«Блудный сын» и другие пьесы

Перевод М. Бершадской.

П е д р о.

П а б л о.

К а э т а н а.

Б а л т а з а р.

С е к р е т а р ь.

С у а н ц а.

Д о л г о в я з ы й.

К о р е н а с т ы й.

Ф е л и п е.

М а р г е р и т а.

Р и в е р а.

К о н к и с т а д о р ы.

И н д е й ц ы.

С л у г и.

Эта пьеса завершает цикл «об испанцах». По материалу она является исторической, однако автор ее стремился говорить о нашем времени.

Я прошу простить меня за большое количество сценических ремарок. До сих пор я писал прозу и потому без пояснений сам себе не доверяю, постановщикам тем более; несмотря на это, я буду очень рад, если режиссер и актеры внимательно прочитают ремарки.

Я предлагаю единое решение сценической площадки и декорации, хотя бы с налетом фантастического.

Конкистадоры из первого действия пусть играют индейцев во втором — ради экономии, а в какой-то степени и для экстравагантности.

Прошу прощения у заведующего реквизиторским цехом за петуха, которого я подсунул ему во втором действии. Если актеры, занятые в этой сцене, не переносят перьев, пускай воспользуются перчатками.

Прошу обеспечить хороший, натуральный реквизит.

И пусть гротеска в исполнении и в режиссуре будет несколько меньше, чем это сейчас модно в наших театрах, — разумеется, если только это возможно.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Место действия: зал, украшенный зеркалами. На первом плане, у обоих порталов, стоят камер-лакеи П е д р о и П а б л о. Они наблюдают за с л у г а м и, которые накрывают праздничные столы. Все происходит в полной тишине, словно какое-то торжественное действо. Во время этой церемонии до нас доносится хоровое пение индейцев, которое никоим образом не должно быть непосредственно связано с развивающимися на сцене событиями — это всего лишь звуковой фон.

Песня смолкает. Слуги зажигают свечи в канделябрах. Зеркала оживают. Затем б о л ь ш и н с т в о с л у г уходит. Остаются только двое, каждый на своей стороне сцены. Выжидающе смотрят на Педро и Пабло. Выкрики.

П е д р о. Гуантемок!

Слуга разматывает веревку; слева, между первым и вторым зеркалом, с шуршанием опускается знамя с огненной птицей.

П а б л о. Крус де фуего!

Первое знамя справа: на желтом, широко развернувшемся полотнище в языках пламени — крест.

П е д р о. Колесо!

Второе знамя слева: колесо с шипами.

П а б л о. Корабль!

Второе знамя справа: серебряная барка на фоне черного моря.

П е д р о. Кувшин!

Третье знамя слева: кувшин и роза.

П а б л о. Меч!

Третье знамя справа: фиолетовый меч на черном шелке. Все знамена спущены. Педро и Пабло почти одновременно покидают свои места и подают знак слугам. С л у г и уходят. Толстый Педро утиной походкой ковыляет к столу. Пабло подходит к зеркалу. Педро берет с подноса несколько маслин и жует их, сплевывая косточки прямо на пол; Пабло внимательно исследует в зеркале свое узкое, птичье лицо.

П е д р о (с ностальгической усмешкой). Гуантемок!.. (После паузы.) Человеку, который без устали глядится в зеркало, дьявол показывает задницу, дружище Пабло…

П а б л о. Я бы с бо́льшим удовольствием смотрел на нее, чем на твою круглую приторную рожу. Гуантемок!.. Всю ночь перед битвой ветер одолевал лагерь, люди во сне стонали от тоски и фасоли. А сколько раз мы уже праздновали?

П е д р о. Годовщины битв празднуют каждый год. Прошло восемь лет.

П а б л о. Наша последняя битва, и наша окончательная победа, и слава, и мир, и прекрасное будущее!.. Меня загнали в гавань, грузить корабли. Золота было очень мало, одни наряды из перьев.

П е д р о. А я, веришь, был рядом…

П а б л о. Прятался за кустом?..

П е д р о. Спрятался за кустом, зарылся в землю, штаны полны со страху…

П а б л о. Испанец!.. Честь и гордость!.. Хо-хо, Педро, хо-хо!..

П е д р о. Я из Кадиса. Вырос в порту, а там было не до геройства: мы добывали еду и женщин, самое необходимое.

П а б л о (все еще глядя в зеркало). Какой-то прыщик вскочил…

П е д р о. Ленивая кровь. Гнием мы, дружище Пабло.

П а б л о. Да, гнием, старые черви, гнием. Пресытились виселицами да кострами, плахами, дыбами да карательными экспедициями, а поля заросли сорняками, смердят разрушенные дома, Испания далеко, ох, далеко, король молчит, индейцы молчат…

П е д р о. Выходит, ты думаешь?..

П а б л о. Думай ты! Времени предостаточно…

П е д р о. Думаешь, его не назначат вице-королем?

П а б л о. А тебе-то что до этого? Пересчитывай знай ложки, бей слуг, найди себе кого-нибудь для постели. И аминь! В ту ночь, перед зарей, высунулся я из палатки и увидел: стоит он на холме и, вытянув шею, смотрит на небо. Я сказал себе: «Смотри-ка, вылитая цапля!» Ветер сплел из облаков длинную-длинную змею. Я дрожал от холода, хихикал и думал: «Бог знает, не упадет ли ему в клюв змея?..»

П е д р о. Назначения на должности губернаторов и вице-королей во всех колониях уже состоялись…

П а б л о. И…

П е д р о. Он завоевал эти земли. И, в конце концов, ведь не все равно, кому служишь…

П а б л о. Молчи! Ты-то везде чужой, а здесь ты ешь и спишь досыта и раздуваешься, как овечий сыр на солнце. Молчи уж, человече!

П е д р о. Они должны его назначить…

П а б л о. Молись, как он молится!

П е д р о. Засну…

П а б л о. Во время молитвы?.. Ох, Педро, цыган ты портовый! А сны тебе снятся?

П е д р о. Да, часто. Только очень путаные.

П а б л о. О битве?

П е д р о. Нет. О маленьких ребятишках, которые очищают корабли от ракушек.

П а б л о. Тот, кто во сне возвращается в детство, стоит на пороге смерти. Пускай тебе снится Гуантемок! Ведь сражений для тебя больше не будет.

П е д р о. Да, давно уже не было.

П а б л о. За неимением других развлечений господа ищут их в церкви. Послушать добрую молитву для них такое же удовольствие, как епископу выпустить ветры! А она тоже там?

П е д р о. Индианка? Да!

П а б л о. Разумеется. Наша сеньора де Гуантемок… Старик держит ее за руку и крестится ее грязными пальцами.

П е д р о. А она таращится перед собой. Свечки считает.

П а б л о. Черта с два! Хотя до десяти она, может, и выучилась…

П е д р о. Никогда не мог понять…

П а б л о. Почему старик взял ее?.. Этого? Это я тебе объясню. Она прекрасно умеет молчать. И нянчится с ним, когда он до смерти устает от своего сумасшествия, баюкает его до зари. Индианка. Он уже привык к вони этих краснокожих. И еще: у нашего старика такой темперамент, что не каждая женщина вынесет. А она выносит, и, может, ей даже такое нравится. Nuestra señora de Guantemoc…[3]

П е д р о. А сыночек умирает от зависти, страдает.

П а б л о (напевает).

П е д р о. У парня душа горит.

П а б л о. У обоих. И у старика, и у молодого.

П е д р о. Едут.

Издалека слышен топот конских копыт, звон бубенцов на упряжи мулов и крики слуг. Педро наклоняется, подбирает косточки от маслин, которые выплюнул на пол.

П а б л о (смеется). У тебя живот на ляжки наплывает. Таким людям, как ты, надо думать, когда и куда плевать.

П е д р о. А ты будешь плеваться собственными зубами… за такие шутки.

П а б л о. Не так-то много их у меня осталось… Подождем.

П е д р о. Подождем.

Пауза. Приближающиеся голоса. О б щ е с т в о, которое возвратилось со службы в кафедральном соборе, входит в зал. Мужчин больше, чем женщин, все одеты в темные костюмы с подчеркнутой провинциальной элегантностью, веерообразно размещаются на сцене, оставляя проход для д о н а Б а л т а з а р а. Ему двадцать пять лет, наигранная благовоспитанность; флюидные зеленые глаза, он меняется каждую минуту — то замкнут, закрыт, как карманный нож, то блестит, как его острие. Рядом с ним идут К а э т а н а, С е к р е т а р ь и С у а н ц а. Они продолжают смеяться над шуткой, которую кто-то отпустил еще на лестнице. Подходят к столу.

К а э т а н а. Форель!..

Б а л т а з а р. …серебряная, нежная — из ручьев горных, снежных.

С е к р е т а р ь. Утренний улов.

К а э т а н а. Да простит бог мои прегрешения: я была убеждена, что здесь водятся только жабы.

Б а л т а з а р. Взгляд амазонки, восседающей на коне… О злоязычная Каэтана!..

С е к р е т а р ь. Неужели вы не заметили гор, милостивая государыня? Где гора — там ручей, а где ручей — там форель.

Б а л т а з а р. Точно! А где море — там смрад. Известная истина. Какой великолепный омар! Усы как у конкистадора, розовый, словно девица или разгневанный вельможа. А мы с тобой розовые, Каэтана?

К а э т а н а. Но ведь ты же не гневаешься, Балтазар!

Б а л т а з а р. Нет?..

К а э т а н а. В твоих жилах не кровь, а водица…

Б а л т а з а р. Ой-ой-ой! Справедливо, но не слишком любезно… (К гостям.) Прошу вас, господа! Не следует слишком демонстрировать врожденную испанскую сдержанность! На меня временно возложены обязанности хозяина, пока отец и его супруга не отдохнут от усилий, потраченных на благодарственные молитвы господу богу нашему. И я с удовольствием исполню эти обязанности. Прошу вас! Приступим! Дары земли, воды и воздуха призывают нас и напоминают нам о том, что к духовным удовольствиям надо добавить хотя бы немного мирских, если мы хотим быть образцом гармонии. Падре Суанца, который смотрится в одно из этих зеркал, как-то сказал мне по секрету, что в святом Фоме Аквинском было сто килограммов чистого веса…

С у а н ц а. Сто пятнадцать, дон Балтазар!

К а э т а н а. И он жил один-одинешенек?

Б а л т а з а р. Надо бы побольше знать о святых, кузина.

С е к р е т а р ь. Один! Со своим богом.

К а э т а н а. Какое счастье! Значит, он никого не изувечил.

Б а л т а з а р. Разве что осла, на котором ездил.

К а э т а н а. Прежде говорили: в тощем теле — горячая душа.

Б а л т а з а р. Так как же обстоят дела со святым Фомой? Набожность возбуждает аппетит или, напротив, полное брюхо становится причиной глубокомысленных размышлений?

К а э т а н а. Падре Суанца, что вы думаете по этому поводу?

С у а н ц а. Ничего, донья Каэтана. Господь сотворил столько разных дорог, ведущих на небеса, что некоторые из них доступны даже толстякам.

Б а л т а з а р. Вы слишком терпимы. А терпимость — отнюдь не испанская черта!

С е к р е т а р ь. Равно как и обжорство.

К а э т а н а. О! О! А здесь еще остались испанцы, господа?

Б а л т а з а р. Обидное слово находит прямой путь к сердцу! Ты ненавидишь эту страну из-за нас или нас — из-за этой страны?

К а э т а н а. Первое, что я увидела по приезде, был дохлый пес на пристани. У него был вот такой живот. Его никто не подумал закопать. Меня до сих пор преследует зловоние.

Б а л т а з а р. У кастильских носов удивительный нюх…

С у а н ц а. Позвольте заметить: у носа нет глаз, которым дано видеть в душах, а души…

К а э т а н а. …здоровы?

С у а н ц а. Они же испанские! Несмотря ни на что!

К а э т а н а. А колонии — здоровье Испании. Свежая кровь.

Б а л т а з а р. Аминь!

С е к р е т а р ь. Попробуйте артишоки, донья Каэтана!

Б а л т а з а р. Ни в коем случае, от артишоков портится кожа! А вашу красоту нужно беречь! Какой мы вернем ее отчизне?

С у а н ц а. Непорочной.

Б а л т а з а р. Белая голубка полетит через море и на рассвете снова увидит заснеженную Сьерру над зубчатыми башнями Альгамбры… Без единого пятнышка…

К а э т а н а. Мне бы очень хотелось, Балтазар, наконец узнать, куда отнести тебя: к чистым людям или…

Б а л т а з а р. Ты же сказала, что у меня не кровь, а водица, вот я и кажусь аскетом, хотя глаза у меня жадные, роковая ошибка природы. Но, боже мой, мы все болтаем и болтаем, а наши дорогие гости стоят в сторонке, молчат и — вполне возможно — презирают нас за нашу болтливость! Прошу нас, извините! Не сердитесь на нас, господа!

Действительно, бо́льшая часть гостей молча следит за ходом разговора. Величественные испанцы в черном — в прошлом грязные и кровавые конкистадоры. Они чувствуют себя не слишком уютно: стоят и потеют в парадных костюмах, отливающих серебром и золотом в сиянье свечей и зеркал. Отойдя от стола, Балтазар переходит от одной группы гостей к другой и говорит громко, непрерывно.

Ведь, в конце концов, это ваш праздник! Вы в этот день выиграли битву при Гуантемоке. Вы уничтожили три тысячи индейцев! В память об этих событиях мы вывесили знамена. На первом знамени, которое мы называем Гуантемок, изображена злая птица. Вы защитили себя от этой птицы, не позволили ей выклевать вам глаза. Вас вел пламенеющий крест. Посмотрите на него, вот он. А колесо с шипами научило оставшихся в живых покорности и молчанию… А может, индейцы всегда были такими молчаливыми… Но поглядите на другие знамена! Поплыла по волнам серебряная барка, увозя королю богатства завоеванной вами страны. Когда это знамя несут за процессией, я чувствую запах морской воды, слышу скрип веревок на мачтах и вновь вижу ваши лица в предрассветном тумане, когда вы приближались к незнакомому берегу. А что значит это знамя?.. Мне никогда о нем не говорили. Кувшин и роза… Может, порядок, который вы принесли?.. Хорошо, что вы это знаете, это ваш праздник и знамя тоже ваше! А вот значение лилового меча на фоне черного шелка мне совершенно ясно: крик в ночи! Напоминание! Предупреждение: завоеванное надо беречь, охранять то, что стало твоей собственностью, ибо ты был храбрым в своей вере и полон веры в своей храбрости. Аминь!

Поток красноречия Балтазара иссяк. Взгляд застывает. Наступает мертвая тишина. Через несколько мгновений Балтазар резко поворачивается и дотрагивается до локтя человека, стоящего к нему ближе всех. Им оказывается Долговязый, мужчина с гривой кудрявых седых волос, похожие на лопаты руки торчат из кружевных манжет как чужие.

У вас когда-нибудь болит поясница?

Д о л г о в я з ы й. Скорее колени, дон Балтазар.

Б а л т а з а р. Колени?.. Ясно! Ночевки под открытым небом… Это скверно… А у вас?..

Балтазар указывает рукой на стоящего в стороне Коренастого.

Ломит плечо? Сердце?

К о р е н а с т ы й. С вашего позволения, мочевой пузырь…

Б а л т а з а р. Ага, мочевой пузырь!.. Коли в сырости поспишь, в себе воды не сохранишь. Так говорят в народе. И это верно. У моей няньки есть какие-то травы, может быть, они вам помогут.

Пауза. Суанца и Секретарь переглядываются.

Да, Гуантемок — это вам не шуточное дело. Я тогда был ребенком. «Сын командующего…» — повторяли вокруг и таскали меня на носилках за вами. Потом носилки поставили на невысокий холм. Тогда дул южный ветер?..

Д о л г о в я з ы й. Да, южный. Было очень ветрено…

Б а л т а з а р. И страшные огромные тучи. А котловина на горизонте была в мелких блестках.

К о р е н а с т ы й. На следующий день полил дождь.

Б а л т а з а р. Дождь! Ястребы с трудом чуяли мертвечину, потому что дождь омывал трупы. И все-таки странно, как мало осталось у меня в памяти!.. Облака, крики, солдаты, прячущиеся за скалами, край равнины и то, что мне приходилось поворачиваться спиной к битве, когда я шел мочиться. Из-за ветра…

К а э т а н а. Ничего другого ты не помнишь?

Б а л т а з а р. Нет! А вы, господа?..

Д о л г о в я з ы й. Многое забылось…

Б а л т а з а р. И все же… Еще я помню вечер после битвы. Господин секретарь, сколько индейцев осталось в живых тогда?

С е к р е т а р ь. Приблизительно восемьсот.

Б а л т а з а р. Во время битвы им удалось выжить, а вот потом — нет. Загон, где их заперли стражники, был под холмом, на котором стояли мои носилки. Я видел, там было по щиколотку овечьего навоза… Сын командующего должен видеть все. Какой-то капеллан воткнул в ограду крест. Пахло свежеоструганным деревом. Из лагеря длинной вереницей потянулись вы, чтобы сделать свое дело: вы пришли с саблями наголо, и железо бренчало на вашей одежде. Вы, господин, несли знамя, вот это… (Показывает на знамя с горящим крестом. Его реплика остается без ответа.) В загоне изобретательность христианского и испанского духа проявилась в полном блеске. Изобретательность, серьезность, последовательность! (Снова поворачивается к Долговязому.) Вас я тоже запомнил, господин адъютант! Из битвы вы вышли чистеньким и в загоне появились без меча. Вы изобрели особый прием. Вот такой: руки просовываешь под мышки, ладони соединяешь на затылке, затем толчком посылаешь голову вперед — и шея сломана. Чисто и впечатляюще. Вы помните?

Долговязый не отвечает. Неясная улыбка витает на его губах.

(Обращается к Коренастому.) А вы больше доверяли кинжалу. Я не ошибся?

К о р е н а с т ы й. Нет.

Б а л т а з а р. А вы, господин? Сколько их было? Вы не помните? А вы орудовали саблей?

Балтазар по-кошачьи обходит гостей. Большинство из них тупо смотрит перед собой, замкнувшись в своей тоске и подлинно иберийской надменности.

Странно, до чего тихо было… Мне казалось, я слышу, как падает роса. Вдруг один индеец вырвался из загона. За ним погнался конный рыцарь. Беглец бежал зигзагами. Мы знаем, чем это кончилось. Рыцарь накинул на него веревку и притащил обратно. Рыцарь страшно кричал: усталость пробуждает злобу. Какой был индеец — молодой или старый? Его темное лицо было в крови, солнце зашло, и ни единой черты нельзя было различить на этом лице, даже белки глаз исчезли, потому что у него опухли веки. Его пригвоздили к ограде. Кто? Вы?

К о р е н а с т ы й. Нет.

Б а л т а з а р. Может, вы забыли?

К о р е н а с т ы й. Нет.

Б а л т а з а р. Ничего страшного. Воспоминания — это удел старух. А нам еще жить да жить, не так ли?! В тот вечер вы пригвоздили это государство к Испанскому королевству. История наденет на ваши головы лавровые венки. Вас запишут в толстые книги. Истина превратится в высшую истину — в историю… И все-таки странно, какие вещи сохранились в моей памяти! Что вы об этом думаете, падре Суанца?

С у а н ц а. О чем?

Б а л т а з а р. О высшей истине…

С у а н ц а. Я согласен с вами.

Б а л т а з а р. А что слышно о декрете?

С у а н ц а. Декрет еще не пришел.

Б а л т а з а р. Мой отец будет вице-королем?

С у а н ц а. Должен…

Б а л т а з а р. Спасибо! А я после него… Педро!

П е д р о. Что изволите, дон Балтазар!

Б а л т а з а р. Какое вино мы будем пить?

П а б л о. У нас в погребах ничего нового…

Б а л т а з а р (поворачивается спиной к конкистадорам и выходит на авансцену). Налей мне вина по своему вкусу. Я привык к тому, что за меня выбирают другие.

К а э т а н а. Ты изображаешь из себя ребенка, чтобы безнаказанно делать все, что взбредет тебе в голову.

Б а л т а з а р. Да!

К а э т а н а. Сбрей бороду! К чему тебе она?

Б а л т а з а р. Позволим себе хотя бы минуту быть правдивыми. Ведь даже тебя мне выбрали, сестричка.

К а э т а н а. Кто?

Б а л т а з а р. Мой отец и твой отец.

К а э т а н а. Зачем?

Б а л т а з а р. Чтобы ты была моей игрушкой. Лекарством против дурных мыслей, которые родом из этих краев.

К а э т а н а. Интересно. И как, помогло?

Б а л т а з а р. Еще бы! Мои ночи озарились светом: над твоей головкой для меня зажглись звезды. Сколько ты живешь с нами, Каэтана?

К а э т а н а. Полгода.

Б а л т а з а р. Первое, что ты увидела в порту, был дохлый пес, которого никто не удосужился закопать. Потом ты увидела мертвый дворец и множество людей, которые прячутся друг от друга по углам, потому что им не о чем говорить между собой. Мне бы хотелось знать: ты считаешь, у нас есть будущее?

К а э т а н а. Вряд ли.

Б а л т а з а р. Тогда странно, что ты еще здесь…

К а э т а н а. У бедных родственников нет выбора…

Б а л т а з а р. Нежные родственные слова!.. Мой отец даст барышне приданое за то, что она развлекала его капризного сына…

К а э т а н а. Раньше говорили: «К золоту не пристают ни дерьмо, ни кровь».

Б а л т а з а р. За это я и люблю тебя, голубка!

К а э т а н а. За что?

Б а л т а з а р. За откровенность.

К а э т а н а. А я тебя… знаешь за что?.. За то, что ты маленький злобный дьявол. Злоба здесь единственное здоровое чувство.

Б а л т а з а р. Спасибо!

В разговор вступает Суанца, который до сих пор, опустив глаза, прислушивался к словам Каэтаны и Балтазара.

С у а н ц а. Осмелюсь напомнить, у испанского дворянства такие разговоры не приняты…

Б а л т а з а р. Разве вы не слышали, как донья Каэтана спрашивала, остались ли здесь еще испанцы?

К а э т а н а (смотрит на гостей). Похоже, они наелись дома.

С е к р е т а р ь. Да. Потому такие мрачные. Как бы загнать стадо в ясли?

Б а л т а з а р. А так, как это делают пастухи. Идите к ним, господа, завяжите разговор; правда, сейчас я здесь хозяин, но от моих разговоров конкистадоры ожесточаются, из них не вытянешь ничего толкового, из их голов испаряется даже то, что всем давно известно; они дуются, считая, что я издеваюсь над ними…

К а э т а н а. А разве это не так?

Б а л т а з а р. Не так!

Каэтана, Суанца и Секретарь направляются в глубь сцены и присоединяются к гостям. Балтазар остается возле Педро и Пабло. В их разговор время от времени вплетаются отдельные слова и фразы Каэтаны.

Налей мне полстакана! Хватит! Спасибо! Вы не были в церкви…

П е д р о. Дела, дон Балтазар…

Б а л т а з а р. Епископ воздевал руки, растроганные дамы срывали с себя мантильи, а я вспоминал вас. Мы хорошо знаем друг друга, братцы. Я бы сказал, что и вы оба тоже конкистадоры…

Педро усмехается. Неразборчивый гул голосов, на фоне которого выделяется реплика Каэтаны.

К а э т а н а. Свечей в процессии хватило бы на две мили…

Б а л т а з а р. Кажется, я вас о чем-то спросил!

П е д р о. Мы были вместе, я…

Б а л т а з а р. На первом корабле?

П е д р о. На первом!

Б а л т а з а р. Я спрашивал, конкистадоры вы или нет.

П а б л о. Не каждая серая собака — волк.

Б а л т а з а р. О?!

П а б л о. Мне кажется, ответ вполне ясен.

Б а л т а з а р. Кто псом назовется, получит кость.

П е д р о. Мы ее получили!

Минутная пауза. Потом вырванные из общего потока слова Каэтаны.

К а э т а н а. У него такой голос, словно у цапли перед непогодой… весь парк приходит в движение… вершины деревьев начинают серебриться…

Б а л т а з а р. Выходит, вам все равно, стоите ли вы перед хором, перед алтарем или просто на дороге…

П е д р о. Все равно.

Б а л т а з а р. Вы согласились быть слугами, правда рангом чуть выше остальных, а ведь на корабле, который привез вас сюда, у вас выпали от цинги зубы и вам пришлось убивать, как и всем прочим…

П а б л о. Мы не дворяне.

Б а л т а з а р. Некоторые стали ими!

П а б л о. Не всем так повезло.

Б а л т а з а р. Добровольное холопство! Ведь вы могли взять сколько угодно земли. Страна настолько велика, что ее еще никто не объехал.

Его слова остались без ответа. В гуле голосов снова выделяются слова Каэтаны.

