раз покинул Синий дом. Они с супругой устроились на заднем сиденье машины вместе с охранником Лоренцо, на коленях у которого лежало ружье; впереди расположился Ван, тоже вооруженный. Водитель сидел очень прямо, точно все его тело, как у индуса, пронзали тысячи гвоздей вины.

— Мы готовы, сынок. Вперед, — велел Лев, и маленькая компания проехала шесть кварталов до пустого разваливавшегося дома на улице Калле-Виена, нанятого у некоего семейства Турати, — нового пристанища Троцких.

Только в кино убитым горем удается искуснее притворяться веселыми. Усилиями Льва все приободрились. Наталья, позабыв про фанодорм, принялась за уборку: сметала паутину с высоких бледно-зеленых потолков особняка, выстроенного в эпоху Порфирио Диаса, мыла окна из свинцового стекла и переставляла мебель. Иногда, повязав фартук, она готовит Льву завтрак. Сегодня покрасила рейки на стене и все деревянные шкафчики в столовой в симпатичный желто-коричневый цвет, который Фрида нашла бы скучным. Какое облегчение, что она больше не читает эти записи.

Американцы, Джо и Реба Хансен, перебрались сюда из квартиры, в которой укрылись от гостеприимства и сложностей семейства Ривера. Приехала и еще одна пара, мистер О’Рурк со своей странной девушкой мисс Рид. Все с облегчением собираются за простыми ужинами в гостиной, где стоит длинный стол, накрытый ветхой желтой скатертью в клетку, и никто не беспокоится, что ее нечаянно зальют вином. Вместо этого обсуждают новости дня, и никакие тайные тучи домашних интриг не омрачают беседы. Ван, когда печатает, слушает музыку по радио и насвистывает какой-нибудь мотивчик, если никого больше нет в кабинете. Похоже, его радость, как всегда, вызвана отношениями с девушкой.

Нерадостен лишь Лоренцо, но это уже не новость. Он беспокоится как на дежурстве, так и в свободное от караула время — встревоженный памятник, дергающий свои пышные черные усы; за долгие часы, проведенные в наблюдении за враждебным миром, лицо обгорело докрасна. За ужином Лоренцо снимает шляпу, открывая пугающе белый лоб. Защищать Льва — нелегкий труд с того самого дня, как он сошел на берег в порту Тампико. Лоренцо предчувствует десятки угроз — не только нападение босоногих повстанцев, отважившихся на самосуд, но и хитроумные замыслы мексиканских сталинистов. Толедано последнее время захаживает на собрания профсоюзов и предлагает деньги любому, кто согласится пустить в Троцкого пулю. А деньги сейчас нужны всем.

Обо всем докладывают Льву, но не Наталье. Она узнает только о самом худшем, когда полиции приходится кого-то арестовать и история попадает в газеты, потеснив привычные сплетни о «русском предателе в наших рядах». Лоренцо и трое молодых охранников круглые сутки по шесть часов дежурят на крыше, обходя ее по периметру вдоль кирпичного парапета. Изначально черная каменная ограда, окружавшая двор, была три метра высотой, но потом каменщики ее надстроили, сделали кирпичные башенки с бойницами для ружей. Было бы хорошо, если бы Лев купил дом, потому что нужно кое-кто поменять. По словам Джо Хансена, средства выделяют американские троцкисты. Социалистическая рабочая партия.

Кухня здесь вполне приличная: газовая плита с четырьмя конфорками, дощатый рабочий стол и холодильник. Во внутреннем дворике за высоким забором радуют глаз деревья, вытянувшиеся треугольником между особняком и стоящим напротив, чуть боком к нему, длинным узким кирпичным домиком охраны. Наконец-то охранники и секретари могут побыть одни: в домике четыре комнаты на первом этаже и столько же на втором. Сад утопает в тени жакаранды и смоковниц. Лев хочет забрать кактусы, которые выкопал в Сан-Мигель-Регла, и высадить здесь во дворе; сейчас они чахнут в горшках где-то в закоулках Синего дома. Сегодня после обеда указал, где намерен посадить каждый из них. Отдельные части сада будут соединять каменные дорожки, так что получится парк в миниатюре. Для такого масштабного плана, конечно, здесь мало места. Но этот крошечный клочок земли, эти жалкие метры — последнее прибежище Льва.

Изнутри дом и двор кажутся просторными. Пугающее ощущение стесненности, заточения поражает лишь снаружи — например, когда возвращаешься с рынка. Дом с садом занимают участок в форме утюга в Койоакане, на углу Калле-Виена и Рио Курубуско. Высокие черные стены ограды сходятся в точке, словно темный нос океанского лайнера: огромный тихоходный корабль жизни Троцкого плывет по Курубуско, точно улица — по-прежнему канал в городе на озере, каким его застал Кортес. Как будто все еще можно построить корабль в пустыне и собраться к берегам нового света.

На этой неделе из деревни приехала мать Лоренцо и привезла с собой еще одну пару зорких глаз для охраны — сына дочери, Алехандро. А также две пары кроликов и несколько пестрых куриц. Лев обрадовался живности как ребенок. Теперь у кроликов собственные лазейки у ворот, а куры, как «свободные путешественники», бродят по всему двору. Наталья была против — из соображений санитарии и безопасности кур.

— Наталочка, — ответил ей муж, — тут волков нет. И куры — единственные в доме, кому нечего бояться хищников. Пусть бродят где хотят.

Разумеется, она уступила. Лев поставил стул в кабинете таким образом, чтобы наблюдать в окно за своими питомицами, клюющими жучков в пыли.

Из Синего дома дважды приходила Перпетуя, принесла посуду, которая нравится Наталье: ее любимую белую глазированную тарелку, на которой нарисована рыбка, выпрыгнувшая из воды, — подарок Фриды в честь прибытия Троцких. Наталья поблагодарила Перпетую и убрала блюдо в буфет, но сегодня достала и прислонила к стене. Годы, проведенные со Львом, были полны лишений и запретов; в ее жизни было так мало прекрасного. Никакой она не бульдог, а обычная женщина, загнанная судьбой в стеклянную банку и пытающаяся в ней танцевать. Это заметно по тому, как она ставит ракушку на подоконник, а в угол — покрашенный в красный цвет стул: ей не привыкать создавать натюрморт, чтобы поселиться в нем.

Племянник Лоренцо, Алехандро, — самый молодой из охранников; ему лет девятнадцать-двадцать. Родом из крохотной деревушки неподалеку от Пуэблы, единственный из охранников, кто не принадлежит ни к какому политическому движению, но Лоренцо за него поручился. Лев приветствовал новичка.

Похоже, Алехандро рад был вырваться из беспросветной деревенской нищеты. Он застенчив, неловок; Фрида назвала бы его «чудаком». Сказала бы, что он ей нравится, что так и надо, а потом все таращились бы на беднягу, точно на рыбку в аквариуме. Наверно, иначе она и не может; с тех пор как вышла за Диего, она и сама постоянно в центре внимания.

В Нью-Йорке и Париже она взлетела высоко, и газеты решили подрезать ей крылышки. Теперь же, когда она несолоно хлебавши возвращается домой, они и вовсе распоясались и распускают о ней ужасные слухи. Наверно, ей, как Наталье, хочется забиться в угол, создать там натюрморт и нарисовать в нем себя. Ей не приходится скрываться от наемных убийц, но когда о тебе трубят на всех углах — это тоже своего рода тюрьма.

Свободой, впрочем, в доме пользуются не только куры. Лев разрешает писать все что угодно. Сам неутомимо работает над биографией Ленина и дюжиной политических статей, но признается, что ни одна книга не сравнится с хорошим романом. Жалеет, что сам пока не написал ничего в этом роде.

До чего странное открытие. Поздно вечером он заглянул в кабинет за словарем и с удивлением обнаружил, что один из его секретарей по-прежнему стучит по клавишам печатной машинки.

— Юный Шеперд! Какие дела задержали тебя так поздно в штабе?

«Штаб-квартирой Четвертого интернационала» называется большой кабинет возле столовой. Наталья перенесла туда все три стола для пишущих машинок, свое бюро, телефон, книжные полки, шкафчики с картотекой и так далее. Она решила устроить отдельный кабинет, где, не раздражая комиссара, могли бы работать все — она сама, Ван и американцы, которые приезжают учиться у Льва. Лев обычно сидит в своем кабинетике возле спальни в другом крыле, пишет в тишине и покое, лишь время от времени вызывая кого-то из секретарей, если нужно что-то продиктовать.

— Простите, сэр. — Быстро собрать бумаги, засунуть в папку. Ни в чем не сознаваться, пока не припрут к стенке. — Ничего такого, что принесет народам свободу.

Лев стоял на пороге, широко раскрытыми от удивления глазами глядя на собеседника, и ждал объяснения. На нем была рубашка с галстуком; седые волосы после долгого рабочего дня стояли дыбом. Комиссар во время раздумий имеет привычку их ерошить.

— Сэр, мне не хотелось бы об этом говорить.

— Понимаю. Секретное донесение врагам?

— Ну что вы. Конечно, нет!

— А что тогда? Любовное письмо?

— Хуже, сэр. Роман.

От изумления лицо его сморщилось, как печеное яблоко; вокруг глаз за круглыми очками показались морщинки, а на поросших бородой щеках — задорные ямочки. Лев улыбается как никто другой. Он вытащил Натальин стул и уселся на него верхом, точно на лошадь, поставив локти на спинку. Комиссар хохотал до слез.

— Вот так mechaieh[165]!

Не оставалось ничего другого, кроме как ждать более вразумительного пояснения.

— Я беспокоился, сынок, о чем ты думаешь, когда мысли твои витают далеко. — Он поцокал языком и произнес что-то по-русски. — Надо же, роман! Но почему ты говоришь, что он не принесет никому свободу? Где человек ищет убежища от невзгод, будь он беден, богат, свободен или в тюрьме? В книгах Достоевского! Гоголя!

— Удивительно, что это говорите вы.

Синее мерцание уличного фонаря подсвечивало венчик его седых волос. Окна, выходящие на улицу, были наполовину заложены кирпичами, но сверху пробивался свет. Похоже на декорации детективного фильма. Комиссар поднялся и подошел к шкафу в глубине кабинета, обойдя столы и ящик с фонографом, провода от которого змеились по полу. Лев включил лампу возле книжной полки.

— Я хочу тебе кое-что показать. Это первая книга, которая у меня вышла. Рассказ молодого человека двадцати семи лет от роду. При царском режиме его посадили в тюрьму за революционную деятельность, но ему удалось осуществить головокружительно дерзкий побег; он очутился в Европе, откуда намеревался вернуться с народной армией. — Лев нашел книгу и задумчиво постучал по ней большим пальцем. — История произвела фурор среди петербургских рабочих. Да и среди всех советских людей. Каждый, кто знал грамоту, прочел эту книгу.

— Это роман?

— Увы, нет. Каждое слово в ней — правда. — Он раскрыл книгу и перевернул несколько страниц. — И вот с тех пор только теория да стратегия. Я превратился в жуткого зануду.

— Но ваша жизнь по-прежнему похожа на приключенческий роман. Вас подстерегают подосланные Сталиным наемные убийцы, а коммунистическая партия и Толедано лезут из кожи вон, чтобы очернить ваше имя. Не обижайтесь, но, если вы опишете все, что с вами происходит, в таком духе, газеты встанут на вашу сторону. Они будут публиковать истории о ваших подвигах в еженедельных приложениях, как про Панчо Вилью во время войны.

— Привлечь газеты на свою сторону? Ну что ты, мой мальчик. Это удел цирковых акробатов и никчемных политиканов.

— Простите, сэр.

— Впрочем, русским это понравилось бы, — улыбнулся Лев. — Мы питаем слабость к мрачным и захватывающим сюжетам. — Он захлопнул книгу. — Так о чем твой роман?

Комиссар внимательно выслушал рассказ о приключениях древних мексиканцев, несмотря на то что вымысла там было больше, чем исторических фактов, так что вряд ли из этого получится что-то хорошее. Потом достал из шкафа стопку книг, способных вдохновить начинающего писателя.

— Ты читаешь по-русски? Нет? Ну, разумеется, Джек Лондон. И Колетт; это женская проза. Ах да, и вот этот роман Дос Пассоса, он называется «Большие деньги». — Еще Лев отдал запасную печатную машинку, рабочую, нужно только смазать, и столик, чтобы можно было писать по ночам у себя в комнате. — Теперь тебе не придется тайком пробираться в штаб, — заметил он. — Лоренцо все время так нервничает, что, чего доброго, нечаянно пристрелит тебя через окно. И твоя жизнь, сынок, тоже превратится в остросюжетный детектив. А кто же тогда закончит роман?

