«Если», 2009 № 02

Евгений Лукин Чичероне

В наши дни городской двор крайне редко представляет собой замкнутое пространство — он принадлежит сразу нескольким домам и неуловим в своих очертаниях. Обычно это сквозной лабиринт сообщающихся промежутков, слишком тесных, чтобы стать жертвами точечных застроек, зато вполне способных вместить клумбы, деревья, игровые площадки, гидранты, мусорные контейнеры, безгаражный автотранспорт.

Наверняка существуют какие-то карты, какие-то планы с точным обозначением границ, однако бумаги бумагами, а жизнь жизнью. В моем понимании, двор — это территория обитания одного отдельно взятого городского дурачка.

Не знаю, в чем тут причина, но два дурачка в одном дворе ни за что не уживутся. Мне, во всяком случае, такого наблюдать не доводилось.

Явление загадочное. Почему бы в любой из многоэтажек не завестись сразу двум несчастным (по другим сведениям, счастливым) существам, искаженно воспринимающим нашу, с позволения сказать, действительность? Тем более, что, согласно статистике, число их увеличивается с каждым днем.

Возможно, вторая штатная единица просто не предусмотрена, иными словами, экологическая ниша рассчитана строго на одного. Возможно. И покуда жив тот, кто ее заполнил, остальные кандидаты на должность обречены прикидываться более или менее нормальными людьми. Так сказать, теряться на его фоне.

Момент возникновения вакансии уловить практически невозможно. Во-первых, дурачки в большинстве своем долгожители (подчас кажется, что они вообще не имеют возраста), во-вторых, если исчезают, то незаметно. Проходит несколько месяцев, прежде чем сообразишь, что дерганый, улыбчивый Коля куда-то делся, а вместо него объявился одутловатый, вечно обиженный Валек из третьего подъезда. Другое дело, что не всяк, считающийся психически здоровым, станет тратить жизнь на подобные наблюдения.

Отношение к дурачкам, как правило, благожелательное: приятно видеть того, кто заведомо глупее тебя. Если и поколотят порой бедолагу, то либо по незнанию его статуса, либо в связи с собственными не слишком высокими умственными способностями. Соблазнительно предположить, что поколотивший сам со временем займет нишу поколоченного, но это уже так, тоска по справедливости.

В каком-то смысле мне повезло. Есть же люди, дважды видевшие комету! Так и я. Лет семь назад незримый колпак с погремушками, оставшийся от канувшего в неизвестность Коли, увенчал, как уже было сказано, бритую, приплюснутую башку губастого Валька. Жили мы тогда еще на той квартире. Потом у меня пошли косяком собственные неприятности — развод, раздел, размен и в итоге переезд на окраину, где мне вновь выпала возможность наблюдать похожую историю.

Местного дурачка звали Аркашей. Внешне чем-то он напоминал приснопамятного Колю, но только внешне. Совершенно иная личность. Ловелас. Прожженный ловелас. Не пропускал ни одной юбки, причем осмотрительно выбирал женщин среднего возраста. Тинейджериц опасался и, наверное, правильно делал — слишком уж велик риск нарваться на отмороженного бойфренда. А может, и впрямь нарвался пару раз — с тех пор и зарекся.

— Верочка! Верочка! — журчал он, проворно ковыляя за грандиозной эйч-блондинкой лет этак сорока. — Ты когда за меня замуж выйдешь?

— Иди в попу, Аркаша, — лениво бросала та через обширное плечо. — У меня вон муж есть.

— Муж — старый. А я — молодой.

Между прочим, так оно и было. Молодой. Довольно ухоженный. Надо полагать, кто-то из его родителей еще оставался в живых.

— Я скоро в Америку поеду, — не отставая, хвастался Аркаша. — Мне яхту надо купить. А потом опять приеду. У меня прокурор знакомый. Он нам все устроит…

И только-только начал я привыкать к его подслеповатеньким глазкам и умильной улыбочке, как он вдруг взял и пропал. Не думаю, что скончался; скорее всего, некому стало о нем заботиться и сплавили Аркашу куда-нибудь под врачебный надзор.

Естественно, меня разобрало нехорошее любопытство: кто его заменит теперь? У кого из обитателей окрестных домов соскочит рычажок в мозгу? Ибо, повторяю, двор — как собор. Без юродивого он просто немыслим.

Гожусь ли я сам на столь ответственную роль? Вряд ли. Хотя, возможно, со стороны могло показаться, что у меня все к тому данные: сидит человек день-деньской на скамеечке у подъезда, смотрит стеклянным взглядом на проходящих, от разговоров уклоняется, на что живет — неизвестно, а главное — все время о чем-то думает. Если присесть рядом, встает и уходит.

Тем не менее себя я из списка исключил. Отобрал трех кандидатов — и промахнулся со всеми тремя.

Он поравнялся с моей скамейкой и, не удостоив взглядом, сосредоточился на нашей девятиэтажке, словно бы прицениваясь. Такое впечатление, что собирался купить ее целиком, однако не был еще уверен в целесообразности такого приобретения. Выглядело это довольно забавно, поскольку наряд потенциального покупателя скорее свидетельствовал о честной бедности, нежели о сверхприбылях: ношеный серенький костюм, ворот рубашки расстегнут до третьей пуговицы — по причине отсутствия второй. Плюс стоптанные пыльные туфли некогда черной масти. Я уже встречал этого субъекта во дворе и не однажды, знал, что проживает он в соседнем подъезде, пару раз мы с ним даже раскланялись.

— Дом, — неожиданно произнес он. — Жилой дом.

Замолчал, прислушался к собственным словам. Потом заговорил снова:

— Жилой, потому что в нем живут. — Подумал и уточнил: — Люди.

«Опаньки!» — только и смог подумать я.

Давнее мое предположение подтверждалось на глазах: пробки и впрямь перегорают по очереди. Дурачок умер — да здравствует дурачок!

Судя по всему, внезапный преемник Аркаши был одинок. То ли вдовец, то ли старый холостяк. Скорее первое, чем второе. Маниакальной аккуратности, свойственной убежденным противникам брака, в нем как-то не чувствовалось. Да уж, кого-кого, а его я точно в расчет не принимал. Почему-то мне всегда казалось, что резонеры с ума не сходят. Собственно, что есть резонер? Ходячий набор простеньких правил бытия, которым почему-то никто вокруг не желает следовать. Ну и при чем тут, спрашивается, ум? С чего сходить-то?

Однажды я краем уха подслушал его беседу с соседкой. Узнал, что дети должны уважать старших, а если не уважают, виноваты родители — воспитывать надо.

Все, что до сей поры произносил этот человек, не являлось продуктом мышления, но добросовестно затверживалось наизусть в течение всей жизни.

И вот поди ж ты!

— Минутку! — взмолился он. — Дайте посчитать. В каждой примерно по четыре человека. Четыре на четыре и на девять… — Окинул оком подъезды. — И еще на пять… — Пошевелил губами, умножая в уме. — Где-то около тысячи.

С болезненным интересом я следил за развитием его мысли.

— Все вместе? — с тревогой переспросил он себя. — Нет. Жилплощадь изолированная. Квартира. Это… м-м… такая емкость высотой чуть больше человеческого роста… запираемая изнутри…

Резко выдохнул, словно перед чаркой водки, хотел, видно, продолжить, но не успел, застигнутый врасплох очередным собственным вопросом:

— Зачем собираться всем вместе, чтобы жить порознь?

«А действительно, — подумал я. — Зачем?»

— Ну… так принято, — выдавил он наконец.

Я не разбираюсь в психиатрии, однако в данном случае тихое помешательство было, что называется, налицо. Либо у горемыки обвальный склероз, и он отчаянно перечисляет вслух самые простые вещи, пытаясь удержать их в памяти, либо шизофрения, она же раздвоение личности: сам спрашивает — сам отвечает.

Впрочем, возможно, одно заболевание другому не помеха.

— Не в наказание, — продолжал он с тоской. — Просто живут.

Запнулся, утер пот со лба. Отщепившаяся часть души откровенно издевалась над бывшим своим владельцем.

— Зачем так много людей? — прямо спросила она.

— Родину защищать, — не удержавшись, тихонько промолвил я.

Как выяснилось, очень вовремя.

— Родину защищать, — повторил он с облегчением двоечника, уловившего подсказку. Измученное лицо его просветлело, но тут же омрачилось вновь. — Родина. Это где родился. Я? В Советском Союзе. Только его уже нет.

Меня он по-прежнему в упор не видел. Глядя с сочувствием на жалобно сморщенное чело новоявленного нашего дурачка, я достал сигареты, закурил, кашлянул. Бесполезно. Жердиной огреть по хребту — не заметит.

— Теперь Россия, — с достоинством выговорил он. — Российская Федерация. Потом… Как это потом? Потом — не знаю…

Осекся, заморгал.

— От врагов. Сейчас — от грузин. Э-э… Грузия. Бывшая республика… То есть как бы это… Бывшая часть Советского Союза… Нынешнюю Родину — от бывшей?

Умственное напряжение вот-вот грозило достичь красной черты. Пора было принимать меры.

— Послушайте, может, вам помочь? — спросил я.

— Вы мешаете, — хрипло ответил он.

Вот так. Что называется, осадил.

— Хорошо-хорошо, — пробормотал я. — Не буду.

Он повернулся ко мне, однако глаза его оставались не то чтобы незрячи — нет, видеть-то они меня видели, но так на собеседника не смотрят. Так смотрят на неодушевленный предмет.

— Курит, — огласил он. — Вдыхает дым с никотином. Потом выдыхает. Зачем?

— Слышь, урод! — не выдержав, окрысился я. — А не пошел бы ты…

Не стал говорить куда и нервно отправил окурок в горлышко бутылки из-под пива, используемой мною взамен урны. Урн у нас во дворе, сами понимаете, не водилось.

— Да, — скорбно отозвался он. — Смысл курения обсуждать отказывается. Настаивает, чтобы ушел… Нет, не нападает… Спасибо… Спасибо… До свидания!

Последние слова были сопровождены заискивающей улыбкой. Но я к тому времени уже и сам взял себя в руки. Принимать дурачка всерьез означает, напоминаю, претендовать на его место.

— Ну вот, — обессиленно вымолвил он, присаживаясь рядом со мной. — Отработал. Сигаретки не найдется?

Я, честно сказать, слегка ошалел — настолько эта фраза не вязалась со всем предыдущим. Машинально переставил пивную бутылку так, чтобы она стала в аккурат между нами, и достал пачку.

Пару минут дымили молча. Он, кажется, переводил дух, а я все пытался уразуметь, что, черт возьми, происходит. Прикинувшись, будто разглядываю кондиционер на втором этаже, как бы невзначай покосился на соседа. С виду совершенно нормальный человек. Хотя бывает, что дурь и приступами накатывает. Потом отпускает.

— С кем вы сейчас говорили? — спросил я.

Он испугался. Опасливо взглянул на меня исподлобья, затем торопливо сунул едва до половины докуренную сигарету в бутылочное горлышко (сигарета сказала: «Тш-ш…») и встал.

— Извините, — сипло бросил он. — Мне пора.

И устремился к своему подъезду.

Слух о том, что Рудольф Ефимыч (так, оказывается, звали моего собеседника) взял вдруг и тронулся рассудком, назавтра был уже известен всему двору. Я, как несложно догадаться, ни с кем из соседей впечатлениями не делился. Остается предположить, что свидетелей его странного поведения было и так достаточно.

Скамейку с утра оккупировали взволнованные бабушки, лишив меня привычного насеста, и пришлось мне убраться восвояси. В тесные мои свояси, что на четвертом этаже, с их рваными обоями и ржавыми разводами на потолке в прихожей. Из услышанного мною возле подъезда следовало, что Рудольф Ефимыч и вправду вдов, одинок, неустроен, а стало быть, в нынешнем своем качестве долго не протянет. Городской дурачок — растение оранжерейное и нуждается в постоянной заботе. «В холе и лелее», как выразилась сегодня одна из бабушек. А иначе путь один — в бомжи.

Приключись подобное в девяностые годы, я бы даже не удивился. Людям вроде Ефимыча легче всего прослыть тронутыми именно во времена перемен, в эпоху общенародного помешательства, ибо крыша у таких с детства прихвачена болтами. Намертво. Ну вот представьте: у всех уехали, а твоя — на месте. И какой же ты тогда нормальный?

Да, но сейчас-то не девяностые. Жизнь устаканилась, народ опомнился, прописные истины вновь обрели право на существование. Опять же, чем меньше вникаешь в окружающую действительность, тем меньше у тебя шансов свихнуться. Живи — не хочу. Глупость, если на то пошло, чуть ли не самая надежная наша защита от безумия.

А тут начал человек задавать себе простые вопросы, да еще и честно на них отвечать. Самоубийца.

Интересно, что он имел в виду, сказав: «Отработал»? В каком смысле «отработал»? Дурачком отработал? Может, и впрямь предусмотрена в городском хозяйстве такая штатная единица? Сколько, интересно, платят?

На лестничной клетке раздались голоса. Не представляю, как зимовали прежние хозяева моей однокомнатки, но железная входная дверь не имела деревянного покрытия, поэтому в запертом положении она пропускала звуки с тем же успехом, что и в распахнутом. Вот и сейчас слышимость была изумительная. Один голос несомненно принадлежал Витале с пятого этажа, два других я опознать не смог. Гости, надо полагать. Вышли перекурить к мусоропроводу. Видимо, в квартире уже дышать нечем.

Поддать они к тому времени успели крепко, и речь их изяществом не отличалась. То, что в данный момент взахлеб излагал Виталя, после беспощадной цензурной правки прозвучало бы примерно так:

— Я, доступная женщина, вчера, на мужской детородный орган, иду, подвергнутый оральному сексу, а навстречу, соверша-ать половой акт…

Ну и все прочее в том же духе.

Беседовали они минут пять. Потом вмешался некто четвертый, и мне вновь почудился голос Ефимыча. Впрочем, до конца я уверен в этом не был. Глухие отрывистые фразы новоприбывшего в смысле внятности оставляли желать лучшего. Даже учитывая замечательные качества моей двери и оторопелое молчание троицы.

Матерно грянул Виталя. Кажется, четвертому лишнему, кем бы он ни был, грозило увечье. Я двинулся к дверному глазку, но, пока шел, громогласного буяна словно выключили. Тишина поразила подъезд.

Поколебавшись, отодвинул по-тюремному громко лязгнувший засов и выглянул наружу. Пусто. Гулко. Такое впечатление, что на промежуточной площадке затаили дыхание. Затем кто-то поспешно взбежал на пятый этаж и вызвал лифт. Дождался. Уехал.

А пауза все длилась. Определенно что-то необычное происходило у нас на лестнице. Не люблю вмешиваться в чужие пьяные дрязги, но тут, кажется, случай был особый — и я, сильно сомневаясь в правильности своих действий, двинулся вверх по ступенькам. Возле мусоропровода меня ждали три восковые фигуры. Две из них, принадлежащие незнакомцам, сидели на подоконнике, тупо уставясь в некую точку пространства. К той же точке стремился и сизорылый, пучеглазый Виталя — с явным намерением удушить ее, падлу, в зародыше. Стремился, но был перехвачен некоей неведомой силой, остановившей его на полпути.

С моим появлением восковых фигур стало четыре.

Была такая ныне забытая детская игра. Называлась «Море волнуется». Море волнуется — раз… Море волнуется — два… Море волнуется — три…

Отомри!

Я отмер. Приблизился к Витале, тронул не без опаски его угрожающе растопыренные пальцы. Теплые. Во всяком случае, сравнительно с моими.

— Э! — испуганно окликнул я. — Мужики! Что это с вами?

Мне послышался еле уловимый звук, напоминающий хруст тончайшей ледяной корочки. Скорее всего, померещилось. Трое шевельнулись, заморгали. Завидев меня, одурели вконец.

— А где… — Виталя облизнул губищи, огляделся.

— Кто? — спросил я.

— Ну… этот…

Очумело переглянулись. Давно я не чувствовал себя так неловко.

Из дурацкого положения нас вывел Виталя.

— Слышь, — все еще продолжая моргать, нашелся он. — Сосед. Это… Выпить хочешь?

Я согласился и, пожалуй, зря. Мое подозрение, что в разговор трех друзей на промежуточной площадке четвертым вклинился именно Ефимыч, подтвердилось, но большего мне из них выпытать так и не удалось. При одном только упоминании о случившемся собутыльники мрачнели. Такое чувство, будто они ни слова не запомнили. Вынесли одни впечатления.

— Дурак какой-то…

— Нет, ну а что он говорил хотя бы?

— А мужская принадлежность его знает! — нервно отвечал Виталя. — Звенящий тестикулами он и есть звенящий тестикулами!

Собственно, сегодняшний монолог Ефимыча я бы мог восстановить и сам — по образцу вчерашнего. Гораздо больше меня интересовало странное состояние, в котором я застал трех орлов у мусоропровода, однако расспрашивать их об этом казалось мне крайне бестактным, а то и просто бессмысленным занятием. Будь они даже трезвы, тут же постарались бы или все забыть, или придать событию какое-никакое правдоподобие.

Ну, стояли, ну, разговаривали. Подошел. Обидел. Растерялись.

А когда опомнились, ушел уже. На лифте уехал.

Вернувшись к себе, я первым делом жахнул крепкого кофе и попробовал поразмыслить.

Кажется, ошибся. Что-то не слишком похож наш Рудольф Ефимыч на обычного городского дурачка. Дурачок непременно должен быть безобиден и беззащитен. Вот первое, что от него требуется. А умственная ущербность — так, придаток, даже не слишком обязательный. Дурачок, да будет вам известно, существует вовсе не для того, чтобы нести околесицу. Его обязанность — пробуждать добрые чувства в окружающих и повышать их самооценку. Но, в отличие от нищих, он это делает бескорыстно.

А Ефимыч, получается, опасен. Сам видел.

Гипноз? А что еще может привести сразу трех человек в столь странное оцепенение? Пожалуй, только гипноз. Черная магия и разные там инопланетные парализаторы отпадают, поскольку я не домохозяйка и не восьмиклассница, чтобы верить всему без разбора.

Тогда вчерашняя наша встреча обретает совсем иной смысл. Возможно, то, что я принял за легкое помешательство, было всего-навсего неким развивающим упражнением. Сам себе вопрос — сам себе ответ. Кстати, становится понятной фраза: «Вы мешаете». Как и облегченный выдох: «Отработал».

Правда, имеются два возражения. И весьма серьезных.

Первое: почему, когда я вчера на него рявкнул, он не обезвредил меня, как эту троицу? Счел угрозу ничтожной? Или обезвредил на пару минут, а я ничего не заметил? С Виталей понятно: очнулся и видит перед собой вместо одного человека совсем другого. Попробуй тут не заметь!

И второе: извините, ни за что не поверю, чтобы человек такого склада на старости лет подался в гипнотизеры. Хотя, с другой стороны, много ли я о нем знаю? Пару раз поздоровались, один раз нечаянно подслушал его болтовню с соседкой, остальное — из уст бабушек на скамеечке.

Удивительное я все же существо. Деньги кончаются, семья распалась, работы не предвидится, а я вместо того, чтобы сообразить, как быть дальше, размышляю о каком-то загадочном придурке.

К дальнейшим событиям я, как выяснилось, оказался подготовлен куда лучше, чем остальные обитатели двора. Те жильцы, кому эта история была не безразлична, мигом поверили в обреченность Ефимыча и пророчили скорое появление стервятников: ладно родня нагрянет, а ну как черные риэлтеры?

Хотя откуда у него родня? Был племянник-бандит, уговорил дядю уволиться с порохового завода, здоровье поберечь. Чего, дескать, горб ломать? А вскоре племянника застрелили во время разборки. Теперь вот ни пенсии хорошей, ни кормильца.

Неделю спустя Рудольф Ефимыч вышел из подъезда в дорогой замшевой куртке — и по двору пробежал зловещий шепоток. Начинается. Вот уже и куртку ему купили. Теперь дело за малым. Уговорят подписать завещание на квартиру, потом тюк по башке — и в овражек!

Однако я-то знал, что не все так просто. Даже если забыть чертовщину, недавно приключившуюся на промежуточной площадке между четвертым и пятым этажами, не тянул Ефимыч на роль блаженного. Взять, к примеру, ту же куртку. Ну не было у него в лице сияния, свойственного дурачкам, когда они выходят из дому в дорогой обновке. Отрешенность была, задумчивость была. Даже озабоченность. А радости — никакой.

Что же касается «тюк по башке — и в овражек», это, согласитесь, пережиток прошлого. Отголосок тех же девяностых. Сейчас ненужную личность убирают куда более цивилизованными способами, что и подтвердилось пару дней спустя, когда к соседнему парадному подкатила «скорая». Лекари душ человеческих довольно долго трезвонили в квартиру Рудольфа Ефимыча, пока некая сердобольная сволочь не подсказала, что хозяин гуляет во дворе. Вернулись во двор. Действительно, душевнобольной в роскошной замшевой куртке стоял перед медицинским автотранспортом и натужно пытался растолковать самому себе, что это такое и зачем.

А вокруг уже собиралось дворовое воронье, прилично пригорюнившееся, любознательное, зоркое. Внезапно я понял, чем сейчас кончится дело, и тоже снялся со скамейки. Подошел поближе.

— Здравствуйте, — сказала коренастая врачиха. — Вы Уклюжий Рудольф Ефимович?

Будущий узник здравоохранения смотрел на нее, словно бы не понимая вопроса.

— Врач, — отрывисто произнес он наконец. — Лечит от болезней. Болезнь — это когда плохо со здоровьем. Здоровье? Ну, это… когда ничем не болеешь…

Докторица скорбно поджала губы, затем кивнула санитарам.

На мой взгляд, для одних людей время движется слитным потоком, для других дробится на бесчисленные мгновения. Этих вторых мы обычно называем фотогеничными. Два амбала в белых халатах несомненно относились к первому разряду, ибо нелепее тех поз, в которых они застыли, пытаясь взять больного под руки, трудно себе представить. Мало того, что оба замерли, раскорячившись подобно чечеточникам, так еще и со скучающими физиономиями.

Нет, все-таки Виталя со своими гостями выглядел куда выразительнее.

Поначалу никто ничего не понял. За исключением меня, ну и, понятно, Ефимыча. Он виновато ссутулился и, пробормотав: «Извините», — поспешил удалиться. Перед ним расступились.

Врачиха (она уже открыла переднюю дверцу) покосилась на скульптурную группу в белых халатах — и садиться в машину раздумала.

— Что там у вас? — раздраженно осведомилась она.

Осеклась. Взгляд ее метнулся по двору в поисках исчезнувшего пациента, потом вновь сосредоточился на обездвиженных сотрудниках. Дальнейшие действия коренастой тетеньки свидетельствовали либо о высоком профессионализме, либо о хорошей интуиции. Очутившись перед окаменевшими, она не стала их трясти и щипать. Просто отвесила каждому по оплеухе. В лечебных целях.

Амбалы ожили, отшатнулись.