К а э т а н а. Под стенами дворца есть фонтан, который говорит, как человек, можно разобрать его слова слог за слогом, во мраке кажется, что ты видишь среди струй шевелящиеся губы…

Б а л т а з а р. Но вы не взяли земли. Предпочитаете разносить по коридорам бокалы…

П е д р о. Это небезопасно.

Б а л т а з а р. Что ты сказал?

П а б л о. Это показалось нам ненадежным. В конце концов, вокруг чужой мир. И…

Б а л т а з а р. Говори!

П а б л о. Как будто все это ненастоящее…

Б а л т а з а р. Нереальная страна?

П е д р о. Вроде того. Да. Не знаю, как это сказать…

Б а л т а з а р. Не знаешь? А здесь? Этот дом? Эти люди? И все остальное?

П а б л о. Здесь он.

Б а л т а з а р. Ох!

Балтазар долго не отрываясь смотрит на камер-лакеев. Из глубины сцены на фоне бормочущих голосов выделяется голос Каэтаны.

К а э т а н а. Дома всегда чувствуешь время, а здесь нет. Уже по скрипу мельницы можно догадаться…

Б а л т а з а р (едва придя в себя от удивления). Неужели вы так верите старику?

П е д р о. Верим!

Б а л т а з а р. Разве он такой, каким был прежде?

П а б л о. Не такой, и все-таки…

П е д р о. Кто-то бодрствует, чтобы мы могли спать…

П а б л о. У него под подушкой меч.

П е д р о. Идет!

Действительно, у входа в зал появляется д о н Ф е л и п е П р о с п е р о О р т и с. Ему пятьдесят лет, угловатый, землистое лицо, колючий, неподвижный взгляд немного потерянных глаз. Рядом с ним д о н ь я М а р г е р и т а, его вторая жена, индианка. Гости выстраиваются шпалерами. Реверансы. Дон Фелипе и донья Маргерита направляются вперед быстро, не отвечая на приветствия. У Фелипе в левой руке платок, в правой — четки, он останавливается только возле стола. Крестиком указывает на чаши и посуду. Говорит тихо, однако его хриплый и густой голос заполняет все пространство. Заметно, что он рассержен.

Ф е л и п е. Следовательно, пир?..

С е к р е т а р ь. Вы же приказали, экселенца…

Ф е л и п е. Я сказал «закуска», а не «пир»!

С е к р е т а р ь. Гуантемок — большой праздник…

Ф е л и п е. Вы участвовали в битве?

С е к р е т а р ь. Нет.

Ф е л и п е (метнув в него взгляд, быстро переводит его на стол). Мое мнение таково: пиры пожирают самих обжор. Я возражаю против утверждения, что на стол должен ставить тот, у кого есть что ставить; самая простая мысль не всегда является самой благородной. Ну что ж, братья, мы хорошо себя угостили, кормушка полна; а были времена, когда мы глодали кукурузу; если она была молодая и к тому же хотя бы немного поджаренная, мы прыгали от радости на одной ножке, как дети; надеюсь, кто-нибудь из вас еще помнит это… Вы приготовили вина трех сортов. У поросенка в заднице розмарин, и он так мило улыбается мне. Вы хорошо разбираетесь в выдержанных винах, не так ли? А я хорошо помню присловье о том, что капля вина, упавшая с твоего подбородка, марает порог царства небесного. По-господски! По-господски! Нет! Господин — это человек, который угождает господу своими делами, а не тот, кто способен угадать, есть в паштете тимьян или нет! Брюху своему угождаем! Перец волнует кровь. Кому это нужно! Ясли и кормушки. В церкви, господа, вы слушали вполуха, поэтому сейчас я обращаю ваше внимание на послание к римлянам… ибо вы римляне, пускающие слюну при виде каплуна… да, я обращаю ваше внимание и не боюсь упреков в том, что я скучный человек; этого я никогда не боялся, может быть, вы помните, может быть, не все ваши воспоминания заплыли жиром… итак, господа, я обращаю ваше внимание на слова святого Павла, утверждавшего: «Что же скажем? Оставаться ли нам в грехе, чтобы умножилась благодать? Никак. Мы умерли для греха: как же нам жить в нем?» Так говорил святой Павел, а вы поразмыслите над этим, друзья. Разумеется, и я тоже. Маргерита, поздоровайся с гостями!

Полная тишина. Гости оставались неподвижными в течение этого странного, отрывистого монолога Фелипе. Балтазар подходит к столу. Маргерита смотрит в пол. Медленно, словно на ощупь, подбирает фразы.

М а р г е р и т а. Добро пожаловать, друзья! Я приветствую наших дорогих гостей… Желаю вам всего наилучшего в связи с вашей победой… Мы счастливы, что вы пришли… Желаем вам приятного аппетита! Это и ваш дом… Мы хотим, чтобы вам было здесь хорошо!

Б а л т а з а р. А вам здесь хорошо, госпожа матушка?

Вопрос раздается совершенно неожиданно.

М а р г е р и т а (мгновение колеблется). Да!

Б а л т а з а р (повернулся на каблуках, показывает пальцем на поросенка). А у него и впрямь в заду розмарин!

Ф е л и п е. Я еще не дал тебе слова!

Б а л т а з а р. А ты должен его дать?

Ф е л и п е. Да!

Б а л т а з а р. К чему? Слова — это все, чем я владею…

Ф е л и п е. Тебе, единственному из людей, я разрешил точить об меня когти, сын. Придет время, когда ты поймешь, почему я это терпел. Но и здесь есть свои пределы, пожалуйста, считайся с этим!

Б а л т а з а р. Попробую. Кузина приветствует вас с супругой, отец! А в ее лице — Испания.

Фелипе отвечает на глубокий реверанс Каэтаны. Педро и Пабло придвигают к столу два простых глубоких стула. Донья Маргерита очень медленно садится, неподвижно глядя прямо перед собой.

Ф е л и п е. Каэтана все хорошеет и хорошеет. Словно высокая башня с освещенными окнами! Ты похожа на мать. Когда я вижу тебя, меня посещают далекие-далекие воспоминания. Ты амазонка, не так ли? Как ты привыкла к нашим лошадям?

Б а л т а з а р. Как к родным!

К а э т а н а. Я катаюсь на них, дядя.

Б а л т а з а р. Без устали… без ума…

К а э т а н а. Этот черный трехлетка Моро, хороший конь, смелый и очень резвый.

Ф е л и п е. А где ты катаешься?

К а э т а н а. Вокруг крепости.

Ф е л и п е. С сопровождающими можно и подальше.

Б а л т а з а р. В пустоту!

К а э т а н а (со смехом). По правде говоря, так оно и есть…

Ф е л и п е. Объясни!

М а р г е р и т а (говорит едва слышно). Лучше не надо…

К а э т а н а. И правда, не надо.

Ф е л и п е. Я не бросаю слов попусту!

К а э т а н а. Если хочешь… Вся страна куда ни посмотри — пустыня. Ты же это знаешь, дядя! Едешь на восток — пустынные грязные пески, лишь кое-где тростник, иногда увидишь чайку. Вечно неизменные облака. На севере — черная гора. Одни черные камни, я еще нигде не видела столько черных камней, и голос у них такой глухой… На западе то же самое… Скачешь по полю… видно, что когда-то здесь была нива, и среди уцелевших посевов, в наполовину засыпанной канаве, в борозде, в зарослях вдруг видишь тень человека, который затаился, чтобы его не заметили… И нигде ни звука.

С у а н ц а. Очень мрачная картина!

С е к р е т а р ь. И поверхностная!

Б а л т а з а р (по-кошачьи расхаживает вокруг Каэтаны, не сводя взгляда с отца). Ты хочешь сказать, сестричка, что те самые господа, которые там позади так упрямо молчат… которым мой отец дал земли… точнее, которые эти земли собственноручно завоевали… ты хочешь сказать, что эти господа могли бы что-то сделать с этой землей?

К а э т а н а. Меня спросили — я ответила!

Ф е л и п е. Балтазар — мой сын и, следовательно, мой кровный враг, это ясно. А вот ты… я не знал…

К а э т а н а. Разве откровенность грех? Собственно говоря, что я?

Ф е л и п е. Ты назвала мою страну пустыней.

Б а л т а з а р. Сказала про мертвеца, что он мертв… Обвинила падаль в том, что она смердит…

С е к р е т а р ь. Дон Балтазар, сегодня у нас праздник!

Донья Маргерита шевелит губами, словно вполголоса молится. Дон Фелипе смотрит в пол. Падре Суанца приближается к нему, он явно хочет найти выход из этой мучительной ситуации.

С у а н ц а. Молодые люди любят играть словами и понятиями, экселенца; они очень хорошо знают то, что у них под носом, но их очень мало занимает то, что было до них; в определенном смысле это естественно, всегда так было, а иногда — любопытно.

Ф е л и п е. Сейчас вы тоже играете словами, Суанца, и даже больше, чем сеньорина. У меня на игры никогда не было времени.

Б а л т а з а р. Меч и молитва, падре!

Ф е л и п е (пристально глядя на сына, говорит медленно, вполголоса). Ты оседлал мою душу, сынок, и едешь, едешь на ней… Сталкиваешь меня во тьму. В тебе растет злоба. Собственно говоря, я не знаю, почему я никогда этому не воспротивился…

Б а л т а з а р. У тебя была палка!

Ф е л и п е. Сломалась. Только не воображай, что ее сломал ты!

Б а л т а з а р. Боже упаси! Упущенный случай не возвращается…

Ф е л и п е. Господин секретарь!

Фелипе садится. Его оклик прозвучал резко. Из глубины сцены появляется Секретарь и встает за спиной Фелипе. Происходит стремительный и лаконичный диалог. Все это время Балтазар бродит по залу, переходит от одной группы к другой, обращаясь к озабоченным гостям с шутливыми замечаниями.

С е к р е т а р ь. Что изволите, экселенца?

Ф е л и п е. Отчет за последние три месяца!

С е к р е т а р ь. Меня не предупредили. Необходимы материалы. Я составил докладную записку.

Ф е л и п е. Не нужно. Доложите в общих чертах!

С е к р е т а р ь. Этого будет достаточно?

Ф е л и п е. Подробности — ваше дело.

С е к р е т а р ь. И целое, и детали не веселят. Экономика зависит от деятельности администрации, а здесь, судя по всему, не мы хозяева положения. Ситуация почти критическая. Разрешите заметить, я своевременно обращал внимание…

Ф е л и п е. Без обиняков!

С е к р е т а р ь. Извольте, без обиняков! Расходы администрации, даже без учета вашего хозяйства, превышают доходы.

Ф е л и п е. Цифры!

С е к р е т а р ь. Не имея под рукой документов, я могу называть лишь приблизительные. И все равно картина не меняется. Расходы — восемьсот двадцать тысяч. Доходы меньше на шестьдесят тысяч.

Пауза. В наступившей тишине слышен голос Балтазара.

Б а л т а з а р. Танцев не будет! По государственным соображениям…

Ф е л и п е. Я требую объяснений!

Б а л т а з а р. …и чтобы не слишком потели…

С е к р е т а р ь. Экселенца, я полагал, вы знаете… Страна действительно безлюдна. Жителей нет. Индейцы ушли в горы. Оставшиеся выдерживают на плантациях не больше года. Таково положение дел.

Ф е л и п е. Соберите налоги. Выжмите любыми способами!

С е к р е т а р ь. Позвольте заметить, где ничего нет, там сам бог не сможет взять.

Ф е л и п е. Бог оправдывает грехи, но сам не является оправданием для них. Подумайте, что говорите!

С е к р е т а р ь. Понимаю, экселенца!

Ф е л и п е. Что предлагаете?..

С е к р е т а р ь. Наша гвардия малочисленна. Бывшие солдаты вашего высочества и есть те, с кого можно брать, ведь земли принадлежат им.

Снова пауза, на этот раз небольшая, и снова голос Балтазара.

Б а л т а з а р. Южный ветер возбуждает сумасшедших и женщин…

Ф е л и п е. Они не дают?

С е к р е т а р ь. Им нечего дать! Извольте спросить их. Большинство из них присутствует здесь.

Ф е л и п е. Тем не менее колониальная подать отправлена в Испанию?

С е к р е т а р ь. Да.

Ф е л и п е. Подтверждение получили?

С е к р е т а р ь. Совет по делам Индий не отвечает.

Ф е л и п е. Двор?

С е к р е т а р ь. Молчит.

Ф е л и п е. И декрета нет… (Выпрямляется на стуле; говорит, чеканя слова.) Назначение вице-королем этой страны — мое не подлежащее сомнению право, оно подтверждено деяниями, которые невозможно отрицать, кровью, которая высохла, но следы ее видны. Испания молчит. Почему? Вы должны это знать! Какую интригу затеяли там, за морем? Кто?

Секретарь пожимает плечами. Балтазар стремительно подходит к отцу.

Б а л т а з а р. Время, отец! Время.

Тишина. Гости опустили глаза, но чувствуется, все внимательно следят за происходящим.

Не понимаешь?

Ф е л и п е. Возможно, понимаю… Все равно объясни!

М а р г е р и т а. Фелипе!..

Б а л т а з а р. Каждая любовь однажды сама себе надоедает. Верность стареет, залезает в угол и дремлет. Приверженность нужно кормить сырым мясом и укрощать при помощи бича, точно так же как дикого зверя в клетке. Человеческое деяние не может вечно пребывать в парадном облачении.

Ф е л и п е (резко). Я не просил тебя говорить со мной аллегориями!

Б а л т а з а р. Прикажешь быть более конкретным? Пожалуйста! Ты завоевал эту страну. Потом подарил ее его апостольскому величеству, а его величество вознаградили тебя поцелуем в лоб. Ах!.. Как давно это было, не так ли?.. Наверное, сейчас придворные говорят: «Ваше величество, дон Фелипе прислал из-за моря письмецо…» А величество: «Дон Фелипе?.. Кто это? Ах, тот… Ну как же…» Его величество не убеждены, что каждый поцелуй — присяга на вечную верность.

Ф е л и п е. Кто это научил тебя рассказывать сказки?

Б а л т а з а р (оборачивается к Суанце). А вам не кажется, что нарисованная мною картина вполне вероятна?

С у а н ц а. Не знаю.

Б а л т а з а р. Знаете, однако предпочитаете заткнуть уши и помалкивать. О чем вы вообще говорите, падре?

С у а н ц а. Обо всем.

Б а л т а з а р. Нет! О кошках доньи Маргериты. О новой амазонке доньи Каэтаны. Иногда, с церковной кафедры, о страданиях господа нашего Иисуса Христа. Но хоть раз вы говорили о страданиях моего отца?

Ф е л и п е. Езди на моей душе, сынок, езди смелее! Я ведь разрешал тебе это двадцать лет…

Б а л т а з а р. Еду! Допустим, я тебя спрошу: не воображаешь ли ты, будто тебя помнят?

Ф е л и п е. Нет!

Б а л т а з а р. Что благодарность государя и отечества остается на веки вечные?.. И время, в которое мы живем, должно быть непрерывным празднеством?.. И где? Ты пристально смотришь на меня и, может быть, действительно не понимаешь… Разве можно устраивать празднества в пустыне? Каэтана тебе куда как ясно объяснила, где мы находимся, в какой стране. Господин секретарь перевел ее слова в цифры. На невозделанных полях растут лишь сорняки.

Ф е л и п е. Довольно!

Отец и сын смотрят друг на друга; потом сын кланяется и отходит к столу. Вынимает из вазы розу, подносит ее к пламени свечи. В тишине слышен тихий голос Маргериты.

М а р г е р и т а. Здравицу, Фелипе! Пожалуйста!

Ф е л и п е. В честь кого? В честь кого? В честь этих теней?

Слуги разносят напитки. Шаги. Из глубины сцены неожиданно раздается голос Долговязого.

Д о л г о в я з ы й. Генерал, я не привык говорить речи… Но кто-то должен… Мне бы хотелось напомнить, что мы верны присяге, но иногда обстоятельства бывают сильнее…

Ф е л и п е. Верны!..

Д о л г о в я з ы й. Вам!

Ф е л и п е. А когда на меня кидается пес и хватает за ногу, вы, вместо того чтобы схватить палку, в лучшем случае кричите ему «прочь» или «пш-ел»!..

Д о л г о в я з ы й. Генерал…

Ф е л и п е. Я не о своем сыне говорил, не бойся! Кусачих собак полно, и самых разных. Голод тоже пес. И невозделанная земля — пес. Пес — это засыпанные колодцы. Пес — это заброшенные дороги. Я не стану тебя спрашивать, сколько у тебя земли…

Д о л г о в я з ы й. Да ведь мы и не мерили ее по-настоящему.

Ф е л и п е. И о том, сколько ты из нее выжимаешь…

Д о л г о в я з ы й. Мало, почти ничего. Двадцать слуг караулят сотню индейцев, которых я отобрал для работы. И все равно они уходят. Точнее сказать, сбегают. Один. Два. А то и пятеро за неделю. Земля отказывается давать урожай. Индейцы — работать…

Ф е л и п е. И ежедневно истребляете вы по семье…

Д о л г о в я з ы й. Когда как придется…

Ф е л и п е. А некоторые сами, не так ли?

Д о л г о в я з ы й. Зайдешь в хлев, а он висит на балке и показывает тебе язык. А то находишь в крапиве — сидит, завернувшись в пончо, и усмехается.

Балтазар оглядывается через плечо. Он все еще держит розу над пламенем свечи. Каэтана подходит к нему, отбирает розу и бросает ее в чашу с водой.

Ф е л и п е. Усмешка ничего не значит. Краснокожие всегда усмехаются, да и у наших мертвецов есть такая привычка.

Д о л г о в я з ы й. Истина!

Ф е л и п е. А как с верой?

Д о л г о в я з ы й. У нас?

Ф е л и п е. У них!

Д о л г о в я з ы й. Приходят в церковь и таращат глаза. Женщины пялятся на одежды Непорочной Девы или на свечи, некоторые научились креститься. Воняет от них.

Дон Фелипе встает. Мелкими шагами обходит пространство между столом и авансценой. Говорит вполголоса, задумчиво, не по-солдатски.

Ф е л и п е. В то утро, когда мы пристали к берегу, воткнули крест в песок и дали клятву, что страна эта будет нашей, королевской и божьей, над горами, прямо у нас под носом, как-то странно поднялись облака: словно бы выросла сводчатая стена; она до сил пор стоит у меня перед глазами, да наверно, у многих из нас… Я шел по долине, потому что хотел остаться в одиночестве, помолиться. Я должен был вознести хвалу и испросить, чтобы у нас хватило сил одолеть предстоящее. Нашел полянку в лесу. Как сейчас вижу… Я стоял на коленях, уткнувшись лицом в мох. У земли, к которой я прижимался лицом, был незнакомый запах; здесь гораздо больше пряностей, чем у нас. Не было слышно ни одной птицы. Я молился, как всегда; а вы знаете, я молюсь честно. Когда я выпрямился, горы были в тени… Они и впрямь черные, Каэтана. И над горами еще более высокая, чем когда мы пристали, похожая на гигантские губы стена облаков, пронизанных солнцем. Необъяснимая тоска охватила меня!.. Почему? Страх, смешанный со счастьем и надеждой. Это невозможно передать точно, только приблизительно — меня мучило сомнение… или вопрос: является ли этот свод, ограждающий страну, алтарной стеной, на которую мы должны водрузить образ Иисуса, или это зев, челюсти неведомого чудовища, готового проглотить нас.

К а э т а н а. До чего живописно, дядя! А мне говорили, что у солдат нет воображения!

Ф е л и п е. Падре Суанца определит, в какой мере мои сомнения были греховными…

С у а н ц а. Они не были греховными!

Ф е л и п е. …если я слишком мало доверял милости…

С у а н ц а. Бог присутствует во всем, однако и демонические силы вездесущи, и мы должны знать о них и принимать их во внимание.

Ф е л и п е. Так что же сбылось? Чего мы достигли?

С у а н ц а. Победы нашего оружия; и сегодня мы ее празднуем.

Ф е л и п е. И это все?.. Молчите? Хорошо, я спрошу еще. Мы создали над этой страной алтарь? Над нами летают ангелы? А что, если чудовище сожрало нас и мы пребываем в его чреве? Вы беспрестанно говорите о том, как вокруг смердит…

С у а н ц а. Не понимаю.

Балтазар, который до сих пор играл краем мантильи Каэтаны, порывисто выпрямляется.

Б а л т а з а р. Не верь ему. Он все прекрасно понимает!

С у а н ц а. Мне очень жаль, но я вынужден заявить: с любой точки зрения — государственной, теологической или еще какой — совершенно неуместно из-за небрежности мадридской администрации, разумеется заслуживающей сожаления и осуждения, а также из-за нехватки в казне шестидесяти тысяч призывать демонов.

Ф е л и п е. Адъютант Ривера!

Коренастый, с которым мы познакомились в сцене с Балтазаром, приближается к Фелипе.

К о р е н а с т ы й. Генерал!..

Фелипе хватает его за камзол и притягивает к себе.

Ф е л и п е. Что будет, если я наступлю тебе на ногу?

К о р е н а с т ы й. Ничего…

Ф е л и п е. Хо-хо-хо! Тогда я это сделаю!

К о р е н а с т ы й. Нет!

Ф е л и п е. Я должен поберечь твою честь? Или тебе все-таки будет больно?

К о р е н а с т ы й. Не стоит об этом говорить!

Ф е л и п е. Именно стоит! Разумеется, тебе будет больно! Не смей лгать! Разве я тебе приказал?! Но ты скажешь падре Суанца, почему тебе будет больно? Не скажешь? Тогда это сделаю я! Потому что у тебя нет пальцев. Ты отморозил их на перевале Чунчо. Потом их оторвали тебе кузнечными клещами, а чтобы не было гангрены, залили горячим маслом. Вот как было дело! А лицо у тебя красное потому, что мы десять дней и десять ночей гнались за индейцами по болотам, где невозможно отличить день от ночи. А если вытряхнуть тебя из этого черного камзола, можно увидеть настоящую карту из рубцов и шрамов, и это есть подлинная история нашей конкисты. Разве не так? Так! Падре Суанца этого не знает. Может быть, падре Суанца думает, что победа — шелест знамен и Te Deum[4]… Ты знаешь, что это такое, Ривера! Ты еще не забыл этого, не так ли? Скажи!

К о р е н а с т ы й. Многое позабылось…

Ф е л и п е. Неправда! Когда меня сбросили с коня?

К о р е н а с т ы й. Седьмого мая.

Ф е л и п е. Кто меня спас?

К о р е н а с т ы й. Я.

Ф е л и п е. Как?

К о р е н а с т ы й. Свалил его сзади.

Ф е л и п е. Индейца!.. Он был большой и тяжелый. И кинулся на тебя. И ты сопел, как боров. А что ты с ним сделал сначала? Покажи!

Словно под гипнозом, Коренастый сгорбился, свел руки в клещи, стиснул пальцы.

Ты выдавил ему глаза! Верно! И при этом говорил… ну, повтори!

К о р е н а с т ы й. Не помню…

Ф е л и п е. Ты говорил: «Иисусе, помоги!» А что еще?

К о р е н а с т ы й. «Ты должен, Иисусе, должен!»

Ф е л и п е. Точно! Мы всегда говорили: «Ты должен, Иисусе!» И он слушался. Это грех, Суанца?

С у а н ц а. Грех, экселенца!

Ф е л и п е (продолжает, как будто ничего не спрашивал). В тот вечер мы сидели возле костров и били вшей — щелк, щелк! — повернувшись спиной к темноте, а я думал: вы мои святые, божьи святые, мои ангелы, божьи ангелы! Никто не может противостоять нам, потому что у нас истинная вера. Мы покорим этот мир, словно женщину. Мы пойдем до конца. А Христос, шествуя за нами, краем своего белого облачения оботрет кровь… Ривера, скажи, мы тогда запаршивели?

К о р е н а с т ы й. За год я трижды менял кожу.

Ф е л и п е. Мы голодали?

Коренастый только усмехается. Лица его соратников, стоящих в глубине сцены, абсолютно неподвижны.

Мы бредили от усталости?

К о р е н а с т ы й. Часто.

Ф е л и п е. Сколько ты мог проскакать верхом? Самое большее?

К о р е н а с т ы й. Тридцать шесть часов.

Ф е л и п е. Так и было. Ты даже нужду справлял с седла… Наши раны смердели на солнце?

К о р е н а с т ы й. Ветер уносил смрад. Здесь всегда дует ветер.

Ф е л и п е. Нас обжигал мороз?

К о р е н а с т ы й. Да, на перевале нам досталось…

Ф е л и п е. А мы когда-нибудь усомнились в своей правоте или в том, что имеем право на помощь оттуда, сверху?

К о р е н а с т ы й. Нет.

Ф е л и п е. В том, что всего достигнем?..

К о р е н а с т ы й. Нет!

Ф е л и п е. В будущем?

К о р е н а с т ы й. Никогда!

Б а л т а з а р.