Алехандро, деревенский паренек, почти все время молчит. Но утверждает, что хочет выучить английский. Робко признавшись в этом, начинает спрягать: «I am. You are»[166]. Он живет в другом конце дома для охраны, но каждое утро в четыре часа, после смены, во время которой мерит шагами крышу с ружьем наготове, приходит сюда. В эту комнату, до сих пор не державшую никаких секретов, кроме спрятанной под кроватью шкатулки, в которой таятся украденная статуэтка божка, недописанный никудышный роман да плетеная игрушка trapanovio — память о глубочайшем унижении.

Алехандро первый, кто увидел trapanovio с того самого дня в Сочимилко; услышав рассказ о том, что произошло, он не рассмеялся, а вздохнул прерывисто, закрыл лицо руками и заплакал.

Он всегда приходит в четыре часа, когда весь мир спит, не заботясь о чужих грехах. Не has, they have. Странная это любовь. Или не любовь вовсе, а плотская утеха, не первая и не последняя, благодарная, поспешная, когда в страхе прислушиваешься к смене караула. А после, на виду у своего беспокойного сообщника, Алехандро молится.

Фрида вот уже месяц как дома и разваливается на части, точно кукла из пряжи. Диего хочет с ней развестись. Она заподозрила это прошлой осенью и решила, что уедет и не вернется, пока он не поймет, что на самом деле жить без нее не может. Но такие планы редко увенчиваются успехом. Из Двойного дома она перебралась в Койоакан; так непривычно наблюдать, как Синий дом наполняется ее вещами. Она еще раз покрасила стены — в кроваво-красный и темно-синий, как море в глубине. В спальне Льва и Натальи (а до этого — запасной комнате для прислуги) с тканым ковром и аккуратно убранной кроватью теперь теснятся ее туалетный столик, украшения, полки с куклами и чемоданы с одеждой. В бывшем кабинете Льва водворились ее краски и мольберты. В общем-то, ничего удивительного: все-таки это дом Фриды, а до ее рождения он принадлежал ее отцу.

Сегодня утром прибежала Белен и передала, что Перпетуя зовет на помощь, потому что хозяйка сошла с ума. Истерика, как и деньги, у Фриды кончается быстро: когда подоспела подмога, все уже закончилось. Перпетуя отворила дверь, молча указала во двор и вернулась на кухню. Фрида сидела на каменной скамье; отрезанные волосы густыми черными скобками лежали у ее ног.

— Наталья прислала спросить, не нужно ли вам чего.

Фрида встретила эту ложь деланой улыбкой, открывшей новые золотые пломбы на ее резцах. Похоже, она выпила, несмотря на ранний час.

— Все, что мне нужно, — кастрировать этого подлеца и покончить со всем раз и навсегда. — Она угрожающе пощелкала в воздухе ножницами, вспугнув черного кота, который прятался в гнезде из кос. Кот вскочил и выгнул спину.

Нет смысла напоминать, что у самой Фриды в Нью-Йорке и Париже были романы. По крайней мере, об этом шумели газеты. Красавец фотограф из Венгрии.

— Но ведь у Диего всегда были женщины, правда? Только не обижайтесь.

— И ты пришел сюда, чтобы сообщить мне это mierda? Что если я уже давным-давно несчастна, значит, пора бы и привыкнуть? Спасибо, друг.

— Простите. — Кот юркнул в заросли лавра.

— Ты представить себе не можешь, Соли, что со мной случилось. У меня на руках выскочил грибок. Еще один недуг! Тысяча операций, гипсовые корсеты, лекарства, противные, как моча, ни одного здорового органа — и все равно ухитряюсь опять заболеть! Вот из-за чего стоит печалиться, — она подняла расчесанные руки в жутких розовых пятнах.

— Конечно. Я с вами полностью согласен.

Несмотря на отчаяние, она разрядилась, как павлин; на ней была зеленая шелковая юбка и столько украшений, что хватило бы пустить ко дну лодку. Даже утопая, Фрида не оставляла кокетства.

— Вспомните Париж и Нью-Йорк. Им понравилась ваша выставка. Ван мне вчера показывал журнал мод с вашей фотографией на обложке.

— Если хочешь знать, в Париже и Нью-Йорке ко мне отнеслись как к говорящему пони. Подумать только, мексиканка, которая потешно одевается и ругается как солдат! Каждый день я чувствовала себя… как это говорится? Попала как белая ворона в ощип.

Переводить Фриду не так-то просто.

— Как кур в ощип? Это значит «попасть в затруднительное положение». Еще говорят «белая ворона», то бишь тот, кто все время на виду, потому что отличается от других.

— И то и другое. Как щипаная белая ворона. Прохожие на улицах тыкали в меня пальцем.

— Потому что вы знамениты. Люди видели ваши картины.

— Послушай, никогда не становись знаменитым. Это ужасно. Видел бы ты, что эти критики писали в газетах. На картины едва взглянули, зато очень заинтересовались их автором. «Лучше бы вместо этих кошмаров писала пейзажи. И постоянно рисует себя; она ведь даже не красавица!»

— Мы читали рецензии. Среди них было много хороших. Диего утверждает, будто Пикассо и Кандинский считают, что вы талантливее их обоих вместе взятых.

— Пусть так. Но этот таракан Андре Бретон не позаботился забрать мои картины с таможни, пока я не приехала и не наорала на него. А про рецензентов я тебе сказала правду: они рассуждают о том, что я, по их мнению, должна рисовать.

Двор более обычного походил на сказочный домик, в котором вместо потолка — кроны деревьев, а пол выстлан плющом. Сквозь ковер из плюща проросли белые каллы и тянули головки-капюшоны к Фриде, точно змеи к заклинателю.

— Я понимаю, вам пришлось нелегко. Но люди не виноваты, что таращатся на вас как на диковину.

На лице Фриды было написано недоумение. Сегодня на ней были чеканные, тяжелые золотые серьги в виде змей, но со своей стриженой блестящей головой она походила на морского льва. С золотыми зубами.

— Какую еще диковину?

Кармен Фрида Кало де Ривера. Кто сможет ее объяснить, пусть даже ей самой?

— Вы играете определенную роль. Признайте, что это так. Мексиканской крестьянки, королевы ацтеков или кого-то еще. И ваши наряды выделяются из толпы.

— Если я не выберу, то они выберут за меня: жена нашумевшего художника, — сверкнула золотыми резцами Фрида. — Газеты с удовольствием укутали бы меня в кисею и превратили в мученицу, ангела или скучную ревнивую жену. Разумеется, в жертву — Диего ли, жизни. Болезни. Посмотри на мою ногу. — Она приподняла зеленый шелк, показав обнаженную изувеченную ногу. Зрелище было пострашнее рук, пораженных грибком: тонкая как тросточка из-за перенесенного в детстве полиомиелита, кривая, вся в шрамах после аварии; долгие годы хромоты и бесчисленных унижений.

— Ты ведь никогда ее раньше не видел, верно? — уточнила Фрида.

— Да.

— А сколько мы с тобой знакомы?

— Почти десять лет.

— И за все это время мог ли ты себе представить такое? Нога выглядела ужасно — как у прокаженного, нищего или ветерана войны. Она могла принадлежать кому угодно, но только не прекрасной женщине.

— Нет.

Она опустила длинную шелковую юбку, словно прикрыла труп.

— На белых ворон вроде нас с тобой всегда будут показывать пальцем. Нам остается лишь выбирать, кем мы хотим казаться — калеками или яркими звездами. Блеск украшений и прочая мишура ослепляют зевак. И среди миллиона слухов и сплетен никто не задастся вопросом: «Почему эта мексиканка, индианка, королева ацтеков или кто там еще всегда ходит в длинных юбках?»

Носком обнаженной ноги Фрида собрала лежавшие на земле локоны в аккуратную кучку. Все, за что она берется, превращается в произведение искусства, будь то цветы, украшающие стол, или саморазрушение.

— Как продвигается твой чудесный роман, сплетни о древних? Пишешь все дни напролет?

Так и подмывало рассказать ей о письменном столике в доме для охраны, о пишущей машинке, смазанной маслом, о кипе страниц, растущей с каждой ночью. Фрида обрадовалась бы вновь обретенному сообщнику. Но она не умеет хранить секреты.

— В каком смысле — белых ворон? На меня никто не глазеет.

— Это ты так думаешь.

Кот опасливо кружил возле ног Фриды, приглядываясь к странной черной шкурке.

— А как поживает твой дорогой товарищ Ван?

— Уж он-то точно на меня не смотрит.

Кот решил, что неизвестное существо, лежащее у ног хозяйки, не хищник и не добыча, и ушел прочь, высоко поднимая лапы, словно шагал не по плющу, а по воде.

— Разрядиться как павлин — не единственный способ скрыться от всех. Голубь тоже может спрятаться.

— Так вот ты какой? Голубок, притаившийся в щели среди камней?

— Я переписчик. И повар. Иногда чищу кроличьи клетки. Она вздохнула.

— Пустая трата времени. Я-то думала, в тебе есть chispa[167]. Искра Божья или нечто в этом роде. А оказывается, ты обычный серый голубь. — Она расправила юбку и накинула на плечи шаль, обдумывая услышанное.

— Мне очень жаль, что нога причиняет вам такие страдания. Я слышал разное.

— Послушай, Соли, что я тебе скажу: самое главное в человеке — то, о чем не знаешь.

Сейчас в доме обитает дюжина человек, и на всех один туалет. Мисс Рид называет это «танцем ожидания». Четверо американцев всегда засиживаются допоздна — странная и смешная мисс Рид (которая одевается как мальчик) и ее муж ночуют в одной из комнат дома для охраны, но редко уходят к себе до рассвета; в это время Лев как раз просыпается и делает зарядку. Джо и Реба занимают ту же комнату, что и раньше, и наведываются в ванную через двор. Для прочих время отмеряют стремительные забеги и выпитые чашки кофе. Говорят, что Лоренцо и трое остальных охранников как-то помочились прямо с крыши, пояснив, что для борьбы с ГПУ все средства хороши. Видимо, это и есть их секретное оружие. Но такое утреннее соревнование — не для слабонервных.

Тайное время — без пятнадцати восемь. Лев и Наталья уже давным-давно умылись. Американцы встают поздно, следовательно, их нечего опасаться, а утренний караул еще не сменился, чтобы не потревожить Наталью. Тогда-то можно проскользнуть через столовую на половину Натальи и Льва и пробраться на цыпочках в его кабинет. Скоро сюда придет Лев; это так же верно, как то, что на стене по-прежнему будет висеть карта Мексики. Но без пятнадцати восемь он еще кормит кур во дворе.

Тесная ванная под жестяной односкатной крышей примыкает к кабинету и спальне Льва; ее пристроили к дому когда-то между правлением Порфирио Диаса и временем, когда в Мексике появилась современная канализация. Внутри, как солдаты, выстроились в шеренгу ванна на львиных лапах, раковина на пьедестале и шкафчик, набитый лекарствами Льва вперемешку с бритвенными приборами всех мужчин дома. На тумбочке — таз с кувшином. На полу — омерзительный ворсистый коврик, который давно пора выбросить. Льву надо выпустить манифест: «Политическая задача общей ванной: ни у кого нет права выбрасывать коврик». Ну и в конце — командир этого войска, унитаз. Наверху бачок, с которого свисает цепочка, дожидающаяся от рядовых салюта.

Выходить лучше не через ту дверь, что ведет в кабинет Льва (он, скорее всего, уже пришел), а через пустую комнату, которую Наталья называет Севиной, по-прежнему надеясь, что из Парижа все-таки привезут их сироту-внука. Пока же там стоит деревянный платяной шкаф с пальто и пиджаками. Сегодня утром в комнате оказалась Наталья: она складывала на стол для белья принадлежащие Льву шелковые пижамы в полоску. Иногда неловкости не избежать.

— Доброе утро.

— Доброе утро.

Похоже, нужно сказать что-то еще.

— Как у Льва много пижам.

— Да.

— Красивые. Другие люди и днем-то так нарядно не одеваются.

— Другим людям не приходится задумываться о том, что они могут умереть в этой самой пижаме. И так их сфотографируют для газет.

— Боже мой!

— Не стоит извиняться. Мы привыкли. — На мгновение она подняла глаза — два серых камешка, — а потом снова перевела взгляд на стопку белья. — Я хотела кому-то об этом сказать, и лучше вам, чем Вану. Последнее время у Льва высокое давление.

