«Блудный сын» и другие пьесы

Перевод Т. Жаровой.

© Andrej Hieng

О т е ц.

М и р а.

З о ф и я.

Э д о В е т р и н.

Б у б н и к.

Л е в е ц.

Р е з к а.

Н а д а.

КАРТИНА ПЕРВАЯ

На освещенной части сцены сидит О т е ц, он вырезает из газеты статьи и вклеивает в большую тетрадь. Одновременно с боем невидимых часов появляется М и р а. Это довольно грузная и медлительная женщина. За ней остается полоска света, словно дверь не закрыта. Бросив взгляд на Отца, Мира вытягивает руки, рассматривает их.

М и р а. Как отекли! Пока дождь не пойдет, у меня так и будут пышки вместо рук. Гадость какая. Может, это от почек?

О т е ц. От лени и нефти!

М и р а. От какой еще нефти?

О т е ц. Нефть затянула пленкой моря и реки, испарение воды поэтому намного уменьшилось. Засухи и застои. Если эта пленка где-нибудь прорвется, небо, словно губка, впитает в себя влагу и затем отдаст ее людям. Где как: Сава высыхает, а на Миссури наводнение. Ничего не известно о минеральных маслах, о катастрофах.

М и р а. Пощади меня со своими пророчествами, отец. Меня мои почки интересуют.

О т е ц. Тебе, надо полагать, известно, что мы терпеть не можем твою ипохондрию. От женщины, которая — nota bene[16] — все свободное время пролеживает в постели, нет никакой пользы. Наследника-то нет как нет и не будет!

М и р а. Ужалить меня хочешь, но это тебе не удастся! Наследник! Я его не искала, не ждала, на это чудо я дома насмотрелась. (Очень тихо и зло.) Зачем тебе наследник, если у тебя есть сын?

О т е ц (поспешно закрывает тетрадь и опускает голову). Хорошо бы тебе замолчать! Ленивая змея хочет укусить, но у меня всегда найдется противоядие, можешь при себе оставить свой яд, тебе же лучше будет.

М и р а. Видишь, я села. Ни слова о сыне! (Садится.)

В двух отдаленных церквах слышен звон колоколов: Ave Maria.

О т е ц (вслушиваясь, наклоняет голову, затем напевает шутливо). «Вечерний звон…» Раньше у колоколов был звон лучше. После первой мировой их совсем не стало.

М и р а. Очень может быть.

Отец снова напевает.

Я эту песню хорошо запомнила: ты всегда бубнил ее, когда у тебя что-то не ладилось. И когда маму увозили в больницу.

О т е ц. Ты уже в том возрасте, когда предаются воспоминаниям?

М и р а. Скажи мне, почему ты ни разу не был у нее, когда она умирала?

О т е ц. А ты уверена, что я обязан тебе объяснять?

М и р а. Зато ты уверен, что никогда никому ничего не должен.

О т е ц. Ты аптекарша, ученая, и должна бы знать кое-что о жизни в природе, не так ли? Ну скажи, уважаемый магистр, как и когда умирают звери?

М и р а. Они умирают в одиночестве. Ты тоже к этому стремишься? Завтра твой день рождения, тебе исполняется семьдесят пять, а это значит, что у тебя осталось не так уж много времени на размышления.

О т е ц. Все подсчитано! Когда мой час пробьет, ты его не услышишь. «Вечерний звон…»

Звон колоколов смолкает.

М и р а (по-прежнему разглядывая свои руки). Отекают!.. Хоть бы дождь скорее пошел! Когда ветер колышет кроны деревьев, я закрываю глаза, и мне кажется, что я слышу, как стучат капли. Людям воды не хватает, а во мне ее с избытком. Иногда я с трудом сгибаю пальцы.

О т е ц (неожиданно вскакивает из-за стола, газета, тетрадь и ножницы падают на пол; быстрым движением засучивает рукав клетчатой рубашки и показывает дочери сжатую в кулак руку). Нет больше сил тебя слушать! Посмотри на эту руку! Кузнецом я не был, а рука какая!

М и р а. Можешь не демонстрировать, я ее на себе достаточно испытала.

О т е ц. Слишком мало.

М и р а. Не важно, сколько ты меня бил…

О т е ц. А что важно?

М и р а. Сколько ты бил маму!

О т е ц. Ты никогда ничего не понимала!

М и р а. Уж поверь мне, отец, предостаточно! В тот последний день, когда я была у нее в больнице, мне было пятнадцать лет. Она впивалась ногтями в одеяло и, озираясь на дверь, спрашивала меня: «Мира, ведь он не придет, да? Не придет?»

О т е ц. А к чему мне было туда ходить?

М и р а. Это нужно было тебе самому!

О т е ц. Посмотри! Солнце за гору заходит, небо багряное. Закон природы. Видишь ли, такой вот закон природы сулил нам с твоей матерью быть как вода с огнем.

М и р а. Ну а кто ты сейчас есть?

О т е ц. Огонь! Только сейчас я стал огнем!

М и р а. Бим-бам! Бим-бам! Бим-бам!

О т е ц. По мне рановато звонить, деревья для моего гроба еще зелены. Напоследок я сделаю то, чего не мог раньше. Я сам!

М и р а. Я всегда себя спрашивала, откуда в тебе берется это потрясающее высокомерие. Смешнее всего то, что ты нас подавлял — и мы думали: экий монолит, а ты был всего-навсего воздушным шариком. Как тебе это удавалось? Кем ты, собственно говоря, был? Что ты такого сделал, чтобы мы смотрели на тебя снизу вверх, разинув рты, охая и ахая?

О т е ц (передразнивает). Дождик падает, травка растет… Вот пойдет дождь, и ты эти «охи» да «ахи» забудешь, спокойно станешь продавать свои пирамидоны и слабительные, сделаешь себе цитоскопию и думать забудешь, как с отцом препиралась. Я же тебя помню: была такая толстенькая девочка, начнет плакать и заснет тут же — ни крика, ни тебе капризов. А сейчас будто электрический заряд в тебя угодил.

М и р а (смеется ему в лицо; ссутулившись, изображает учителя за кафедрой). «Лазник, повтори урок, читай медленно, с толком! Выстроили школу. Миклавчич, если ты не будешь мыть свои поросячьи уши, я тебе их отрежу и отнесу домой, чтобы их сварили! Шестью восемь будет?.. Какая упряжка была, упокой его душу, у короля Петра Объединителя, когда он пересекал албанские горы?..»

О т е ц. Да, я был учителем.

М и р а. Только не вздумай мне сейчас сказать: и ты ела учительский хлеб…

О т е ц. Хоть это и так, но сейчас не об этом речь: я говорил о себе.

М и р а. Понятно!

О т е ц. Я вот тут подсчитал: я учительствовал в двенадцати приходах. Прямо-таки рекорд! Поэтому, можно сказать, вы правы, что упрекаете меня за несносный характер, не так ли? Меня отовсюду выживали, и мы переезжали с места на место в потоках материнских слез.

М и р а. К чему ты мне все это докладываешь?

О т е ц (с некоторой патетикой). Разве мне нужна была такая жизнь?

М и р а. Ты считаешь, что родился для другой, лучшей жизни?

О т е ц (с простодушием ребенка или праведника). Да! Конечно! Да…

М и р а. О святая простота!

О т е ц (не реагируя на ее насмешки). Я таскал за уши мальчишек от Менешии до Прлекии, сражался с деканами и инспекторами, с богачами и бедняками. Со всеми. Ты не можешь помнить это. Теперь у вас посудомоечные машины и вы знать не знаете, что люди когда-то ели из одного котелка, сталкиваясь ложками. Тогда вдоль дорог можно было встретить калек и юродивых, а в судах держали человека на случай воскресных экзекуций. Во всех деревнях, где бы я ни был, стоял стон. Голод, крест, нож!

М и р а. А что было у тебя вместо креста и ножа?

О т е ц (резко остановился, подняв голову вверх, потянул носом и торжественно объявил). У меня были великие идеи!

М и р а. Идеи?! У тебя? Что же ты не расскажешь! Где ты их скрывал?

О т е ц. Моя голова постоянно работала! У меня была уверенность, что я избран для великих свершений! (Неожиданно срывается на крик.) А я был привязан к вам, как цепной пес! Пять метров туда, пять сюда! Преданный пес!

М и р а. Бывают же чудеса! Продолжай, отец!

О т е ц. В конце концов, моя жизнь сводилась не только к мученью за кафедрой, садоводству да семейным обедам. Каждую свободную минуту, стоило мне остаться одному, я старался использовать для того, чтобы проникнуть в скрытые глубины жизни. Случалось, выпадали приятные минуты… Я стоял у окна над окутанным туманом ущельем, темная зимняя ночь, сквозь ветви деревьев, черневших в тумане, блестели звезды. Орион вытянулся с юга на восток — выгнутый дугой черный зияющий провал, далеко вверху — Плеяды. У меня перед глазами возникла формула. Появилась и снова исчезла, будто манила меня к себе. В этот момент из спальни выползла твоя мать, босая, в одной рубашке.

Раздается бой невидимых часов.

И часы эти, естественно, громыхали! Твоя мать произнесла дрожащим голосом: «Ох, Людвик, я так боюсь! Полагайся только на себя! Дети — они ведь и твои дети! Я боюсь!» (После паузы.) Формула утонула в тумане, как раз напротив трактира Млакара.

М и р а. Ой! Ой!

О т е ц. Смейся, дочка! Я лишь в конце жизни ухватился за то, что искал!

М и р а. Хоп! И ухватился?

О т е ц (не обращая внимания на насмешку). Я нашел формулу, которая — это я тебе заявляю без всякого преувеличения, находясь в здравом рассудке — изменит мир!

М и р а. Мир?!

О т е ц. Вопреки всем препонам! Идея вдруг стала совсем прозрачной, как вода!

М и р а. Какая еще формула, святые небеса? Ты что, совсем спятил? О чем ты вообще говоришь? О какой идее, отец? Где она у тебя? Здесь? (Подбрасывает ногой тетрадь, в которую старик вклеивал газетные вырезки.)

О т е ц (поспешно наклоняется и накрывает рукой тетрадь). Ты знаешь, что в этой тетради, Мира?

М и р а. Нет.

О т е ц. Ну тогда я тебе расскажу! В этой тетради собраны факты, о которых я с уверенностью могу сказать, что они имеют жизненно важное значение для всего мира.

В глубине сцены появляется З о ф и я, с усмешкой слушает. Отец и Мира ее не замечают.

Здесь, смотри, вот где-то здесь (раскрыв тетрадь, пальцем водит по страницам) будет указан день, когда мои открытия увидят свет. (Сидит на корточках, поднимает лицо, когда Мира склоняется к нему.)

М и р а. Ты хочешь мне довериться?

О т е ц. Во-первых, тайна магнитного поля. Во-вторых, образец языка письма этрусков.

М и р а. Иллирия воскрешенная! Ох! Отец! Ох!

О т е ц. Вот так! Вы учились, а я, забытый всеми сельский учитель на пенсии, осуществлю то, что должны были сделать вы! (Встает с корточек.)

Зофия подходит ближе. На первый взгляд это скромная, милая, умная девушка, этакая героиня из старинного романа, юные годы которой уже прошли. Говорит, смягчая резкость, руки вытянуты, будто в них свеча.

З о ф и я. Дядя, вы только глупостями занимаетесь! А после обеда и часу не отдыхали. Поливали сад, хотя вам хорошо известно, что это моя обязанность. Ну?! Последняя кардиограмма была малоутешительна. Вы меня поняли? А сейчас вы наденете джемпер, и мы с вами поедим бульончика с яйцом, да? Пораньше ляжем спать, никакого телевизора. Я проветриваю спальни, за день они нагрелись от солнца.

О т е ц (ворчливо, хотя в голосе чувствуется теплота). Ты все время надо мной командуешь, хитруля! Думаешь, я всегда тебя буду слушать?

З о ф и я. Всегда!

М и р а. Несомненно!

З о ф и я. До чего скучно было б, если б не праздники! Тс-с, дорогие мои! Завтра ваш день рождения, придет много народу. Я такого мяса чу́дного достала для жаркого. Спаржа, правда, немного переросшая, ну да я ее для соуса использую. Мы можем накрыть в саду.

О т е ц. Хотелось бы знать, к чему ты устроила эту комедию? Небось думала: «Может, это его последний день рождения…»

З о ф и я. Ну конечно же!

О т е ц. Спасибо!

З о ф и я. Ох, дядя!.. В тот год, когда вы взяли меня, мы тоже праздновали ваш день рождения в саду. Я сидела у вас на коленях, вы намазали мне губы малиновой настойкой и сказали: «Ты, моя птичка, упала из гнезда прямо мне в руки!» Это было в Кунготе.

М и р а. А я в это время, запертая в классе, сто раз должна была написать: «Труд ведет нас к счастью, наказание в этом помогает».

О т е ц. Каждому по заслугам!

З о ф и я. А Милан шлепнулся с груши в яму с навозом Лавра. Помните?

О т е ц (вздрагивает, черты лица каменеют, резко обрывает Зофию). Не надо!

Смех замирает. Пауза.

З о ф и я. Как-то Лазник проходил мимо. Он говорил, что дважды видел его в городе: один раз в «Эмоне», другой — у шлагбаума на Чернетовой улице. Его освободили, и он скоро вернется домой.

О т е ц. Меня это не интересует.

З о ф и я. Дядя, а у вас нос чешется?

О т е ц. Ну, тут мы с тобой шутить не будем! Не придет он, да и не нужно, чтобы приходил!

З о ф и я. Не станете же вы сына гнать из дому!

О т е ц. Это дело ad acta[17].

З о ф и я. Не говорите мне того, чего я не могу понять!

М и р а (смеется). Действительно не следует! Я уже сейчас слышу, как разрывается его сердце. Блудный сын — желанный. Но если он вернется, они будут друг друга поедом есть. Сюжетец: на какие деньги построен этот домик. Милан убежден, что у мамы был чулок.

З о ф и я. Какой чулок?

М и р а. Набитый деньгами, понятно! А еще больше он убежден в том, что он единственный наследник этого чулка и всех маминых богатств.

О т е ц. Пусть себе фантазирует! Но он не придет, уверяю вас!

М и р а. Как это не придет?

О т е ц. Не знаешь?

М и р а. Даже приблизительно!

О т е ц. Он меня боится, потому что я истинный судья.

М и р а. «Именем народа выносится приговор…»

О т е ц. Именем народа!

М и р а. Что он у тебя украл?

О т е ц (взрывается). Он украл у меня сон! Украл мой покой! Честь! Уважение!

М и р а. Могу поклясться, что это твои изобретения и формулы сокращали твой сон, ты же сам только что мне о них рассказывал!

О т е ц. Я найду противоядие от твоих змеиных укусов!

М и р а. А разве ты мне еще не угрожал?

О т е ц. Не жди, что я тебе впредь буду сообщать о том, что собираюсь делать.

Зофия во время этой перепалки стоит с опущенной головой и вытирает нос, заметно, что она плакала; эта перемена в ней удивляет, поскольку до сих пор она вела себя задиристо.

(Подходит к ней.) Что с тобой, девочка? Ну что ты нюни распустила.

М и р а. Ее сердце разрывается, когда мы бранимся.

З о ф и я. Да! Да!

О т е ц. Ну, Зофи, перестань!

З о ф и я. Я этого не перенесу! Мне нехорошо, дядя. Я привыкла думать, что мы понимаем друг друга как нельзя лучше, ну разве это не так? И если люди любят друг друга, они не должны так… Нужно быть терпеливыми… Что-то можно и не заметить, а не так, как вы! Мне страшно, когда вы начинаете ссориться. Я боюсь, что вы… не знаю, как сказать… люди, которые любят, должны беречь друг друга. (Поспешно вытирает нос.)

Старик обнимает ее за плечи.

М и р а (раскачивается на стуле, с улыбкой поглядывая на них). Святая спасительница!

О т е ц. Ты права, Зофия! Ты наш добрый ангел! Ничего плохого не случилось, мы просто разговариваем. Ты ведь нас знаешь, двух носорогов! Бум! Посмотри на меня. Подожди, я вытру тебе слезки. Ну, сырость развела!

М и р а. Какая ты странная, то командуешь, а через пять минут плачешь. Не бойся, я его не съем, твоего любимого старичка!

З о ф и я (перестает всхлипывать, смеется, хлопает в ладоши). Молодцы! И завтра у нас будет славное веселье! Ой, чуть не забыла!

М и р а. На плите что-нибудь оставила?

З о ф и я. Я вспомнила про серенады!

М и р а. Какие еще серенады?

З о ф и я. Вы помните, как бывало раньше в этот вечер? Накануне твоего дня рождения, дядя?

О т е ц. Да, в самом деле!

З о ф и я (возбужденно). Взять, к примеру, деревню Села! Днем мы тайком что-нибудь пекли. С наступлением сумерек перед школой вокруг телеграфного столба собирались ученики и Тине, сын Миклавжа, начинал петь.

М и р а. Который Тине?

З о ф и я. Уже не помнишь? Тот, что вечно ходил с мокрым носом!

М и р а. Ах да! Вспомнила! Тине!