Ф е л и п е. Возвращайся на место, адъютант! А вы послушайте меня, Суанца! Вы слышали ответы Риверы. Кто и что Ривера сейчас? Домосед. Сидит в пустом доме и теми самыми пальцами, которыми выдавил глаза моему врагу, прядет время — он не знает, что с ним делать. Слоняется из комнаты в комнату. На полях у него растет то, что растет, и столько, сколько растет. Индейцы сбегают от него. Если слугам удается поймать одного из них, они привязывают его к столбу на кукурузном поле, чтобы ночью дикие кабаны задрали его своими клыками. Ривера стоит возле окна и слушает, как тот воет, — это единственная радость, которая ему осталась… (После небольшой паузы неистово обращается к гостям, стоящим в глубине сцены.) Ривера! Нуньес! Санчес! Вальдес! Лопес! Собачье отродье… Скажите же!

С у а н ц а. Что они должны сказать?

Ф е л и п е. Зачем мы все это терпели? Зачем захватили эту страну, если сейчас позволяем, чтобы она гнила у нас на глазах? Ловим мух… Слоняемся по коридорам… Куда уходят наши годы?

М а р г е р и т а (поднимая голову, тихо). Фелипе, бывают славные годы и бесславные годы.

Фелипе замер. Кажется, он ждет, пока высказанная Маргеритой мысль дойдет до его сознания. Потом быстро подходит к жене и склоняется к ее руке: долго прижимается губами к ее открытой ладони.

Б а л т а з а р (смеется). Прекрасная мысль! Есть славные годы, и есть бесславные годы. Бесславные годы неслышно ушли от нас, а тот славный год все еще шумит в нашей памяти, как пчелиный рой! Возблагодарим судьбу: она даровала нам воспоминание…

В этот момент из глубины сцены показывается с л у г а, подходит к Секретарю и что-то шепчет ему на ухо.

С е к р е т а р ь. Хорошо! Сию минуту! Разрешите, экселенца…

Ф е л и п е. В чем дело?

С е к р е т а р ь. Гонец из Порто-Фирмино.

Ф е л и п е. С новостями?

С е к р е т а р ь. Сейчас узнаем…

Ф е л и п е. Идите!

Секретарь уходит. Присутствующие охвачены волнением.

Б а л т а з а р. Плывет по серому морю кораблик. На кораблике голубок. В клюве у него письмецо. Некоторые, может, вернутся из болота, если их не прикончит лихорадка. Ты вернешься, Каэтана! Молчу!

М а р г е р и т а. Фелипе, люди два месяца молили о дожде, сейчас они пришли на праздник…

Фелипе смотрит на нее. После недавнего гнева он переходит к задумчивости и даже к умиротворению. Поворачивается к гостям.

Ф е л и п е. Да, мы должны понять друг друга… Люди, вы и чаши вина не выпили, а уже проглотили мои обидные слова. Вам не впервой испытывать на себе мой гнев, бывали времена, когда я раздавал его вам вместо хлеба, и это гнало вас вперед. Я никому не говорил «извини» и не собираюсь этого делать впредь. Если я кричал на вас, я кричал на самого себя. Скорее всего, от страха… Теперь мы не видим своего дела. В наших поступках нет ни души, ни пользы. Куда мы забрели, черт побери?! Неужели съели уже всю кашу, которую заварили? Ведь не для того же мы покорили эту страну, чтобы кормиться ею как ворон — падалью?! Я смотрю на вас и не могу поверить… Нет! Нет! Это невозможно! Я знаю, мы найдем выход! Мы всегда его находили, найдем и сейчас. Говорят: болезнь можно вылечить, когда узнаешь ее название… Вам известно ее название?

Пауза. Невыразительные лица.

Слабая вера, братья и кумовья!.. В битвах мы шли за крестом. Потом мы воткнули его в землю, сели под него, сняли сапоги и развязали узелки с едой. Правда, Ривера?

Р и в е р а. Правда!

Ф е л и п е. Вот видишь! Болотистая земля поглотила крест за нашими спинами, а мы даже не заметили этого. А без креста мы ничто! Как мы веруем, люди? Угрюмо! Назойливо! И малодушно! Жалко! Словно в кошмарных снах…

Снова пауза.

(Говорит словно про себя.) Да… Да… Да… Молимся, позевывая, отходя ко сну. Отдаем себя богу, словно простыням. Шепчем ему вместо того, чтобы кричать. А вера — это борьба!

С у а н ц а. Да! И я осмелюсь заметить, экселенца, что вы не высказали до конца…

Ф е л и п е. Вера — это моя жизнь, но теология — не мое дело. И не моих соратников! Ясно?

С у а н ц а. Абсолютно!

В этот момент возвращается С е к р е т а р ь. Быстрым взглядом окидывает зал. Выглядит взволнованным, немного бледным. Останавливается возле Фелипе.

С е к р е т а р ь. Экселенца…

Ф е л и п е. В чем дело?

С е к р е т а р ь. Мне необходимо с вами поговорить!

Ф е л и п е. Говорите!

С е к р е т а р ь. Прошу вас, выйдем!

Ф е л и п е. Выйдем?

С е к р е т а р ь. Новости секретные и весьма деликатные…

Ф е л и п е. Плохие?

С е к р е т а р ь. Да.

Ф е л и п е. Тут, господин секретарь, собраны люди, от которых я никогда ничего не скрывал!

С е к р е т а р ь. И все-таки…

Ф е л и п е. Даже численности неприятеля. В этом не было необходимости. И сейчас тоже!

С е к р е т а р ь. Как изволите… Вчера вечером в Порто-Фирмино бросила якорь испанская эскадра…

Ф е л и п е. Эскадра? Не понимаю… Бросила якорь? В Порто-Фирмино? Почему в Порто-Фирмино?

С е к р е т а р ь. Я думаю, очень скоро это станет нам ясно…

Ф е л и п е. Какая эскадра? Сколько кораблей? Каких?

С е к р е т а р ь. Восемь. Прекрасно вооруженных.

Ф е л и п е. Восемь…

С е к р е т а р ь. Это еще не все…

Ф е л и п е. То есть?..

С е к р е т а р ь. Произведена высадка войск. Занята крепость.

Ф е л и п е. В этой комедии, шутках и загадках сам черт ногу сломит! Какая высадка? Какая крепость? Кто же приплыл в конце концов?

С е к р е т а р ь. Герцог де Сантандер. В сопровождении комиссара святой инквизиции.

Ф е л и п е. Без предварительного предупреждения?

С е к р е т а р ь. Без.

Ф е л и п е. А почему мне не послали сообщения?

С е к р е т а р ь. Вероятно, не сочли нужным…

Ф е л и п е. От кого ты узнал эти новости?

С е к р е т а р ь. От своего доверенного лица в Порто-Фирмино.

Ф е л и п е. Герцог должен был послать курьера!.. Пауза.

С е к р е т а р ь. Не знаю…

Ф е л и п е. Говори же, смелее! Говори! Неужели я должен вытаскивать из тебя каждое слово?!

С е к р е т а р ь (как человек, который после долгих колебаний бросается в воду). Герцог де Сантандер прибыл с полномочиями двора…

Ф е л и п е. Каждый гранд путешествует с полномочиями двора! Точнее: с какими полномочиями?

С е к р е т а р ь. Экселенца, герцог де Сантандер назначен вице-королем.

Ф е л и п е. Что ты сказал?!

С е к р е т а р ь. Я сказал… Об этом объявили сегодня утром.

У присутствующих вырывается легкий вскрик, потом все замирают, только в глазах и руках остается жизнь. Все пристально смотрят на Фелипе. Он переводит взгляд с одного на другого и наконец опять останавливает взгляд на Секретаре.

Ф е л и п е (шепотом Секретарю). Если ты валяешь дурака?..

С е к р е т а р ь. Ничуть! На моих людей можно положиться.

Б а л т а з а р (подходит к отцу, говорит без насмешки, твердо). О том, что тебе сейчас сообщили, догадывалась вся страна. Даже индейцы…

Ф е л и п е. Ты лжешь, потому что ненавидишь меня!

Б а л т а з а р. Какой мне теперь смысл лгать? Просто у меня есть уши и глаза…

Ф е л и п е. Недолго их тебе еще иметь!

С у а н ц а. Не отвлекайтесь от существа!

Ф е л и п е. Вы всегда были трезвым человеком, Суанца…

С е к р е т а р ь. Именно поэтому…

Ф е л и п е. И вы могли подумать, что все так просто: приплывает из-за моря какой-то герцог и приказывает дону Фелипе собрать пожитки и убраться восвояси? А может быть, даже ничего и не скажет, просто укажет пальцем? Или взглядом?!

С у а н ц а. Экселенца…

Ф е л и п е. Запрещаю! Слышите! Запрещаю! Запрещаю кому бы то ни было верить в это! Я пошлю к черту всякого, кто посмеет поверить! Глупые псы!..

Все смотрят на него, никто ему не возражает, но никто и не поддерживает.

Я вас правильно вижу?!

Б а л т а з а р. Неправильно — как всегда…

С у а н ц а. Дон Балтазар, не надо!..

Б а л т а з а р. На этот раз от лжи не будет никакой пользы…

Ф е л и п е. Мир не может существовать без юридической и моральной надежности. У Совета по делам Индий и у двора тоже есть свои обязательства!

С е к р е т а р ь. Не такие значительные…

Ф е л и п е. Люди божьи, неужели все это наяву? Ведь мы дышим! Над свечой дрожит пламя, ваши глаза светятся, а там висят наши знамена, мы чувствуем сквозняк, пол у нас под ногами надежен, мы отчетливо видим друг друга, мы живем, святые небеса, и это нам не снится!.. Кто из нас сошел с ума и выдумал эту дурацкую шутку? Кто? Пусть признается! Мы простим его! Скажем: «Ладно… в честь праздника…»

Общее молчание.

(Страдальчески усмехнувшись.) Я ругал вас, это правда, но ведь я понимал всех, даже пьяниц…

С у а н ц а. Дон Фелипе, вероятно, следует трезво оценить ситуацию, а уж затем принимать меры, в соответствии с оценкой…

Ф е л и п е. Что вы хотите этим сказать?

С е к р е т а р ь. Во многих колониях губернаторами поставили людей, которые не имели ни малейшего отношения к их завоеванию, и…

Ф е л и п е. Ты тоже не имел к этому ни малейшего отношения, дружище!

С е к р е т а р ь. Да, я не имел; вероятно, поэтому я вижу вещи такими, какие они есть…

Ф е л и п е. Ты видишь разве что свой длинный нос, может, на вершок дальше! А я вижу прошлое и помню, что целый год шлепал по колено в крови, прежде чем покорил эту страну… Для меня важно только это! И для Вальдеса, к примеру, тоже важно только это! Потому что он вместе со мной давил вшей и перевязывал раны. Мы не устраивали себе ножные ванны, а полоскали ноги в ручье, срывая с них струпья… Вальдес, ты слышал?!

Вальдес не отрываясь смотрит на командующего. На лице замешательство.

Санчес, нам велят отдать завоеванные нами земли…

Санчес опускает глаза.

С е к р е т а р ь. Об этом, мне кажется, не может быть и речи!

Ф е л и п е. Ха-ха-ха! Просто так, без шуток, по приказу свыше! Серано! Что ты об этом скажешь?! Герцог Сантандер!.. Тебе знаком этот господин? Может быть, ты видел его на перевале, на Пуэнто, в болоте?.. Какая прекрасная шутка! Что же ты не смеешься, Серано! Под Гуантемоком у тебя был кровавый понос, и ты должен был держать меч обеими руками… Герцог де Сантандер в полном здравии не смог бы этого сделать! Вице-король!.. А как бы терпел он зловоние?

Молчание.

Ривера! Нуньес!

Пауза. Фелипе медленно проходит от одного к другому. Замкнутые лица.

Молчите?! Вам нечего мне сказать?..

Стоит такая тишина, что слышно потрескивание свечей; издали доносятся протяжные крики сменяющихся часовых. В разговор вступает донья Маргерита.

М а р г е р и т а (как всегда спокойно). Фелипе, это правда. Он назначен вице-королем, он приплыл сюда.

Ф е л и п е (останавливается. Не сводит с нее глаз). Ты тоже говоришь, что это правда?

М а р г е р и т а. Да.

Ф е л и п е. И это не выдумка?

М а р г е р и т а. Нет!

Фелипе, расставив ноги, стоит посреди сцены. Пристально глядит на жену, но кажется, что он смотрит сквозь нее. Когда отводит от нее взгляд, чувствуется, будто он из каких-то неведомых источников почерпнул новые силы.

Ф е л и п е (тихо и очень сосредоточенно). Хорошо…

Б а л т а з а р. Ничего хорошего!

Ф е л и п е. Святой Павел говорит: «Ибо вы и моим узам сострадали и расхищение имения вашего приняли с радостью, зная, что есть у вас на небесах имущество лучшее и непреходящее». А я отвечаю на это — нет! Я беру на свою душу грех, если это — грех! У меня нет выбора. И тогда, когда мы пристали к берегу, у меня его не было: небесный алтарь или разверстая пасть чудовища… Я верил: мне принадлежит право взять то, что лежит передо мной, — во имя господа бога и с его именем на устах. Сейчас я знаю, что мне принадлежит право удержать завоеванное. Права людей меняются, господни — остаются неизменными. Я буду защищаться! И вы будете со мной!

С у а н ц а. Должен возразить вам!

Ф е л и п е. Как теолог?

С у а н ц а. Как подданный его Величества короля Испании, экселенца!

Ф е л и п е. Если бы все шло так, как уже не будет, вам бы недолго пришлось говорить мне «экселенца»… Возражайте, прошу!

С у а н ц а. Без сомнения, вы завоевали это государство, но сделали это для испанского короля.

Ф е л и п е. Человеческая верность и собачья преданность — разные вещи, падре! А ведь даже пес кусает, если его за верность награждают палкой. Аминь! У меня больше нет времени для разговоров. Я должен принимать меры. (По-военному поворачивается к своим бывшим соратникам.) Обмотайте ноги тряпками, солдаты! В поход! Идем в Порто-Фирмино. Все как один. Мы поговорим с герцогом де Сантандером и объясним ему, как обстоят дела.

К о р е н а с т ы й. А он нас примет?

Ф е л и п е. Мы примем его! Надеюсь, ты не собираешься стать гостем в собственном доме?!

К о р е н а с т ы й. Среди нас всего три дворянина…

Ф е л и п е. Вы стали дворянами! Моими дворянами! Запомни это! В поход!

Гости в растерянности.

К о р е н а с т ы й. Генерал, с нами так мало слуг…

Ф е л и п е. Мы будем проезжать мимо трех поместий. По пути заберем всех, кто способен держать оружие!

Д о л г о в я з ы й. Наше вооружение…

Ф е л и п е (возмущенно). Я не собираюсь выслушивать отговорок и уговоров! Под Гуантареной я видел, как ты обычным колом отбивался от десяти индейцев, а теперь болтаешь о вооружении!.. Хватит! Секретарь! Подготовьте свиту! Быстро! Взять самое необходимое и провиант! Ясно? Половину охраны поставьте в колонну! Мародеров тоже! Расходитесь, господа! Я жду вас через полчаса! Спасибо!

Откровенная паника. Г о с т и поспешно расходятся. Торопливые шаги в коридоре и на балконах. Крики. Суанца подходит к Балтазару.

С у а н ц а (шепчет). Попробуйте вы!

Б а л т а з а р. Нет, падре!

С у а н ц а уходит.

К а э т а н а (обращается к Фелипе). Дядюшка, прошу вас…

Ф е л и п е (поворачивается на пятках). Пришел твой час, племянница! Только не воображай, будто я не знаю… Половина донесений в Испанию — твои!

К а э т а н а. О!.. Ты приписываешь мне слишком важные вещи!.. Я что-то не припоминаю, чтобы писала нечто подобное…

Ф е л и п е. Тем не менее! Тебе было приказано. Но это ничего не значит. Твои чернила жидковаты для того, чтобы решить мою судьбу.

К а э т а н а. У меня нет возможности опровергнуть твои обвинения, дядя… Что я должна делать?

Ф е л и п е. Ничего особенного! Отдыхай! Играй на арфе. Ухаживай за нежным зверьком, о котором мне говорили, будто это мой сын! Спасибо, племянница!

К а э т а н а демонстративно, шелестя платьем, выходит из зала. Остаются Фелипе, донья Маргерита и Балтазар.

Б а л т а з а р. Выходит, мне не будет предоставлена честь сопровождать тебя?

Ф е л и п е. Нет!

Б а л т а з а р. Ты взял меня с собой, когда шла битва при Гуантемоке, хотя я был почти ребенком… Значит, тогда ты был больше уверен в победе?

Ф е л и п е. Тебя бог оставил мне напоследок.

Б а л т а з а р. Последняя и самая страшная рана?

Ф е л и п е. Наверно… (Резко отворачивается от сына и направляется к жене, которая собирается его проводить.) Только не надо провожать меня, Маргерита! Прошу тебя! Останься здесь!

Маргерита протягивает к его груди руку с поднятыми указательным и средним пальцами. Низко склонив голову, взволнованно шепчет какое-то заклинание на непонятном языке. Различимы только отдельные слова.

М а р г е р и т а. Тлаксакана… Хуанток… Асксанта… Тлаксакана…

Ф е л и п е (отшатнулся, как будто испугавшись порчи). Что ты делаешь? Перекрести меня!

Маргерита выпрямляется и соединяет пальцы. Медленно осеняет Фелипе крестным знамением. Тот уходит. Во дворе раздается бой барабанов, который слышен до конца действия. Бой барабанов то стихает, то нарастает. Маргерита и Балтазар одни. Маргерита неподвижно стоит, Балтазар кружит возле нее. Смеется. Тихий смех и негромкий бой барабанов. Наконец он останавливается прямо за ее спиной.

Б а л т а з а р (шепотом). А я знаю… А я знаю…

Маргерита вздрагивает, удивленно смотрит через плечо.

Я знаю, мамочка моя несуженая!.. Знаю!

М а р г е р и т а. Что?

Б а л т а з а р. Вначале ты его прокляла. По-своему. По-индейски. А потом ты его перекрестила, потому что не веришь в это… Все так!

На лице Маргериты исступленная ненависть. Она словно сжалась, у нее перехватило дыхание от ярости.

М а р г е р и т а. Бешеный пес! Пес! Ядовитая пасть!

Барабаны. Балтазар кончиками пальцев касается Маргериты, которая вздрагивает от его прикосновения, вынужденная слушать его вибрирующий голос.

Б а л т а з а р. …А ненависть остается и растет из ночи в ночь, изо дня в день… она раздувается, ты больна ею, мамочка моя несуженая… Ты чувствуешь ее здесь, и там, и здесь… повсюду и всегда… И трупы твоих соплеменников — трупы краснокожих… трупы индейцев… Они переполняют тебя, в тебе уже не остается ничего своего, только ненависть и мертвецы. А мы идем за тобой и твоим колдовством… И я тоже! И я тоже! Иначе и быть не могло с того самого дня, когда я, подсматривая за тобой, видел, как ты раздеваешься для него возле открытого окна… Твой живот был как медная чаша, солнцем горели твои острые соски, оно пронизывало тебя и в тебе было еще более горячим и пылающим… Солнце сияло внутри тебя. Тогда я не видел мертвецов, которых ты носишь в себе, и ненависти, которую питаешь к нему и ко мне, о мамочка несуженая… Ты прокляла его… Я тебя не упрекаю! Ни за что не упрекаю! Желанная моя! (Шепот Балтазара угасает.)

М а р г е р и т а. Кровавый пес! Пес! Пес! Замолчи! Ни слова больше! Пес!

Свет гаснет. Крещендо барабанного боя.

З а н а в е с.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Сцена изображает зал из первого действия, только стены теперь голые. Там, где были зеркала, — двери. Торжественность уступила место беспорядку. По полу разбросан всякий старый хлам: сундуки, люстры, сломанные стулья, часы, посуда, картины, статуэтки, гербы, знамена и одежда. П е д р о и П а б л о сидят среди этого хаоса и описывают вещи. В центре на софе лежит К а э т а н а; по ее фигуре видно, что она беременна. На полу возле нее бутылка вина и стакан. С гулкого двора доносится многоголосый гомон, словно там опустилась стая скворцов. Оживление, петушиные голоса, подбадривающие крики.

П а б л о (диктует Педро). Сундук со старыми платьями. Все очень гнилое.

П е д р о. Сырость.

П а б л о. В комнате служанок от плесени вспучило пол. Ты видел? Пиши! Серебряная корзинка для печенья или фруктов.

Справа появляется М а р г е р и т а. Останавливается. Каэтана приветствует ее наклоном головы. Тишина. Пабло и Педро не обращают внимания на Маргериту. Она делает шаг по направлению к ним.

М а р г е р и т а. Вы не собираетесь встать?

Пабло и Педро нехотя поднимаются. Маргерита вопрошающе смотрит на окна.

П а б л о. Петушиный бой, госпожа, и сплошное веселье. Очень интересно! Дон Балтазар вырастил три прекрасных пары.

П е д р о. Великая битва! Народ забавляется!

Тишина на сцене, шум во дворе.

М а р г е р и т а. Сегодня не было гонца?

П е д р о. Не знаю. И вообще не имею понятия!

П а б л о. Никаких гонцов не было — ни сегодня, ни вчера, ни позавчера.

К а э т а н а. Пришли индейцы.

Женщины пристально смотрят друг на друга.

М а р г е р и т а. Кто их звал?

П е д р о. Дон Балтазар. Сползлись со всей округи и из всех городских трущоб.

П а б л о. Получили бочку водки и могут смотреть на петушиный бой до пены на губах.

П е д р о. Первый раз за столько лет…

К а э т а н а. Что ты сказал?

П е д р о. Они пришли первый раз…

К а э т а н а. Петушиное кукареканье для них куда более привлекательно, чем проповедь епископа.

П а б л о. Три черных и три огненных петушка! Чудо какие!

М а р г е р и т а. Молчи!

П а б л о. Молчу…

Пауза. Снаружи доносятся крики. Неожиданно Маргерита в ярости выпрямляется.

М а р г е р и т а. Так сколько же времени, продажные души, сколько времени прошло?

П а б л о. Простите…

М а р г е р и т а. Вы прекрасно знаете, что я имею в виду!

П а б л о. Сколько времени нет известий о господине?.. Три месяца.

М а р г е р и т а. Три месяца — ничтожный срок. А вы все разрушили! Все растащили. Все облевали. Оплевали! Испоганили!

П а б л о. Вас интересует, что мы сейчас делаем, не так ли?

П е д р о. Составляем инвентарный список.

М а р г е р и т а. Скажи так, чтобы мне было понятно!

П е д р о. Переписываем все, что есть в доме.

М а р г е р и т а. Это он приказал?

П а б л о. Он!

Маргерита потерянно, неверной походкой бродит по сцене, порой касаясь разбросанных вещей. Затем останавливается за спиной у Каэтаны.

М а р г е р и т а (злобно бормочет). Когда он вернется, вы отправитесь в подвал к крысам или на кол — на добычу воронью! Так будет! Со всеми! (Закончив неистовым криком, задыхается от гнева.)

Пауза.

К а э т а н а (усмехаясь, играет бокалом, напевает).

Как там дальше? Забыла!

Никто не отвечает. Маргерита, которая стоит за ее спиной, вздрагивает, верхняя часть тела подалась вперед, короткий, сильный взмах руки, словно бьет воображаемым ножом. Педро и Пабло видят это. М а р г е р и т а резко поворачивается и уходит в ту же дверь, из которой пришла. Медленно. Со двора снова, еще более громкие, слышны крики зрителей, наблюдающих за петушиным боем. Каэтана тихонько смеется: похоже, она выпила больше, чем следовало.

К а э т а н а. «Мой сыночек золотой»… В самом деле никто не знает, как там дальше? Педро?.. Разумеется, не знаете! Солдаты не годятся в няньки. Для мужчин запах пеленок отвратительнее смрада тлена. Вы, мужчины, делаете детей и мертвецов, а мы их обмываем. «Саул и Ионафан, любезные и согласные в жизни своей, не разлучились и в смерти своей» — так пишется во второй книге царств. Саул и Ионафан, неразлучные… подложили под головы седла, ощупываете раны, считаете звезды, вместе вспоминаете приключения минувшего дня, вместе храпите. Любезные и согласные… А женщины в одиночестве зябнут под одеялами!.. Как вы думаете, господин Пабло, это правда, что вино улучшает кровь и прибавляет молоко? Хотя кажется, от этого вина только сон становится крепче… Сколько времени шел дождь? Два месяца, верно? Беспрерывный стук капель. Я пряталась в сны, как барсук в нору, а во сне видела виноградник, с которого привезли это вино. Дождь, и сон, и коридоры, и двери, и ветер, и ожидание… Два месяца. А теперь больно смотреть на солнце. Покажи мне зеркало! Издали!

Педро поворачивает к ней ручное зеркальце.

