Лакуна

ЧАСТЬ ПЯТАЯ АШВИЛЛ, СЕВЕРНАЯ КАРОЛИНА 1948–1950 (В. Б.)

Когда она вошла с полными руками почты и газет и сложила всю кипу бумаг на стол, я первым делом эгоистично подумал: «Боже, опять беспорядок». Все возвращается на крути своя. Я-то надеялся, что после нашего возвращения миссис Браун возьмет несколько выходных, и страстно мечтал побыть один, в тишине и покое. Ходить до ужина в пижаме, не поднимать занавесок, размышляя над историей злоключений вождя племени ица. В хорошем романе должна быть катастрофа.

Миссис Браун заговорила с порога, не расстегнув пальто; она явно была не в духе. Не в ее привычках заполнять молчание сплетнями о том, что случилось в пансионе миссис Битл, пока мы были в отъезде. Наконец сообщила, что на Рождество умер мистер Джадд.

Так вот в чем дело, подумал я и выразил соболезнования.

— Значит, пришел его срок. Даже Мэриан Битл с этим согласна, а уж она-то не склонна к философии. Сказала, что сразу же приехал его сын и обо всем позаботился, так что она спокойно готовилась к Рождеству. Ее поразило другое. Не успели старика похоронить, как девять человек, прочитав некролог в газете, пришли узнать, не сдается ли комната. У некоторых даже есть семьи, представляете? И они готовы ютиться в одной комнате с женой и детьми! Нигде нет жилья. Это все военные браки и дети, которых, похоже, никто не ожидал. Миссис Битл рассказала, что какой-то делец купил картофельное поле за городом и собирается построить там двести домов. Только дома и ни единого магазина. Видимо, придется им ездить за продуктами в город. И все дома одинаковые, разве что немного отличаются по цвету, а проект один и тот же. Ряд одинаковых домов вдоль всей улицы.

— Ничего себе. Прямо как в Москве. Кому захочется жить в таком месте?

— В том-то все и дело. Планируется построить двести домов. А в очереди на покупку уже семьсот семей.

С этими словами она села за стол, всхлипнула и заплакала. Такого никогда не было. После той беседы с агентом ФБР миссис Браун стало дурно, она положила голову на стол, но и только. Сейчас же ее плечи тряслись от рыданий. Она плакала в голос.

— Неужели все настолько плохо? — проговорил я, точно актер в пьесе. Двое нелепых людей в одной комнате, и я не знаком ни с одним из них. Я по-прежнему полагал, будто миссис Браун переживает из-за нехватки жилья.

Первую статью она прочла несколько дней назад, но не позвонила, чтобы сразу меня не расстраивать. А может, не знала, что сказать. Вся тяжесть сплетен о нашем якобы романе легла на ее плечи. Шушуканье и косые взгляды в библиотеке и на рынке. Ее частенько узнают.

До конца я не дочитал. От такого вздора у меня опустились руки; я почувствовал, будто заплутал в неведомых краях убитой правды. Лев бы подошел к делу по-научному: проследил бы всю цепочку кривотолков, выяснил, какими извилистыми путями шли домыслы и с чего все началось. Вероятно, с «Недели из жизни звезд» или «Эха», хотя история просочилась и в солидные газеты, и, уж конечно, в «Рупор». Всегда кто-то начинает первым; один ревун будит всю стаю. Новость передают из уст в уста, и каждый норовит приукрасить, причем не от избытка фантазии, а от банальной лени и нежелания проверить факты. Если репортеры кому и звонили, то лишь для того, чтобы получить опровержение. Не добившись его, приняли слухи за чистую монету и кое-что добавили от себя, чтобы было под чем подписаться. В одной статье сказано, что леди «застенчива», в другой «болезненно застенчива», а в третьей уже «с печальным прошлым». Я же, очевидно, теперь воюю со своей «старомодной мексиканской семьей» за право выбирать спутницу жизни.

Отправившись варить кофе, я заметил, что у меня трясутся руки. Мне не раз снилось, будто меня подстрелили; я смотрю, как кровь течет из раны, и не могу понять, то ли мне больно, то ли нет.

Я поставил чашку кофе возле локтя миссис Браун, но не смог заставить себя усесться напротив, как муж и жена за обедом. Хотя в Мексике и у миссис Битл нам не раз случалось делить стол, когда я был обычным поваром, а она — профессиональной секретаршей. С тех пор много воды утекло. Я стоял.

Спустя некоторое время миссис Браун выпрямилась и удивленно посмотрела на чашку, как будто кофе принесли феи. Тут у меня по спине пробежал холодок: я наконец догадался, к чему она говорила про миссис Битл и нехватку жилья.

— Она собирается вас выгнать из-за этого?

— Пока что подняла плату. Сказала, что вынуждена это сделать, если я намерена остаться у нее. Из-за публичности.

— Какая мерзость. Вы в трудном положении, а она этим пользуется. Хотите, я ей позвоню?

— И как это будет выглядеть, мистер Шеперд? Все подумают, что вы меня защищаете.

— Не знаю.

— Я заплачу сколько она просит. Миссис Битл прекрасно известно, что сейчас мне другой комнаты в городе не найти.

— Неужели у нас так мало жилья?

Ну разумеется, если об этом пишут во всех газетах. До меня просто не доходило, что это касается и нашего города.

— Мистер Шеперд, сейчас такое время, что люди читают некрологи и заметки об убийствах, чтобы узнать, не освободился ли где угол. Но комната достается либо полиции, либо семьям владельцев похоронных бюро. Остальным же хоть в гроб ложись.

— Господи, миссис Браун! Это на вас не похоже.

Меня мучило чувство вины, что сам я живу в отдельном доме; незаслуженное сокровище для одиночки, который легко обошелся бы комнаткой размером с гроб — и частенько обходился.

— Ладно, в конце концов, за все годы, что я прожила в пансионе, миссис Битл впервые подняла оплату, — вздохнула миссис Браун. — Новый постоялец платит в два раза больше. Мне еще повезло.

— Я прибавлю вам жалованье, чтобы возместить убытки.

— Не надо.

— Нет, надо. И если вдруг вы найдете другое подходящее жилье, дайте мне знать, сколько это будет стоить.

Она ушла в ванную и включила воду, вероятно, чтобы умыться. Вернувшись, вынула нож для конвертов из ящика, где его держит, точно героиня пьесы, достающая из секретера револьвер. Но вместо того, чтобы пристрелить негодяя, миссис Браун уселась за стол и принялась раскладывать письма по разным стопкам. Не поднимая на меня глаз.

— Послушайте, я поговорю с журналистами или напишу им письмо. Объясню, что между нами ничего нет. Я сделаю все что хотите, чтобы защитить ваше доброе имя.

— Я никто и звать меня никак, какое мне дело до худой славы. Вы о своей репутации позаботьтесь.

— Значит, ничего не поделаешь. Все как всегда, и нам следовало это предвидеть. Я должен был трижды подумать, прежде чем приглашать вас поехать со мной.

Миссис Браун разрезала конверты. Ее волосы были спрятаны под сетку, а шерстяной свитер застегнут под горло; казалось, с последней нашей встречи она постарела лет на десять.

— Что ж, по крайней мере, хуже уже не будет. Как-нибудь переживем, — заметил я. — В жизни всякое бывает.

— Что именно? — отрывисто поинтересовалась миссис Браун.

— Del árbol caído todos hacen leña. Упавшее дерево рубят на дрова.

Тут она подняла глаза.

— Куда же мы пали, мистер Шеперд?

Дружище Шеп,

что новенького? Любовь-морковь? Оп-ля, да ты теперь не один! Я читал в газетах. Что ж, снимаю шляпу, приятель, я и сам думал подыскать цыпочку постарше. У них запросы поскромнее, да и не надо опасаться, что ее уведут. Ну ты молодчина. Одно из сердец, разбившихся по эту сторону линии Мейсона — Диксона, было моим. И почему я узнаю о таких новостях из «Эха»? Когда собираешься в Нью-Йорк? На новой работе в музее все спокойно, в основном подлизываюсь к начальству, чтобы получить денежки. Снял новую квартирку на нижних Семидесятых, клевое местечко. Здесь бывает Керуак, а в кабачке на углу играет Арти Шоу. Ну да бог с ним, с бибопом. Если встретишь парня по имени Фрэнки Лейн, скажи ему, что ты от старины Тома. Этот Фрэнки — большая шишка.

В Ашвилле, поди, сейчас только и разговоров, что о тебе? А как поживает старушка Зельда? Может, согласится выйти за меня замуж? Я слыхал, что она обитает в одной из лечебниц в вашем почтенном городе. Наверно, Скотт, пока был жив, ее частенько навещал? Жду от тебя пикантных подробностей. Или ты так высоко взлетел, что и знать старого друга не хочешь? Придется теперь читать от корки до корки «Стар уик», чтобы узнать, как обстоят дела у Гаррисона Шеперда.

До скорого,

Том Кадди

Милый Том,

странно, что ты спросил о Зельде Фицджеральд. Два дня назад она погибла во время пожара. Пламя вспыхнуло на больничной кухне и по шахте лифта для подачи блюд поднялось до ее комнаты. Нелепая трагедия. Неизвестно, что об этом напишут в газетах, но раз уж ты поинтересовался, то вот тебе последние новости. О кухонном лифте мне рассказал сам начальник пожарной службы сегодня утром у киоска, где я покупаю газеты. Хайлендская больница находится как раз в конце моей улицы. Мы с Зельдой годами жили по соседству, но я о ней и не вспоминал. Теперь вот чувствую себя последней сволочью. А ведь в этой больнице мог оказаться любой из нас, Том.

В остальном же все в порядке. Работа над новой книгой спорится; подписал контракт с киностудией на экранизацию последнего романа. Не женат и не кручу тайных романов. Все это выдумки. Пресловутая Вайолет Браун — моя стенографистка. Даже дома не снимает перчаток и на за что на свете не станет пить из чашки, которой касались мои губы. Она ездила со мной на Юкатан; должно быть, сплетники пронюхали об этом и оказались в плену собственных фантазий. Поверь мне, эта дама — сущая весталка. И газетная шумиха причинила ей куда больше неприятностей, чем мне. В голове не укладывается, как можно верить чепухе, о которой пишут в газетах. А люди все равно верят. Томми, кому, как не тебе, знать, что я не создан для брака, равно как и для военной службы (вспомни, как мы с тобой уворачивались от пуль во время работы в Национальном музее!). Так что склей-ка свое разбитое сердце, солдат. Я не вычеркивал тебя из свадебного списка гостей.

В Нью-Йорк я пока не собираюсь, а вот тебе стоит наведаться в Ашвилл. С войны здесь многое изменилось. Говорят, что наш город превратился в первоклассное туристическое местечко. На Таннел-роуд построили новомодную мойку: можно не выходить из машины, пока на нее наводят блеск. Еще у нас появился быстрорастворимый кофе и женщины-водители. Ну разве у нас не круто? Приезжай и сам все увидишь. Я же до тех пор остаюсь, как и был, по-прежнему холост,

Шеп.