— Высокое? Насколько?

— Очень высокое. Доктор вчера испугался за его здоровье.

— А что думает сам Лев?

Наталья сложила последнюю пижаму.

— Лев считает, что пуля настигнет его раньше паралича. Если можно так ответить на ваш вопрос.

— Я понимаю, вы просто хотели, чтобы кто-то еще знал, как обстоят дела.

— Едва ли вы можете чем-то помочь. У него ужасно болит голова.

— Он всегда так спокоен.

— О да, Лев спокоен, как никто другой. Именно это я и имела в виду, когда упомянула про смерть в пижаме. Он тревожится не из-за фотографий. Я не хотела сказать, будто он тщеславен. Не могу подобрать слова. Я не настолько хорошо знаю английский…

— Наверно, вы имели в виду чувство собственного достоинства?

— Да, именно так.

— Ему следует больше отдыхать. Каждое утро он возится с курами, но ведь любой из нас мог бы о них позаботиться.

— Ну что вы, он обожает все живое. Я не видела его таким счастливым с тех пор, как у нас жили Бенно и Стелла. Это собаки, которых мы держали во Франции. — Наталья замолчала, размышляя о собаках — а может, и о своих покойных детях. — Мне кажется, общение с животными его успокаивает, — наконец проговорила она. — Хоть о ком-то в мире он может позаботиться.

— Но ведь Лев не станет возражать, если предложить ему помощь?

— Попробуйте, вдруг он вас послушает. Он вас зовет «сынок». Вы, конечно же, заметили это.

— Еще бы. У Льва большое сердце. Он весь мир любит как родной отец.

— Он вас считает спокойным и упорным.

— Правда?

— Вы ему напоминаете Сергея. Лев бы вам этого не сказал, но это так. Сергей тоже был тихий и скромный. И очень внимательный ко всем. Старался делать людям добро.

— Вам, наверно, его очень не хватает. Как и всех детей. Наталья покачала головой и, поджав губы, уставилась в окно.

Стояло прохладное утро; ночью прошел дождь, и лужи еще не просохли. В дальнем конце двора, у стены, охваченной пламенем цветущих красных бутенвиллей, стоял Лев; вокруг него толпились куры. Он бросал им зерно и что-то негромко кудахтал по-русски; было видно, что он полностью поглощен своим занятием. Услышав шаги, вздрогнул и поднял глаза:

— Ты пришел попросить у моих друзей доказательства их преданности?

— Нет, яиц пока не надо, завтрак почти готов.

— А я тут думал о том, что курица — птица коллективная. Но кролики, когда приходит пора, тоже очень преданные создания. У нас тут, можно сказать, две фракции.

— Меньшевики и большевики.

Он кивнул, поджав губы:

— Омлетшевики. И партия, выступающая за рагу из потрохов с приправами.

— Наталья решила, что, быть может, вам нужно помочь за ними ухаживать.

— Нет-нет. — У стенки кроличьей клетки, возле полного ведра с пометом, стояла плоская лопатка. Лев вычистил курятник. Потом он это ведро с удобрениями рассыплет по саду.

— Сэр, вы великий мыслитель. Вам ни к чему заниматься крестьянской работой.

— Ошибаешься, сынок. Ею должны заниматься все. Вот тебя зовут Шеперд[168]. А ты когда-нибудь пас овец?

— Нет, сэр.

Лев взял лопатку, наблюдая, как куры бродят по саду.

— Ты слышал, что Сталин расправляется с крестьянами?

— Но почему?

— Чтобы накормить народ, он решил создать огромные фермы, так называемые колхозы. Как фабрики — с огромным количеством техники и целой армией неквалифицированных трудящихся. Вместо того чтобы довериться опыту тех, кто умеет работать на земле. Добросовестных зажиточных крестьян он сажает, пытаясь уничтожить как класс.

Одна из куриц поймала ящерицу, и та дико извивалась у нее в клюве. Курица бросилась прочь; остальные птицы погнались за ней, чтобы отобрать добычу. Удивительно, до чего хищные птицы.

— Ладно, перед завтраком хватит о Сталине, мой юный друг Шеперд, пастух без овец. Но я действительно считаю, что каждый должен копаться в земле. Доктора, интеллигенция. И особенно политики. Как нам улучшить жизнь рабочего человека, если мы не уважаем его труд?

Лев аккуратно сложил ветхую зеленую кофту с дырами на локтях, в которой каждый день возится с животными. Видимо, не рассчитывает, что его убьют, пока он кормит кур. Или надеется на лучшее. Широко расставив ноги в ботинках, снял очки и на мгновение посмотрел на солнце, обратив к небу морщинистый лоб; ни дать ни взять настоящий крестьянин. В эту минуту Лев походил на воплощение Народной Революции с одной из фресок Диего. Потом бывший председатель Петроградского совета убрал навозную лопатку и отправился завтракать.

Сегодня женился Ван. Кто бы мог себе это представить два года назад в этот самый день, во время прогулки на ярко раскрашенной лодке по каналам Сочимилко? Разумеется, Фрида была права: Вану не нужна trapanovio, чтобы найти истинную любовь. Как и Льву, похоже. Они с Натальей, взявшись за руки, стоят вдвоем на палубе этого океанского лайнера, корабля с верными друзьями и пересаженными кактусами, наблюдая, как солнце садится за окружающей их высокой стеной. Фриде повезло в любви (и не только в ней) гораздо меньше; вот уже несколько недель она не встает с постели. Ее тело того и гляди развалится на части — и слава богу, говорит она, поскольку Диего оно больше не нужно.

Ван и его девушка, американка Банни, сегодня утром поженились в городской ратуше, отделе бракосочетаний, чья дверь расположена точнехонько под фреской, на которой Диего изобразил древних майя, собирающих какао-бобы, хотя влюбленные едва ли это заметили. Они планируют в скором времени перебраться в квартиру в Нью-Йорке. Наталья уронила несколько слезинок, таких же крошечных и заурядных, как ее туфли. Она всегда знала, что лишится и этого сына, как и всех остальных.

Лев держался веселее, произнес в честь новобрачных несколько торжественных тостов и по памяти прочел русское любовное стихотворение. На Банни был венок из цветов (дань старомодным представлениям Натальи); в качестве свадебного подарка молодая жена каким-то чудом раздобыла для Вана пакетик его любимых лакричных леденцов. Голубоглазый и почему-то босой, он стоял во дворе возле невесты и произносил неловкие тосты. Когда Банни, привстав на цыпочки, надела ему на голову свой венок, Ван расплылся в широкой улыбке, открывшей даже коренные зубы. Так он радовался, что любимая с ним нежна. Он и не подозревает, что от его красоты замирает сердце: от того, как он пожимает плечами, точно маленький голландский мальчишка. — сперва высоко поднимает, а потом резко опускает. От его прекрасных белых ног.

Праздники редки в этом доме и оттого, быть может, так радостны. И если не все светились от счастья, то, по крайней мере, никому не пришлось готовить день напролет.

Великобритания вступила в войну. Уинстон Черчилль послал во Францию экспедиционные войска, тысячи солдат, чтобы защитить линию Мажино и уберечь Европу от гитлеровской агрессии. Каждый вечер, когда вся посуда вымыта, Лев включает радиоприемник, и дом затихает. Шумные споры, которые обычно сотрясают кухню, вытесняет один-единственный негромкий дрожащий голос, прилетевший по воздуху из другого мира в выкрашенную в желтый цвет столовую. Почему Лев верит сводкам по радио, если прочие новости лгут? Он и сам не может ответить на этот вопрос. Но ему страстно хочется знать, что происходит в мире, поэтому он собирает все слухи и отсеивает заведомо ложные, надеясь, что удастся отделить зерна от плевел.

Не верится, что всю эту кашу заварил один-единственный человек, Гитлер, который ухитрился весь мир бросить в котел своих амбиций. Теперь это лишь вопрос порядка, в котором народы оказываются втянутыми в войну и неожиданно обнаруживают себя плечом к плечу с другими (или лицом к лицу): канадцы на французской земле, немцы в Польше, русские и финны на берегах Балтийского моря. Но даже среди ужасов войны Лев не теряет оптимизма, утверждает, что она сделает нас всех интернационалистами. Современный пролетариат объединится, потому что очевидно: богатым от нее выгода, а бедным — гибель.

— Наверняка французские рабочие понимают, что их трудами наполняются карманы капиталистов из лондонского Сити, которые финансируют войну.

Лев уверен, что рабочие и крестьяне всех стран поймут: их общий враг — владелец завода, который наживается на их труде, в то время как они прозябают в нищете и бесправии.

Но что понимает мальчишка в кожаном комбинезоне, который на фабрике где-нибудь во Франции или Великобритании варит металлический корпус бомбы? Что эта штука полетит по воздуху, упадет за сотни миль отсюда и убьет мальчишек в кожаных комбинезонах на какой-нибудь немецкой фабрике. Газеты будут трубить о победе или поражении, а двое мальчишек так никогда и не узнают, до чего их жизни были похожи.

Из Парижа приехал Сева, чтобы впервые на своей памяти обнять бабушку с дедушкой. Льва он называет «месье дед»; у Натальи сердце кровью обливается. Розмеры, которые и привезли Севу, — давние друзья Троцких: Альфред, с его длинной шеей, усами и беретом похожий на карикатурного француза, и круглая Маргарита, прижимающая всех к груди. Лев объяснил, что они с Альфредом боролись со Сталиным со времен Принкипо[169]. Теперь Розмеры несколько месяцев проведут в Мехико; они тут сняли дом. Во Франции неспокойно, если не сказать хуже, а мальчику нужно время привыкнуть. Со дня смерти Зинаиды, своей матери, Сева большую часть времени жил у Розмеров, пока Маргарита не определила его в церковный приют для сирот. Лев об этом словом не обмолвился. Зинаида была его старшей дочерью; вот лишь несколько скупых фактов: заболела туберкулезом и вместе с сыном уехала из СССР лечиться в Берлин. Сталин аннулировал ее визу; муж Платон сгинул в лагерях.

Севе сейчас тринадцать; высокий подросток в шортах и кожаных сандалиях. Говорит по-французски и по-русски, но не знает ни слова по-испански; гуляет по двору и внимательно разглядывает колибри, порхающих над красными цветами. Маргарита спросила, как называются эти птицы. Сказала, что во Франции таких нет. Наверно, это правда, потому что Сева прибежал домой, раскрасневшись от волнения, до того ему понравились эти создания. Маргарита велела ему отдышаться и спокойно объяснить, чего он хочет. Сева попросил сеть или наволочку. Что-нибудь, чтобы поймать птицу.

Наталья крепко обняла его, мучаясь угрызениями совести из-за страстей, которые правят этой семьей.

— Нет, Сева, птиц ловить нельзя, — сказала она. — Твой дедушка борется за свободу.

Сложенное в конверт, оно превратилось в обычное письмо, которое мог увидеть любой, кто зайдет в кабинет, причем на этот раз не случайно. На конверте было напечатано имя Вана (и на всякий случай адрес), так что теперь стихотворение походило на одну из бесчисленных депеш из сумки почтальона. Служебная записка, которую надо заполнить. Трусливое прикрытие, да, но какой же автор любовного стихотворения хотел бы стоять, залившись румянцем, пока предмет его страсти скользит взглядом по строчкам? Такие письма нужно прятать в карман пальто и читать в уединении, где-нибудь в другом месте. Ван и Банни вечером уезжают на поезде.

Его чемоданы собраны, и ум тоже; казалось, мысленно Ван уже был в Нью-Йорке, когда заглянул в кабинет за своими черными туфлями. В последний раз снял пальто с вешалки у двери и, как обычно, надел — сперва на одно плечо, потом на другое. Туфли отчего-то оказались на шкафчике с картотекой. Наверно, их туда поставила Наталья, когда подметала.

— Ну что ж, товарищ Шеперд, мы неплохо потрудились на благо мира в этом маленьком штабе, не правда ли?

— Правда, Ван. Все было замечательно. Ты многому научил меня. Все и не сосчитаешь.

Он пожал плечами и бросил взгляд на конверт на углу стола:

— Письмо в воскресенье?

— Едва ли оно сегодняшнее. Кажется, пришло в пятницу.

— Ты уверен, это точно мне? Не комиссару?

— Адресовано тебе. Наверно, очередная порция вырезок из газет или что-то в этом роде. Едва ли это важно.