— В машину, — процедила врачиха.

С тем и отбыли.

Забавно, однако ничего сверхъестественного наши ротозеи в случившемся так и не углядели. Единственное, что возмутило всех до глубины души, это неслыханно грубое обращение врача с персоналом. Ну прошляпили, ну убежал. Но по морде-то зачем? Психиатр называется!

Странный народ. Что ни покажи по телевизору, всему поверят, а тут на глазах происходит откровенная дьявольщина — и никто ее не видит.

Говорят, была потом еще одна попытка похищения нашего Ефимыча (на сей раз чисто уголовная), но мне о ней мало что известно. Рассказывали также, будто он взял вдруг и расплатился с долгами. Разом. В это, кстати, верилось. Куртейка-то не из сэконд-хэнда.

Исполняющий обязанности дурачка сочувствия ни в ком уже не вызывал. Какое может быть сочувствие к буржуям?

Однажды он остановился возле нашего подъезда и посмотрел на меня пустыми глазами.

— Скамейка, — подсказал я. — Предназначена для сидения. Состоит из двух столбиков и доски. Для того чтобы сесть, надлежит согнуть ноги в коленях и опустить задницу на доску. Задница — это то, что сзади.

Рудольф Ефимыч горестно скривил рот.

— Смеетесь, — упрекнул он. — Все бы вам смеяться.

Присел рядом, прерывисто вздохнул.

— Понимаете, я — гид, — признался он, покряхтев.

— Кто? — не понял я.

— Гид, — повторил он. — Хожу и все рассказываю.

— Ну, это я заметил. А кому, простите?

— Откуда я знаю! — с тоской сказал Рудольф Ефимыч.

Что-то в этом роде я и предполагал. Есть такое заболевание, не помню только, как называется. Слышит человек голоса, разговаривает с ними, ругается, спорит. Правда, в подобных случаях не прорезается талант гипнотизера, да и благосостояние, насколько мне известно, не увеличивается.

В остальном же — тютелька в тютельку.

— А как они на вас вышли?

— Вышли — и все.

— Но вы их видели хотя бы?

— Нет. Только слышу.

— Рисковый вы человек, Рудольф Ефимыч, — заметил я. — Имейте в виду, в потустороннем мире жуликов тоже полным-полно. А вдруг они с дурными намерениями?

Встревожился, прикинул.

— Да нет! — убежденно сказал он. — Какие жулики? Что обещали, все сделали. Счет открыл — деньги перевели. Безопасность вот обеспечивают…

— Это в смысле… с Виталей… с санитарами?…

— Ну да. Потом какие-то двое куртку с меня снять хотели. Вечером. Во дворе. Ну и их тоже…

Следует признать, такое истолкование событий, в отличие от моих выкладок, звучало непротиворечиво, а главное, все объясняло. Впрочем, вполне естественно. Единственный способ все объяснить — это сойти с ума.

— Стало быть, вы теперь чичероне?

Мой собеседник смертельно обиделся. У него даже губы затряслись.

— Как вы можете так говорить? — напустился он на меня. — Я двадцать лет на пороховом заводе отработал!

Я уставился на него в изумлении. Потом дошло.

— Рудольф Ефимыч! Чичероне — это проводник по-итальянски. Экскурсовод.

— Но мы же с вами не в Италии! Мы — русские люди!

Видно, каждое незнакомое слово было для него личным оскорблением.

— А те, кто вас нанял? — не удержавшись, подначил я. — Какой они национальности?

Ефимыч обмер. А действительно.

— Может, инопланетяне… — жалобно предположил он.

Ну да, конечно. Инопланетяне. Лишь бы не грузины и не американцы.

— Возможно, возможно, — не стал я спорить. — Вы просто хотите поболтать или у вас ко мне какое-то дело?

— Да-да… — озабоченно проговорил он и на всякий случай огляделся. — Дело… — Затем в глазах его обозначился испуг. — Извините. Потом…

Ефимыч встал и судорожным движением отер ладони о свою знаменитую замшевую куртку.

— Скамейка, — доложил он. — Предназначена для сидения…

И почему я не псих с паранормальными способностями? Ходил бы себе по двору, видал бы всех в гробу, называл бы вслух кошку кошкой. Кто такая? Сейчас растолкую. У кошки четыре ноги, позади у нее длинный хвост. А мне бы за это денежка на счет капала… Впрочем, относительно денежки на счет Ефимыч, скорее всего, выдумал. Как и относительно погашенных долгов. А иначе ерунда выходит: в финансах его незримые работодатели разбираются, а что такое скамейка, не знают.

Тогда откуда куртка?

В железную дверь гулко постучали. Звонка у меня не было. Была только кнопка, но сама по себе.

Открыл, не спрашивая, кто. В крайнем случае, грабители.

На пороге стоял Рудольф Ефимыч. Замшевое плечо его оттягивала сумка — тоже, видать, не из дешевых.

— Отработали? — понимающе спросил я.

— Да, — сказал он. — Отработал.

— Тогда прошу…

Мы прошли в комнату, где, к моему удивлению, незваный гость с торжественной последовательностью принялся выгружать на свободный краешек стола коньяк, оливки и прочую семгу. В честь чего это он? Ах да, у него ж ко мне дело!

В четыре руки расчистили стол, уселись. Ефимыч огляделся, вздохнул.

— Бедно живете, — сокрушенно молвил он.

Я промолчал. Гость тоже мялся и покряхтывал, не зная, с чего начать. Потом спохватился и разлил коньяк в тусклые разнокалиберные стопки.

Чинно приняли по первой. Закусили оливками с блюдца.

— Я простой работяга, — внезапно известил он. — Я попросту.

— Вы это мне? — уточнил я. — Или им?

— Вам. Я — прямо, знаете, без этих там ваших разных… Как в детстве учили, так и живу.

Трудная, видать, была смена. Речь у него разваливалась окончательно.

— Рад за вас.

— Погодите, — сказал он. — Не перебивайте. А то собьюсь.

И разлил по второй.

Выпили.

— У кого ничего святого, — сосредоточенно продолжил он, — таких не выношу. Родителей надо уважать. Родину любить. Работать надо. Прямо скажу: языком болтать не умею — только руками. Вот так!

Рассердился и умолк. Кажется, меня за что-то отчитали. Впрочем, Ефимыч уже смягчился. Назидательно поднял указательный палец.

— Труд сделал человека, — изрек он.

— Точно труд? — усомнился я. — Не Бог?

Моего гостя прошибла оторопь.

— Нет, ну… — Он замялся. — Сначала Бог, потом труд… Бог сделал человека и сказал: «Трудись».

Я смотрел на Ефимыча почти что с завистью. И ведь уверен в каждом своем слове! Как все же мало нужно для счастья… Трудись! Это, между прочим, изгоняя Адама из рая, Бог ему такое сказал. «В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят…» А в момент изготовления Он другое велел: «Плодитесь и размножайтесь». Занимайтесь, короче, сексом.

— Человек без людей не может, — сказал Ефимыч. — Без людей человеку нельзя.

Затосковал. Разлил по третьей. Я забеспокоился. Дозы, правда, махонькие, но все равно — в таком темпе… К счастью, мой собутыльник не донес коньяк до рта и со стуком отставил стопку. Я последовал его примеру.

— Ну вот как это? — уже с надрывом заговорил он. — Работал! Честно работал! Двадцать лет на пороховом заводе. Знал, что нужен людям! А они…

— Кто «они»? Люди?

Он досадливо мотнул головой.

— Да нет. Эти… которым я все рассказываю.

— А-а… — Я наконец-то смекнул, в чем дело. — Спросили, как именно вы трудились на благо людей? А потом: что такое порох и зачем?

— Да, — глухо признался Ефимыч.

— Вот гады! — с искренним восхищением подивился я.

Все-таки пришлось выпить по третьей.

— Рудольф Ефимыч! Но они ж, наверное, не нарочно…

— Будто мне от этого легче! — буркнул он.

— Да не берите вы в голову… — уже малость размякнув, добродушно убеждал я его. — Подумаешь, начальство обидело! Так ли нас еще обижали, а, Ефимыч? Зато работенку подкинули. Хорошо хоть платят-то?

— Платят хорошо… А во дворе со мной никто говорить не хочет.

— Завидуют, — решительно объявил я. — Черной завистью. Ишь! На старости лет человеку хлеба кус перепал, а им уже невмоготу! У, суки…

— А вы сейчас безработный? — ни с того ни с сего спросил он.

Настроение мигом упало. Не спрашивая разрешения, я собственноручно наполнил стопки.

— Безработный…

— А раньше где? — не отставал Ефимыч.

— Да где я только не работал!

— Ну я и вижу, — одобрительно заметил он. — Рабочий человек. Не из этих… не из интеллигентов.

Ну, спасибо тебе, Ефимыч!

— Кто такие?

Он уставился на меня с подозрением.

— Не знаешь, что ли?

Я истово перекрестился, дескать, впервые слышу. Наверное, это было жестоко с моей стороны — задавать простые вопросы, от которых у бедняги и так уже ум за разум заходил, но после трех стопок коньяка за собой не уследишь.

— Интеллигенты?… — Глаза его напряглись, а лоб пошел натужными складками. — Ну, эти… Образование получили, а пользу приносить не хотят.

— Кому?

— Обществу, — сердито сказал он. — Россия из-за них гибнет. Умные больно.

— Кто, например?

— Артисты всякие, — нехотя ответил он.

— А-а… — Я покивал. — Шукшин, Мордюкова…

— Нет, — испуганно сказал он. — Ты чо? Шукшин, Мордюкова… Они полезные. Я про паразитов разных.

А может, зря я ему сочувствую. Вот экскурсантов его бестелесных, тех — да, тех стоит пожалеть. После таких объяснений сам, пожалуй, рехнешься. Хотя не исключено, что, задавая вопросы, голоса просто развлекаются. Пораженный этой внезапной мыслью, я с невольным уважением покосился на моего собеседника. Если так, то передо мной сидел дурачок отнюдь не городского, но космического масштаба. Может быть, даже вселенского.

— И чем же мы, паразиты, вам не угодили?

Слово «мы» он, естественно, не расслышал. Фильтр, с детства установленный в голове Рудольфа Ефимыча, исправно задерживал на входе все, что противоречило его пониманию ситуации.

— Паразиты, — повторил он, глядя на меня с недоумением и, должно быть, подозревая во мне придурка.

— Трудового народа?

— Да, — подтвердил он. — Паразиты трудового народа.

— Ну и где он, этот ваш трудовой народ? — спросил я с пьяным смешком. — Вот, допустим, я паразит…

— Почему паразит? — всполошился Ефимыч. — Безработный!

— Хорошо. Безработный паразит. — В голове у меня давно шумело, но это полбеды. Хуже, что во мне пробуждался трибун. — Работать, говоришь, надо? На пользу общества? Какого? Этого? Которое меня за порог вышибло?

Ефимыч сидел, отшатнувшись, и даже не моргал.

— Н-ни капли крови за капиталистическое отечество! И ни капли пота! Ни кап-ли! Ты понял, Ефимыч?

Ефимыч понял.

— Так я и говорю! — подхватил он, оживая. — Давно этих жуликов к ответу надо! В Библии как сказано? «А паразиты — никогда!»

Бывают бездарные дурачки. Бывают талантливые. Ефимыч был гениален. Вот так, запросто, походя, в пику Владимиру Ильичу Ленину, слить коммунизм с христианством в один флакон!

Луначарский скромно курит в сторонке.

— Нет, закончим все-таки с трудовым народом, — упорствовал я. — Согласен, трудится! Доблестно! А на кого? На олигархов. Трудовой народ — пособник олигархов. Он с ними со-труд-ни-ча-ет. В отличие от нас, честных паразитов… А кто такой олигарх? Хищник. Вот скажи, что для тебя лучше, Ефимыч, хищник или паразит? С кем бы ты предпочел столкнуться на узкой тропинке: с разъяренным клопом или с разъяренным тигром?

Последним своим нетрезвым сравнением я, надо полагать, добил собеседника вконец. Вряд ли он уловил извилистый ход моей мысли, но, судя по всему, это-то и показалось ему особенно обидным. Ефимыч встал с каменным лицом. Ни слова не говоря, закупорил коньяк и вернул его в сумку. Туда же отправилась не вскрытая еще вакуумная упаковка семги.

— Не думал я, что вы… — голос его дрогнул, — такой…

Ничего более не прибавил и прошествовал к выходу.

— Иди-иди… — глумливо дослал я ему в оскорбленно выпрямленную спину. — Труженик! Ниспококл… Низко-пок-лон-ствуй дальше перед своими буржуинами! Чичероне! Вот погоди, весь мир насилья мы разрушим… Как там в Библии?…

Гулко лязгнула железная дверь.

Ай-яй-яй, как стыдно! Совсем пить разучился. С трех рюмок погнать коммунистическую пропаганду! Или с четырех? Да, кажется, с четырех. Четвертую я наливал собственноручно. А там, глядишь, и пятая набежала…

До девяносто первого года я, помнится, в таких случаях гнал исключительно антисоветчину. Что ж, иные времена — иная ересь.

Съел горсть оливок и хмуро задумался.

Общество… Вечно оно пытается извлечь из меня какую-то пользу. Ну какая от меня может быть польза? Один вред.

Нет, я, понятно, всячески сопротивляюсь подобным поползновениям. И этот поединок двух эгоизмов длится с переменным успехом вот уже без малого полвека.

Кстати, мне есть чем гордиться. Подумайте сами: на стороне противника военкоматы, милиция, наложка, а на моей — я один, и то не всегда. Конечно, при таком неравенстве сил обществу время от времени удается со мной сладить, но и в этом случае оно, видите ли, недовольно. Ему недостаточно меня изнасиловать, ему надо, чтобы я отдавался с любовью. С какой радости?

Оно утверждает, будто правота на его стороне. Я же утверждаю, что на моей. Как говорят в детском садике: «А чо оно первое?! Я его трогал?!»

А тут еще эти самозабвенные придурки вроде Ефимыча. Хотя такие ли уж они самозабвенные? Иногда мне кажется, что любой человек по сути своей шпион, внедривший себя в человечество. Вы не поверите, но иной раз хочется посадить гада на привинченный к полу табурет, направить в глаза лампу и допросить с пристрастием: «На кого работаете?» — «На общество!» — «А подумать?» — «На общество!» — «А иголки под ногти?» — «На общество!!!»

На какое на общество? На себя ты, вражина, работаешь, на себя…

С этой глубокой мыслью я и заснул.

Разбудил меня все тот же Рудольф Ефимыч. Каким образом он вновь проник в квартиру, загадки не составляло: без ключа дверь запиралась только изнутри. А я ее, понятно, не запер. Судя по тому, что за окном помаленьку смеркалось, с момента нашего расставания прошло как минимум два часа. Ополовиненная бутылка коньяка вновь расположилась на столе, а семга была лишена упаковки и даже нарезана. Сам чичероне сидел на стуле, деликатно покашливая и похлопывая себя по коленям.

«Мирись, мирись, мирись и больше не дерись…»

— А? — сказал я спросонья.

— Я ведь чего шел-то? — пряча глаза, напомнил он. — Дело у меня к вам.

Да, верно. До дела у нас так и не дошло. Я сел на раскладном своем ложе, протер глаза.

— Ну, — буркнул я. — И в чем оно состоит?

— Только имейте в виду, — предупредил Ефимыч. — Я — простой работяга. Я попросту.

«О Господи! — подумал я. — Снова здорово! Как его голоса терпят?»

— Вот вы безработный, — сказал он. — И жить вам не на что.

Я помял виски, поморщился. Ефимыч истолковал мое движение не совсем правильно и шустро наполнил стопки.

— А я, как в детстве учили… Языком болтать не умею…

— Только руками, — сипло подсказал я.

— Да, — сказал Ефимыч. — Только руками. Вот у вас — получается… Иной раз так слово вывернете, что… — он пожевал губами, — …даже в голову не придет! — Принял коньячку, замолчал, выжидательно на меня взглядывая. — Ну так как?

— Что «как»?

— Ну не могу я больше! — взмолился он. — Они ж меня о таком спрашивают, что с ума сойдешь! Начнешь отвечать — люди шарахаются. Как от чумного какого. А вы безработный…

— Стоп! — скомандовал я. — Вы что хотите? Пересадить эти ваши голоса из своей головы в мою?

— Да, — обреченно сказал Ефимыч. — Хочу.

— Так, — проговорил я и поднялся с койки. — Пойду самовар поставлю…

Выйдя в кухню, разжег конфорку — и выразительно на нее посмотрел. Дескать, ничего себе, а? Водрузил чайник на огонь и, сокрушенно покачав головой, вернулся в комнату, где изнывал в ожидании Ефимыч.

— Так, — повторил я, садясь напротив. — Значит, решили уволиться…

— Да! — выдохнул он. — Сил моих больше нет.

— А жить на что собираетесь? На пенсию?

— Ну жил же до сих пор! И потом… я уже вон сколько заработал…

— Сколько?

Он взглянул на меня с опаской.

— Да как… — уклончиво молвил он. — Вот на Центральный район меняюсь. С доплатой. И еще кое-что останется…

Что ж, это мудро. С нынешней его репутацией в нашем дворе оставаться не стоит. Разумнее перебраться куда подальше.

— И защищать больше не будут…

— Защищать не будут, — подтвердил он.

— А мою кандидатуру вы уже с ними обсуждали?

— Да! — с жаром сказал Ефимыч. — Они согласны. Дело только за вами.

В кухне весьма своевременно заверещал чайник, что дало мне повод удалиться, выгадав краткую отсрочку.

Сказано: возлюби ближнего, как самого себя. Я не люблю себя. Жалеть иногда жалею, а любить не люблю. Не за что. Таким образом вышеупомянутая заповедь Христова соблюдается мною неукоснительно.

Однако нелюбовь к ближним вовсе не подразумевает жестокости в отношении кого-либо из них. А любой мой ответ в данном случае прозвучал бы весьма жестоко. Наиболее милосердным представлялось твердое «нет».

Ну вот, допустим, отвечу я: «Да». Голоса, естественно, никуда от этого не денутся — и поймет Ефимыч с ужасом, что никакой он не чичероне, а самый обычный псих. Еще не дай Бог что-нибудь над собой учинит. Мучайся потом из-за него…

Впрочем, поймет ли? Может ли вообще психопат чистосердечно признать себя психопатом? Наверняка извернется, выкрутится, что-нибудь придумает и останется прав во всем. Да и голоса, конечно же, его изнутри поддержат: отбой, дескать, никого нам, кроме тебя, Ефимыч, не нужно. Нет такого второго во Вселенной.

Есть, кстати, и другой вариант. Я говорю: «Да», — и голоса умолкают. Где-то я даже читал о подобном способе лечения. Правда, не исключено, что вместе с ними Ефимыча покинут и его гипнотические способности, однако не думаю, чтобы он об этом когда-нибудь пожалел.

С большим чайником в левой руке и с заварочным в правой я вернулся к столу.

— Ну? — затрепетав, спросил меня Ефимыч.

На мое счастье, я сначала избавился от кипятка и лишь потом сказал:

— Что ж с вами делать… Согласен.

«Тогда давайте обсудим условия», — отчетливо прозвучал в моей голове приятный мужской голос.

Как все это было давно…

Я останавливаю свой «форд» напротив здания с колоннами, что, конечно же, чревато штрафом. Ладно, штраф так штраф. Кто бы протестовал!

— Дума, — с удовольствием оглашаю я, захлопывая за собой дверцу и простирая ладонь к колоннаде. — Это где думают.

— О чем? — неслышно спрашивают меня.

— Предполагается, что о народном благе.

— Кем предполагается?

— Теми, кто думает.

— Это соответствует действительности?

— Ну, не все так просто, — со снисходительностью истинного чичероне изрекаю я. — Конечно, каждый думает исключительно о своей выгоде и о своей карьере. Но из множества этих мелких дум складывается одна общая дума о народном благе.

На несколько мгновений в голове моей воцаряется тишина. Кажется, я малость озадачил своих работодателей. До сих пор не возьму в толк, кто они и откуда взялись. Первое время пытался понять, потом махнул рукой. Достаточно того, что ребята вроде хорошие и в чужие дела не лезут. Да у них, судя по всему, и возможностей таких нет. Просто любопытствуют.

Даже мысли читать не умеют. Меня это устраивает, хотя и создает определенные неудобства: на каждый их вопрос нужно отвечать вслух. Сначала стеснялся, потом обнаглел. Вроде как по сотику болтаешь. Тем более что на правом ухе у меня и впрямь красуется самая что ни на есть крутая гарнитура. На зависть продвинутым тинейджерам. Однажды подстерегли у парадного, попытались отобрать. За что и были обездвижены.

Сильно осложнились отношения с женщинами. Теперь каждую приходится предупреждать, что я иногда во время интимной близости начинаю говорить крайне циничные вещи. В виде вопросов и ответов. Впрочем, некоторых это даже возбуждает.

— Поясните, — звучит наконец у меня в голове.

— Помните, в прошлый раз вы спрашивали, что такое армия?

— Помним.

Вот еще одна странность: о себе они говорят только во множественном числе. Видимо, коллективный разум. Не надо смеяться, но одно время я подозревал в них колонию компьютерных вирусов, использующих человеческий мозг в качестве приемной антенны. Кстати, это многое бы объяснило. Например, поступления на мой банковский счет. Или, скажем, незнание простейших истин, совершенно для нас естественных и не нуждающихся в истолковании.

Однако, если они и вправду обитают в Интернете, что им мешало заглянуть в любой словарь?

— Так вот, — важно продолжаю я. — Чем трусливее каждый солдат в отдельности, тем храбрее армия в целом. Как видите, тот же самый парадокс.

— Почему так?

— Потому что, если солдат бесстрашен, он прежде всего перестает бояться своего командира. Если же труслив, то предпочтет доблестно погибнуть, лишь бы не получить взыскания.

— Что такое взыскание?

Я не тороплюсь с ответом. Окидываю критическим взглядом свой новенький «фордик» и с удовлетворением отмечаю, что его жемчужный окрас и впрямь весьма удачно сочетается с мягкими тонами моего прикида.

Как хотите, а мне нравится нынешняя работа. Самое подходящее занятие для стареющего эгоиста, который в последнее время только и делал, что, сидя на лавочке, ненавидел окружающее да копил желчь. Разумеется, я слегка измываюсь над моими незримыми спонсорами, но они этого, кажется, не замечают. Или делают вид, что не замечают. Тут еще поди пойми, кто над кем измывается. Впрочем, какая разница! Главное, что мы вполне довольны друг другом.

Иногда вижу Ефимыча, поскольку тоже перебрался в центр, поближе, так сказать, к очагам цивилизации. По-моему, предшественник мой не благоденствует и, скорее всего, сожалеет о том, что уступил кормушку. Но, полагаю, другого выхода у него не было. Для подобных ему чудил называть вещи своими именами означает лишиться в итоге последних иллюзий, а это им, поверьте, мука мученическая.

Мне проще. У меня действительно давно уже не осталось ничего святого. И, стало быть, нет такого вопроса, который смог бы меня смутить.