Старина Шеп,

мои приятели позеленели от зависти, узнав, что мы с тобой знакомы. А что началось, когда я им рассказал про твой контракт с киностудией! Поздравляю, дружище. Может, там найдется роль и для меня, хотя бы крохотная? Буду сидеть на скале в набедренной повязке и покуривать во время битвы, стараясь хотя бы одним глазком взглянуть на Роберта Тейлора. До чего же он хорош, чертяка. И, если верить газетам, дела у него идут как нельзя лучше. Мне нужен твой совет. Один мой здешний друг попал в переплет. Он работает на радио, но с такой внешностью ему прямая дорога на телевидение. Он пуэрториканец; такой, знаешь, латиноамериканский красавчик, но и умом не обделен, книжки почитывает. Кстати, был потрясен, узнав, что мы с тобой знакомы. До прошлого года играл пылких влюбленных, а теперь вообще не может никуда устроиться. В прошлом парнишка якшался с коммунистами, а теперь с этим строго, народ за такое даже выгоняют из страны. Так было с одной негритянкой, которую я знал по музею; она писала заметки о наших выставках в гарлемские газеты. Я и не знал, что она иностранка. Наверно, ее семья перебралась в Америку из Тринидада в двадцатых, когда она была еще совсем маленькой. Вот и представь: живет себе эта дама, ни о чем не подозревает, пишет статейки о негритянских художниках, как вдруг — бабах! — к ней заваливается ФБР, и вот уже бедолага томится на острове Эллис, дожидаясь, пока ее отправят в Тринидад. Теперь ты понимаешь, почему мой дружок-пуэрториканец так переполошился. Ты ведь тоже иностранец. Он попросил меня узнать, не знаком ли ты с кем из важных шишек в правительстве, кто мог бы помочь ему выбраться из каши.

Говоришь, в Ашвилле появился быстрорастворимый кофе? Вот так так! Надо будет приехать и увидеть своими глазами. Босс посылает меня убалтывать толстосумов, чтобы те одолжили своего Пикассо нам на выставки. Недавно вот обрабатывал Вандербильтов. Так что готовься, старик, чисти перышки: глядишь, старина Том скоро заявится в ваш курятник.

Пока,

Том Кадди

Уважаемый мистер Шеперд,

ваше письмо очень нас порадовало. Все издательство «Стратфорд и сыновья» было счастливо узнать, что работа над романом спорится. Я прочел присланные вами главы и нахожу, что они полностью соответствуют ожиданиям, которые мы возлагаем на нашего юного Шеперда. Это будет ваша лучшая книга. В контракте изложены условия, которые мы обсуждали по телефону. Заявленный вами ориентировочный срок завершения работы над книгой (конец лета) нас полностью устроит. В ближайшее время с вами свяжутся сотрудники отдела продаж, чтобы уладить вопрос с названием, оформлением книги и так далее. На этот раз они твердо решили поставить на обложку фото автора. Пожалуйста, подумайте над этим. К сожалению, предложенное вами заглавие, «Как называется это место», едва ли подойдет. Вариант «Крах империи» мне представляется куда более удачным. Впрочем, у нас еще будет время, чтобы решить этот вопрос.

Прилагаю к письму два экземпляра контракта, которые вам нужно подписать. Пожалуйста, обратите внимание на прикрепленный к последней странице аффидевит об антикоммунизме: его нужно подписать и заверить у нотариуса. Вы, наверное, слышали, что теперь это необходимая формальность в контрактах с киностудиями; предполагается, что скоро ее введут и в издательствах, так что мы решили заранее подготовить все нужные документы. Мисс Делей передает большой привет вам и миссис Браун. Также вам передает привет мисс Джеймс из отдела корреспонденции: она утверждает, что вам по-прежнему приходят горы писем, благоухающих духами, несмотря на слухи о вашей помолвке. Наверняка многие будут счастливы узнать, что скоро выйдет ваш новый роман. Искренне ваш,

Линкольн Барнс

Арти предложил позавтракать в «Швейцарской кухне», одном из его любимых кафе. Местечко, похоже, туристическое: у входа — огромный плакат с парнишкой в национальном костюме («Блюда, достойные йодля!»), а официантки одеты доярками. Но Арти с его ветхими штанами с манжетами и еле уловимым старческим запахом это ничуть не смущает.

— С чего они взяли, что это швейцарская кухня? — поинтересовался я, изучая меню.

— Потому что блюда очень жирные. Братвурст, который здесь почему-то называют сосиской. В общем, еда немецкая, но строго соблюдает нейтралитет.

У Арти ирония на посылках у безразличия. Ничто не способно его взволновать. Разве что сообщение, что некто работал с Троцким. Голд разглядывал контракт на новую книгу сквозь густой дым сигареты.

— Условия в целом неплохие. Жаль, что приходится морочиться с этой бумажкой об антикоммунизме.

— Ничего, я все подпишу. Надеюсь только, что они не попросят меня отречься от чего-то более существенного.

— Например?

— От кофе с сахаром. Бешеной ярости. Замыслов убийства, которые я никогда не смогу воплотить. Ну и так далее.

— Трудно карать за такие преступления. В противном случае мы все бы уже давно гнили в кутузке. Кроме Элеоноры Рузвельт.

К нам направилась одна из официанток с белокурыми косами — точная копия той, что усадила нас за столик у окна.

— В кутузке, — повторил я.

— Обычное слово. Обозначает тюрьму. Для молодого писателя вы не очень-то разбираетесь в американском сленге.

— Я его так толком и не освоил. Впрочем, вам по долгу службы наверняка не раз приходилось его слышать. От актеров и музыкантов.

— О да. От них только и слышишь: «Арти, где капуста?» Башли, зеленые, бабки, множество синонимов того, с чем у них сейчас туговато.

Наша доярка достала из кармана фартука блокнот и карандаш и тут же уронила. Готов поклясться, что специально. Наклонилась его поднять: ресницы полуопущены, из кружевного декольте выглядывает грудь. Господи боже, сказала бы миссис Браун. Откуда берутся эти очаровательные создания? Арти их притягивает, что ли?

— Ну-ка, куколка, расскажи нам, что у вас в меню съедобного. Да поклянись, что мы увидим твое хорошенькое личико ровно через тридцать секунд, когда ты принесешь нам кофе. И не жалей сахару для моего друга.

Арти в своем репертуаре.

— У вас особый выговор, — продолжил он, когда официантка ушла. — Я это заметил, еще когда мы в первый раз беседовали по телефону. Вы говорите чисто, но с небольшим акцентом. Как Гэри Купер. Американец, да не тот.

— В Мексике мне указывают на то же самое: по-испански я говорю с легким акцентом. Вечный иностранец.

— Едва ли стоит это исправлять. Я имею в виду, то, как вы говорите и пишете. Надо же нам как-то зарабатывать.

— Причем моя мать в этом вовсе не виновата, уж она-то мастерски владела сленгом. Просто превосходно. Кстати, сегодня ее день рождения. В этот день я всегда водил ее в кафе.

— С днем рождения, миссис Шеперд. Сколько ей?

— Она вечно молода. Мать погибла в 1938-м.

— Соболезную. Как это случилось?

— Авария в Мехико. Она тогда встречалась с репортером, и они ехали на аэродром взглянуть на Говарда Хьюза.

— Помирать, так с музыкой. Я не имел в виду ничего плохого.

— Вы правы. Она и жила с размахом. И умерла так же. Мне ее не хватает.

— Кстати, вы упомянули о замыслах убийства, которые вам никогда не хватит духу воплотить. Вы ничего не хотите мне рассказать как вашему адвокату?

— Да все как обычно. Репортеры. Весной их сплетни доводили мою секретаршу до отчаяния. Люди к ней несправедливы. Да и от друзей сочувствия не дождешься.

— Тогда понятно. Свобода печати означает, что она вольна безо всяких причин сломать жизнь человеку. — Он просматривал меню так же внимательно, как контракт с издательством, читал даже то, что напечатано мелким шрифтом. Закончив, закрыл папку.

— Кстати, поздравляю с новой книгой. Как я и говорил, условия отличные. Вы получите кругленькую сумму. А сейчас я хочу задать вам личный вопрос, но по долгу службы, как человек, чья обязанность — оберегать вас и заботиться о вашем благополучии.

— Валяйте.

— Я помню, что миссис Браун, грубо говоря, не в вашем вкусе. Вы как-то упомянули, что я один из немногих, кому это известно. Еще об этом знают в комиссии по военной службе. Признайтесь — и я надеюсь, что ответ будет отрицательным, — знает ли об этом еще кто-то?

— Может, еще пара человек. Но мы давно не виделись. Кажется, я ничего не скрываю, но и не афиширую. Мне трудно обсуждать такие вещи здесь, в кафе.

Арти поднял руку, отхлебнул глоток кофе:

— Я вовсе не хотел вас обидеть.

— Вы боитесь за мою безопасность?

— Да. Скажем так: я опасаюсь, что правда может выплыть наружу. Вдруг кому-то взбредет в голову вас шантажировать. И я сейчас даже не о корпорации «Сознательность». У меня бывали клиенты в вашем положении.

— Ах вот оно что. Нет, я не думаю, что из-за этого стоит тревожиться. Мой друг, о котором идет речь, пострадал бы от этого гораздо больше. Если бы, как вы говорите, правда выплыла наружу.

— Он, часом, не большевик? Ладно, не обращайте внимания. Будем считать, что я ни о чем вас не спрашивал.

Я рассмеялся:

— Нет, он американец до мозга костей. Во время войны мы вместе были на гражданской службе, перевозили в безопасное место картины из Национальной галереи. Не поверите, сколько народу этим занималось. Мир искусства уже никогда не будет прежним.

— Надо же.

— Сейчас он работает в музее в Нью-Йорке. Мы несколько лет не общались, и вдруг он решил приехать в Ашвилл. Должен признаться, не очень-то я этому рад. Привык жить отшельником.

Арти разогнал дым рукой:

— И я. Хотел было сказать — с тех пор как умерла моя жена, но, положа руку на сердце, я и прежде так жил. Откуда взять силы?

— Вы удивитесь, Арти, но официантки вокруг вас вьются точно пчелы.

— Все это мишура, друг мой. Красивые песенки. Если вдуматься, в жизни мы от силы минут пятнадцать барахтаемся в омуте страстей, а остаток дней вспоминаем об этом, мурлыкая себе под нос мотивчик.

— Пожалуй, вы правы.

Арти аккуратно прикурил новую сигарету от старой.

— Не то любовь.

— Да, любовь — совсем другое дело.

— Уж чем-чем, друг мой, а любовью вас жизнь не обделила. Вас обожают миллионы. Люди за вашими книгами в очередь выстраиваются.

Как сказала Фрида, «они смотрят на меня как на говорящего пони».

— Да, мне повезло. Как вы тогда заметили, я на службе у американского воображения.

— Так держать!

— А теперь я хочу кое о чем вас спросить, Арти.

— О личном?

— Нет. Мой друг из Нью-Йорка пишет, что оттуда депортируют иностранцев по малейшему подозрению в чем угодно. Борьба за права негров и так далее. Но у моего друга богатая фантазия, он мог и преувеличить.