Ага… Спасибо! Говорю, не подумав. Болтаю. Заповедь испанского аристократа: «В присутствии слуг позабудь о стыдливости! Они не принадлежат к твоему кругу…»

П е д р о. Весьма мудро!

К а э т а н а. Старая герцогиня Луна не допускала, чтобы собственные дети увидели щиколотки ее ног, зато не стеснялась в присутствии слуг принимать ванны от геморроя.

П а б л о. Здравые представления добрых старых времен!

К а э т а н а. Вы, правда, так думаете? Вы не обижаетесь, и вам действительно все равно, куда вас посадят? О, чудо из чудес, украшение всех красот: испанец, лишенный гордости. Ну так и оставайтесь слугами, если вам это нравится! Извольте!

П а б л о. И останемся, с вашего позволения, донья Каэтана! (Диктует Педро.) Деревянная рамка, резная, позолоченная. Святой Стефан. Тоже дерево. Крашеное. Тронутое червоточиной.

К а э т а н а. Ясно и бесспорно одно: следует установить, как обстоят дела с моим высокомерием и гордостью, о чем когда-то слагали длинные стихи бородатые и безбородые поэты. Я об этом ничего не знаю! Мне никто ничего не говорит! Меня бросили на острове! Вы все знаете! Педро!.. Пабло!.. Вы единственные люди, которые каждый день и каждый час находятся рядом со мной, вы должны мне сказать! Что происходит?! Педро!.. Он вернется?

П е д р о. Если жив, вернется.

К а э т а н а. Иногда мне кажется, будто мне залили уши воском. Что слышно о походе? Боже мой, неужели вы считаете, что мне не следует…

П е д р о. Мы мало знаем…

К а э т а н а. Скажите то, что знаете!

П а б л о. К середине пути большая часть отряда покинула господина. Они уходили, как вода, отпадали, как с дерева гнилые груши. С ним осталась только горстка людей. В крепость им прорваться не удалось. Герцог де Сантандер приказал закрыть ворота. Под нос им сунули королевское знамя.

П а б л о. И, оставшись с носом, они отступили.

К а э т а н а. Куда?

П е д р о. Никто не знает. Неизвестно. Никаких сообщений.

К а э т а н а. И вам все равно?

Молчание. Педро и Пабло смотрят перед собой. Суетливо роются в вещах.

(Насмешливо.) Сообщаю, господа, вам даровано отпущение и вы вольны мне не отвечать!

П а б л о (диктует). Ширма, обтянутая парчой. Флорентийская. Шкатулка для писем. Меч. Сарацинский. Дважды закаленный. С надписью.

К а э т а н а. До каких пор будут беситься индейцы? Там, во дворе?

П е д р о. Пока это будет забавлять дона Балтазара. А вообще-то они очень молчаливые.

К а э т а н а. Весь дом провоняет. Ведь они мажутся собачьим салом.

П е д р о. Говорят…

К а э т а н а (выпрямившись, необычайно резко). И она тоже?..

Педро и Пабло не отвечают. Каэтана опять наливает себе вина. Несмолкаемые, победные крики на балконах и во дворе.

П е д р о. Похоже, этот меч пролил немало крови.

П а б л о. Да. На нем хватает зазубрин. Здесь. И здесь…

П е д р о. Заверни его в тряпку! Пусть отдыхает!

П а б л о. Спокойной ночи, уважаемая сабля!

П е д р о. Меч — не сабля, и сабля — не меч! Они в родстве между собой, но характеры у них разные…

К а э т а н а. Пабло!

П а б л о. Чего изволите?

К а э т а н а. Убери этот хлам!

П а б л о. Мы уже кончаем, донья Каэтана!

Быстрые шаги в коридоре. Каэтана приподнимается. Входит Б а л т а з а р. Камзол на нем распахнут, лицо горит, в вытянутых руках он несет маленького бойцового петуха.

Б а л т а з а р (еще с порога). Виват! Сообщаю вам о победе петушка по имени господин Огонек. И еще раз провозглашаю «виват»! Жаль, что у нас всего один колокол, да и тот лопнул, а то следовало бы ударить в колокола!.. (Переступает порог, идет к Каэтане с петухом в руках.)

Каэтана съежилась на софе, нервно смеется.

Каэтана, подруга моя и супруга, прошу тебя, от всего сердца тебя прошу, чтобы ты разделила мое восхищение и не воротила нос от твари, которая совершила гораздо больше, нежели просто выполнила свой долг! Ах! Посмотри на него, Каэтана! Рассмотри его как можно внимательнее и с любовью! Он окровавлен до колен, подобно славным воинам или мясникам! И все-таки у него еще есть силы, он мог бы продолжать борьбу! Он разрыл весь двор, оставляя лужи крови. Он налетал на противника, словно огненный шар! «Gallus triumphans»[5] назвал бы его какой-нибудь ученый мадридский писец, если бы его желудок вынес это зрелище… Огонек! Песок из-под его когтей летел до балконов второго этажа. Посмотри же на него. Каэтана! Не хочешь?.. Почему? Мой бог, такая королевская птица, а ты отворачиваешься! Но ты ведь видела на арене человека и быка…

К а э т а н а. Быка и человека!

Б а л т а з а р. Ага!.. Понимаю!

К а э т а н а. Мне плохо. Тошнит.

Б а л т а з а р. Педро! Таз!

К а э т а н а. Нет! Пусть отнесет…

Б а л т а з а р. Огонька?.. Ох, Каэтана!.. Ну что ж, будем рыцарями и проглотим разочарование. Педро! Кто из вас храбрее?

П е д р о. Пабло!

П а б л о. Педро!

Б а л т а з а р. Какое самопожертвование! Но мне вы оба кажетесь героями. Героя — в геройские руки. Несите его по очереди. Посадите в курятник, насыпьте ему столько зерна, чтобы ему и видеть его не хотелось, принесите ему пять самых красивых белых кур. Героизм не исключает любви к земным радостям. Извольте! Для инвентаризации еще предоставится случай, потоп наступает потихоньку, даже у Ноя было достаточно времени составить списки… Прошу вас!

Педро с явным нежеланием берет петуха из рук дона Балтазара. Идет. Пабло за ним. На пороге их останавливает резкий окрик Балтазара, неожиданно превратившегося в надменного и необузданного испанского аристократа.

Если до моих ушей дойдет, что вы точили языки обо мне и о том, чем я занимаюсь, я прикажу вас повесить возле главных ворот, чтобы индейцы разгоняли скуку, глядя на ваши дурацкие рожи. Ясно?

П а б л о. Вполне, дон Балтазар.

Б а л т а з а р. Большое спасибо!

Камер-лакеи уносят петуха. Балтазар смотрит им вслед и тихо смеется. Каэтана снова прилегла. Глаза у нее закрыты. Балтазар становится у нее за спиной, протягивает руку и ощупывает ее живот.

Ну а как дела здесь? Уже стучится? Здесь попка, да? А может быть, голова?.. Что-то выпуклое… Гордый испанец пребывает в теплой тьме… И что только не придет человеку на ум! Я вот раздумываю: если бы он мог слышать сквозь стенку твоего живота, до его ушей дошли бы странные вещи. Тяжелое дыхание нашей ненависти в первую очередь… Не так ли?..

Краткая пауза.

К а э т а н а. Так!

Б а л т а з а р. Он бы услышал, славный нерожденный рыцарь, как ты стонешь, когда до тебя доходит дурной запах из моего рта…

К а э т а н а. Да.

Б а л т а з а р. …и когда я храплю с широко открытым ртом, когда я залезаю под одеяло…

К а э т а н а. Да!

Б а л т а з а р. Он услышал бы, как ты скрипишь зубами. Ведь я знаю, Каэтана, ты скрипишь зубами, когда я в домашних туфлях слоняюсь по комнатам и коридорам!

К а э т а н а. Скриплю!

Б а л т а з а р. И когда я стою у окна и слушаю шум дождя. Как нескончаемо долго он шел! С неба лило и лило… И когда я касаюсь тебя, намеренно, как сейчас, или ненамеренно… И когда бросаю в бой петуха… Когда открываю ворота индейцам… Когда смеюсь… Когда парю ноги в лохани… Когда прячу лицо в подушку, ночью… Ты скрипишь зубами от ненависти…

К а э т а н а. Да! Да! Да! Да!

Пронзительные крики Каэтаны звенят в комнате. Балтазар убирает руку с ее живота.

Б а л т а з а р. Как это случилось?..

Каэтана усмехается. Берет стакан и подносит его к губам. Потом начинает петь. В ее колыбельную вплетается голос пьяного индейца, долетающий со двора: индеец поет печальную, протяжную песню без слов, похожую на причитание по покойнику.

К а э т а н а.

Б а л т а з а р. Ты пьешь… И так много…

К а э т а н а. Пью. Много.

Пауза. Причитания пьяного индейца.

Б а л т а з а р. Ненависть родилась и живет упрямо, словно лишай на скале. Насколько я могу судить, вначале проявилась твоя ненависть и только вслед за ней — моя; но, возможно, я ошибаюсь… В любом случае — она есть, она живет! Я задаю себе вопрос: откуда она взялась, из чего? Факты таковы: я спал с тобой, ты вздыхала и так мило постанывала, я сделал тебе ребенка. Женился на тебе. Без отцовского благословения. Мы по-прежнему спим вместе. Едим вместе. И вместе молчим.

К а э т а н а. Блаженство!..

Б а л т а з а р. Что — блаженство?

К а э т а н а. Молчание! Это уже какое-то убежище, слава богу!

Б а л т а з а р. Каэтана, мне все-таки кажется, я тебя любил… Я помню твой приезд. Это было восемнадцатого марта… Ты шла по сходням корабля, я вел тебя под руку. На твоем воротнике трепетал отблеск соленого ветра, и в этом блеске я узнал иней со склонов Сьерра-Невады…

К а э т а н а (засмеялась, махнула рукой). Как видишь, мне смешно, мой дорогой…

Б а л т а з а р. Благодарю! Вон там маскарадные костюмы, можешь какой-нибудь выбрать.

К а э т а н а. При чем тут маскарад?

Б а л т а з а р. Мне показалось, ты слишком расчувствовалась от моих слов…

К а э т а н а. Ты угадал! Я больше люблю насмешливость, за которой ты прячешься.

Б а л т а з а р. Ты бы оказала мне очень большую услугу, если бы объяснила…

К а э т а н а. Бессмысленно!

Б а л т а з а р. И все-таки прошу тебя…

К а э т а н а. По общему мнению, капризы гораздо легче перенести, если дети топают ногами и кидаются на пол, чем когда они хнычут.

Пауза. Со двора доносятся голоса. Ослепительное солнце заливает помещение — резкое прояснение после долгих дождей. Балтазар подходит к нагроможденным вещам. Разматывает тряпку, вынимает меч, который рассматривали Педро и Пабло, держит его в ладонях, словно взвешивая, а потом выпускает, и тот вонзается в пол.

Б а л т а з а р. Не каждому человеку удается удостоиться меча. А без крови меч усыхает. Ты говоришь, я застрял в детстве, как заяц в капкане… Предположим, это так. Тем не менее ты любила бы ребенка. Твоя ненависть является плодом более широких открытий. Мой образ приобрел в твоих глазах уродливые формы; некоторые черты слишком заострены. Я знаю это, Каэтана!.. Хочешь, я перечислю эти черты?

Каэтана отрицательно качает головой. Балтазар не обращает на это внимания. Он бродит среди вещей, которые Педро и Пабло сложили в относительном порядке, раскидывает предметы или составляет из них новые, странные композиции. Балтазар перечисляет черты своего характера, а со двора через равномерные промежутки времени доносится крик: «Дон Балтазар» — канючащий, хриплый мужской голос; каждый выкрик сопровождается хохотом и хихиканьем индейцев.

Начнем!

К а э т а н а. Не нужно!

Б а л т а з а р. И все-таки! Меня зачали в холодном поту; они наверняка стискивали зубы, когда занимались этим. На холодных простынях не создашь горячего человека. Жидкая кровь, ad primum[6], первая черта моего портрета…

Г о л о с с о д в о р а. Дон Балтаза-а-а-р!

Крику — словно эхо — вторит хохот.

Б а л т а з а р. Без слез я покинул мать и сел в Кадисе на корабль, потому что бредил отцовской славой; а мама уже тогда носила смерть в своей утробе. Следовательно, во-вторых: пустое сердце.

Г о л о с с о д в о р а. Дон Балтаза-а-ар! Дон Балтаз-а-а-р!

Смех индейцев.

Б а л т а з а р. А прибыв в Новый Свет, я завалился в кресло. Показал фигу всем великим планам. Не взял в руки ни меча, ни пера. Беспечность духа.

Г о л о с с о д в о р а. Дон Балтаза-а-а-р!

Хихиканье и приглушенные крики.

Б а л т а з а р. Полжизни я провел в носилках. От такой ноши искривился позвоночник по крайней мере у десятка слуг. Следовательно, я приобрел свои мозоли на подушках, а не в седле. Нежные мозоли. Изнеженность. Какой порядковый номер будет?.. Все равно!

Г о л о с с о д в о р а. Дон Балтаза-а-а-р! Дон Балтаза-ар!

Б а л т а з а р. Только иногда я вел себя как подлинный кастилец и был горд. С детьми метисов я играл за хлевами в ямки, играл, хотя мне в моем возрасте полагалось по крайней мере командовать отрядом копьеносцев. Я позабыл о том, что мы называем «limpieza de sangre»… чистота крови… К изнеженности, таким образом, прибавляется разложение!

Г о л о с с о д в о р а. Дон Балтаза-ар!..

Снаружи доносится смех.

Б а л т а з а р. Я был жесток, просто так, из высокомерия или в игре. И никогда не посыпа́л свою голову пеплом, как это положено испанцу.

Г о л о с с о д в о р а. Дон Балтаза-а-ар! Дон Балтаза-ар!

Б а л т а з а р. Однако к чему продолжать перечень?.. Случилось такое, что дорисовало на портрете самые яркие черты… Отец отправился в свою последнюю авантюру. Я не пошел с ним. Остался здесь и вот в шлепанцах слоняюсь по комнатам. Предательство. Предательство и слабость.

Каэтана порывисто встает с софы. И хотя она заметно располнела, почти мгновенно оказывается рядом с мужем. Балтазар держит в руках небольшую деревянную статуэтку. Каэтана вырывает ее у него из рук и швыряет на пол. Тяжело дышит.

А это зачем?..

К а э т а н а. Затем, что я больше не могу этого переносить!.. Отвратительная комедия! Омерзительное притворство!.. Кто тебя заставляет высмеивать самого себя?! Неужели ты не видишь ничего, кроме собственной персоны?! Мы тонем, гибнем в этом болоте, по шею увязли в нем, а ты все о себе… о себе… о себе… Обвиняешь самого себя и наслаждаешься этим занятием! Испанец!.. Испанцы меняют границы мира, а ты со страстью выискиваешь собственные грехи, перечисляешь недостатки характера — причем делаешь это с большой нежностью, — уподобляясь псу, который валяется в пыли, пытаясь поймать свой собственный хвост! Но даже то, что ты сказал о себе, — пусть правда, и все-таки этого мало. Слабохарактерность не может быть оправданием загубленной жизни, рука об руку с ней идет какое-то другое зло, имени которого я не знаю. Я возненавидела эту страну с самой первой минуты, с того мгновения, когда увидела на пристани дохлого пса. И твоего отца я тоже ненавидела. Беспорядок. Нищета. Растерянность. Однако он, как видишь, в какой-то момент поднялся и пошел, и, хотя у него не было ни капельки надежды на победу, он был по-испански горд, и люди будут помнить то, что он совершил. А ты целый день слоняешься по комнатам, играешь со слугами в мяч, притащил сюда толпу вонючих индейцев, поишь их водкой и развлекаешь, устраивая петушиные бои, потому что у тебя самого не хватает храбрости для битвы. А где в это время твой отец? Что с ним? Что со всеми нами?

Каэтана умолкает, у нее перехватило дыхание. Пауза. Шум во дворе утих, стал едва различим.

Б а л т а з а р (говорит спокойно и медленно). Ты ничего не знаешь. Ты ничего не понимаешь.

К а э т а н а. Все знаю и все понимаю!

Б а л т а з а р. Ничего!

Они смотрят друг на друга, неподвижные. Во дворе раздается приглушенное звучание большого барабана. В этот момент справа, в глубине сцены, снова появляется М а р г е р и т а. Останавливается, наполовину скрытая мраком. Супруги ее не видят.

(Негромко.) Когда отец отправлялся в поход, дорогая моя супруга, у моей матери уже была опухоль; она прикладывала указательный палец к своему животу и говорила ему: «Это здесь, понимаешь! — а потом совсем тихо, едва слышно: — Ты в самом деле должен?..» Когда уплывал я, опухоль уже была заметна через ее юбку. И у меня мама спросила: «Ты в самом деле должен?» Мы оба смотрели в сторону, оба ненавидели ее. Она пыталась стать преградой между нами и миром, так же как ее опухоль стала преградой между ней и жизнью. Я как сейчас вижу ее в зеленом свете утра…

К а э т а н а. Зачем ты мне это рассказываешь?

Б а л т а з а р. Ты сказала, что я не вижу ничего, кроме своей собственной персоны…

К а э т а н а. Не видишь! Ты преисполнен лишь милосердия к собственному немилосердию…

Б а л т а з а р (неожиданно меняя тон; говорит словно нарочито с пафосом, голос дрожит). Но ведь я о другом говорю! Я еще не кончил! Я говорю об истории! И о своем путешествии! Я стоял на носу корабля. Вокруг меня — воспитатели. Взволнованным шепотом они объясняли мне, в какое значительное время мы живем, какие великие открытия совершаются одно за другим, толковали о тайнах новых миров, о победоносном пути Испании и церкви. Внезапно я живо ощутил, как раздвигаются границы окружающего мира. Открываются неизмеримые возможности… Мальчик Балтазар дрожал от волнения, ему казалось, что вместе с ним на скрипучей барке — милость избранников, благословение мучеников божьих, все великие соборы Испании, Гефсиманский сад, Кармель и гора Табор; сам Иисус шествовал перед нами под яркими звездами над черной водой, а мы плыли за ним. А по ту сторону беспредельных вод, в Новом Свете, который дарован нам свыше, меня ждал отец, а над его головой развевалось знамя. Он принес туда знамя короля и меч христианской Испании. Мы выдержали два шторма. Я видел летающих рыб и стаю акул, но все это казалось незначительным по сравнению с моим виде́нием.

К а э т а н а (едко усмехаясь). А морских змей ты не видел?

Б а л т а з а р. Нет.

К а э т а н а. Ну что ж, акулы — это уже кое-что, хотя даже я их видела… А штормы нас миновали. Тебе было очень страшно?

Б а л т а з а р. Позднее: впервые, когда мы высаживались на берег. Ты увидела на пристани дохлого пса, а я — трех повешенных индейских вождей; виселица была воздвигнута в мою честь. Барка причалила к берегу. Они висели на высоте палубы, прямо перед моим носом.

К а э т а н а. И вокруг стоял смрад от этих повешенных, тухлой рыбы, прелой соломы и корабельной смолы… Не так ли? А берег был выгоревший и совершенно пустой. Лачуги. Изгороди, одни только длинные прямые линии…

Б а л т а з а р. Да. Отец стоял внизу, в толпе оборванных, запаршивевших солдат. Знамени не было. Он стоял по щиколотку в пыли. Из-под шлема струйками стекал пот. Солнце висело прямо у него над головой. Он улыбался жалко, потерянно. Никогда в жизни я не видел более ничтожного человека.

Короткая пауза, прерываемая разговором индейцев. Маргерита неподвижно стоит в дверном проеме. Глаза ее светятся, она непроизвольно сжимает кулаки.

К а э т а н а. К чему эта исповедь, дружок?.. Твои воспоминания меня не интересуют! Помимо всего прочего, ты непоследователен: начал с матери…

Б а л т а з а р. В тот момент отец был похож на нее. И, веришь ли, мне казалось, будто она стоит рядом с ним и пестует свою опухоль, в которой гнездится смерть.

К а э т а н а. А Иисуса рядом не было?

Б а л т а з а р. Нет. Все было бессмысленным и ненужным.

К а э т а н а. Как это страшно, мой милый Балтазар… Да… да… Но неужели это чувство, эта тоска — и есть история?

Б а л т а з а р. Предчувствие!

К а э т а н а. Чего?.. Бесполезности?..

Б а л т а з а р. Что эта страна будет отныне бесплодной. Я видел больше, чем было положено мне по возрасту, хотя видел из носилок… Я видел, как умирает государство, огромное государство, границы которого довелось узреть немногим. Уничтожались города, храмы, целые племена, одно за другим; их сметали с лица земли те самые оборванные, вшивые, пропыленные и злые солдаты, с которыми я встретился на пристани.

К а э т а н а. Я ведь родом из Кастилии, приятель!

Б а л т а з а р. Знаю!

К а э т а н а. Я дворянка!

Б а л т а з а р. И это я знаю! Что ты хочешь сказать?

К а э т а н а. Что не собираюсь проливать слезы из-за индейцев!

Б а л т а з а р. Если я проливал, то столько же из-за них, сколько из-за нас. Я знал: отцовские холопы умирают вместе с тем миром, который они уничтожают. Долгая смерть, вначале громкая, а потом на удивление тихая. Свидетельницей этой тихой смерти была ты сама. А она до сих пор… длится… Для этого Нового Света нет церкви. Для этого Нового Света нет колоколов. Нет Испании. Придут новые люди со своими законами, дароносицами и кадильницами, но и их понемногу засосет болото. Мы в необозримом болоте. Отец этого не сознает, зато я — прекрасно. Непонятный мир и непонятная жизнь… Бессмысленная и бесполезная. (Красноречие его иссякло.)

К а э т а н а (до этого момента смотревшая в пол, порывисто поднимает голову; долгий взгляд, затем она кладет ладонь на свой живот и мирно спрашивает). А как же это?..

Б а л т а з а р (на мгновение задумывается, потом отвечает, спокойно, в тон Каэтане). Не знаю, Каэтана.

К а э т а н а. Не знаешь?!

Б а л т а з а р. Нет!

К а э т а н а (гневно). Ты не знаешь и тебе нет никакого дела до этого! Когда я легла с тобой и ты сделал мне ребенка, я тоже ничего не знала. В этом вся правда! Я не знала, кто ты, что ты, каков ты. Зато теперь слишком хорошо знаю! В тебе течет грязная кровь! Ты не испанец! Конкиста для тебя — кровавый фарс! Ты не хочешь быть испанцем и готов продать свой герб, чтобы купить водки чумазым краснокожим! Тебе все равно, что будет с твоим ребенком. Тебя волнуют петухи и гнусные игры, ты наслаждаешься беспорядком, потому что в тебе нет ни капельки веры, ты привык к грязи, и тебе тепло и удобно валяться в ней… Волочишься за сожительницей собственного отца! Он из-за нее потерял честь христианского рыцаря, а ты потеряешь все остальное! Или, ты думаешь, я не знаю?! Неужели ты и впрямь думаешь, что я не знаю?! Ты лежал рядом со мной, это было перед зарей, думал, что я задремала, сквозь стиснутые зубы у тебя словно стон вырвалось ее имя… А теперь ты ломаешь комедию, чтобы оправдать свои поступки. Со своей индианкой ты разбазаришь все, что есть в этом доме. Остатки. Хотите жить как цыгане, да?! А эта перепись — такой же фарс, как и все прочее… Как цыгане!.. А я не хочу! Я не хочу, голубчик! Ни за что и никогда! Нет! Нет!

Маргерита выступает из мрака. Быстро выходит на середину сцены. Каэтана и Балтазар — каждый — вздрагивают. Все трое пристально смотрят друг на друга. Со двора доносятся причитания индейцев. Маргерита наклоняется к вещам. Под рукой у нее оказывается тяжелое парчовое платье. Она поднимает его и несет. Медленно, словно совершая ритуал, кладет это платье к ногам Каэтаны.

М а р г е р и т а. Изволь, донья Каэтана!

Шкатулка для писем тоже оказывается возле ног Каэтаны.

И это тоже!

Статуэтка, изображающая святого Стефана.

Твое!

Опахало из перьев и длинная кружевная шаль.

Твои! На вечные времена!

Серебряное блюдо.

Твое, госпожа!

Подсвечник.

И это тоже!

К а э т а н а (оставаясь неподвижной, не глядя на Маргериту, шепчет). Убери ее прочь, Балтазар! Убери ее прочь!

М а р г е р и т а (замерла с разведенными в стороны руками, словно собирается танцевать. Голос — горящий уголь под тонким слоем пепла). Все твое, госпожа, навсегда твое, моего здесь ничего нет, мне ничего не надо, я от всего отказываюсь! Аминь! И еще раз аминь! (Поворачивается к Балтазару.) И он будет твоим! Не беспокойся, он тоже!..

Балтазар, до сих пор с каким-то болезненным интересом наблюдавший за женщинами, принимается смеяться.