Ван улыбнулся, покачал головой и скользнул взглядом по столовой, где Лев корпел над ежедневной порцией газет. — Да здравствует революция и работа, которой не видно конца. А мой труд здесь завершен.

Он бросил конверт в мусорную корзину.

Дожди прекратились. Скоро с севера вернутся перелетные птицы.

Американские троцкисты тоже продолжают присылать помощников — небольшой, но равномерный поток молодых людей, жаждущих поработать на Льва. Все они хорошие ребята, сердечные, сильные; их в основном определяют в охранники и помощники к повару. Троцкисты называют себя Социалистической рабочей партией; большинство принадлежит к «центральному крылу», расположенному в Нью-Йорке. Первыми приехали Джейк и Чарли. Они провезли через границу пухлый конверт с деньгами от всемирного движения; средствам нашлось отличное применение в хозяйстве. Как и бутылке бренди, подоспевшей как раз к свадьбе Вана.

Последний из новичков — Гарольд, «смотавшийся» из Америки вместе с Джейком и Чарли; все трое сыплют жаргонными словечками вроде «начистить рыло», «усек?» и «расфуфыриться». Мать была бы в восторге от этих ребят, хотя их хвалебные оды простым людям, скорее всего, вывели бы ее из терпения.

После отъезда Вана голова Льва занята письмами и черновиками, но ребят он к секретарской работе почти не подпускает. Говорит, что тут нужна особая сноровка: лучший секретарь для писателя и сам должен быть писателем. («Даже, пожалуй что, романистом», — заговорщицки подмигивает он.) На столе в кабинете Льва громоздятся бумаги, пузырьки с чернилами, коробочки с восковыми цилиндрами для фонографа. Лежащий там же календарь каждое утро приходится выкапывать из-под завалов, чтобы перевернуть страницу на новый день. Высятся стопки книг на нескольких языках: русском, французском, испанском и английском — вперемежку, точно разные пласты его удивительного мозга. Каждый слой — новая страна в его странствиях.

Теперь же Лев собирается добавить к ним еще одну — Соединенные Штаты. Его пригласили выступить на процессе в Конгрессе. Некто Дайс попросил Троцкого стать свидетелем обвинения против американской коммунистической партии. Лев с готовностью согласился. Говорит, что их преданность Сталину подозрительна. Американские коммунисты по-прежнему верят наветам, выдвинутым Сталиным против Троцкого, но Лев уверен, что стоит им узнать правду, как они присягнут на верность движению за социалистическую демократию в России. Он считает, что Комиссия Дайса поможет превратить мировую войну в основу для всемирной революции.

Джейк и Чарли твердят, что это ловушка; Новак в телеграммах предупреждает, чтобы Лев не пересекал границу. США вот-вот вступят в войну, причем, скорее всего, на стороне СССР, против Гитлера. И доставят Льва Троцкого в кандалах к Сталину в качестве подарка союзникам. Наталья в ужасе: американские газеты в один голос называют Льва чудовищем. А он все равно хочет ехать. Комиссия Дайса выправила ему документы и гарантировала защиту полиции во время путешествия. Но ни Наталье, ни мексиканскому помощнику визы не дадут.

Лев ухитряется обойти любые трудности. Он планирует взять с собой секретаря и переводчика, чей юридический статус безупречен; к тому же он никогда не принадлежал ни к какой политической партии. А еще у него есть американский паспорт, потому что его отец — гражданин США и служит в правительстве. Лев даже надеется, что тот приютит их в Вашингтоне на время процесса, который продлится несколько недель.

Если даже отец и узнает в человеке, стоящем у него на пороге, своего сына, то, скорее всего, прогонит прочь, как бродягу. А если Сталин предложит за голову Льва крупный куш, отец с радостью его примет. Но Лев в это не поверит; для него отечески любить весь мир так же естественно, как дышать. Ни в одном словаре не найдется слов, чтобы объяснить ему отчуждение между отцом и сыном. Отъезд назначен на девятнадцатое ноября.

Чемоданы собраны; битком набиты бумагами. Наталье пришлось напомнить Льву, чтобы он захватил теплые вещи и пальто. На севере будет холодно. Лев раскопал важные документы с процесса, который проводила Комиссия Дьюи; ему тогда пришлось немало потрудиться, чтобы доказать свою невиновность. Он по-прежнему пылает такой ослепительной верой в справедливость, что больно смотреть.

Утром Лоренцо отвезет всех на станцию. До границы с Америкой охрану обеспечит мексиканская полиция. Вечером Маргарита Розмер устроила прощальную вечеринку в честь отъезда Льва, хотя Наталья считает, что радоваться тут нечему. Но Маргарита всегда ее подбадривает, как и присутствие остальных друзей: Хансенов, Фриды и, разумеется, Диего. Они со Львом прекрасно ладят с тех пор, как раздружились.

Если что и способно поднять Фриду с постели, так это вечеринка. Она явилась в настоящем теуанском платье с украшенным лентами корсажем, а короткие волосы завила как кинозвезда. Фрида привезла с собой двоих детей сестры, которые обожают Севу. Диего приехал позже, в шляпе как у Панчо Вильи. Дети запускали фейерверки, чем едва не довели до белого каления Лоренцо: он так опасался нападения, что четыре раза прерывал праздник и велел всем уйти со двора в сарай, потому что охранники на крыше заметили на улице подозрительный автомобиль. Один раз это оказался «бьюик», который привез Розмеров. Машина принадлежит их другу Джексону, молодому бельгийцу, который время от времени куда-нибудь их подбрасывает. На вечеринке Маргарита рассказала, как этот самый Джексон в Париже ходил по пятам за Фридой.

— Он, конечно, не признается, — добавила Маргарита, — но его подружка, Сильвия, утверждает, что он влюбился по уши. Вы его помните? Он бродил за вами дни напролет, мечтая познакомиться.

— Всех не упомнишь, — ответила Фрида, наклонив голову, так что одна золотая серьга скользнула по ее черным волосам. Она не улыбнулась, у нее не загорелись глаза; Фрида лишь притворилась смущенной — привычка, не подкрепленная чувством.

— В день открытия вашей выставки Джексон до вечера ждал на улице у галереи с букетом размером с далматинского дога. Наконец появились вы, язвительно сообщили, что, если хочет, он может вместо воздушного змея запустить в небо собственные штаны, и швырнули цветы в канаву!

— Бедняга, — заметил Диего, — Фрида всех убивает.

На этих словах супруги обменялись такими печальными взглядами, что, напиши они такую картину, ее пришлось бы сорвать со стены.

Маргарита не унималась — ей не давали покоя муки юноши, оставшегося в одиночестве со сломанными цветами.

— Это правда! Наверно, он не знал, что она замужем. Фрида говорит, что к концу года их должны развести.

Наталья на седьмом небе от счастья, Лев вне себя от ярости, остальные — серединка на половинку. Не будет ни поездки, ни свидетельских показаний. Лев даже не сел в поезд. Должно быть, Комиссия Дайса пронюхала о его революционных настроениях — или же просто догадалась. В самый последний момент министерство иностранных дел аннулировало визу Льва. Его навсегда лишили права въезда в США.

Газеты тут же подсуетились и опубликовали свою версию. Взяли интервью у Толедано и Сикейроса, который теперь с ним заодно; правда, оба знают о том, что же на самом деле произошло, еще меньше, чем куры Льва. Но охотно выступили с комментариями: дескать, Троцкий при поддержке нефтяных магнатов и ФБР планировал заговор против народа.

Алехандро поднаторел в английском, но общается по-прежнему с трудом. Робость душит его, точно тесный ворот сорочки. Но, как младенец из утробы, он пытается вырваться на свет божий, влиться в клан мужчин. Когда рядом другие охранники, он вместе со всеми мочится с крыши, клянется в верности Четвертому интернационалу, а также Христу, особенно в Рождество и другие церковные праздники.

Лев просит Лоренцо и остальных быть снисходительнее: со временем паренек привыкнет к революционной дисциплине. Мол, надо дать ему время. Алехандро неопытен и страшно боится ошибиться.

Февраль для Льва — самый тяжелый месяц. Слишком много смертей запятнали его стены. Иногда Лев погружается в воспоминания, беседует с милыми призраками всех, кого знал, — первой жены, друзей, сыновей и дочерей, товарищей и соратников. Всех уничтожил Сталин, причем большинство лишь затем, чтобы насолить Льву. Лев с Натальей открыто обсуждают, куда ей податься, если он станет следующим в череде жертв. Джо и Реба клянутся, что без труда увезут ее в Нью-Йорк. Ван, разумеется, уже там. «Захватите и меня с собой, чтобы похоронить в Америке, — просит Лев. — Соединенные Штаты с радостью примут мой труп».

До чего же масштабное полотно выткал Лев за шестьдесят лет жизни, встреч душ и тел, бесчисленных рукопожатий и публичных клятв; теперь же ему взамен остался лишь этот дом. И, когда Льва не станет, только несколько человек смогут по памяти рассказать о нем. Малая толика против груды газетных небылиц о «негодяе в наших рядах». Что найдут читатели в библиотеке, если даже попытаются доискаться истины? Едва ли стоит рассчитывать на правдивые воспоминания. Как и на будущее.

Сегодня Троцкий попросил перепечатать написанное от руки письмо, явно не предназначенное для посторонних глаз; это было нечто вроде завещания, распоряжения на случай смерти. Озаглавлено лаконично: «27 февраля 1940 года».

«Сорок три года своей интеллектуальной жизни я был революционером; сорок два из них сражался под знаменем марксизма. Если бы мне пришлось начинать все сначала, разумеется, я бы постарался исправить кое-какие ошибки, но в целом прожил бы жизнь точно так же. Я умру пролетарским революционером. Моя вера в коммунистическое будущее человечество сегодня крепче, чем в дни юности.

Только что со двора вернулась Наталья и открыла в моей комнате окно, чтобы проветрить. Я вижу широкую полосу зеленой травы вдоль забора, светло-голубое небо и солнце, заливающее все своим светом. Жизнь прекрасна. Пусть будущие поколения очистят ее от всякого зла, угнетения и насилия и в полной мере насладятся ею». Сегодня Наталья объявила, что пора бы и «прогуляться». Так они со Львом называют вылазки на природу, долгие поездки в пустыню, где он сможет в свое удовольствие побродить по заросшим кактусами оврагам, а Наталья тем временем расстелет в грейпфрутовой роще плед для пикника. «Ему нужно выбраться из этого гроба», — заметила она за завтраком, хотя всякий раз, как Лев покидает крепость, Наталья от волнения не находит себе места. Но она знает его слабости. С каждым месяцем, проведенным вдали от Фриды, Наталья все более выходит из ее тени и становится личностью, женой. Синий дом ее угнетал. А может, был лишь испытанием, которое выпало им со Львом.

Слова, обретшие в этом доме смысл, — прощение и доверие.

Наталья как комиссар пикника командовала кухонными войсками, собиравшими провизию, а комитет рулевых, разложив на столе в столовой карты, проводил рекогносцировку местности. Безопаснее выбирать безлюдные дороги. Решено было ехать в Куэрнаваку, чтобы по пути взглянуть на вулканы Попокатепетль и Истаксиуатль. Шутили, что американская фракция повеселит мексиканских товарищей, пытаясь выговорить эти названия.

Позвонили Розмерам, потому что для пикника потребуется два автомобиля: старый «форд», предоставленный в бессрочное пользование Диего, и «бьюик» их приятеля Джексона. Тот готов везти друзей куда угодно по первому требованию; наверно, ему нравится управлять такой огромной машиной. Ребу и Джо, мисс Рид, Лоренцо, еду, вино, пледы и один пулемет отправили на «бьюике» вместе с Розмерами. На переднее сиденье меньшего «форда» втиснулись охранники Алехандро и Мелькиадес; водитель с трудом сдерживал недовольство капризами автомобиля (или тоску по «шевроле родстеру» Диего с мощным двигателем и плавным переключением передач). Лев и Наталья уселись на заднее сиденье вместе с внуком, не помнившим себя от восторга, и не менее взволнованным парнишкой по фамилии Шелдон, волонтером, который совсем недавно прибыл из Штатов.

Лев, как обычно, лежал, пригнувшись, на коленях других на заднем сиденье, пока машина не выбралась с пыльных городских улиц на грязные проселки. Вдоль дороги тянулись широкие невозделанные поля, поросшие колючими кактусами, защищавшими никому не нужную территорию. Ехали на лошадях пастухи в широкополых шляпах, гнавшие коров, чьи большие отвислые уши придавали им безнадежно печальный вид на фоне неприветливых пейзажей. Единственными зелеными пятнами на местности были плантации нопаля да мелькавшие время от времени поля сахарного тростника.