На ступени под колоннами начинает стекаться народ с какими-то плакатами. Кто-то что-то выкрикивает.

— Что происходит? — интересуются мои невидимки (о взысканиях мы к тому времени успели переговорить).

— Митинг, — отвечаю со скукой. — Порядка требуют.

— Что такое порядок?

— Порядок, — небрежно объясняю я, — это когда тебе и таким, как ты, живется хорошо, а не таким, как ты, плохо.

— Зачем?

— Что «зачем»?

— Зачем живется?

Эх, ничего себе! Недооценил я, выходит, своих экскурсантов. Озадачили. Так с лету и не ответишь.

— Н-ну, скажем… ради продолжения рода. Чтобы рожать детей.

— Зачем?

— Чтобы рожали детей…

— А дальше?

— Чтобы рожали детей, чтобы рожали детей… Могу и дальше.

— Вы тоже продолжаете род?

— Спасибо, уже продолжил. Больше не хочется.

— Тогда зачем живете?

— Хороший вопрос, — невольно усмехаюсь я.

— Нет, — с сожалением поправляют меня. — Вопрос плохой. Но вам придется на него ответить.

Олег Дивов Сдвиг по фазе Рассказ-реконструкция в документах

Ваше Превосходительство!

Наши страны давно и плодотворно сотрудничают в области нераспространения стратегических вооружений, грабительского колониализма и расовой сегрегации. Разрешите по этому поводу выразить признательность всему Русскому народу и вам в его лице.

Про то что случилось на территории Университета 12 сентября я ничего не знаю и ничего не видел. Пользуясь случаем хочу сообщить следующее. Кофе в главном корпусе ужасный хотя были мои многочисленные жалобы.

Автоматы для кондомов в общежитии философов исписаны неприличными словами и телефонами девушек не соответствующих действительности.

В общем туалете второго этажа был многочисленно замечен странный зверь но биологи отказались нам помочь и его поймать. Биологи сказали это Jabius Govenius Rex который очень хищный и опасный. Поэтому мы туда больше не ходим потому что страшно.

Команда почвоведов обыграла журналистов в регби 24:0. После этого факультет журналистики пропал вообще и куда он спрятался я не знаю а нас философов заставляют заниматься спортом. Поэтому мы вероятно тоже проиграем почвоведам и спрячемся.

В заключение хочу выразить соболезнования пострадавшим от событий 12 сентября про которые я ничего не знаю и поблагодарить вас и в вашем лице великий Русский народ от имени нашего великого народа за плодотворный научный обмен.

С уважением,

Патапамба Роберт Ч.П.

Досточтимый сэр!

Наши страны давно и плодотворно сотрудничают в области научного обмена. Пользуюсь случаем поделиться с вами чувством глубокого удовлетворения по этому случаю.

По существу заданных мне вопросов отвечаю следующее.

1. Про что случилось на территории Университета 12 сентября я ничего не знаю и ничего не видел.

2. Про газовую атаку в общежитии физиков и стрельбу по общежитию химиков я узнал от других студентов и ничего не знаю.

3. Что в Университете работает неизвестная мне «исследовательская группа KTG» я узнал только сейчас и ничего не знаю.

4. Про то что «Бобби Амба дал ребятам из группы KTG сто рублей на наркотики для работы» заявляю решительный протест. Потому что:

a) никакого студента Бобби Амба не знаю;

b) «ребята из группы KTG» не знаю кто такие;

c) сто рублей у меня не было потому что моя стипендия маленькая а мой отец Чрезвычайный и Полномочный Посол Джозеф Б.X.Патапамба не дает мне денег чтобы я был как все студенты;

d) группа «KTG» не использует наркотики в своей работе и я про это ничего не знаю;

е) в нашем кампусе никакие наркотики не стоят сто рублей.

Ваше Превосходительство уважаемый господин ректор! Со своей стороны считаю своим долгом заявить. Порочащие меня сведения есть ошибочная провокация начальника Охраны Университета г-на Сапрыкина и его заместителя г-на Кукина. Указанные Сапрыкин и Кукин многочисленно заявляли что для них «все нерусские студенты на одно лицо». Как результат месяц назад Охрана незаконно задержала моих коллег трезвых философов Гомогадзе и Агрба которых приняли за пьяных филологов Гулиа и Тагизаде. Я заявляю про это что это типичный белый апартеид с которым мы успешно боремся на моей родине при всемерной поддержке великого Русского народа.

Примите заверения в совершеннейшем к вам почтении.

Патапамба Роберт Ч.П.

Папуля!

Честное слово, ничем не могу помочь. Не мой профиль. Одно могу сказать точно: таких массовых психических феноменов просто не бывает. Произошел какой-то «сдвиг по фазе», кратковременное наложение вероятности на наше бытие. Ну фантастика, да… Очень интересно. Понимаю, что тебе, как ректору, мистика, стрельба и мордобой прямо посреди Универа совершенно не нужны, но я-то тут при чем?! Моя группа к этому не причастна. 12 сентября у нас был обычный «полевой выход», как мы это называем, и никаких новых эффектов мы не заметили. А вот физики, я слышал, именно в тот день впервые дали питание на какую-то экспериментальную установку. У них там замкнуло и сильно горело (подозреваю, что тебе не доложили). Интересно, чем занимались эти ребята. Не проверкой ли гипотезы Эверетта, а? Ты им скажи, чтобы в следующий раз, когда соберутся устроить короткое замыкание, пусть сначала выберут параллельный мир посимпатичнее.

Андрей.

P.S. К ужину не жди, извини, работы по горло.

По событиям 12 сентября на территории многокорпусного студенческого общежития «Филиал Дома студента» (далее ФДС).

Ваше Превосходительство, уважаемый господин ректор.

По событиям 12 сентября предварительное расследование закончено. Ввиду отсутствия жертв рекомендую считать этот инцидент стихийным бедствием неясной природы и внутренним делом Университета. Вмешательство городской полиции и утечка информации в прессу были допущены по моей вине, за что я готов понести ответственность.

Материальный ущерб ФДС:

— выбито 50 % стекол в корпусе химиков (уже восстановлено);

— заражен слезоточивым газом вестибюль корпуса физиков (полная дегазация проведена);

— исчез бесследно находившийся в зоне бедствия садовый трактор (наступление страхового случая не признано).

По фактической картине бедствия Охраной установлено следующее.

Примерно в 18:45 12 сентября на территории общежития были отмечены аномальные явления. Вокруг корпусов возникло марево и дрожание воздуха. Отдельные студенты почувствовали легкую тошноту, озноб и беспричинный страх.

Приблизительно в 19:00 на территорию общежития проникли неустановленные лица и устроили драку на площадке между корпусами физиков и химиков. Драка продолжалась несколько минут. Дежурные обоих корпусов вызвали Охрану.

Тем временем новая группа неустановленных лиц выбежала из корпуса химиков, неся большой синий баллон наподобие газового. Группа с баллоном появилась из глубины коридора первого этажа и пробежала мимо дежурного, выкрикивая нецензурную брань. По словам дежурного, он от удивления залез под стол и больше ничего не видел.

Группа с баллоном добежала до корпуса физиков, ворвалась в вестибюль, где распылила содержимое баллона, и скрылась. Вестибюль и коридор первого этажа заволокло газом. Тамошний дежурный, заметив приближающуюся угрозу, успел спрятаться в туалете и тоже ничего больше не видел.

Еще через несколько минут открылось окно центральной лестничной клетки корпуса физиков. Из окна высунулась труба большого диаметра, судя по внешним признакам, водосточная. Труба произвела выстрел в направлении корпуса химиков, отчего у химиков вылетела половина стекол. Затем из обоих корпусов выбежали неустановленные лица числом до полусотни человек, вооруженные ножками от стульев. Они устроили еще одну драку на площадке между корпусами, после чего скрылись в неизвестном направлении до прибытия Охраны.

Сразу вслед за исчезновением неустановленных лиц прекратилось дрожание воздуха, пропало марево, и территория ФДС приобрела нормальный вид, за исключением вышеуказанных повреждений.

Охране не удалось выявить причастность студентов Университета к описанным событиям. Допросы, проведенные полицейскими следователями, также не дали результата. Неустановленные лица, по показаниям свидетелей, «выглядели странно», «были одеты неряшливо и бедно», «громко кричали и при этом не произнесли ни одного приличного слова».

Лестничная клетка у физиков сильно закопчена, что позволяет говорить о динамореактивном устройстве трубы-ракетомета. Выстрел был произведен, вероятно, несколькими кочанами капусты, основным поражающим фактором стала ударная волна.

Среди физиков пять человек получили легкое отравление слезоточивым газом. У химиков есть порезавшиеся осколками стекол. Несколько девушек потеряли сознание от эмоционального шока, но были вскоре приведены в чувство. Известное Вам заявление о спонтанной беременности — случай чисто психиатрический.

Продолжаются розыски садового трактора.

В связи с вышеизложенным, осмелюсь просить Вас обратить внимание на деятельность так называемой «исследовательской группы KTG», работающей по договору с Time Research Foundation.

Также на подозрении у Охраны студент философского факультета Роберт Черный Принц Патапамба (известный, как Бобби Амба), не состоящий в KTG, но, вероятно, поставляющий ее членам сильнодействующие галлюциногены.

Как начальник Охраны, выражаю сомнение в целесообразности дальнейшего сотрудничества Университета с Time Research Foundation. В прессе деятельность этого международного фонда не раз называлась антинаучной.

С уважением,

Сапрыкин Е.С.

Папа, дорогой, ну кого ты слушаешь?! Позвони к нам на психфак, и тебе популярно объяснят, что никакие галлюциногены не могут дать такой сногсшибательный массовый эффект.

Отчего столь пристальный интерес к моей группе, не понимаю, честно. Ты же сам утверждал нашу программу и знаешь, что мы исследуем Время, как феномен психики. То есть все внутри человека и ничего вовне. Если понимать Время, как способ развёртки пространства, то даже в теории наши опыты не могут сопровождаться такими масштабными пробоями реальности, как случилось в Универе.

На Фонд сейчас работает до двадцати «полевых групп» в разных университетах, и ни одна ничего подобного не замечала.

Андрей.

P.S. Извини, что опять не пришел, самому стыдно, месяц уже не виделись, ей-богу исправлюсь.

О расследовании событий 19 сентября на территории Дома аспирантов и студентов (ДАС).

Ваше Превосходительство, уважаемый господин ректор.

Опрос свидетелей, анализ записи камер слежения и инфракрасных сканеров позволяет сделать выводы:

— события 19 сентября в целом аналогичны инциденту, произошедшему неделей ранее в ФДС;

— с уверенностью можно говорить о случае массовой галлюцинации, сопровождающейся временным умопомешательством;

— инструктаж, проведенный Охраной по результатам предыдущего инцидента, позволил избежать разрушений и жертв.

Материальный ущерб 1 корпуса ДАС:

— нуждаются в косметическом ремонте холлы с 1 по 15 этаж;

— нуждаются в замене внутренние панели обеих лифтовых кабин;

— взломаны и разграблены 3 (три) автомата по продаже презервативов;

— исчезли бесследно 2 (два) унитаза из общего туалета 1 этажа (наступление страхового случая не признано).

По фактической картине происшествия Охраной установлено следующее.

Примерно в 18:45 19 сентября на территории ДАС начались аномальные явления. Вокруг корпусов было замечено дрожание воздуха, возникла легкая дымка, затрудняющая видимость. Отдельные жильцы позже жаловались на тошноту и озноб. Отмечен массовый приступ беспричинного страха.

Дежурные обоих корпусов, надлежащим образом проинструктированные, включили аппаратуру слежения на запись и вызвали Охрану. Четыре мобильные группы были скрытно подтянуты к ДАС и около 18:55 приступили к отслеживанию ситуации, готовые немедленно реагировать. Также вели наблюдение волонтеры с физического факультета, осуществлявшие запись в инфракрасном диапазоне.

Ни одно из описываемых ниже событий аппаратными методами не зафиксировано.

Около 19:00 в холл первого корпуса вошел с улицы неизвестный (наружным наблюдением не замечен), одетый в длинный кожаный плащ и шляпу. По словам дежурного, неизвестный вел себя крайне самоуверенно. Он предъявил удостоверение красного цвета с гербом неустановленной организации «СССР» и надписью «Оперативный отряд». Удостоверение было выписано на фамилию Кротенко, имени и отчества дежурный разглядеть не успел.

Не дожидаясь реакции дежурного, г-н Кротенко обошел стол и открыл его верхний ящик.

Дежурный твердо помнил, что ящик был пуст, однако г-н Кротенко извлек из него коробку, заполненную карточками и «корочками», похожими на удостоверения личности неизвестных образцов. Дежурный испытал шок, но, будучи надлежащим образом инструктирован Охраной, продолжил наблюдение, стараясь не выказывать беспокойства.

Тем временем г-н Кротенко быстро просмотрел все документы, потом, изменившись в лице, выдернул одну книжечку из стопки и с нецензурным возгласом показал ее дежурному. Это оказался пропуск в Московский зоопарк на имя Тигрова Льва Леопардовича.

«Ты гляди! — воскликнул Кротенко, тыча пальцем в фотографию на пропуске. — Это же вылитый фоторобот маньяка-убийцы Фишера! Прямо один в один!» С этими словами Кротенко схватился за телефон и принялся набирать номер. Дежурный, пытавшийся отследить номер, вдруг обнаружил, что не узнает телефона — на столе оказался архаичный громоздкий аппарат с дисковым набором.

Кроме того, по словам дежурного, разительно изменилась обстановка в холле. Он охарактеризовал ее как «нищую» и «ободранную». Пораженный, дежурный впал в ступор, и дальнейшие его показания несколько запутанны.

Г-н Кротенко связался с организациями «штаб» (?) и «милиция» (?!), требуя «немедленно оцепить ДАС» (sic!) и начать «тотальную облаву». После чего встал у двери, загораживая ее собой.

Затем в течение примерно десяти-пятнадцати минут ничего не происходило, только два или три раза в холл спускались неизвестные дежурному лица. Нескольких Кротенко выпустил из корпуса, причем с двумя здоровался за руку (наружным наблюдением ни одного человека, покидающего корпус, замечено не было), а одному приказал «вернуться на этаж и следить за порядком».

Приблизительно в 19:20 в корпус ворвалась группа вооруженных неизвестных, одетых в униформу серого цвета. Г-н Кротенко показал им пропуск г-на Тигрова, после чего один неизвестный достал из кобуры пистолет и блокировал выход из лифтов, а остальные ушли по лестнице наверх. Выглянув за окно, дежурный увидел, что у подъезда стоит несколько джипов явно полицейской принадлежности с надписями «Милиция» на бортах и проблесковыми маячками на крышах. Возле машин находилось еще несколько человек в серой форме. Со всех сторон к ДАС подтягивались неизвестные молодые люди, встававшие вокруг корпусов в редкую цепь. Некоторые из молодых людей были вооружены предметами, напоминавшими арматурные прутья и ножки от стульев.

Важно отметить, что наружное наблюдение по-прежнему видело только корпуса ДАС, окутанные легкой дымкой неясной природы. Расшифровка видео и записи в инфракрасном диапазоне также ничего необычного — ни джипов, ни оцепления — не демонстрирует.

Дежурный, находясь уже на грани нервного срыва, встал из-за стола и, несмотря на удивленный оклик человека в форме, отлучился в служебный туалет, где временно потерял сознание. Очнувшись, он умылся холодной водой и вернулся на пост — как раз в тот момент, когда люди в форме провели на выход упирающегося мужчину. Позади следовал г-н Кротенко, крича: «Да какая вам разница, Фишер, не Фишер — а зато у него в кармане скальпель и два паспорта на разные имена!..»

Дежурный уселся на свое место. Джипы за окном начали разъезжаться, оцепление поредело. В этот момент мимо дежурного откуда-то изнутри корпуса бросилась на выход, по его словам, «толпа» неустановленных лиц, одетых неряшливо и бедно. Значительную часть толпы составляли девушки в вызывающе вульгарном макияже и нетрезвые молодые люди. Некоторые из них хватали удостоверения из коробки, по-прежнему стоящей на столе.

Наружным наблюдением никто из «толпы» покидающим корпус замечен не был.

Важное уточнение: за все время происшествия дежурный не увидел ни одного знакомого лица. Опрос постояльцев ДАС показал, что все они находились в своих комнатах и боялись их покинуть по причине беспричинного страха и/или подавленного настроения. Никто посторонний в комнаты не заходил, в коридорах было тихо.

Приблизительно в 20:20 дежурный испытал ощущение «пол уходит из-под ног», упал со стула и опять потерял сознание. Наружное наблюдение в то же время отметило рассасывание дымки и исчезновение дрожания воздуха. Мобильная группа Охраны поспешила войти в корпус, где и обнаружила дежурного, немедленно отправленного в университетский госпиталь для оказания помощи.

Помимо отмеченного материального ущерба, первичный осмотр установил внутри 1 корпуса ДАС следующие изменения:

— надпись от руки «Спартак-чемпион» и эмблема в виде перечеркнутой буквы «С», заключенной в ромб (холл 3 этажа);

— надписи от руки «AC/DC» (на нескольких этажах);

— множественные царапины и бессмысленные надписи в обеих лифтовых кабинах;

— выцарапанная на стене в туалете 1 этажа надпись «БРЕЖНЕВ ДУРАК»;

— множественная пропажа ламп накаливания в коридорах всех этажей;

— а также различные аналогичные повреждения на всех этажах.

По нашим данным, расследование, проведенное полицией округа, не установило в городе наличия организаций «СССР», «Оперативный отряд» и «Милиция», как легализованных, так и неформальных. Также в Московском зоопарке никогда не работал г-н Тигров Лев Лeопардович. Ни один из установленных полицией Кротенко не подходит под описание внешности, составленное дежурным.

В связи с вышеизложенным прошу Вашего разрешения:

— материально поощрить дежурного 1 корпуса ДАС;

— приступить к негласным допросам членов так называемой «группы KTG».

Для справки сообщаю, что название «временной исследовательской группы KTG» расшифровывается ее членами как Kill-Time Group.

Беру на себя смелость рекомендовать ректорату послать запрос в Time Research Foundation с требованием детальных рязъяснений о задачах, решаемых «группой KTG».

Также обращаю Ваше внимание на возможную причастность к случившемуся студента философского факультета Роберта Ч.П.Патапамба (он же Бобби Амба), состоящего в тесном контакте с KTG и, вероятно, практикующего на территории Университета обряды так называемой «магии вуду», могущие иметь массовый психоактивный эффект.

Продолжаются розыски садового трактора, пропавшего во время аналогичного стихийного бедствия 12 сентября с.г.

С уважением,

Кукин П.П.

Дорогой отец.

Я, кажется, уже намекал, что феномены подобного типа должны иметь чисто физическую природу. Если ребята с физфака не перестанут чудить со своим микроволновым излучателем, в следующий раз к тебе явится Михайло Ломоносов собственной персоной.

Мне историки говорили, он был довольно невоспитанный человек.

А твои опричники пусть сначала трактор найдут, а потом уже разыгрывают из себя Шерлоков Холмсов.

Кстати, совершенно незачем дергать бедного Бобби Амбу. Он никогда не состоял в KTG. Забавный парень, но у него в голове сплошная экспериментальная философия.

Андрей.

P.S. Спасибо большое за приглашение на обед. Честное слово, постараюсь.

— Традиционно Россия — одна из самых «ученых» стран планеты. Наши достижения огромны, со многими из них вы встречаетесь каждый день в быту. Радио и телевидение, вертолеты и экранопланы, удивительные лазерные технологии — все это придумали русские. Есть польза для обывателя и от научного обмена — стремительное распространение по всему миру так называемой «электронной почты» началось благодаря контактам Российской академии наук с Национальным фондом науки США. Наши университеты и технопарки успешно сотрудничают с зарубежными научными центрами, русские специалисты участвуют во множестве крупных мировых проектов. И сегодня мы говорим с человеком, вовлеченным в очень необычную разработку. Вы наверняка слышали о Time Research Foundation. Русское отделение Фонда представляет доцент Московского Университета, кандидат психологии Андрей Волконский.

— Простите, не совсем так. Я не администратор Фонда, а просто заведующий русским отделом полевых исследований.

— Поясню для наших слушателей — это то, что в Университете зовут «исследовательской группой KTG». В последнее время ее деятельность получила широкий общественный резонанс…

— Суеверия и предрассудки. Уважаемая общественность просто не понимает, чем мы занимаемся и насколько наши задачи далеки от… всяческой мистики.

— Вот вы нам сейчас и объясните, правда?… Андрей, у вашего отдела очень необычное название. Почему именно Kill-Time Group? В каком смысле вы «убиваете время»? Если это насмешка, то над кем?

— В первую очередь, над собой. Понимаете, когда сталкиваешься вплотную со Временем — с заглавной буквы, — просто опасно для психики быть чересчур серьезным. Серьезные люди, они в штаб-квартире Фонда сидят, обдумывают то, что мы таскаем с «технического этажа», из «Темноты», из «мертвой зоны» и других странных мест…

А у нас большинство — аспиранты и студенты, ребята молодые, им жить хочется, поэтому они шутят постоянно, и название тоже придумал один совсем молодой человек. Да, Kill-Time Group. Да, мы относимся к нашему проекту с определенной иронией. Иначе мы бы с утра до ночи думали о том, что работаем на будущее, которого нет, но нам до этого будущего не дожить… Непонятно? Не расстраивайтесь, мы сами не всегда верим в то, что вынуждены понимать.

— Итак, вы исследуете Время. Можете объяснить популярно, что это такое, с вашей точки зрения?

— Собственно, Времени нет как такового. Просто каждый от рождения насажен на некую ось, как бабочка на булавку. А на оси вращается стрелка вашего личного таймера. То, что мы называем Временем, всего лишь способ восприятия пространства. Развертки пространства, если хотите.

— То есть Время — в каждом из нас и…

— И никакого Времени вокруг. Это только система координат, в которой функционирует психика. Когда ваша душа отделится от тела, для души Время перестанет существовать. Именно поэтому душа вечна — она не мыслит в категориях Времени. Поэтому вечен Господь, если вам угодно. Хотя говорить «вечен» тоже неправильно. Вневременен.

— Но, простите, как же мы без Времени-то… будем? Сама концепция Времени — ключевая для всего нашего бытия, разве нет?

— Только для нашей жизни. Давайте разделять бытие человеческое и реальность. Вся беда в том, что если вырвать концепцию Времени из человека клещами, он долго не протянет. Ну секунд десять максимум. Потом освобожденная душа отделится от тела и улетит… В реальность.

— И какая она, эта ваша «реальность»?

— Понятия не имею.

— Но вы же там бываете регулярно?

— А мы не знаем, куда нас носит. Есть прозвища для этих мест и самые поверхностные прикидки, что это может быть. Но пока у Фонда нет четких ответов.

— Как это выглядит хотя бы?