З о ф и я (видимо, изображая мальчика Тине, переминаясь с ноги на ногу, поет высоким голосом). Благодетель наш, господин учитель… (Шмыгает носом и поднимает глаза кверху, очевидно, как это делал Тине.)

Мира и Отец со смехом ей подпевают.

З о ф и я, О т е ц, М и р а (поют). …оплот просвещения, наш вдохновитель…

Смех переходит в общее возбуждение, вызванное воспоминаниями о прошлом.

З о ф и я. Мама выносила детям поднос с пончиками.

М и р а. Да! А после, только разойдутся малыши, приходили ребята из старших классов.

З о ф и я. Выглядывала луна.

О т е ц. На траву ложилась роса. Просто удивительно, я не могу припомнить, что они обычно пели.

М и р а. Смотрите-ка, не помнит, злодей!.. «Заздравную»?..

З о ф и я. Нет, постой-ка!

О т е ц. «Моряка»!..

З о ф и я. А, вспомнила! «Сонную луну»!

М и р а. Точно!

З о ф и я. А что, втроем мы смогли бы ее спеть?

О т е ц. Давайте попробуем!

Отец, Мира и Зофия встают рядом и после нескольких попыток поют. Напряженность исчезла, песня уносит их в мир воспоминаний.

З о ф и я, О т е ц, М и р а (продолжают петь).

Бьют часы. В глубине сцены появляется мужчина с зонтиком. Он ставит на пол дорожную сумку, но зонтика не выпускает из рук. Осторожно ступая, проходит вперед. Кажется плутоватым, волосы взъерошены, глаза горят — этакий Паганини. Одет он так, что среди завсегдатаев привокзальных буфетов может сойти за своего. Это Э д о В е т р и н.

В е т р и н. Такие песни всегда западают в душу! Добрый вечер! Вы были увлечены пением и не слышали, как я стучал, вот я и вошел. Вы ведь не рассердитесь? Ох, да что это я! Дядюшка, я вас приветствую! Вы и представить себе не можете, как я счастлив видеть вас и заранее желаю вам всего наилучшего в день рождения!

Отец, Мира и Зофия переглядываются. Этот человек им не знаком.

З о ф и я. Что вам угодно?

В е т р и н. Что мне угодно? Приветливое слово, руку! Стул! Внимание!

М и р а. Пардон!

В е т р и н. За что пардон?

М и р а. Я вас не понимаю… здесь, очевидно, какое-то недоразумение…

В е т р и н. Вовсе нет.

М и р а. Простите, но мы вас не знаем!

В е т р и н. Вы, конечно же, не знаете, но вот дядюшка…

М и р а. Кто это, отец?

Старик не отрываясь смотрит на Ветрина, который медленно опускает протянутую для пожатия руку, лицо его искривляет усмешка.

В е т р и н. Неужели все повторится снова?!

О т е ц. Дверь там.

В е т р и н. Мне уйти?

О т е ц. Дорога вам известна. В обратную сторону она такая же.

В е т р и н. Вы и на этот раз хотите от меня откреститься? Говорите мне «вы»?!

О т е ц. Да мне и не от чего открещиваться!

В е т р и н (неожиданно вкрадчивым нагловатым тоном). Ох, дядя, на этот раз вам это не удастся, хотя некоторые говорят, что получается только на третий раз… С меня и двух хватит! Я пришел на именины.

З о ф и я (наивно, с воодушевлением). Мы будем праздновать день рождения!

М и р а. Подожди, Зофия! Кто этот человек? Отец, я требую, чтобы ты мне сказал, кто это.

Ветрин учтиво склоняет голову, как кавалер, ждущий представления даме.

О т е ц (предельно краток). Это твой двоюродный брат, племянник твоей покойной матери. Эдо Ветрин, если мне не изменяет память и я правильно запомнил это достойное имя и фамилию.

В е т р и н. Отлично!

О т е ц. А сейчас я его попрошу удалиться, потому что я действительно не знаю, о чем мы можем с ним говорить.

В е т р и н (поспешно). О прошлом и о том, как вы меня дважды уже выгоняли, дядя! Но теперь я не уйду!

З о ф и я. И правда, так не годится, человек пришел, родственник…

О т е ц (с несвойственной ему резкостью). Замолчи!

В е т р и н. Вижу былую решительность!

О т е ц. Еще бо́льшую, приятель!

Ветрин ведет себя странно и неожиданно: стремительно раскрывает над головой зонтик. Его речь сбивчива и заметно напряженна.

В е т р и н. Вот так и мы с матерью под зонтиком прижимались друг к другу. Дождь лил третий день, но идти было надо. Двери школы днем закрыты, в деревне, не помню уж, как она называлась, ни души. Поезд пришел в два часа. Можно понять, почему мать взяла меня с собой, — ведь дети, как водится, вызывают сочувствие: мне же было восемь лет. Школьный сторож сказал: «Если, господин учитель не захочет открыть, в дом вам не попасть!» Господин учитель стоял за окном на втором этаже, а мы с мамой под зонтиком на дороге. Тогда все дороги были немощеные и грязи было по колено. Верно?

О т е ц. Верно! И господин учитель недвусмысленно вам сказал — и сегодня сказал бы то же самое: у него нет денег для спасения несусветного мота!

В е т р и н (очевидно, изображая мать под зонтиком). «Но, Миле, я не ради него прошу! Ради ребенка, разве ты не видишь?! Я знаю, у тебя есть и у Эммы есть, как-никак Эмма мне сестра. Где Эмма? Эмма! Эмма!» (Перестает подражать матери.) Действительно, а где была в это время тетя?

М и р а (неожиданно вступает в разговор). Мы с матерью были заперты в спальне на противоположной стороне дома.

В е т р и н. À propos[18], так как же называлась та деревня?

М и р а. Лазно. Теперь мне многое становится понятным.

О т е ц. Да ничего тебе не понятно! (Ветрину.) Повторяю, я не мог взвалить на себя моральную и материальную ответственность вместо человека, который одну за другой наживал себе неприятности.

В е т р и н. И вы не испытываете угрызений совести, когда говорите такое о моем отце?

О т е ц. Правда всегда глаза колет.

В е т р и н (торопливо). Вы были влюблены в мою мать, а женились на ее сестре, разве не так?

О т е ц. Терпеть не могу фантазеров! Кто вы, собственно говоря, такой? Актер? Рассказики пописываете? «Отвергнутая мольба». «Дитя под дождем»…

В е т р и н. Хорошо! (Закрывает зонтик.) Вы видите, я уже убрал зонтик! (Поворачивается к Мире.) Милая кузина, позвольте познакомить вас с другой историей о «выставлении вон»?

М и р а. Пожалуйста.

В е т р и н. На этот раз было без меня, ситуация еще более щекотливая — война, сами понимаете, — поэтому дядя принял мою мать и выслушал ее.

М и р а. А моей мамы не было в живых…

В е т р и н. Да, тетушка уже умерла. В сорок третьем.

М и р а. Что хотела твоя мама?

В е т р и н. О, как это здорово, что ты называешь меня на «ты»! Как тебя зовут, скажи, пожалуйста?

М и р а. Мира.

В е т р и н. Мира… Она хотела, чтобы он спрятал меня от итальянцев, которые за мной охотились, у него ведь был собственный бункер… Какие у тебя милые глаза!

Отблески молнии, вдалеке раскаты грома. Ветрин и Мира переглядываются.

М и р а (резко оборачиваясь к Отцу). Ты его не спрятал?

З о ф и я (до сих пор молча наблюдавшая за всеми, бросается к дяде и обнимает его, словно желая защитить). Оставьте дядю в покое! Чего вам надо? Я не позволю, чтобы вы его мучили! Вы понятия не имеете, какой это человек! Он самый лучший человек на свете. Я это знаю и…

М и р а (обрывает ее). И завтра у нас торжество, и так далее… Знаем! Ну а мне сейчас все же хочется получить ответ!

О т е ц. Ты его получишь, магистр всех магистров! Да, правда, я не подставлял свою спину вместо какого-то оборванца, о котором и понятия-то не имел, если оставить в стороне цыганскую привычку ссылаться на родственные связи; правда и то, что я не бросал заработанные мною деньги в суму транжиры, потому как доподлинно знал: через месяц он снова запустит свою липкую руку в мой кошелек.

Удары грома слышнее.

(Речь Отца становится патетической, в словах звучит высокомерие.) И вообще, жизнь моя была слишком хрупка и дорога мне, чтобы я мог обременять себя чужими судьбами! Мне слишком тяжело достались собственные дети; мне всегда казалось, что я тонкая скорлупка, сосуд, хранящий великую идею… (Воздевает глаза кверху.)

Зофия не выпускает его из объятий.

В е т р и н (близко подходя к Мире). И построили этот миленький домик?

О т е ц. Да!

В е т р и н. Несмотря на все происходящее?..

О т е ц. Несмотря на все, что мне мешало!

В е т р и н. Своя рубашка ближе… так, что ли?

О т е ц. Именно так!

М и р а (ехидно смеется). Ох, папочка! Ох, наш папочка!

Гром.

О т е ц. Будет гроза. Раньше перед грозой били в набат. (Ветрину.) Зонтик вам пригодится, приятель.

В е т р и н. Вы же понимаете, что я никуда не уйду. Отныне здесь будет мой дом.

Издалека слышен набат. Отец громко смеется.

З о ф и я (испуганно глядя на Ветрина). Я боюсь! Чем больше я смотрю на него, тем больше боюсь, у него такие странные глаза, необъяснимо жутко делается, они будто впиваются в тебя и не отпускают… (Ветрину.) Что это вам пришло в голову?! Вы ведь не свихнулись, и я почти уверена, что вы хороший человек… большинство людей — хорошие… Вы не знаете нашей семьи: мы живем тихо, сами для себя, привыкли друг к другу, но нам хорошо только втроем! Дядя заслужил покой! Я говорю несколько бестолково… Я не понимаю, как вы можете напрашиваться к нам в дом, не понимаю, как вы можете быть таким, впрочем, пожалуйста, в любую минуту хлынет дождь… Вы не на машине приехали?

В е т р и н (подходит к Зофии и пристально смотрит на нее). Ты еще совсем девочка, хотя на лице у тебя уже появились морщинки… здесь… и здесь… Ты не хочешь вырасти?

М и р а. Не хочет!

Ветрин кончиками пальцев проводит по лицу Зофии.

О т е ц (отталкивает Ветрина). Отойди, Зофи, не то он тебя испачкает!

М и р а. Наша семья на удивленье стерильна!

В е т р и н. Какую вы мне выделите комнату?

О т е ц. Я спрашиваю, сошел ли этот человек с ума или он просто неслыханно дерзок, если воображает, что будет принят нами и даже поселится у нас? И то, и другое! Да у него мозги набекрень! Вспомни, что я тебе говорил, Мира: нефтью затянуты моря и реки, испарение воды уменьшилось.

В е т р и н. Вы мне дадите комнату Милана.

После того как Ветрин произносит имя Милана, наступает глубокая тишина, во время паузы слышны раскаты грома.

М и р а. Вы с ним знакомы?

В е т р и н. Знакомы. Вы примете меня во имя него и вместо него.

О т е ц. Ну, это провокация! Фокус-покус какой-то!

М и р а. Говоришь, хорошо знакомы?

В е т р и н. Именно так! Мы вместе бродяжничали, он попался, а я нет!

З о ф и я. Милан свое отсидел!

В е т р и н. Я знаю, девочка! Четыре дня назад его досрочно выпустили. Теперь он разгуливает по городу, а я приехал на его машине. И знаете, почему он мне уступил машину? Не знаете? А потому, милейшие, что он мне во всем угождает и вообще, как это говорится, у меня на побегушках.

З о ф и я (взбешена). Этот человек лжет!

М и р а. Как это он у тебя на побегушках?

В е т р и н. Очень просто: я знаю о нем такое, что, обмолвись я, он тотчас окажется там, откуда вышел. В тюрьме, кузина. И на долгое время. На очень долгое время. (Говорит в духе церковной проповеди.) А это окончательно разбило бы отцовское сердце, и без того израненное блудным сыном, который не следовал его наставлениям, а избрал постыдный путь греха. Двоюродный брат…

М и р а. И вы, двое бродяг, нашли друг друга на пути греха.

В е т р и н. С той лишь разницей, что один был более ушлый. (Обращаясь к Отцу.) Не так ли, дядя, вы мне верите? Вы-то знаете, что я не блефую?!

Отец, принявший удар Ветрина стоя, опускается на стул. Зофия не отступает от него.

О т е ц. У меня нет сына. Я отрекся от него.

В е т р и н. Нет, не отреклись! К тому же для вашего семейства это не так просто…

О т е ц. Что ты имеешь в виду?

В е т р и н. Я могу это сказать только вам.

Отец поднимает глаза, Зофия отходит к Мире, Ветрин шепчет что-то Отцу на ухо, отчего у старика сжимаются кулаки.

М и р а (смеется). У нас был такой тихий, мирный и образцовый дом, даже собственные звезды освещали нашу крышу, не мы виноваты, что на нас надвигается нечто безумное! Ха-ха-ха!

З о ф и я (резко). Перестань дурачиться, Мира!

М и р а. Почему?

З о ф и я. Мы действительно были хорошей, тихой семьей, и если Милан оступился, то больше это не повторится… Мира, я знаю, этот человек лжет, он задумал что-то недоброе… я готова сгорбить!

М и р а. Ой! Ты, Зофи?

Ветрин, кончив шептать, выпрямляется. Отец сидит одеревеневший.

З о ф и я (подходит к нему). Он останется у нас?

О т е ц. Да.

Пауза. Удары грома.

М и р а (с иронией раскрывает объятья). Добро пожаловать, блудный племянник и двоюродный брат — вместо блудного сына и родного брата!

В е т р и н. Благодарю…

М и р а. Подожди. Скажи мне сначала, какой черт тебя к нам занес, что за дурацкая затея? Маленький домик, старик, две немолодые крали… Что ты потерял здесь? Что ищешь?

В е т р и н. Может быть, тебя, кузина…

Ливень.

З а н а в е с.

КАРТИНА ВТОРАЯ

Солнечное утро. На передней части сцены под тентом несколько плетеных кресел, сзади длинный, уставленный закусками стол. У стола З о ф и я вытирает стаканы. Появляется М и р а и садится в плетеное кресло возле самой рампы. Слышен крик петухов и обычные для деревни звуки. Изредка проезжают автомашины.

З о ф и я. Дядя еще не вставал?

М и р а. Отец ждет, когда ударят в колокол. Ты знаешь, я тебе помогать не собираюсь.

З о ф и я. Да и ни к чему: все уже готово.

М и р а. Знай также, что это пиршество сидит у меня в печенках.

З о ф и я. Обычно ты говоришь о почках.

М и р а. Ну и ну! С чего бы это? Такие колкости!

З о ф и я. Прости! Я с самой весны думала, как устроить эти именины получше, а сегодня мне страшновато. Это вроде самозащиты получилось.

М и р а. Я знаю! Капля кислоты упала на благородный металл, на жертвенный алтарь, на прекрасные мысли.

З о ф и я. Ты меня двадцать пять лет переносишь такой, какая я есть, и, хотя я всегда казалась тебе смешной и немного чудаковатой, притворной, ты никогда не смеялась мне в лицо.

М и р а. Ты прекрасно знаешь, что у меня на это есть свои причины.

Короткая пауза.

З о ф и я. Он был у тебя вчера?

М и р а. Не пришел. И не спрашивай, сама скажу: да, я бы ему открыла! Всю ночь я не спускала глаз с двери, казавшейся мне триумфальной аркой, вокруг которой должна рассеяться мгла, чтобы я могла пройти через нее. Он не постучался. Я бы душу на порог положила, пусть бы наступил на нее, если б она у меня была. И эти наши садики, скатерки, часы и барометры, поверишь ли, все бы на нары променяла, только бы с ним вдвоем. А он дверь не открыл. От сидения я отекаю, вот в чем дело… Зофи, ты и вправду не видишь, что мы с тобой сморщились, как высохшие яблоки, что мы живем в резервации, которая только затем и не обнесена забором, что ее нет смысла уничтожать, она никому не нужна…

З о ф и я. Ты думаешь, Милан поэтому…

М и р а. Поэтому он ушел из дома. Но опоздал. Блудный сын всегда попадает в дурную компанию. Этот осел Милан думает о семье, а мы думаем о нем, но ни один из нас не сделает шагу вперед. С таким грузом за спиной стены не перелезть.

З о ф и я. Как ты можешь говорить такое, Мира? Ты же не перестаешь думать о Милане!

М и р а. Это старик думает! Сын — его семья. Стоя перед зеркалом, он бранит, поучает, пристает с просьбами — разговаривает с тенью своего сына, которого считает своей семьей.

З о ф и я. Зачем ты мне это сейчас рассказываешь?

М и р а. Потому что ты затеяла семейное торжество, а я знаю, это торжество обернется трагикомедией…

З о ф и я. Я этому не верю!

М и р а. Святоша! Где ты живешь? Люди на ракетах летают, пахари на тракторах пашут, на юге Сахары миллионы людей умирают с голода — а ты разыгрываешь сельскую пастораль.

З о ф и я. Вы меня взяли в свой дом еще ребенком, когда я осталась сиротой. Я не знаю людей лучше вас, и жизни не знаю лучшей.