— В этом случае он не преувеличивает.

— Что за дьявольское коварство — поддерживать правительство, депортируя оппозицию!

— Дьявольское — это еще мягко сказано.

— Они охотятся за теми, у кого нет гражданства?

— Мистер Гувер и мистер Уоткинс из Управления по вопросам иммиграции и натурализации не на шутку увлеклись чисткой. Некоторые из депортированных жили в стране, когда эти двое еще пешком под стол ходили. Одного моего знакомого, Уильямсона, профсоюзного секретаря коммунистической партии, сейчас держат безо всякой причины на острове Эллис. Якобы за то, что он иммигрант. Он им сказал, что родился в Сан-Франциско. Ему сорок пять лет, есть семья, свидетели. Но все метрики в этом городе погибли во время землетрясения и пожара в 1906 году.

— Ничего себе!

— Шеперд, у вас ведь есть свидетельство о рождении?

— Конечно. Выправить его было не так-то просто, поскольку оба родителя умерли, но я нашел больницу. У меня два паспорта, американский и мексиканский. Как вы догадываетесь, в войну мне пришлось с этим разобраться. Меня же пригласили на работу в госдепартамент, там нужны документы.

— Мой вам совет — всегда держите американский паспорт под рукой.

На завтрак подали крекеры с соусом, сосиски и яйца; все это принесли на нескольких тяжелых белых блюдах. Арти переставил тарелки, чтобы расчистить место для пепельницы, и все время, пока мы ели, курил не переставая. Все было таким жирным, что я всерьез опасался, как бы что не загорелось.

— Миссис Браун старается как может ограждать меня от тревог и забот, — сказал я. — Клянется, что мои взгляды кристально честны. И я не замешан ни в каких преступлениях.

— Да кому нужны преступления! На Управление по вопросам иммиграции работает целая орава профессиональных свидетелей. Талантливых, высокооплачиваемых, готовых подписаться под чем угодно. Если вы не коммунист, они докажут, что это не так. Если коммунист, привлекут за «распространение паники и организацию беспорядков» и будут держать, пока коммунистическую партию не объявят вне закона.

— Целую партию? В какой стране такое возможно?

— В той, где вы живете. Как вы знаете, наши коммунисты уже отреклись от насильственных методов. В прошлом году порвали всякую связь с Информбюро Советского Союза — так, на всякий случай. А оказалось, что случаи бывают разные. Не знаешь, откуда ждать беды. Федеральный суд присяжных недавно постановил, что членство в коммунистической партии угрожает гражданской безопасности. Теперь Конгресс работает над биллем Мундта — Никсона, который требует в обязательном порядке регистрировать партии. В общем, скоро тех, кто отрицает причастность к коммунистам, тоже объявят преступниками. Как ни повернись, кругом виноват.

На парковке под рекламой ресторана — поющим йодль парнишкой в кожаных шортах — остановилась темная машина, из которой вышли мужчина и женщина; пара бурно выясняла отношения. Сквозь витринное стекло не доносилось ни звука, но было видно, что оба вне себя от ярости. Мужчина ходил вокруг женщины, чтобы высказать все, что накипело, прямо ей в лицо, а она отворачивалась; широкий плащ болтался на ней колоколом. Женщина переминалась с ноги на ногу; на ней были туфли на плоской подошве. Сквозь овал заднего стекла за сценой наблюдал ребенок, несчастная обреченная рыбка в аквариуме.

— Что ж, по крайней мере, я не состою ни в какой партии.

— Но у вас красочное прошлое, мистер Шеперд. Вы еще общаетесь с друзьями из Мексики?

— С Фридой. Миссис Кало. Время от времени. Она снова вступила в коммунистическую партию, после перерыва. Говорит, в Мексике их движение пользуется авторитетом.

— Охотно верю. Наверняка там это законно. Но я бы посоветовал вам проявить благоразумие и не общаться.

— Не хотите же вы сказать, что я должен бросить старых друзей, опасаясь, что кто-то пронюхает о нашем знакомстве?

— Вовсе нет. Я верю, что у вас сильный характер. Но вы бы удивились, узнав, сколько человек на вашем месте поступили бы именно так.

— Понимаю. Как говорит моя стенографистка, «предупрежден — значит связан по рукам и ногам».

— В общем, это все, что я могу вам посоветовать.

— Пожалуй, не стоит хранить дома старые письма и прочее.

— Да вы не только с характером, вы еще и хватаете на лету! Браво. Кстати, как поживает наш приятель агент Икс, который навестил вас в том году в октябре? Не заглядывал больше?

— Ни разу. Наверно, убедился, что на такого неудачника, как я, не стоит тратить время.

— Возможно. Всем бы нам быть такими неудачниками. Но этим ищейкам плевать, кто вы. И даже на то, что вы задумали, что бы они ни говорили. Им главное — взять след. Узнать, чем вы занимались раньше.

— Тут я бессилен что-либо изменить. Я годами жил среди коммунистов, мыл их тарелки, пока они обсуждали переходные программы и оформляли партийные директивы. И знаете что, Арти? Они питаются так же, как все люди. Красят стены столовой в желтый цвет. Любят своих детей. Ума не приложу — почему все так ополчились на коммунистов?

— Я вам уже объяснял. Антикоммунизм не имеет почти никакого отношения к коммунизму.

— Да, я помню. Они называют черное белым. Трудно в это поверить.

— Возьмите хотя бы религию. Догмат непорочного зачатия. В это тоже трудно поверить. Однако для многих это доказывает, что мир погряз в грехе.

Ругающаяся парочка на стоянке села в машину и уехала. Всего лишь остановка на пути.

— Коммунизм, говорите? Большинство понятия не имеет, что это такое, — продолжал Арти. — Я не преувеличиваю. Спросите любого из добропорядочных граждан в этом кафе: «Простите, сэр, мне тут пришло в голову, что неплохо бы отдать средства производства рабочим. Что вы об этом думаете?» Вот увидите, почти все с вами согласятся.

— То есть они уверены, что коммунизм — то же самое, что Сталин.

— Именно так. А бейсбол — это девять белых мужчин с битой. Верьте глазам своим. Нам годами втолковывали, что бояться нечего. Все отделения почты были увешаны плакатами с утверждениями вроде «Японцам нас не запугать». Теперь новый курс, новый лозунг: «Бегите сломя голову».

— Понимаю, о чем вы.

— Согласно последнему опросу Элмо Роупера, сорок процентов американцев верят, что евреи захватили власть в стране. Теперь скажите, сколько евреев в Конгрессе?

— Думаю, немного. Пожалуй, ни одного.

— Так в чем тогда дело? Люди говорят на своем языке, исповедуют свою веру, другую, не христианскую, и ничуть этого не стесняются. Наверняка у них свои резоны. Так нет же: это угрожает миру, который дался нам так тяжело, и благополучию. Другой пример — борьба за права негров.

— Ясно. Дело не в коммунизме как таковом.

Арти подался вперед; его водянистые голубые глаза лихорадочно блестели. Он поднял обе руки, точно собирался взять мое лицо в ладони.

— А знаете, в чем все дело? Хотите, я вам скажу? В том, что правительство решило считать Америкой. У них хватает наглости заявить: «Смотрите, сукины дети, не вздумайте трогать руками! Это готовый продукт!»

— Но любая страна постоянно развивается. Всегда. Такова история. Должны же люди это понимать.

Арти уронил руки на стол и откинулся на спинку дивана.

— Расскажите об этом чертовым морским пехотинцам. Извините за выражение.

— Моя стенографистка рассуждает примерно так же. Разумеется, исключая выражения.

Арти доел, составил тарелки в стопку, а сверху водрузил пепельницу.

— Ваша миссис Браун — разумная женщина. Как она поживает?

— Разумная, это вы правильно сказали. Но не моя. Это так, к слову. Кажется, у нее все в порядке.

— Вот и хорошо.

Он затушил сигарету, разгладил лежавший на столе контракт и убрал его в конверт.

— Подписывайте смело. Аффидевит и прочие документы. Конечно, если хотите. Не стану вас ни уговаривать, ни разубеждать. Но я расскажу вам кое-что про историю и развитие страны. И запомните, что первым вам это объяснил Арти Голд за тарелкой яичницы с сосисками. Дальше будет хуже. Такая политика может стать постоянной.

— Что вы имеете в виду?

Арти выглядел измученным.

— Стоит отбить у людей охоту задавать вопросы, как они вовсе отвыкнут спрашивать. Пустят вопросительный знак с молотка, сдадут в металлолом. Ни смелости, ни идей, как исправить недостатки. Потому что, как только кто-то заикнется, что в стране что-то не так, его тут же запишут в бунтовщики.

— Уверен, что вы преувеличиваете, — возразил я. — Америку бросает из крайности в крайность. Последняя мода и полный бак бензина любого заведут в непролазные дебри. Сегодня Кремль — жупел и лучше умереть, чем быть коммунистом. А завтра объявят, что все зло от сигарет и лишней ложки сахара в кофе. Культура строится на гиперболах. — Мне хотелось его рассмешить. — Или вы правда думаете, что эти блюда достойны йодля?

Но Арти не улыбнулся.

— Я старик, я многое повидал. Эти молодчики посыпают лужайку химией. Сорняки-то она, конечно, убьет, но надолго отравит все живое. А может, и навсегда.

Дорогая Фрида,

сейчас два часа ночи, а на улице светло как днем. Мостовая блестит, как водная гладь; вдоль нее протянулись ряды деревьев, как по берегам каналов Сочимилко. Полнолуние уже миновало. Левый бок луны круглый, а правый чуть выщерблен: значит, идет на ущерб. С как Cristo обозначает, что луна убывает. Сегодня мне не спалось, и я встал с постели, чтобы встретить наш день рождения. Должно быть, на несколько секунд я все-таки задремал, потому что в комнате вдруг очутились вы на кресле-каталке, с привычной короной из кос. Вы работали за мольбертом, спиной ко мне. Я окликнул вас: «Смотрите, Фрида, улицы превратились в реки! Поедемте кататься на лодке». Вы обернули ко мне лицо с пустыми глазницами и ответили: «Езжай один, Соли. Я должна остаться».

Должно быть, сегодняшние новости по радио лишили меня сна. Сталинская блокада Берлина ужасна, и не так-то сложно представить нечто подобное здесь, у нас. Ашвилл тоже перешел на осадное положение: из-за эпидемии полиомиелита в городе ввели карантин. Сегодня я отправился в банк, чтобы перечислить жалованье миссис Браун, и по пути мне не встретилось ни души. Школьные площадки для игр пустовали. В закусочных было темно; у барной стойки маячили лишь высокие хромированные табуреты. Город вымер. Единственными земляками, которых я встретил сегодня, стали пластмассовые манекены в витринах с их модными нарядами и самодовольными пустыми глазами. Разумеется, банк оказался закрыт.