— Вот о чем я подумал, Шеперд, — проговорил Лев после того, как было решено, что возможная опасность миновала и он может выпрямиться, — нам нужно всегда брать с собой второго шофера. — Ты мог бы научить Мелькиадеса водить машину?

— Да, сэр.

Лев имел в виду, на случай если первого шофера пристрелит снайпер. Пассажирам потребуется прикрытие, чтобы бежать. Вот такие ужасы Льву приходится предвидеть и решать каждый день — словно это были счета или поломанная дверная петля.

Дорога тем временем поднималась по склону горы. Холмистые поля бурой травы и дубовые рощи сменились сухими сосновыми лесами. Планировали объехать Куэрнаваку и проселками выбраться к ущелью неподалеку от Амекамеки. Стоял jueves santo, Страстной четверг, и все попадавшиеся по пути деревенские церкви были затянуты в пурпур в знак траура по распятому Христу, который вскоре воскреснет. Алехандро незаметно крестился на каждый храм — наверно, смущался в таком обществе. Еле приметное движение согнутой руки у груди, мельчайший из возможных жестов, который все же не укроется от всевидящего Господня ока.

Иногда на поворотах дороги за соснами открывался захватывающий вид на Попокатепетль и Истаксиуатль, ослепительные снежные вершины вулканов-двойников.

— С ума сойти! — ахал на заднем сиденье Шелдон, который никогда прежде не выезжал за пределы Нью-Йорка; Джейк и Чарли его знали еще по «центральному крылу». Теперь парнишка восхищался всем, что видел, так же пылко, как Алехандро крестился на каждый храм.

— Попо… По… — попытался было выговорить Шелдон, но сдался. Остальные обессилели от смеха.

— Попробуй произнести «Куэрнавака», — предложил Сева, который с тех самых пор, как Розмеры привезли его в Мексику, заговорил по-испански и по-английски так же свободно, как вода течет из крана.

— Корнавака! Спасибо, дружище! Ну и, пожалуй, на сегодня хватит.

Сева очень привязался к Шелдону и всегда его защищает, когда того дразнят охранники. Неудивительно, что Сева ходит за ним хвостом; Шелдон — замечательный товарищ. С готовностью соглашается дежурить в самые трудные смены, не обижается на шутки и никогда не берет второй pan dulce, пока блюдо снова не пустят по кругу. Мексика, первое серьезное путешествие в жизни Шелдона, привела его в восторг. Говорит, что тут шикарно.

— Ацтеки называли город «Куаунауак», — пояснил Лев. — Это значит «возле леса».

И откуда он только это узнал? Лев читает все на свете.

— Но ведь «Куэрнавака» переводится как «коровий рог», да, дедушка? — уточнил Сева. — Зачем же испанцы поменяли название?

Мелькиадес предположил, что это сделали сами ацтеки, чтобы не лопнуть от смеха, слыша, как испанцы пытаются выговорить «Куаунауак».

Наконец добрались до места — тенистой лесной лощины, по которой текла холодная бурная речка для отважных пловцов. Троцкий с внуком отправились пройтись и вернулись с добычей: Лев нес на плече сверток из мешковины величиной с толстое бревно. Внутри оказался его любимый кактус, viejito, «старичок»: его так называют потому, что вместо игл на нем растут длинные белые волоски. Мелькиадес и Лоренцо вдвоем погрузили кактус в багажник «бьюика»; клялись, что сверток весил по меньшей мере килограмм тридцать. Какой там Сталин и высокое давление! Лев еще нас всех переживет.

Что же до самого Льва, то он радовался как ребенок. На нем была нелепая старая соломенная шляпа, которую он надевает только на пикники. Никто не помнит, когда он в последний раз был в ней — или улыбался. Или фотографировал. Но этот день стоило запечатлеть на память, и Лев снимал всё. Вот Наталья и Маргарита расставляют на пледе у подножия сосны тарелки с курицей в кляре. Наталья в маленькой шляпке с полями сидит на камне у воды и улыбается в камеру. Охранники дурачатся. Сева в плавках позирует на высоком утесе, с которого собирался нырнуть, но Наталья встревоженно окликнула его по-русски, и мальчик так и не прыгнул. Потом камеру взял Шелдон, так что Лев получился на большинстве фотографий. Из всех событий этого дня важнейшим — а значит, заслужившим, чтобы его сняли, — была его радость.

За час до заката компания избрала исполнительный комитет для сборов, и все расселись по машинам. Белая цапля клевала крошки, оставшиеся от обеда. Птица весь день охотилась за улитками на берегу реки, не обращая внимания на выкрутасы охранников, которые прыгали с утеса, вытряхивали воду из ушей и жаловались на замерзшие cojones[170]. Казалось, это та же цапля, которая откуда ни возьмись слетела во двор Синего дома в утро, когда Лев с Натальей уезжали оттуда. Тот день остался в памяти печальной мистерией: изгнание детей Божьих из райского сада. Но это был не рай: отъезд пошел Льву с Натальей на пользу. И неудивительно, что эта цапля похожа на ту: все они выглядят одинаково.

Неожиданно пришло письмо от отца. Датировано апрелем, но получено только сейчас, в мае, — по странному совпадению, в день рождения матери. То, что оно вообще дошло, само по себе чудо, потому что отправлено на адрес дома в Сан-Анхеле, то есть Диего, а уж тому если что в руки попало, так он либо засунет его под качающуюся ножку стола, либо вообще запихнет в сэндвич. Должно быть, адрес сообщила отцу мать, когда еще была жива.

Сказать отцу, в общем, было особенно нечего. В прошлом году болел и купил машину. Описание машины заняло два абзаца; о болезни — ни слова. Синхронизация на низких передачах, рычаг переключения скоростей и сцепление на полу. Очевидно, «шевроле родстер», как у Диего, только белый и более ранней модели. В конце высказывалась надежда, что теперь, после смерти матери, отец с сыном лучше узнают друг друга и будут чаще общаться. Свой адрес он не указал, пояснив, что намерен поменять квартиру; вместо этого на конверте стоял адрес его поверенного, чья контора располагалась на Первой улице в Вашингтоне.

«Чаще общаться», например, могло значить одно письмо каждый год, кратный четырем. Это еще куда ни шло.

Должно быть, они оставили автомобиль на улице Виена и подкрались к дому за два часа до рассвета. Лоренцо вспоминает, что нападавшие были в полицейских мундирах; это-то его и смутило. Незнакомцы приблизились как ни в чем не бывало, неожиданно заломили ему руки за спину, связали и вставили в рот кляп. Алехандро стоял возле ворот с другой стороны; его схватили одновременно с Лоренцо и тоже связали. Приставили к голове пистолет и спросили, где проходит телефонный кабель. Он ничего не ответил, но преступники тем не менее быстро нашли и перерезали провода вместе с новой электрической сигнализацией. Постучали в ворота, и Шелдон открыл, не обратив внимания на отчаяние, с которым Алехандро под дулом пистолета произнес пароль, а может, и вовсе позабыл его спросить. Алехандро точно не помнит.

Бандиты ворвались во двор и открыли огонь по дому охраны; треск пулемета моментально всех перебудил. Нападавшие поливали очередями и главный дом, окна спальни Льва и Натальи. Грохот выстрелов оглушал, пока в темноте кое-как не удалось забраться под кровать и прижаться к холодному полу, думая о том, что настал смертный час. Во дворе стояло странное зарево, но это был не свет луны или уличных фонарей. В воздухе запахло порохом, потом газом; странное воспоминание. В дом полетели зажигательные бомбы.

Наталья и Лев прижались к полу возле кровати. Наталья вспоминает, что не снимала ладони с груди Льва, чтобы знать, бьется ли у него сердце. Проход из их спальни в комнату Севы был объят пламенем. На мгновение там показался черный силуэт. Они видели, как неизвестный поднял пистолет и четыре раза выстрелил по скомканным одеялам, кучей валявшимся на кровати.

«Сева, Сева», — позвала Наталья, когда призрак исчез, перепугавшись, что бандиты забрали внука, а то и вовсе убили. Наконец, к своему облегчению, смешанному с ужасом, женщина услышала вопль Севы. Наталья подползла к порогу и обнаружила, что мальчик лежит под кроватью, раненный в ногу. Сева сказал, что, когда тот человек зашел в комнату, он уже успел спрятаться. Бандит выпалил и по Севиной кровати. Одна пуля прошла насквозь и попала мальчику в ногу.

Один за другим обитатели дома охранников стали подниматься с пола, ощупывали себя, стараясь стряхнуть наваждение и влезть обратно в свою шкуру, точно в костюм, сорванный в спешке. Все живы. Все выжили. Только Шелдон куда-то подевался. Алехандро предположил, что парнишку застрелили. Кажется, он видел, как тот упал у ворот; наверное, бандиты утащили тело. Сева постоянно спрашивает, где Шелдон. Настаивает, что если мы живы, то и он жив.

Лоренцо признался, что узнал негодяя, который чуть не сломал ему руку, несмотря на то что тот наклеил фальшивые усы. Это Альфаро Сикейрос, художник, старый друг Диего, ставший ему врагом. Но Лоренцо никто не поверил, хотя тот не привык выдумывать и уверен в своих словах.

Сегодня приезжали полицейские и кухонными ножами выковыривали куски свинца из стен спальни Льва. Семьдесят шесть пуль. Изрешеченная, осыпающаяся стена, или, точнее, то, что от нее осталось, похожа на лицо прокаженного. Пули прошли в считаных сантиметрах от подушки Льва. Полиция весь день собирала улики. Все уцелевшие собрались в разрушенном дворе, щурясь от света, не готовые видеть жизнь, сохранившуюся в их темнице.

Само по себе выживание — не повод для радости. Если бы жизнь была костюмом, который можно мгновенно сорвать с себя, а потом снова надеть, то этот рывок испортил бы его. Сегодня хуже, чем вчера. Ночью тяжелее, чем днем, а днем просто плохо. Никто не спал. От свиста закипевшего чайника у всех замирает сердце. У Натальи забинтованы руки: она получила ожоги, пытаясь потушить загоревшуюся Севину кровать. Сидит на стуле со слезами на глазах, протягивая руки вперед, словно обнимает призрака. Лев меряет комнату шагами; в голове у него сумятица. Столько его товарищей уже погибло, что он, должно быть, счел это покушение репетицией неизбежного. Остальные обитатели дома, скорее всего, тайком обдумывают, как бы отсюда улизнуть. И из-за этих мыслей чувство вины заглушает страх.

Лоренцо злится сам на себя из-за нападения и теперь изматывает всех учебными тревогами, которые все и без того выучили наизусть. «После драки кулаками не машут, — угрюмо напоминает Лев. — В следующий раз они заявятся не через ворота». Но Лоренцо не унимается, вне себя от гнева и стыда за собственный промах: «Когда звенит звонок для смены ночного караула, тот, кто внутри, отодвигает только один засов. Вы слышали? Только один засов! Тот, который отпирает решетку. Потом спрашивает пароль. Если пароль верный, впускает пришедших, но только в переднюю». Но в передней электрическая сигнализация, а провода перерезали. Алехандро потерял голову от ужаса. Неважно, что заставило Шелдона открыть ворота — он не смог их защитить.

Газеты превзошли сами себя. Пишут, будто бы это представление устроил сам Троцкий, чтобы привлечь к себе внимание. Полиция допросила всех обитателей дома, а беднягу Алехандро продержала два дня, видимо, почуяв его уязвимость. Не давали спать, толкали прикладом в плечо, допрашивали о так называемом фальшивом нападении: если все было по-настоящему, снова и снова допытывались полицейские, почему же тогда все выжили? Как так получилось, что по комнате выпустили семьдесят пуль и ни одна не попала в цель?

Доведенный до отчаяния Алехандро заметил, что вообще-то ранили Севу. Пусть в ногу, но все-таки. Если нападение было подстроено, какой же дед стал бы подвергать опасности жизнь внука?

Полиция передала его слова репортерам, правда, переиначив: бессердечный негодяй сделал внука невинной жертвой в своей игре! Некоторые газеты, торопясь перепечатать оскорбительную утку, даже написали, что Сева мертв.

Алехандро совсем потерял голову от горя и винит себя в этих грязных сплетнях. Он и раньше-то не отличался словоохотливостью, а теперь даже не просит за завтраком налить ему кофе. Терзается из-за сказанных слов; такое ощущение, что замолчал навсегда.