М и р а. А мы из тебя служанку сделали. Старый слепой медведь держит тебя в берлоге.

З о ф и я. Как у тебя сегодня со временем?

М и р а. Я утренним автобусом поеду в свою аптеку. Все-таки развлечение.

З о ф и я. А потом вернешься?

М и р а. Да! Обратно в сушильную камеру. Сушеные яблоки и сливы!

З о ф и я. Это неправда!

М и р а. Я помню, какой ты была девочкой, Зофи. Когда ты оказывалась в темноте, лицо твое светилось, твоя улыбка излучала свет; все, к чему прикасались твои длинные пальцы, пело. А в кого ты теперь превратилась?!

З о ф и я (ставит фужер на стол, подходит к Мире, обнимает ее за плечи). Ты была прекрасной… розой!

М и р а. Ничего-то от меня не осталось. Поэтому он и не пришел. И не придет.

З о ф и я. Но почему именно он?..

М и р а (выпрямляется, с силой). Мне хочется, чтобы он разрушил все, чем я жила до сих пор! Все до основания! Он это может.

З о ф и я. Да!

Слышны шаги на чердаке, стук по стенам.

Кто это? Дядя?

М и р а. Нет! Это он. Дом оценивает.

З о ф и я. Не понимаю…

М и р а. Неужели ты не почувствовала вчера, сразу как только он вошел, — он стал хозяином всего, что здесь есть?

З о ф и я. Дыхни-ка на меня! Вроде не выпила. Оглянись вокруг: день, солнце светит, там дорога, автомобили проносятся мимо… Что ты городишь?! Какой еще хозяин?!

М и р а. Хозяин этой прогнившей развалюхи. Для него она имеет особое значение. Сначала надо завладеть тем, что собираешься потом уничтожить.

Звуки шагов наверху, стук по водопроводным трубам.

З о ф и я. И впрямь ходит… Как он осмеливается?!

М и р а. Отец перепишет на его имя дом и все прочее имущество.

З о ф и я. Ну, такое лишь во сне может присниться! Ты знаешь что-то, чего я не знаю?

М и р а. Я знаю, что этот человек заберет все, что сможет, кроме меня.

З о ф и я. Ты сходишь с ума!

М и р а. Нет! Послушай же! Стучит так, будто требует. Он ничего не спрашивает. Возьмет все, может, даже тебя. Меня он не возьмет, хотя я этого хочу.

З о ф и я. Да он всего лишь приблудный дальний родственник. Кто в здравом уме даст ему что-либо?!

М и р а. Отец по своей слепоте.

З о ф и я. Опять не понимаю.

М и р а. В честь блудного сына заколют тельца… Для блудного сына и дом, и все прочее. Ты же видела, как он шептался вчера с отцом, после чего отец отступился.

З о ф и я. Ты полагаешь, этот человек знает о Милане нечто такое, что может скомпрометировать отца?

М и р а. Знает!

Стук прекратился.

З о ф и я (медленно и раздельно). Может, все, что ты сказала, правда и он действительно припер дядю к стенке, только я ему не дамся. Не дамся, Мира.

М и р а. Как это?

З о ф и я. А так, ни за что!

М и р а. Почему?

З о ф и я. Твой отец взял меня к себе, когда вы сами впроголодь жили. Он был первым человеком, кто взял меня на руки и приласкал. Только он смотрел на меня с улыбкой, садился рядом с моей постелью и отгонял мои страхи. Он показывал мне форель в ручье, маргаритки, ноготки, светлячков, звезды, багряную луну, нес меня на плечах, возвращаясь с прогулок. Обычная лужа превращалась у него в сверкающие морские просторы, по которым плыли корабли. Если у нас бывало плохое настроение, он рисовал нам картинки, чтобы развеселить. Всегда заботился о нас, развлекал, был удивительно добр, был для нас всем! Всем, понимаешь, Мира!

В глубине сцены появляется О т е ц в старом домашнем халате, под мышкой у него папка. Останавливается, женщины его не замечают.

М и р а. Просто невероятно, что ты именно такой представляешь себе нашу жизнь!

З о ф и я. Именно такой, Мира!

М и р а. А мама? Ее смерть, эти дни в больнице?

З о ф и я. Он страдал больше всех!

М и р а. И ты никогда не задумывалась о себе? Прислуга целую жизнь, старая дева. Высушенная груша.

З о ф и я. Ой, Мира! Мы уже сто раз становились свидетелями твоих романов, и всякий раз, когда на тебя это находило, ты кричала: «Сумасшедший дом! Поджечь его! Сбежать!»

М и р а. Скажи откровенно: ты в самом деле никогда не была влюблена?

З о ф и я (после паузы). Я люблю вас. Отца и этот дом.

М и р а. Ты сейчас сказала «отец», а не «дядя», как обычно, и, наверное, скажешь, что веришь в его открытия? Да?

З о ф и я (опустив голову). Этого я не знаю… как… не могу сказать… и вообще это не важно, Мира! Не важно!

О т е ц (до сих пор стоявший рядом с накрытым столом, с криком бросается вперед). Ну нет! Важно! Только это и важно!

Зофия поворачивается. Удивленно смотрит на него. Мира незаметно усмехается.

З о ф и я. Вы слышали, дядя!..

М и р а (смеясь). Конечно!

О т е ц (стремительно подходит к Зофии, резко притягивает к себе; говорит шепотом). Очень важно, Зофи! Ты должна мне верить! Вот здесь, дитя мое (прижимая папку), здесь лежит то, чего никто не может у меня отнять! Пусть наступят самые тяжелые времена — у нас есть это! Для меня, для тебя и для нее…

М и р а. Ох!

О т е ц (Зофии). Да, и для Миры тоже! Она несчастна — я знаю почему, — ей хотелось бы сбежать, но без нас она не сможет. Нам нужно быть вместе, жить как знаем и можем, и когда-нибудь, мои девочки, вы увидите… я торжественно заявляю, что…

З о ф и я (вырывается из его объятий, обрывает на полуслове). Как вы говорите, дядя?! Совсем задыхаетесь! Не побрились… в халате, будто не знаете, что гости должны прийти!..

М и р а. Никого не будет.

О т е ц. Никого не будет! (Торжественно поднимает папку; с пафосом.) Не будет никого, кто важен для моей жизни и работы.

З о ф и я. Дядя, я прошу вас!..

О т е ц (быстро оглядывается вокруг; высокомерие исчезает, говорит торопливо, будто боится не успеть). Тс-с-с! Что бы ни случилось, вы должны на меня положиться! Что бы я ни сделал — будет вам на пользу! Когда вы были детьми, вы мне верили, я пронес вас на своих плечах через все невзгоды, вы пищали словно мышки, но не от страха. А теперь…

З о ф и я. Я настаиваю, чтобы вы нам сказали, что происходит!

М и р а. Он тебе не скажет!

О т е ц. Зофи, послушай… Тс-с-с!..

Наверху кто-то ходит по кругу. Шаги то приближаются, то удаляются.

(Садится и говорит так, будто хочет ввести в заблуждение слушателя.) Я проанализировал все гипотезы. Летающие тарелки?.. Метеорит?.. Так и не понял, хотя видел сам. Такая зеленая рябь. Поднялась над Бистрицей и открыла зеленую часть неба над Челесником. Почему зеленую? Ну, понимаете, как во сне: увидишь луг, но не такой, как наяву, а какой бывает только во сне! Брызгая искрами, рябь стремительно поднимается вверх. Долетев до середины неба, рассыпается в тумане. Пс-с-с!

Шаги приближаются. Входит В е т р и н. У него в руках транзистор. Останавливается около стола. По радио диктор читает сообщение. Все слушают, будто это что-то очень важное для них. Голос диктора: «…ожидалось еще большее число жертв; недостаточная информация вызвала панику, что часто бывает в подобных случаях. Ураган захватил два района, но, поскольку они находились далеко от эпицентра, разрушения относительно невелики. Прибывшие на место катастрофы корреспонденты увидели потрясающие картины…»

В е т р и н (выключает транзистор). Пардон! Впрочем, никому не ведомо, что его ждет… Мы живем в эпицентре катастроф.

О т е ц. Зато многое можно предсказать.

В е т р и н. Это верно, дядя! Только вот несчастье, беда никогда не приходит одна. Всегда в паре! (Оглядывает праздничный стол.)

Зофия подходит к столу. Останавливается у противоположного конца.

Приготовлено со вкусом! Что это? Ах да, салат из спаржи. Лучок со сметаной… Сметаны больше, чем майонеза… Похвально! Штирийские вина вышли из моды. Как быстро мы стали забывать, что наши сельские предки изо всех овощей признавали один салат, и, пожалуй, больше ничего. Как быстро мы забываем! И кто же это все приготовил? Моя милая кузина?..

М и р а. Зофия. Я делаю только то, что обязана делать.

Ветрин и Зофия обмениваются долгим взглядом.

В е т р и н. Зофия… Зофия… Ангел-хранитель этого дома… Добрый гений.

З о ф и я. Что вам угодно?

В е т р и н (словно не слыша вопроса, говорит двусмысленно). Вот некоторые утопят котенка и не подумают, что из него могла бы вырасти кошка, полезная для дома. У вас в доме ведь нет кошки?

М и р а. В некотором роде я кошка.

В е т р и н. А как вы обходитесь с мышами и крысами?

М и р а. От меня все убегают, я слишком тяжела.

З о ф и я. Мы покупаем ядовитые средства и рассыпаем.

В е т р и н. Мне только, пожалуйста, никогда не сыпьте, смысла нет. Я очень устал. Я пережил три интернирования, два лагеря и четыре тюрьмы. Пардон! Вам непривычно слышать о столь неприятных вещах.

О т е ц (до сих пор безучастно сидевший на стуле, с тихой досадой). Каждому свое. Глупо предполагать, что у кого-то жизненный путь усыпан розами.

В е т р и н. Сегодня я проснулся, в открытом окне зелень деревьев, на листьях роса, мне даже не верилось, что это я лежу под одеялом. Я слышал шум реки — Мира пустила воду в ванной. Дядюшка мерно вышагивал взад-вперед по комнате. Зофия взбивала сливки на кухне. Из сада пахло укропом. Высоко-высоко летел самолет, я увидел его в окно; разве не удивительно, что человека манит окунуться в густую пену, которую самолет оставляет за собой?.. Потом мне вспомнилось, что пятнадцать лет назад в этот самый день состоялись похороны моей матери. Но тогда погода была на редкость мерзкая, шестой день не переставая лил дождь, туристы возвращались с моря, всех мутило от безделья. Меня хотели заставить еще раз взглянуть на мать, прежде чем гроб заколотят, а я не захотел… А теперь вот жалею, потому что не помню ее такой, какой она была… Иногда я пытаюсь вспомнить ее лицо, но оно расплывается у меня перед глазами как в тумане. Дядя, а какие глаза были у моей матери?

Пауза. Зофия и Мира стоят недвижимо. Слышны шум деревьев в саду, звуки автомобилей, проносящихся мимо.

О т е ц. Зеленые.

В е т р и н. Верно! Изумрудные! Потом они помутнели, и белки совсем пожелтели. Желчь. Печень. (Смотрит на солнце, затем на часы.) Уже поздно, а никого еще нет.

М и р а. Сами съедим.

З о ф и я. Нет! Гости придут! Я разослала приглашения. Сегодня воскресенье — и дороги забиты. Дядя, вам нельзя оставаться в этом халате! Пойдемте со мной, подберем какой-нибудь пиджак!

О т е ц. Я его не надену!

В е т р и н (стоявший все время у края стола, подходит к Отцу). Вы, дядя, всегда следили за собой, перестаньте ребячиться, нет смысла превращаться теперь в распустеху. Слушайтесь Зофию!

Старик поднимается со стула. Некоторое время стоит с опущенной головой, затем поспешно удаляется в глубину сцены. Папку зажимает под мышкой, словно боится потерять. Зофия следует за ним. Прежде чем уйти со сцены, еще раз оглядывается на Ветрина.

М и р а (смеется). Он тебя слушается!.. (После паузы.) Я тебя ждала ночью.

В е т р и н. Ночь была удивительная. Я не помню, когда спал в комнате с окнами в сад.

М и р а. Не нравятся перины? Не избалован?

В е т р и н. Я привык к жесткой постели и простой еде, кузина.

М и р а. Стоит ли постоянно подчеркивать эту «кузину»? Казалось бы, уж на что я знаю подлую натуру мужчин, а вот пришел ты вчера, и все во мне всколыхнулось, и, скажи ты, на любые беспутства бы решилась, даже на преступление.

В е т р и н. Неправда это! Что скоро воспламеняется, скоро гаснет! Ты самое большое препятствие на моем пути.

М и р а. Камень, ох!.. Кусок мяса, братец! Не впервой мне ни с чем оставаться, но на этот раз будет куда больнее.

В е т р и н (подходит к ней, наклоняется, кладет руку на шею, ласкает). От тебя так хорошо пахнет, и кожа у тебя белая, а глаза такие зеленые и глубокие. Моя мама с возрастом тоже начала полнеть.

М и р а. Оставь ты отца, возьми меня!

В е т р и н. Ну как мне на это решиться, когда ты уже сейчас стараешься прочитать меня, как рецепт какой-то? Ведь ты аптекарша? Я потому и цел остался, что никогда никому не позволял влезать ко мне в душу.

М и р а. Кто же ты такой есть?

В е т р и н. Граф Монте-Кристо. Ты, как я полагаю, хочешь спросить, чем я занимаюсь, ну что же, отвечу. Был торговым агентом, был представителем по продаже сельскохозяйственных машин, был бухгалтером, холеным голландским туристам показывал красоты нашего края, промышлял кое-чем, вербовал людей для работы в Западной Германии. И вообще занимался ерундой…

М и р а. Я тебя боюсь.

В е т р и н. Да?..

М и р а. Да! И влечет к тебе именно то, что страшит.

В е т р и н. Змея? Нарисуй сердце в воздухе!

М и р а. Зачем?

В е т р и н. Нарисуй!

М и р а (чертит указательным пальцем в воздухе сердце). Готово!

В е т р и н. Ну, видишь, как ловко у тебя получилось! Это совершенная форма твоего характера и вообще твоя жизнь. Никогда не пытайся перешагнуть через это!

М и р а. Поцелуй меня!

В е т р и н. Нет! Этот запах, и кожа у тебя слишком белая.

Зофия с Отцом возвращаются. На нем пиджак и галстук.

М и р а. От меня исходит запах, и кожа у меня белая…

З о ф и я. Это что, плохо?

Никто не ожидал услышать такого вопроса, да еще подобным тоном; Мира поворачивается на стуле и смотрит на нее, Ветрин поднимает голову. Отец в черном пиджаке стоит оторопело, сжимая под мышкой папку. Бьют часы: одиннадцать ударов.

В е т р и н. Одиннадцать. Поезд приходит в десять, автобус не остановился, движение на шоссе не такое уж большое. Майонез растекается.

О т е ц. Нет нужды намекать, что на мое торжество никто не прибудет и усилия моих бедных девочек оказались напрасны, ибо лично я никаких иллюзий на этот счет не питал и мне уже давно нет дела до посторонних. У меня есть свой мир, свои интересы, меня не волнуют сплетни общества. Отсюда я вижу больше, чем могут увидеть сто пар любопытных глаз! Стоит мне захотеть, и я увижу больше, чем глядя в сто пар вожделенных глаз!

В е т р и н. Мне это известно: вы всегда смотрели мимо человека.

З о ф и я. Дядя, к чему вы вообще ему что-то объясняете?!

В е т р и н. Потому что боится, а вдруг в самом деле кто-нибудь явится!

З о ф и я. Кто же?

М и р а (неожиданно выпаливает). Милан.

Пауза.

В е т р и н (включает транзистор, раздается ритмическая музыка. Выключает транзистор). Пардон!

З о ф и я (поспешно, срывающимся от волнения голосом, запинаясь, словно спасая утопающего). Глупости! Болтовня! Ерунда все это! Дядя, вы же знаете, придут все, да еще ломиться будут как бараны, три дня потом убирать придется! Я уже вижу доктора Дебеляка, как он стоит, расставив свои толстые ноги, и произносит речь (подражает, грассируя): «Дорогой старина, пожалуйста, прими эту желтую канарейку, которую мы с женой дарим тебе в качестве символа певческих вечеров!» А супруги Шивец со своим обязательным подарком — обуженной пижамой домашнего пошива. Она будет говорить мужу: «Видишь, Оскар, он, — при этом обнимая тебя за талию, а муж будет кисло улыбаться, — он вот форму держит, все такой же!» Вебер украдкой будет отхлебывать из моей рюмки, в то время как ты будешь показывать его Юстине звезды или помидоры. Для Гуштина я испекла пирог, хотя наперед знаю, что его гусыня будет зудеть и гнать от стола: «Ой, Миша, не нужно, тебе нельзя! Миша, образумься, у тебя же сахар сто восемьдесят!» Супруги Каштан! Верник! Ламут! Тебя все уважают… приятные люди, согласись, дядя, ведь… (Внезапно замолкает.)

Отец стоит с низко опущенной головой. Мира смотрит в пол. Ветрин идет в глубь сцены, к столу.

Может, я что не так говорю?

М и р а. Не так!