Представляю, как бы вы, Фрида, ковыляли по здешним улицам, потешаясь над общим страхом. Вы победили полиомиелит, доказательство тому — ваша нога, лавина ваших бед и могучее жизнелюбие, которому тесно в четырех стенах. Выжить — это подарок небес, не так ли? Это выделяет нас из толпы. Странно, почему я пишу «нас»? Самому интересно, что же я имел в виду. Какие болезни я перенес в детстве? Пожалуй, любовь. Я оказался уязвим перед страстью и пережил бред и лихорадку этой чумы. Но теперь, похоже, я в безопасности и едва ли когда-нибудь еще подхвачу эту заразу. Преимущества иммунитета очевидны. Люди так боятся одиночества, что готовы на любые компромиссы. Великая свобода — отказаться от любви и заняться чем-нибудь другим.

Этим же летом я занимаюсь преимущественно тем, что пишу новую книгу. Я верю, Фрида, что она получится серьезной и достойной. В любом случае, я скоро ее закончу; надеюсь, что осенью. Дело движется медленно, потому что приходится все печатать самому. Помощь миссис Браун меня разбаловала, а сейчас она не может приходить на работу, потому что хозяйка пансиона панически боится эпидемии. Пригрозила постояльцам, что, если они отправятся в город или проедутся в автобусе, она не пустит их домой. Уму непостижимо, что приходится выносить миссис Браун от этой дамы. Сталину еще поучиться у миссис Битл.

Я думал было предложить миссис Браун пожить у меня. Мы работаем вместе, у меня есть свободная комната. Но, видите ли, я слепо, как теленок, стараюсь следовать правилам, о которых понятия не имею. В Мексике под одной крышей могут жить все подряд: и те, у кого душа нараспашку, и те, кто всегда держит камень за пазухой, — все варятся в одном котле. Здесь все иначе. Даже скотина бессловесная все поймет, если ее долго бить по голове! «Эхо» и «Стар уик» принялись бы рыться в нашем грязном белье. Детям бы велели обходить наш дом стороной.

К счастью, переписка под контролем. Миссис Браун договорилась, чтобы корреспонденцию пересылали в пансион миссис Битл — разумеется, пока эту даму не осенит, что конверт, который неизвестно кто лизал, чтобы заклеить, таит угрозу. В доме пусто, как в закусочных, на столе миссис Браун все в том порядке, в котором она оставила: пишущая машинка в чехле, черным нарциссом торчит телефон с висящей раковиной трубки. Если мне захочется общения, я могу почитать письма: ответив на них, миссис Браун отправляет коробки сюда. Письма не перестают меня удивлять; их поток не иссякает. Теперь все девицы умоляют меня: пожалуйста, мистер Шеперд, пусть ваш следующий роман кончится хорошо! Как будто я со своими выдуманными марионетками могу обратить историю вспять. Девушки поставили на темную лошадку. Едва ли разумно ждать от меня счастливого конца.

Мы с вами похожи. Вас ведь тоже просят не рисовать истекающие кровью сердца и кинжалы, чтобы картины выглядели повеселее? Но в Мексике все по-другому. Там все же не возбраняется писать сердца и кинжалы.

Не идут из памяти наши рождественские каникулы, хотя вы правы: вы действительно очень изменились. Похудели, но не как щепка; тут я с вами не соглашусь. Диего идиот, а эта тощая ящерица Мария-Феликс может забраться на дерево и жрать муравьев. И все же, признаться, меня всерьез тревожит ваше здоровье. Сегодня я не ложился еще и потому, что испугался: вдруг я больше никогда не встречу свой день рождения с вами.

Больше всего жалею о взаимных упреках, которые были высказаны, когда мы гостили у вас. Я знаю ваш нрав и понимаю, что это скорее поэзия, чем правда; вам с миссис Браун было уживаться нелегко. Вы обе много для меня значите, а семь кухарок, как известно, устроят пожар на кухне. Мы с миссис Браун давно все забыли и простили. Уверен, что она присоединяется к моим приветам и поздравлениям.

Abrazos Диего, Канделарии, Белен, Кармен Альбе, Перпетуе, Алехандро и всем обитателям вашего дома, в котором у меня больше друзей, чем во всем этом городе, где я теперь живу. Но больше всех вам, mi querida, feliz cumpleaños[209].

Соли.

Не пробило и девяти утра, как позвонила миссис Браун, вне себя от гнева. Пришло второе письмо от этого скорпиона из юридической конторы, Лорена Матуса. Утверждает, будто у него есть компрометирующий меня снимок. Полная ерунда. «Фотография Гаррисона Шеперда с женой на съезде коммунистической партии в 1930 году». Чтобы взглянуть на этот редкий кадр, я должен заплатить ему пятьсот долларов.

Миссис Браун по телефону записала под диктовку ответ. Почему этот снимок — фальшивка. В 1930 году Гаррисону Шеперду было четырнадцать лет, и он ходил в школу для умственно отсталых в Мехико. Его политические взгляды ограничивались собиранием сороконожек в банку, чтобы во время молитв выпустить их под стол сеньоры Бартоломе. С тех пор мистер Шеперд не нашел причин жениться, равно как и тех, кто желал бы ему в этом поспособствовать, хотя в 1930 году наличие супруги немало бы его позабавило. Многие дорого бы заплатили, чтобы на это посмотреть. Подпись: «Искренне ваш, Гаррисон Шеперд». Г. Ш./В. Б.

Свидание

Сколько лет, сколько зим, сказал смазливый негодник, подняв глаза от бокала. Крепкое рукопожатие, отодвинутый стул. Роскошная веранда ресторана в «Гроув-парке»; на покрытых белыми скатертями столах мерцают свечи, но, кроме нас, ни души. Наверно, Том оказался единственным постояльцем.

— Как у твоего босса хватило смелости прислать тебя сюда? Разве на Манхэттене не слыхали о карантине? Или вы там такие шустрые, что никакому микробу за вами не угнаться?

— Нас не запугаешь каким-то полиомиелитом! — ответил он. — Закаляем характер.

— Томми, это не шуточки.

— Какую закажешь отраву? У меня сливянка с содовой. Пусть название тебя не смущает: пойло валит с ног. Здешний бармен знает свое дело.

— Вот и славно. Возьму-ка и я этого сногсшибательного нектара.

Томми жестом подозвал официанта, который все это время вертелся в темноте неподалеку — то переминался у входа в патио, то тайком покуривал у стены. Интересно, научусь ли я, как все люди, не обращать внимания на официантов. Меня все время так и тянет им помочь: сперва принести выпивку, а потом отнести тарелки на кухню.

Тлел кончик сигареты, которой Томми размахивал не переставая.

— Да ладно тебе. ФДР[210] полиомиелит пошел только на пользу. Хромота вызывает сочувствие избирателей. Можно позволить себе быть сентиментальным: всем это только понравится. «Я ненавижу войну, Элеонора ненавидит войну, наша собачка Фала ненавидит войну…»

Принесли напитки, а затем и ужин материализовался из темноты, совсем как Том, ненастоящий, словно картинка на экране кинотеатра. Бессердечие — лишь амплуа, в котором он сейчас выступает, как Херд Хэтфилд в роли Дориана Грея. Томми тоже довелось пережить неприятности. Конгресс поднял на смех выставку современного искусства, которую тот курировал; Томми принял это близко к сердцу. И это, пожалуй, наименьшее из разочарований для парнишки, который отчаянно хочет к кому-нибудь привязаться, но никогда не сможет этого сделать.

Правду о Томми не так-то просто узнать — ту, что прячется под яркой обложкой. В день, когда мы познакомились, сидя в вагоне на ящиках с Роденом, Кадди, услышав фамилию Ривера, раскрыл рот от удивления, а потом отпустил остроумное замечание. Он изучал фрески художника по фотографиям и хотел знать все — как тот смешивает краски и штукатурку? И чем наносит краски Фрида — кистью или ножом? Какие оттенки кладет первыми — теплые или холодные? Действительно ли испытывает ту неземную грусть, которой веет от ее картин? Он так и сказал — «неземную грусть». Когда Томми работал в музее, ему довелось держать в руках две картины Кало.

Когда мы позже в темноте лежали в его номере голыми по пояс и курили сигарету за сигаретой, я никак не мог отделаться от ощущения, что не понимаю, где нахожусь: то ли в академии «Потомак», то ли в квартирке у Льва. Но Тому Кадди там было бы тесно — это человек-оркестр. Он не ждет ответа на свои вопросы, и не так-то легко отгадать, о чем он вообще спрашивает. Кто бы кого поборол на руках, Фрэнки Лейн или Перри Комо? Кристиан Диор совсем спятил или совершил гениальное открытие?

— А что такого сделал Диор?

— Вытащил вату из подплечников и запихнул в лифчики.

Подумывает уходить из галереи и вообще бросить искусство. Ради рекламы.

— Что? Будешь писать слоганы? «„Лаки Страйк“ — отличный табак»?

— Вот балда. Нет, я буду рисовать плакаты. Создавать образ будущего.

— Мне казалось, тебе нравится в музее. Кандинский, Эдвард Хоппер. А ты, значит, решил превратиться в Луэллина Эванса из «Рекламистов», который продает ничего не подозревающим хозяйкам косметическое мыло?

— Не мыло. Саму красоту. Секс, Бог и Отечество. — Томми выпустил аккуратное кольцо дыма и проследил взглядом, как оно поднимается к потолку. — На седьмой день Том Кадди создал Америку. И сказал Том Кадди: «Старик, да это хорошо!»

— Будь я верующим, вскочил бы сейчас с постели, пока в нее не ударила молния.

— Вот увидишь, дружище Шеперд. Типам, которые проводят избирательные кампании кандидатов в президенты, понадобятся рекламисты.

— Томми, ты сошел с ума.

— Я не шучу. Знаешь, сколько сейчас телеканалов?

— Штук шесть или семь.

— Двадцать.

— Кстати, как дела у твоего приятеля? Латиноамериканского Ромео с внешностью киногероя?

От вопроса у Томми испортилось настроение; он рассердился. Рамиро уехал. Нет, не в Пуэрто-Рико, а просто из города, подальше от света прожекторов и всеобщего внимания. Может, стал коммивояжером и торгует щетками. Поневоле задумаешься, как устроена вселенная Тома Кадди: солнце Рамиро закатилось, взошла звезда Гаррисона Шеперда. Томительный компромисс в борьбе с одиночеством. Том пообещал, что через месяц приедет снова, а может, и не раз. В золотой Ашвилл, как он выразился. Регулярные свидания за счет фирмы в «Гроув-парке», пока будет обхаживать Вандербильтов.

— Тебе повезло, что ты здесь живешь, — заметил он.

— Где? В Скверолине? При карантине?

— Да, Шеп, здесь — или в любом другом месте, где захочешь. Пишешь что хочешь, и никто не заглядывает тебе через плечо. Мы же в Нью-Йорке словно муравьи, которых подожгли через лупу, и теперь они корчатся в огне.

— Горящие муравьи. Громкое заявление. — Опершись на руки, я поднялся с постели. Пришлось совершить над собой усилие: сливянка дала о себе знать. Но усидеть на месте было невозможно, и я принялся мерить комнатку шагами. От Томми исходит энергия, словно ток. Я стоял в темноте у бойницы окна.