Розмеры уехали — стосковались по дому или еще по чему-то, что манит их в Европе. Маргарите было жаль оставлять друзей в такую минуту; ее не столько беспокоили беспорядки во Франции, сколько состояние Натальи. Но билеты куплены, и отступать поздно. Правда, есть и хорошие новости: заехав сегодня утром попрощаться, Розмеры уговорили Наталью проводить их до порта. Небольшой отпуск на побережье. Реба поехала с ней; они вернутся поездом на следующей неделе. Ожоги Натальи почти зажили. Ей не хотелось бросать Льва, но он настоял на своем. Причем им даже не придется ехать в Веракрус на поезде: разумеется, Джексон согласился их отвезти на своем великолепном «бьюике».

Прощание во дворе длилось неимоверно долго. Теперь каждый поцелуй Льва и Натальи полон печали. А Маргарита обнимает всех по два раза. Когда наконец все завершилось, они едва не потеряли водителя. В конце концов Джексон отыскался в доме: они с Севой играли с моделью планера.

Шелдона Харта нашли в деревне Тлалминалко в доме, принадлежащем родственникам Сикейроса. Севе еще не сообщили, что его друг Шелдон не вернется. Полиция обнаружила тело в яме глубиной в четыре фута[171], засыпанной негашеной известью.

Арестовали тридцать человек, в том числе самого Сикейроса, хотя ему, скорее всего, разрешат покинуть страну. Мексиканские газеты называют его «полусумасшедшим художником» и «беспечным пиратом». Виновные в случившемся уже установлены — Троцкий все сделал сам, — поэтому появление настоящего преступника вносит некоторую неловкость. Одна из газет со свойственной всем писакам странной логикой предположила, что Троцкий заплатил художнику за фальшивое нападение. Причем то, что нападение фальшивое, преподносилось уже не как догадка, а как реальный факт. Стоит газетам докопаться до «правды», как прочие мнения перестают существовать.

Шелдон был славным малым. Настоящим другом: еще одно слово, пустившее побеги смысла в доме Троцких.

Диего уехал. Он уже в Сан-Франциско. Пока полиция уничтожала следы, которые на самом деле вели к сталинским клевретам, Диего обвинили в участии в нападении. Сейчас материалы обвинения рассматриваются в суде, Сикейрос сидит за решеткой, но газеты как с цепи сорвались: нашумевший художник — убийца! Какой же репортер устоит перед такой версией? Диего пришлось уехать не попрощавшись; Лев расстроился. Несмотря ни на что, они остались хорошими товарищами.

Лоренцо совсем обезумел — поставил на оба входа в спальню Льва и Натальи железные двери в три дюйма [172]толщиной. Лев шутит, что теперь ложится спать, будто забирается в подводную лодку. Еще Лоренцо планирует устроить бомбоубежище, три новые кирпичные башенки для наблюдения за улицей и ограждение из сетки и колючей проволоки, которое выстоит, если дом забросают гранатами.

Льву уже надоело повторять, что после драки кулаками не машут. Говорит, что убийцы не прибегнут дважды к одному и тому же способу: «Лоренцо, друг мой, если бы они были такими дураками, тебе было бы не о чем беспокоиться».

Уныние вроде бы понемногу рассеивается. Наталья наконец достала летние платья и убрала старомодные русские пальто на меху. В этом городе погода одна и та же двенадцать месяцев в году, разве что может пойти дождь. Но Наталья скрупулезно следует смене времен года: весной носит светлые платья из набивной ткани, а осенью — темные пальто, по-прежнему руководствуясь парижским или московским климатом. Так она выживает. И Лев тоже. Прошлое — все, что мы знаем о будущем.

Еще один добрый знак: Наталья пригласила гостей на чай. На рынке Мелькор Реба столкнулась с их неизменным шофером Джексоном и его подружкой Сильвией и не раздумывая пригласила их зайти, чтобы Наталья поблагодарила Джексона за то, что он отвез их в Веракрус. Реба переживала, что, наверно, нужно было спросить согласия Льва, но Наталья ее успокоила: Сильвия — старая знакомая Розмеров, а Джексон за эти несколько месяцев оказал бесчисленное количество услуг. Кажется, Наталье Джексон с Сильвией нравятся. Она пригласила их приходить снова; их визит вносит разнообразие в жизнь этой крепости.

У Льва, похоже, об этой парочке свое мнение. Он необыкновенно долго возился с курами, прежде чем присоединиться к компании за чашкой чая. Наталья потеряла терпение и отправила за мужем секретаря.

— Простите, сэр, но ваша супруга прислала спросить, как можно битых три четверти часа кормить одиннадцать куриц.

— Скажите Наталье, что мне с курицами интереснее, чем с ее гостями. Нет-нет, не говорите. Этот Джексон славный малый. Вот только вообразил себя писателем.

— О чем же он пишет?

— В том-то и беда. Он сам не знает. Показывал мне наброски. Это будет нечто вроде исследования, посвященного теории «Третьего лагеря» Шахтмана. На самом же деле тоска смертная. Его мысли не отличаются глубиной. Если он вообще думал, когда это писал.

— Однако!

— И он хочет, чтобы я написал рецензию.

— Это нелегко.

— Не то слово. Ох, сынок. Я не понаслышке знаком с ГУЛАГом и ГПУ. И все равно не хватает храбрости сказать в лицо молодому человеку, который был так добр к моей жене: «Друг мой, ничего нового вы не придумали. К тому же ваша книга просто скучна».

— Хотите, я передам Наталье, что куры сегодня очень голодны?

Лев со вздохом загремел лопаткой для зерна. Куры подняли головы и жадно следили за каждым его движением.

— Подумать только, в 1917 году я командовал пятимиллионной армией. А теперь одиннадцатью курами. У меня даже петуха нет.

— От петухов обычно одно беспокойство.

Троцкий хмыкнул.

— Чтобы у вас появился повод остаться здесь подольше, сэр, могу задать вам один вопрос. Про то, как вы были комиссаром.

— Что ж, задавайте. Доктор уверяет, что у меня давление зашкаливает. Так о чем вы хотели спросить?

— Диего мне рассказал, что вы должны были стать преемником Ленина. Вы были вторым лицом в партии, вас поддерживал народ, вы устроили бы революцию в демократической Советской республике.

— Все верно.

— Почему тогда вместо вас к власти пришел Сталин? В книгах пишут, что «вопрос о том, к кому перейдет власть, не был окончательно решен», нечто в этом роде. Но Диего объяснял иначе.

— И как же?

— Что это была историческая случайность. Как будто подкинули монетку: выпасть могли и орел и решка.

Лев молчал так долго, что казалось, будто Джексон и Сильвия уедут раньше, чем комиссар проронит хоть слово. Вопрос был дерзкий, пожалуй, даже грубый. Ван сто раз говорил, что Лев не любит об этом вспоминать, да и не станет.

Но он все-таки заговорил:

— Как вы знаете, Владимир Ильич Ленин скончался от удара в 1924 году, вскоре после Тринадцатого съезда партии. Съезд истощил его силы; впрочем, и мои тоже. Я болел уже несколько недель и во время заседаний свалился с воспалением легких. Наталья настояла, чтобы, когда съезд завершится, мы поехали отдыхать на Кавказ. Она была права: иначе бы я просто умер. Наконец все закончилось, я обнял товарищей и своего друга Владимира и отправился в путь.

Он замолчал, снял перчатки и вытер глаза.

— Мы с Натальей ехали на поезде на Кавказ. Пили чай в вагоне-ресторане. Вдруг подходит проводник с телеграммой: Ленин скончался от удара. Телеграмму послал Сталин. «Дорогой товарищ Лев» — кажется, так он назвал меня. Выражал соболезнования в постигшем нас горе, уверял в дружбе и солидарности и описывал подробности будущих похорон. Сказал, что по множеству причин, главной из которых было нежелание вызывать беспорядки, семья и правительство решили отказаться от пышной государственной церемонии. Хоронить будут скромно, на следующий день. Я бы уже не успел вернуться; разумеется, Сталин заверил меня, что не стоит беспокоиться. Семья все понимает. Предполагалось, что по возвращении я произнесу на государственной церемонии речь в память о друге.

— И вы поехали дальше.

— Да, мы поехали на Кавказ, чтобы отдохнуть неделю. Но не успела она закончиться, как я узнал, что Сталин меня обманул. Каждое слово в телеграмме оказалось ложью. Хоронили Ленина не в семейном кругу и не на следующий день. Похороны были пышными и состоялись спустя три дня после того, как я получил телеграмму. Если бы я знал, я бы успел вернуться. Я должен был выступить на похоронах. Успокоить народ, потому что время было тревожное. Ленин умер неожиданно; в стране началась паника. Люди испугались за свое будущее.

— Но вместо вас на похоронах сказал речь Сталин.

— В газетах написали, что я отказался приехать — дескать, не хотел прерывать отпуск. Сталин так прямо и заявил. Но, разумеется, не с трибуны. На похоронах он говорил о мужестве и руководстве. Сказал, что оправдает надежды, которые возлагает на него народ, в час, когда другие оказались недостойны доверия и пренебрегли своими обязанностями… Все догадались, о ком он говорит.

— Но ведь всего лишь несколько дней назад народ был вам предан. Неужели это ничего не значит?

— Люди перепугались. В тот момент им больше всего нужна была надежная опора.

Лев поднял взгляд в небо над стеной, окружавшей двор. Эти воспоминания причиняли ему боль сильнее любых ран. Ван оказался прав: жестоко было задавать этот вопрос.

— Сэр, вы не могли этого предвидеть. Вы ни в чем не виноваты.

— Мне не следовало ему верить. Принимать за чистую монету якобы дружеские слова соболезнования в телеграмме. Да, я очень плохо себя чувствовал, меня лихорадило; Наталья мне постоянно об этом напоминает. К тому же Ленин умер так внезапно. И вот чем обернулось мое легковерие. Сотнею тысяч смертей. Предательством революции.

— Когда же вы вернулись в Москву?

— Слишком поздно. В том-то все и дело. Сталин быстренько ввел в государственный аппарат преданных ему людей. А ведь чиновники должны были держать нейтралитет и охранять интересы государства. Но верность Сталину гарантировала его будущее. Стране не так-то просто оправиться от смены власти.

— Но люди заслуживают честного правительства. Вы постоянно об этом говорите.

— А еще им нужны герои. И враги. В особенности когда народ напуган. В это проще поверить, чем в правду.

Лев в задумчивости уставился на дверь в столовую. Гости уходили. Он махнул им лопаткой для зерна. Джексон и Сильвия помахали в ответ. Наталья стояла во дворе, накинув на плечи плащ. Небо хмурилось; собирался дождь.

— Значит, это была историческая случайность. Ложная телеграмма, которую вы получили в поезде.

— Никакая это была не случайность.

Невозможное не должно случаться. Кто-то должен был это остановить.

Утром Лев был в превосходном настроении. Пересадил четыре кактуса в новый садик. Радовался, что придумал новый способ пересадки — с помощью парусинового гамака, мелкой проволочной сетки и противовеса. «Теперь дело пойдет быстрее!» — объявил он с таким видом, словно изобрел двигатель внутреннего сгорания.

К обеду закончил вычитывать предпоследнюю главу книги о Сталине. Днем диктовал статью об американской мобилизации. С половины четвертого до четырех лил дождь, небо затянуло тучами. В пять, как обычно, сделал перерыв: пил чай с Натальей, а после попросил помочь с кроликами. В одной клетке окотились сразу две самки. Нужно было пересадить одно семейство в другую клетку, чтобы крольчихи не сожрали приплод.

Лев взял большую пятнистую крольчиху по кличке Минутка за загривок, но тут неожиданно в ворота вошел Джексон. Лев передал крольчиху помощнику, указав, куда пересадить ее семейство. Джексон явился не с пустыми руками: он держал папку для бумаг и шляпу, а через руку у него был перекинут плащ. Сказал, что вскоре уезжает в Нью-Йорк, но закончил свою первую статью и просит Льва ее прочесть и высказать беспристрастное мнение.

Лев оглянулся с таким уморительно беспомощным видом, будто хотел сказать: «Спасите! Уж лучше ГУЛАГ!» Но вслух ответил: «Конечно. Пойдемте ко мне в кабинет».

Они скрылись в доме; вероятно, Лев попросил Наталью напоить гостя чаем, после чего они, должно быть, прошли в кабинет. Легко представить: Лев садится, расчищает на заваленном бумагами столе место, чтобы положить статью, и, набравшись терпения, собирается ее прочесть и высказать тактичные замечания. Будущее ждет. Мировая революция дожидается, пока Троцкий уделит внимание ограниченному, но подающему надежды молодому человеку, потому что в жизни не будет чудес, если она не основана на доброте.