З о ф и я. Почему?

О т е ц (тихо). Зофи, спасибо, ты так добра… но ведь ты сама знаешь: никого из них в прошлом году не было… и в позапрошлом…

З о ф и я. В прошлом году мы никого не звали, ты же был болен!

М и р а. И три года назад тоже.

О т е ц. Я уже давно никого из них не видел. Ну да ладно! Время стерло в памяти их лица. Нет необходимости, чтобы они приходили, верно, Зофи, ни к чему. Все забыто…

В е т р и н (в наступившей тишине). Единственный гость — и тот незваный! И все же я гость, дядюшка, налейте мне вина!

Это сказано как приказ. Отец автоматически поворачивается, понуро идет к столу, берет бутылку вина, наливает. Мира чертит в воздухе сердце и показывает Зофии, которая стоит оторопело; обе прислушиваются к разговору Отца с Ветриным.

М и р а. Смотри!

З о ф и я (рассеянно). Да! Конечно!

В е т р и н. Я осмотрел дом.

О т е ц. Я слышал.

В е т р и н. Был на чердаке.

О т е ц. Знаю.

В е т р и н. В одном месте черепица уже осыпается.

О т е ц. Пока не протекает.

В е т р и н. Ну так будет протекать! Дымоход без изоляции.

О т е ц. Никогда не дымило.

В е т р и н. В деревянных перилах на лестнице завелся червь. Когда он появился?

О т е ц. Давно уже. Я не помню. Это обычное дело.

В е т р и н. Раковины и унитазы старые. Когда вы дом построили?

О т е ц. В тридцать шестом.

В е т р и н. Мы в тот год жили в Галевице, пол был трухлявый, по стенам текло. Тогда мало кто из учителей строил себе дома. В тридцать шестом, если вспомнить, в нашей распрекрасной стране было порядком деятелей, которые не представляли себе известных удобств в другом месте, кроме как во дворе. Революция им спасла от простуды одно место. Пардон, сестренка! У вас же, дядя, в доме и туалет, и ванна. Похоже, дополнительные доходы?..

М и р а. Мы слишком долго умывались в тазу.

В е т р и н. Кто посильнее, тот и поизобретательней.

З о ф и я. По какому праву вы устраиваете дяде допрос?!

В е т р и н (берет из стопки тарелок, стоящих на столе, одну). Эта тарелка из сервиза? Комплект?

З о ф и я. Да!

В е т р и н (разжимает пальцы, тарелка разбивается; с издевкой). Предположим, эта тарелка часть приданого. Вы меня понимаете?

М и р а. Не понимаю!

В е т р и н. Нет смысла делать из этого тайну, как вы считаете, дядя?

О т е ц. Скажите, что собирались сказать!

В е т р и н. Моя мама отказалась от своей части приданого в пользу сестры. Будем считать, что эти черепки частичка ее приданого и наследства, которое ей не суждено было получить.

З о ф и я. А почему она отказалась от приданого?

В е т р и н. Должна была отказаться. Так сказать, в подоле принесла ребенка, ну а срам сей наказуем, как водится.

М и р а. Чей был ребенок?..

В е т р и н. Не Ветрина. Ветрин сел на кукушкины яйца. Помните, я вам вчера рассказывал, ну, как мы стояли под зонтиком, перед школой?.. (Изображает.) «Миле, но ведь речь не о нем! Подумай о ребенке, он здесь, разве ты не видишь?» Мама думала, что приданое можно как-то разделить.

О т е ц. Я дважды спасал вашего отца от тюрьмы. В третий раз у меня не было ни желания, ни возможности.

В е т р и н. Мне это известно. А знаете ли вы, какова была его дальнейшая судьба?

О т е ц. Нет!

В е т р и н. Довольно пестрая. Наконец в тридцать пятом году, именно тогда, когда вы принялись строить этот миленький домик, он добровольно отправился в вечное скитание по загробному миру. На этом все.

Короткая, глубокая пауза.

М и р а. Эдо!

В е т р и н. О, ты знаешь мое имя?! Слушаю!

М и р а. Разбей все эти тарелки!

В е т р и н. Ну уж нет! Дом без домашней утвари — не дом.

Новая пауза.

О т е ц. Что вы еще обнаружили в доме?

В е т р и н. Трубы в подвале поржавели.

О т е ц. Верно.

В е т р и н. Лак на оконных рамах потрескался. Когда вы красили их?

О т е ц. Четыре года назад.

В е т р и н. На северной стороне они выглядят получше.

О т е ц. От солнца трескаются.

В е т р и н. Теперь есть такие лаки, немецкие, которые глубоко впитываются в древесину и долго держатся.

О т е ц. Немцы в таких делах всегда славились!

В е т р и н. Да! Калитка в саду не на месте.

О т е ц. Раньше дорога проходила прямо вдоль изгороди.

В е т р и н. Сразу и не сообразишь, где гараж можно поставить.

О т е ц. Что за машина?

В е т р и н. «Воксхолл». Мечта Милана.

Короткая пауза.

Мы что-то затихли. Раньше бы сказали, ангел мимо пролетел. Но можно сказать: Милан близко, раз уж мы о нем заговорили. Я несколько старомодно выражаюсь. Бог знает, где он сейчас? Бог знает, чем занимается? А который час? Десять минут двенадцатого. Запомним! Могу себе представить, каким странным должен казаться сестре и Зофии наш с вами разговор, будто мы ведем его в нотариальной конторе. Ну полдела мы с вами еще вчера сделали! Сказать им, дядя?

О т е ц. Скажите!

В е т р и н. Никто не пришел, и, следовательно, мы никому не помешаем праздновать. Мы с дядей посмотрели, каково состояние дома, поскольку собираемся заключить соглашение, по которому я принимаю дом во владение. Ох, опять архаизм!

Мира громко смеется.

З о ф и я (очнулась от оцепенения). Что? Как?! О чем вы вообще говорите?!

В е т р и н (подчеркнуто). Дядя передает мне во владение дом.

З о ф и я. Дядя, вы слышите его, слышите?! Дядя!

О т е ц. Зофия, я просил тебя довериться мне! Я просил тебя предоставить мне решение! Поверь, девочка: я знаю, что делаю!

Зофия бросается к столу, возле которого стоят Отец с Ветряным. Она вцепилась ногтями в край стола, голос дрожит от напряжения, лицо утратило свою привлекательность, искаженное гневом: перед нами совершенно другой человек.

З о ф и я. Нет! Нет! И еще раз: нет! Если все вы с ума посходили, я пока нет — и скажу вам, что думаю! Кто это собирается передавать дом — и кому?! Вот этот наш дом — этому бродяге?! Никогда! Вы ведь помните, как этот дом строился?! Отец! Мира! Вы забыли, как во всем себе отказывали, чтобы набрать денег?! Я же это помню отлично, как и то, что строили мы его большей частью сами, да еще в такое время, когда этим никто не занимался, отчего даже неловко было перед людьми. Разве мы не перекладывали целыми днями черепицу, так, что пальцы немели? По вечерам мы садились вокруг таза с холодной водой и держали там руки. Разве не вы, дядя, месили цемент, вместо того чтобы сидеть за своими расчетами, которые должны перевернуть весь мир?! Ели то, что росло на школьном огороде, мясо раз в месяц… У мамы чахотка. Мы мечтали, что крыша укроет нас от всех невзгод, оградит от того мира, где люди пожирают друг друга. Так оно и вышло! И теперь этот дом за здорово живешь отдать какому-то проходимцу, который приходится нам родственником и кормит нас дурацкими рассказами о своем детстве? Из-за какого-то приданого и несведенных счетов?.. Мы же были…

В е т р и н (обрывает на полуслове). Вы были подобно этому разукрашенному торту, смотри! (Кладет руку на именинный торт.)

З о ф и я (хватает нож, лежащий рядом с тортом, и с силой вонзает его в торт у самой руки Ветрина). Вот как я тебя!

В е т р и н (свободной рукой берет ее за запястье и притягивает к себе; трудно понять, грубость это или ласка. Страстно шепчет). И это ты меня, Зофи. Именно ты меня?!

О т е ц (громко). Отпусти ее!

Ветрин отпускает Зофию, которая чуть не падает. Смотрит на него широко открытыми глазами. В наступившей тишине нарастает шум проносящихся автомобилей.

М и р а. Ох, Зофи!..

В е т р и н (берет салфетку и вытирает руку; говорит четко, уравновешенно). Вы были разукрашенным тортом. Была война, была революция, мир трещал, перемалывая людей в мясорубке времени, а вы так и остались тортом в тихой комнате на полированном столе с кружевной скатертью. Нелепо думать, что я требую дом в качестве этого пресловутого приданого! Я получу его потому, что ваш брат не захотел оставаться тортом, а решил стать блудным сыном, только вот не сообразил, до какой степени можно заблудиться.

М и р а. Отец наконец должен нам сказать, в чем Милан провинился!

В е т р и н. Он не скажет, да и я не скажу, если нужды не будет! Ну а сейчас я осмотрю сад, его я еще не видел. (Медленно выходит на середину сцены, проходя мимо Миры, касается ее волос.)

М и р а. Я не торт. Брось ты эту комедию ломать, забери меня, и давай убежим!

В е т р и н. Ты отравленный торт, аптекарша. (Уходит в сад.)

З о ф и я. Почему он сказал: «Именно ты меня»?

Пауза. Шум автомобилей.

О т е ц (оцепенел, стоит как статуя. Тихо). Вы меня простите! Я не могу иначе! Когда-нибудь вы поймете… Не могу! Ведь мы все равно будем чудно жить… Я опубликую свои труды… Теорию магнитного поля… Образец письменности этрусков… Девочки мои, простите меня… Не могу же я парня… (Старик всхлипывает.)

З о ф и я (подбегает к Отцу, обнимает его). Дядя! Дядечка! Ну не надо! Посмотрите на меня! Кто вас может упрекать?! Все, что вы ни сделаете, мы воспримем как должное! Вы всегда были самым мудрым, мы у вас как у Христа за пазухой жили! Ничего еще не пропало, не решено… Ваши открытия чрезвычайно важны! Когда вы их опубликуете, это будет настоящим праздником для всех нас, для всего мира! Я убеждена в этом! Я в вас верю, дядя, и доверяю вам! Я! Сегодня день вашего рождения, не будем же его омрачать! Мы любим друг друга, и поэтому никакие обстоятельства не могли сломить нас, что, не так?.. Дядя! Вы слушаете меня? Дайте я налью бокалы, чокнемся! (Наливает три бокала.)

Мира поднимается с кресла, в котором сидела все это время, и подходит к столу.

О т е ц (по-детски растерянно). Зофи, мы так долго друг друга знаем, а ты все говоришь мне «вы»…

З о ф и я. Ох, дядя…

О т е ц. Давай на брудершафт с тобой выпьем, как положено!

Пьют, скрестив бокалы, целуются.

Я сейчас вспомнил, как вы поздравляли меня, когда были маленькими… каждый год одно и то же…

З о ф и я (хлопает в ладоши, делает по-детски книксен, декламирует).

М и р а (в растерянности возле стола, глядя в сад, где скрылся Ветрин; подхватывает стихи, механически, без выражения).

Из-за шума проносящихся мимо автомобилей слов почти не слышно. Видно, как Зофия пытается подавить слезы. Мира не перестает смотреть в сад. Отец держит в руках рюмку, не замечая, что содержимое ее выливается ему на ботинки. Шум автомобилей сменяет пение птиц. Свет гаснет.

З а н а в е с.

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

О т е ц, З о ф и я и М и р а в тех же позах стоят у стола, громкое разноголосое пение птиц стихает.

З о ф и я (декламирует поздравительные стихи).

Отец улыбается, хотя мысли его далеко от происходящего.

М и р а (повторяет). А много ль это, знаем только мы! Ну и чем мы теперь займемся?

З о ф и я. Торт придется выбросить, есть много других вкусных вещей.

О т е ц. Кто же все это съест?

З о ф и я. А холодильник на что?

Небольшая пауза.

О т е ц (сам не свой, переминается с ноги на ногу). Он потребует подпись, когда вернется из сада.

М и р а (декламирует детскую считалку).

З о ф и я (удивленно). А мог бы ее увидеть!

М и р а. Где!

З о ф и я. Отец, разве не говорил этот человек о бункере, которым ты ему во время войны не разрешил воспользоваться?

О т е ц. Говорил!

З о ф и я. Такой бункер у нас до сих пор есть — подвал. Бетон прочный, и ни одна живая душа о нем не знает.

О т е ц. Не пойму я тебя.

З о ф и я. Мы могли бы ему предложить этот бункер навечно…

М и р а. Как ты себе это представляешь?

З о ф и я. Никто его не хватится.

О т е ц (придерживаясь рукой за стол, содрогается и стонет). Зофия! Девочка!

М и р а. Фантастика! Невероятно! Сенсация! Новый лик нашей мудрой девы! Обратная сторона луны! А обо мне ты подумала?

З о ф и я. Подумала. Он от тебя отказался, хотя ты и пласталась перед ним.

М и р а. Ты знаешь больше меня.

З о ф и я. Больше!

М и р а. И, говоришь, со спокойной душой замуровала бы его?

З о ф и я. Да.

М и р а. Из-за этого дома? Из-за шутки, которая, может, в самом деле всего лишь шутка?!

З о ф и я. Из-за Милана!

При имени сына Отец переламывается как от удара в живот.

М и р а. Значит, ты поверила?

З о ф и я. Поверила!

М и р а. И как же ты собираешься замуровать его?

З о ф и я. Уходя в сад, он сказал: «Ты отравленный торт, аптекарша».

М и р а. Любопытная мысль. Я отрава, ты бетон!

О т е ц (приходит в себя, кричит). Вы обе с ума сошли! Я вам запрещаю! Вы слышите, запрещаю! Ни слова больше!

З о ф и я. Это наша забота, ты и не узнаешь!

О т е ц. Нет!

З о ф и я. Ты задремлешь, а потом скажешь: сон, да и только.

М и р а. Ох, отец, удавалось ли тебе когда-нибудь воспрепятствовать тому, что рождалось в этой очаровательной головке?

О т е ц. Нефть сковала не только моря и реки — и человеческий мозг, и людские души, все… Я ясно вижу, что происходит с миром, но ничего не смыслю в людях! Всю жизнь я был зрячим слепцом? Что же с нами случилось? Когда?! Скажи, что ты пошутила!

З о ф и я (сухо). У нас нет другого выхода.

О т е ц. Я тебе не верю. Ты шутишь! Только что нам было так хорошо, как прежде, вы читали стихи, впрочем… Нет!

М и р а. Сколько себя помню, ты хвастался своей твердостью…

О т е ц. Замолчи!

З о ф и я. Об этом будем знать только мы трое.

О т е ц. Ты убьешь человека? Ты?!

З о ф и я. Да!

О т е ц. За что?!

З о ф и я. Я уже сказала!

О т е ц. Из-за Милана?.. Для меня он больше не существует! Нет! Я отрекся от него!

З о ф и я. Это неправда! Ради него ты отрекся от дома! Но этот человек вымогатель; он мог бы сообразить, что значит для тебя оставить дом!

М и р а. Вот уж поистине: змея — она и есть змея.

О т е ц. Он мой сын. Когда-то он много для меня значил… Я почти каждую ночь вижу его во сне. Мне кажется, я слышу его шаги в доме, и сердце у меня выскакивает из груди. Все, что я ни делал, я делал ради него. Думал, что ему оставлю свои открытия, эту папку, где, можно сказать, вся моя жизнь. А что получилось, я теперь вижу: Милана больше нет.

Небольшая пауза.

З о ф и я (зло). Дядя, из-за вас Милан ушел из дома, из-за вас с ним случилось то, что случилось.

О т е ц. Ох, не говори так!

З о ф и я. Я должна это сказать! Одумайтесь!

М и р а. Удачная западня! Она подстроила тебе ловушку, чтобы тебя в ней уберечь. Святоша, понимающая, что цель оправдывает средства.

З о ф и я. Я говорю серьезно!

М и р а. И когда это надо сделать, Зофия?

З о ф и я. Сейчас! Немедленно!

В этот момент со стороны, будто вынырнув из-за дома, появляется Б у б н и к. Невысокий человек неопределенного возраста; злоупотребление алкоголем наложило свой отпечаток, однако он сохраняет достоинство — держится подчеркнуто скромно. Останавливается в смущении, улыбаясь, поспешно подходит к Отцу.

Б у б н и к. Добрый день, прошу прощения! Вот уж поистине человек я нерадивый! Докучаю в такой час, у вас тут все по-семейному — уф! — а тут являешься незвано, непрошено. Вы меня не приглашали, поэтому извините! Мы десятилетиями не видимся, и, если бы я случайно не обнаружил в старой записной книжке этой даты, меня сегодня не было бы, хотя я столько раз вспоминал вас! Так вы не сердитесь?

О т е ц (заметно, что человек этот ему незнаком, однако в растерянности идет ему навстречу). Прошу вас! Погодите… перестаньте оправдываться! Прошу вас! Добро пожаловать!

М и р а (на передней части сцены). Кто это?

З о ф и я. Понятия не имею! Я его никогда не видела.