— Громкое? — удивился он. — Ты еще не слышал громких фраз. Типов с радио и телевидения. Продюсеры, точно жестокие мальчишки в школе, толпятся вокруг, чтобы посмотреть, как будут корчиться муравьи. Обвинения в заговоре, процессы над иностранцами. Как ты думаешь, сколько в Нью-Йорке тех, кто приехал из других мест? Город опустеет, как этот отель.

Казалось, Тому не хватает слов; редкий случай. Я слышал, как дышит гостиница: как натужно поскрипывают потолочные балки, как медленно журчит по трубам вода.

Томми закурил новую сигарету.

— Им даже не нужно доводить дело до суда. Однажды ты просто чувствуешь, что тебя припекло, а они уже тут как тут — собрались вокруг, наклоняются, чтобы получше рассмотреть, как ты будешь корчиться. Стоит твоей фамилии оказаться в списке — готово дело: входишь в комнату, и разговоры смолкают. Думаешь, мы ничего не знаем об эпидемии?

— Это же всего лишь продюсеры, Томми. Не верховная власть, на которую работает тайная полиция. Обычные люди, которые просыпаются по утрам, надевают костюмы, купленные в «Сирс Робак», и идут на работу, чтобы решить, кто сегодня получит тортом в лицо. Трудно представить, что они способны на такие зверства.

— Трудно представить, — Том цокнул языком, удивляясь то ли слогу писателя, то ли его наивности; кто знает. — Пастушок ты мой, что же мне с тобой делать?

Планеты и звезды вернулись на круги своя. Миссис Браун всю неделю работает, жизнерадостная как никогда, в новой кофте с оборками. Женский клуб снова включил ее в организационную комиссию, в основном потому, что она во время карантина продолжала отвечать на письма и звонки клуба. Большинство же добропорядочных дам страдали в одиночестве.

К концу месяца собираемся завершить работу над черновиком романа. Миссис Браун утверждает, что это моя лучшая книга, а ведь она еще не читала окончания. С названием прежняя карусель. Издательство, как всегда, настаивает на громком заглавии: «Великое падение, или Крах империи». Мне же хотелось оставить метафору. Миссис Браун в задумчивости сидела за столом, прижав к щеке карандаш, а потом сказала: «Помните, как в последний день мы сидели на вершине храма в Чичен-Ице? Светило солнце, а потом вдруг надвинулась туча, и все потемнело. То же место, те же храмы, но вдруг стало жутковато». Это ведь то, что вам нужно, правильно? Как это можно назвать?

— Да. Дж. Эдгар Гувер.

Отпросилась завтра уйти пораньше, чтобы послушать предвыборную речь Трумэна на вокзале. Он будет проезжать через Ашвилл и выступит с трибуны за Фернандо Магелланом. Тот же поезд, на котором везли тело Рузвельта; люди тогда прождали всю ночь. Но поезд так и не пришел.

«Гроув-парк» — тихое местечко с регулярным парком и добротной мебелью по образцам старинных испанских католических миссий. Огромные каменные камины, деревянные напольные часы, даже крыши, скругленные, точно у сказочных домиков, с бровками наличников над окнами комнат верхнего этажа. Том в восторге от обстановки; говорит, что чувствует себя точно художник в мансарде. Уверяет, что Фицджеральд, приезжая проведать Зельду, всегда останавливался в номере наверху. «Хочешь, спроси у коридорного, я тебе говорю, я прав. Может, он написал „Гэтсби“ в той же комнате, где сейчас сплю я».

— Тогда уж, скорее, «Крушение». Если приезжал в город за тем, что ты говоришь.

Томми покачал головой: «Хорошо, пусть будет „Крушение“». У него пластика актера, он искренен в каждом жесте и прекрасно знает, как себя подать. Сегодня ему больше повезло с публикой: на веранде было яблоку негде упасть, постояльцы нежились на осеннем солнце. В город снова стремительным потоком хлынули туристы: надо же съездить в отпуск, пока не настали холода. Томми рассматривал гостей.

— Вон у того наверняка на носках часы[211]. Бьюсь об заклад. Иди попроси его приподнять штанину.

— Я не знаю, что это значит. Часы на носках.

— Это значит, — промурлыкал Томми, подавшись вперед, — что к антенне автомобиля, который он оставил камердинеру, прикреплен лисий хвост. Вот так вот. Ты не знаешь этих мальчиков из колледжей. А я их насквозь вижу. — На этот раз сливянка с содовой показалась Тому слишком легкой, и мы пили «Морской бриз», коктейль, состав которого он долго и путано объяснял бармену. В результате оказалось, что это джин с апельсиновым соком.

— Смотри, вон сидит парочка. Парижане. Парень с красоткой, оба расфуфыренные будьте-нате.

— Неужели. — Выучить сленг, на котором изъясняется Томми, невозможно. Я давно уже не пытаюсь.

— В Париже я любого американца узнаю в толпе. Пиф-паф! — Томми прищурился и сделал вид, будто стреляет из пистолета. — Французы ходят вот так, — тут он поднял плечи к ушам, — как будто им ледышку за воротник сунули. Англичане же шагают расправив плечи. «Подумаешь, лед за пазухой! Тоже мне, проблема!»

— А американцы?

Томми откинулся на стуле, расставил широко колени, заложил руки за голову в золотистых кудрях и произнес, растягивая гласные:

— Ну лед, и что? Я пью безо льда.

Мексиканец сказал бы: «Я притащил на спине кусок льда, порубил его мачете, но, кажется, неправильно». Томми поднял два пальца, чтобы нам принесли еще по стаканчику.

— Я больше не хочу, — возразил я. — Не оставляю наивной надежды, что вечером удастся еще поработать. Так что мне, пожалуйста, кока-колы.

Официант кивнул. Все официанты в ресторане были чернокожими, а гости — белыми. Как на оккупированной территории после прекращения огня, где соседствуют два враждебных племени: первое, в разноцветной одежде, раскованное и словоохотливое, беспечно развалилось на стульях, второе же молча стоит в накрахмаленных костюмах и белых рубашках, воротнички которых впиваются в темную кожу. В Мексике за столом обычно сидели гости в рубашках с накрахмаленными воротничками, а слуги были одеты пестро.

Томми сообщил, что «Кока-Кола» продает пятьдесят миллионов бутылок в день.

— Ты что, Элмо Роупер?

— Такого количества жидкости хватит, чтобы спустить на воду линкор. В буквальном смысле. Ничего себе, да? Французская национальная ассамблея проголосовала за запрет кока-колы: теперь по всей стране ее нельзя ни продавать, ни покупать. Из-за чего весь сыр-бор?

— Может, им не нравится, когда колу льют на спину.

— Ты собираешься вернуться домой и вечерком поработать? — Глаза у него ясные и светлые, впрочем, как и кожа; кажется, будто она не поглощает, а излучает свет. На его сияние должны слетаться мотыльки и радостно гибнуть в огне.

— День я могу провести с тобой. Но книга почти дописана, и все мои мысли сейчас только о работе.

— Мешай дело с бездельем!

— Или окочуришься раньше времени, если верить моей стенографистке.

Том подался вперед, ущипнул меня за плечо и цокнул языком. Потом снова откинулся на спинку стула и бегло огляделся по сторонам, словно боксер на середине поединка.

— Что слышно от твоих барыг?

Я задумался.

— Сдаюсь.

— Насчет твоего фильма.

— Ах вот оно что. Не знаю. Никогда не знаешь, откуда в Голливуде ветер дует.

— Слушай, я могу его продать. Сделать твой фильм сенсацией сезона.

— Я-то думал, тебе хочется посмотреть на Роберта Тейлора. А теперь ты намерен его продавать?

— Дружище, ты меня не слушаешь. Я собираюсь заняться рекламой. На прошлой неделе ходил на собеседование в агентство.

— Я слушаю. Ты намерен рекламировать кандидатов в президенты. Знаешь, ты им нужен прямо сейчас. Всем четверым.

— Вот видишь! Четыре претендента — и ни одного победителя, как я погляжу. Избави нас боже от этого зануды Тома Дьюи с усами щеточкой.

— Едва ли это возможно. Газеты утверждают, что дело решено. Демократы раскололись на три фракции, и Дьюи осталось только дождаться, пока его утвердят в должности. Сегодня в передовице написали, что кабинету Трумэна лучше бы прямо сейчас уйти в отставку и не мешать.

— Не может быть. Дьюи и на республиканца-то не похож. Скорее, на продавца журналов.

— Ничего себе продавец. Даже не проводит предвыборную кампанию. «Прекрасная Америка» не тянет на политическую платформу. Наверно, не хочет опускаться до уровня Трумэна, чтобы не выглядеть неуверенно.

Томми закрыл лицо руками.

— Только не Том Дьюи с усами щеточкой! Пожалуйста! Не хочу в следующие четыре года видеть эту образину на всех фотографиях.

— Ты бы предпочел любовался на Строма Термонда?

— Фу, на этого слизняка!

Через веранду просеменила дородная дама в тесном бюстгальтере и эспадрильях. В Мексике, пожалуй, ее сочли бы в своем роде красавицей, но не в Америке. Томми с преувеличенным вниманием проводил ее глазами, как Чарли Чаплин в «Золотой лихорадке».

— Может, Скарлетт О’Хара не откажется поучаствовать в предвыборной кампании Строма, — предположил я. — А на свист диксикрата Ретта Батлера сбегутся все сторонники сегрегации.

Том поднял на меня широко распахнутые от удивления глаза:

— Да это же готовый образ кампании! У тебя талант! А в другую команду в роли главного зазывалы пригласим Генри Уоллеса, а за ним и либералы прискачут.

— Бедняга Трумэн, никого-то у него не осталось. Я читал, что он обратился к дюжине человек с предложением занять пост вице-президента, и все отказались. Как думаешь, это правда?

— Едва ли его выберут, так к чему им зря время тратить?

За соседний стол уселась молодая пара, и Том тут же прокомментировал:

— Побрякушки с брюликами. Ни дать ни взять важные шишки.

Молодой человек был красив как Адонис; похож на Томми, только помоложе. На девушке было теннисное платье и браслеты с бриллиантами.

— Моя секретарша ходила слушать Трумэна, когда он пару недель назад проезжал через Ашвилл. Она состоит в Лиге женщин-избирателей. Так что один голос за него уже есть.

— Да ладно тебе. Коротышка отпускает фальцетом сальные шуточки с площадки вагона.

— Она рассказывала, что его выступление собрало немало народу.

— Кто бы спорил. Единственное, чего ему удалось добиться за последние два года.

— Ты несправедлив. Республиканцы зарубили все законопроекты, которые он подавал в Конгресс. Какое им дело до минимальных зарплат или строительства жилья? Они ломятся на процессы над коммунистами, чтобы посмотреть, как Элджеру Хиссу предъявят обвинение в шпионаже.

Томми промурлыкал на джазовый манер несколько тактов из «Я схожу с ума по Гарри».

— Томми, это правда. Если бы ты читал что-то кроме «Эха», ты бы знал это.