Должно быть, Троцкий предложил Джексону сесть напротив, в кресло у стола. Но тот остался стоять — видимо, переживал, как великий человек оценит ход его мыслей и не заметит ли грамматических ошибок. Возможно, Джексон взволнованно мерил комнату шагами, чем раздражал Льва. Или трогал вещи на столе: стеклянное пресс-папье, свадебный подарок Натальи, гильзы в стаканчике для карандашей, оставшиеся от майского налета, в котором участвовал Сикейрос. Пальто Джексон положил на стол.

И тут до нас донесся вопль. Полустон, полукрик, в котором отчетливо слышалось негодование.

Джо и Мелькиадес скатились по лестнице с крыши; все обитатели дома высыпали во двор. «Лев?» — окликнула Наталья из кухни. Два крольчонка упали на землю и корчились в пыли. В окне кабинета открылось странное зрелище: Лев стоял, обхватив Джексона руками, как будто обняв, и кричал. Все было залито кровью. Джо, Лоренцо и Наталья завопили в один голос. Долговязый Джо первым добежал до кабинета, повалил Джексона и прижал к полу. Наталья, бледная как мел, рухнула на дверь. Лев без очков сидел за столом; руки и лицо его были залиты кровью. На полу валялась странная маленькая кирка с укороченной рукояткой. Явно не кухонный инструмент. Что-то другое.

— Все будет хорошо, родной, — прошептала Наталья. Мелькиадес направил ружье на человека, который извивался на полу, и взвел курок. Джо упер колено в грудь Джексона и ловил за руки, которыми тот молотил по воздуху.

— Не пускайте сюда Севу, — проговорил Лев. — Ему незачем это видеть.

Потом велел Джо и Мелькиадесу:

— Не убивайте его.

— Лев, — задыхаясь от рыданий, произнес Мелькиадес. Ему наконец удалось схватить Джексона за запястья и прижать их к полу; от усилия у него побелели костяшки. Лоренцо достал из ящика стола принадлежавший Льву кольт 38-го калибра. Он всегда хранился там, с шестью патронами в обойме. На столе возле фонографа лежал еще один пистолет, 25-го калибра; Лев легко мог до него дотянуться, когда читал статью Джексона. Под столом — кнопка вызова охраны. Но убийцы никогда не повторяются.

Мелькиадес не опустил ружье. Теперь оба дула были нацелены в голову негодяя на полу. Время от времени тот принимался извиваться под коленями Джо, пытаясь вырваться.

Лев отнял руки от лица и посмотрел на кровь. Ее было очень много. Белые манжеты его рубашки пропитались ею, точно бинты. Кровь капала на бумаги — черновики, напечатанные сегодня утром. Троцкий очень медленно повторил:

— Не убивайте его.

Невозможно было смотреть на него. И невозможно выполнить эту просьбу.

— Не время думать о милосердии, — сдавленным голосом процедил Джо.

Лев прикрыл глаза; было видно, что ему трудно говорить:

— Нет надежды, что они… скажут правду. Если вы не оставите его в живых.

Когда прибыла карета Зеленого Креста, Лев был жив, но наполовину парализован. Его тело вдруг стало невероятно худым и странным на ощупь: когда его грузили на носилки, обездвиженная половина оказалась холоднее. Реба, Алехандро и другие остались дома с Севой. Наталья села на заднее сиденье скорой. Было темно. На улицах горели фонари.

В больнице Лев заговорил по-французски, а перед тем, как его увезли на операцию, — по-русски. Языки отпадали один за другим, долгое изгнание облетало с него слой за слоем, точно луковая шелуха.

Хирурги установили, что лезвие пробило череп Льва на семь сантиметров и проникло в мозг. Троцкий скончался на следующий день, не приходя в сознание. Это было вчера.

Последнее сказанное им по-английски предложение начиналось со слов «нет надежды». Наталья впоследствии призналась, что ей было странно слышать эти слова из уст человека, который десятки лет жил надеждой. Но дело не в надежде и не в милосердии. Нет смысла обсуждать это с Джо и Натальей, но приказание было высказано четко: «Нет надежды, что они скажут правду, если вы не оставите негодяя в живых».

Лев говорил о газетах. Мертвого убийцу можно объявить кем угодно, хоть невинной жертвой. Еще одним сумасшедшим художником, которого нанял Троцкий для своего последнего розыгрыша, но все пошло наперекосяк. Несть числа лжи и обманам, правда же только одна — и еле различима.

Лев был прав: если оставить негодяя в живых, весь мир узнает, кем он был на самом деле. Убийцу схватила полиция и уже напала на след, ужасной нитью тянущийся в прошлое сквозь наши воспоминания: на прошлой неделе Реба не случайно наткнулась на Джексона на рынке Мелькор. Наталью в Веракрус он отвез не по доброте душевной, а с умыслом.

И модель планера он тогда Севе подарил не просто так: негодяю нужно было пробраться в дом и запомнить расположение комнат. А вспомнить его привязанность к Сильвии, старой подруге Розмеров, и знакомство с самими Розмерами! Возил их повсюду в своем элегантном «бьюике». Даже то, что у него оказался «бьюик». Откуда он взял столько денег? Мы не догадались спросить.

Взятый под стражу, убийца сразу же с гордостью признался в том, что он тайный агент Сталина и уже давно служит в ГПУ. Джексон — не настоящая его фамилия и не единственная. Сколько способов он испробовал, прежде чем обнаружил лазейку? След ведет в прошлое, в Париж, когда Джексон ходил по пятам за Фридой, ждал ее у галереи с букетом цветов. Столько кропотливой работы — и все ради того, чтобы обрушить ледоруб на голову Льва Троцкого.

Вокзальный дневник АВГУСТ 1940 ГОДА (В. Б.)

Сегодня суббота, последний день августа. Поезд, покачиваясь, скользит на север. Четыре часа пополудни, солнце ярко светит в левый бок вагона, переливаясь на грязных окнах, словно соляная корка, так что можно сказать наверняка: поезд идет на север. Последние десять дней — точно обрывки в мешке с лоскутками. Все воспоминания утратили смысл. Все сгинуло; в карманах пепел.

Лев оказался прав во всем. История Джексона Морнарда так омерзительна, что газеты с радостью ухватились за нее. Президент Карденас осудил действия России и Соединенных Штатов, союза иностранных держав, запятнавшего честь нашей страны покушением. Из угольных шахт и с нефтяных промыслов Мичоакана и Пуэблы в столицу стеклись триста тысяч мексиканцев, чтобы пройти траурной процессией по Пасео-де-ла-Реформа[173]. Половина из них проделали этот путь босиком. Четверть едва ли сумела бы выговорить имя Льва Давидовича Троцкого. Знала лишь, что он, по словам президента, был одним из вождей нашего века Революции. Герой, павший от руки негодяев, не верящих в победу народа.

Когда же состоялись похороны? Покушение было во вторник, в среду Лев скончался, а остальное кануло в Лету. Бумаги, книги, одежда, даже записи в дневниках. Полиция забрала все подчистую из комнат охранников, конфисковала как улики. И этот крошечный блокнот теперь — единственная надежда восстановить хронологию событий. Начнем с сегодня и отмотаем назад: последний день в Мехико, поезд скользит на север; поезд трогается; пассажиры садятся в вагоны на вокзале Колония-Буэна-Виста; покупка свертка с сэндвичами и блокнотика, перевязанного проволокой, в новом «Сэнборне» на вокзале в центре города, за песо из маленького кошелька Фриды.

Остальное как в тумане. В какой из дней Фрида передала кошелек с деньгами и документы на то, чтобы провезти ее ящики через таможню?

Точно после убийства, но до похорон. И после допроса в полиции. Даже Наталью допрашивали два часа. Остальных продержали битых двое суток. Фрида была готова покусать полицейских, из-за которых ей пришлось спать на неудобном топчане в холодной вонючей камере. Притом что в день убийства ее нигде и близко не было. Лучшие показания дал Джо, он запомнил больше остальных, несмотря на то что, когда приехал Джексон, был на крыше и не заметил, как тот прошел во двор.

Вот чего никто не видел: нервной улыбки, с которой он попросил высказать критические замечания о статье. Переброшенного через руку плаща; должно быть, под ним он и спрятал орудие убийства. Никто больше не поймал взгляд Льва через плечо: «Уж лучше ГУЛАГ!» Его молчаливую мольбу. Секретарь должен защищать комиссара. И Ван бы так и сделал. Стоило под любым предлогом отказать Джексону Морнарду в просьбе — и он бы ушел. «Извините, но вы же знаете, как Лев занят. Ему нужно закончить статью об американской мобилизации. Оставьте ваши бумаги, и он при первой же возможности прочитает ваш труд». Могло быть и так. И Лев был бы спасен.

Теперь же мисс Рид сидит на краю кровати и держит Наталью за руку, будь то вторник или воскресенье, утро или ночь. Джо и Реба в кабинете Льва упаковывают документы и папки с бумагами. Это единственная комната, в которой полиция все оставила на своих местах. Из дома тоже почти ничего не взяли. Но из домика охраны вынесли все подчистую. Поразительно. Вернуться из пустой камеры с кирпичными стенами, войти в ворота, увидеть кактусы Льва, растущие на прежнем месте, как будто ничего не произошло, и кур, ждущих кормежки. А потом — пустой домик охраны с распахнутыми настежь дверями и кирпичными стенами. Железные койки, матрасы. Чисто выметенные полы, как в день приезда. В комнате — столик, который одолжил Лев, но на столике пусто, даже печатной машинки нет. Исчезли книги. Чемоданы и коробки из-под кровати. Одежда, зубной порошок, несколько фотокарточек матери. И все дневники, начиная с самого первого, с Исла-Пиксол. Как и коробка напечатанных страниц весом с собаку, которые, словно верный друг, встречали каждый вечер. Пухлая стопка бумаги, с каждым днем становившаяся все выше и надежнее. Теперь все это неважно. Все потеряло смысл.

Фрида ругает полицейских: мол, эти безмозглые тараканы конфисковали все записи на английском, потому что не смогли разобраться, что это такое. У них не хватило ума понять, что это всего-навсего личные дневники и рассказы. Сплетни о древних, улики, за которыми не скрывается никакого преступления, кроме иллюзий молодого человека, возомнившего себя писателем. Погруженного в собственные мысли и пренебрегшего секретарскими обязанностями, способного забыть на столе письмо. Оставившего своего хозяина на растерзание докучливому посетителю, очередному зануде с дурно написанной статьей.

Джо и Реба соберут вещи, оставшиеся от Льва, бумаги, исписанные его мыслями, чтобы отправить в какую-нибудь библиотеку и выручить денег Наталье на билет. Если удастся отыскать Вана, он поможет с продажей. Его последнее письмо было послано из Балтимора; он там преподавал французский. Наверно, Ван еще не слышал о смерти Льва. Уму непостижимо. Все это не укладывается в голове, сколько бы ни рассуждали Лев с Натальей о возможной кончине, ожидая ее с каждым рассветом. Думать — еще не значит предвидеть.

Наталья постепенно прикончит пузырек с фанодормом, цепляясь за руку мисс Рид, пока наконец не сможет открыть глаза, сесть на корабль и уплыть. Соединенные Штаты не позволят ей приехать с Джо и Ребой. Остается Париж; там она остановится у Розмеров. Ей пора в путь. Лоренцо уверен, что теперь чекисты начнут охотиться на нее как на живое напоминание о супруге. Бедняжка так боится ГПУ, этих волков из ее кошмаров, что не может уснуть.

Фрида едет в Сан-Франциско; Диего уже там. У нее, как всегда, есть план: ее друг, доктор Элоэссер, вылечит Фриду от всех болезней, и Диего захочет ее вернуть. Мелькиадес собирается на юг, к родственникам, и Алехандро, вероятно, поедет туда же. Сан-Франциско, Париж, Оахака; обитатели дома разбегаются на все четыре стороны. Бумаги Льва будут храниться где-то в одном месте, но что станется с секретарями, которые их печатали, вносившими свою скромную лепту в его рассуждения? Была еще и другая лепта — хороший завтрак, ведь на сытый желудок как раз и придумываются величайшие планы. Кто обо всем этом вспомнит? Парни из Нью-Йорка играют против мексиканцев в футбол во дворе; нет больше дома Троцкого, как будто и не было вовсе. Дом приберут и продадут новым владельцам, которые разрушат башенки с бойницами, выкопают посаженные Львом кактусы, а кур отдадут или съедят.