Б у б н и к (пожимает руку Отцу). Эта рука меня кормила! Вы все такой же! Исполин! Те же добрые глаза… Невольно начинаешь улыбаться! Просто невероятно! А вы меня сразу узнали?

О т е ц (в замешательстве). Вы не обижайтесь… сами понимаете… года, имена забываются…

Б у б н и к. Бубник! Игнат Бубник! Бункер. Вы прятали меня, спасли! В сорок третьем.

О т е ц. Ах да! Ну конечно же! Вспоминаю!

Б у б н и к. Когда я шел сюда через сад, все в памяти всколыхнулось: водомер, невысыхающие капли на бетонных стенах, входной люк, запах уксуса, яблоки, лежащие на полках. Ох уж этот ваш бункер…

М и р а (трясется от смеха). Слышишь? Бункер!

З о ф и я. Молчи!

Из сада возвращается В е т р и н, он все слышал. Садится на складной стул ближе к авансцене. Отец наливает Бубнику. Он заметно возбужден, охваченный необъяснимым весельем: словно Бубник освободил его от мучительных мыслей.

О т е ц. Бубник, душа моя! Не могу вам передать, как я рад, что вы пришли на мои именины или день рождения, не все ли равно, я никогда особенно в праздниках не разбирался, для меня были святы будни! Я искренне рад! Такая встреча, кто бы мог подумать, что мы встретимся после стольких лет? Где-то они, эти года? Бункер у нас остался, мы его сохранили на память, вы посмотрите. Кто бы мог подумать, что вы появитесь как повитуха на свадьбе?! Прошу вас, будьте как дома. Спасибо вам! А сейчас расскажите мне поскорее, как поживаете! Чем занимаетесь? Где живете?

Б у б н и к (горько усмехнувшись). Не столь уж это интересно!

О т е ц. Очень даже интересно, душа моя! Почему это может быть не интересно?

Б у б н и к. Вы все такой же любезный!.. Как я поживаю? По правде говоря, жизнь моя пуста и бессодержательна.

О т е ц. Ну, Бубник, право, что это вы так?

Б у б н и к. Чем я занимаюсь? Всем понемногу, а в общем ничем. Где живу?.. Везде — и нигде.

О т е ц. Что вы имеете в виду?

Б у б н и к. Все шансы, уготовленные мне жизнью, я упустил. За что бы я ни брался, все из рук валилось. Года шли, плешь вот уже появилась, а я все там же, где был! Всегда не хватало жизненной силы… Да я в общем-то не жалуюсь. Бывают и такие люди.

Пауза.

В е т р и н (стоя возле самой рампы спиной к заднику сцены). А вы опять спрячьтесь в бункере, вам помогут!

Бубник удивленно поднимает голову. Отец же, напротив, опускает. Мира падает в кресло за спиной Ветрина. Общая неловкость.

Б у б н и к. Что изволите сказать?

З о ф и я (подходит к столу). Не обращайте внимания! Наш приятель любит пошутить чего бы это ни стоило. Мы приветствуем вас! Я племянница, в этом доме выросла, словно бы была дочерью, вы ведь знаете, какое у дяди сердце… Вы меня не можете помнить, я была тогда совсем маленькой.

О т е ц. Это наша Зофия. А это Мира, моя дочь.

Мира кивает, но остается сидеть, они с Ветриным образуют свою группу; последующий разговор ведется в двух планах.

З о ф и я (поспешно, будто что-то вспомнив, хватает со стола бутылку коньяка и большой фужер, наливает). Вам надо согреться, оставьте вино! Смотрите, это как раз то, что нужно!

В е т р и н (тихо смеется). Быстро она его раскусила!

М и р а. А ты что выпьешь?

В е т р и н. Ну, у меня есть жизненные силы, к тому же я предусмотрителен.

Б у б н и к. Спасибо! Я не помню вас, это понятно, но зато помню, как детские ножки семенили над бункером. Топ-топ-топ, такой приятный и нежный звук, иногда слышался смех или плач. Коньяк для меня действительно более подходящий напиток!

О т е ц. Коньяк — напиток мужчин!

З о ф и я. Только не для тебя, дядя! (Бубнику.) Съешьте что-нибудь, прошу вас! Положите себе сами!

Б у б н и к. Вы знаете, я ем немного…

В е т р и н (едко, через плечо). Мартин Крпан[19] сказал: «Господа все мало едят».

Б у б н и к. Я к господам не отношусь!

В е т р и н. Ну так ваши потомки будут. Теперь это быстро.

Томительная пауза. Бубник удивлен; Отец оперся на стол, Зофия накладывает закуску гостю на тарелку. Разговор на переднем плане.

М и р а. Опять у меня руки отекают. Сегодня снова будет дождь.

В е т р и н. Не думай, что меня сразит молния!

М и р а. Не думай, что это так уж невозможно! Ты пробежал крышу, под которой мог переждать ненастье.

В е т р и н. Не всякой крыше следует доверяться.

Два новых гостя незаметно появляются у дома. Л е в е ц, тощий, юркий человек, по виду чиновник на пенсии. Через руку переброшена большая кружевная скатерть. За ним Р е з к а, она в типичном для старых барышень синем платье с белым воротничком; под мышкой деревянная коробка. Отец оборачивается к ним.

Л е в е ц. Стыд и срам, господин учитель, и ничто нас не может оправдать, мы знаем, что вы за человек, какое у вас сердце, как вы рассудительны; вы всегда понимали нас до того, как мы открывали рот; давали отпущение до исповеди, а вместо наказания награждали конфетами. Прошел не один год, и не два, и не три, десятилетия минули, время пролетело, а нас все нет и нет! Мы не посещали вас из-за собственной халатности. Не приходили потому, что в каждом из нас дремлет бестия, и мы прятались по своим конуркам, как псы. Способны ли вы простить нас? Всю жизнь вас переполняли добродетели, а такие люди обиду не держат. Моя жена вязала эту скатерть, и, пока она трудилась над ней, я рассказывал ей о вас. Примите этот подарок, прошу вас! Да, Левец забывчив, но Левец не забывает! (Закончив тираду, протягивает Отцу скатерть.)

Отец стоит словно завороженный.

Р е з к а (выступает вперед и, показывая на Левца, объясняет). Мы встретились на остановке и решили, что отправимся к вам вместе. А почему бы нет! (Берет в руки коробку.) Вы помните эти гусельки? Я лежала при смерти, все только головой качали: «Эта девочка до утра не доживет!» А вы пришли и положили на стул рядом со мной эти гусельки и сказали: «Вот тебе, Резка, гусельки, когда-нибудь научишься играть!»

О т е ц. Ой, Резка!

Р е з к а. Может, сегодня вам будет приятно это услышать, вспомнить старое. Желаю вам всего наилучшего!

О т е ц (заметно, что он толком не знает этих людей, хотя тронут; обнимает Левца, затем Резку). Эх, друзья, какой вы мне устроили праздник! Как я счастлив!

З о ф и я. Посмотри, дядя, солнце выглянуло из-за липы, чтобы поприветствовать нас!

Действительно, луч света освещает стол. Зофия подходит к новым гостям, обнимает их. Бубник кланяется. Никто никого не представляет. Разговор на переднем плане.

В е т р и н (едко). Явились добродетели, чтобы поддержать нашего праведника!

М и р а. А тебе таких не найти!

В е т р и н. Ты бы выдумала.

М и р а. Разве что! (Встает и подходит к столу, здоровается и знакомится с гостями.)

Все садятся. Присутствующими владеет скованность, обычная до первой рюмки. Зофия наливает. Перед Бубником стоит бутылка коньяка.

В е т р и н (переставляет стул, чтобы удобнее наблюдать за сидящими). Приятного аппетита!

О т е ц. Присаживайтесь к столу!

В е т р и н. Благодарствуйте. Я лучше посмотрю, послушаю! Не сердитесь!

О т е ц (гостям). Это мой племянник.

Поведение Ветрина тяготит присутствующих. За столом не находится общей темы для разговора; на фоне птичьего пения — резкие фразы, звон посуды и приборов.

Р е з к а. Нет-нет, гусли будут со мной, спасибо!

Б у б н и к. Симпатичная коробочка.

Л е в е ц. С инкрустацией.

З о ф и я. Прекрасно! А у меня стул качается.

О т е ц. Это вы всё качались на задних ножках, когда были маленькие.

Л е в е ц. У меня трое детей.

З о ф и я. Все уже пристроены?

Л е в е ц. Все! Не могу не похвалиться, с малых лет были прилежны.

Р е з к а (Отцу). А вы хорошо выглядите!

О т е ц. С виду спелый, а внутри червивый.

М и р а. Это неправда!

О т е ц. Жара становится невыносимой, расстегнитесь же, будьте как дома!

Л е в е ц. Да, летом мы должны быть довольны, как бы зимой плакать не пришлось.

З о ф и я. Попробуйте, пожалуйста, жаркое!

Л е в е ц. С удовольствием.

З о ф и я. Мясник, у которого я всегда беру мясо, очень его нахваливал, и, кажется, не зря.

Л е в е ц. Да, да!

М и р а. А у меня руки отекают. Вчера была гроза, сегодня, похоже, тоже будет.

Р е з к а. Жасмином пахнет!

Л е в е ц. Интересно, до чего редко теперь выпадает град, или мы его просто не замечаем, потому что мало беспокоимся об урожае.

Б у б н и к. Я уже целую вечность не был в саду.

Р е з к а. А мне так все равно, я не привыкла!

Л е в е ц. Ну, сад — значит здоровье.

Б у б н и к. У нас дома был яблоневый сад, и мы по пять бочек яблочной наливки делали. Старый такой сад, он давал густую тень. Недавно я был там: сад вырубили, дома блочные понастроили. (Отцу.) Вы помните, какой у нас сад был!

Р е з к а. До чего милая скатерка.

О т е ц. От липы и каштана самая большая тень получается, раньше об этом знали, а теперь садят то, что быстро вверх тянется.

Р е з к а. Я себе по дороге купила полтора килограмма клубники.

З о ф и я. У нас за домом растет, я вам дам с собой.

Л е в е ц. Много перегноя кладете, да?

З о ф и я. Да! Вино уже теплое, надо было мне его подольше в холодильнике подержать. Вам хренку подложить?

Л е в е ц. Нет, спасибо, попозже!

Б у б н и к. С реки тянет…

Р е з к а. Лучше, когда не слишком прохладно.

О т е ц. Ну, Резка, ты по-прежнему такая же субтильная… Сколько раз ты уже на ладан дышала?

Р е з к а. После того случая, как вы мне гусли подарили, больше не болела. Каким вы тогда молодым и симпатичным были!..

О т е ц. А разве сейчас я не такой?

Р е з к а. Такой, такой же!

За столом смеются.

М и р а (Бубнику). Что вы сказали о реке?

Б у б н и к. Не такая, как раньше. Бывало, на самой глубине дно просматривалось. А когда совсем мальцами были, то и водяного могли увидеть.

Л е в е ц. Ой, а мне вспомнилось!.. (Отцу.) Как вы нас бранили, чтобы мы образумились, журили, но до чего всегда ласково, душевно! (Изображает.) «Видишь, глупыш, ты боишься лешего да старухи Интихарицы, думаешь, она вурдалак, и ежевику рвать боишься на кладбище, боишься Лойзка Катарины, вместо того чтобы бояться меня, я же насквозь тебя вижу!»

Смех. Все пускаются в воспоминания. Сцена ярко освещена.

Р е з к а. А мне вы говорили: «Ну чего ты боишься, беда мне с тобой! Ты хоть знаешь, что такое страх?» Это было вечером перед школой. Вы сорвали одуванчик, дунули на него и сказали: «Вот что такое страх!»

Б у б н и к. Когда вы меня в бункере прятали, я был совсем молоденький. У дома шнырял итальянский патруль. С потолка капало, и, чего греха таить, страшно мне было, жутко. Однажды вы спустились ко мне — в руках у вас была чашка молока с сахаром и сливовица. Вы от себя последний кусок отрывали: у себя и своих девочек. Как сейчас помню, вы сидели на люке и подбадривали меня: мол, это нужно для поддержания духа, смеялись, что я жадно пью. Нет такого человека, говорили вы, который бы отказался от подобного напитка.

Р е з к а. Я после того разговора с вами никогда ничего и не боялась, весь страх пропал.

Л е в е ц. Воспитывая своих детей — а их у меня трое, все молодцы, нашли свою дорогу, — я имел достойный образец, я постоянно вспоминал вас.

Б у б н и к. Мне вы говорили: «Держись! Мир не один раз перевернется с ног на голову». Только вот я не послушал. Но вы тут ни при чем. Никто не сделал для меня больше, чем вы. А жизнь как-то не сложилась. Я, как говорится, больше налегал на сливовицу, чем на молоко.

Последние слова вызывают смех у присутствующих. Отец размяк и расслабился. Пауза.

В е т р и н. Этот человек вас совершенно не знает! Даже приблизительно!

Отец наклоняется над столом. Смущенные гости не решаются взглянуть друг на друга.

З о ф и я (отставляя в сторону бутылку). Не знаем, как избавиться от злой собаки, что поселилась в нашем доме.

В е т р и н. Порасспросите его — поймете!

Глубокая пауза, слышен только шум сада. Паузу внезапно прерывает Резка, она достает из лежащей у ног коробки гусли и кладет их рядом со своей тарелкой.

Р е з к а (робко). Вы не будете против, если я поиграю, только уж не взыщите… как умею…

Никто не отвечает. Резка наигрывает. Тихий звук гуслей струится над столом, окутанным тенью липы. Музыку прерывает Левец.

Л е в е ц. Вы эту песенку так удивительно играли на скрипке! Окна в классе распахнуты. (Словно отвечая Ветрину). В Любно это было. Ничего, если вы меня не помните…

Резка играет. Мира закрыла лицо руками. Зофия пристально смотрит на Ветрина.

Б у б н и к. Мы о нем долгие годы не вспоминали, а чем бы мы стали без него.

Музыка замирает. Резка смущенно опускает голову. Слышен шум проезжающих автомобилей.

О т е ц (почти беззвучно). Спасибо, Резка!

В е т р и н (быстро встает и подходит к столу). Найдется ли мне что-нибудь выпить?

О т е ц. Зофия, налей ему!

В е т р и н (указывает на стоящую перед Бубником бутылку). Вот из этой бутылки! Подкрепиться!

Б у б н и к. Извольте!

В е т р и н. Всегда покорен и благодарен?

Б у б н и к. Не всегда.

В е т р и н (наливает себе, выпивает залпом. Обводит взглядом сидящих за столом, одного за другим). Ну а в общем вы типичный представитель вчерашнего дня. Для таких, как вы, ничего не изменилось. Добродетельный человек, по-вашему, этот тот, у кого пусто в кармане?

Л е в е ц. Именно, так я своих детей учил.

В е т р и н. Чтобы из них вышли маленькие тихие чиновники!

Л е в е ц. Двое стали инженерами, а третий — врачом. Ну а сам-то вы кто?

З о ф и я. Лоботряс, если не хуже!

В е т р и н. Точно! Вам неприятно, что приходится со мной разговаривать?

Р е з к а. А что вы, скажите на милость, хотите от нас?

З о ф и я. Он хочет испортить нам праздник!

Ветрин сплевывает на пол.

Л е в е ц. Кто этот человек?

З о ф и я. Ему хочется оскорбить отца, а вместе с ним унизить вас!

Р е з к а. Почему?

З о ф и я. Потому что он спятил! Загляните ему в глаза! Видите? Вы не слепые! Он не выносит тех, кто не такой беспардонный, как он сам!

В е т р и н. Все верно, Зофия, ты умная и благородная девица! А куда мне теперь деваться?

М и р а. У тебя еще есть время остановиться. Зреет скандал, но пока он не разразился.

В е т р и н. А тебе скучно не будет, если я перестану, Мира? Ты ведь такая любопытная! (Опершись о стол, в упор разглядывает Левца.) Почему вы перестали есть? Все, чем вас потчуют, — мое, и я не против, чтобы вы ели.

З о ф и я. Отец!

О т е ц. Пускай себе говорит, Зофи! Пускай.

В е т р и н (наклоняется к Левцу). Мой дядя помог вам закончить школу, да?

Л е в е ц. Да.

В е т р и н. И вы стали уважаемым человеком потому, что образцом для подражания у вас был дядя. Вечерами вы с женой перекидываетесь в картишки и поминаете его добрым словом. Вы свою жену любите?

Л е в е ц. Да.

В е т р и н. А как вы думаете, он (показывает на Отца) любил свою жену?

Л е в е ц. Можно наверняка сказать, что любил.

О т е ц (поднимается из-за стола, опираясь на кончики пальцев, говорит совсем обычно, обращаясь к Ветрину и Левцу). Я не любил ее так, как любят женщин, но прожила она рядом со мной, бок о бок, до самого конца. Чего греха таить. Прошло время для заблуждения.

М и р а (неожиданно, низко склонившись над столом, рюмка в руках дрожит). Это неправда! Мама по полночи отнимала у тебя, отвлекая от занятий, она одолевала тебя своими страхами, боязнью бедности, болезнями, неоплаченными счетами, потоками слез.