Б а л т а з а р. Святые небеса, неужели теперь начнется тяжба из-за меня?! Какой важный повод для разбирательства! Может быть, вы бросите жребий по такому поводу?!

М а р г е р и т а. Ты ничтожество. Ты недостоин даже того, чтобы быть тенью его тени.

Б а л т а з а р. Ты в этом уверена, мамочка моя несуженая?..

М а р г е р и т а. Твоя женщина сказала правду…

Б а л т а з а р. Что именно?..

М а р г е р и т а. Ты волочился за сожительницей своего отца. Она не считает меня его женой. Настоящий мужчина знает, что к чему, а вы судите, как хотите. Ты волочился за мной. Ты был совсем ребенком, но стоило мне сесть, как ты уже выглядывал из-под стула…

Б а л т а з а р. Правильно! Все правильно! Признаю! Верно!..

К а э т а н а. Убери ее прочь, Балтазар!

Б а л т а з а р. А почему бы нам не выяснить все до конца?!

М а р г е р и т а. Ты недостоин быть тенью его тени…

Б а л т а з а р. Нужно установить истину! Дело в том, что ты смертельно ненавидишь его, а заодно и меня, потому что я все-таки его тень.

М а р г е р и т а (внезапно переходит на крик). Нет! Он для меня все! Он мой господин!

Б а л т а з а р. Ты не знаешь, что я был свидетелем того, как он первый раз овладел тобою, на перевале Вентро, вскоре после битвы, в которой погибли все твои родные… Ты не знаешь, что я прятался за кустом, сидя на корточках… Не знаешь, что я слышал, как ты скрипела зубами, когда все было кончено… Не знаешь, что я видел, как ты, проведя рукой между бедрами, рассматривала кровь, а потом вытерла ладонь о траву. А он отошел на пять шагов в сторону и помочился… Ты не знаешь, что я видел твой взгляд, которым ты его провожала…

Пауза. Тишина. Руки Маргериты опустились вдоль тела и спрятались в складках юбки. Она пристально смотрит перед собой, качает головой, бормочет что-то неразборчивое.

(Продолжает тише, чем раньше, но вполне отчетливо.) И мне казалось, что рядом с тобой лежит моя мать…

Каэтана идет к софе. Садится и обхватывает руками свой живот, словно защищая то, что в нем таится.

А рядом с отцом, справлявшим малую нужду, не было никого.

Снаружи доносятся крики.

Г о л о с с о д в о р а. Дон Балтаза-а-р! Дон Бал-таза-а-р! Еще! Петухи! Еще! Дон Балтаза-а-ар!

М а р г е р и т а. Это правда. Все так и было.

Б а л т а з а р. Выходит, я не врал, когда говорил о ненависти?

М а р г е р и т а. Лгал! Это ложь!

Б а л т а з а р. Ты хочешь сказать, будто твоя ненависть погибла?

М а р г е р и т а. Да!

Б а л т а з а р. Почему?

М а р г е р и т а. Он взял меня не только в тот раз, он взял меня навсегда! Он сказал: «Ты моя жена». И я осталась с ним. Я была с ним постоянно. Он был страшен. Он был нежен. Его руки стали ласковыми. Я видела его скорбь. Видела, как он во мраке лежит рядом со мной и его глаза становятся огромными, потому что он смотрит назад, в прошлое… Он научил меня верить… Только это и важно!

Б а л т а з а р. Во что верить? Какой вере он тебя научил, скажи!

М а р г е р и т а (освобождает руки из складок юбки и соединяет их перед грудью, читает молитву, словно медленно диктует кому-то). Отче наш, иже еси на небеси. Да святится имя твое. Да будет царствие твое. Да будет воля твоя, как на земле… (Запнулась. Секунду спустя взрывается.) Я верую в Иисуса! Он пришел с ним!

Б а л т а з а р (словно загипнотизированный, смотрит на нее, потом разражается потоком слов; говорит быстро, без передышки, иногда вместо слов выплескивается смех). И что же выходит?! Милость божья не ограничилась Канарскими островами! Выходит, конкиста на самом деле только продолжение реконкисты, и то, что нам сулили, исполнится, и католическая империя расползется на весь мир! Христос пришел с нами! И вы позабыли, как на заборах по всей стране висели человеческие внутренности, как горели ваши соплеменники, как рушились дома! Разумеется, запах кадила приятнее, чем запах человеческой падали! И голос Христа слышен лучше, чем крики рабов в рудниках! Да вы вообще не умеете кричать! Вы как будто созданы по беззубым евангельским заповедям! Господин Христофор Колумб весьма верно охарактеризовал вас после первой встречи. Как там он писал их католическим высочествам?.. Ах да! Да! «Эти люди, полные любви и лишенные жадности… своего ближнего они любят как самого себя…» На вашем примере подтверждается все, о чем говорил в своих проповедях честнейший патер Лас Касас, под чем подписались университеты в Саламанке и Севилье: вы такие же божьи дети, как и мы, вам предоставлены точно такие же возможности и точно такие же надежды на спасение! Ты получила веру, мамочка моя несуженая, вы все ее получили! Испания не имеет границ! Католичество не имеет границ! Все мы не имеем границ, и ничто их не имеет! Кто говорит, что мы увязли в болоте?! Ложь! Гнусная ложь! Все только начинается.

Каэтана вздрагивает, как от ударов, от непонятной и непристойной вспышки Балтазара. Снаружи опять раздаются крики.

Г о л о с с о д в о р а. Дон Балтаза-а-ар!

Б а л т а з а р. Надеюсь, вы их слышите?!

К а э т а н а. Прогони их! Приказываю тебе!

Б а л т а з а р. Они крещеные, Каэтана!.. Ты же не будешь возражать ученым мужам из Саламанки?! Тебя тошнит от их запаха, и твоя кастильская гордость корчится в муках при виде их, а я смотрю в будущее и вижу толпы полукровок, которые высовывают языки, дабы вкусить таинство святого причастия… Чистой испанской крови вскоре останется разве что на маленький ручеек, но зато будет невероятно много статуй святой девы Марии, украшенных перьями. Это предвидение и сделало меня апостолом. Ведь я апостол, не так ли? Послушайте! Они зовут меня, потому что я нашел ключ к их сердцам. Петушиные бои и бочка водки — вот удобренная нива для сеятелей слова господня и испанского права! Мой отец не понимал этого, поэтому-то он и пропал, поэтому вновь прибывшие кастильцы загнали его в пустыню…

М а р г е р и т а. Он вернется!

К а э т а н а. И пусть прикончит тебя, когда вернется!

Б а л т а з а р. Он не прикончит меня, даже если вернется…

М а р г е р и т а. Вернется!

Б а л т а з а р. Где ему взять силы?.. Заберется на печку и будет видеть черные сны о черной битве и черной неблагодарности, будет кротко просить, чтобы не шумели… Единственная связь с миром — рука его жены.

К а э т а н а. А ты?!

Б а л т а з а р. А я буду апостолом, подруги! Моими методами овладеют агенты Cámara de las Indias y Casa de la Contratación[7]. Я так и вижу, как моей диалектике кланяются досточтимые братья из ордена святого Доминика!.. Рабы в рудниках будут носить медальоны из Компостеллы и потому, собственно говоря, уже не будут рабами… Ох, знаете, что я придумал! Было бы очень хорошо, если бы наши новые братья показали нам религиозную драму! Auto sacramental[8] по-индейски! Ну конечно! Как это мне раньше не пришло в голову?! Ясно! Мы устроим это с целью обучения и воспитания! Сейчас!! Пабло! Педро! Вы увидите необычайно интересные, незабываемые сцены!

К а э т а н а (говорит странно, почти со слезами, хотя невозможно понять, чем вызвано ее возмущение — искренней заинтересованностью или винными парами). Где твой отец, Балтазар? Подумай, Балтазар! Подумай!.. Где твой отец?!

Б а л т а з а р. Поджигает! Он сожжет все, что до сих пор ему не удалось сжечь! Под конец взлетит с облаками дыма на небеса, где будет немедленно причислен к воинам святого Георгия. Педро! Пабло!.. (Загорелся новой идеей. Среди разброса иного хлама находит колокольчик; из тех, что употребляют во время мессы, изо всех сил звонит; кричит.) Педро! Пабло!

П а б л о. Что изволите, дон Балтазар?

Б а л т а з а р. Немедленно приведите сюда десять или пятнадцать краснокожих друзей! Мы покажем удивительное религиозное представление, притом в совершенно новом стиле! Тех, кто до беспамятства пьян, тащить не надо! Все равно это не принесет им никакой пользы. Посмотрят в другой раз! Быстрее!..

Педро и Пабло изумленно смотрят на Балтазара. Затем переводят взгляд на женщин. Маргерита стоит словно окаменела. Каэтана, сгорбившись, сидит на софе.

П а б л о (пытается возразить). Я думаю, дон Балтазар…

Б а л т а з а р. Мне кажется, тебе не следует думать, господин Пабло! Дело решенное! Ты получил приказание и обязан его исполнить! И хотя ты вырос в порту, тебя учили догматам святой католической веры; один из них утверждает, что все мы созданы по божьему подобию; вот ты и поступай в соответствии с ним, не вороти нос от краснокожих братьев! Быстро! Десять или пятнадцать!..

П е д р о и П а б л о поспешно уходят. Женщины остаются неподвижны. Балтазар лихорадочно перебирает одежду, что-то рассматривает, отбрасывает. Во дворе оживление, слышны окрики Педро и Пабло, затем топот босых ног по лестнице и коридорам.

Они пришли!

У центральных дверей толпится г р у п п а и н д е й ц е в. Среди них две или три женщины. Все в рваных пончо. Они жмутся друг к другу, явно смущенные; однако в их крови достаточно алкоголя, и к тому же они возбуждены петушиными боями — поэтому охвачены какой-то странной, безудержной веселостью.

Вы звали меня, друзья. Изменим последовательность событий: вы явились ко мне! Я принимаю вас в доме моего отца, доме, который стоит на пепелище домов ваших отцов — по воле отца небесного. У меня в отношении вас есть исключительно интересные намерения. Вы думаете, мы без передышки будем лакать водку и подзадоривать петухов?! Нет! Нет! Ни в коем случае! Вы же крещены, и будет справедливо, если что-нибудь сделаете и для своей христианской души! Вы ходите в церковь?

Бормотание. Один или двое утвердительно кивают.

Будем считать, ходите. А вы рассматриваете там картины? Рассматриваете, я же знаю! И что вы на них видели? Ты, например?

Индеец, к которому обратился Балтазар, пожимает плечами. Смотрит перед собой мутным, остановившимся взглядом, за его спиной кто-то хихикает.

Эй ты, помолчи и перестань смеяться! И ты бы не сумел объяснить! Вы, вероятно, видели святого Лаврентия на вертеле… Иди-ка сюда, парень! Святой Лаврентий был совсем молодой. Ты как раз подойдешь!

Молодого индейца выталкивают из толпы. Он слегка пошатывается. Взгляд бегающий, испуганный.

Ложись! Ложись, я тебе сказал! Вот так, видишь! И считай это для себя великой честью! Святой Лаврентий до самого конца проповедовал святую веру язычникам, а они за это надели его на вертел и медленно поворачивали над огнем. Он же не переставал распевать духовные псалмы. Ангелы разгоняли жар своими крыльями, и весь христианский мир разделял его мучения. Христианский мир, дорогие мои, это необычайно сильная, таинственная и всеобъемлющая штука! Тысяча епископов! И еще тысяча! Короли! И огромные церкви. Иисусова кровь в золотых сосудах! Войны! И наша милая богоматерь в синем плаще! Все это церковь, понимаете? А теперь и вы — тоже церковь, милые мои братья, сыновья нашей милой богоматери! Церковь — это огромное пламенеющее дерево, которое горит, не сгорая. А святой Лаврентий принимал муки за нее на вертеле, и мы должны вспомнить о нем, изобразив его муки!

Маргерита стоит в центре сцены. Руки судорожно сжаты. Вполголоса молится с закрытыми глазами. Каэтана не меняет положения. Балтазар вытаскивает из толпы еще двух индейцев.

Вы будете изображать слуг, которым приказано следить за тем, чтобы святой хорошо поджарился! Подождите! Я дам вам шлемы! Вот так! (Нахлобучивает им на головы шлемы, сует в руки по посудине.) Время от времени они поливали его жиром. Ведь сала на нем было немного.

Хихиканье. Начиная с этого момента веселость постепенно нарастает.

Только решительнее! Ведь это живая картина! Театр! Поливайте его! Еще! Еще! Попробуйте, хорошо ли он запекся? Чего ты извиваешься! Святой этого не делал! И к тому же смеешься?! Ты должен быть серьезным! Все время! А ты скалишь зубы?! Неужели ты в самом деле так молод, что не видел горящего человека?.. В этой стране поджарили живьем немало людей… Ты не видел? Только ваших родственников, братьев, отцов и вождей никто не поливал жиром. Они лежали обугленные, среди камней костров. Ты этого не помнишь, не так ли? Святого Лаврентия поджаривали для того, чтобы уничтожить веру, а вас — для того, что вы ее приняли… Хватит! Хватит! Это у вас не получается, я и так вижу… Может, вы хотите изображать епископов? Кто рискнет утверждать, что кто-нибудь из вас или ваших потомков не станет епископом или даже святым?! Подойдите ко мне!

Представление становится все более оживленным. Балтазар мечется среди индейцев, накидывает на них парчовые плащи, вышитые скатерти, а на головы вместо митр надевает серебряные миски.

Торжественную процессию, прошу вас! Вот так! Католический мир по будням свирепствует на конях, а по праздникам выступает в торжественных процессиях: р-раз-два-три, р-раз-два-три! С достоинством! Благополучие рождает спокойствие, спокойствие рождает достоинство! Предположим, ты юрист, поэтому получай черный плащ! По кругу, пожалуйста! Медленно! А ты представляешь, кто такой юрист? Юрист — это человек, который знает, кого и на каком основании можно убить, разумеется, если руководствоваться при этом высшими целями… Может, тебе известны слова «ius gentium»?[9] Нет?.. Скажем, твоего отца копьем пригвоздили к земле… Я ошибся. Саблей? Ага, видишь, саблей! Поэтому тебе необходимо знать, что такое «ius gentium». А у тебя, живые мощи?.. У тебя всех родных заперли в доме, а потом сунули под навес факел. Ты опустил глаза? Они даже не кричали. Они не знали, что могут позвать на помощь славного законоведа Диего де Коваррубиаса. Им никто ничего не говорил о папе Павле Третьем. Его святейшество, запомни это, издал буллу, в которой утверждает, что индейцы такие же люди, как все прочие, и что у вас есть все права свободно располагать собой и своим имуществом! А ну, спокойнее!

Пьяные индейцы слоняются по сцене. Их поведение становится разнузданным, однако чем-то напоминает обряд: создается впечатление, что они воспроизводят какие-то давние храмовые танцы, в их хихиканье появляется угрожающий призвук. Балтазар наводит среди них порядок, в то же время провоцируя на новые выходки.

Двигайтесь по кругу! Представьте себе, что вы божья община! Наиновейшая божья община! Разве это не так? Да ведь ты шатаешься?! Ой! Ой! Ой! Хрюкаете, как поросята в свинарнике! Это никуда не годится! Хихикаете, как глупые женщины, когда их прихватит! Думайте о святом Амброзии и святом Августине! Они были епископами… А вы двое!.. Это что такое?!

От движущегося круга отделились два молодых индейца. Их движения меняются — обычный шаг переходит в подпрыгивание, и внезапно мы понимаем, что они изображают петушиный бой.

Петушиный бой?.. Только это и осталось у вас в голове?!

Индейцы в кругу останавливаются. Внимательно, словно это схватка петухов, наблюдают за боевым петушиным танцем юношей. Все тяжело дышат. Кто-то принес с собой маленький, низко звучащий барабан, который мы уже слышали. Равномерно ударяет в него. Маргерита перестала молиться. Каэтана чуть приподняла голову. Единоборство петухов. Оно длится долго. Барабан. Приглушенные подзадоривающие крики. Мутные глаза, сведенные судорогой руки.

(Почти про себя.) К такому бою вы всегда готовы!..

Танцоры-бойцы падают в схватке.

(Неожиданно останавливает представление.) Прекратите! Я вас об этом не просил! Хватит!

Юноши в нерешительности замерли. Все снова жмутся друг к другу. Пауза. Балтазар внимательно рассматривает их.

(Спрашивает через плечо.) Что вы, мои дамы, думаете о сценах, которые только что видели? Разумеется, вы ничего мне не ответите. Я оказался между льдом и пламенем… Ну что ж, тогда я спрошу вас, братья мои! Это все?

Молчание.

(Говорит очень тихо.) Ничего, кроме… Петушиный бой после всех других боев… Ну а как же мы поступим с верой? Существует ли какая-нибудь возможность вбить вам в головы диалектику святого Фомы Аквинского, чтобы вы уразумели пути промысла божьего? Увидите ли вы тогда единый католический мир? Осознаете ли, что универсальная мысль не может остановиться из-за какого-то убитого краснокожего, ибо ее задача — облететь весь мир, о котором говорят, будто он круглый?.. Это звучит слишком учено? А что с вашими сердцами, господа новоиспеченные испанцы?.. Они будут растроганы? Какая картина потрясет вас? Мученики на вертеле?.. Святой Лаврентий? Святая Урсула? Распятый Иисус… Вы видели слишком много похожего, не так ли? У вас больше нет слез… и все-таки порой над миром царит тишина… Наступает утро, роса испаряется с трав, звонят колокола, облака из зеленых становятся красными… Вы когда-нибудь поете? Я знаю одну песню, и мне хочется, чтобы вы ее выучили. Послушайте! (Встает перед сбившимися в кучу индейцами. Медленно и очень отчетливо начинает петь.)

Индейцы безучастно слушают. Маргерита на мгновение поднимает голову. Каэтана тоже.

Вам нравится? Будете петь со мной?

Индейцы не отвечают.

Это доставит вам удовольствие. Давайте попробуем! Повторяйте за мной! Израненное скорбью сердце…

Пауза.

Не получается? Советую вам сначала вдохнуть полной грудью и начинать всем одновременно! Мария, милая звезда…

Никто не поддерживает. Не слышно даже приглушенного пьяного хихиканья. Индейцы молча таращат глаза.

Ведь это красивая и нежная песня! Мария простирает руки над всем миром, даже над самым смердящим и дальним его уголком… Кого вы стыдитесь? Я же знаю, вы раньше пели. Да и сейчас я вас иногда слышу. Когда в темноте объезжаю крепость… Вы лежите за оградой и поете. Ну, смелее! Пусть один начинает, а другие подхватывают! Может, ты начнешь?.. Ну, проснись! Что ты отворачиваешься в сторону? Ну?!

Индейцы, сгрудившись, пятятся к выходу; медленно, едва заметно отступают в тень, в какой-то момент группа становится похожей на скалу во мраке.

(Направляется за ними.) Стойте! Я не разрешил вам уйти! Упираетесь!.. Вам снова захотелось кнута, не так ли?! Вам нравится мучиться… Но не выйдет! Кнута вы не получите, потому что я знаю, от этого ваша кожа только дубеет… Педро, Пабло, закройте выход! Они должны остаться!

Педро и Пабло, которые в продолжение этой сцены стояли возле выхода, по сути дела в коридоре, бросаются вперед.

Вы не хотите петь со мной песню в честь нашей небесной царицы… Хорошо! Тогда вы споете какую-нибудь свою песню! И сейчас же! Все равно, какую… Уж в этом вы мне не откажете!

Пауза. Все удивлены. Каэтана потерянно смеется, но ее смех настолько слаб, что тут же замирает.

(Вспыхивает.) Вы должны! Будете! Я приказываю!

Индейцы начинают петь. Не сговариваясь. Из мрачной толпы раздается стон и пришепетывающее бормотание. Угадываются отдельные слова; мы с трудом понимаем, что уже слышали их. Возгласы. Возгласы сливаются. Мелодия монотонная, слова рождаются сами по себе. Протяжный тусклый плач колышется, поднимается вверх, падает и растет, растет.

Х о р.

Песня затихает. Отзвуки ее какое-то время еще звучат в коридорах и на лестницах дворца. Индейцы стоят в тени, неподвижные. Маргерита поворачивается. Она оставалась на авансцене, но пьяные, возбужденные индейцы не замечали ее. Затем она направляется к соотечественникам, однако не прямо, а по кривой; широкие, размашистые жесты, словно хочет кого-то заколоть; из груди вырывается тяжелый вздох.

М а р г е р и т а. Уходи! О-о-о-о! Ты! И ты! Уходите! О-о-о-о! Тлаксакана! Собачьи дети! Сгиньте с глаз моих! Хуанток, ох!.. Псы! (Останавливается. Поворачивается к ним спиной. Сгорбилась, дрожит мелкой дрожью.)

Пауза.

Б а л т а з а р. Снимите костюмы, братья! Можете идти!

К а э т а н а. На веки веков! Аминь!

Индейцы снимают с себя все, что незадолго перед этим на них надел дон Балтазар: плащи, накидки, шлемы, серебряные миски. Исчезают неслышно, один за другим. П е д р о и П а б л о идут за ними. Топот босых ног в коридоре. Маргерита садится. За ней Балтазар. Треугольник. Каэтана наливает себе вина.

Б а л т а з а р (глухо, медленно и очень странно, словно он безгранично устал). Эти люди — чертовски горячий пепел, и все-таки они будут стоять за стеной до самой ночи и ждать моих петушков…

К а э т а н а. Так отправляйся за ними!

Б а л т а з а р. Нет! Я просчитался. Моя попытка обернулась против меня; я не вижу никакого смысла…

К а э т а н а. Ты разыгрываешь кровавые комедии, но я-то знаю, что кровь падет на тебя!

Б а л т а з а р. Уже пала! Ты пьешь. Пьешь ты, а у меня болит желудок. Наши повара готовят на сале, и наш сад зарос сорняками. Не хватает свежей пищи. В детстве у меня была курица, которая несла яйца только для меня. Белая как снег… Когда я покидал Испанию, она была еще жива. А у тебя тоже?..

К а э т а н а. Что?..

Б а л т а з а р. У тебя тоже была своя курочка?..

Каэтана не отвечает.

(После паузы.) Воистину неудачная попытка, с таким же успехом можно толочь воду в ступе или загонять ветер в бутылки… Господа адмиралы утверждают, будто земля круглая… Догоняешь человека и никак не догонишь. Никогда не можешь увидеть его лицо. Даже лицо индейца! Надеюсь, ни одна из вас не станет мне напоминать, что человек создан по образу и подобию божьему. Нет? Нет! Каэтана! Тебе не кажется, что я уже созрел для святой инквизиции?

Каэтана не отвечает.

Возможно, это было бы хорошо для меня — гореть… Гореть или гнить — вот две возможности, две правды. Свеча горит, святой горит… Я гнию. Все мы гнием.

К а э т а н а. Говори о себе! Я не гнию! А твой отец всегда горел!

Б а л т а з а р. Ого! Теперь ты видишь его совсем другим?!

К а э т а н а. Да! Я ошибалась…

Б а л т а з а р. Если он до сих пор не сгорел, то не сгорит вообще; он тоже сгниет, здесь, вместе с нами.

К а э т а н а. Нет!

Б а л т а з а р (не отрываясь смотрит на жену. Очень серьезно, заинтересованно говорит). Ты не представляешь себе, что бы я дал, только бы это было правдой!..

Пауза. Внезапно со двора слышен топот трех или четырех коней. Стук входных дверей. Всплеск возгласов. Крики слуг. Быстрые шаги. Какая-то служанка истерически визжит. Маргерита: расширившиеся глаза, полуоткрытые губы. Балтазар встает. Ожидание. Наконец в дверях появляется П е д р о.

П е д р о. Господин!

Маргерита, Каэтана и Балтазар в оцепенении. Маргерита похожа на спящего человека, который не может пошевелить ни рукой, ни ногой, лишь лицо судорожно подергивается от непроизвольных усилий. Каэтана пытается встать, опрокидывает бутылку, вино разливается по полу. Балтазар стоит неподвижно, широко расставив ноги. Входит д о н Ф е л и п е, за ним С у а н ц а. Без свиты. Дон Фелипе выглядит постаревшим и очень усталым, на его губах блуждает то ли смущенная, то ли бессмысленная улыбка, руки, почти раскрытые для объятия, говорят о слабости, бессилии. Суанца некоторое время остается в стороне.

Ф е л и п е (обращается к присутствующим, в голосе слащавые нотки). Ну вот я и вернулся, дорогие мои… Приветствую вас! И падре Суанца тоже…

С у а н ц а. Приветствую!

Все дальнейшие события разворачиваются словно во сне. Маргерита наконец отрывает от земли свои одеревеневшие ноги, спотыкаясь бежит к мужу, обнимает его. Вначале слышен мучительный стон, потом отдельные слова.