— Ну, скажем, «технический этаж», куда я впервые попал еще задолго до Фонда, случайно попал, в общем, нецеленаправленно…

— Извините, Андрей, как именно попали?

— Ну, я талантливый, простите за пафос. И половина работы Фонда — искать таких экзотов. У которых иногда сознание раскрепощается.

— Это то, что на Западе называют «психонавтикой», верно?

— Нет-нет. То есть не совсем.

Они ведь там раскрепощали сознание химическими средствами? Грубо говоря, наркотиками…

— Это давно пройденный этап, и Фонд не имеет отношения к таким исследованиям. У нас — никаких таблеток, никакой химии. Только медитативные практики. Но если честно, первый прорыв в реальность обычно бывает у молодых людей, извините, крепко выпивших. Нормальным господам чертовщина мерещится, а нам — вот…

— Воздержусь от комментария. Занятно. Ну так про «технический этаж»?

— Представьте: я стою на внешней стороне туннеля, соединяющего миры. Такая толстая серая труба лежит на серой равнине. Упирается в невысокий серый горный массив. Сверху — черное небо… Больше всего там поражает серость. Труба, равнина, горы — все кажется пыльным. И небо лишь условно черное — на самом деле оно выцветшее, будто после многократной стирки… Это не ад и не рай, просто «технический этаж». Чердак Вселенной, где ничего нет и ничего никогда не было. Вот мы мыслим, как дышим — а там нечем мыслить. Как бывает нечем дышать. Трудно объяснить. Гиблое место.

— А зачем труба?

— Есть версия, что это пресловутая «червоточина», туннель между галактиками, а то и вселенными.

— Андрей, вы сказали, «гиблое место». Страшно там?

— Там неуютно. Там ничто не поддерживает жизнь в обыденном понимании, говорю же, там думать нечем. А страшно — в месте, которое мы условно зовем «Темнота». Оно вообще непонятно где. Там темно, и там меня нет. Вот представьте: вокруг вас тьма кромешная — только вас в этой тьме нет!

— Не представляю, честно говоря. И подолгу вы там бываете?

— Субъективно — несколько секунд.

— И что вы успеваете за это время?

— Время, время… Слышать уже не могу это слово. Сейчас мы пытаемся оставить там кое-какие датчики. Не материальные, конечно — их информационные фантомы.

— Информационные фантомы?…

— Ну вот так. Долго объяснять.

— И какова конечная цель ваших исследований?

— Может прозвучать очень пафосно… Но если без пафоса, тогда вообще непонятно, зачем это все. Видите ли, наша цивилизация идет в ошибочном направлении. Она зациклилась на переустройстве своего маленького мирка, вместо того чтобы заниматься… Даже не человеком, а самым главным, тем, что скрывается внутри него. Бессознательным. Душой. Тем, что мы есть на самом деле. Тем, какие мы есть, но боимся выпустить это наружу.

— Вы упомянули бессознательное, душу… Поэтому группой руководит именно психолог?

— Нет, просто так вышло. Проект Фонда — на стыке нескольких наук, и полевыми группами руководят самые разные люди. Начиная с физиков вполне традиционной ориентации и заканчивая философами-экспериментаторами. Русскую группу возглавил я.

— Напомню слушателям, что господин Волконский — представитель знаменитой научной династии…

— Это тут совершенно ни при чем.

— Хорошо, Андрей, вернемся к теме. Итак, нам надо выпустить нечто из себя наружу. Раскрепоститься. И что тогда? Вдруг, как вы уже сказали, все души оторвутся от тел — и улетят?

— Я сказал — если рвать клещами. А если постепенно учиться, правильно воспитывать следующие поколения, то однажды люди станут свободными от оков Времени, а значит — ото всех оков вообще. Наши потомки будут шагать по звездам. Создавать одним усилием воли иные, счастливые миры.

Главное — люди смогут выбирать не тот путь, что им навязан судьбой, а какой они захотят. Мы в Kill-Time Group уверены, что это будет путь созидания. Ведь тяга к саморазрушению, а значит, и разрушению того, что вокруг — естественна для существа, чьи возможности ограничены Временем. Уничтожение, насилие, убийство не будут иметь смысла для тех, кто свободен.

Им, новым людям, не придется надеяться на будущее. Они смогут все делать своими руками прямо сейчас.

— Поистине высокая цель. Но пока что деятельность «группы KTG» интересна, так сказать, обывателю из-за недавних мистических событий в Московском Университете…

— Да, мы тоже в некотором роде участвуем… в расследовании этих инцидентов. Мы, как бы сказать корректно… помогаем информацией.

— И что вы можете рассказать об этих фантастических случаях?

— Да ничего! Я просто ничего не знаю.

— Но какая-то версия у вас должна быть.

— Только версия. Вся эта фантастика — «сдвиг по фазе», как говорится. Произошло наложение исторической вероятности на наше бытие. Одно из вероятных «сегодня», которое могло бы случиться, но не случилось, наложилось вдруг на наше сегодня.

— Там у них довольно странная жизнь, в этой вероятности, вы не находите?

— Дикий народ, что и говорить. Облавы какие-то на преступников в ДАСе… Драка факультет на факультет с газовой атакой и гранатометом из водосточной трубы… Слышал, наши физики уже сделали такой и даже опробовали… Стоп! Сотрите эту фразу, пожалуйста.

— Хорошо.

— Самое забавное, на мой взгляд, что в той вероятности тоже есть писатель Брежнев, и тоже дурак известный, прямо как наш. Это можете не стирать.

— Да уж… Возвращаемся к теме. По данным, полученным из надежного источника… В общем, оба инцидента совпадают по времени — извините за неприятное вам слово — с плановыми опытами «группы KTG». С вашими так называемыми «полевыми выходами».

— Это вас кто-то дезинформировал.

— А если я скажу, что видел расписание опытов?

— А если я спрошу, откуда вы его взяли?

— Не могу раскрыть источник. Послушайте, Андрей, тут вот в чем проблема. Вы занимаетесь, по вашим словам, чем-то внематериальным. Но упомянутое «наложение вероятности на реальность» оказалось вполне материальным, и даже чересчур. Оно может взаимодействовать с нашим миром. Оно травит нас газом, выбивает стекла, ворует наши унитазы и трактора, а одна девушка оказалась даже беременной от пришельца…

— Вам не кажется неприличным комментировать заявления человека, который явно не в себе?

— Простите… и все-таки. Материальные объекты и живые люди из вероятности, из какого-то безумного параллельного мира, пришли к нам. Уже два раза. Допустим, это случайность. А что если они научатся проходить сюда намеренно? Судя по характеру событий, их мир весьма жесток и безжалостен. Не хотелось бы столкнуться с ним лицом к лицу…

— Боязнь вторжения извне — один из самых прочных атавистических страхов. Мы давно уже не боимся вторжения из-за границ России, но тут вот возникло нечто, что снова пробуждает этот страх к жизни. И вы, журналисты, простите, сейчас этот страх подпитываете.

— Мы просто даем людям информацию.

— Да-да. Вы их запугиваете… Я хотел бы сказать, что, во-первых, ни моя группа, ни Университет в целом ко всей этой фантастике не причастны, мы, скорее, ее жертвы. Во-вторых, сейчас ведется кропотливая работа по установлению возможных причин аномалии.

— А какие могут быть причины?

— Понятия не имею, что-то многофакторное. Тут подвижка, там подвижка, фаза Луны неподходящая… Вот «Титаник» не мог утонуть, ну просто не мог, но сложилось несколько факторов очень неудачно — утонул. Так и здесь, наверное.

— Скажите прямо, Андрей… Мы утонем?!

— Да с какой стати? Что за ерунда… А если Фонду, и моей группе в частности, не будут мешать работать, мы однажды рванем вперед на всех парусах.

— Ну-ну… Хочется надеяться…

— Андрей, здравствуй. Ну, я узнал. Физики свою микроволновку опять спалили, на этот раз окончательно. Чинить будут месяц, не меньше. Теперь это… Ты сидишь? Тогда сядь. Оба раза они запускались с нами одновременно. У нас, оказывается, полное совпадение графиков работ.

— Мама дорогая… Ты не выяснил, их допрашивали?

— Ха! Допрашивали… Из них всю душу вымотали — и Охрана, и полиция. Мы, знаешь, по сравнению с физиками, очень легко отделались.

— Ну… не уверен, не уверен… Хорошо, давай сделаем на всякий случай вот что. Садись-ка, брат, и переписывай график на следующую неделю. Полевой выход сдвигаем на утро. Часиков на девять.

— Думаешь, опять будет?…

— Не думаю. Боюсь!

— Ладно-ладно, я все сделаю. Слушай, может, тогда вообще на выходные передвинем?

— Неудобно. Ребятам тоже отдыхать надо. Да ерунда, нам главное, чтобы по времени не совпало, эта дрянь обычно начинается около семи вечера… И позвони Бобби! Скажи, если увижу его хитрую черную морду в радиусе километра от лаборатории — пусть пеняет на себя!

— Забудь. Бобби уже звонил, сказал, за ним какие-то странные типы по пятам ходят. Говорит, скорее всего, из полиции. А может, и из контрразведки.

— Контрразведка, как же… Ну вот и ладушки, пускай от них бегает. Обойдемся без Бобби, сами в бубен постучим, да и эти его благовония вонючие надоели уже, вся лаборатория пропахла… Стоп! А бубен-то он в прошлый раз с собой унес!

— Это не беда, Олег чукотский достал, шаманский. Я его пробовал, там такие низы богатые, чуть-чуть тюкнешь колотушкой — люстра качаться начинает. Пять минут — и полный транс.

— Хм… Ну раз ты пробовал — верю. А откуда бубен?

— У наших чукчей с биофака выменяли. На ведро огненной воды. Надо будет потом это ведро списать как-то. В смысле, и емкость, и содержимое. Контакты придумаем, чем протирать, а вот пол мыть без ведра неудобно, и раковина пачкается…

— Спишем. Кстати, об огненной воде!

— Все — как стеклышко, шеф. Все — как стеклышко.

О, могучий воин, победитель львов и носорогов, великий колдун, повелитель живых и мертвых, возлюбленный мой отец Чрезвычайный и Полномочный Посол Джозеф Б.Х. Патапамба!

Русские друзья очень умные, но, как говорится, что черному хорошо, то белому смерть. Они искали [Дверь Во Все Двери?], а открыли [калитку?] неведомо куда. Нам это неинтересно — тот мир занят, там живут какие-то другие русские, страшно злобные.

Наблюдая их повадки, я понял: они там у себя всех уже победили и теперь не знают, чем заняться. Хорошо, что наши русские никогда не были нацией воинов — а то бы просто беда.

«Группу KTG» вот-вот распустят, значит, мне пора переводиться в другой европейский университет. Желательно успеть, пока не настала зима, а то я так и не научился согреваться по-русски, каждый раз потом падаю в сугроб и замерзаю окончательно.

Буду скучать по друзьям, но долг перед нашим народом превыше всего. Почему бы мне не поехать в Сорбонну? Говорят, французы тоже неплохо продвинулись в поисках [Двери?]. Да и теплее там у них.

У меня еще остался [волшебный порошок?]. Я не смогу принять участие в следующем бдении русских, за мной по пятам ходят соглядатаи, но попробую поддержать друзей на расстоянии. Они упорно и отважно ищут [Дверь?], а психология — слишком молодая наука, чтобы деятельно помочь им в этом.

Тем не менее белые на верном пути. Надеюсь, однажды откроется [Дверь?], и я буду рядом, чтобы запомнить путь. Тогда мы уйдем отсюда, и никто нас больше не потревожит.

Много воды, много еды желает тебе сын твой Роберт.

P.S. Скажи пожалуйста маме, не надо опять дарить мне шапку-ушанку, я все равно ее не надену, потому что выгляжу в ней полным придурком. И так весь Универ знает, что я идиот, куда уж дальше.

О расследовании событий 26 сентября на территории Исторического здания Университета.

Ваше Превосходительство, уважаемый господин ректор.

26 сентября в 09:15 на территории перед входом в Историческое здание Университета на ул. Моховая произошло аномальное явление, аналогичное известным событиям 12 и 19 сентября. На этот раз дрожание воздуха возникло перед входом в здание, у памятника М.В.Ломоносову. Рядом гуляли и курили студенты, числом около 50 человек, в ожидании начала занятий. Все они ощутили беспричинный страх и отбежали к дверям здания. В давке никто серьезно не пострадал.

Вокруг памятника возникло марево неясной природы, оно медленно распространялось во все стороны. Примерно в 09:20 из-за границы марева к памятнику вышел неустановленный мужчина. По описаниям свидетелей, человек «огромного роста», «богатырского сложения», «с бородой». В одной руке мужчина нес стеклянную банку с жидкостью, цветом и консистенцией напоминающей темный мед. В другой руке у мужчины была фуражка с серой тульей и красным околышем.

Мужчина подошел к памятнику и взобрался на постамент. Затем он ухватил фуражку в зубы и с неожиданной ловкостью для своей комплекции залез М.В.Ломоносову на плечи. Там он опростал содержимое банки в фуражку, после чего налепил фуражку на голову М.В.Ломоносову. После чего слез с памятника и покинул территорию Исторического здания, скрывшись за границей марева вместе с пустой банкой.

Весь инцидент занял не больше двух минут.

Еще через несколько минут марево исчезло, и территория приняла прежний вид, если не считать фуражки на голове М.В.Ломоносова.

Охраной немедленно были приняты меры по эвакуации студентов внутрь здания и огораживанию памятника для экспертизы.

Проведенным расследованием установлено следующее.

Жидкость, вылитая на голову М.В.Ломоносову — это эпоксидная смола с пластификатором (заключение лаборатории химического факультета прилагается), аналогичная современным образцам. Голова М.В.Ломоносова на данный момент приведена в полный порядок.

Фуражка серого цвета с красным околышем сильно пострадала при отделении от головы М.В.Ломоносова, однако можно заключить, что она соответствует 59 размеру. На фуражке есть кокарда неустановленного образца, основным элементом которой является пятиконечная красная звезда с вписанным в нее символом перекрещенных серпа и молота. По заключению теологического факультета (прилагается), эмблема может принадлежать ранее не известной секте сатанистов с уклоном в народничество.

По результатам событий предлагаю:

— установить стационарное ограждение вокруг памятника М.В.Ломоносову;

— устранить допуск посторонних к Историческому зданию Университета, для чего организовать три контрольно-пропускных пункта сообразно числу проходов на территорию (смета и должностное расписание прилагается);

— запретить курение на площадке перед ИЗ МГУ;

— установить решетки на окнах первого этажа.

Также прошу Вашего разрешения приступить к негласному расследованию возможной сатанистской деятельности в Университете.

Продолжаются розыски садового трактора, бесследно исчезнувшего во время инцидента 12 сентября.

С уважением,

Подопригора В.Н.

Госпитализирован с инфарктом М.А.Суслов, видный теоретик монархизма, ведущий идеолог «Союза русского народа». Несмотря на преклонный возраст (он родился в 1902 году), популярный политик находился в отменной форме. Внезапное ухудшение здоровья Михаила Андреевича его приближенные связывают с шоком, испытанным при чтении вечерних газет.

Напоминаем, что сегодня утром по каналам информационных агентств прошло сообщение об очередном удивительном происшествии в Московском Университете. Студенты, пришедшие в так называемое Историческое здание МГУ на Моховой, обнаружили на стене у двери здания мраморную памятную доску. Доска белого мрамора с золотыми буквами сейчас отделена от стены и направлена на экспертизу, но свидетели успели переписать текст с нее. Он гласит: «Здесь преподавал видный деятель Советского государства и Коммунистической партии член Политбюро ЦК КПСС Михаил Андреевич Суслов (1902–1982)».

Политологи теряются в догадках, что может означать загадочная надпись. Коммунисты еще утром заявили в этой связи официальный протест. Общество восприняло случившееся, скорее, как дурную шутку, и новость уже обрастает анекдотами. Днем наша редакция получила телеграмму из белорусской деревни Савецкая с заверениями в том, что деревня и не думала объявлять себя суверенным государством.

Тем не менее мы со все возрастающей озабоченностью следим за развитием событий в Московском Университете.

Марина и Сергей Дяченко История доступа

Вышли танцовщицы, похожие в своих ярких платьях на короткие флагштоки. Ударили барабаны. Басы грохотали так, что скакали песчинки на кирпичных ступеньках. Танцовщицы устроили маленький смерч, и огонек фонаря, прикрытый стеклянной банкой, затрепетал.

Янина не смотрела на танцовщиц. Гораздо интереснее в эту минуту были поэты: высокий бородач, считавшийся лучшим сочинителем столицы, и тощий парень, светловолосый и небритый, никому до сегодняшнего дня не известный. Шел пятый раунд «схватки на языках»: только что оба поэта получили задание сымпровизировать лирическое признание о четырех строфах, в котором упоминались бы оловянные лошадки, топор и хризантемы, все строки начинались бы на «Н» и последними словами каждой строфы были бы «…на черном бархате постели». Поэты получили пять минут на обдумывание, и танцовщицы развлекали публику, в то время как бородатый мастер перебирал в уме домашние заготовки, а молодой, нервный и совершенно потерянный среди барабанного грохота, суеты и жадного внимания публики, этот самый молодой поэт трижды впал в отчаяние, прежде чем глаза его ожили, губы зашевелились, и он быстро защелкал пальцами, отбивая внутренний ритм.

Рукава его кафтана были коротковаты. Дерзкий либо купил парадную одежку в лавке подержанного платья, либо продолжал расти, как ребенок или дерево, и мосластые руки-ветки вытягивались быстрее, чем поэт успевал заработать на обновку. Он понимал, что выглядит смешно и неуклюже, и ему непросто было это сознавать, но он все равно вышел перед судьями и публикой, убежденный в своем праве находиться здесь.

Янина симпатизировала молодому. Здесь, в зале под открытым небом, во множестве обретались поклонницы бородача, и они задавали тон: их слуги топали о помост по команде, служанки отбивали ладони, поддерживая короля поэтов. Если бы исход поединка решала толпа — бородач давно победил бы. Но решали судьи, и они оказались беспристрастны; вот уже пятый раунд длился почти равный бой, хотя обычная «схватка на языках» заканчивалась через два или три раунда.

«Настоящее интеллектуальное действо, — думала Янина с грустью, но без тоски. — Здесь, в столице, как в несущемся с горы экипаже — громко, весело, очень страшно и бесконечно интересно. У нас в провинции такого не бывает; возможно, я последний раз вижу эти танцы, ярусы свечей под стеклянными колпаками, дрожащие огни, превращающие площадь в единое тусклое украшение. И поэтов этих… Кто знает, почему у нас в Устоке совсем нет поэтов. Вот бы познакомиться с этим, молодым, вот бы сказать ему в глаза, как он талантлив.

С другой стороны, дома спокойно. Закат над озером не уступает красотой ни танцу, ни огням, ни богатому зрелищу. Другое дело, что закат лучше встречать в компании настоящего поэта».

Она поерзала на подушках. Представление затянулось, уже совсем стемнело, а судьи, глядишь, и шестой раунд назначат. Жаль, что она не приехала в столицу по своей воле, как простая путешественница, и не имеет обычной свободы. Она претендентка, пусть ее шансы оцениваются как один к тысяче. Она ведет происхождение от Железной Горы, и пусть веточка давно отделилась от общего ствола и зачахла далеко от столицы — ее долг был явиться.

Янина удержала вздох.

«На самом деле, — уверяла она тетку, — никто не заметит, что меня нет. В жены принцу прочат либо старшую, либо младшую дочь барона Хлебного Клина, причем, скорее, младшую — она здоровее и милее с виду. Прочих приглашают ради традиции и еще затем, чтобы новая принцесса чувствовала себя избранной среди многих. Церемония объявления невесты тем пышнее, чем больше девушек в разноцветных платьях будут ждать королевского решения». Так говорила Янина, но тетка была непреклонна: надо ехать. «Из казны деньги выслали на поездку, оплатили гостиницу на всю неделю, ты что, хочешь казенные деньги под подушкой утаить?! А вот явится королевский налоговый надзиратель!»

Налоговый надзиратель был теткиным вечным пугалом, хотя жила она скромно и налоги с поместья платила всегда по совести. Тетка мечтала увидеть церемонию и рвалась поехать вместе с Яниной, но прямо перед отъездом ухитрилась сломать руку. Бедняга, как она огорчилась; Янина с дорогой душой отпустила бы тетку в столицу вместо себя. Тетка еще далеко не стара, если ее нарумянить да приодеть — сошла бы за девушку в общей толпе.

Танцовщицы разбежались, будто флаги сдуло ветром. Бросили жребий. Бородач, король поэтов, изображал благожелательную скуку, но уголок его рта подрагивал. Янине с ее места — первый ярус, третий ряд — все было отлично видно.

А молодой сперва побледнел, а потом налился светом, будто фонарь в оранжевом стеклянном колпаке, и уверенно выступил вперед. Ему выпало читать первым.

Он начал. Площадь была великолепно устроена для выступлений — слова, сказанные на сцене, разносились эхом по всем ярусам. Янина не разобрала, сколько в импровизации строф и все ли строчки начинаются с «Н», но вдруг ясно увидела мысленным взглядом оловянную лошадку, давящую блеклым копытом хризантему с округлившимися на листьях капельками росы.

— Недурно, — сказала дуэнья. — Образно.

Янина захлопала, и многие на этот раз поддержали молодого. Но вот вышел бородач, прокашлялся в кулак, и резонаторы усилили его кашель до громового звука. Он пошел простым путем: каждая строка опровергала предыдущую и начиналась с «Но». Это было жульничество, Янина даже встала, уверенная, что судьи предпочтут молодого…

Судьи, посовещавшись всего несколько секунд, отдали победу бородачу — сороковую или пятидесятую на его счету, никто уже не помнил. Толпа поклонниц разразилась восторженным визгом, а Янина вдруг поняла, что уже поздно, очень поздно, опекунша будет ждать, ведь она обещала тетке присматривать за Яниной в столице. Да и хозяйка гостиницы раз десять повторила сегодня, что ей поручено особо заботиться о «почетных гостьях короны». Говорят, хозяйки всех приличных гостиниц официально состоят на королевской службе и еженедельно отчитываются о поведении постояльцев. Впрочем, может быть, это и вранье…

Молодой поэт в одну секунду сделался будто слепком с собственного трупа — синеватым и бесстрастным. Он стоял в стороне, словно посторонний, словно никто уже и не помнил, как он пять раундов блестяще импровизировал, ни в чем не уступая первому поэту страны, а иногда и явно его превосходя. На сцену полетели розы — растрепанные и несуразные, как те девицы, что бросали их к ногам кудрявого бородача.

— Это несправедливо, — вслух сказала Янина. — Послушай, Илли…

Она запнулась, сознавая, что идея ее дерзостью и взбалмошностью заткнет за пояс целую армию безумных поклонниц. «С другой стороны, почему нет? Знатным дамам прилично приглашать в поместья поэтов и музыкантов, это называется «покровительство искусствам»… Что скажет тетка?!»