З о ф и я. Ну конечно…

М и р а (обрывает ее на полуслове. Говорит обратное тому, что день назад говорила отцу). Когда в последний день я была у нее в больнице, мне было пятнадцать лет. Ногтями вцепилась в одеяло, то и дело посматривала на дверь. Тогда мне уже многое стало понятным. А она сказала: «Мира, берегите отца, я была ему обузой!»

О т е ц (со стоном). Мира, перестань!

В е т р и н (громко смеясь, отходит от стола). Мира, тебя только недоставало. Кому ты мстишь? Мне?

М и р а. Себе!

В е т р и н. Предназначено мне!

М и р а. Твой приятель Бубник тебе с удовольствием еще коньячка нальет.

Б у б н и к. Ничего подобного.

В е т р и н. Вот видишь?! (Отцу.) Вам, как святому, только и воздается. Со всех сторон защищают. На вас устремлены только любящие глаза. И вам, естественно, не хотелось бы высовываться из-за этого заслона!

О т е ц. Именно так! (Подходит к столу.)

Отец и Ветрин стоят друг против друга, как два борца. Зофия подходит к Отцу, Мира тоже срывается с места.

Ну, что — разыграем спектакль? Только поскорее. Эти добрые люди ожидали другую программу.

В е т р и н. Разве они не подыгрывают вам, дядюшка?

О т е ц. В кино обычно сторонники у пострадавшего, а не у того, кто нападает.

В е т р и н. Вот смотрю я на вас и диву даюсь, до чего эти песенки и дифирамбы ударили по вашему самолюбию, которым вы изводили каждого, кто оказывался с вами рядом. Я бы помалкивал, если бы у меня от этого вранья и дифирамбов, всеобщей слепоты и заблуждения желчь не разливалась по всему нутру. «Прошло время заблуждений!» — изрекли вы, как вы это умеете, словно шут какой, оттого что были уверены: в конце концов даже Мира встанет за вашей спиной с опахалом, как у падишаха какого-нибудь. И тем не менее истина проста, а именно: свою жену, которая, для сведения публики, была сестрой моей матери, вы методично подталкивали к могиле.

О т е ц. Все, что я мог сказать об этом, я сказал.

В е т р и н. И я права не имею говорить о тете?

О т е ц. Все права вы себе присвоили.

В е т р и н. Отчего вы ко мне обращаетесь на «вы»?

О т е ц. Родство наше дальнее, приятель…

В е т р и н. Хорошо! Хорошо! Хорошо! А можно напомнить о двоюродном брате?

О т е ц. Наши друзья его не знают.

В е т р и н. Я могу о нем рассказать. Он не забыл ни больницы, ни того, как умирала его мать.

О т е ц. Может, и правда не забыл.

В е т р и н. Из-за этих воспоминаний он и ушел из дома. Хороши ночки, когда нужно с головой укрываться, чтобы не слышать, что творится в соседней комнате!

О т е ц. Разве это может оправдать его дальнейшие поступки?

В е т р и н. А что он такого сделал, скажите на милость?

О т е ц. То же, что и вы.

В е т р и н. Пардон, нечто большее.

О т е ц (стискивает зубы, с трудом сдерживает гордыню). Я принял ваши условия, Ветрин.

В е т р и н. Да, это верно, и поэтому я решил отметить нашу сделку. Надо объяснить, что к чему! Нельзя же просто так, за здорово живешь отправить в дом престарелых старика, который борется за справедливость.

О т е ц. А вы собираетесь отправить меня в дом престарелых?

В е т р и н. Когда-то я видел картину: китаец относит старуху-мать в пустыню умирать. Новым поколениям необходимо жизненное пространство.

О т е ц. Я не собираюсь умирать, к тому же я не китаец и у меня есть две дочери.

В е т р и н. Одна родная, а другая приемная — из приемной вы служанку сделали, из родной скисшую старую деву. А вы (обращаясь к Зофии и Мире), как только поймете это, без труда решитесь сдать его в богадельню. Впрочем, этих заведений сколько угодно, и вы сможете выбрать.

Ничего не понимающие гости неотрывно смотрят на Ветрина.

М и р а (с усмешкой качает головой, говорит с расстановкой). Ну, это ты, парень, ошибся, еще как ошибся, ничего подобного не случится! Я предлагала тебе свою душу на блюдечке в соусе из лунного света, а, может, и свою девственность, о которой ты здесь помянул, но вот головы своей я тебе так просто не отдам. У нее есть глаза, и теперь я тебя вижу во всей красе. Маленькая, злая шавка, неспособная забыть, что ее однажды прогнали. Попусту скачешь и лаешь. Посмотри на этих людей, они собрались здесь, чтобы выпить за здоровье отца. Они вспоминали о нем только доброе, хотя он сам, может, и не помнит их всех. Ничего страшного! И какое им дело до наших семейных дрязг, о которых ты с пеной у рта здесь рассказываешь!

В е т р и н. Это призраки! Это не настоящие люди!

И в самом деле сидящие за столом люди застыли с открытыми ртами и бокалами в руках.

Это останки тех забытых, вечно прячущихся по углам людишек, избегающих смотреть друг другу в глаза. И он — он был их апостолом и кумиром, потому что сам испытывал куда больший страх, зато умел держать нос выше других. «Здравствуйте, господин учитель, как вы думаете…» — «Я бы не вмешивался, Гунцек, время свое покажет, оно разумнее нас!» Все зубами скрежетали от голода, а он скрежетал на своей скрипочке, переставлял банки с вареньем и думал: «Скрежещите, скрежещите, а мне еще зубы понадобятся!» И чем человек моложе, тем больше у него потребность в одиночестве, не так ли? Женщины проливали слезы о пленных, а он твердил: «Я наблюдаю за звездами, оставьте меня в покое. На рождество устроим праздник, и детишкам будут подарки!» У людей дома на подпорках держались, а господин учитель тихой сапой строил себе новый дом — ведь для уединенных раздумий он просто необходим. Началась война, он оборудовал для себя и близких бункер. После войны, в то время как крестьяне гнули спины на клочке безродной земли, он сажал капусту на компосте, заборчиком обнесенном. Вы думаете, не так было? Для себя! Для себя! Для себя! Мир трещал, сокрушая одних, вынося на гребне других, он же всегда оставался при своем, словно плесень на стене. Вот так-то! (Тяжело дышит от возбуждения и быстрой речи.)

О т е ц (оставаясь спокоен). Вы нам столько истин открыли, Ветрин.

Гости за столом облегченно вздыхают.

З о ф и я. Отец, ни слова больше!

О т е ц. Ты назвала меня отцом! Как это приятно! А мне говорить нечего, Зофия! В двенадцати местах я учительствовал и нигде не изменял своим привычкам. Сколько дворов было в Любно, Левец?

Л е в е ц (восторженно). Ой, вы и обо мне вспомнили!.. Сколько было домов?..

О т е ц. Я сам скажу! Двадцать четыре! Только в трех из них мясо бывало на столе не один раз в месяц. Я же его ел дважды в месяц.

Л е в е ц. И нам в школу приносили…

Р е з к а. И нам тоже!

О т е ц. Да полноте! Мой племянник скажет, что я ищу у вас подтверждения своего благородства! Жалкий бедняга, но уж никак не благородный! Это были куски с моего нищенского стола. Переезжая из одной деревни в другую, я терялся в поисках окончательного решения. Как говорится, что руки сотворят, то ноги стопчут, и не иначе! Я видел утопающего, хватающегося за соломинку, и думал про себя: а есть ли для меня такая? Страх. За себя, как выразился мой племянник. Мир сосредоточился для меня в доме и в погребе. Я видел, что ничего не значу в окружающей жизни, а все мои конфеты, гусли, крендели — капля в море по сравнению с тем, что имели приходские священники, церковные ключники, да школьные попечители, среди всеобщей нищеты. Погреб и забор. Для себя.

В е т р и н. Какой забор?

О т е ц. Забор собственного дома.

В е т р и н (зло). Собака лает за забором, а выскочит — кусает человека!

О т е ц. Ну вот, я уж и собакой сделался по вашей милости!

Дрожа от негодования, вскакивает Резка, за ней — Левец и Бубник, их лица раскраснелись от вина и возмущения.

Р е з к а. Это неправда! Мы знаем, что это не так! Что такое он говорит? Это он лает.

Б у б н и к. Этот тип помешался! Надо выпить, он совсем спятил!

Л е в е ц. Клянусь своими детьми.

О т е ц. Не стоит, Левец, хоть у тебя и благородные намерения! Я действительно как какой-нибудь слепец шел по жизни и приковылял к старости. Я больше разрушил, чем создал. И все-таки у меня есть то, о чем я могу говорить с гордостью…

За его спиной стоит Зофия, глаза горящие.

(Взяв со стула свою ободранную папку, поднимает над головой, говорит опять с пафосом.) Здесь собрано то, чем я занимался всю свою жизнь! Мои открытия! Где меня впервые осенило?.. Резка, мне думается, именно в Лазно. Я стоял у окна и смотрел на окутанное мглою ущелье: зимняя ночь, силуэты деревьев, небо усыпано звездами… Перед моим взором мелькнула формула и исчезла. Теперь она окончательно открылась мне, и вы видите, что это стоило… вашего ко мне отношения… вашей любви…

В е т р и н (резко вырывает у Отца папку, и ее содержимое — бумаги — летит во все стороны). Старческий маразм!

Старик суетится, пытается поймать бумаги. Присутствующие стоят оторопело.

Формула! Не лучше ли вам поведать им ту формулу, которая убедила вас передать мне свое имущество, дядюшка?!

О т е ц (вскидывается над бумагами; испуганно кричит). Ты не посмеешь! Ты этого не сделаешь! Ты обещал!

З о ф и я (бросается к столу). Люди добрые!.. Если нас еще можно назвать людьми! Он же у нас на глазах убивает отца!

В е т р и н. Достойных ты себе союзников нашла, Зофия! Клопов в старом диване!

З о ф и я. Вы слышите?!

В е т р и н. Этот дом я основательно почищу, когда вы уберетесь…

З о ф и я. Бубник! Левец! Нас же пятеро!

В е т р и н. Клопы и тараканы. (Поет.) «Никогда еще так не смеялись…»

З о ф и я. Его надо проучить!

В е т р и н. Ой?!

Б у б н и к (цедит сквозь зубы. В руках у него наполовину пустая бутылка коньяка). Не все же мне унижаться, господин. И своего благодетеля я буду защищать!

Резка берет гусли, Левец — стул. Медленно, тяжело дыша, приближаются к Ветрину. Отец склонился над бумагами. Мира неподвижно сидит за столом.

В е т р и н. Положим, вы это сделали, но вас слишком много, чтобы это осталось тайной!

З о ф и я. Никто не узнает!

Л е в е ц. А ты не задумывайся, когда по тебе колокол будет звонить!

З о ф и я. В бункер его, в подвал!

В е т р и н. Теперь бы вы мне его предоставили?

З о ф и я. Предоставили бы!

В е т р и н (смеется, спокойно наблюдает за происходящим). Ну и кто же первый ударит?

М и р а (вскакивает из-за стола, в руках у нее нож для разрезания торта). Я! Ты, Зофи, торт, а я его!

В е т р и н (перестает смеяться, глядя на поблескивающее лезвие ножа в руках Миры). Добрый старый народный обычай: вывешивать кишки на заборе! Только раньше этим женщины не занимались. Ты это серьезно?..

М и р а. Еще как серьезно!

В е т р и н. А знаешь ли ты, на кого поднимаешь руку?..

Мира не отвечает. Их взгляды встречаются, разделяемые сверканием ножа.

Ну тогда я тебе должен сказать! На своего брата, дева и магистр. Я очень сожалею, что вынужден сообщить тебе это в столь неподходящий момент. Плохо, когда человек не знает своих родственников. Ты мне наполовину сестра, даже почти сестра, разве нет?

Глубокая пауза. Снова слышны голоса птиц. Бубник выпускает бутылку из рук, коньяк выливается.

(Поворачивается к Отцу.) Мне об этом тоже нельзя рассказывать?

Отец не отвечает, склонившись над бумагами, шарит руками около себя — так, будто ищет очки, подбородок дрожит.

Обычная история, которая лишь в своем продолжении оказалась не такой уж обычной. Первый вопрос любопытствующего: кто сделал незаконного ребеночка барышне? Никто, конечно, не признается? Удовлетворим любопытство: ребеночка сделал папочка, которого мы сегодня здесь восхваляем в его день рождения. А где этот ребенок, ставший позором для семьи? Да вот он я!

М и р а. Почему же он не женился на ней?

В е т р и н. Он отказался от ребенка, поскольку на горизонте появился весельчак Ветрин, который впоследствии и подарил мне свое имя.

З о ф и я. Этот человек лжет. (Присев возле Отца, трясет его за плечо, но тот не реагирует.)

В е т р и н. Лгали до меня, но не я. Ветрин взял барышню с ребенком без приданого, оттого что по натуре был легкомыслен. Господин учитель повременил, да и женился на сестре той барышни и получил оба приданых, потому что к разряду легкомысленных не относился. Теперь ты понимаешь, Мира, почему я не могу принять твоего приглашения прогуляться под луной.

М и р а. Да! (Отворачивается, идет к столу, кладет нож, медленно обходит всю сцену и садится в плетеное кресло.)

Резка, а за ней Левец возвращаются к столу, Зофия прижимает Отца к себе, словно он беззащитный ребенок.

Б у б н и к. Должен вам сказать, я слышал по крайней мере десяток подобных историй в привокзальном буфете. Не пойму я, что вас тут заставляет спорить.

В е т р и н. Ненависть!

Б у б н и к. Чья ненависть?

В е т р и н. Отцовская! Он ненавидел свой дом, мою мать и даже Ветрина, ненавидел все, что могло помешать его интригам, которые он плел, как эту скатерть.

Б у б н и к. Однако теперь-то мы говорим о вашей ненависти.

В е т р и н. Да! Он обогащался, а мы не вылезали из долгов, дважды просили его о помощи, но он указывал нам на дверь, и мы оставались под зонтиком на дожде.

Бубник понимающе кивает, поднимает бутылку и возвращается к столу.

О т е ц (вставая с полу). Где ты встретил Милана? Что меж вами произошло?

В е т р и н. Ну спасибо хоть на «ты» ко мне обращаетесь! Вам знаком такой ресторанчик под названием «Корея»?

О т е ц. Нет.

В е т р и н. Неподалеку от скотобойни. Одного вечера бывает достаточно, чтобы все рассказать друг другу.

О т е ц. Ну и что же вы рассказали друг другу?

В е т р и н. Сегодня ночью лежа в комнате Милана и глядя в открытое окно на все то, из-за чего мне целую жизнь приходилось скрипеть зубами, я вспомнил наш разговор в «Корее». Милан тогда сказал: «Оттого я все бросил, что ничтожный я человек и ни на что не способен. Отец замуровал нас среди своих часов, барометров и скатерок. От всего света отгородил, отрезал. Он смешон, но он сильнее меня. Я пять раз уходил из дома, пять раз оказывался на улице, к этому трудно привыкнуть. Видно, мне одна скользкая дорожка осталась!»

О т е ц. И что ты ему ответил?

В е т р и н. Не помню. Только это навело меня на размышления: я очутился на улице, потому что не имел всего того, из-за чего он оказался вместе со мной. Идиотская игра! Так или иначе, но у тебя два блудных сына!

Пауза.

О т е ц (глухо). Столько всего случилось, о чем я понятия не имел. И все-таки, может, не я один тому виной…

В е т р и н (направившийся было к столу, резко оборачивается. Кричит, хотя в голосе угадываются теплые и сочувственные нотки). Чертов старик! Вечно ты увиливаешь от ответа.

Длительная пауза.

Хуже всего, что у меня охота прошла свернуть тебе шею. И, может, тебе удастся избежать дома для престарелых. (Подходит к столу, берет бутылку вина и наливает всем гостям.) Выпейте, раз уж не смогли меня убить!

Все пьют. Резка кладет гусли рядом с тарелкой. Устраивается на краешке стула и начинает перебирать струны. Звуки гуслей сливаются с раскатами надвигающейся грозы. Мира смотрит в сад. Отец медленно подходит к столу и тоже садится.

З о ф и я (собрав валявшиеся бумаги, аккуратно складывает их в папку. На лице жесткое выражение. Говорит словно себе под нос, но все ее слушают). Милан не такой! Он прекрасный, чистый, добрый и мягкий. В последний раз, когда он был дома, он сказал мне: «Зофи, мы слишком редко вспоминаем, как жили раньше, как любили друг друга, только это нас держало в жизни!» Я видела, в глазах у него стояли слезы, отец ходил по комнате наверху. Еще он сказал: «Может, и ему хотелось сбежать, но вот из-за нас остался…» Милан не такой!..

В е т р и н. Это выпад против меня?

З о ф и я. Да!

В е т р и н. Ну, нам с тобой следует держаться друг друга, ибо нам суждено стоять под зонтиком у закрытых дверей!

З о ф и я. Ну уж нет!

В е т р и н. Тс-с-с! Замолчи! Лучше помолчи.

Играют гусли. На сцене появляется Н а д а. Молодая женщина, одета вполне современно. Она резко отличается от собравшихся здесь людей. Оглядевшись, подходит к Левцу.

Н а д а. Это вы отец Милана?

Л е в е ц (показывает). Вот он!