М а р г е р и т а. Держи меня! Держи меня, родной! Ох, дай я на тебя посмотрю! Обними меня покрепче! Сожми меня! Пожалуйста!.. Я чувствую тебя! Ты здесь! Рядом со мной! Ох! Милый! Хороший! Милый мой!.. Никогда больше!.. Больше ты не уедешь! Не уедешь, я говорю! Где ты был?! Почему оставил меня одну?! Ох, ты!.. Ты! Я не отдам тебя!.. Я так тебя ждала!.. Фелипе! Господин мой! Ты!.. Держи меня, прошу!.. Мой милый, мой добрый!.. Мой! О боже, боже!

Лицо Фелипе — над плечом Маргериты — невыразительно усмехается. Руки едва касаются ее.

Ф е л и п е. Я вернулся… Ну видишь, все хорошо… Спасибо, Маргерита!..

Подходит Каэтана. Фелипе отстраняется от Маргериты. Каэтана склоняется к его руке и долго целует. Сквозь тупое равнодушие Фелипе проступает удивление.

Зачем это, красавица?.. Ты не уехала?..

К а э т а н а. Нет!

Ф е л и п е. Твое место там!

Короткая пауза.

К а э т а н а. Я не могла. Да и не хотела. Заработала себе кольцо и живот. (Поднимает левую руку с обручальным кольцом, правой показывает на живот.)

Ф е л и п е (смотрит на сына, который все еще стоит на месте). Понятно!

К а э т а н а. Ты против?..

Ф е л и п е. Прими мое благословение, дочка! Ты, ребенок! И остальные тоже. (Вопрошающе и нерешительно смотрит на падре Суанцу.) Падре…

С у а н ц а. Да будут благословенны!

Ф е л и п е. Вот видишь!

М а р г е р и т а. Фелипе! Они…

Ф е л и п е. Падре Суанца любит говорить: «Каждое дело в конце концов приносит какую-то пользу…» Наверное, так и есть! Теперь дом наполнится смехом… и плачем… и мокрыми пеленками… Когда, Каэтана?..

К а э т а н а. В ноябре. К концу месяца.

Ф е л и п е. Дай бог тебе счастья и хорошую повитуху! (Продолжает бессмысленно усмехаться.)

Мгновение тишины и замешательства, миг, который неизбежно следует за большими потрясениями.

С вашего позволения мы сядем… Мы очень устали.

Суета. Извинения. Педро и Пабло со стульями.

Б а л т а з а р (взрывается). Почему ты спрашиваешь разрешения?

Ф е л и п е (после недолгого размышления). Привык.

Б а л т а з а р. Ты в своем доме!

Ф е л и п е. У человека нет ничего своего. Все божье.

Б а л т а з а р. Это ты завоевал! Это было и остается твоим!..

Ф е л и п е. Дано во временное пользование, во временное пользование, господин Балтазар, в долг!

Б а л т а з а р. Я шутил, а теперь вижу, это всерьез!.. Что с тобой сделали, отец?

Ф е л и п е. Всё.

Б а л т а з а р. Кто?

Ф е л и п е. Все.

Б а л т а з а р. Мы сходим с ума, люди! Сегодня сумасшедший день, это совершенно ясно! Может быть, это не правда, может, мне все снится? Каким ты вернулся?!

М а р г е р и т а (змеей). Сломай ему шею, Фелипе! Он ненавидел тебя и проклинал, привел в запустенье твой дом и мучил меня, убивал мою веру, замарал все грязью, преклонял колени перед падалью!..

Ф е л и п е. Все это неважно, Маргерита! Ох, сколько нам еще предстоит вытерпеть! Ты научишься смирению… У каждого возраста своя кровь… Оставь его!

М а р г е р и т а. Даже она (показывает на Каэтану), даже она теперь знает…

К а э т а н а. Я никого не просила быть моим защитником!

Ф е л и п е. В вас накопилось столько ненависти…

Краткое, мучительное молчание.

П а б л о (заговорил неожиданно). Мы приготовим для хозяина ванну и ужин. Как раз поймали несколько форелей.

Ф е л и п е. Форель была на столе и в тот вечер, когда я уехал…

П а б л о. Да! Тогда вы ничего не ели, экселенца…

П е д р о. Спасибо, что вы помните!

Ф е л и п е. Спасибо вам!

П е д р о и П а б л о уходят.

Б а л т а з а р. Ты получишь ванну, ужин, а после ужина постель и жену. Но прежде ты мне скажешь, что же все-таки произошло с тобой!

К а э т а н а. Не сейчас!

Б а л т а з а р. Сейчас!

Ф е л и п е. Похоже, я тебе не нравлюсь…

М а р г е р и т а. Он всегда был готов изжарить тебя живьем на своей ядовитой желчи! Он всех ненавидит! От стариков до детей. Выгони его! Прикажи ему молчать! Заставь!

Ф е л и п е. Прошу тебя, Маргерита!..

Б а л т а з а р. «Спасибо». «Пожалуйста». Ты был кровавым повелителем и никогда не говорил ни «спасибо», ни «пожалуйста». Кровавым, жестоким, но истинным! И в какую тень самого себя ты превратился?! Улыбаешься, складываешь руки как крестная мать во время обряда крещения, склоняешь голову… Неужели домой вернулась одна твоя оболочка?! Предположим, ты устал… но не в усталости дело! Совсем не в ней! Я хочу знать, что случилось!

Ф е л и п е. Вот так сразу?

Б а л т а з а р. Я требую отчета о событиях!

Каэтана вымученно смеется. Смеется долго, вероятно, еще и оттого, что слишком много выпила.

М а р г е р и т а. Он жил в этом доме как скорпион…

Б а л т а з а р. Я требую отчета!

Ф е л и п е. По какому праву, сын?

Б а л т а з а р. После тебя я здесь самый старший испанский дворянин! Если тебе так необходимы аргументы…

Ф е л и п е. О! Твое первенство достаточно проблематично. Падре Суанца является представителем святой церкви. А церковь в любом отношении стоит выше нас. Даже в юридическом…

С у а н ц а (подает голос из полумрака). Оставим иерархию в покое, дон Фелипе! Кровь тоже имеет свои права; если бы я был на вашем месте, я бы, вероятно, ответил дону Балтазару…

Ф е л и п е. Хорошо…

Б а л т а з а р. Расскажи все по порядку!

Ф е л и п е. Это слишком длинная история! Спрашивай, а я буду тебе отвечать.

Б а л т а з а р. Вы отправились в Порто-Фирмино…

Ф е л и п е. Да, и добирались туда четыре дня. Погода была такая, что хороший хозяин собаку из дому не выпустил бы…

Б а л т а з а р. И твои герои покидали тебя?.. По очереди… Ночью?..

Ф е л и п е. Ночью! Санчес. Лопес. Карриенто. Один за другим. Карриенто накануне вечером плакал; я это слышал. Но Карриенто… У Карриенто дома больной ребенок… водянка головы. Тут ничего не поделаешь… Лопес перед тем, как удрать, украл у меня, сонного, крест на цепочке. Теперь я ношу… (Показывает деревянный крест на веревке.) И для меня он значит нисколько не меньше.

Б а л т а з а р. И ты не убил никого из них?

Ф е л и п е. Нет!

М а р г е р и т а. Не отвечай ему! Он загоняет тебя в ловушку, Фелипе! Хочет сварить тебя в своей желчи! Его самого надо убить!

Б а л т а з а р. Что было в Порто-Фирмино?

Ф е л и п е. Дождь. Мы раскинули лагерь возле крепостной стены. У меня осталось всего пятнадцать человек. Земля там болотистая. Может быть, ты еще помнишь…

Б а л т а з а р. Тебе не удалось поговорить с герцогом де Сантандером?

К а э т а н а (смеясь). Дьявол повесил себе на шею соску! Ох! Давайте играть в детишек!

Ф е л и п е. С ним говорил секретарь. И после разговора просто-напросто остался там.

Б а л т а з а р. Какой ответ ты получил?

Ф е л и п е. Я получил следующее: ордонанс Совета по делам Индий, один из множества параграфов которого гласит, что отныне мы будем говорить не «конкиста», а «пацификация»[10]. Второе: список принадлежащих мне земель. Третье: предостережение о том, что ради собственной пользы и пользы короны я должен подчиниться указу. Четвертое: сердечный привет. Пятое: книгу «Catholicum opus imperiale regiminis mundi»[11].

С у а н ц а. Занимательное сочинение!

Ф е л и п е. Секретарь сказал мне на прощанье: «Займитесь выращиванием сахарного тростника, будущее — за сахаром».

Б а л т а з а р. Почему ты его не заколол?

Ф е л и п е. Ох! Свой ответ он прокричал, уже стоя перед крепостными воротами… И к тому же…

С у а н ц а (делая шаг вперед, к центру сцены). Дон Балтазар, очень скоро вас оставят юношеские годы, а эту страну — эпоха варварства. Но еще до того, как здесь начнет царствовать логика нашего империального права, церковь…

Б а л т а з а р (дерзко прерывает его). Я не спрашиваю вас, падре! О каком праве вы говорите?! Человека все покинули, как Иова, и…

С у а н ц а. Прочитайте книгу Иова до конца, дон Балтазар!

Б а л т а з а р. Не собираюсь этого делать!

С у а н ц а. А должны! Хотя сейчас это не существенно. Существенно, что мы с вашим отцом оказались в нелегкой ситуации. И, как видите, я остался ему верен.

Б а л т а з а р. Вижу. А почему?

С у а н ц а. Потому что люблю его как брата своего по вере. У него остался только я. Каждый человек должен до конца пройти предначертанный ему путь.

Б а л т а з а р. Падение. С кровавых высот в кучу дерьма! Хуже, чем я ожидал! Я высмеивал его… Но это!.. Паук оставил в паутине собственную шкуру!..

М а р г е р и т а (прижимается к Фелипе и шепнет). Фелипе! Падре! Помолимся! За возвращение! Отче наш…

Б а л т а з а р. Больше ты мне ничего не скажешь, отец?

Фелипе смотрит на Суанцу.

С у а н ц а. Расскажите, дон Фелипе!

Б а л т а з а р. Где ты был три месяца?

Ф е л и п е. Объехал всю страну, насколько я понимаю. И даже немного больше.

Б а л т а з а р. С какой целью?

Ф е л и п е. Надеялся собрать армию.

Б а л т а з а р. Ты думал, что мир, завоеванный тобою, по праву принадлежит тебе?..

Ф е л и п е. Да.

Б а л т а з а р. Теперь ты так не думаешь?

Ф е л и п е. Нет!

Б а л т а з а р. У кого ты был?

Ф е л и п е. У всех, кто вместе со мной грыз железо. Боже мой, далеко их разбросало! Падре знает, помнит… И все время шел дождь. Представь себе, случалось, мы ночевали в старых индейских гробницах и отгоняли от себя духов.

С у а н ц а. Их там не было!

Ф е л и п е. Не было. Мы с падре боролись за мою душу…

Б а л т а з а р. Я знаю, что ты говорил!

Ф е л и п е. Скажи!..

Б а л т а з а р. Что все бессмысленно, что мир слеп, что он глух, но человек создан для того, чтобы держать в руках меч и сражаться до последнего… Должен!

Ф е л и п е. Приблизительно так!

Б а л т а з а р. Что тебе сказали товарищи по оружию?

Ф е л и п е. Большинство из них меня прогнало… Нуньес вышел за ограду, упал передо мной на колени и воскликнул: «Прости, командующий! Не могу!» Каррена спустил с цепи собак. Старый Висенте положил на порог каравай хлеба. Викко был пьян. Он пустил нас в дом. Мы пили с ним до утра. Жена, слуги и дети попрятались.

С у а н ц а. Леоне Пинтас дал вам этот крестик.

Ф е л и п е. Вот этот, деревянный…

Б а л т а з а р. Дальше перечислять не надо! Я знаю, было много и другого…

С у а н ц а. Мы ушли от Пинтаса и застряли на перевале.

Ф е л и п е. Мороз лютовал. Близился рассвет. Мы лежали под скалой, спина к спине, и согревали друг друга.

С у а н ц а. Две овцы…

Ф е л и п е. Тогда-то я понял, что все мы овцы божьи. Над горами горели звезды. Мне показалось, будто я их впервые вижу в этом огромном небесном море…

С у а н ц а. Я рассказывал вам об Иове.

Ф е л и п е. Спасибо, падре! Я мысленно измерил свою жизнь и те земли, в которых побывал. Всего было до тошноты много, слишком много, и нигде четкой границы, словно в небесном море, там, наверху…

Б а л т а з а р. Ты мне достаточно сказал, отец!

Женщины не отрываясь смотрят на Фелипе.

М а р г е р и т а. Рассказывай дальше!

Ф е л и п е. Мои деяния показались мне лишенными всякого смысла. Даже те, что были страшными. Над миром, сказал я себе, висит огромный колокол. Его звон перекрывает все слова, которые мы произносим, равно как и слова о наших деяниях. Порой государства обращаются в прах быстрее людей, и не один город становится нам чужим за нашу короткую жизнь. А незримый бог ходит среди нас со своим огромным золотым серпом и жнет, жнет…

Б а л т а з а р. Спасибо!

Ф е л и п е. Почему ты сказал мне «спасибо»?

Б а л т а з а р. Хотел скопировать приобретенные тобой привычки. У меня еще один вопрос: какой же урок вытекает из рассказа о звездной ночи?

Ф е л и п е. Урок?.. Человек должен очертить…

Б а л т а з а р. Что?

Ф е л и п е. Границы своего собственного мира!

С у а н ц а. Только так он может достичь гармонии с божественной безграничностью.

Б а л т а з а р. Очертить границы своей жизни и своего мира… Посадить садик?.. Откармливать скотинку?.. Слушаться и повиноваться… Просто так, из-за каких-то звезд?! Потому что ты не мог больше?!

Пауза.

(Какое-то время смотрит прямо перед собой, потом подходит к Каэтане. Касается ее плеча.) Ты видишь, я был прав!.. Великое гниение!

К а э т а н а (сбрасывает его руку. Кричит дико). Лжешь! А ты когда-нибудь где-нибудь был?!

Жуткая тишина.

Б а л т а з а р (медленно идет к выходу. Останавливается). Скажите, пожалуйста, может, и мне перемениться?

Пауза.

Это в самом деле заколдованный — божеский ли, дьявольский ли — круг! Великий завоеватель, шагавший по колено в крови, превратится в старца в шлепанцах, мирно отдыхающего в своем садике. Или не про него говорили «меч Испании»?! Дикая индианка — в мамочку, которая будет носить передник. Остроумная кастильская принцесса — в сентиментальную пьянчужку… Мне тоже хочется перемениться! С вашего разрешения…

Все поворачиваются к нему спиной.

Я надо всем насмехался, потому что сам был дрянью. Для разнообразия, отец, я скажу теперь то, что ты уже сказал. Свет слеп и глух, он прогнил, но человек все равно создан для того, чтобы держать в руках меч и сражаться до последнего! Если будешь прощать, тебе простят. Если тебе простят, будешь вынужден прощать ты… Я не буду! (Уходит.)

Фелипе охватывает дрожь, чувствуется, что он хочет броситься вдогонку сыну. Маргерита обнимает его.

С у а н ц а. Я думаю, сейчас самое время для молитвы по случаю счастливого возвращения…

М а р г е р и т а. Прошу вас, падре!

К а э т а н а (только сейчас поняв, что Балтазар ушел, бросается ему вслед, пьяно кричит). Балтазар! Куда ты?!

Суанца молится. Маргерита и Фелипе стоят, прижавшись друг к другу, шепотом повторяют за Суанцей молитву.

В слова молитвы врываются крики Каэтаны: «Балтаза-а-ар! Балтаза-а-ар!» Крики затихают. Слышна только молитва. В дверях показываются П е д р о и П а б л о.

П е д р о. Дон Балтазар ускакал.

П а б л о. Донья Каэтана упала в обморок.

М а р г е р и т а (с неумолимой трезвостью). Пусть служанки отнесут донью Каэтану в ее комнату. Приготовьте ей уксусные примочки. Что с ужином?

З а н а в е с.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

То же помещение. В первом действии это был парадный дворцовый зал, во втором — какой-то странный склад, сейчас перед нами скромное обиталище семьи. И хотя помещение столь же велико, как и раньше, создается впечатление тесноты из-за неправильно расставленной мебели. Она размещена полукругом, словно это не жилище, а окоп. Длинный стол со стульями, кресло из тех, какими на старости лет обзаводятся отцы не слишком зажиточных семейств, сундуки; на стене небрежно прикрепленная географическая карта, на полу таз с грязной водой, детская одежда; на столике возле входа остатки пищи. Большая люстра обернута залатанной попоной, в канделябрах, в которых раньше горели десятки свечей, воткнуты в лучшем случае по две-три сальных свечки. Где-то во дворце вбивают гвозди в доски. Появляются П е д р о и П а б л о. Они заметно опустились. Пабло медленно, враскачку подходит к стулу и садится, Педро опирается на стол, берет наполовину выпитый стакан и опустошает его.

П а б л о. Не помню, чтобы в прежние годы бывало столько мух.

П е д р о. Потому что никто не убирает навоз перед хлевом. Слуги позевывают и почесывают задницы. А я не собираюсь им приказывать! Пусть их черт поберет! И вообще непонятно: раньше мы выращивали коней, а теперь поросят…

П а б л о. И?..

П е д р о. На них-то и летят мухи. И к тому же свиньи бесперечь дохнут.

П а б л о. Зато те, что выживают, быстро плодятся! Ты не любишь свиней? Странно…

П е д р о. Почему?

П а б л о. Да ведь я же ничего не сказал!..

П е д р о. Слезай со своего любимого конька, дружище!

П а б л о. Слезу! Знаешь, крысы прикончили ту старую пятнистую свинью, которая давала самый большой приплод.

П е д р о. А кто будет ее жрать?!

П а б л о. Мы!

П е д р о. Скорее всего… Цыгане тоже вот любят дохлятину. И ничего, никакого вреда.

П а б л о. Ко всему привыкаешь.

П е д р о (осматривается). И все-таки нам придется хоть немного убрать…

П а б л о. Выносим горшки, развешиваем пеленки, женщинам суем под нос уксус… А было время, кое-кто спрашивал, конкистадоры ли мы!.. Э-хе-хе, приятель!

П е д р о. Этот «кое-кто» пусть остается «кое-кто» и как можно подальше от нас!

П а б л о. Три дня назад он поджег два имения подряд. Дом, хлева, фермы, поля. Все. А собственно говоря, сколько он уже свирепствует по округе?

П е д р о. Оставь это! Молчи!

П а б л о. Тебе нечего терять! Единственное, что у тебя могут спалить, это солому в тюфяке и солому в голове… Вот будет новость: «Сумасшедший дон Балтазар поджег солому в голове у камер-лакея господина Педро!» Хо-хо!

П е д р о. Душно. Проклятая страна! Потеешь уже с утра. Из-под мышек прямо льет.

П а б л о. Я это нюхом чую!

Пауза. Непрекращающиеся удары молотка.

Тук! Тук! Тук! Так заколачивают бочки или гроб с покойником…

П е д р о. Да… Дом стал для нас великоват. Заколачивают южное крыло дворца, восемь комнат, коридор и все прочее, что к ним относится. По две доски на дверь, крест-накрест, и знай себе стучи: тук! тук! тук!

П а б л о. Бывало, я понятия не имел, что такое с господами случается. Я видел много заброшенных крестьянских домов, попадались запущенные лачуги в городах, а вот про дворцы такого не знал… Идешь мимо: слепые, высокие, завешенные окна, паутина на дверях — и кажется, будто гам творят какое-то особое, господское колдовство…

П е д р о. А они просто угасают…

П а б л о. Да. И ничего таинственного в этом нет.

П е д р о. Плевать мне на все! Мой тюфяк, моя ложка, моя миска — на это никто не польстится!

П а б л о. Не хвали дня, пока не наступил вечер. Всегда найдется кто-то, кто будет беднее тебя.

П е д р о. У тебя-то есть сундук…

П а б л о. Умный человек всегда думает о старости! Или ты рассчитываешь поймать богатую вдову? Только где ты ее найдешь?! Посмотри на себя в зеркало, полюбуйся!

П е д р о. А их во всем доме не сыщешь.

П а б л о. Зеркало — это ловушка дьявола! Так говорят…

Внезапно появляется д о н Ф е л и п е. Он слышал последние слова.

Ф е л и п е. Зачем вам зеркала?!

П а б л о. Ни за чем, экселенца! По правде сказать: ни за чем!

Ф е л и п е. Работаете?

П е д р о. Прибираем.

Ф е л и п е. Конечно… Это необходимо… (Внезапно сладенько и почти униженно.) Спасибо, Педро! Спасибо, Пабло!

Камер-лакеи переглядываются. Продолжают уборку.

(Разгуливает по залу. Останавливается возле столика в глубине сцены, рассматривает остатки еды.) Сколько оставляют эти люди! Съедено только наполовину! Чуть обгрызли и отбросили!.. Будто все падает нам с небес!

П е д р о. Но ведь ничего не пропадает!

Ф е л и п е. Что ты сказал?

П е д р о. Объедки скармливают поросятам.

Ф е л и п е. Что ты знаешь, портовый оборванец?! Прикажешь нам кормить поросят пирожными и печенкой! Смешно! Бесстыдно! Для поросят сойдут и паданцы. А кто-нибудь из слуг заглянул в сад? Никто! Я еще заставлю вас собирать паданцы так, что у вас хребет искривится! И тыкву! Знаете, какое сало растет у свиней от тыквы! И от кукурузы! Вы это слышали, не так ли?

П а б л о. Людей не хватает!

Ф е л и п е. Не хватает?

П е д р о. И с каждым днем становится все меньше… Были времена, когда мы слуг делили по десяткам…

Ф е л и п е. А сколько их сейчас?

П а б л о. За столом — двенадцать, а на работе и того меньше. Из этих двенадцати один — глухой, а второй — колченогий.

Фелипе, которому явно чужды повседневные заботы, растерянно стоит возле столика, последнее замечание Пабло направило его мысли по иному руслу; он вдруг оказывается в каком-то своем мире, на облаке тускло поблескивающей фантазии.

Ф е л и п е (выходит в центр, опирается на кресло, глядя вверх, декламирует словно актер). Не презирайте глухих, прошу вас! Не презирайте хромых! Мы ничего не знаем наверняка! Может быть, милость божья проявляется в них прекраснее и животворнее, чем в нас — в вас или во мне! Разве свет не полон чудес? Нет?! Да! В Сарагосе в давние времена жил граф Васкес, очень уважаемый человек, которому жена родила трех сыновей. Они родились один за другим. Первый был как наливное яблоко, как каравай пшеничного хлеба, как племенной жеребенок, второй — это проявилось очень быстро — родился глухим, третий — хромым. Отец подарил всю свою любовь первому, второй и третий камнем лежали у него на душе и отравляли ему ночи настолько, что он не мог сомкнуть глаз. Граф был безгранично верующим и питал особую приверженность к деве Марии. Он преклонял колени перед ее алтарем и просил ее помощи в своей беде. Однажды вечером, не выдержав муки, он воскликнул: «Возьми моих несчастных детей так же, как ты мне их дала!» Когда он поднял глаза, в сердце девы Марии ярким пламенем горела кровь. Она улыбалась ему, как может улыбаться только дева Мария. И он услышал ее шепот: «Каждое несчастье, дорогой граф, на одну ступеньку приближает тебя к небесам и ко мне. Терпи! Еще при твоей жизни твое несчастье обернется счастьем. Тот, кто глух, не будет слышать наветов твоих недругов, тот, кто хром, не сможет сбежать от тебя, когда все тебя покинут…» И в самом деле… (Делает риторическую паузу.)

Стук молотка. Затем неожиданно — едкая перебранка двух женщин. Мы слышим г о л о с а М а р г е р и т ы и К а э т а н ы. Говорят очень быстро, так что не все слова можно разобрать.

М а р г е р и т а. Служанки здесь ни при чем! Они будут выполнять то, что я им приказала!

К а э т а н а. Не будут!

М а р г е р и т а. Я запрещаю тебе раз и навсегда!

К а э т а н а. Ох-ох!.. Какие слова и из каких уст! Смешно! Мне никто не смеет приказывать!

М а р г е р и т а. Я! И любой другой, у кого сохранилось хотя бы немного здравого смысла!

К а э т а н а. Дайте мне то, что я требую!

М а р г е р и т а. Нет!

К а э т а н а. Дикари! Грязные твари! Гнусная сволочь! Вот вы кто! Такими и останетесь!

М а р г е р и т а. Кто это для тебя грязная тварь?

К а э т а н а. Все! Все подряд! Живете на навозной куче, в разбойничьей яме!

М а р г е р и т а. Отправляйся в свою комнату!

К а э т а н а. Не пойду!

М а р г е р и т а. Я сказала: иди в свою комнату!

Последняя реплика очень резка. Мы слышим, как Каэтана разражается нервным смехом. Смех удаляется, эхом разносясь по коридору, и угасает. Входит М а р г е р и т а. Такая же мрачная, какой мы привыкли ее видеть, но еще более ожесточенная.