— Послушай, Илли. Ступай к нему. Как там его зовут?

— Агат, — блеклые глаза дуэньи округлились и осветились изнутри — так она удивилась.

— Да не этот! — Янина едва сдержала в голосе негодование, потому что Агат был псевдоним чернокудрого короля поэтов. — К этому, Бастьяну, и предложи, чтобы он…

Выражение лица дуэньи насмешило ее и одновременно обеспокоило.

— Я хочу покровительствовать искусствам, — сказала Янина, оборвав себя, уже другим тоном. — Этот юноша заслужил сегодня победу, он уязвлен и, наверное, беден. («А тетка тоже не богачка», — промелькнуло в Янининой голове). Пригласи его, во-первых, навестить нас в гостинице завтра вечером, после объявления… После церемонии выбора невесты. А во-вторых, намекни, что у нас в поместье с охотой принимают талантливых людей. Может, недолго, всего пару недель, но он мог бы у нас погостить.

Площадь тем временем пришла в движение. Первыми освобождались дорогие и привилегированные сектора — там, где вокруг свечей горели еще и блики на золотых и фарфоровых блюдах. Толпа засиделась, господа и дамы с удовольствием разминали ноги, через несколько минут на площади все смешается — ряды, сектора, поэты и поклонники, судьи сегодняшней «схватки на языках», стражники, карманники, обыватели…

— Скорее, Илли! Я выйду со всеми, встретимся возле экипажа!

Дуэнья была быстра, иногда быстрее самой Янины. Заколебались свечи, мелькнул широкий подол, на секунду ослепив белизной крахмальных нижних юбок. Илли шутя перемахнула через низкий заборчик ложи, и красный ее чепец уверенно поплыл в реке голов к сцене.

Проигравшего юношу уже окружили. Уже злословили (как догадалась Янина по масляно-сладеньким лицам) и, должно быть, сочувствовали. «Вот как вы удивитесь, — подумала Янина, — когда он при всех получит предложение, переданное Илли!»

Теперь, когда первый шок от поражения прошел, щеки поэта немного порозовели. «Он талантливее вас всех, — с обидой подумала Янина. — Он будет новым поэтом-солнцем. Попомните еще, как отобрали у него такую необходимую, такую заслуженную победу!»

Стражники пригласили на выход дам из ее сектора, и Янина решительно зашагала по кирпичной лесенке вверх. Ее поражало и восхищало, как рыночная площадь за несколько часов превращается в огромный зал, который не стыдно посетить, наверное, даже королеве. Жаль, что нынешняя королева умерла давным-давно, а будущая еще не избрана. Говорят, дочери барона из Хлебного Клина избалованы и довольно-таки скверно воспитаны. Но, возможно, это обыкновенное злословие — ведь сколько девочек из графств и областей поскромнее в снах видят себя на троне рядом с принцем и злятся, злятся на сильных соперниц.

«Хоть бы он согласился, — подумала Янина о поэте. — Если он откажется… Будет ли это оскорблением?» Она уже жалела о своем порыве. А сдержись она, откажись приглашать поэта — сейчас жалела бы о нерешительности и трусости. Есть ситуации, в которых всегда себя ругаешь, проще с этим смириться и перетерпеть всего несколько минут. «Сейчас вернется Илли, и мы все узнаем, да, мы все узнаем…»

Площадь, где ожидали экипажи, была окружена оградой со многими калитками: простых горожан туда в поздний час не пускали. Янина вытащила из рукава узкий бумажный прямоугольник, сунула в щель тумбы; щель осветилась зеленым, и калитка открылась. Янина подтолкнула скрипучую створку, перешагнула через большую лужу, в которой отражалась чья-то карета, когда-то представительная, а теперь потерявшая вид. Янина огляделась — где-то здесь ее ждали экипаж и кучер.

— Госпожа Янина из Устока?

Справа и слева подошли королевские гвардейцы. Каждый из них был на голову выше любого городского стражника.

— Да, — Янина оступилась и угодила-таки правым нарядным башмаком в лужу. — А вы…

— Королевская гвардия, — сказал первый небрежно, будто Янина была слепой и не могла видеть его мундира. — Прошу следовать за мной.

— Но здесь мой экипаж и дуэнья…

— Прошу следовать за мной.

В молчании, как-то сразу озябнув и ощутив на плечах поздний вечер, Янина прошла за ним в темноту. Второй шел сзади совершенно бесшумно, и если бы не его тень, то появлявшаяся на мостовой, то исчезавшая, Янина подумала бы, что он растворился.

Остановились перед большой каретой без гербов, без украшений, с опущенной подножкой. Первый стражник открыл перед Яниной дверь.

— Господа, я…

— Приказ короля.

Совершенно завороженная его деревянной, какой-то нечеловеческой непреклонностью, Янина поднялась по двум крутым ступенькам (заныли мышцы ног) и запуталась в бархатной занавеске. Занавеску отдернули. Внутри кареты был человек, один, и на откидном столе перед ним горел неяркий фонарик.

— Сударыня, — голос был неприятный, и главное, в нем не было ни капли сомнения в праве самым жестким образом упрекать Янину. — Как может гостья короны позволить себе так поздно ночью присутствовать на зрелище? Как смеет гостья короны ходить по улице в одиночестве, без сопровождающих — ночью, я повторяю?

Неожиданность этих обвинений заставила Янину внимательно посмотреть человеку в лицо. Она узнала его не сразу, а после долгой, напряженной паузы; это был король.

Она выпрямила спину, как только могла. Страх и обида всегда заставляли ее выпрямляться. Особенно страх.

— Ваше Величество, — сказала она и с радостью услышала, что голос не дрожит. — Я сожалею, что зрелище в самом деле затянулось сверх ожиданий. Я сожалею, что доставила вам… по-видимому… огорчение.

Она запнулась, сознавая неточность формулировки. Огорчение? Кажется, она возмутила его или оскорбила, и непонятно чем, да и вообще ситуация дикая, глупее не придумаешь.

«Что теперь, вечная опала и ссылка в Усток?»

— Моя дуэнья… здесь. Просто минуту назад я отослала ее с поручением. Вероятно, она уже вернулась и ждет меня у экипажа. Моя опекунша поставлена в известность… она знает, куда я направилась сегодня вечером, и одобрила мой выбор. Это не зрелище для черни, Ваше Величество, это состязание поэтов, — Янина выпрямилась теперь так, что затылок ее коснулся бархатной стенки кареты. — Теперь примите мои извинения за… столь неудачное стечение обстоятельств.

Король молча смотрел на нее.

В свои сорок лет он был почти лыс. Морщины на лбу сошлись тюремной решеткой: две вдоль, три поперек. Глаза, очень темные, казались подведенными тушью, хотя никакой туши не было. Под тяжелейшим темным взглядом Янина внутренне заскулила.

Прошла еще минута.

Король приподнялся, отдернул занавеску на приоткрытой двери и крикнул гвардейцу:

— Найди ее экипаж и служанку. Пригони в гостиницу.

Снаружи убралась подножка и закрылась дверь. Почти сразу карета тронулась с места — очень плавно, на мягчайших рессорах.

«Куда мы едем?»

Янина плотно сжала губы. Оставалась еще вероятность, что это не король, а разбойник в королевском обличье. Непонятно, почему разбойнику подчиняется гвардия, но, допустим…

— Янина из Устока, — сказал король с непонятным выражением. — Любительница поэзии. Кто выиграл?

— С позволения Вашего Величества, — Янина чувствовала, как цепенеет от напряжения спина, — поэт Агат.

— У меня для вас новость, сударыня Янина. Вас выбрали невестой принца.

Он сказал это, не меняя тона, скучно глядя в темный угол кареты.

— Да вы что! — вырвалось у нее, и вырвалось нехорошо: грубо, да еще и с ноткой брезгливости. Она пришла в ужас от собственной дерзости.

— Я прошу прощения. Я нечаянно, то есть я хотела сказать…

Лицо онемело — отхлынула кровь.

— Выбирайте выражения, милочка, — сказал король, жутко глядя на нее черными неподвижными глазами, и Янина стиснула кулаки, захватив немного шелковой ткани нарядного платья.

— Я прошу прощения, — она поняла, что готова даже заплакать.

И решила, что это будет к месту: король, возможно, сжалится над ее слезами. Но как только Янина об этом подумала — слезы высохли, остались головокружение и холод.

— Я хотела сказать, что шансы мои были сочтены в списке, как один к тысяче: род древний, но очень захудалый, дальний, этого не может…

Она осеклась. «Этого не может быть». Не хватало еще, чтобы король приказал отрезать ей язык за дерзость: вот это, наверное, вполне возможно.

— Это может быть, — сказал он немного мягче. — Вы будете невестой принца. Потом его женой. Потом королевой. Матерью наследника. Матерью и женой короля. И перестаньте столь явно сокрушаться по этому поводу!

От удивления она выпустила примятые складки платья.

— Я просто очень удивилась, Ваше Величество. Я не ожидала. Я… рада.

Карета покачивалась, как лодка. Король смотрел на Янину уже легче — во взгляде не было такого бешеного напора.

— У вас были другие планы, да?

Она перевела дыхание.

— Да.

Он кивнул, будто этого и ждал.

— Вы кого-нибудь любите?

— Нет.

— Вот и хорошо. Вы ведь сами понимаете — с этой минуты вы будете любить только принца, только его и больше никого. Вы будете ему верной женой. Это точно?

— Да, — пролепетала Янина, и узоры на внутренней обшивке кареты вдруг сложились для нее во множество лиц, расставленных в шахматном порядке: глумливое лицо — гневное, снова глумливое, и так от стены к стене.

— Я захотел сообщить вам эту новость сам, — король наклонился к ней, всматриваясь в глаза. — Догадываетесь, почему?

— Да, — голос Янины дрогнул. — Но… все эти юные особы… дочери барона из Хлебного Клина, они…

Лицо короля сделалось мрачным.

— Да. Сразу после объявления выбора вы окажетесь в опасности: упасть под колеса экипажа, съесть несвежее за обедом, получить кирпичом по голове — обычное дело для невесты, не так ли?

Янина с удивлением поняла, что не боится. То, что уже случилось с ней, было так неподъемно, что страх смерти бледнел перед этой ношей.

— Поэтому с минуты назначения вас невестой и до самой свадьбы вы будете находиться в секретном месте. Я сам позабочусь о вашей сохранности. Завтра вас ждет тяжелый день — вы не можете не присутствовать на оглашении выбора.

Глумливые и гневные лица, сложившиеся из цветов и букетиков, расплылись у Янины перед глазами.

Ночью у дверей гостиницы дежурил пикет. Гвардейцы сидели в передней, играли в кости, и ни один из постояльцев — и даже хозяйка — до самого утра не смели выйти за порог.

Дуэнья глядела на Янину глазами, похожими на поставленные торчком фасолины. Ей никто не объяснил, что происходит: поначалу ей показалось даже, что и ее, и госпожу арестовали и поодиночке сопровождают в тюрьму.

— Мы должны спать, — сказала Янина и не шевельнулась. Она сидела в кресле посреди просторной гостиной их дорогого номера. Рядом на ковре валялись мокрые туфли. Топилась печка среди теплой, влажной весны, но Янине по-прежнему было холодно.

— Мы должны спать. Завтра на рассвете за мной прибудет карета.

— За вами? А я, разве я не должна…

Янина закрыла глаза.

— Илли, я хотела бы поменяться с тобой местами. Чтобы ты поехала во дворец, а я осталась.

— Но как же? — глаза, похожие на фасолины, заблестели. — Единственный раз в жизни! Оглашение невесты принца! И это вы!

Дуэнья вдруг вскочила и пустилась танцевать по комнате, устраивая ветер кружевами. Потом обрушилась на пол перед Яниной, разметав широченную юбку:

— Умолите их, чтобы меня взяли! Я ваша наперсница, я обязательно должна там быть!

— Они боятся, что ты распустишь язык, — призналась Янина.

— Ни за что!

— Илли, что я могу сделать? — вырвалось из самой глубины, откуда-то от солнечного сплетения, твердого, как рыбий костяк. — Я ничего не решаю — ни своей судьбы, ни твоей.

— Вы ведь будете королевой.

Янина глубоко вздохнула и задержала дыхание.

— Ты говорила с поэтом?

— Да. Он согласился приехать к вам в поместье и жить там так долго, как вам заблагорассудится.

— Придется отказать ему, — произнесла Янина после длинной паузы.

— Вот еще! Пригласите его во дворец!

— Илли, ты же умная, — Янина посмотрела на печку, выложенную голубыми изразцами, на красные щели заслонки. — Ты же умная девушка, зачем ты расстраиваешь меня и говоришь ерунду?

Часы за окном, на городской башне, отрывисто пробили час.

В закутке за ширмой, предназначенном для умывания, потихоньку остывала вода в огромной кадке. Янина сама зажгла керосиновую горелку и забралась в кадку, не снимая тонкой сорочки.

Через пять минут стало тепло, через шесть Янина поняла, что скоро сварится, и попросила Илли погасить горелку. Сняла через голову мокрую сорочку и выстирала ее тут же, в кадке. Эта рубашка, тоньше паутины и крепче железного листа, с изнанки была расшита узором, как письменами, либо письменами, как узором. За много лет Янина привыкла, что рубашка высыхает на ней: стоит растереться полотенцем, а потом надеть отжатую рубаху — и через несколько минут, глядишь, она уже сухая.

Часы за окном пробили три.

— Мы должны спать, — повторила Янина и ощутила, к своему удивлению, что глаза слипаются.

На другое утро она не очень-то отличалась от множества претенденток, явившихся на церемонию выбора невесты. Барышни, чьи бесконечные родословные волочились за ними, как хвосты, пребывали в волнении: почти каждая вторая была настолько глупа, чтобы верить в свою счастливую звезду и надеяться на трон. Многие плохо спали этой ночью. Красные глаза и бледное лицо Янины никого не удивляли в этой компании.

Карета прибыла в семь. Янина, голодная и сонная, села на кожаные подушки и через пятнадцать минут уже была во дворце. Там неведомо как оказалась в длинной комнате, похожей на выпиленный изнутри ствол громадного дерева. Чужие горничные, портнихи, служанки завертелись вокруг, как бабочки у фонаря, сняли с Янины ее собственное платье, привезенное из поместья для церемонии, и надели другое — проще, жестче, с тугим корсетом, и Янина не могла понять, чем это новое платье лучше старого, которому любящая тетка отдала немало времени, сил и фантазии.

Менять сорочку Янина категорически отказалась. Впрочем, видно было, что ее затейливая рубашка поразила портних: такой работы даже они, кажется, давненько не видели.

Янину поставили перед зеркалом, на руки надели перчатки, доходившие до локтя. Потом портнихи и горничные вдруг разбежались, как мыши от скрипа двери, и появился король.

На нем было — Янина мельком разглядела — нечто праздничное, невыносимо золотое, роскошное и вместе с тем воинственное. Шляпу он походя швырнул на стул. Старшая горничная плотно затворила двери, король оглядел Янину критически, по-деловому, будто расценивая ее шансы не расплющиться под ударом молота.

— Губы ярче, — сказал кому-то через плечо. — Прическу выше. У вас полчаса на все. Вытяните руки вперед.

Последние слова относились к Янине. Она не сразу, но вытянула перед собой руки в перчатках, и король быстро как будто всю жизнь этим занимался, стал насаживать на ее пальцы кольца и перстни.

Он вытаскивал их из парчового мешочка на поясе. Все они надевались сразу, не были ни малы, ни велики и сидели как влитые. Король неразборчиво бормотал над ними, иногда касался камней — все они были блеклые, невыразительные, мышиного и молочного цвета. Четыре кольца на правую руку, четыре перстня — на левую.

— Опустите руки.

Янина повиновалась.

— Внимательно слушайте, что я вам скажу. Вы будете стоять на своем месте среди невест, когда объявят ваше имя. Ничего не проявляйте — ни радости, ни удивления. Просто выйдите вперед, вам покажут дорогу и усадят рядом с принцем. Чем меньше чувств отразится на вашем лице, тем лучше.

Он помолчал, будто проверяя, запомнила ли она урок.

— Кольца будут сыпаться с вас, — сказал он очень тихо. — Ни под каким предлогом не замечайте этого. Не поворачивайте головы. Про то, чтобы их подбирать… вы ведь понимаете, что это несовместимо с вашим достоинством?

— Да, Ваше Величество.

— Отлично.

— Король решил, и королевский совет подтвердил, и королевский суд одобрил. Невестой принца Новина избрана из прочих достойных дева, ведущая род от Железной Горы, знатная, чистая, безупречная. Имя ее сейчас будет оглашено в этом зале, имя ее…

Девушки на подиуме перестали дышать.

Они стояли, расставленные распорядителями, как цветы или кегли — чтобы каждая была видна отовсюду, и чтобы вместе это благоухающее шелковое великолепие складывалось в единую, безупречного вкуса композицию. Они стояли, нарочно не глядя друг на друга. Девицы из Хлебного Клина помещены были в самом центре, а Янина — в первом ряду, снизу, справа. Глашатай замолк, претендентки задержали дыхание, и приглашенные придворные, чиновники, землевладельцы замерли в своих креслах, и партер — огороженный тройным кольцом канатов и стражников заповедник для городской толпы — затих.

В партер пускали по золотым пропускам, Янина знала. Этих людей, счастливцев, которые всем — и соседям, и детям, и внукам — расскажут про сегодняшний день, отбирали едва ли не тщательнее, чем самих претенденток. Вот виднеется над толпой кудрявая голова первого городского поэта — он здесь, он получил приглашение, в то время как парень, обделенный победой во вчерашней «схватке на языках», торчит снаружи… Или вообще уехал из города.

Толпа вдруг взвилась. Закричали, зашумели, реденько захлопали. В ту же секунду массивный золотой перстень на ее правом указательном пальце сделался очень тяжелым и соскользнул с перчатки.

На нее смотрели.

Всеобщее внимание ударило, будто мокрой тряпкой в лицо, и Янина инстинктивно выпрямила спину. Вот оно что: ее имя уже назвали. Она прослушала собственное имя в устах глашатая. Напрягся и соскользнул перстенек с мизинца, но среди всеобщего крика, среди неискренних поздравлений, с которыми обратились к ней ближайшие соседки, звука падения не было слышно: звона золота о мраморный пол.

Она оказалась впереди, на краю подиума, неведомо как. Два гвардейца и два распорядителя, потом два придворных брали ее под руки и передавали друг другу, будто вазу. Под ногами оказались ступеньки, Янине не пришлось даже шагать — ее аккуратно снесли вниз. Еще два кольца сорвались с пальцев. Никто, кажется, не заметил.

«Меня проклинают, — поняла Янина, и тонкая рубашка прилипла к спине. — Меня страшно клянут сейчас, в эту самую минуту те, кто хотел быть на моем месте или рядом».

В тумане, который окружал ее, прояснилось лицо короля. Он смотрел безо всякого выражения — даже статуи, случается, смотрят благожелательно или с презрением, потому что их творцы хотят, чтобы статуи походили на людей. А король в эту минуту был похож на чурбан — на грубое деревянное пугало, которое крестьяне выставляют на околицу, чтобы прогонять от поселка злых духов.

Потом она увидела принца.

Принц встал ей навстречу. Он был полноватый, мягкий, очень бледный, на лбу бисером поблескивал пот. Глаза у принца не были похожи на королевские — большие, навыкате, светло-голубые, тускловатые. И в этих глазах Янина прочитала страх.

Принц протянул ей руку и помог сесть в кресло рядом с собой. Его рука была в перчатке, с единственным перстнем на правом указательном пальце. И, на мгновение ощутив эту ладонь в своей, Янина поняла: на руку принца нельзя опираться. Как нельзя опереться на воду.

Нет, если водить веслом по воде — можно удержать лодку, готовую перевернуться. На воду можно опираться — если сильно и размеренно грести. Но если ты тонешь — рука пройдет сквозь воду. Нет опоры. У принца руки холодные, это чувствуется даже через тонкую замшу перчатки.

Чего он боится?

Она сильнее выпрямила спину, будто желая дотянуться макушкой до потолка. Играла музыка. Что-то размеренно говорил глашатай. Какие-то люди появлялись перед Яниной и принцем, приседали, и кланялись, и говорили. «Нас поздравляют, — поняла Янина. — Поздравляют меня. Значит, я в самом деле невеста принца, и это вовсе не шутка».

Чтобы отвлечься, она стала думать о доме. О песчаном пляже в самой чаще леса, где дубовые стволы вдруг расступаются, открывая озеро. Она купалась там в своей тонкой сорочке, потому что мать, умирая, велела никогда не снимать ее. Янина и не снимала. Разве что в бане на несколько минут.

Ей поначалу даже не было странно, что сорочка растет вместе с ней.

Там, на песке, ползают жуки с красными спинами. Лебеди не боятся людей, смотрят на свое отражение. Они живут на озере только затем, чтобы ежеминутно глядеться в зеркало. Приятно видеть лебедя. Хотя, если вдуматься, зеркало воды отражает куда более красивые вещи: за своими затылками лебеди видят небо, на закате и на рассвете видят облака, подсвеченные косыми лучами, воздушные шары, пролетающие из столицы в далекие земли, стаи ласточек…

— Госпожа, пора.

Ее подняли из кресла, она не сопротивлялась. Вероятно, король может быть ею доволен: она провела церемонию почти с таким же бесстрастным лицом, как и он сам.

Рядом был принц Новин, она чувствовала. Принц оступился на ковре и чуть не упал, его поддержали.

— Идти? — услышала она его сдавленный, очень несчастный голос. — Уйти?

— Еще немного, Ваше Высочество. Еще совсем немного осталось. Его Величество будет вами доволен.

Они сделали широкий круг по очищенному для этой цели подиуму и удалились в широко раскрытые, как пасть, обрамленные бархатом двери.

В полумраке коридора людей сразу сделалось ощутимо меньше. Сила, давившая на Янину последний час, резко ослабла. Она посмотрела на свои руки: колец и перстней не осталось совсем.

Рядом послышался странный ноющий звук. Она обернулась. Принц часто дышал, на его голубых глазах выступили слезы.

— Сейчас-сейчас, — расталкивая немногочисленных слуг, откуда-то появился человек в малиновом домашнем халате, взял принца за руку, не обращая внимания на Янину. — Сейчас, уже все, пойдем.

Человек в малиновом халате увел принца, за ними закрылась дверь и задернулась портьера, и Янина на какие-то несколько минут оказалась в коридоре почти одна — слуги были заняты делом, вчетвером сворачивали огромный ковер, и Янина отошла, чтобы не мешать.

Появилась вдруг простая и легкая мысль, что теперь, когда представление закончено, она может возвращаться домой. Может даже позвать с собой поэта. Как весело было бы ехать вместе, открыть окна или даже забраться на козлы, поэт читал бы стихи, он явно не из тех, кто смущается, да и Янина чувствует к нему симпатию…

— Где стража?!

Янина содрогнулась. Король возник, по своему обыкновению, неожиданно и ниоткуда, и на лице у него была такая ярость, что Янина втянула голову в плечи.