Н а д а (подходит к Отцу. Заметно смущена, нервным движением отбрасывает с лица волосы, с трудом подбирает слова). Видите ли, мы с Миланом довольно долго… были вместе… понимаете… Ну, и решили не торопить события… Мне трудно говорить… Вы, вероятно, ожидали, что он придет сегодня на ваш день рожденья, он говорил… (Ей трудно продолжать, она смущенно озирается.)

М и р а (ободряюще). Ну, говорите же, говорите, милая!

Н а д а. Он попал в катастрофу. Сегодня днем. Он одолжил машину, ну, взял…

О т е ц. Он мертв?

Н а д а. Да! Знайте, он совсем не мучился!

З о ф и я (возившаяся с отцовскими бумагами и папкой, вскакивает, истерично кричит). Нет! Нет! Это неправда!

Крик сливается с новым раскатом грома.

О т е ц. Где?

Н а д а. У Вишневки, там этот идиотский поворот, да еще забор. А вот мне ничего, ни одной царапины. Я на попутной машине добралась.

В е т р и н. Когда это случилось?

Н а д а. В протоколе записано — десять минут двенадцатого.

Гости поднимаются и стоят, словно мишени в тире. Зофия бросается к Отцу, но Мира, встав со стула, прижимает ее к себе. В е т р и н уходит.

О т е ц. Присаживайтесь, барышня!

Нада садится. Зофия вырывается из Мириных объятий.

Дайте девушке что-нибудь выпить!

Р е з к а. Она еле на ногах держится!

О т е ц. Все равно!

Резка подходит к Наде и пытается поднести ей ко рту свою рюмку.

Н а д а (отстраняясь). Подождите! Я сама! Он говорил, что у вас дома всегда есть замечательная наливка… Он был всегда такой веселый… и вообще любил поесть… Он совсем не мучился!

Отец делает несколько шагов. Из глубины сцены появляется В е т р и н. У него в руках зонтик, как и во время первого появления.

В е т р и н. Машину я оставляю перед домом! Продайте! (Подходит к Отцу.)

Гремит гром.

(Стоит у Отца за спиной, говорит тихо.) Я сказал неправду, он не убивал никого на котловане. Это я выдумал, чтобы проникнуть в ваш дом.

Отец вздыхает так тяжело, будто его ножом пронзили.

(Уходя, останавливается возле самой рампы, откуда появились гости, бросает через плечо, так, чтобы его слышали). Девушка беременна, и ей негде жить. Примите ее под свою крышу.

Ливень.

З а н а в е с.

КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ

Шум дождя стихает. Где-то рубят дрова. Сцена пуста. Декорация та же, что в первой картине. Полумрак. Появляется беременная Н а д а. На ней домашний халат, она не причесана; в руках забытый Ветриным транзистор; играет скрипичный квартет. Стук топора смолкает. Нада бесцельно слоняется по комнате, рассматривая мебель, будто заглядывает в чужие окна. Входит закутанная в плед М и р а с корзиной дров в руках. Нада выключает транзистор.

Н а д а. Не понимаю, зачем они этим занимаются!

М и р а. Кто? Чем?

Нада показывает на транзистор.

(Идет в глубь сцены, бросая на ходу.) Некоторым нравится. (Уходит.)

Нада ставит транзистор на край стола, садится на стул в центре сцены. Звон колоколов. Нада закрывает уши и низко опускает голову к животу. Слышно, как поет О т е ц. Сцена освещается, он появляется с газетами, ножницами и тетрадью в руках.

О т е ц (напевая). «Вечерний звон…» А его почти не слышно из-за того, что облака очень низко спустились. Возможно, теперь и снег пойдет. Пора бы. В ноябре выпало на три пальца, и все. А восьмого в четыре утра мело минут десять, просто что-то необыкновенное. Ну, вам-то, понятно, до этого дела нет. Теперь можно наверняка сказать: с погодой в этом году нам не повезло, ждут нас землетрясения и продолжительные засухи. Нефть на поверхности Мирового океана, облепит скалы, песок станет пепельным, а ивы будут на рябых кур похожи. (Вырезает из газеты заметку, вклеивает в тетрадь, напевает.) «Вечерний звон…» Туман такой густой, а колокола никуда не годятся. Помню, как их снимали в первую мировую на пушки. Настоятели побелели, как снег, женщины в голос плакали и бежали за колоколами. А один колокол во время спуска треснул и так жалостно зазвенел: ти-и-инг! Мы стояли на кладбище. Ти-и-инг! Будто струну басовую оборвали. Тетке Любей сделалось плохо, и она упала на кучу старых венков. А через месяц похоронку на мужа получила, гранатой его убило на Пьяве.

Возвращается М и р а, в руках рукоделье. Садится рядом с Надой.

М и р а. Ты утром почти ничего не ела. Не дури, тебя давно уже перестало тошнить.

О т е ц. Раньше вино было такое, хинное, и что-то еще вроде этого для аппетита. Эх ты, а еще аптекарша!

М и р а. Уймись, Бороевич[20]!

О т е ц. Бороевич был железным стратегом!

М и р а. Да! (Наде.) Посмотри на распашонку! Какого цвета кантик сделать?

Н а д а. Ой, да не знаю я! Правда, не знаю… Я никогда ничем таким не занималась… Может, голубым… Я не умею шить, хоть и понимаю, что должна. Вы так добры ко мне… Слоняюсь вот по дому, и хочется вроде что-нибудь поделать, а стоит вспомнить, так все у меня из рук и валится, будто пьяная делаюсь. Слезы к горлу подступают, и хочется убежать куда-нибудь. И все мне кажется, что вы за мной незаметно наблюдаете через окно, но я… хоть бы я слышала шаги… Мне здесь непривычно!.. Прости!.. Можно голубым обшить!

М и р а (после паузы). Я пятнадцать лет не брала в руки иголки!

О т е ц. Оставь ее, принеси хинного вина!

Мира не отвечает, шьет с несвойственным ей увлечением. Бой часов.

(Складывает стопкой газеты и закрывает тетрадь.) До Нового года два дня осталось. Если бы сегодня за ночь припорошило как следует, можно было бы сказать, что и землетрясений не будет, и дождей достаточно выпадет. Каждую ночь я слушаю, как борются между собой земля и атмосфера. Я чувствую их. Ближе к Новому году через планетные оси проходит особая вибрация, меняются в своей протяженности расстояния. Вполне понятно, что в такое время выпадание осадков приобретает особое значение. Нада, ты когда в последний раз видела свинец?

Н а д а. А что это?

О т е ц. Ох! Ну да ладно, объясню!

М и р а. Что ты вырезал из газеты?

О т е ц. Сахара оползает к югу. На прилежащей к Сахаре территории нет воды. Скот гибнет. Теперь очередь за людьми.

М и р а. Это известно!

О т е ц (удивительное спокойствие сменяется нервозностью, голос дрожит). Да ты представляешь себе, что это значит?!

М и р а. Представляю!

О т е ц (встает и неверными шагами направляется в глубь сцены, останавливается). Люди слишком мало думают. Читают гороскопы — и ничего в них не смыслят. Придают значение влиянию Солнца, Венеры, Марса и Меркурия и совершенно напрасно забывают об Уране и Юпитере. Это никуда не годится! (Уходит.)

Н а д а. Прекрасный человек, правда?

М и р а. Вот уж нет!

Н а д а. В таком случае почему вы…

М и р а. Почему мы с ним остались?.. Время наше прошло. И для Милана тоже, понимаешь?

Н а д а. Не понимаю.

М и р а. Да и не к чему тебе понимать! А этого ты раньше знала?

Н а д а. Кого?

М и р а. Ветрина.

Н а д а. Знала, но не очень. Когда бездельничаешь, легко сходишься с себе подобными.

М и р а. А почему ты ушла из дому?

Н а д а. Не знаю. Не могу объяснить. У нас была шестикомнатная квартира в новом доме. Мать в шестьдесят шестом уехала в Штутгарт.

М и р а. А кто твой отец?

Н а д а. Шофер. В прошлом году он купил пять соток земли, я видела участок, мы мимо проезжали.

М и р а. А потом тебя мужчины содержали?

Н а д а. Да, иногда, когда уж совсем на мели оказывалась. В прошлом году меня взяли в одну коммуну. Еще немного, и я бы привыкла.

М и р а. А что это такое?

Н а д а. Смешно. Мяса мы не ели. Один парень написал мне стихотворение. А вообще он только траву жевал и никогда не снимал сандалий, даже спал в них. Самое смешное, что я это стихотворение всегда ношу с собой. (Достает из кармана сложенный лист бумаги.)

М и р а. Покажи! (Нада передает ей листок, Мира читает.) «Приходи на берег реки, там мы будем ждать тебя. Встретим тебя долгими взглядами, шепотом, который ты слышала в материнском чреве. Круг откроется и снова сомкнется. Мы подставим свои обнаженные тела солнцу под огромными и развесистыми деревьями, которые столетиями слушают голоса космических вихрей…»

Н а д а. Хватит, чушь какая-то!

М и р а. Надо, чтобы он это услышал.

Н а д а. Кто?

М и р а. Старик. Отец.

Н а д а (после паузы). Я его боюсь. Вообще, я всех боюсь.

М и р а. О!

Н а д а. Знаю, что нехорошо, но не представляю, как я из всего этого выкарабкаюсь.

М и р а. Никогда ты еще так не говорила со мной. Бойся нас, бойся! Мы совсем другие… Я тебя понимаю. Видишь, я шью распашонки для твоего малыша, и мне кажется, что я смотрю на себя через перевернутый бинокль. Вижу там маленькую фигурку — добрая тетя. А я ни то, ни другое — ни добрая, ни тетя. Наше семейство выродилось, девочка! Мы уединились на острове, мимо которого не плывут корабли и не пролетают самолеты.

Н а д а. Я всегда была непоседой.

М и р а. Подумать только!

Некоторое время женщины молчат.

А как ты познакомилась с Миланом?

Нада начинает рассказывать, нерешительно, постепенно освобождаясь от скованности. Появляется З о ф и я. У нее в руках елка, украшенная гирляндой, конфетами, серебряной мишурой. Мира и Нада не замечают ее. Зофия ставит елку на стол.

Н а д а. Это было зимой, на берегу Любляницы, там, где растут плакучие ивы, под Прулским мостом. Был вечер, я бродила как неприкаянная, не зная, куда податься. Быстро смеркалось, вода в реке была совсем неподвижна и напоминала зеленое стекло. За́мок с каждой минутой погружался в темноту и словно бы отдалялся. Заснеженные дома на другом берегу казались далекими, и приветливыми, и все-таки чужими. Меня охватило такое чувство, будто все предметы, меня окружающие, далеки и неосязаемы… Я не могу вам этого передать! Ивовые ветви, словно серебряный ледяной занавес, отгородили меня, снег отливал лиловатым блеском, город исчезал. И мне захотелось вот так же исчезнуть; если не знаешь, куда себя деть, лучше раствориться в серебристом, лиловатом мраке… Вот тогда мы и встретились с Миланом. Он тоже бродил в тех местах. «Ну иди сюда, ты же продрогла, цапля ты глупая!» — сказал он мне. Я молчала, прислонившись к иве. Хотя было темно, мне удалось разглядеть, что у него синие глаза. Я и не сопротивлялась особенно, когда он меня обнял и прижал к себе. Велел мне идти с ним. Пока мы шли, он объяснял мне, где мы находимся. «Это Кирпичная, а эта улица ведет прямо в рощу. Автобусная остановка. А вот там церковь Великомучеников, видишь?» И я видела, можно сказать, ощущала город, даже представляла, где стоит пустой отцовский дом с безвкусными скульптурами в саду. Когда подошли к закусочной, он со смехом указал наверх: «А там звезда!» Я, помнится, тогда первый раз открыла рот и сказала: «Она такая же синяя, как твои глаза…» (Смолкает, внезапно, как и начала.)

Пауза.

З о ф и я (сухо). У него были серые глаза.

Нада и Мира оборачиваются. Мира коротко смеется. На Зофии темное платье с белым воротником, в отличие от Миры и Нады, на которых светлые розоватые домашние халаты. Зофия уже не похожа на добрую хранительницу домашнего очага, все в ней подчеркивает твердость и решительность.

Мне надоело тебе то и дело напоминать, Нада, но ты ведешь себя как ребенок. Опять не причесана. Беременная женщина должна быть прибрана как никто другой. Подожди! (Достает из кармана расческу и начинает причесывать Наду, которая держится за стул.) Ты мало двигаешься, почти не ходишь, так, топчешься на месте. Могла бы пройтись два-три раза по саду или до реки. Снега сейчас нет, а если и выпадет, я расчищу тропинку.

Н а д а (растерянно). Да… действительно…

М и р а (смеется). Мачеха причесывает падчерицу. На самом деле тебе не терпится кое о чем спросить ее.

З о ф и я. О чем же это?

М и р а. Спала ли она с ним в первую же ночь?

З о ф и я. И не собираюсь спрашивать!

Н а д а (помедлив). Да, спала.

Бьют часы. Входит О т е ц, увешанный игрушками. Кладет их возле стола, стряхивает с себя пыль.

О т е ц. Облака нависли над домом. Ветер стих. И вот что я нашел на чердаке. Дети любят старые игрушки. Через семь лет все пригодится, а тем более еще через семь, да еще через семь.

М и р а. Хорошо ты рассчитал. У Мими на носу вмятина.

О т е ц (берет в руки старую куклу). Да, в самом деле!

З о ф и я. Я знаю, как это можно исправить.

М и р а. А где твоя?

З о ф и я. В комоде.

М и р а. Я получила ее в подарок, когда мне исполнилось одиннадцать лет. За месяц до этого Милану вырезали гланды — и он все еще жил больницей. Обещал сделать Мими операцию.

О т е ц. Он постоянно болел ангиной.

М и р а. И нечего было лупить его из-за этого носа.

Пауза. Мира берется за распашонку, Отец копается в игрушках, Зофия закончила причесывать Наду, зачесав ей волосы назад в узел и затянув резинкой. Затем подходит к елке и поправляет игрушки.

О т е ц. Как назовем, если будет девочка?

М и р а. Сейчас детям такие чудные имена дают…

З о ф и я. Будет мальчик.

О т е ц. Мальчик, да еще под знаком Водолея. Девочки, родившиеся под знаком Водолея, щитовидкой мучаются.

М и р а. Как наша мама. Нашу маму звали Эммой… К случаю вспомнилось…

О т е ц (обрывает на полуслове). Замолчи!

Н а д а (встает и начинает как потерянная ходить по комнате, останавливается возле стола; страдальчески). Ох, прошу вас!.. Пожалуйста!..

З о ф и я. Что случилось?

Н а д а (помедлив). Я себя так странно чувствую. А ночью еще хуже делается… Я боюсь. Не ко двору я здесь. Вы добры… Вы очень ко мне добры, но… Хожу по дому как пьяная, не представляю, что со мною будет, даже не сплю, все об этом думаю… Никто сюда не приезжает. Ночью, когда не сплю, слышу, как вы разговариваете: «Помнишь, где это было? В каком году? Куда же это мы ходили?» Каждому слову двадцать, тридцать, сорок лет. Меня словно загнали в угол. Такое чувство, будто слышу через заткнутые уши. Никуда не хожу, никого не вижу, кроме вас, никаких планов у меня нет и вообще не знаю, что со мной будет…

М и р а. У тебя будет ребенок.

Молчание. Мира перестает шить, смотрит прямо перед собой. Отец пытается завести старую игрушку, но ключ выскакивает.

Н а д а. Снег идет.

З о ф и я. Однажды выпало много снега, и дети не ходили в школу. Мы были как в крепости. Вечерами играли в учительской. Милан собрал всех игрушечных зверей, мы зажигали свечку и воображали, что находимся в лесу.

М и р а. Землетрясений не будет!

О т е ц. Я всегда вас учил, что человек должен быть близок к природе. (Оглядывается на Наду, тихо.) Она уйдет.

З о ф и я. А ребенок-то Милана.

Н а д а (не слышит, смотрит в окно). Кто-то идет.

М и р а. Кто?

Н а д а. Не вижу, снег сильный.

З о ф и я выходит посмотреть. Возвращается с В е т р и н ы м.

В е т р и н. Всем добрый вечер! Принес вам снежку. Да не смотрите же на меня так. Я не собираюсь здесь поселиться и не стану рассказывать никаких историй, не беспокойтесь. Я не буду вас пугать, даже ночевать не останусь. Я приехал поздравить вас по-родственному с Новым годом.

М и р а. С Новым годом!

В е т р и н. Спасибо, и вас также! Симпатичная у вас елочка. Пальто я все-таки сниму, топите по-прежнему.

О т е ц. Дровами топить лучше всего.

М и р а. Я колю дрова и шью детские распашонки.

В е т р и н. Когда ожидаете?..

З о ф и я. В феврале.

О т е ц. Водолей.

Н а д а (тихо, но решительно). Возьми меня с собой!

В е т р и н. Что, никак?

Ему никто не отвечает.

Честно говоря, я ожидал, что вы меня будете расспрашивать…

О т е ц (сухо). Как живешь? Чем занимаешься?

В е т р и н. Работаю, нашел квартиру. Машина все еще во дворе стоит, не продали?

З о ф и я. Не до нее сейчас.