Ф е л и п е. Вино?..

М а р г е р и т а. Ну разумеется, она хотела выпить. Только теперь она требует не вина, а водки.

Короткая пауза.

Ф е л и п е (нерешительно). Может быть, ей следовало дать…

М а р г е р и т а. Нет! Она же кормит!..

Ф е л и п е. Верно… А как ребенок?

М а р г е р и т а. Ничего особенного. В такую жару у женщин сворачивается молоко даже без вина; дети болеют поносом, а чуть становится прохладнее, все приходит в порядок.

Ф е л и п е. Откуда это тебе известно?

Долгий испепеляющий взгляд.

М а р г е р и т а. Бесплодие и незнание — не одно и то же, Фелипе. Сколько ночей я пролежала в сырости, когда вы гнали нас по болотам?.. И в горах у меня тоже не было теплой постели…

Педро и Пабло неподвижно стоят в глубине сцены.

(Усмехается.) Святые!.. Что хорошего скажете, господа?

П е д р о. Мы делали уборку…

П а б л о (с едва заметной улыбкой на губах). …и его сиятельство рассказывал нам историю о графе Васкесе и трех его сыновьях; правда, не до конца…

М а р г е р и т а. Конец услышите в другой раз!

П а б л о. Ну, разумеется!

С л у г и кланяются и уходят. Маргерита садится к столу. Придвигает к себе подсвечник со свечой. Вынимает из кармана своего широкого платья вязанье и принимается за работу. Равномерное постукивание спиц. Фелипе располагается в кресле; некоторое время он пребывает в нерешительности, потом вздрагивает, выпрямляется и открывает книгу, лежащую перед ним на пюпитре. Идиллия. Издали по-прежнему доносится стук молотка.

Ф е л и п е. Я читаю книгу Иова.

М а р г е р и т а. Да.

Ф е л и п е. Я обещал падре Суанце.

М а р г е р и т а (после паузы). Тебе не темно?

Ф е л и п е. Нет! Знаешь, это чтение как раз для мужчин…

М а р г е р и т а. Да.

Ф е л и п е. А вечер — самое подходящее время для чтения. Разгоняет сон. Слишком долгий сон всегда вреден.

М а р г е р и т а. Семь часов!

Ф е л и п е. Лучше восемь!

М а р г е р и т а. Лучше!

Ф е л и п е. Раньше и ты читала…

М а р г е р и т а. Да! Особенно в первое время после того, как ты меня научил. Тебе хочется, чтобы я и сейчас читала?

Ф е л и п е. Пожалуй…

М а р г е р и т а. А когда мне читать?

Ф е л и п е. Конечно! Все дело в этом! Я, разумеется, понимаю, Маргерита! Я знаю! (После паузы.) Я отругал Педро и Пабло. Разве у нас хозяйство! Ярмарка, а не хозяйство! Я им заявил…

М а р г е р и т а. Перестань!

Ф е л и п е. Что я должен перестать?

М а р г е р и т а. Говорить злые слова! И вообще слова… Ничего не изменится. Ничто не может измениться.

Пауза. Постукивание спиц. Последние удары молотка.

Ф е л и п е. Дело сделано. Коридор забит. Восемь комнат. Десять?.. Нам осталось куда меньше места…

М а р г е р и т а. У нас осталось куда меньше людей — места и сейчас много!

Ф е л и п е. Они не хотят работать. Играют в кости. Пьют.

М а р г е р и т а. Мануэль вчера взбунтовался. Прикажи его высечь; кто станет слушаться, если даже он не хочет? Завтра же!

Ф е л и п е. Прикажу!

М а р г е р и т а. Тридцать ударов!

Ф е л и п е. Тридцать! Утром я смотрел из окна в сад: все заросло. Фрукты гниют.

М а р г е р и т а. Когда ты в последний раз выходил из дому?

Ф е л и п е. Ох! Ты же знаешь…

Пауза. Отдаленный плач грудного ребенка.

Он часто плачет…

М а р г е р и т а. Ему нужно дать молотые телячьи кости.

Ф е л и п е (поворачивается в кресле. Внезапно спрашивает). Почему ты вспомнила о том, как мы гнали вас по болотам, Маргерита?

М а р г е р и т а. А почему ты рассказывал лакеям о графе Васкесе и его сыновьях, Фелипе?

Оба вопроса звучат словно удары. Как и все последующие реплики.

Ф е л и п е. Разве я не имел права?!

М а р г е р и т а. А разве я не имела права?!

Ф е л и п е. Нет! Мы похоронили прошлое!

М а р г е р и т а. Мы раскопали могилу, милый мой!

Ф е л и п е. Объясни!

М а р г е р и т а. Ты раскапываешь ее ночь за ночью!

Ф е л и п е. Я лежу рядом с тобой и молюсь!

М а р г е р и т а. Я не слепая! Пожалуйста, помни это! Я не глухая! Ломаешь пальцы перед лицом, совсем похож на могильщика, и глаза у тебя белые, а на губах — пена. С полночи до утра. Кровь распирает тебя, как молоко роженицу!

Ф е л и п е. Перестань! Ты просто придралась к истории о графе Васкесе…

М а р г е р и т а. Сыновья графа Васкеса!.. Я знаю, почему ты о них рассказывал! Твой сын все еще слоняется по комнатам…

Ф е л и п е. Оставь!.. Я не хочу слышать имен! Ты не имеешь права!.. Чего тебе вообще надо от меня?

М а р г е р и т а. Разумеется, права я не имею!

Ф е л и п е. Я дал тебе больше, чем обязан был дать! Кто теперь здесь госпожа?

М а р г е р и т а. Я. Над покойниками. Пьяницами. Тенями. Потому что ты уже никому не можешь быть господином. Кому, ну кому ты здесь господин?! Может быть, тени своего сына, своего единственного любимца… (Неожиданно гротескно и очень громко.) Балтазар! Балтазар! Где ты? Балтаза-а-а-ар! Балтазарчик! О-хо-о-о-й! Сынок!..

Фелипе встает. Это его движение в нашей памяти оживляет облик необузданного жестокого конкистадора. Он пристально смотрит на жену, руки, недавно сложенные словно для молитвы, сейчас разъединены, пальцы судорожно вцепились в одежду.

(Отбросила вязанье, подалась вперед, опираясь на стол.) Я не имею права звать его, не так ли?

Ф е л и п е. Нет!

М а р г е р и т а. «Принеси еду к двери, девка, и убирайся прочь!»

Ф е л и п е. Молись вместе со мной! Это та граница, до которой простираются права испанской женщины. С незапамятных времен этого им хватало. Теперь ты испанка!

М а р г е р и т а (тихо, с глубоким сарказмом). Ты взял меня, господин мой. Я как омела возле дуба. У дуба есть корни, у омелы их нет. Я живу тобой. Ты моя защита. Ты — это я. Но я — не ты. Сын — это ты…

Ф е л и п е. Это твои слова! Я этого не говорил!

М а р г е р и т а (с тем же лицемерным ехидством). И моя утроба пусть так и остается подгнившим грибом?.. Она для тебя значит куда меньше, чем история о графе Васкесе? Мой брат, пронзенный копьем, дешевле слуги Мануэля? Неважно, какой я была раньше? Мое бесплодие — это перст божий? Если я не сплю, в этом виноваты не кровавые призраки, а обжорство? Если я не сплю, мне остается только молиться? Я не смею вспоминать орленка, которого отец принес к моей постели, когда я была вот такой девчушкой?.. Он взмахивал черными крыльями, а вокруг пламенело утро…

Ф е л и п е. Куда ты, в конце концов, метишь? Не знаешь! Мальчик однажды сказал, что ты меня ненавидишь. Я точно помню его слова и твою обиду…

М а р г е р и т а. Он так сказал, и это правда!

Ф е л и п е. Так оно и есть. И что теперь нам делать? Я убил всех твоих близких, однако же ты легла в мою постель и осталась в ней…

М а р г е р и т а. Верно! Первый год ты казался мне кровавым зверем, когда ложился рядом…

Ф е л и п е. Без сомнения!

М а р г е р и т а. Потом настал момент, и что-то случилось: я словно переломилась надвое. Уступила. Отдалась. Омела обвилась вокруг дуба. И ты прекрасно сказал: Иисус простит всем, все мы окажемся на его ладони…

Ф е л и п е. Я и сейчас так говорю!

М а р г е р и т а. Фелипе! Ох, Фелипе!..

Ф е л и п е. Пожалуй, было бы хорошо, если бы ты сказала, верила ты этому или не верила.

М а р г е р и т а. Верила! И принадлежала тебе больше, чем самой себе. И еще: я хотела родить. Я отдавалась тебе всегда и везде, я раскрывалась перед тобой, насколько могла, только бы зачать ребенка…

Ф е л и п е. К чему слова? Я сказал тебе и повторяю: молись со мной! Когда я вернулся с Суанцей, ты неистово боролась за то, чтобы мы замуровали себя в этом крохотном мирке. Мальчик поэтому и ушел…

М а р г е р и т а. Он ушел, я осталась с тобой. А я чуть-чуть больше, чем ничто. Я не знала, вот в чем моя беда… Мы живем рядом, но далеки друг от друга.

Ф е л и п е. Кто научил тебя этой премудрости?

М а р г е р и т а. Ты многому меня научил! Ты, мой господин! Прошло немало лет… Наверное, я была неглупой, научилась связывать слова. И это все!

Ф е л и п е. Это много!

М а р г е р и т а. Это ничто!

Ф е л и п е. Смотрю я на тебя и не могу понять, и спрашиваю себя: неужели люди беспрерывно меняются и до такой степени, словно стирают целые куски собственной судьбы и даже свое лицо… Какой же тебе представляется жизнь, женщина?!

М а р г е р и т а. Сказать тебе?

Ф е л и п е. Скажи!

М а р г е р и т а. Мы заперты в темном подвале. Не видим друг друга. Наталкиваемся друг на друга. Ненавидим друг друга, потому что не видим друг друга. Тьма изо дня в день густеет, а ненависть — чернеет. Вот так!

В глубине сцены появляется падре С у а н ц а. Маргерита принимается за вязание. Фелипе садится и склоняется над книгой.

С у а н ц а. Благословен Иисус!

Ф е л и п е. Во веки веков. Аминь!

Суанца подходит к столу. Спицы равномерно постукивают, как и прежде. Идиллия. Слова текут лениво, медленно. После только что отзвучавшего кипучего диалога кажется, что нас заливает тепловатая вода.

С у а н ц а. Даже к ночи не становится прохладнее!

М а р г е р и т а. Мы открыли все окна, хотели устроить сквозняк, а воздух чуть колышется.

С у а н ц а. Утром я съел несколько маслин и ломоть хлеба, и больше ничего. Кусок не идет в горло. Я совсем высох!

М а р г е р и т а. В прошлом году в это время было терпимее.

С у а н ц а. Правда? Я уже не помню, вероятно…

Ф е л и п е. Без ветра нет жизни.

С у а н ц а. А если на море остановится ветер…

Ф е л и п е. Как-то мы застряли в пятнадцати милях от Азорских островов. От воды шел такой смрад. Ни ветерка!.. Солнце красное, как дыня, из щелей выступала смола…

С у а н ц а. Давно это было!

Ф е л и п е. Боже мой, это действительно было так давно…

Пауза.

М а р г е р и т а. Постельное белье, падре, вам поменяют завтра. Не сердитесь, пожалуйста.

С у а н ц а. Ох, это совсем необязательно, простыни еще вполне чистые.

М а р г е р и т а. Служанки потеряли ключ от кладовки с бельем, целый час искали по дому как сумасшедшие. Придется взломать двери. Теперь будет таскать любой, стоит оказаться поблизости.

Ф е л и п е. Вставьте новый замок!

М а р г е р и т а. А кто это сделает?

С у а н ц а. И впрямь, сейчас очень трудно найти человека, умеющего что-то делать. Пропали. Словно ветер унес. Педро мне сказал, что в городе два десятка пустых домов…

Ф е л и п е. Теперь это не наша забота.

С у а н ц а. Не наша! А что вы вяжете, донья Маргерита?

Маргерита показывает ему вязанье.

Для малыша?

М а р г е р и т а. Да. Нигде не достать настоящей шерсти. Кофточка.

С у а н ц а. Зима здесь наступает внезапно. Не успеваешь обсохнуть от пота, как уже трясешься от холода.

Ф е л и п е. Внезапно, да…

Разговор затихает. Из глубины сцены появляется К а э т а н а. Некоторое время стоит во мраке, словно не зная, как себя вести; Суанца жестом приглашает ее к столу. Она подходит, садится. Она трезвая, но заметно возбуждена и как-то странно усмехается. Маргерита не обращает на нее внимания, но и не подчеркивает неприязни.

С у а н ц а. Заснул?

К а э т а н а. Слава богу!

С у а н ц а. Раньше при расстройствах желудка детям рекомендовали тертые яблоки.

Ф е л и п е. Я тоже это припоминаю.

М а р г е р и т а. Телячью кость нужно хорошенько высушить на горящих углях и в пепле, потом истолочь в порошок. Давать с едой пополам.

С у а н ц а. Возможно, и в самом деле…

Ф е л и п е. Старые советы — мудрые!

Молчание.

Не почитать ли мне вслух, падре?

С у а н ц а. Если глаза вам позволяют… Я уже не могу при свече. На церковной кафедре — вы же видели — изгибаюсь, как кот, чтобы разобрать буквы.

Ф е л и п е. Моя жизнь прошла под открытым небом, среди зелени, а это сохраняет зрение.

С у а н ц а. Тогда почитайте, дон Фелипе, а мы послушаем!

Ф е л и п е. Иова?

С у а н ц а. Может, для данного момента это не слишком подходит…

Ф е л и п е. Псалмы?

С у а н ц а. Да!

Ф е л и п е. Шестьдесят девятый?..

С у а н ц а. Хорошо!

Ф е л и п е (листает Библию; читает негромко, но твердо, делает небольшие паузы, во время которых слышны замечания Каэтаны). Спаси меня, Боже, ибо воды дошли до души моей.

Я погряз в глубоком болоте, и не на чем стать; вошел в глубину вод, и быстрое течение их увлекает меня.

Я изнемог от вопля; засохла гортань моя; истомились глаза мои от ожидания Бога моего.

Ненавидящих меня без вины больше, нежели волос на голове моей; враги мои, преследующие меня несправедливо, усилились; чего я не отнимал, то должен отдать.

Пауза.

К а э т а н а (негромкие, странные замечания, похожие на искаженное эхо). Все отнимают, все крадут! А кто крадет, тот лжет! Над тем, кто не лжет, смеются! Истинная правда!

Ей никто не отвечает.

Ф е л и п е (читает дальше). Боже! Ты знаешь безумие мое, и грехи мои не сокрыты от Тебя!

Да не постыдятся во мне все надеющиеся на Тебя, Господи Боже сил. Да не посрамятся во мне ищущие Тебя, Боже Израилев,

ибо ради Тебя несу я поношение, и бесчестием покрывают лицо мое.

Чужим стал я для братьев моих и посторонним для сынов матери моей,

ибо ревность по доме Твоем снедает меня, и злословия злословящих Тебя падают на меня.

К а э т а н а. Некий Луис из Памплоны заявил; «Если не я тебя, так ты меня! Чтобы не ты меня, лучше я тебя! Все всех, без разбора, как попало! Ведь у людей в жилах кровь, а не святая водичка!» (В ее тихих словах оттенок насмешки.)

Взгляд Маргериты. Суанца не отрываясь смотрит на скатерть.

Ф е л и п е (спокойно читает дальше). И плачу, постясь душою моею, и это ставится в поношение мне;

и возлагаю на себя вместо одежды вретище…

К а э т а н а. Не заметно!..

Ф е л и п е. …и делаюсь для них притчею.

Обо мне толкуют сидящие у ворот и поют в песнях пьющие вино.

В этом месте Каэтана начинает смеяться. Ее смех, совсем тихий, сопровождает следующие строки псалма.

А я с молитвою моею к Тебе, Господи; во время благоугодное, Боже, по великой благости Твоей услышь меня в истине спасения Твоего!

Извлеки меня из тины, чтобы не погрязнуть мне; да избавлюсь от ненавидящих меня и от глубоких вод.

К а э т а н а. Засуха! В этом все дело. А выпивохи и пьяницы не могут быть в ответе за все!

Ф е л и п е. Да не увлечет меня стремление вод, да не поглотит меня пучина, да не затворит надо мною пропасть зева своего.

К а э т а н а. Meum est propositum in taberna mori[12]. Не так ли?

Ф е л и п е. Услышь меня, Господи, ибо блага милость Твоя; по множеству щедрот Твоих призри на меня!

Не скрывай лица Твоего от раба Твоего, ибо я скорблю; скоро услышь меня!

Приблизься к Душе моей, избавь ее; ради врагов моих спаси меня!

Ты знаешь поношение мое, стыд мой и посрамление мое: враги мои все пред Тобою.

Поношение сокрушило сердце мое, и я изнемог; ждал сострадания, но нет его — утешителей я не нахожу.

К а э т а н а. Можно мне сказать?

Пауза.

(Словно птица поворачивает голову от одного к другому, чуть заметно усмехается и говорит со скрытой насмешкой.) Вы знаете, у моего отца был слуга, которого прозвали Мокрый Хуанито. Он был большой, как шкаф, и силы у него было на троих, но другие слуги всегда избивали его. «Помоги, господин мой», — прибегал он к отцу. А добряк отец сказал ему… Как вы думаете, что он ему сказал?

С у а н ц а. Неизвестно.

К а э т а н а. «Работай и проливай слезы, Хуанито! — сказал он ему. — Кто мучается на земле, будет вознагражден на небесах. Кого избивают на земле, того будут баюкать на небесах! Работай и проливай слезы, Хуанито, и ни на что не жалуйся». Я считаю, это было совершенно христианское утешение. А как вы думаете?

Ей не отвечают. Молчание. Остановившиеся взгляды.

Или вы предпочитаете Ветхий завет? Я — нет, ни в коем случае. Нет! В Ветхом завете людей все время обижают, и они сердятся. А Евангелие проповедует смирение! Разве мы живем не по-евангельски? Сидишь себе тихо-мирно за столом, болтаешь, выпьешь стаканчик-другой, спокойно ждешь ужина и ночного сна… И так каждый…

С у а н ц а (говорит с кажущейся светскостью и спокойствием, за которыми скрывается злость). Это вы от хмеля, донья Каэтана?

К а э т а н а. Почему вы так думаете?

С у а н ц а. Во хмелю человек болтает с необыкновенной легкостью.

К а э т а н а. Вовсе нет! Чтобы избавиться от хмеля, достаточно выпить полстаканчика чистого оливкового масла. Кроме того, мне сегодня не дали ни капли.

С у а н ц а. Интересно!..

К а э т а н а. Может быть, и интересно, но жестоко. Я припоминаю, как вы однажды рассказывали, что даже святой Фома Аквинский иногда…

С у а н ц а. Я только сказал, что он был несколько грузный, и не больше! И вообще словом «интересно» я хотел выразить свое удивление по поводу ваших замечаний…

Каэтана вопросительно смотрит на него.

В ваших словах я слышу дона Балтазара.

К а э т а н а. Ах, вы об этом!.. Бывает, покойники говорят нашими устами! По крайней мере, так считают.

С у а н ц а. Дон Балтазар пока жив и даже слишком!

К а э т а н а. Тс-с-с! Тс-с-с! Не надо, падре!

С у а н ц а. Почему?..

К а э т а н а. Мы ведь договорились, что это имя умерло для нас?!

С у а н ц а. Для нас не умирало ни одно имя!

Последующий диалог ведется стремительно и остро. Маргерита и Фелипе неподвижны.

К а э т а н а. Мне можно говорить о нем?

С у а н ц а. Разумеется! Он ваш супруг.

К а э т а н а. И можно спрашивать?

С у а н ц а. Можно!

К а э т а н а. Где он?

С у а н ц а. Вчера был у Диего Сильвы.

К а э т а н а. Что он там делал?

С у а н ц а. То же, что везде.

К а э т а н а. Повесил Сильву в амбаре и поджег амбар?

С у а н ц а. Именно так!

К а э т а н а. Он мстит?

С у а н ц а. Да!

К а э т а н а. Изменникам?

С у а н ц а. Изменникам! Так он их называет.

К а э т а н а. Много людей повесили за время конкисты?

С у а н ц а. Очень много!

К а э т а н а. А сколько домов превратилось в пепел?

С у а н ц а. Никто не считал.

К а э т а н а. Эти люди были изменниками?

С у а н ц а. Это были индейцы и мародеры. Шла война.

К а э т а н а. Спасибо! А как называют тех людей, кем теперь стал Балтазар?

С у а н ц а. Разбойниками!

К а э т а н а. Они приносят вред?

С у а н ц а. Да!

К а э т а н а. Кто терпит при этом бо́льший ущерб: его бессмертная душа или испанское королевство?

С у а н ц а. Испанское королевство огромно.

К а э т а н а. А человеческая душа — нет?

С у а н ц а. Человеческая душа — бесконечно малая часть бесконечно огромной божьей истины.

К а э т а н а. И в каждой отдельной душе целая божья истина?

С у а н ц а. Разумеется… Разрешите, теперь я вас кое о чем спрошу?

К а э т а н а. Извольте!

С у а н ц а. Чего вы, собственно говоря, хотите, донья Каэтана?

К а э т а н а. Говорить о нем!

С у а н ц а. И во имя чего вы бередите раны?

К а э т а н а. Какие раны?

С у а н ц а. Ваши! Отцовские. И даже мои…

К а э т а н а. Во имя чего я это делаю?.. Во имя него!

С у а н ц а. Вам кажется, он достоин этой чести?

К а э т а н а. Я думала об этом… И решила, что достоин!

С у а н ц а. Объясните!

К а э т а н а. Он был тряпка, а не человек; а теперь он единственный среди нас, кто живет по законам чести. Какой бы она ни была.

С у а н ц а. Честь отдельного человека ничего не значит по сравнению с требованиями общества! Вокруг нас и рядом с нами рождается новый мир. Если мы хотим, чтобы он был католическим и испанским, он должен быть организован по единому замыслу. Тот, кто в одиночестве отправляется в девственный лес — дон Фелипе подтвердит мою аналогию на основании своего собственного опыта, — кто, повторяю, в одиночестве отправляется в девственный лес, какое-то время сможет прокладывать себе дорогу мечом, но в конце концов лесные заросли одолеют его и поглотят.

К а э т а н а. Следовательно, честь не всегда одинакова?

С у а н ц а. Нет!

Затянувшаяся пауза.

К а э т а н а. Он умрет в одиночестве?..

С у а н ц а. Никто не умирает в одиночестве, если призывает Господа!

К а э т а н а. Разрешите еще один вопрос? В Новом Свете этот дом обрекли на полную изоляцию. Вокруг пустота. Почему вы остались с нами?

С у а н ц а (усмехается). Знаете, у меня не так уж много сил… Вероятно, поэтому! Там, где тихо, там безопасно… Тем не менее…

Каэтана смотрит на Суанцу, широко открыв глаза. Ее сотрясает смех, она кивает: мол, теперь все ясно. Маргерита полна внимания, никакой враждебности.

Ф е л и п е (до сих пор неподвижно следивший за диалогом, взрывается; говорит торопливо, мрачно, сбивчиво, временами банально, наконец, с каким-то сомнамбулическим пафосом). Что плохого я тебе сделал, Каэтана? За что ты втаптываешь меня в грязь, сдираешь с меня кожу, унижаешь меня? Почему плюешь на меня?! Кто дал тебе право? Я принял тебя как дочь… Ты была почти девочка, когда приехала сюда: капризная, нежная девочка с длинными, густыми волосами… Я кормил тебя малиной со своей ладони… Рассказывал тебе об Испании, чтобы ты не забыла… Стоял возле твоей постели и слушал твое дыхание: не снится ли тебе что-нибудь дурное… Научил тебя соколиной охоте… Выбирал тебе коней… А ты отгоняла мух, когда я дремал… Своим именем я прикрывал ваши грехи… И твои тоже! Вы жили в изобилии, а из него рождается грех и выползает на свет божий, как черви из мяса… Думаешь, я не замечал? Ох, сколько я видел и сколько прикрыл!.. Так почему же сейчас ты вцепилась мне в самое сердце?! Прямо в сердце!.. В какой-то момент ты начала меня ненавидеть, но потом сказала, что я все-таки… что я прав… когда я вернулся… и поцеловала мне руку… тогда… Он ушел… И что же теперь? Куда все девалось?.. Я взял на себя заботы о твоем ребенке… Откуда такое безрассудство? Пьянство?.. Хочешь вина?.. Ты его получишь! Хочешь его? Но его нет! Его нет и не будет, мы закончили ту главу и поставили печать на прошлом! Его нет! И ты никого не дозовешься своими насмешками! Зачем ты причиняешь боль моему сердцу, девочка? Что я тебе сделал?