— Ладно, хватит об этом. Гарри Трумэн получит два голоса.

— Я не хожу на выборы. Никогда не голосовал.

— Правда? Умереть не встать. Я думал, ты вроде Генри Уоллеса. Возвышение простого человека и так далее. Все критики трубят об этом.

— Политика в этой стране не всегда такова, какой кажется. Я не считаю себя… как бы это сказать? Вправе.

Томми, похоже, искренне удивился:

— Вправе. Старик, это Америка, здесь у всех есть право голоса. У умников, проходимцев, даже у типов вроде нас с тобой. Не голосуй за Фидо, а то он тебя вычеркнет из списков избирателей.

— В том-то все и дело. Это чересчур. Слишком все быстро. Мне надо все обдумать.

Том поднял голову и сочувственно надул губы:

— Грустный чужак в счастливой стране.

До чего странный день. Выпал ранний снег и приходили из ФБР.

Снег медленно падал огромными хлопьями, облепляя все вокруг, даже ветки и телефонные провода. Надел белые шапки на гидранты, завалил грязные лужи и покоробившиеся тротуары. Благословение на День мертвых. Или соборование горестного мира со всеми его грехами; земля со вздохом упокоилась и накрылась саваном. «Святой день», — подумал я, и в эту минуту показался агент. Он шагал не спеша, и его кожаные ботинки оставляли на снегу вереницу следов. У дорожки к дому остановился, прошел в одну сторону, затем в другую и, наконец, повернул к крыльцу. Все это было похоже на рисунок танца Артура Мюррея.

Его звали Майерс. На этот раз я специально посмотрел в удостоверении: Мелвин К. Майерс, особый агент Федерального бюро расследований. Не тот, который приходил в прошлый раз: я сразу это понял по голосу. Майерс явно занимал должность повыше, но держался так, будто извинялся за что-то. Слишком стар, чтобы ввязываться в драку, и сожалеет, что до этого дошло.

Я не мог допустить, чтобы он стоял на пороге с сугробом на шляпе. В камине горел огонь, и я только что сварил кофе, готовясь провести день в одиночестве. Миссис Браун из-за снегопада осталась дома; ее автобус отменили. Я усадил Майерса на диван, принес ему кофе и поворошил дрова в камине, как будто принимал гостя. Мы обменялись шутками о грядущих выборах и о том, что Трумэну скоро придется искать новую работу. На журнальном столике лежало три журнала, все с фотографией будущего президента Дьюи на обложке и статьями о его смелых государственных планах. Чисме и Чиспу не обманула наша дружеская болтовня: кошки вскочили с теплых мест у камина, еле слышно зашипели и были таковы. Надо было и мне последовать их примеру.

Мистер Майерс сообщил, что, по его мнению, я крепко влип. Моя работа в Госдепартаменте находится под угрозой. Как бы мне не оказаться в одной лодке с Трумэном, добавил агент. В поисках новой работы.

— Это ужасно. Подумать только, что в мире делается! — сокрушенно проговорил я, решив подыграть Майерсу. Ему совершенно незачем знать, что я давным-давно не сотрудничаю с Госдепартаментом и не собираюсь впредь.

— Нас, сыщиков, это не касается, — хихикнул он. — Уж мы-то можем быть спокойны за свою работу.

— Читал, а как же. Изгнание змей из Ирландии и все такое прочее.

Майерсу не терпелось продемонстрировать улики, которые он собрал на меня; мне и самому было любопытно взглянуть на досье, особенно на фотографию. Гаррисон Шеперд с женой на съезде коммунистической партии в 1930 году. К моему вящему разочарованию, на фотографии я никого не узнал. Ни людей, ни знакомых мест.

— И вы думали, что поймаете меня на этом? Я даже не могу представить, кого из этих людей приняли за меня. Мне в том году было четырнадцать лет, и я жил в Мексике.

Я протянул Майерсу фотографию; тот очень аккуратно сложил ее в папку, которую спрятал в нужное отделение портфеля, и признался:

— Я знаю, что снимок — фальшивка. Я догадался.

Он держался так серьезно, а одежда на нем была такая потрепанная, что мне стало неловко его огорчать. Думаю, не только у меня он вызывал подобные чувства: наверное, продавцы возвращали ему мелочь, а мясник подкладывал на весы лишний кусок говядины. Пожалуй, я пригласил его в дом, потому что он чем-то напоминал Арти. Низенький лысый Артур Голд, разве что не еврей. Вдовец, судя по костюму и длинному жидкому зачесу на лысине; некому было ему сказать, что это выглядит жалко. В нем не было сообразительности Арти, и все же казалось, что Майерс слеплен из того же теста. Так же ценит в людях честность и устал от царящего вокруг абсурда.

— Я знаю, что вы жили в Мексике, — продолжал он. — У нас есть сведения об этом. Вы работали у одного художника в Мехико, знаменитого коммуниста. Не припоминаю его имени, но оно есть в деле. И сегодня я пришел задать вам несколько вопросов об этом. Поперся по грязи, в такую омерзительную погоду, аж в Северную Каролину. А у меня ведь даже нет цепей на колесах, — вздохнул он.

— Вы хотите спросить меня о том, как я работал у художника в Мехико?

— В основном да. Вы можете все отрицать. Большинство отрицает. Для начала. Но, скажу вам честно, никому еще это не помогло.

— Да зачем мне это отрицать?

— Одной этой информации достаточно, чтобы вас выгнали с государственной службы. Скорее всего, так и будет, если вы не станете отрицать, что знакомы с ним. Дальше — больше. Вероятно, вам придет письмо от Макфарленда.

— Кто это?

— Сам по себе Макфарленд никто. Но письмо — плохая новость: в нем будут конкретные обвинения. Большие шишки намекнули, что у них есть против вас скандальные улики.

— Ясно. И кто же их предоставил?

— Подумайте сами, мистер Шеперд. Вы же понимаете, что этого вам никто не скажет. Если бы мы рассказывали обвиняемым, кто написал на них донос, у нас бы не осталось осведомителей. И как бы мы тогда расследовали преступления?

— Так вы, значит, расследуете преступления. Что ж, это важно.

— Именно так. Наш долг — охранять граждан. Весьма рискованное занятие. Большинство даже не догадывается, до чего это опасно; их счастье. И ваше тоже, мистер Шеперд.

— Сложно сказать, мистер Майерс. Я вполне уютно себя чувствовал, пока вы не постучали в дверь.

Я встал, чтобы подбросить дров в огонь — кедровую доску, брызнувшую на пол дождем искр. Я затоптал угли; обошлось. Но Майерс, похоже, на меня рассердился.

— Коммунисты люди скрытные, — заявил он. — Они готовы на все, чтобы защитить советскую отчизну и посрамить ее врагов. — Он говорил как по учебнику и косился на книжные полки. Наверное, пытался прочесть надписи на корешках книг: Диккенс, Достоевский, Драйзер. У подозреваемых книги всегда расставлены по алфавиту. Но в этом скорее повинна миссис Браун.

— Никогда бы не подумал, — ответил я.

Я не двинулся с места, так и стоял у огня. Вот он, мой Джексон Морнард собственной персоной, явился со шляпой в руках и ледорубом под плащом. Я впустил его в дом, принес ему кофе. Как говаривал Лев, пришла беда откуда не ждали. Майерс повернулся ко мне лицом.

— Коммунисты ни во что ни ставят своих врагов. Это психологическое расстройство. Коммунисты не умеют логически мыслить.

— Вы полагаете? А я вот задумался над тем, что вы сказали об осведомителях, дескать, вам нельзя их раскрывать. Я полагал, что по конституции имею право познакомиться с выдвинутыми против меня обвинениями. Равно как и с обвинителем.

Майерс допил кофе и, закряхтев, наклонился, чтобы поставить чашку на стол. Я понял, что разговор подошел к концу.

— Когда я слышу подобные разговоры, — произнес он, — о конституционных правах, свободе слова и так далее, я поневоле думаю: «Ну и олух! Теперь я точно знаю, что передо мной коммунист». Умный понимает с полуслова, мистер Шеперд. Настоящий американец о таком и не заикнется.

Миссис Браун ушла пораньше, чтобы успеть проголосовать. Сообщила, что мой избирательный участок находится в школе по соседству — если, конечно, я возьму на себя труд пойти на выборы. Я пообещал, что к следующему туру непременно обзаведусь бюллетенем. У соседских детей сегодня выходной, и они на улице играют в снежки, строят крепости и лепят пучеглазых снеговиков. Тот, что в соседнем дворе, — вылитый агент Майерс, стоит себе, толстый, сутулый, с носом картошкой, в старой фетровой шляпе, которую я отдал Ромулу, и таращится в мое окно.

Она пришла в девять часов с почтой и свежими газетами, в один голос утверждавшими, что Дьюи победил на выборах; новость набрана самым крупным шрифтом. Бедняга Томми: со сложенной страницы грозно топорщились громадные усы щеточкой. Глаза миссис Браун сверкали. Она потопала ногами на пороге, точно в танце, отряхивая снег с ботинок, и развязала шарф. С Мексики не видел ее такой оживленной.

— У вас такой вид, словно вы съели на завтрак канарейку.

— Что правда, то правда, мистер Шеперд. Дьюи не победил. Включите радио.

Сперва были новости о воздушной доставке грузов в Берлин; бедолаги вот уже полгода живут в кольце блокады. На этот раз американские пилоты отвезли провизии больше обычного, тысячи тонн, и уголь, чтобы берлинцы не замерзли. Передавали интервью с военным летчиком, который заявил, что в следующем месяце немцам сбросят на парашютах конфеты и игрушки. «У детишек будут подарки от Санта-Клауса, хочет того Иосиф Сталин или нет», — поклялся он.

— Как вы себя чувствуете, мистер Шеперд? — вдруг спросила миссис Браун. Должно быть, вид у меня был нездоровый.

Я высморкался, чтобы не уронить достоинство. Я чуть не плакал, причем по самой нелепой причине, которую можно представить.

— Мне вспомнился мой бывший начальник, Лев Троцкий, — признался я. — Он бы очень обрадовался этой новости. Триумф сострадания над железной сталинской хваткой. Победили простые люди с конфетами и парашютами.

— И наши мальчики им в этом помогли, — добавила миссис Браун. Я согласился с ней; я был готов пуститься в пляс вместе с ней на пороге. От гордости за тебя, моя страна.

В половину десятого начались новости о выборах. Трумэна разбудили, подняли с постели в его доме в Миссури и сообщили, что ему, пожалуй, рановато искать себе другую работу. Он не провел всю ночь возле приемника, слушая новости с избирательных участков; демократы не снимали номер люкс в гостинице и не устраивали вечеринок в честь выборов. Не видели необходимости. И если сторонники Дьюи бурно отмечали будущую победу, то Гарри надел пижаму, съел бутерброд с ветчиной и лег спать пораньше.

Теперь же кандидаты наступали друг другу на пятки; во многих штатах еще не закончился подсчет голосов. Ближе к полудню Гарри вырвался на голову вперед. Мы не отходили от приемника.