Выскочили два гвардейца, огромные и грузные, как ломовые лошади.

— Я велел не отходить от нее ни на шаг?! Не оставлять ни на секунду?!

Гвардейцы лишились дара речи. Янина выпрямила спину:

— Ваше Величество, я не оставалась одна ни на секунду, потому что…

— Закрой рот, — сказал король, не глядя на нее. — И не смей открывать, пока я не позволю. Никогда.

Позже она узнала, что Илли со всем имуществом, кучером и экипажем в тот же день отправили обратно в Усток — с официальным письмом тетке, с поздравлениями, но без приглашения ко двору.

Янина не открывала рта. Никогда и никто не разговаривал с ней грубо. Впрочем, еще вчера, в карете с глумливыми и гневными лицами на стене, она поняла: жизнь ее отныне станет совсем другой.

Она молчала. Ее переодели в дорожное платье, предложили еду — она почти ни к чему не притронулась — и усадили в карету с плотно закрытыми окнами. Карета была старая, дребезжала и трещала, на ухабах грозя развалиться.

Янина ухитрилась немного подремать. Во сне ей виделось лицо принца, лицо человека, который должен был стать ее мужем. Бисеринки пота на лбу и слезы в глазах. Он походил на мальчика, который страшно боится сделать что-то не так и навлечь на себя гнев воспитателя.

Прежде она жила в провинции, ничего не зная о придворной жизни. Говорили, что принц замкнут и ведет себя очень скромно, редко показывается на людях — только на официальных церемониях, которыми пренебречь невозможно. Значит ли это, что принц — мечтательная тонкая натура? Что он проводит дни в раздумьях или над книгами? Или он болен? На его лице, когда закончилась церемония, Янина прочитала страдание. Тот человек в малиновом халате — врач? Но почему он в домашнем — в день праздника?

Она вспомнила короля и почувствовала, что отчаяние близко. Отчаяние — гадина, подползает, будто змея по водостоку, и лишает сил, разума, воли. А воля — это последнее, чем Янина готова была поступиться.

Она стала думать о доме. О том, как обрадуется тетка. Ведь она точно обрадуется и будет горда. Соберет пир. Приедут все соседи. Станут пить, петь и воображать себе Янину на троне, Янину-королеву.

«Рано или поздно король умрет, — подумала Янина со спокойной жестокостью. — Тогда я… тогда мы с принцем будем свободны. Никто не посмеет грубить мне».

Она посмотрела на свои руки и тут же вспомнила о перстнях. По затылку будто провели холодной серебряной ложкой: там, откуда она только что уехала, ее ненавидят и желают смерти. Еще вчера ее никто не знал — а сегодня готовы перегрызть горло. Так хочется сказать им: «Подавитесь. Забирайте корону, деритесь за нее, только оставьте меня в покое, дайте посидеть одной на песчаном пляже у кромки леса…»

Карета остановилась. Опустилась подножка. Незнакомый лакей с поклоном подал ей руку.

Три дня она говорила только в случае крайней необходимости. Изволит она дичь или рыбу на ужин? Рыбу. Изволит она перину пожестче или помягче? Помягче. Место, куда ее поселили, походило на очень удобную тюрьму: маленький замок с крошечным внутренним двором, часовые на стенах и даже, кажется, пушки над воротами. С момента прибытия в замок Янины никто из его обитателей наружу не выходил: благо, продуктов было припасено достаточно, и даже рыба имелась живая — в огромном садке с водорослями.

На третий день привезли платье.

Янина даже приблизительно не знала, когда состоится свадьба. Платье оказалось сшито по меркам, снятым в день выбора невесты, и повисло на теле, как мешок: Янина похудела за три дня. Портные пришли в замешательство и тихо переговаривались, до Янины доносились обрывки реплик:

— Точно, точные мерки, у меня документ есть…

— Да хоть сравнить с тем платьем, что было на ней во время церемонии…

— …Ничего не докажешь. Когда он такой, ему ничего не докажешь, а сейчас он…

— Тихо! Ушивай. Должны управиться. Шлейф хорошо лежит, и ладно…

Янина стояла, как манекен. Из зеркала на нее смотрела черная и худая, убитая горем невеста. Краше в гроб кладут.

— Что за мешок вы на нее надели? — послышался голос. Янина узнала бы его с завязанными глазами.

Портные ринулись объяснять. Во множестве зеркал, отполированных до совершенного блеска, отражалась почти лысая круглая голова. Король не слушал портных, он глядел только на Янину. Она запоздало сделала реверанс: увяла, как цветок, на полторы секунды и снова выпрямила спину.

— Что же вы молчите, принцесса? Вам нравится платье?

— Ваше Величество не давал мне разрешения говорить.

Он жестом остановил объяснения портного.

— А вы злопамятны? — спросил с удивлением. — Мне описывали вас как добрую, покладистую молодую особу…

— Я, безусловно, добра и покладиста, — она еще раз наклонила голову. — К услугам Вашего Величества.

Он чуть приподнял уголки жестких губ.

— И что же, за три дня спокойной жизни на всем готовом вы ухитрились отощать на горе этим добрым людям? — он кивнул на портных. В голосе Янине померещилась ирония. А может, зря померещилась: прежде король не опускался до таких мелочей, как насмешка.

— Я полагаю, — Янине показалось, что слово «полагаю» достаточно передает все равнодушие, с которым она относится к свадебным приготовлениям, — я полагаю, что мастера сумеют найти выход. Главное, шлейф хорошо лежит.

— В самом деле, — он посмотрел на портных, те невольно попятились. — Мне донесли, у вас есть какая-то особенная сорочка…

Янина покраснела. Бестактность еще тяжелее сносить, чем грубость.

— Эту сорочку подарила мне покойная мать. Вместе со своим благословением. Только и всего.

Он кивнул, будто бы совершенно удовлетворенный ответом:

— Свадьба через неделю.

— Так рано?!

Она очень надеялась, что голос выдаст только изумление — и ни нотки отчаяния.

— Так рано, да, потому что ни у кого нет времени, — король повернулся, и все его отражения двинулись по кругу, будто фигурки на карусели. — У меня к вам разговор, принцесса. Соблаговолите выйти во двор, когда закончите с тряпками.

Она вышла во двор с ощущением, что идет на плаху. Квадратный газон, неестественно зеленый, рамкой ограничивал мраморную площадку с фонтаном и парой деревянных скамеек. Фонтан журчал, но в его звуке не чувствовалось покоя: вода тоже работала и сознавала это. Ее шум призван был скрывать от посторонних разговоры на скамейке: в этом месте, открытом взгляду с любой из стен, на расстоянии двух шагов уже нельзя было расслышать друг друга.

Король сидел, закинув ногу на ногу, глядя в небо, где собирались тучи. Солнце, закрытое серой однородной пеленой, казалось белым кругом — глазом вареной рыбы.

Янина подошла и молча увяла в реверансе.

— Сядьте, — он указал место рядом с собой. Она села и оказалась от него почти так же близко, как несколько дней назад, в карете.

— Вы видели моего сына?

— Да, Ваше Величество.

— Он тяжело болен.

У Янины подобрался живот.

— Вы заметили, не правда ли?

— Да… но я не поняла, что с ним, он…

— Он идиот, — сказал король и вдруг улыбнулся. Если бы не эта улыбка, Янина растерялась бы, возможно, что-то спросила, долго пыталась бы осознать и потом примириться. Но он улыбнулся так жутко, что Янина не издала ни звука и даже, кажется, не содрогнулась.

— Он идиот, — повторил король, — несчастное, запуганное существо. В народе его считают странным, эксцентричным, в крайнем случае недалеким. Правды почти никто не знает. Всю правду знают несколько человек. Его воспитатель, преданные слуги и я. Теперь еще вы. Разумеется, вы будете молчать.

Янина проглотила комок, сдавивший горло. — Он не может управлять страной, — король опять посмотрел в небо. — Но главное не это. Умный регент решил бы все дело. Новин не может исполнять главную обязанность короля… его кровь, вследствие болезни или по другой причине, не принимается жертвенным камнем.

Янина молчала.

Жертвенный камень был плоской черной плитой в зале суда. Об этом знали все в стране. Раз в год, в день Жертвы, король смачивал камень собственной кровью. В свое время Янина заинтересовалась этим обрядом, он был слишком странным и диким, он выбивался из традиции. Она прочитала по этому вопросу все, что могла, даже выписывала книги из столичной библиотеки, с гравюрами.

— Поэтому, — король смотрел на нее, — стране срочно нужен наследник. Со свойствами крови, которые устроили бы черный камень. Я долго изучал родословные всех претенденток, ведущих род от Железной Горы. И выбрал вас не потому, что вы умны, или красивы, или щедры, или еще какая-то дребедень. Просто у вас есть наибольший шанс родить здорового мальчика от больного мужа. Именно мальчика. Потому что кровь девочек камень тоже не принимает… по одному ему ведомой причине.

— Это рецессивный ген? — шепотом спросила Янина. Волосы на ее голове, вставшие дыбом минуту назад, чувствовали холодный ветер.

— Да, — отрывисто сказал король. — Я так думаю.

Потом он внимательнее на нее посмотрел.

— Вы что же, учились где-то?

— Дома. Биология, естественные науки…

— Это хорошо, — его темные глаза на секунду сделались светлее. — Это очень удачно, это сэкономит нам кучу времени.

Он откинулся на спинку скамейки. Лицо расслабилось, будто оплыло в тепле.

— Я боялся, что вы будете плакать, устроите истерику. — Он дышал, будто после долгого бега. — Похоже, хоть с этим мне повезло. Как работает жертвенный камень, вы, конечно, не знаете?

— Могу только предполагать, — Янина подалась вперед и опустила ладонь в ледяную воду фонтана. — Это сенсор, да? Как те, что пропускают в театр по билетам, как те, что пропускают в закрытые городские кварталы…

— Сложнее. Но вы правы. Это сенсор, и пропуском является код. Генетический код. Не спрашивайте меня, что это такое, я сам не знаю. Я только знаю, что он существует, и что камень его считывает, и что у моего сына этот код сбит.

Он глубоко вдохнул и выдохнул, так что плечи его поднялись и опустились. «Интересно, — думала Янина. — Это происходит со мной, сейчас. Это я выйду замуж за идиота с мутными голубыми глазами. Навсегда. Навсегда-навсегда, потому что королевы, даже вдовы, никогда не выходят замуж вторично…»

— Понимаю, — хрипло сказал король.

Она посмотрела на него в ужасе: «Он умеет читать мысли?!» Потом опустила взгляд на свои мокрые руки:

— Перстни. Они все упали. Сразу после оглашения имени.

— Понимаю, — повторил он сквозь зубы. — У дочерей барона из Хлебного Клина тринадцать и шестнадцать шансов, соответственно, родить от Новина здорового сына. На сотню, я забыл сказать. По-хорошему, мне следовало бы арестовать барона после всех провокаций, что он устроил в городе. В столице волнения, вы знаете? Ах, откуда… Барон заплатил бродячим проповедникам, чтобы те предрекали ужасы, которые ждут всех в случае вашего воцарения. А я заплатил другим, и они предвещают благоденствие. Все оракулы продажны, вы это знали?

— Но ведь есть и настоящие.

— Нету, — сказал король с такой силой убежденности, что Янина сразу ему поверила. — Мне следовало бы обезглавить барона на площади, это же явный бунт. Но у меня нет сейчас сил на войну. Я не могу рисковать ценами на хлеб. Придется как-то задабривать его, жаловать что-то в подарок, вместо того чтобы вздернуть на ближайшем суку бунтаря и предателя.

Король говорил с фонтаном.

— Поэтому свадьба, как я уже сказал, через неделю. Новина очень трудно готовить. Он боится людей, особенно боится толпы. Его накачивают успокоительным, нормальный человек заснул бы на месте, а у этого еще хватает сил дрожать и метаться. Прошу прощения, принцесса, но познакомиться с мужем вам придется потом, после свадебной церемонии. Сейчас я не рискну лишний раз его тревожить.

— Он… понимает… что происходит? — тихо спросила Янина. — Он вообще… узнает людей? Или…

— Ненужный вопрос, — сказал король сквозь зубы.

— Прошу прощения.

— Он, конечно же, узнает людей. Тех, кого знает. Не морочьте себе голову раньше времени, я велю прислать вам каталог из закрытого зала библиотеки, закажите, что только захочется. Я вижу, вы из этих. Из книжников.

— С-спасибо.

Через семь дней, не раньше и не позже, в королевском дворце сочетались перед долгом и законом Новин, наследный принц, и Янина из Устока. Церемония была сдержанной, не слишком пышной и не очень многолюдной — как раз такой, чтобы соответствовать требованиям приличий.

Принц стоял, как нагретый восковой столбик, — полноватый, мягкий, в его голубых мутноватых глазах были ужас и покорность судьбе. Два рослых слуги маячили справа и слева от принца. Всякий раз, когда он начинал оглядываться или переступал с ноги на ногу, они придвигались ближе. Однажды в руке того, что стоял дальше от Янины, блеснул шприц.

Когда пришло время принцу отвечать на вопрос городского судьи, согласен ли он взять за себя Янину из Устока и жить с ней в мире и согласии долго и счастливо, пока смерть не разлучит их, — когда пришел этот момент, этот же слуга сделал незаметное движение. Янина угадала его только потому, что стояла очень близко; в ответ на незаметный жест слуги принц сказал: «Да». Точнее, он вскрикнул, но прозвучало это очень похоже на знак согласия, и церемония продолжалась.

После обеда, вечером и ночью на площадях и улицах города развернулось действо, и вот тут уже не было ни сдержанности, ни строгости, ни даже пристойности. Тысячи бочек были развезены по городу, в каждой — отменное вино, а не та кислятина, к которой привыкли экономные мастеровые. Пророки, оракулы, бродячие фокусники, купленные за деньги казны, предрекали стране богатство и процветание под властью новой королевы. Не обошлось без пьяных драк, заварушек и стычек, но королевская гвардия, приведенная в боевую готовность, задавила волнения в зародыше.

Во дворце длился пир для избранных — барон из Хлебного Клина был приглашен со всем многочисленным семейством, принят с почестями и награжден орденом «За заслуги». Непонятно, какие заслуги имелись в виду — но орденская звезда с бриллиантами возымела гипнотическое воздействие на барона. Барон, сияя звездой и сытыми глазами, восседал на лучшем месте за обильным столом. Некоторые из купленных им оракулов продолжали по инерции предрекать беды, но их мало кто слушал.

Молодые муж и жена присутствовали в зале — по традиции — первые десять минут от начала пира. Затем их проводили в покои. Был ранний вечер, небо еще светлело, потому что стояла поздняя весна.

Человек в малиновом халате — воспитатель принца — увел его в дальние комнаты, оттуда послышались сдавленные рыдания, увещевания, и наконец наступила тишина. Янина осталась одна в супружеской спальне, на кровати под огромным, грузным балдахином. Цветные душистые свечи плавали в хрустальных вазах.

Она чувствовала себя пустой, как ваза, из которой выплеснули воду. Ей было легко. Невыносимый долгий день наконец-то закончился, она была одна и могла бы плакать, если бы хотела.

— Ваше Величество, позвольте, я сам.

Человек в малиновом халате стоял таким образом, что посторонний, не знакомый с порядками во дворце, счел бы, что воспитатель принца хочет преградить королю дорогу. Разумеется, это было совершенно невозможно. Посторонних сюда не пускали.

— Он так измучен всеми этими церемониями. Позвольте, я сам представлю ему его… жену.

Король промолчал. Ни взгляда, ни жеста — король, казалось, не слышал воспитателя и не видел его. Он просто шагнул вперед, а человек в малиновом халате пошел складками и отшатнулся к стене. Янина, повинуясь щелчку костлявых длинных пальцев, переступила порог комнаты вслед за королем.

Опочивальня принца, большая и очень светлая, поражала пустотой и свободой. Низкая кровать без балдахина, подушки на полу, укрытом не то ковром, не то одеялами. Ни стола, ни стульев. Принц в домашнем бархатном костюме сидел на подушках в дальнем углу. При виде короля и явившихся с ним людей забился глубже в ненадежное мягкое убежище.

— Здравствуй, Новин, — сказал король голосом, в котором сочетались показная мягкость и непреклонность жестокого врача. — Подойди к нам. Вот твоя жена.

Принц встал и подошел на подгибающихся ногах.

— Веди себя прилично, — с улыбкой сказал король.

Принц втянул голову в плечи. Светлые волосы, упав на лоб, отгородили его от визитеров ненадежной занавеской.

— Это твоя жена, — король взял принца за мягкую безвольную руку. — Она красивая и умная. Будет тебя любить.

При слове «любить» принц быстро поднял голову, коротко и как-то судорожно глянул на Янину. Разинул рот, будто перед ним предстало чудовище, и закричал.

Лицо его исказилось. Он попытался вырвать ладонь из руки короля, но тот сжал пальцы — будто щелкнул капкан.

— Стоять. Накажу.

Принц рванулся из последних сил и вырвался-таки. Бросился в свой угол, зарылся в подушки, повторяя сквозь рыдания: «Не! Не!»

— Иди сюда, — сказал король, и у Янины мороз продрал по коже от звука его голоса. — Ко мне!

— Оставьте его в покое, — сказала она раньше, чем успела подумать.

Король повернул к ней лысеющую голову:

— Что?

— Он мой муж, — она поняла, что отступать поздно. — Я его жена. Я не позволю вам…

В этом месте у нее закружилась голова, потому что говорить королю «не позволю» было чудовищной ошибкой.

— …Я дала клятву.

У короля задрожали ноздри.

Чувствуя, что падает, что под ногами нет опоры, Янина вышла на середину мягкой комнаты, и груды лебяжьего пуха, зашитые в наволочках, подворачивались под ноги, и без того ослабевшие.

— Это мой муж! Я сама решу, не вмешивайтесь!

Лицо короля расплылось перед ее глазами, но зато она ясно увидела воспитателя в малиновом халате. Тот стоял за плечом короля, его старое, морщинистое лицо казалось сделанным из скомканной бумаги. Он смотрел на Янину со слезами обожания на глазах.

Король вышел. Воспитатель немедленно вышел следом. Янина села на пол.

Принц скулил в углу. Минуту, другую, третью. Она все ждала, что он успокоится, выйдет к ней, тогда она поговорит с ним ласково, и он перестанет наконец издавать эти тонкие, ноющие звуки. Но он все скулил, и Янина почувствовала раздражение.

Король-то — отец и наверняка лучше знает, как с ним обращаться. Воля короля, подчас жестокая, делает принца хоть немножко человеком. Сам Новин подобен киселю, без смысла, без внутреннего скелета. Чужая воля формирует для него внешний скелет — как форма для желе. Король ушел, чтобы она, Янина, нагляднее и лучше это поняла.

— Замолчи! — сказала она с неожиданной злостью.

Ей захотелось пинать скулящего принца ногами. Пусть визжит громче. Или пусть наконец замолчит.

— Заткнись! Заткни пасть…

«И никогда не открывай, пока я не разрешу».

Она заплакала — впервые со дня свадьбы. Чего там — впервые с того дня, как ее избрали невестой принца.

В день летнего солнцестояния зал суда опять вместил множество людей. На этот раз не было пышности, только строгость. Принесение жертвы на черном камне — ритуал, но не праздник.

Янина читала об этом действе и видела гравюру в книгах. Но ей никогда не доводилось присутствовать в качестве свидетельницы.

Принца не было рядом с ней. Со дня свадьбы король перестал столь щепетильно относиться к присутствию Новина на больших государственных церемониях. Место принца заняла Янина, и она отлично справлялась с ролью принцессы. Каждый такой выход был работой, но работой несложной. Особенно если рядом не было непредсказуемого, вечно испуганного Новина.

Прозвучали приличествующие случаю речи — все по сценарию, предписанному ритуалом. Главный судья, служивший в данном случае голосом государственной власти, обратился к черному камню с мольбой о принятии жертвы: «Ради урожая, солнечного света, торговли, рыбного улова, ради процветания страны, столицы и провинций, прими жертву, великий камень».

Потом король, до сих пор стоявший в стороне, выступил вперед. Прошел, осторожно шагая, по узкой кладке, ведущей к громаде камня у северной стены. За ним, ступая след в след, прошли два гвардейца.

Король остановился перед камнем. Гвардейцы одновременно шагнули к нему и сняли с плеч черный плащ. Король остался в белой рубашке — левый рукав застегнут у запястья, правый подвернут до локтя. Янина со своего места увидела голую жилистую руку, испещренную тонкими шрамами, как зарубками на стволе.

Король поднял обе руки, что-то неслышно сказал и полоснул себя ножом, невесть откуда взявшимся. Янина обязательно содрогнулась бы, если бы не выполняла в эту минуту работу принцессы — человека, идеально владеющего собой.

Черный камень не изменился. Кровь, упав на его поверхность, перестала быть видимой. Король стоял, глядя на алтарь с бесстрастием, в котором Янине померещилось презрение и даже толика отвращения.

Потом камень засветился. Янина увидела отблески зеленого огня на лице короля, и на его мокром лбу, и на зубцах короны. Из книг она знала, что за надпись проступила сейчас на алтаре: «Доступ подтвержден».

— Доступ подтвержден, — провозгласил король.

И придворные, чиновники, приглашенные землевладельцы радостно закричали и обнялись. Под сводами зала раздались аплодисменты — все знали, что камень подтвердит доступ, но всякий раз в последнюю минуту испытывали что-то вроде священного страха: а вдруг? Что если пророчество о конце света когда-нибудь сбудется?

Гвардейцы набросили плащ на плечи королю.

Янина сидела, не шевелясь, на своем месте, пока слуга с поклоном не сообщил ей, что пора идти.

Воспитатель принца носил малиновый халат, потому что принц любил его в этом домашнем виде. Принц успокаивался при виде халата. Халат означал, что все идет по-прежнему. Горький опыт научил принца, что если все кругом одеваются в официальные или праздничные, блестящие, звякающие, струящиеся шлейфами наряды — впереди испытание. Любая церемония перед лицом толпы была для принца пыткой.

Воспитатель постучался в дверь отдельной спальни Янины на другой день после жертвоприношения. Морщины на его старом лице, похожем на скомканную бумажку, залегли глубже и потемнели.

— Принцесса, — начал он сразу после приветствия, — я очень благодарен вам… за жалость к моему бедному мальчику. Вы жалеете его, я вижу. Никто, кроме меня и вас, его не жалеет.

Янина знала, что это правда.

— Но он, — воспитатель прерывисто вздохнул, — не оставит вас надолго в покое. Вчера он расспрашивал старуху…

«Старухой» воспитатель звал служанку, бойкую и вовсе не старую, приставленную к Янине в качестве личной няньки, поверенной и шпиона-соглядатая. «Старуху» звали Мышка — это было, конечно, прозвище, а о настоящем имени Янина не спрашивала.

— Она донесла ему, что у вас с принцем ничего не было. Вы два месяца замужем. Он снова стал… ну, вы понимаете.