К а э т а н а (встает из-за стола, медленно идет к Фелипе, приседает в глубоком реверансе, ее неожиданная покорность исполнена глубокой издевки). Прости, дядя!

Ф е л и п е (с недоверием смотрит на нее). Новая уловка?..

К а э т а н а. Ох!

М а р г е р и т а. Ветер качает муху в паутине… (Слова прозвучали неожиданно.)

Ф е л и п е (резко оборачивается к ней). Что ты сказала?!

М а р г е р и т а. Вывернем хвост на голову! Успокойся, прошу тебя, ты не спал много ночей подряд, у тебя разольется желчь, и тебя будет тошнить, мучительно и долго. Дом не рухнет, ты получишь на завтрак яйца, за столом тебе, как всегда, подадут первому.

К а э т а н а. Мы позаботимся, чтобы так было и впредь!

С этого момента действие превращается в фарс. Мы не сразу понимаем, что Маргерита включилась в игру своего врага.

М а р г е р и т а. Яйца. Сметана. Баранина. Телятина. Вкусные супы.

К а э т а н а. Для тебя! Ты же знаешь, дядюшка! Для жалоб нет оснований, а хозяйство опять наладится.

М а р г е р и т а. Обязательно!

К а э т а н а. Мы соберем фрукты в саду и сварим варенье!

М а р г е р и т а. Часть фруктов пойдет на водку!

К а э т а н а. На случай болезни и для веселья. В этом году отличные сливы.

М а р г е р и т а. Мы наведем здесь порядок! Солдаты без порядка не могут!

К а э т а н а. Мы запустили цветы!

М а р г е р и т а. Правда, запустили! Но розы хорошо переносят засуху.

К а э т а н а. Пусть дворец стал меньше, зато удобства будет больше! Мы и занавеси выстираем.

М а р г е р и т а. Слуги получат комнатные туфли.

К а э т а н а. Если прислуга будет тише ходить по дому, тебе будет легче размышлять, ведь известно, в тишине человек может молиться более углубленно. А ребенок скоро перестанет плакать.

М а р г е р и т а. Я же сказала: молотые телячьи кости!

К а э т а н а. Через год он уже будет звать: «Деда!»

М а р г е р и т а. И получит в подарок маленькое копье.

К а э т а н а. Мы найдем для него подходящую тележку и козла, и станет он кататься по саду. А Педро — он ведь поумнее, чем другие, — будет за ним следить.

М а р г е р и т а. Ты будешь размышлять.

К а э т а н а. Мы не будем тебе мешать!

М а р г е р и т а. Конечно!

К а э т а н а. Может, стоит приказать, чтобы зарезали петухов Балтазара… С тех пор, как они остались без дела, кричат громче прежнего.

Женщины-соперницы подают друг другу реплики с большой гибкостью и легкостью. Словно во сне. Почти шепотом. Очевидно, Фелипе тоже кажется, что он видит сон, он не может понять этой гротескной игры. Падре Суанца, пожалуй, понимает ее чуть лучше.

Ф е л и п е. Падре, что это?..

С у а н ц а. Небольшое представление. Игра слов.

Ф е л и п е. Вы ее понимаете?

С у а н ц а. Пытаюсь…

Ф е л и п е. Они пьют!..

С у а н ц а. Может быть…

Ф е л и п е. Обе пьют!

С у а н ц а. Не каждое опьянение рождено вином!

К а э т а н а. Тс-с-с, падре!

Ф е л и п е. Они обе пьяны! Неужели вы не понимаете?!

К а э т а н а. Если вы не будете держать язык за зубами, падре, вам не поменяют постельное белье.

Ф е л и п е (вскакивает, замахивается на Каэтану, которая пятится от него и корчит при этом гримасы. В его голосе былая сила). Вы попрекаете меня телятиной, не так ли? И бараниной?! И сметаной?! Сном и отдыхом?! Телятиной, меня, сосавшего от голода собственную кровь!.. Бараниной, меня, накормившего сто человек полудохлым ослом!.. Сметаной, меня, у кого от ночевок на голой земле бока были стерты, как у клячи мельника!.. Мой сон? Да у меня глаза гноились от бессонных ночей! Ресницы выпали!..

К а э т а н а. Дядюшка, милый, добрый!..

Ф е л и п е. Молчать! Ни слова больше! Ни единого слова! Кто вам позволил?! Надо мной насмехаетесь!.. Так сразу! Валялись у меня в ногах — а теперь?! Что случилось? Где мы? Что это за болезнь?! Женщины! Mulier semper…[13] Вечное орудие дьявола, вечно ему подчинены, вечно с ним под одним покрывалом!

К а э т а н а. Прошу тебя, дядя!

Ф е л и п е. Молчать! Я приказываю молчать! Я еще умею приказывать, не беспокойтесь!.. Ненавидите друг друга так, что готовы глотку перегрызть, а теперь вдвоем накинулись на меня! Дьявол надоумил, что ли?! Дьявол намекнул? Насоветовал?! Как-никак дьявол — самый знатный господин?! Но мы и дьявола скрутим! Я пока еще тот, кем был, и отвергаю всякое смирение! Должен! За мной стоят мои предки! Мои капитаны! Мои мертвые солдаты! Мертвые — очень верные люди! Они умеют хранить верность! Я вам не тряпка! Я был господином и остаюсь им! Даже если все свихнутся — весь мир, — я не потеряю разума! Вам меня не провести! На цепь сумасшедших! Вас обеих — в первую очередь! Я завоевал это государство! Этого никто не посмеет отрицать! Дон Фелипе Просперо Ортис! Завоевал! Пядь за пядью! Не отступая ни на шаг! Я был меч Иисусовой церкви и испанского королевства! Я открыл эти земли! Первым ступил на них! Я! И что бы там ни было, я всему положил начало! Ни слова больше! Ни единого слова! (Измученный, замолкает.)

Глубокая пауза.

К а э т а н а. Это недоразумение!

М а р г е р и т а. Злые слова в ответ на добрые…

К а э т а н а. Недоразумение и несправедливость!

М а р г е р и т а. Я прикажу заварить чай из мяты и апельсинового цвета.

К а э т а н а. Никак не могу понять, в чем наш грех! В чем, дядя?..

М а р г е р и т а. Виновата погода!

К а э т а н а (облизывает палец и поднимает его вверх; переводит дыхание). Воздух вроде пришел в движение. Может, станет легче… Хоть бы подуло с гор!

Пауза.

Ф е л и п е (стоит посреди сцены с таким выражением, словно кто-то ударил его по голове. После паузы). Не понимаю…

С у а н ц а. Даже на овец, случается, находит беспокойство, и они нападают друг на друга…

Ф е л и п е. Нет, это не то!.. Что-то произошло с нами, что-то страшное и необъяснимое. Толкает нас во тьму… Кто нас толкает? Я не вижу его! Но чувствую! Бьюсь головой о стенку, хочу открыть причины происходящего с нами… Если на свете нет ничего постоянного…

С у а н ц а. Постоянно то, что вне нас!

Ф е л и п е. Что?! Кто?!

С у а н ц а. Вы это очень хорошо знаете!

Ф е л и п е. Нет! Посмотрите: вот женщина, которая является моей женой, единственный человек, переживший резню под Гуантемоком. Я спас ее от копья. Она пошла за мной. Приняла все мое. Слова. Привычки. Очень быстро. А теперь? Гложет меня. Не знаю, когда она начала, но знаю, что гложет. Медленно и непрестанно. Так что же она приняла?..

С у а н ц а. А что вы приняли от других людей?

Ф е л и п е. Подождите! Мы лежали в снегу, на перевале… Вы же помните… Вы мне сказали…

С у а н ц а. Сядьте, дон Фелипе!

Ф е л и п е. Вы сказали мне: «Смирение! В убежище! В божьи объятия!» Вы сказали так?

С у а н ц а. Да!

Ф е л и п е. Я последовал вашему совету. И где же я оказался?

С у а н ц а. Скажите сами!

Ф е л и п е. В зверинце! В свинарнике! Нет! В подвале! Это она сказала! Она! Посмотрите на нее и спросите ее, падре! (Патетически указывает на Маргериту.)

К а э т а н а (внезапно вступает в разговор). Индейцы не строят подвалов под домами.

Ф е л и п е. А это вторая акула, видите… Второй подвал…

С у а н ц а. Я думаю, пора переменить тему разговора! Замечание о чае из мяты и апельсинового цвета было весьма кстати…

Ф е л и п е. Может, я приду в себя…

С у а н ц а. Завтра будет дождь…

К а э т а н а. Еще не будет!

Ф е л и п е. Страшные сны — длинные сны… Ущипните меня, падре! Прошу вас!..

Издалека, скорей всего со двора, слышен жалобный вой собачонки.

Даже настоящих псов, и тех не осталось!

К а э т а н а. Фидо… Славный песик. Питается отбросами.

Фелипе шагает из угла в угол. Останавливается возле кресла. Гротескно расставил ноги. Гротескна вся его беспомощность — дрожащие руки, пафос, цитаты, все. Читает отрывок из книги Иова.

Ф е л и п е. Погибни день, и который я родился, и ночь, в которую сказано: зачался человек!

День тот да будет тьмою; да не взыщет его Бог свыше, и да не воссияет над ним свет!

Да омрачит его тьма и тень смертная, да обложит его туча, да страшатся его, как палящего зноя!

Ночь та — да обладает ею мрак, да не сочтется она в днях года, да не войдет в число месяцев!

О! Ночь та — да будет она безлюдна; да не войдет в нее веселие! (Запнулся.)

М а р г е р и т а (голос раздается неожиданно). Сегодня вечером что-то случится.

К а э т а н а. Злой Мануэль вломится в кладовую для белья и украдет простыни, которыми собирались застелить постели падре Суанцы и дядюшки. Но у Иова, когда он жаловался богу, скорее всего, не было простыней, и у Балтазара их, вероятно, нет! Нас всех ожидает соломенный тюфяк, поверьте моему слову!

С у а н ц а. Шутки насчет мертвецов большинству людей не кажутся забавными, донья Каэтана! И не забудьте, что ваш дядя очень удручен отсутствием сына.

К а э т а н а. Кто это мертвец? Совсем недавно вы говорили, что Балтазар слишком жив…

С у а н ц а. Посмотрите на свечу, стоящую перед вами, прошу вас! Пощупайте ее пламя! Оно живое, не правда ли? Горячее?.. А теперь дуньте! Ну, дуньте же!

Каэтана дунула на свечу, и та угасла.

Видите, как бывает!..

М а р г е р и т а. Что-то случится, я чувствую…

К а э т а н а. Я же говорю, украдут простыни. Только бы не добрались до бочек!

С у а н ц а. Боюсь, вам непонятно, сколь незначительны его шансы выйти живым из той авантюры, которую он затеял. Два отряда преследуют его и горстку его разбойников. Мне кажется, я обязан поставить вас в известность…

К а э т а н а. Значит, я должна буду остричь волосы?..

М а р г е р и т а. Я открою погреб, и все люди, еще оставшиеся в этом городишке, будут пить до беспамятства и ликовать!

Ф е л и п е. Знаю! А потом ты осквернишь мою могилу.

К а э т а н а. Падре, как бы извлечь хоть какую-то пользу из этой на удивление сильной ненависти?

С у а н ц а. Никакой надежды! И на его спасение тоже…

М а р г е р и т а. Что-то случится. И пусть!

К а э т а н а. Мы ненавидим друг друга в бесчисленных комбинациях.

С у а н ц а. Как известно, у дона Балтазара были далеко идущие планы: сначала отомстить всем, кого он называл изменниками, затем создать сильное военное формирование, взять Порто-Фирмино и, наконец, захватить власть в колонии.

К а э т а н а. Вернулся бы на белом коне и воскликнул: «Отец, добрый и милосердный, я возвращаю тебе то, что у тебя несправедливо отняли. Я стал исполнителем твоей воли! Прими!»

Ф е л и п е. Мне ничего не нужно! Я отдал все, что имел…

К а э т а н а (указывая на Маргериту). И она тебе не нужна?

Ф е л и п е. Никто!

К а э т а н а. Beata solitudo[14]. Во тьме. В конце концов перестаешь даже ощущать пространство вокруг себя. Чему быть, того не миновать…

М а р г е р и т а. Еще сегодня вечером что-то случится. Что-то очень важное!

Пауза. Непрекращающийся собачий вой.

К а э т а н а (садится к столу, говорит спокойно). Значит, он уйдет в иной мир совершенно один… А ведь когда-то он был таким маленьким, как его червячок там, наверху, у него была мама, у него была няня, он сосал мамину грудь, мама и няня следили, чтобы он не раскрывался в своей колыбельке, летом над ней вешали вуаль, чтобы на него не села муха, он играл в луже, лужа казалась ему морем, он рос, а в животе у его мамы росла опухоль, он пошел к первому причастию, одетый во все белое, и дрожал от возбуждения, ему красиво расчесали кудри, у мамы в глазах стояли слезы, он много мечтал: мечтал о грехе, мечтал о маме, потом мечтал об отце…

Здесь Фелипе разражается рыданиями; безрезультатно пытаясь скрыть их от окружающих, он прячет лицо в ладонях.

М а р г е р и т а (отшвыривает стул с криком). Перестань выть!

К а э т а н а. Ой-ой-ой! Я вовсе не собиралась вас расстраивать!

М а р г е р и т а. Не вой! Замолчи!

К а э т а н а (безжалостно продолжает). Послушайся ее, дядя! Пойми, я не хотела твоих слез! Ведь у нее тоже были близкие, правда? Где они сейчас? Сколько их было?

М а р г е р и т а. Скрипи зубами, как прежде!

К а э т а н а. Жена должна принадлежать только своему мужу, и никому больше, дядя!

М а р г е р и т а. Я ничего не требую от тебя, но своего мертвеца ты на меня не взвалишь!

К а э т а н а. Ты затащил ее в постель, рассказал ей все «de civitate Dei»[15] и массу историй об Испании, может быть, даже объяснил ей некоторые места из книги «Catholicum opus imperiale regiminis mundi». Великое достижение! А какому прекрасному испанскому языку ты ее обучил! И что же теперь?..

М а р г е р и т а. Молчи, если ты мужчина, молчи! Все это неправда!

К а э т а н а. Что неправда, госпожа Маргерита? Горячие ночи и холодные мысли?.. Блестящее будущее?..

М а р г е р и т а. Этого человека я не знаю. Все неправда! Все переменилось. Никакой империи нет. Ничего нет!

К а э т а н а. На плантации приходят негры, индейцы уходят в горы. Ох, как все перепуталось в этом мире, не так ли?!

М а р г е р и т а. Везде так, я знаю… Пусть будет так, как есть, только молчи, человече, молчи! Не вой!

Фелипе отрывает ладони от лица. Невидящими глазами смотрит на женщин — бессильный, ничего не понимающий старец.

С у а н ц а (сохраняя ледяное спокойствие, даже пытается усмехнуться). Мне кажется, донья Маргерита, вы бы могли предложить донье Каэтане стакан вина…

К а э т а н а. Ох, спасибо за внимание! Но сейчас мне не хочется! Благодарю!

С у а н ц а. Сегодня мы сказали очень много, однако каждый новый день приносит новые мысли или — по крайней мере — меняет старые.

К а э т а н а. А изменения существенные?..

С у а н ц а. Несущественные, но обычно людям этого хватает.

Пауза. Слышны шаги. Быстро входят П е д р о и П а б л о. Смотрят на присутствующих, подыскивая слова.

В чем дело?

П е д р о. Случилось…

С у а н ц а. Ну?!

П а б л о. Привезли дона Балтазара…

С у а н ц а. Он мертв?..

П а б л о. Мертв!

С у а н ц а. Заколот?..

П е д р о. Повешен!

С у а н ц а. Кто его привез?

П а б л о. Бывший секретарь его сиятельства.

С у а н ц а. С сопровождающими?

П а б л о. Всего двое слуг…

С у а н ц а. Где они?

П е д р о. Остановились за хлевами, возле хижин индейцев…

П а б л о. Не захотели идти в дом.

П е д р о. Он лежит на попоне. Я осветил факелом его лицо. У него выросла длинная борода.

С у а н ц а. Что они сказали?

П е д р о. «Отдайте это», — сказали они.

П а б л о. «По милости герцога де Сантандера мы передаем вам труп…»

П е д р о. Лошадям задали корм на конюшне.

П а б л о. Они прискакали из Маританы. Путь немалый.

Глубокая пауза. Фелипе обвис на подлокотниках кресла. Глаза закрыты. Женщины стоят возле стола.

С у а н ц а. Повесили испанского дворянина: дурной знак для страны. Подождите, пожалуйста!

М а р г е р и т а (резко возражает ему). Нет! Я сделаю все, что надо!

П е д р о. Индейцы взяли труп.

С у а н ц а. Что вы собираетесь делать, донья Маргерита?

М а р г е р и т а. «Покойника — женщинам!» — говорили раньше в этих краях. (Показывает на неподвижного Фелипе.) Оставайтесь с ним!

К а э т а н а. Мужчины делают детей и мертвецов, а мы обмываем и тех и других. (Стоит совсем рядом с Маргеритой. Создается впечатление, что она хочет до нее дотронуться. Долгий, испытующий взгляд.)

Маргерита едва заметно кивает. О б е уходят. П е д р о и П а б л о за ними. Суанца подходит к Фелипе.

С у а н ц а. Мы знали, что это случится…

Его слова остаются без ответа. Во дворце поднимается шум: хлопанье дверей, отдельные выкрики. Все еще воет пес.

Будьте так же спокойны, как до сих пор…

Ф е л и п е (наконец открывает глаза; моргая смотрит на Суанцу, говорит тихо, инфантильно, даже с оттенком усмешки). Но ведь я спокоен…

С у а н ц а. Вот и хорошо!

Ф е л и п е. Раньше мы не вешали своих людей.

С у а н ц а. Конечно!

Ф е л и п е. Мы оденем его в черный бархатный костюм с манжетами из фламандских кружев…

С у а н ц а. Да.

Ф е л и п е. Катафалк пускай поставят на верхней площадке!

С у а н ц а. Надо принять во внимание, что сейчас жарко…

Ф е л и п е. Боитесь смрада?

С у а н ц а. Посудите сами!

Ф е л и п е. Понятно! Черный бархат… Во время конкисты мне так хотелось носить черный бархатный костюм с кружевами… Он был красивый мальчик…

С у а н ц а. Хотите вина?

Ф е л и п е. Нет!

С у а н ц а. Вы не можете встать?

Ф е л и п е. Нет!

С у а н ц а. Придется!

Ф е л и п е. Встану!.. Чтобы повесить, были нужны очень серьезные основания, вы это знаете!..

С у а н ц а. Почему вы сказали: «Катафалк поставить на верхней площадке…»?

Ф е л и п е. Я не прав?

С у а н ц а. У нас есть и капелла, и церковь!

Ф е л и п е. Он был очень красивый мальчик… По утрам ждал меня возле конюшни… А на самом деле всегда боялся лошадей. Жена попросила его: «Назови самых знаменитых христианских рыцарей». Он ответил: «Святой Георгий и мой отец!»

С у а н ц а. Прекрасно. Помните об этом!..

Пауза.

Ф е л и п е (внезапно кричит во весь голос). Он не будет лежать ни в капелле, ни в церкви!

С у а н ц а. Неужели вы так считаете?!

Ф е л и п е (не слышит его слов; медленно сгибается, бьет себя в грудь; из нее вырываются короткие, приглушенные жалобы). Иисусе, почему ты довел меня до этой черты?! Иисусе, почему твоя кара обрушилась именно на меня?! Иисусе, почему ты взял его?! Иисусе, почему мы во тьме?! Иисусе, доколе?! Иисусе, откуда вокруг такая тьма?! Иисусе…

С у а н ц а. Хватит, дон Фелипе! Окружающий мир, каким бы он ни был, создан не только для вас. Мир…

Ф е л и п е (наконец встает, хватается за стол; его замутненный взгляд, в котором под слоем пепла горит огонь, устремлен на падре Суанцу). А вы знаете, что такое этот мир?..

С у а н ц а. Знаю!

Ф е л и п е. Может быть, и впрямь знаете, но сами себе лжете. Мир, мой дорогой падре, это огромная, черная, смердящая куча дерьма!

На лестнице и в коридорах раздается топот босых ног. Шаги приближаются. Кажется, это длится очень долго. Потом появляются ч е т ы р е и н д е й ц а. На грязной попоне они несут труп. В глубине сцены опускают на пол. Еще глубже, в конце ведущего на сцену коридора, стоит небольшая группа индейцев. Их силуэты едва различимы. Пауза.

С у а н ц а. Принесли тело, дон Фелипе. Хотите взглянуть?

Ф е л и п е. Нет! У повешенных опухшее лицо и вывалившийся язык. Пускай остается прикрытым. (Стоит спиной к индейцам.)

И н д е е ц (пожалуй, тот, что изображал святого Лаврентия, садится на корточки и приподнимает попону. Зовет тихо, серьезно). Дон Балтаза-а-ар! Дон Балтаза-а-ар! Дон Балтаза-а-ар! (Словно ждет ответа; затем так же тихо начинает кукарекать.) Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку!

К нему присоединяются индейцы, стоящие в глубине сцены. Приглушенные крики «кукареку». Опять шаги. Индейцы отступают назад и сбиваются в кучу; такими мы их уже видели. Входят М а р г е р и т а и К а э т а н а. За ними П е д р о и П а б л о. Пабло несет какой-то предмет, завернутый в тряпку. Женщины проходят мимо трупа, к столу. Каэтана протягивает руку к бутылке.

М а р г е р и т а. Можешь выпить!

Ф е л и п е (только теперь поворачивается). Что это? Что это такое? (Показывает на предмет в руках у Пабло.)

Пабло разворачивает тряпку. Топор.

С у а н ц а. Кто?

К а э т а н а. Господина секретаря больше нет в живых. Мануэль закопает его под кучей навоза.

Ф е л и п е. Это ты?!

К а э т а н а. Она. И я. (Поднимает стакан, пьет долго и жадно.)

С у а н ц а. А где слуги?

П е д р о. Там же. В навозе.

П а б л о. Они сняли оружие, поэтому удалось… Мы уже разучились. Но сделали все, что нужно.

С у а н ц а. Кто вам приказал?!

П е д р о. Никто. Сколько я помню, экселенца всегда думал и решал за нас. Один раз можем и мы…

Маргерита садится во главе стола. Каэтана наливает ей вина и придвигает стакан.

С у а н ц а. Педро, выпроводи индейцев!

П е д р о. Они меня тут спрашивали…

С у а н ц а. О чем?

П е д р о. Просят петухов…

С у а н ц а. Каких петухов?

П а б л о. Бойцовых петухов дона Балтазара.

Ф е л и п е. Пускай возьмут!

П а б л о. А как с выпивкой?

Ф е л и п е. Выкатите им двадцатилитровую бочку. Только пусть не кричат, когда напьются!

П е д р о. Мы проследим!

И н д е й ц ы покидают сцену. Когда они уже далеко, на лестнице слышится кукареканье. Каэтана подходит к трупу и становится перед ним на колени. Кажется, она поет колыбельную. Едва слышно. Суанца подходит к столу. Садится. Некоторое время все молчат.

С у а н ц а. Зачем вы это сделали, донья Маргерита?

М а р г е р и т а. Зачем?.. Потому что спасение его души важнее, чем спасение моей!

С у а н ц а. Вы считаете, кто-то должен был?..

М а р г е р и т а. Должен! Я запачкала платье в крови.

Ф е л и п е (садится в свое кресло, листает Библию, говорит спокойно). Эта женщина лжет, падре! Спасение души для нее все равно что прошлогодний снег. Прочесть вам о том, что обрушилось на нас? Здесь написано…

М а р г е р и т а. Читай, Фелипе!

Ф е л и п е. Он приводит советников в необдуманность и судей делает глупыми.

Он лишает перевязей царей и поясом обвязывает чресла их;

князей лишает достоинства и низвергает храбрых;

отнимает язык у велеречивых и старцев лишает смысла;

покрывает стыдом знаменитых и силу могучих ослабляет;

открывает глубокое из среды тьмы и выводит на свет тень смертную;

умножает народы и истребляет их; рассевает народы и собирает их;

отнимает ум у глав народа земли и оставляет их блуждать в пустыне, где нет пути;

ощупью ходят они во тьме без света и шатаются как пьяные.

С у а н ц а. Этого мало! Здесь нет ответа!

М а р г е р и т а. А его никогда и не будет!

Пауза. Каэтана с отрешенным лицом стоит на коленях возле трупа. Издали доносится кукареканье. Входит П а б л о.

П а б л о. Надо подготовить катафалк…

Ф е л и п е. Да, пора… Что еще?..

П а б л о. Служанки говорят, что ребенок плачет. Время его кормить…

Ф е л и п е. Иди к ребенку, Каэтана!

Издали слышится песня, с которой начался спектакль.

З а н а в е с.