Незадолго до полудня объявили, что победил Гарри Трумэн.

— Памятный день, мистер Шеперд. Сколько бы газетчики ни болтали, языком масла не собьешь. Жизнь все равно возьмет свое.

Я понял, что она хочет сказать. Землю окутал холод, но, как бы трудно ни приходилось, зима все равно пройдет. Я развел для нас огонь в камине. Сосед через дорогу сломал старый каретный сарай и свалил доски в кучу у тротуара.

Миссис Браун скатала «Вашингтон пост» в трубочку и помахала газетой в воздухе. Ее глаза озорно поблескивали.

— Вот вам на растопку, — проговорила она.

Недолго думая, мы побросали в огонь все газеты и журналы и грели руки на огне из громких лжепророчеств. Цветные журналы горели сине-зеленым пламенем. К вечеру дом так прогрелся, что миссис Браун сняла перчатки.

— Не сдавайтесь, — повторяла она. — Вам кажется, будто вы знаете, что надежды не осталось, но это не так, мистер Шеперд. Вам этого знать не дано.

ООН приняла Всеобщую декларацию по правам человека. Сегодня об этом сообщили по радио; даже репортеры отзывались об этом событии с уважением. Восемнадцать пунктов, определяющих, что все люди на свете рождаются равными, свободными, наделенными разумом, а значит, должны по-братски относиться к каждой живой душе. Наверно, миссис Браун права: никогда не знаешь, куда принесет тебя маленький плот надежды.

Пункт 18. Все люди имеют право на свободу мысли, совести, религии или вероисповедания.

Газетчики, похоже, только и ждали, чтобы наброситься на меня. Не раньше, когда обо мне никто слыхом не слыхал, а именно сейчас. Миссис Браун уверена, что они просто завидуют.

— Такие пальцем не шевельнут, чтобы помочь ближнему; их хлебом не корми, дай бросить камень в того, кому, как им кажется, слишком везет. Это они почитают своей священной обязанностью. Чтобы уравнять несправедливость жизни.

— Они считают, что мне слишком везет?

Миссис Браун вздохнула.

— Мистер Шеперд, вы сотню раз об этом говорили. Разумеется, они не знают всей истории. Им кажется, что вы сидите себе дома, придумываете истории и гребете деньги лопатой, тогда как им приходится и в дождь, и в ведро отправляться беседовать с очередной миссис Смит с Шарлотт-стрит о конкурсе пирогов. Конечно, им досадно, что вам живется легче, чем им.

— Миссис Браун, неужели кому-то на свете живется легко?

— Я и сама хотела бы это знать.

Свидание. Первое в новом году. Интерес Томми, похоже, слабеет. Лежит на спине, выдыхая кольца дыма, и неотрывно смотрит в окно, точно птица, которая хочет вырваться из клетки. Вместо того чтобы любоваться мной. Я сижу в большом кресле, закутавшись в длинный вязаный шарф. Рождественский подарок миссис Браун. Если она проработает со мной подольше, я с головы до ног окажусь в теплой шерсти, как ягненок. Я подумывал достать перчатки, которые она подарила мне в прошлом году, и надеть их; в комнатке стоял лютый холод.

А может, мне только кажется, что Томми ко мне остыл. Что я знаю о чувствах зимой? Он устал, и это мне прекрасно известно. И расстроен. До сих пор не нашел работы в рекламе и остается коммивояжером от искусства; прошлую неделю, прежде чем приехать сюда, провел в Вашингтоне. Какие-то дела в Национальной галерее.

— В Вашингтоне, наверно, из-за инаугурации сплошная неразбериха.

— Неразбериха, — повторил он. — Ну и словечки у тебя. Моя бабушка говорила «неразбериха». Гарри Трумэн говорит «неразбериха». Кажется, об этом была его инаугурационная речь. «Дорогие сограждане, мы столкнулись с серьезной неразберихой».

— Вообще-то он говорил о том, что учение коммунистов ложно. Мы должны засучить рукава и разгромить его.

— Это та же неразбериха.

— Томми, это не смешно. По крайней мере, мне не весело. Я надеялся, что он сменит тему.

— Не расстраивайся. Бедняга, не возить тебе больше Уинслоу Гомера по поручению Госдепартамента. Зато твоя писанина — настоящая золотая жила.

— Хочешь сказать, поскольку у меня еще есть деньги, то нет проблем?

— Деньги помогают пережить времена, когда от тебя отвернулись все друзья, милый мой.

— Возможно.

Томми зачем-то пристально разглядывал свою ладонь.

— Кстати, киностудия разорвала со мной контракт. Без объяснения причин. Последнее время красный цвет действует на них, как на быка.

— Жуть! Не видать мне теперь Роберта Тейлора.

— Почему нет? Можно устроить. Если ты хочешь помочь ему дать показания против кого-то. Я слышал, за это платят большие деньги.

Холод в буквальном смысле заливал комнату. Сочился, точно вода, с подоконников. Мне вдруг померещилось, будто отель, как корабль, тонет в пучине, погружаясь в царство рыб.

— Знаешь что, Томми? Давай в следующем месяце встретимся у меня дома. Нет, правда, будет здорово. Я приготовлю lomo adobado[212]. Ты ведь никогда у меня не был.

Он поднял брови:

— Да, но что подумают соседи?

— Они подумают, что у меня есть друг. Что ко мне в кои-то веки пожаловал кто-то, кому плачу зарплату не я и не ФБР. Постоянно это слышу.

Том ничего не ответил. Перестал рассматривать ладонь и принялся заводить часы.

— Ты не устал от гостиниц?

— Если хочешь знать, я сыт ими по горло. Пошли в бар.

— Надо поужинать. Закажем суп из бычьих хвостов и «Хорлик»[213]. Это тебя подбодрит. А то что-то ты как выжатый лимон.

— Суп из бычьих хвостов и «Хорлик». Старик, да ты деревенщина.

— Ты хочешь сказать, что я старомоден? Прости. Ладно, пожалуй, мне пора.

Томми приподнялся на постели, спустил ноги в черных носках на пол и повернулся лицом ко мне.

— Прости меня, дружище, у меня просто голова пухнет. Устал от гостиниц. Сам понимаешь. Что это за мебель? Почему она вся в решетках? Меня это бесит. Такое ощущение, будто попал в тюрягу.

— Такой стиль. В духе католических миссий.

— Миссий? Здесь что, вместе с горничной можно вызвать в номер священника? — Томми улегся обратно, потянулся, ухватился за перекладины на спинке кровати и провел по ним рукой, точно заключенный по решетке. — В гостинице в Вашингтоне был омерзительный бар, да и вообще местечко оказалось сущей дырой. Я тебе рассказывал, какой там приключился курьез?

— Нет.

— Вчера вечером. Нет, позавчера. Возвращаюсь в отель после целого дня встреч со всякими хмырями, усталый как собака. Направляюсь к лифту и натыкаюсь в фойе на сцену. На полу лежит здоровенный негр в дорогом пальто, шляпе, с портфелем, в общем, в полном порядке, и размахивает руками и ногами. Отбивается от коридорных. Не успел войти, как беднягу сцапали и повалили на пол. Потому что негр. А негров в эту гостиницу не селят.

— Что случилось?

— Представляешь, оказалось, это посол какого-то африканского государства. Эфиопии, что ли. Ошибочка вышла. В конце концов ему дали номер, потому что он иностранец, не американец. Что ты на это скажешь?

— Господи боже. Даже думать об этом не хочу. То есть негры из других стран даже презрения не стоят?

— Видимо, да. Но этот оказался приличный. Произношение правильное, как у англичанина. Мы вместе ехали в лифте; посол жил на моем этаже. Спросил, не возражаю ли я. Он сотню раз останавливался в этой гостинице, а они по-прежнему путаются.

— Не возражаешь против чего? Ты сказал, он спросил, не возражаешь ли ты.

— Сам не знаю.

— И каково тебе было?

Томми перевернулся, оперся на локоть и, прищурившись, переспросил:

— Ты о чем?

— Ехать в лифте с этим бедолагой.

Томми откинулся на постель и уставился в потолок.

— Мне было неловко.

— На вашем почтовом ящике висела эта сума, — с порога сообщила сегодня утром миссис Браун. Каждый раз она ставит меня в тупик, хотя уже пора бы привыкнуть. В руках у нее был мешок. Сума — это мешок. В данном случае — сетка наподобие той, с которой соседка ходит за продуктами. Сегодня в ней лежали несколько ручек, старая фетровая шляпа, вещи, которые я за эти годы подарил Ромулу. Включая привезенный из Мексики резиновый атль-атль, награду за то, что парнишка кормил кошек.

— Тут еще записка, — добавила миссис Браун, которую случившееся немало озадачило. — «Ромул больше сюда не придет».

На самом деле соседка хотела сказать: «Пожалуйста, держитесь подальше от моего сына». Агент Майерс посоветовал избавиться от подарков коммуниста.

— Возьмите письмо, миссис Браун. Скажите этой даме, пусть немедленно свяжется с генералом Эйзенхауэром, потому что у него тоже есть подарок от коммуниста.

Миссис Браун уселась за пишущую машинку и занесла руки над клавишами, ожидая, что я продиктую ей нечто осмысленное. Иногда ей приходится ждать целый день.

— Как бишь это называется? Ах да! — я щелкнул пальцами. Спасибо памяти, не подвела. — Орден Победы. Несколько лет назад в журнале «Лайф» напечатали фотографию на весь лист. Платиновая звезда с бриллиантами. Сталин вручил ее Эйзенхауэру в Ялте. Скажите соседке, в следующий раз, когда придет агент Майерс, пусть пошлет его к Эйзенхауэру. Чтобы проследил, как генерал положит орден в мешок и отправит обратно Сталину.

Сегодня я рассердился на миссис Браун. Не стоило на нее злиться: на самом деле она золото, а не человек. Сходила вместо меня в магазин; у меня не хватает духу выйти из дома, а ведь еще только март. Миссис Браун терпелива, как всегда. Вернулась со сдачей, чеками и радостными весенними новостями: во дворах на улице Монтфорд расцвели крокусы, в продаже появились теннисные туфли. Коробка с двенадцатью карандашами теперь стоит 29 центов. Зажигалки «Зиппо» подорожали до 6 долларов, так что миссис Браун вопреки заказу решила сэкономить и купила спички. Я ее отругал: чертовы спички не зажигаются в ванной. Она побледнела и опустилась на стул, словно получила телеграмму с дурными известиями, и только через полчаса обрела дар речи:

— Не стоит курить в ванной, мистер Шеперд.

— Почему? Чтобы не спалить дом?

Днем она принесла мне в кабинет письма на подпись, и я заметил, что ногти у нее на руках выглядят неухоженно. Она тоже на грани срыва; мы оба, как девчонки, подскакиваем на месте, когда звонит телефон, и ждем вестей от Линкольна Барнса. Издательство получило рукопись несколько месяцев назад; недавно мы отправили им вычитанные гранки. Заглавие, обложка, все остальное готово к публикации. А дата выхода книги до сих пор не назначена.