Янина опустила голову.

— Он говорил ужасные вещи. Я надеюсь, только… говорил. Но может статься, он сделает… Принцесса, послушайте меня. Еще не поздно. Давайте поступим, как я с самого начала предлагал…

В первые же дни после свадьбы воспитатель научил Янину, как завоевать сердце принца. Надо было приходить ежедневно, в одно и то же время к нему в комнату и приносить ванильное мороженое. Перед ванильным мороженым принц благоговел. Он съедал содержимое стаканчика за несколько минут, лицо его и руки покрывались белой жижей, а глаза ненадолго делались счастливыми.

Янина принесла мороженое дважды. Вид принца, пожирающего липкую сладость, был ей отвратителен. На третий раз отказалась:

— Он не животное. Я не могу приручать его, как приручают зверей.

— А людей, по-вашему, как приручают? — попытался доказать свое воспитатель.

Не доказал.

Янина ежедневно приходила к принцу — заставляла себя приходить — и вела с ним длинные ласковые разговоры. Она улыбалась, гладила его вечно холодную мягкую руку, заглядывала в мутноватые голубые глаза. Но принц не отвечал на ласки — он больше не боялся Янину, она досаждала ему. Он вырывал руку, удалялся в угол, бормотал: «Уйди!»

С каждой неделей она навещала его все реже. «Если он не хочет меня видеть, — думала она, — может быть, следует сделать в наших свиданиях перерыв».

«А потом, — думала она, — возможно, все само образуется. Доживем до дня жертвоприношения, а там…»

Теперь воспитатель напугал ее и огорчил. Он ушел, волоча по коврам длинные полы халата, а Янина подошла к окну и подняла глаза к закатному небу. Облака на оранжевом фоне казались перьями, перья сложились в одинокое большое крыло.

Мечтала ли она когда-то о замужестве? Разумеется, сколько угодно, такими вот золотыми вечерами у окна. Каким видела будущего мужа? Всадником на белом коне, юным и зрелым одновременно. Никто из мужчин, которые когда-либо встречались ей, не был похож на этого воображаемого рыцаря. Разве что поэт — тот, что проиграл «схватку на языках» на городской площади. Тот мог бы стать Янине другом.

Там, где в небе расплывалось крыло, не было места слюнявым идиотам, дурацким ритуалам и варварским правилам. «Я ведь могу убежать, — подумала Янина неожиданно для себя. — Я присягнула перед долгом и любовью, но любви нет и не было, а долг… Есть ли у кого-нибудь долг передо мной? Тетка? Вряд ли ее ощутимо накажут за мой побег. Побудет немного в опале, авось не обидится на меня, когда узнает правду. Я честно пыталась. Но я либо сбегу, если сумею, либо…»

Открылась дверь за ее спиной. Без стука входил только один человек. Янина не обернулась.

— Я давал вам время, принцесса.

Они не разговаривали с того дня, как Янина встала между королем и его сыном: «Это мой муж! Я сама решу, не вмешивайтесь!»

— Я дал вам два месяца, даже больше, на устройство вашей личной жизни. Вы справились? Нет.

Не оборачиваясь, она чувствовала, как он идет к ней через всю огромную спальню. Далекое облако показалось теплым. Янина подпрыгнула, подтянулась и влезла на мраморный подоконник.

— Не подходите.

Если бы путь через ее спальню был короче всего на несколько шагов — она не успела бы. Но король остановился, едва увидев ее лицо.

— Не подходите, — Янина улыбнулась. — Здесь очень высоко.

Он секунду помедлил и отступил. Янина победила; король развернулся и зашагал к двери по коврам, которые меняли оттенок в зависимости от направления ворса. На таких коврах можно рисовать, приглаживая их ладонями. Каблуки короля оставляли полукруглые знаки на ворсистых узорах.

Янина по-прежнему стояла на подоконнике. Небо на западе бледнело, теряя золото. Ей вдруг подумалось: если он выйдет, так ничего и не сказав — останется только выполнить угрозу. Вниз головой.

Он на секунду задержался в дверях.

— Я думал, вы человек долга, — сказал без гнева и без раздражения.

И вышел.

На другой день Янина пошла к принцу. Тот сидел на круглом балконе, закрытом от посторонних глаз виноградными лозами. Виноград вился по тончайшим прочным решеткам: принц не мог бы улететь отсюда, даже будь у него крылья.

Принц сидел, глядя на солнце через виноградный лист с дырочкой. Светлое пятно ползало по его круглым щекам, принц щурился с явным удовольствием. А когда лучик попадал в глаза — жмурился и даже немного смеялся.

Янина села на подушку в нескольких шагах от него и тоже стала смотреть на солнце.

Принцу было чуть меньше двадцати. Он мог бы быть веселым молодым человеком, избалованным, немного ветреным, но благородным. Он бы шутил на этом балконе, Янина бы смеялась, и не было бы решеток, да и виноград не вился бы так густо. Они поехали бы гулять — верхом, навестили бы тетку в ее провинциальном доме, и соседи сошли бы с ума от незлобной зависти. Янине показалось, что эта, другая, правильная реальность совсем близко. Если сосредоточиться и напрячь волю, можно вырваться туда — туда, где все хорошо. Она зажмурилась и представила, что принц здоров, что они любят друг друга. Вера может изменить человека, идея может изменить людей — почему одно желание, очень сильное, не может изменить действительность?

Она открыла глаза. Принц опустил лист винограда и смотрел на Янину.

— Новин? — тихо окликнула Янина.

Принц услышал свое имя. Теперь он смотрел исподлобья. Его мутноватые голубые глаза казались растерянными.

— Все будет хорошо, — сказала она фальшивым голосом и тут же поправила себя: — Нет, все плохо на самом деле. Очень плохо, дружище.

Новин склонил голову к плечу. Янине показалось, что лицо его дрогнуло, а глаза чуть заблестели. Как будто маска тупого равнодушия, которую он вечно носил в ее присутствии, готова была упасть.

— Новин! Ты меня помнишь? Меня зовут Янина, я твоя жена…

Принц шмыгнул носом. Ему надоело пялиться на Янину — он снова поднял виноградный лист, порядком измятый, и стал смотреть на солнце.

Ничего не выходит; Янина сорвала листок и себе. Ногтем проделала дырочку и посмотрела на солнце. Вышло неожиданно хорошо: спокойный зеленый свет, темные прожилки и солнечное пятно, будто ярко освещенная дорога впереди. «Я понимаю, чего он ищет, — думала Янина, чувствуя, как солнечный луч касается кожи. — У него нет ни прошлого, ни будущего, он живет этой минутой. Наверное, сейчас, когда ему зелено и солнечно, он счастлив».

Прошло долгих несколько минут, солнце спряталось за тучу, и Янина опустила лист. Принц смотрел куда-то за ее плечо, лицо его снова застыло, и в голубых глазах стоял страх.

Янина мысленно сосчитала до трех, потом поднялась, обернулась и приветствовала короля реверансом.

— Не обманывайте себя. Ничего не выдумывайте, принцесса. Он идиот и таким останется.

— Он человек…

— Мне кажется, люди достойны чуть более нежного отношения со стороны судьбы. Может быть, следовало обойтись с нами уважительнее.

— С нами?

— Вот именно. Выдать девушку, ни в чем не повинную, навсегда за моего сына — это что же, как не издевательство?

Янина не поверила своим ушам.

— Вы мне это говорите? Вы?

— Истязать больного ребенка, выставлять его, как афишу, перед толпой — это не издевательство?

— Но вы же это делаете! Вы сами! Так откажитесь…

— От чего? От чего, принцесса Янина, я должен отказаться?

Они гуляли по дворцовому парку. Король инстинктивно — или сознательно — избегал мест, где разговор мог быть случайно или намеренно подслушан. Парк был выбрит, как новобранец, ажурен и гол, хотя стояло лето. Цветы боялись поднять голову выше отмеренной садовником отметки. Всякое растение, выраставшее не по плану, подлежало экзекуции.

— Этот жертвенный камень, — начала Янина. — Сенсор.

— Правильно рассуждаете.

— Если он не примет кровь наследника, это будет дурной знак…

— Очень, очень дурной.

— Но ведь все оракулы лгут. Вы сами говорили.

— Оракулы лгут в пользу того, кто платит.

— Так заплатите камню. Никто, кроме вас, не видит, что там написано в момент жертвы. Обманите толпу. «Доступ подтвержден», так пусть он будет подтвержден на веки вечные! Без дурацкого ритуала каждый год!

Она поймала себя на том, что говорит очень смело. Наверное, после вчерашнего вечера. После пережитого момента, когда ее смерть казалась делом решенным.

— Послушайте, для ритуала это слишком высокая плата, — продолжала она уже не так уверенно. — Сломанные жизни…

Король остановился. Обернулся к Янине. Тюремная решетка, которую морщины складывали на его лбу, сделалась глубже и непреклоннее.

— А вы никогда не задумывались, как устроен наш мир?

По краям огромной плиты тянулась вязь, приятная на ощупь: казалось, можно прочитать, что там написано, кончиками пальцев. Или даже услышать записанную в камне музыку. В центре плита была идеально гладкой. С нее давно смыли кровь. Плита была сухой, матовой и очень холодной.

— Вы никогда не задумывались, что означают слова: «Доступ подтвержден»?

— Ритуальная фраза?

— Вы книжный человек. Вы что-нибудь слышали о Системе?

— Мистическое учение… — она запнулась. — Философское обобщение, художественный образ: все на земле взаимосвязано, все едино, и жизнь продолжается, пока замкнута цепь. Это красиво и логично: человек связан с муравьем, муравей — с солнцем, солнце — с водой, вода-с озарением в душе, с самой неожиданной мыслью. Это чистой воды поэзия — Система.

— Нет. Она реальна и вполне конкретна. Хотя все примерно так, как вы описываете: все связано со всем и живет, пока замкнута цепь. Каждый год Система запрашивает подтверждения, что на троне законный наследник, ведущий род от Первых Людей и Железной Горы. Это не ритуал. Это технология. Сенсор считывает генетический код. Цепь замыкается. Система продолжает работать.

Король плюнул на плиту. Чернота озарилась зеленым, побежали символы, и Янина в полном изумлении прочитала архаичную, странного начертания, но вполне разборчивую надпись: «Доступ подтвержден».

— Что вы сделали?!

— Внеочередное подтверждение ни на что не влияет. Эта дрянь считывает код. Кровь — антураж, я могу харкнуть на плиту, а могу на нее помочиться. Воображаете, какова была бы церемония? — Он оскалил желтоватые острые зубы: — Янина, вы правда никогда не удивлялись устройству нашего мира?

— Я не знаю других миров, — сказала она, помолчав.

Зал суда был пуст и гулок. Снаружи у дверей дежурили гвардейцы, но внутри, в помещении, способном вместить полгорода, сейчас были только тени, пыль, запах сырости, король и Янина. Черный камень все еще мерцал зеленым дрожащим светом: «Доступ подтвержден».

— В наших книгах описаны предметы, которых нам никогда не построить. Которые не случайны, для чего-то предназначены, но мы не можем понять их назначения. Представления о мире, описанные в старых учебниках, совпадают с реальностью. Но я не могу понять, каким путем эти сведения были добыты. Кем и по какому принципу были составлены заклинания? Что такое на самом деле ДНК? Вы знаете?

— Это такие спирали, состоящие из повторяющихся фрагментов…

— Откуда вам это известно? Из книг? Да, это правда, но как человек мог до такого додуматься? Самое большое увеличительное стекло не покажет вам структуру органического соединения!

— Но мы можем поставить элементарный опыт. Посадить горох, зеленый и желтый… — она возражала из упрямства. Вернее, даже не возражала — пыталась оттянуть момент, когда придется признать правоту короля.

— Янина, вы ведь понимаете, о чем я.

— Да, — она посмотрела на королевский плевок на алтаре. — Что будет, если Система не получит своего подтверждения?

— Цепь разомкнется. Система прекратит работу.

— Что это значит для нас?

Король вытащил шелковый платок и стер слюну с алтаря. Зеленое сияние стало меркнуть и совсем погасло. Янине показалось, что темнота в зале имеет коричневатый оттенок.

— Не здесь, — сказал король отрывисто.

— Нашему миру не сто веков. Много меньше. В старых книгах царит путаница, и она рукотворная. Историю придумывали до нас, придумывают и сегодня. А небесные карты?

— Так что же с ними?

— Они подчищены. Либо врут законы физики, а они не врут, либо небосвод подчиняется особым законам. Я думаю, это Система ворочает небесные круги.

Король расхаживал по кабинету, комкая, дергая, пробуя на разрыв черную замшевую перчатку.

— Наш мир был искусственным от момента создания. Источник энергии лежит не внутри мира, а снаружи. Цель существования — тоже снаружи. Вне Системы наш мир нежизнеспособен, а черный камень — ключ к Системе. Если однажды он не получит подтверждения, Система отключит цепи, и солнце остановится.

Янина, как могла, выпрямила спину.

Король смотрел на нее с лихорадочным блеском в глазах, с желтоватым огоньком на их дне. «Он безумен», — подумала Янина, и у нее закружилась голова. Один раз в жизни ей приходилось падать в обморок. Летом в поле, трава по колено и бабочки, как блики на воде, сумасшедший рев цикад, солнце напекло голову…

Король подхватил ее и помог сесть на кушетку. В полуобморочном состоянии она ощутила у него под пышными рукавами манжеты из плотной ткани, широченные, от запястья и почти до локтя. «Под ними шрамы, — подумала Янина. — Сколько всего?»

— Сколько раз вы это делали? — спросила Янина.

Он не стал уточнять, что именно.

— Двадцать семь. Мой отец рано умер. Ты подумала, что я сумасшедший, да?

Она подняла глаза: — Да.

Он помолчал. Потом вдруг улыбнулся:

— Это было бы прекрасно. Докажи мне, что я сумасшедший. Я буду рад.

— Какая может быть связь между черным камнем и солнцем в небе?

— А какая связь между проклятием и кольцом, которое падает с руки? Откуда сенсор знает, годен ли твой пропуск? Я полил камень кровью Новина, и камень ответил: «В доступе отказано».

— И ничего ведь не случилось?

— Это был внеочередной запрос. Система включила счетчик: я должен был ввести подтверждение в течение минуты. Новин орал, как резаный, его насилу увели. Я подтвердил доступ своим генетическим материалом. Счетчик отключился.

Король тяжело дышал, как будто одно воспоминание стоило ему значительного усилия.

Янина прикрыла глаза. Летом в поле, бабочки, колосится рожь на гладких склонах базальтовых плит. Если лечь на краю поля, прижать лицо к холодной основе, можно услышать, как струится вода по крохотным, едва различимым трубочкам в базальте. Надрезать такую трубочку ножом — выступит прозрачная капля, ее можно слизать. Излюбленное детское развлечение. Хотя детей страшно ругают за такое — трубочки нельзя повреждать, они медленно срастаются, без них погибнет урожай.

— Мы живем в искусственном мире, который создан с неизвестными целями, — сказал король. — Условие, поставленное для его существования — наследник Первых Людей и Железной Горы должен сидеть на троне. Мир наш устроен очень компактно. Ты читала, конечно, про заморские страны?

— Да, но…

— …Но никто из ныне живущих там не бывал. Заморские путешественники — обманщики и шарлатаны. Наш мир гораздо меньше, чем принято считать. И очень экономный: больше трех детей от одних родителей не рождается никогда. Да и трое — редкий случай.

Король уронил перчатку себе под ноги.

— У меня была дочь, она родилась первой. Трагически погибла.

Янина ничего не знала об этом. Смутные какие-то слухи: то ли была принцесса, то ли ее придумали, то ли утонула, то ли упала с башни…

— Новин — мой второй ребенок. Третьего не будет. Мой ресурс, — он усмехнулся очень неприятно, — исчерпан. Знаешь, сколько мне лет?

— Сорок.

— Сорок один. Ты никогда не задумывалась о том, что людям отведено столько лет жизни, сколько нужно для исполнения жизненной задачи?

— Нет.

— Почитай переписи населения. Дольше всех живут мастера-ремесленники. Для них возраст — инструмент, они должны накопить умения и передать их. Умения, а не знания. Чуть меньше живут ученые и колдуны — они учителя, они должны засадить молодежь за книги и потом спросить урок. Женщины живут дольше мужчин — рожают, нянчат, потом передают опыт, как нянчить и рожать. Мужчины живут, пока есть силы работать. А короли умирают в тот момент, когда наследник входит в возраст. Когда их работа сделана, и камень получает свежую кровь.

— Вы точно сумасшедший, — сказала Янина с облегчением. — Вы маньяк.

— Да, разумеется. До следующего обряда осталось двенадцать месяцев. Если я умру завтра — у страны есть шанс получить новую кровь ко дню летнего солнцестояния.

— Кровь младенца?!

— Сопли, слюни, что угодно. Но младенец должен быть, пойми. Мальчик.

— Почему вы говорите о смерти?

— Мой отец умер в тридцать четыре. Ни один король не доживал до пятидесяти. Если бы Новин был нормальным здоровым юношей, я не говорил бы с тобой сейчас, Янина. И не просил бы тебя о том, о чем я прошу… Я женился по любви, зная, что род моей жены отягчен мутациями. Я надеялся, что любовь все искупит. Получилось наоборот: дочь погибла. Новин — идиот. У меня осталась одна надежда — ты.

Король остановился перед Яниной. Потом встал на колени.

Несколько дней подряд шли проливные дожди. Туманы, еще не холодные, но уже липкие и душные, как из погреба, стояли в низинах, заливали город и дотягивались до верхних этажей дворца.

Ранним утром, глухим, ватным, Янина вышла из комнаты принца на трясущихся ногах, и никого не было рядом. Ни воспитателя (она запретила ему показываться в покоях до утра). Ни слуг, ни стражников, ни Мышки, няньки-шпиона. Янина шла, держась за стену. За ней волочилась по полу теплая шаль, а в потной ладони она сжимала пригоршню пыли — все, что осталось от высохшего виноградного листка.

Принц уснул на своей кровати, низкой, без балдахина; во сне его лицо было спокойным, нормальным. Казалось, он сейчас откроет глаза, потянется и скажет, глядя ей в глаза прояснившимся синим взглядом: «Здравствуй, принцесса, теперь я здоров, ты расколдовала меня, мы будем жить долго и счастливо, потому что я люблю тебя, а ты… Можешь ли ты принять меня такого, каким я стал?»

Янине так хотелось этих слов, что она провела по светлым волосам, желая разбудить принца. Он чуть приоткрыл глаза, испугался спросонья, вскрикнул, но скоро успокоился, сказал «Инина» и заснул опять.

Тогда она встала, оделась в полумраке, накинула на плечи шаль и пошла к себе. В последний момент ее взгляд упал на высохший лист, неизвестно как оказавшийся у принца на подушке. Янина взяла его и судорожно сжала в кулаке.

Каким был бы этот мальчик, если бы его можно было «расколдовать»?

Очень нежным, это точно. Слабеньким. Но очень искренним.

В тот же день они ужинали с королем на вершине самой высокой башни. Был безветренный вечер, внизу расстилался город, поднимались тонкие дымы пекарен и кузниц, и крыши казались накрытыми сеткой — так много ласточек носилось над городом.

— Хотите танцы? — спросил король. — Хотите, устроим бал?

— Нет.

— А поэтов? Вы же любите стихи? Давайте устроим «схватку на языках», большую, денька на три без перерыва?

Янина улыбнулась.

— Я хочу, чтобы вы развлекались, — с нажимом сказал король. — Выступление танцовщиц? Фестиваль искусств? Какое угодно зрелище? Все в наших силах. Заказывайте.

Янина покачала головой.

— Желаете фейерверк? — король не сдавался. — Я бы хотел… Я бы хотел, чтобы было много огней, шумно, чтобы грохотали пушки.

— Новин боится пушек.

— Мы вывезем его заранее за город…

Король осекся. Янина улыбалась.

— Я сижу, как дурак, — тихо сказал король. — Я должен спросить…

— Как проявил себя ваш сын в постели?

— Да.

— Новин — мой муж. Я люблю его, потому что должна любить. И я боюсь, — она запнулась, — что у него с этого дня появится интерес, который затмит в его глазах даже ванильное мороженое.

Янина тут же пожалела о своих словах. Король стал похож на человека, держащего руку на раскаленных углях.

Однажды утром Мышка, ставшая с некоторых пор на диво почтительной, явилась к ней с докладом: поэт Бастьян, молодой, но уже признанный в городе, трижды (или четырежды?) за последние сутки умолял о даровании ему аудиенции.

Янина внутренне просветлела.

Горничные помогли ей одеться. В маленьком зале для приемов, который король отдал в полное распоряжение Янины, она приняла того, кого так хотела видеть когда-то своим гостем в Устоке.

Сколько времени прошло? Всего-то несколько месяцев. Все изменилось совершенно. Но когда поэт низко поклонился, держа в уголках губ лукавую теплую улыбку, у Янины заныло сердце.

Он знал, что одна из его слушательниц, тончайшая ценительница поэзии, оказала ему честь приглашением — как раз накануне дня, когда ей суждено было стать невестой принца. Все эти дни он наблюдал за ней издали. Он надеялся, что рано или поздно у него появится возможность высказать, как он ей благодарен. И прочитать стихи, посвященные Янине из Устока, принцессе и королеве.

Янина покраснела. Она не была еще королевой. Она с ужасом думала о дне, о котором король говорил спокойно: о дне его смерти. Но поэт улыбался, он был хорош, умен и увлечен Яниной. Она приготовилась слушать, уселась, глядя на поэта с благосклонной улыбкой — и не была разочарована.

Она была для него будто музыкальный инструмент. Он своими стихами заставлял ее улыбаться, грустить, думать о небе и о камне, о воске, о смерти — и сразу же о солнце. Он поразил ее: тем вечером, на «схватке на языках», в его импровизациях не угадывалось и половины того чувства, точности и звучности, какие она находила в его строках теперь.

— Я желаю, чтобы вы развлекали меня каждый день, — сказала она, когда поэт, с горящими щеками и дерзким взглядом, склонил перед ней голову. — Я дарую вам звание моего придворного поэта… если вы согласитесь, — прибавила она смущенно.

Он согласился с радостью.

Ночью принц заснул, в первый раз обняв ее. Правда, его руки скоро ослабли и соскользнули.

Янина укрыла его, укутала одеялом, как мать. Погладила по голове и ушла к себе.

Она оделась — полностью, без помощи горничных. Был третий час ночи. Янина причесала волосы, собрала их на затылке в пучок, разбудила Мышку и отдала ей странное приказание.

— Но, моя принцесса, поздно, — пыталась возразить Мышка.

— Это приказ.

Мышка ушла и скоро вернулась — тихо и незаметно проскользнула в комнату, оправдывая свое прозвище:

— Его Величество готов принять вас, принцесса.

Вид у няньки был озадаченный.

У входа на половину короля Янину приветствовали гвардейцы. Король, как она и предполагала, и не думал ложиться спать — сидел, закинув на стол ноги в сапогах, с книжкой на коленях.