М и р а. Коньяку?

В е т р и н. Нет, спасибо! (Наде.) Когда человек оказывается в безопасности, он с трудом засыпает. Тебе страшно, да?

З о ф и я. У Нады самая лучшая постель в доме. Уже поздно, а вы, вероятно, не из-за одних новогодних поздравлений приехали.

В е т р и н. Зофия ну просто нож, до чего остра!

З о ф и я. Мне думается, отец и Мира не будут иметь ничего против, если вы возьмете машину.

В е т р и н. Даже если б я захотел, ничего бы не вышло — аккумулятор сел.

З о ф и я. Значит, она и дальше будет украшать двор, напоминая о вас?

В е т р и н. Под снегом не видно.

З о ф и я. Милый снежок!

О т е ц (будто не в своем уме). Если снег начинает идти ночью и не перестает по крайней мере два дня, в ближайшие пять месяцев мы застрахованы от стихийных бедствий. То же самое можно сказать о новогоднем снеге, хотя, конечно, земля уже достаточно пропиталась влагой. И в год частых солнечных затмений, отражающихся на любом живом организме, снежные бури, естественно, начинаются сразу же после бури равноденствия.

Эта заумная фраза повисает в воздухе. На лицах присутствующих торжественная напряженность. Все, кроме Миры, стоят.

Вам когда-нибудь приходилось видеть, как падает снег на черную гладь океана ночью? Снег!.. Ветер мог бы его перегнать к Африке. Сахара — это раковая опухоль с метастазами. Рак. Ветры с Атлантики всегда дуют на северо-восток.

Небольшая пауза.

В е т р и н. А как обстоят дела с теорией?

О т е ц. С какой теорией?

В е т р и н. Загадка магнитного поля. Образец мирового языка этрусков.

О т е ц (опустив голову, бормочет). Не знаю…

З о ф и я. Мы помним, как вы это восприняли!

В е т р и н. А может, я передумал, Зофия?

З о ф и я. Да что вы пристаете? По какому праву?

М и р а. Его права всегда были чрезвычайно обширны… Каким же цветом кантик сделать мне у этой распашонки?

В е т р и н. Голубым. Сын и наследник. Аминь!

З о ф и я. Аминь и теории!

В е т р и н. Если есть что-то важное, нечего это скрывать. Надо апробировать и напечатать. В науке случаются открытия и даже чудеса. Я знаю несколько таких фактов.

З о ф и я (язвительно смеется). Ох, вы?!

В е т р и н. Да. И мне от этих открытий ни холодно, ни жарко, Зофия.

З о ф и я. Почему вы зовете меня по имени?

В е т р и н. Из симпатии и чувства солидарности!

О т е ц (неожиданно резко поднимает голову). Тайну магнитного поля невозможно постичь! Письмо этрусков погребено под автострадой в Апеннинах.

В е т р и н. Я видел бумаги в папке.

О т е ц. Зофия!

З о ф и я. Да, отец!

О т е ц. Ступай в мою комнату и принеси папку!

Отец и Зофия обмениваются долгим взглядом; З о ф и я торопливо уходит.

Мира!

М и р а. Что хорошего скажете?

О т е ц. Проводи Наду наверх, пусть оденется и соберется в дорогу! Потеплее пусть оденется!

Мира встает. Распашонка и коробка с рукоделием падают на пол. Нада стоит отрешенно, скрестив руки на животе.

(Ветрину.) Ты ведь возьмешь ее с собой?

В е т р и н. Эх, может, действительно будет лучше, если я возьму ее с собой… Я понимаю!..

М и р а. А что останется нам?

О т е ц. Мы очень богаты, Мира.

Мира подходит к Наде, берет ее за локоть и уводит. Мужчины некоторое время молчат.

Недвижимости у меня нет никакой, а вот машину ты в самом деле возьми! И сегодня же! Терпеть не могу автомобилей. С аккумулятором все в порядке, покрышки тоже хорошие, для снега сгодятся.

В е т р и н. Идет! Дайте девчонке какую-нибудь безделушку на память. Это первый в ее жизни дом, где ее приняли. Нелегкое для нее испытание, но я уверен, она вернется.

О т е ц. Не вернется!

В е т р и н. Почему же я всегда приходил под окна?

О т е ц. Ты сентиментален.

В е т р и н. Да, пожалуй! Ну, раз мы об этом заговорили, я вам тут подарочек новогодний припас. (Достает из внутреннего кармана сверток, перевязанный красной тесьмой.)

О т е ц (пробует сверток на вес). Что это?

В е т р и н. Ваши письма к моей матери.

О т е ц. И какой в этом смысл? Время все стерло, и я вряд ли что увижу за поблекшими буквами.

В е т р и н. Я бы хотел видеть вещи такими, каковы они есть.

О т е ц. Так называемую правду?..

В е т р и н. Да!

О т е ц. Тогда обменяемся: правду на правду?

В е т р и н. Давай!

О т е ц. Хорошо! Не я бросил твою мать, а она меня, сказав: «Ребенок не твой!» Поэтому никогда не упрекай меня: «Ты этого не сделал!..» Не знаю! Чего-чего, а ненависти у меня было предостаточно для одной жизни. Ну, а теперь твоя правда!

В е т р и н. Милан не убивал никого на котловане. Правильнее будет сказать, я об этом не знаю. Поэтому никогда не упрекайте меня: «Выходит, ты меня понапрасну мучил?» Ненависти, как вы сами только что сказали, было предостаточно для одной жизни.

Долгая пауза. Звуки шагов.

О т е ц. Советую тебе быть более последовательным — ты со мной то на «вы», то на «ты».

Входит З о ф и я с папкой и передает ее Отцу.

(Протягивает папку Ветрину.) Взгляни!

В е т р и н (открывает папку и достает бумаги — яркие детские рисунки). Что это?

О т е ц. Рисунки моих детей Я их собирал. Когда были маленькими, все трое любили рисовать.

Ветрин, посмеиваясь, раскладывает рисунки по стульям, словно на выставке. Отец снова будто не в своем уме. После его разговора с Ветриным кажется, что он разыгрывает сумасшествие.

Это рисунок Миры — «Пожар в замке волшебницы Чиримбары». Она видела, как горел стог сена, и все запомнила. Однако даже в зимних пейзажах упорно выбирала теплые цвета спектра, которые говорят о вялом и импульсивном темпераменте. Это Зофия — «Юла́ в саду». Только посмотри — тысяча цветов, лиловые и желтые, забор, а посередине маленькая девочка с игрушкой.

Возвращаются М и р а и Н а д а. В руках у Нады пальто. У Миры две дорожные сумки, одна из них — Ветрина, он забыл ее во время своего первого приезда. У Зофии внезапно появляется на лице ликование.

(Неторопливо.) Когда я был маленький, нам разрезали бумажные пакеты, потому что бумага для рисования была очень дорогой. Бумага фирмы «Шелезамир» или «Атлантик», которая требовалась в старших классах для рисования, прожигала порядочные дыры в семейном кармане. А вот рисунок Милана — «Кошка с собакой на море». Море серое, но животные очень яркие — собака зеленая, а кошка красная. Как-то вечером мать читала им рассказ Вальявца[21] «Пастушок»…

З о ф и я (неожиданно декламирует стихотворение из этого рассказа).

О т е ц (поворачиваясь к Наде). Нада, все устроится так, как тебе хочется. Я и сам вижу, так лучше тебе и нам. Хватит! Никаких объяснений! Ты пойдешь с ним, по моим расчетам, в феврале звезды Водолея будут тебе сопутствовать. Мы будем очень рады, если когда-нибудь увидим ребенка. Посмотри здесь, выбери себе что-нибудь на память!

Н а д а (смущена). Ох, право, не знаю… Не стоит… Ну, может быть, эту скатерть… Просто так…

Отец снимает со стола скатерть, подарок Левца.

Мне кажется, я его любила, как это принято говорить… Я так любила его… А здесь везде его вещи, они напоминают… Только он был другим… Не обижайтесь… Временами он видится мне вмерзшим в лед… Сквозь прозрачную толщу я вижу его лицо, улыбающееся из бездны…

О т е ц. Хватит!

Н а д а (подходит к Мире). Что тебе оставить на память?

М и р а. Тот стишок из коммуны.

Нада достает из кармана бумажку со стихотворением, они обнимаются. Мира растрогана. Опускается на стул. Нада подходит к Зофии. Коснувшись кончиками пальцев, обмениваются холодным долгим взглядом. Сдержанно прощаются.

В е т р и н (уже в пальто). Где же могут быть формулы, если их не оказалось в папке?

О т е ц. В огне, сынок! Эти детские рисунки поважнее! Зофия, ты проводишь их до машины? Я время от времени заводил ее, думаю, все будет в порядке. Пора!

З о ф и я, Н а д а и В е т р и н уходят.

З о ф и я (на ходу, Ветрину). Вы эту сумку оставили у нас летом. Заберите ее! Мы никогда не путешествуем — и не знаем, что с ней делать.

В е т р и н. Спасибо, Зофи! А ты путешествуй!

З о ф и я. Не буду!

Уходят. Мира всхлипывает. Слышно, как пытаются завести промерзшую машину.

О т е ц (подходит к Мире и крепко обнимает ее. Долго остается в этой позе, бормоча себе под нос). Никогда не плачь, как те женщины, что из-за колоколов убивались. Треснувший колокол ни на что не годится! Мира, в наше время родители детям поперек дороги стоят! По-другому и быть не может, и я это предчувствовал. Мы ничему не научились. Вечерняя школа. Слишком поздно. Ошибка! В наше время родители детям поперек дороги стоят!

Мира перестает всхлипывать. Мотор заработал, скрип колес по свежевыпавшему снегу. Вернулась З о ф и я и встала у стола с елкой. Напевая «Вечерний звон», подходит к игрушкам.

Будем надеяться, что он не станет гнать машину! А как он вообще ее завел, ведь ключи-то у меня? Я только сейчас вспомнил.

З о ф и я. У него были запасные.

О т е ц. У этого человека сам черт на побегушках, как в старину говорили.

З о ф и я (подчеркнуто). Он сам черт и есть!

О т е ц. Ты так думаешь? И он пришел нас искусить?

З о ф и я. Да!

О т е ц (разбирая игрушки, достает куклу со сломанным носом). Никакой игрушки ей не дали. На следующий год надо послать.

М и р а. И распашонки не взяла!

Пауза.

З о ф и я. Пусть ребенок Милана, но все равно хорошо, что эта женщина уехала. Теперь мы, как прежде, одни.

О т е ц. Ты слишком жестока, Зофи…

З о ф и я. Больше не буду. Ты в самом деле сжег? Формулы?

О т е ц. Тебя это в самом деле интересует?

З о ф и я. Прекрасно знаешь, что интересует!

О т е ц. Они в бункере. Пусть еще побудут с нами.

З о ф и я. Ах, отец! Ты самый умный и всегда знаешь, как поступить, всегда умеешь во всем разобраться!

М и р а (искоса смотрит на Зофию, будто невзначай декламирует).

З о ф и я (невозмутимо). Я не лезла в дом. Меня принесли в него. И первую ночь отец сидел возле меня, чтобы мне не было страшно. Светилась маленькая лампочка под цветным абажуром. И сейчас, когда мне страшно, я мысленно вижу те глаза. Я выключу свет и зажгу елку. Вспомним маму и Милана.

Свет гаснет, на елке загораются электрические лампочки. Отец кладет куклу на место, затем достает из кармана связку писем, которую ему передал Ветрин, медленно развязывает тесемку, письма одно за другим падают на игрушки.

О т е ц. Раньше на елках были настоящие свечи.

М и р а. Это опасно, шторы могут загореться.

О т е ц. Милан воском надраивал свои первые лыжи.

Говорят, не слушая друг друга, хотя порой кажется, что разговор общий.

З о ф и я. Только двое пекли настоящие куличи. У Лузников водились орехи, и они дали нам две горсти очищенных. В Сопоте мы испекли с ними пирог из ржаной муки, такой, что во рту таял, а мама спрятала два яичка, потому что Милан любил есть яйца на завтрак.

О т е ц. Вся страна жила бедно. Дети приходили в класс с раздутыми животами от домашнего вина, потому что есть было нечего. А я на больших листах рисовал карту звездного неба.

М и р а. Мы могли бы растить этого ребенка. Не потому, что он Милана, а потому, что я снова бы ожила. Я видела во сне: он лежит в колыбельке из ивовых прутьев на берегу широкой реки, а по обеим сторонам ее — дубы. Вода в реке янтарная. На дне под пологом водорослей лежит мертвая Нада и улыбается совсем так, как ей улыбался Милан.

З о ф и я. Помню, как нам дали первый раз попробовать вина на Новый год. Мы играли в застолье. У нас была железная сковородка. Потом мы с Миланом удрали на чердак, где было такое круглое окно для вывешивания флагов. Ночь была морозная, а нам было жарко. В окно заглядывала невероятно большая луна, освещавшая серебряным светом сразу три долины. Милан целовал меня. Я его ужасно любила. Он ласкал меня, целовал, а я думала: вот так можно умереть от счастья. Он целовал меня и твердил: «Мы ведь можем любить друг друга, Зофи, ты же мне не сестра!»

М и р а. Хорошо развитые дети уже в год начинают говорить. Чем больше с ними общаются, тем раньше они начинают говорить. Мы никогда особенно не были близки с людьми, хотя этого никто не замечал. Теперь в нашей жизни ничего не изменится.

О т е ц. Во всех деревнях, где мне довелось служить, была отчаянная бедность. По ночам с вокзалов доносились жуткие стенания. Страдание, крест, нож! Откуда у меня появилась эта идея перевернуть свет?

З о ф и я. Потом я поняла, что не имела права, все-таки я была ему сестрой.

М и р а. Теперь мои руки будут отекать в непогоду. Если я решусь на операцию, увижу красивого врача в белом халате. Только и всего. В этом году у нас ничего не изменится.

З о ф и я. Эта семья — моя, и никто не может меня лишить ее.

О т е ц. Как мы были бедны! До шестнадцати лет ты не мог сам себе отрезать куска хлеба, потому что его не было вдоволь. Я вам не рассказывал. Видите этот шрам на указательном пальце. Я был мальчишкой и тайком отрезал себе кусок хлеба в кладовке, вдруг слышу, отец вошел в прихожую. Ну, я испугался и угодил себе по пальцу. Страшно бедны мы были, вся страна!

Неожиданно восстанавливается нормальный диалог.

М и р а. Зачем ты мне об этом рассказываешь?

О т е ц. Бедность — это страх…

М и р а. И…

О т е ц. И я принадлежу к тем, кто этот страх не смог преодолеть. Вы его унаследовали от меня, укрывшись за забором этого дома.

М и р а. Верно!

З о ф и я (прерывает раздраженно, торопливо). Хватит! Сил нет больше вас слушать, идиотизм какой-то, бред сумасшедших! Это как изжога от дешевой выпивки в дурной компании! Я не собираюсь на коленях ползать перед животом беременной женщины только потому, что у меня такого нет! Никогда! Ну и что, скажите на милость, живот? Почему мы должны чувствовать себя пропащими, несчастными, бедными, напуганными, глядя, как он набухает под юбкой? Ну что такое этот живот?! Бункер, временный бункер! И когда находящийся там появится на белый свет, где он окажется? За первым же углом его ждут кто с дубиной, кто с ножом, кто с доносом, кто с обманом — весь этот распрекрасный мир, для которого мы никакого интереса не представляем. Пьяницы, интриганы, лицемеры, люди, шагающие по трупам, этот сброд, умывающийся подчас сентиментальными слезами, джунгли… Ступайте со своим брюхом в этот мир, и куда подальше. Пусть себе катятся, если не могут без этого, пусть! У нас же всегда останется наш бункер! Мы обрели свой мир и имеем на него право! Это не страх! И если бы Милан знал… если бы понимал… если бы… если бы он захотел… так же, как мы… если бы… (Не может остановиться, после небольшой паузы, энергично.) А мне никакого живота не нужно! Я его терпеть не могу!

Пауза. Отец и Мира остаются безучастными.

(Внезапно, с поразительной рассудительностью, тихо.) Отец, не бойся, забудь обо всем, это неправда! Ты был достойным и смелым человеком. Во всяком случае, я знаю тебя таким, да и другим это известно. Ты светился, когда вечерами сидел с нами на кухне и учил нас житейским мудростям, и этот свет светил всей долине. Можно ли сделать больше? Нас осталось трое. Нам никто не нужен, никакие женщины, никакие дети. И нечего падать духом из-за того, что избавились от человека, который был для нас яблоком раздора! Новый год мы отметим так же, как прежде, а это всегда было прекрасно, даже когда мы были бедны. Бедность не страшна!

О т е ц. Зофи… Ох, Зофи!..

М и р а. Ох, Зофи, Зофи!..

З о ф и я. А сейчас мы зажжем бенгальские огни и что-нибудь тихонько споем! (Достает бенгальские огни и дает каждому по два.)

Мира отходит в глубину сцены.

Что будем петь? «Спустился туман…»?

О т е ц. Можно!

М и р а. Начинаем!

Поют. Зофия зажигает бенгальские огни. Серебряные искры осыпают всех. Свет гаснет.

З а н а в е с.