Этот дом — словно пригоршня монет, звеневших в одном кармане, а после брошенных на прилавок в качестве платы. Карман опустел, монеты вернулись в обращение, отдельные, невидимые, канули в бездну. Их и вместе-то собрали, кажется, лишь затем, чтобы расплатиться по счетам. Прошлое сохранилось бы, если бы кто-то описал все это в дневнике. Но записей больше не существует.

Фрида говорит, что пора бы нам всем отряхнуть прах Троцкого со своих ног и убраться прочь.

— Соли, у меня к тебе предложение, — заявила она, усевшись за деревянный столик у себя в студии. Перпетуя прибежала со срочным поручением: мол, Фрида зовет. — Тебе опасно здесь оставаться. Нужно бежать. Полиция забрала все вещи из твоей комнаты, даже носки. А все из-за твоих записей. Наверняка за тобой уже следят. — Полиция забрала много что много у кого, но Фрида уверена, что слова опаснее всего. Мол, прав был Диего насчет «твоих чертовых дневников»: конфискованные блокноты подвергают своего автора опасности.

Но у Фриды созрел план. Ей нужно переправить восемь картин в Музей современного искусства в Нью-Йорке на выставку «Двадцать столетий мексиканского искусства». А за ней будет еще одна выставка — «Портреты двадцатого века». Фрида стала воплощением двадцатого века. Возможно, галерея Леви тоже заинтересуется ее работами. Нужен провожатый — «или как там это называется по-английски». Название потом уточним в документах, сказала она. Pastor de consignación, назвала она меня, — «пастух груза», официально уполномоченный агент для сопровождения картин на поезде в Нью-Йорк.

— Твой паспорт в порядке. Помнишь, прошлой осенью ты собирался ехать со Львом на тот процесс.

— Фрида, полиция не позволит мне эмигрировать, пока не закончено следствие по делу об убийстве.

— А кто сказал, что ты эмигрируешь? Я с ними уже все решила. Ты не подозреваемый, а значит, можешь ненадолго уехать из Мексики. Я им сообщила, что ты повезешь мои картины.

— Вы уже переговорили с полицией?

— Ну конечно. Сказала, что ты должен присмотреть за грузом, потому что больше я никому доверить его не могу, — ответила она, постучав карандашом по столу. По мнению Фриды, главная трудность этого плана была в том, чтобы выбрать картины для выставки; в остальном же он не мог встретить никаких препятствий.

— И что потом?

— Ничего. Захватишь документы на каждую картину, предъявишь на границе, проследишь, чтобы на таможне поставили печать. Декларации стоимости и все такое. И непременно возьми квитанции к камере.

— Камере?

— Не бойся, в тюрьму тебя не посадят.

У нее отросли волосы — достаточно для того, чтобы снова заплести ленты в косы и уложить их в корону вокруг головы. Когда же она их отрезала? Запись разговора, случившегося в то утро, сгинула вместе с блокнотом. Каждое воспоминание бьет больно, как удар камнем. В студии Фриды у окна, там, где сиживал Ван, записывая рассуждения Льва, теперь стоит мольберт с ее незаконченным автопортретом: Фрида в мужском костюме, отрезающая свои косы. «Твои чертовы записи». Но ведь эти картины для нее все равно что дневники.

Сегодня Фрида тарахтела, как пустая бутыль из тыквы, в которую насыпали семян, — болтала и без конца перебирала вещи на столе.

— Значит, главный проводник скажет своим подчиненным, чтобы те отнесли ящики в отдельный отсек багажного вагона и поставили в клетку. Ты пойдешь с ним и проследишь, чтобы все было сделано как надо. Он запрет ящики в клетке и выдаст тебе квитанцию, чтобы ты потом их забрал. Смотри не потеряй.

— Что еще за клетка?

— Не такая, как для львов. Ну, может, они туда и львов сажают, если те дорого стоят.

Фрида изо всех сил старалась казаться веселой. Перебирала тюбики с краской, похожие на большие серебряные сигары с коричневым ярлычком посередине, трогала кисти в стаканчике. Она была напугана. Не сразу можно было догадаться, что дело именно в этом: Фрида боялась. Не за себя — за своего друга, которого она прежде столько раз бросала на растерзание. А теперь вот решила спасти.

— Понятно. Значит, картины будут не в большом чемодане или чем-то похожем?

— О господи. Да подожди ты чуть-чуть, сам все увидишь. Для каждой сколачивают отдельный ящик. У Диего есть знакомый мастер, который этим занимается, большой дока. Он заворачивает картины в несколько слоев крафт-бумаги, как мумии, и каждую убирает в два ящика, один в другом. А в щель между ними набивает солому, чтобы не повредить во время перевозки. Ящики огромные. В таких даже ты поместился бы.

Это было в пятницу, потому что Перпетуя жарила рыбу. Накануне похорон? Сколько же времени сколачивали эти ящики?

На следующей неделе полиция вернула кое-что из вещей, но совсем немногое; даже одежду не отдали. «Ох уж эти свиньи, — проворчала Фрида, — наверняка все ценное украли, а остальное сожгли». Пришлось Ребе попросить Наталью открыть гардероб и выдать несколько рубашек Льва, чтобы одеть охранников, оставшихся без вещей. Такие знакомые рубашки. Странно было, проходя по саду, видеть чьи-то чужие спины в них. Лучше всех они подошли Алехандро. Кто бы мог подумать, что у маленького набожного Алехандро один размер с покойным. Лев казался настолько значительнее своего тела.

В другой день (какой?) Фрида сообщила, что ходила в участок и кричала на полицейских, пока те не вернули остальное. Наверно, от испуга заперли двери на замок, а вещи выбросили в окно. Фрида передала чемоданчик и документы для поездки в Нью-Йорк. Это было вчера, в столовой Синего дома. Бросить прощальный взгляд на безумные синие стены и плетеные желтые стулья. И чудесную кухню. Обнять Белен и Перпетую.

— Большинство твоих вещей полиция уже уничтожила, — без всякого выражения произнесла Фрида, передавая чемодан. — Здесь все, что тебе потребуется в поездке, а остальное не нужно. Осталась еще старая одежда и кое-какая мелочь, но сейчас тебе это вряд ли пригодится. Я приказала все сложить в чемодан и отнести к Кристине.

— А какие-нибудь бумаги остались?

— Только книги. Кажется, ты их брал у Льва, так что я отдала их Наталье. Все вещи из твоей комнаты лежали в большом металлическом ящике, помеченной буквой С, — наверно, твоя комната стала третьей, где похозяйничала полиция. Я догадалась, что это твое, потому что там была твоя одежда. Больше ничего не осталось, разве что несколько старых журналов. Когда поселишься в Гринголандии, пришлешь нам свой адрес, и мы тебе все отправим. Соли, прыгай от радости! Ты будешь гринго!

— И все?

Фрида сама раскрыла чемоданчик. Трудно было заставить себя заглянуть внутрь: ведь надежда умирает последней. Разумеется, там не оказалось ни рукописи, ни дневников. Только рубашки и брюки. Несколько шерстяных свитеров: Фрида уверена, что в Нью-Йорке даже в августе идет снег. Еще там обнаружилась магнезия, раствор для полоскания горла и успокоительный порошок — словом, все, что, по мнению Фриды, необходимо в Гринголандии. Бритва и зубная щетка. Фрида настаивала, что ничего другого брать не стоит: большой чемодан вызовет подозрения.

— Помни, это не эмиграция.

Но на прощанье она обняла своего друга порывисто, как ребенок, и не хотела отпускать.

— У меня для тебя два подарка. Один от Диего. Правда, он еще об этом не знает, но я уверена, он бы и сам с радостью тебе его подарил. Соли, скитальцу между двумя домами, на память о путешествии. Смотри, это же кодекс!

Это действительно оказался кодекс. Древняя книга ацтеков, сложенная гармошкой длинная таблица в картинках, описывающая их путешествие из страны предков к новой родине. Разумеется, копия, не оригинал. Но наверняка недешевая. Едва ли Диего это понравится. Впрочем, подарок всегда можно вернуть.

— А это от меня, — просияла Фрида. — Я написала для тебя картину!

Фрида дарит картины только тем, кого любит. Было невероятно трудно удержаться от слез, когда она приволокла из другой комнаты тяжелую коробку. Должно быть, там небольшой портрет: внешний ящик оказался размером с чемодан, и его запросто можно было провезти как обычный багаж. Но, несмотря на небольшие размеры, весил он так, будто набит свинцом. Вероятно, Фрида не поскупилась на краски.

— Жаль, что ты ее пока не увидишь, я ее уже упаковала. Надеюсь, тебе понравится. Напиши мне потом, как тебе подарок. Только подожди до Америки. Это важно. Договорились? И не подглядывай. Это мой подарок, так что не подведи. Не открывай этот чертов ящик, пока не приедешь домой к отцу или где ты там будешь жить. Обещаешь? Хорошо?

— Ну конечно, Фрида. Кто бы смог вам отказать?

— И не перепутай с остальными. Я попросила мастера написать на ящике твое имя. У тебя в папке лежат бумаги, чтобы провезти эту картину через таможню. Смотри не отдай по ошибке в музей.

— Вы с ума сошли! Разумеется, я ничего не забуду.

— Да, я сошла с ума. Я думала, ты давно это понял, — она не сводила глаз с ящика. — Погляди-ка, Соли, это знак. Мы с тобой пришли в жизнь одним и тем же путем, а теперь ты должен ради меня совершить другое путешествие. Это твоя судьба.

— Почему вы так думаете?

— Потому что тебя так зовут. Для меня ты просто Соли. Я забыла, что на самом деле ты Шеперд. Тебе на роду было написано стать pastor de consignación. Пастухом груза.

Восемь картин, чемодан с носками и магнезией. И два подарка от людей, чьи лица ускользают из памяти уже сейчас, когда поезд ползет на север.

Ах да, украденный божок. Только сейчас про него вспомнил. Даже он исчез: должно быть, полиция забрала его при обыске с остальными вещами. Жаль. Быть может, он искал этот поезд тысячи лет. Длинный узкий тоннель сквозь мрак, дорога сквозь время и землю. Забери меня в другой мир.

Каждый день всплывают новые воспоминания. Морская пещера на Исла-Пиксол, вода холодит покрытую мурашками мальчишечью кожу. Образы, разговоры, знаки. Первая встреча на рынке с Канделарией и Фридой: в чем она была? Мать в крошечной квартирке на улице Инсургенте. Билли Бурзай. Первые дни в Мехико. Исла-Пиксол, названия деревьев и деревень. Рецепты и правила жизни от Леандро; чему он учил? Кого любила мать и почему она была так счастлива в тот день под дождем? Риф с рыбами; какого они были цвета? Что лежало на дне пещеры? Сколько времени нужно было, чтобы проплыть сквозь нее и не утонуть?

Дневники пропали. Должно быть, Лев в конце, когда у него украли прошлое, чувствовал себя так же. Жизнь людей, не подтвержденная их живым присутствием, фотографиями или дневниками, прячется по углам, точно призраки. Меняется, как химера. Предостережения оборачиваются своей противоположностью, как реальное происшествие, попавшее в газеты. Жизнь, память о которой сохранилась не полностью, — бессмысленное предательство. Каждый день все новые и новые обрывки прошлого тяжело перекатываются по кельям пустого мозга, роняя оттенки цвета, запахи, предложения, нечто, что меняется, а потом исчезает. Падает, словно камень на дно пещеры.

После этого блокнота другого не будет. Незачем. Ни растущих стопок страниц. Ни детских надежд. Можно подумать, кипа бумаги в один прекрасный день вырастет настолько, что забравшийся наверх мальчишка сравняется с Джеком Лондоном и Дос Пассосом. Вот где горчайшее разочарование: ночи, полные надежд, проведенные за пишущей машинкой, пока на крыше над головой стучат каблуки Лоренцо, и сердце каждого лопается от уверенности, что цель выбрана верно. Все это в прошлом, и уже не будет другой машинки. Копить слова — занятие для шарлатана. Что толку от них, если за считаные минуты они обращаются в пепел? Сунули в бочку в участке и сожгли промозглым августовским вечером. Наверно, полицейский грел на огне руки. Вот и весь прок. Уж лучше бродить свободно, как курица, без прошлого и будущего. И желать лишь того, что удовлетворит теперешний голод: пчела или ящерица, а может, и змея.

Гаррисон У. Шеперд покидает Мексику с карманами, полными пепла. Вольный странник.