— Все ваши романы — о Мексике, — с деланым оживлением заметила сегодня миссис Браун. — Вы не думали о том, чтобы писать для мексиканцев?

— Как вам такое в голову пришло?

— Просто спросила.

— Я не пишу по-испански. Я пишу по-английски о мексиканцах. На испанском, вероятно, мне пришлось бы писать об американцах.

— Я знаю, что вы отлично говорите по-испански. Я слышала своими ушами.

— Заказать рыбу в кафе — не роман написать. Я даже не думаю по-испански. И едва ли смогу что-то создать на этом языке. Я не могу вам этого объяснить.

Тут бы ей ответить «Да, сэр», повернуться на каблуках и выйти из кабинета, как верная секретарша в фильмах.

Но миссис Браун стояла как вкопанная, и на лице у нее читалось: будь что будет.

— Вы бы выучили язык, если бы пожили там подольше, — не сдавалась она.

— Я там жил без малого двадцать лет, до 1940 года, — возразил я, — по-вашему, этого недостаточно? Думаете, еще несколько десятков лет практики что-то изменят?

— Вы были ребенком. А сейчас вы взрослый человек. Писатель. Вы бы привыкли.

— Это предложение?

Она не ответила. Я отложил книгу и впился взглядом в миссис Браун.

— Послушайте, у меня не тот характер. Мексиканские писатели — депрессивные типы.

Миссис Браун прятала почту. Складывала в коробки на чердаке, не показав сперва мне, как обычно. Я застукал ее за этим занятием и заставил показать то, что она пыталась скрыть. Миссис Браун настаивала, что почти все письма о том же, о чем обычно, и только несколько «не очень приятных».

Общая мысль — «позор Г. У. Шеперду!». Шеперду, жалкому нытику, предателю, который болтает что вздумается, проклятому коммунисту.

— Вы должны простить им их злобу: люди всегда ненавидят то, чего не знают.

— Кто это сказал? Иисус Христос?

— Мистер Шеперд, добрых писем по-прежнему большинство. Подумаешь, попалось несколько злых. Добрые от тех, кто прочел один или несколько ваших романов, и они им понравились. А злые — от тех, кто ничего о вас не знает. Только и всего. Смотрите сами, если хотите. Увидите, там нет ни слова о ваших книгах.

Она оказалась права. Авторы ругательных писем не читали моих романов. Они обращались к человеку, о котором узнали откуда-то еще. Скорее всего, из газет.

— Я понимаю, вас это задевает, — проговорила миссис Браун. — Как человека. Но не как писателя. Они ведь вас не читали. Судя по их письмам, они вообще за всю жизнь не прочли ни одной книги.

Но оторваться было невозможно. Как от дурацкого бульварного романа. Заранее знаешь, чем все кончится, догадываешься, что от такого финала тебя стошнит, и все равно читаешь. Писем было около дюжины. «Ваше предательство по отношению к Госдепартаменту — камни и стрелы в сторону государственного флага. Нам, американцам, не понять, как земля носит такое коммунистическое чудовище, как вы».

«Если бы все вели себя так, как вы, мы бы были рабами. Наша страна зиждется на свободе. И если вы не готовы защищать нашу страну, вы не заслуживаете свободы».

«Мы с друзьями сделаем все возможное, чтобы всем рассказать о вашей ненависти к нашей стране, чтобы о ваших романах в истории литературы не осталось даже сноски».

«Меня тошнит при мысли о том, что вы с вашей старухой воспитаете своего ребенка в духе ненависти к Америке. Остается лишь надеяться, что ваша жена бесплодна».

«Убирайся в свою чертову Мексику. Если нам понадобится мнение чужака об Америке, мы тебя спросим».

«Я рад, что у меня нет вашей книги. А если бы даже была, тут же полетела бы в огонь».

Тут меня одолели угрызения совести. Из-за того, как мы жгли газеты. Но миссис Браун меня успокоила: ерунда, нет ничего ужасного в том, чтобы развести огонь газетой, которую уже прочитал.

— Книга — другое дело. Это некультурно. Даже говорить об этом дико.

— Пожалуй, вы были правы. Это горстка озлобленных людей.

Миссис Браун забрала у меня письма.

— Дело не в том, что они озлоблены. Эти субъекты даже не задумываются о том, что вы живой человек. Им в голову не приходит усомниться в своей правоте. Наверно, если их укусит соседская собака, они и то отнесутся к ней снисходительнее.

— Ваша правда. Соседка хотя бы прислала записку про Ромула. Вежливо вернула подарки. В этом ей не откажешь.

— Людям нравится видеть позор того, кто недавно был в силе, — заключила миссис Браун, разорвала письма на клочки, выбросила в корзину и уселась печатать. Даже из кабинета наверху стук ее «Ройяла» напоминал стрекот пулемета.

Вымотавший душу телефонный разговор с Линкольном Барнсом.

«Скажите, вам никогда не приходило в голову писать рассказы? На вроде тех, что выпускает „Популярная литература“?»

Дешевое чтиво. Я поинтересовался, почему он об этом спрашивает.

— Просто так.

Я высказал Линкольну Барнсу все, что думаю о подобных книгах: такое ощущение, что они написаны одним и тем же автором под сотней псевдонимов. На самом же деле ее зовут, допустим, Харриет Уилер. Питается она исключительно шоколадом и живет в одном из номеров на верхнем этаже «Гроув-парка».

А ведь день обещал пройти так славно. Завтра приезжает Томми. Не к Вандербильтам, а просто в гости. По дороге в Чаттанугу, где ему нужно оценить какую-то скульптуру. Остановится у меня; сказал, что хочет взглянуть на мою берлогу. Свинина уже маринуется. Миссис Браун ушла рано. Когда зазвонил телефон, я варил чилийский перец с чесноком, чтобы потом смешать с уксусом и орегано. Несколько месяцев от Томми и мистера Барнса не было ни слуху ни духу, и вот пожалуйста, объявились сразу оба.

Я сразу понял, что Барнсу не хотелось общаться напрямую со мной. Он рассчитывал передать весточку через миссис Браун. Обычно днем я не подхожу к телефону. Кажется, он пытался объяснить, что издательство не может решить, стоит ли публиковать книгу вообще. Шумиха вокруг коммунистов связала их по рукам и ногам.

— Будь я коммунистом, я бы это понял. Но, к счастью для вас, я не коммунист.

— Послушайте, мне это прекрасно известно. Как и всем в издательстве. Мы знаем, что вы законопослушный гражданин США. У вас даже фамилия не мексиканская.

Я сходил на кухню выключить кастрюлю: вода начинала выкипать.

— Но вы, — продолжил Барнс, когда я вернулся, — спорная кандидатура. А наши заправилы не любят спорных вопросов, потому что они смущают людские умы. Для большинства наших читателей спорный и антиамериканский — одно и то же.

— Барнс. Вы же интеллигентный человек, вы не чужды литературе. Как же вы можете такое говорить? Вам не нравятся спорные вопросы, потому что они смущают умы. Но на то они и спорные, чтобы сеять сомнение!

Он ничего не ответил.

— Все равно что заявить, будто вам не нравится скорлупа, потому что внутри нее яйцо. Почему бы сразу не признаться, что вы не любите яйца?

В трубке раздался вздох.

— Мистер Шеперд, я на вашей стороне. Поверьте мне. Я позвонил не для того, чтобы морочить вам голову. Мы предлагаем выпустить вашу книгу под псевдонимом.

Ничего себе идея. Как насчет Харриет Уилер? Идиотизм. Действие романа происходит в Мексике, он написан в том же стиле, что и предыдущие два, которые прочла почти вся страна, включая школьников. Неужели он полагает, будто читатели поверят, что эту книгу написал другой автор?

Барнс ответил, что все нью-йоркские издательства сейчас дерутся за книги о древней Мексике.

— Шутите?

— Вовсе нет. У вас того и гляди появится полсотни подражателей. Так почему бы не воспользоваться случаем и не опередить их?

От таких новостей голова шла кругом. Барнс заикнулся и о других вариантах. Можно завести «негра». Не в смысле цвета кожи, а того, кому я буду платить за право публиковать романы под его именем. На случай, если я боюсь, вдруг журналисты пронюхают, что на самом деле книгу написал я.

Пронюхают. Неужели существует какая-то разница между моими словами и мной самим?

— Вы редактор, мистер Барнс. Вы торгуете чужими произведениями. Видимо, вам все равно — что книги, что порошки от головной боли, что кожаные ботинки. Я не знаю, так ли это на самом деле, я лишь предполагаю. Для меня же все иначе. Я как язык ботинка. Выдерните его, и все развалится.

Стоял чудесный день. Можно было забыть о страхах. Бояться было нечего: вокруг океан, и ты плаваешь в глубине. Набрав в легкие побольше воздуха, устремляешься к свету.

Томми чуть не лопнул от смеха, услышав, что Барнса пришлось уговаривать поставить мое имя на обложку. Или хотя бы «подбросить эту идею отделу продаж». Обхохочешься. Мне пришлось согласиться. Томми умеет убеждать.

— Господи боже, подбросить идею отделу продаж! Сперва имя автора на обложке, а что потом?

Нет ничего лучше апрельского дня, налаженного автомобиля и жизни, которая, что ни говори, прекрасна, если правильно пожарить lomo adobado, потом наесться до отвала, а остатки мяса поделить между холодильником и двумя счастливыми кошками, которые не приносят никакой пользы. И ничего не убирать, так и оставить посуду в раковине. Горное шоссе вело на запад, к Грейт-Смоки-Маунтинс на горизонте; дорогу достроили недавно, специально для нас. Для Томми и для меня. Мы в этом ни капельки не сомневались. Теперь туннели не оканчивались тупиком, а куда-то вели. На другую сторону.

— Мистер Барнс, похоже, вообразил, будто страшно рискует из-за меня. Я прямо как Мориарти, угроза общему спокойствию. Он сказал: «Я надеюсь, что мне не придется пожалеть о своем решении».

— Ишь чего захотел! — фыркнул Томми. — Собственное имя на обложке. А потом потребуешь, чтобы они во всем покаялись.

— И бросили камень в грешника, — закончил я и разогнал «родстер» на полную. Мы плавно вписывались в повороты, чувствуя, как нас вдавливает в сиденья. Мир поплыл перед глазами, на апрельских деревьях вспыхнули бледно-зеленые огоньки. Мимо проносились пейзажи — водопады и висячие мосты над скалистыми ущельями. Окна в машине были открыты, и мы полной грудью вдыхали аромат весны, земли, новой жизни, смешанный с запахом прели; все это вдруг обрушилось на нас. Золотистые волосы Томми трепал ветер. Грешник, дитя соблазна, чье ослепительное сияние отражалось в ветровом стекле. Томми во всем блеске славы. Рука Томми как ни в чем не бывало касалась то одного, то другого, и я готов был разбить машину. Чтобы, отыскав нужную передачу, отдаться скорости.

— Вот это жизнь, дружище! Ты да я, — проговорил Томми, и в его устах это звучало почти как признание в любви. — Это и есть настоящая жизнь, и ты это знаешь.