Когда Янина вошла, он с явным сожалением скинул ноги со стола и поднялся:

— Что-то случилось?

— Ничего, Ваше Величество. Я предполагала, что вы не спите.

— Я почти никогда не сплю. Мне не нравится, что я вижу во сне.

— Я только хотела спросить. Если бы Новин вдруг стал здоров, это противоречило бы мировым законам? Законам Системы?

Король остро на нее посмотрел.

— Это противоречит бытовым законам, которые соблюдаются вокруг нас каждый день. Но не противоречит высшим законам, определяющим реальность.

Янина не поняла, он догадался об этом по ее лицу и снисходительно улыбнулся:

— Возьми два множества, множество женщин и множество дурочек. Множество женщин, безусловно, включает в себя все множество дур, но остается крохотная прослойка, тоненькая полоса на графике, отображающая подмножество женщин, не являющихся дурами.

— Зачем вы так говорите, — пробормотала Янина.

— Я, возможно, хочу польстить тебе… Если бы Новин выздоровел, это событие попало бы в число феноменов, именуемых чудесами. Теперь я ответил на твой вопрос?

Янина поклонилась, пожелала спокойной ночи (спокойного утра, скорее всего) и вернулась к себе. Мышка не спала: ее снедало любопытство. Янина отдала ей следующее приказание.

— Но это неприлично, принцесса!

— Это королевский дворец, что здесь может быть неприличного? Я приму его в зале. Можешь присутствовать при нашей встрече.

Они прошли по длинным коридорам, где днем и ночью горел свет, и гвардейцы на постах приветствовали их с нескрываемым удивлением. В малом зале для приемов их ждал поэт — бледный, немного всклокоченный, но очень почтительный.

— Я приняла решение, — Янина остановилась перед ним. — Возьмите.

И протянула ему маленький, почти невесомый узелок.

Поэт низко поклонился. Принял сверток двумя руками; ладонь левой была плотно обмотана кожаной лентой: поэт поранился недавно, защищаясь голыми руками от каких-то бродяг в переулке.

Накануне они долго беседовали. Поэт рассказывал Янине о власти слов и знаков. О заклинаниях, которые являются концентрированной формой поэзии, до того наполненной смыслами, что человеческое разумение не в состоянии расшифровать ее.

Янина неожиданно для себя рассказала о сорочке, изнутри расписанной символами. Возможно, это тоже заклинания?

Поэт очень разволновался. О таких сорочках, сказал он, ему доводилось слышать легенды. Внутри зашифрованы не только формулы здоровья и безопасности для носителя, но и заклинания-шифры для исполнения его желаний. Чаще всего одного желания, если оно, конечно, не противоречит основным мировым законам. «Законам Системы», — мысленно сформулировала для себя Янина.

— Сколько времени вам понадобится?

— Не могу сказать. Завтра отвечу точно…

— Поторопитесь. Я никогда в жизни не снимала ее надолго. Без нее мне… странно.

— Не волнуйтесь, принцесса, я понимаю, что это за сокровище, и возвращу вам ее в целости и сохранности!

Прежде чем лечь спать, она сходила к начальнику караула и отдала еще одно распоряжение.

Ей удалось поспать часа два, не больше.

— Принцесса, вы велели будить вас, если придет сообщение от стражи…

Янина выскользнула из сна моментально. Покрылась холодным потом: принимая предосторожности, она надеялась, что они никогда не понадобятся.

— Что случилось?

— Господин поэт задержан при попытке спешно оставить дворец… Он говорит, вы ему приказали…

Дальше она помнила все урывками.

Едва одевшись, она прибежала на центральный пост. Поэт, расхристанный, с безумными глазами, был к тому моменту связан — так яростно он добивался свободы, так настаивал на своем праве немедленно покинуть дворец.

При виде Янины он страшно побледнел.

— Что случилось? — она смотрела ему в глаза. — Куда вы?

— Мне понадобились некоторые книги, я не успел расшифровать…

Он говорил и блуждал глазами. Янина ощутила головокружение.

— Где она? Где моя рубашка?

— Дайте мне время, я верну ее, только позвольте, дайте мне время…

Янина кинулась в комнату, где поэт ее милостью жил. Портьеры, ковры, все тряпки пропахли паленым, хотя окно было распахнуто настежь. В камине тлел последний обрывок тончайшей расписной ткани.

— Это экран, — сказал король, разглядывая белый лоскут с обгоревшими черными краями. — Это экран, совершенно точно. Вещь экранировала вас, защищала от чего-то… От некоего постоянно действующего фактора… Либо, наоборот, защищала мир от вас. С какого возраста вы ее носили?

— С рождения.

— Что?!

— Она росла вместе со мной.

Король в ярости отшвырнул лоскуток.

— Что я говорил о множестве женщин — и подмножестве дур?!

— Вы были правы.

Янина закрыла сухие, воспаленные, саднящие глаза.

Поэт стоял здесь же. Два гвардейца держали его за скрученные локти. Он уже не вырывался — только тяжело дышал.

— Ты ведь не сам до этого додумался, — сказал ему король.

— Я все расскажу, — прошептал поэт разбитыми губами.

— Покажи руки. Эй, отпустите его, я хочу видеть его ладони…

Король рванул полосу черной кожи, обмотанную вокруг левой ладони поэта. Открылась кожа — рука с тыльной стороны и на ладони была черной, и на аспидной коже выделялись символы, похожие на узоры, либо узоры, похожие на символы.

— Я все расскажу, — тихо, как-то очень интимно сказал поэт. — Пожалуйста.

Главный королевский палач был тощим неприметным человечком, отцом двух взрослых дочерей. У него было отвратительное, с точки зрения Янины, качество: после первого часа в допросной камере подследственный начинал любить главного палача, обращаться к нему голосом, полным нежности, и плакать от невозможности рассказать больше, чем знает.

Поэт говорил без умолку.

Он заметил Янину во время «схватки на языках». Либо потом, после приглашения, переданного через дуэнью, вообразил себе, что заприметил даму, сидевшую в первом ярусе. Тем поразительнее для него была новость, что Янина станет женой принца.

Поражение в схватке ранило его сильнее, чем можно было предположить. Он понимал, что обойден несправедливо. «Я был не в себе, я же творческая личность, я совсем ничего не помню из этих дней, только обиду, отчаяние… Мне казалось, что кончена жизнь…»

Он решил обратиться к колдуну — не к шарлатану, которых полно в городе. К настоящему колдуну, из запрещенных, живущих в глухих местах, в глубоких пещерах. Говорили, что настоящий колдун способен сделать талантливого человека гением. Слово «гений» произносили шепотом, оно имело несколько смыслов, в том числе весьма опасные. Однако поэт ничего не боялся в тот момент: он был слишком уязвлен. Он жаждал признания.

Ему повезло: он быстро нашел такого колдуна, и тот взял его в обучение. Чему и как учил его колдун, поэт не мог вспомнить, не мог, как ни старался. Скорее всего, колдун вообще ничему не учил его: показал «синий огонь, от которого тело делается деревом, а взгляд — древесным корнем». Поэт ходил после этого твердый, послушный, а взгляд его, как ему казалось, проникал в природу вещей. Колдун нанес на его руку символы и отпустил. Высшее знание о природе мира подсказало поэту, что он должен явиться к Янине, найти «это» и уничтожить.

Корень-взгляд, прорастающий в предметах, сказал ему, что «это» — сорочка. Едва сверток оказался в его руках, синий огонь появился снова: поэт сжег рубашку в камине, хотя тонкая ткань не хотела гореть.

Где искать колдуна, он не мог рассказать, хотя очень-очень желал этого. Мысли его путались. Иногда он импровизировал, говорил стихами, и отдельные чеканные строфы плавали в бульоне бесформенной банальной речи.

После допроса он умер, и королевский палач не имел к его смерти касательства. Вероятно, поэт выполнил свое предназначение: он пробормотал слова «синий огонь», обмяк и перестал дышать.

Самая тонкая, самая мягкая ткань — шелк, или хлопок, или паутинное шитье — казались ей грубыми и тяжелыми и раздражали кожу. Янина маялась, будто собственную ее кожу сожгли в камине. Она то ненавидела поэта и жалела, что вор умер легко. То раскаивалась и чувствовала себя виноватой. Какое лихо занесло ее в тот вечер на «схватку на языках»?! Как вышло, что она, сама того не желая, стала проклятием для хорошего, талантливого человека, ну, тщеславного… А он стал проклятием для нее. Они друг друга стоили.

На другой день после происшествия король вызвал ее к себе. Янина отправилась в его покои, выпрямив спину и стиснув зубы, но ничего страшного не произошло: король усадил ее в кресло и долго, подробно расспрашивал об обстоятельствах ее рождения, смерти матери, о тетке и о детстве. Как выяснилось потом, он отправил в Усток гонцов со столь же подробными и тайными расспросами.

— У меня была сестра-близнец, — говорила Янина. — Она умерла, не прожив и нескольких дней.

— Это ничего не объясняет, — бормотал король.

Он говорил с Яниной почти без раздражения. Только временами, замолкая, смотрел прямо перед собой, и тогда от его взгляда делалось страшно.

— Обереги, — сказал он наконец. — Я надену на тебя все, что могу только придумать — на случай, если рубашка защищала тебя, скажем, от старого проклятия. Если при твоем рождении кто-то из врагов семьи…

— У нас не было врагов.

— Откуда ты знаешь? Враги — не мухи, чтобы лезть ребенку в глаза. Если кто-то из врагов семьи проклял тебя при рождении, и твоя сестра, возможно, от этого проклятия умерла, а ты, возможно, выжила благодаря сорочке… Сорочка росла вместе с тобой, говоришь? Очень, очень искусное изделие, хотел бы я видеть мастера, который на такое способен. Но и у нас кое-что есть, и короне в разное время служили мастера…

Он открыл сундук, окованный сизым железом.

— Вот перстни. Носить, не снимая. Если упадет — не поднимать ни в коем случае, — он говорил так уверенно и деловито, что у Янины вдруг вырвалось жалобное:

— А это поможет?

— Если помогала сорочка, поможет и это, — отозвался он, разглядывая на просвет огромный бирюзовый камень. — Это сильнейшие обереги из всех, что есть на свете. Вот пояс, — он вытащил кожаную замшевую полоску, — носи под одеждой, на голом теле. Когда ты забеременеешь — пояс растянется.

Янина прикусила язык.

— Если рубашка защищала тебя от старого проклятия — ты будешь в безопасности и без нее. Но если рубашка служила для другой цели… — он покачал головой. — Я научу тебя нескольким заклинаниям. Как почувствуешь малейшее недомогание — читай вслух, пока не онемеет язык.

Весь следующий месяц Янина только и делала, что читала заклинания. Замолкала только наедине с принцем — чтобы не пугать его.

Ей мерещились голоса, окликающие ее, настойчиво зовущие. Иногда среди ночи ей хотелось встать и идти прочь из города, но она подавляла безумные желания, внушая себе: «Эти химеры рождает мой собственный разум. Я выбита из колеи, я вечно раздражена, химические процессы в моем мозгу оборачиваются и тревогой, и беспокойными снами, в которых я вижу мою мертвую сестру-младенца. Никто, кроме меня, не обуздает этих демонов».

Ей было плохо без рубашки. Зудела кожа. Мутило. Кружилась голова.

— …Принцесса, — сказала Мышка укоризненно. — Да вы ведь ребеночка ждете!

Снова наступила весна.

Поздним вечером Янину позвали в королевские покои. Король против обыкновения не сидел с книжкой. Он лежал, вытянувшись на кушетке, как одинокая струна на белом грифе, и лекарь дрожащими руками пытался подсунуть подушку ему под голову.

Янина все поняла с первого взгляда. Ребенок, зачатый шесть месяцев назад, в первый раз шевельнулся в ее животе.

— Слушай, — сказал король, жестом веля ей наклониться поближе. — Первое: ты регент. Второе: барон из Хлебного Клина должен умереть. Иначе тебе не справиться со смутой.

— Ваше Величество…

— Молчи. У барона есть могущественные враги. Ты знаешь — кто. Просто заплати убийце.

— Ваше…

— Молчи. Никогда не снимай тех вещей, что я тебе дал. Я умираю совершенно спокойно — потому что ты остаешься. Удачи, королева.

Тюремная решетка морщин на лбу разгладилась — будто король наконец-то позволил себе отдохнуть.

Принц проснулся, как только Янина переступила порог, хотя шла она бесшумно, и дверь в покои не скрипела, и толстый ковер гасил все звуки. Принц (теперь король?) сел на постели. Его голубые тревожные глаза слегка мерцали в полумраке.

Янина села на край постели. Принц улыбнулся, взял ее руку и погладил.

— Умер твой отец, — сказала Янина.

Принц нахмурился.

Она поцеловала его в макушку, как ребенка.

Приличия и традиции требовали, чтобы Новин присутствовал на похоронах, но Янина распорядилась иначе. Погруженная в траур столица узнала из уст глашатаев, что новый король слег после смерти отца, и доктора запретили ему вставать.

Воспитатель в малиновом халате плохо умел скрывать свою радость. Казалось, смерть короля была для него сродни освобождению из темницы: он начинал напевать, едва был уверен, что никто из слуг не слышит, и низко кланялся Янине, по сто раз на дню называя ее Ваше Величество.

Черное платье Янины было сшито за день и две ночи — таким образом, чтобы подчеркнуть беременность новой королевы. Большой живот нависал над королевским гробом, когда Янина, стоя на возвышении, принимала соболезнования чиновников, землевладельцев и знати. Подошел и барон из Хлебного Клина — ему Янина кивнула с особой сердечностью.

Ребенок вертелся внутри, когда через несколько дней в удаленном поместье она принимала неприятного человека с одутловатым, надменным лицом. Она передала неприятному мешочек денег «на постройку новых зернохранилищ».

Барон из Хлебного Клина утонул во время рыбалки. Всем был известен его азарт: барон отошел далеко от берега в надежной лодке, а дно возьми и тресни. Вода в горном озере оказалась невыносимо холодна — когда барона вытащили, он был синий, как небо.

Янина возвращалась в город из отделанной резиденции, продвигаясь медленно, в большой карете без гербов и украшений. Внутренняя обивка, если посмотреть особым взглядом, складывалась во множество лиц, глумливых и гневных, расставленных в шахматном порядке.

Крестьяне и ремесленники, встречавшиеся по дороге, кланялись карете: уж слишком внушительной она была, слишком мягко катилась, и тяжелые шторы были задернуты так, чтобы снаружи не мог проникнуть ни один взгляд.

Дорога вилась вдоль склона горы, зеленела трава на песчанике и глине, карета шла мягко, но Янина все равно просила кучера останавливаться каждый час — желательно в красивых, радующих глаз местностях. В очередной раз они устроили привал у источника: медная труба, зеленая от времени, шла, казалось, из самой сердцевины горы. Звучала вода, падая в круглое озерцо. На каменной скамейке для странников сидела девушка в запыленной дорожной одежде. При виде Янины она поспешно встала.

— Оставайся, — приветливо сказала ей королева. — Ты не можешь мне помешать. Ты путешествуешь одна?

Девушка склонила голову:

— Меня некому сопровождать, Ваше Величество. Я сирота.

Янина милостиво слушала ее: девушка выросла в городке у моря, не зная отца и матери, с малых лет прислуживая в таверне, но однажды решилась покинуть знакомый город и знакомых людей и отправиться в путь, чтобы повидать столицу. Будто что-то толкало ее изнутри: девушка шла в поисках, наверное, лучшей доли, а может быть…

— Любви, — с улыбкой сказала Янина. — В твоем возрасте, милая, (а девушка казалась ненамного моложе королевы), в твоем возрасте естественно искать счастья, пусть даже бродя по дорогам.

Девушка не возражала.

Янина изъявила желание пройтись по красивой дороге пешком, и карета покатилась за ней, деликатно касаясь дороги обутыми в резину колесами. Кучер восседал на козлах, небрежно положив на руль ладони в черных перчатках. Янина шла, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, неся перед собой живот. Ни один лекарь не мог ей сказать сейчас, мальчик внутри или девочка: «Ваше Величество, положение плода не позволяет с точностью определить…»

Луга казались коврами с пышным ворсом. Огромная ладонь, размером с облако, могла бы гладить их, меняя направление ворсинок и цвет. Янина шла и думала о короле; слишком мало времени прошло со дня его смерти. Слишком соблазнительно было считать, что он все еще здесь.

«Ты никогда не задумывалась, как устроен наш мир?»

Эти луга и пажити на глинистых и каменистых склонах, колодцы в сплошном базальте, ремесленники, из поколения в поколение передающие секреты мастерства. Никто не может понять закономерности — все механически повторяют результат. Как птица начинает вить гнездо, не ведая еще — зачем. Ничего не зная о свойствах материалов и законах архитектуры.

Поэт так красиво говорил о великих смыслах, зашифрованных в заклинаниях. Что такое ДНК? Что такое белок? Что такое код, заключенный в каждом живом существе? Поэт. Янина вспоминала о нем с жалостью и омерзением. Ей до сих пор снилось, что ее сорочка на ней: рука тянулась, касалась ворота — и наталкивалась на обыкновенную, пусть и очень тонкую ткань.

По ее приказу по городам и глухим поселкам разъехались тайные агенты, призванные выслеживать колдунов. Взяли нескольких шарлатанов. Колдуны не позволили себя схватить — ни один. Янина утвердилась в мысли, что колдун-то ей и нужен.

Как устроен наш мир? Кем и зачем он устроен?

После смерти барона из Хлебного Клина случилось маленькое волнение, и цены на хлеб все-таки подскочили. Но пройдет еще несколько дней, и наследник барона, муж его старшей дочери, окончательно вступит в права наследства. Тогда прекратится паника на рынках, и караваны с зерном, застрявшие было на границе удела, отправятся к местам назначения.

Янина приложила обе ладони к животу. «Я все правильно делаю, — сказала она королю. — Я все сделаю, как ты сказал. Наш мир устроен не так уж глупо: чем больше я узнаю о нем, тем больше поражаюсь совершенству. И искусственности, ты прав. Мы учимся по чужим книгам. Используем чужие технологии. Нашей истории — всего-то несколько поколений.

В каждой деревне верят в создателя мира — в своего создателя; одни вырезают из камня птицу, другие — человека, третьи — неведомое чудовище с пятью головами. И каждый верит, что так выглядел создатель. Жестокий, милостивый, мстительный, добрый…»

Янина заметила, что девушка в дорожном плаще идет следом, держась на расстоянии, и приветливо кивнула ей.

Она была очень красива, эта девушка, с профилем лучистым и тонким, словно месяц. Но, едва отведя взгляд, Янина уже не могла вспомнить ее лица.

Она рожала молча. Единственный вопрос терзал ее сильнее, чем муки тысячи рожениц.

Наконец запищал ребенок. Его плач не развеял, а подчеркнул тишину, до того глубокую, что в ней можно было утопить весь город.

— Ну? — спросила Янина, едва отдышавшись. — Мальчик или девочка?

Из-за туманной пелены пришел ответ:

— Мальчик.

Янина потеряла сознание.

Девушка с тонким, как месяц, лицом прижилась во дворце. Она явилась сама, вскоре после возвращения Янины, и попросила для себя работу — хоть какую, хоть самую черную. Ее взяли убирать в помещениях для гвардейцев, ожидая, что, как многие до нее на этом месте, она скоро падет и сделается легкой добычей какого-нибудь сменившегося с поста ловеласа. Но девушка оказалась на диво скромной и работящей; ее усердие и добронравие было оценено. Девушка попалась на глаза Янине, когда вооруженная садовыми ножницами, очень быстро и ловко подстригала кусты вдоль садовой аллеи.

— Откуда ты, дитя? — спросила Янина. Маленького принца, по случаю жары завернутого в единственную тонкую пеленку, несла за ней доверенная нянька.

Девушка низко поклонилась и рассказала очень коротко, в нескольких словах, что она сирота: родители ее, оба мелкие торговцы, не так давно поехали вместе на ярмарку — и свалились вместе с повозкой в ущелье. Тогда девушку будто что-то толкнуло — она оставила родное селение и ушла в столицу, чтобы в новой жизни забыть свое горе.

Янина посочувствовала бедняжке. Кивнула няньке и пошла дальше вдоль аллеи, к рукотворному водопаду, но что-то мучило ее. Какая-то мысль, простая, но острая, будто камушек в туфле.

Что-то, связанное с этой милой девушкой… Странное лицо: его совсем невозможно запомнить.

Король Новин отрекся от престола за несколько дней до солнцестояния, вернув себе титул принца. Он выразил желание удалиться от мира и посвятить остаток дней раздумьям о прекрасном; так было записано в официальном документе, так сообщили народу глашатаи. Воспитатель принца был вне себя от счастья, даже лицо его, похожее на скомканную бумагу, чуть разгладилось: Новину больше не грозят выходы на публику, в загородном поместье его ждут покой и тишина, он сможет тихо гулять на свежем воздухе, и его будут окружать люди в домашних халатах — никаких доспехов, пышных камзолов и платьев с огромными кринолинами.

Новин показался Янине очень грустным, когда они расставались. Он не хотел выпускать ее руку, ласкался, бормотал: «Инина, Инина»; он ясно дал понять воспитателю, что желает видеть жену рядом с собой, но воспитатель чем-то отвлек его, посулил мороженого, увел за собой, и Янине удалось ускользнуть.

Она вернулась в свою спальню и села на подоконник. На западе горели оранжевым перистые облака, кружились в зените ласточки. Янина посмотрела на низкое солнце сквозь сомкнутые пальцы — будто сквозь виноградный лист с дырочкой. Но низкое солнце больше не грело. Янина не чувствовала тепла на своем лице.

Внизу, во дворе, выметала булыжник девушка — Янина смутно вспомнила, что это сирота, прибившаяся ко дворцу, коренная горожанка, что ее отец спьяну угодил под колеса экипажа, а мать умерла от простуды…

И снова ощутила смутную тревогу.

Королем был провозглашен Новин Второй. Янина не задумывалась, выбирая имя сыну.

Из загородной резиденции приходили утешительные новости: принц спокоен, хорошо себя чувствует, даже поправился. Принц скучает по Янине — но воспитатель понимает, что королева не может сейчас надолго отлучиться из города; с другой стороны, привозить Новина обратно в столицу, — значит, нарушить его хрупкий душевный покой. Янина соглашалась.

Сама она последнее время почти не думала о муже. Слишком многое надо было сделать и многое предотвратить. Все аристократы, ведшие род от Первых Людей, и девицы, считавшиеся потомками Железной Горы, были у Янины под наблюдением. Она ждала мятежа — и дождалась.

Убийцы ворвались в ее спальню через минуту после того, как верная Мышка прошептала слова тревоги. Янина подхватила сына и ушла через потайной ход, когда-то открытый ей королем и не известный больше никому во дворце. Даже Мышка о нем не знала.

Через неделю смуты, военного положения, уличных боев и перебоев с поставками хлеба порядок был восстановлен. Янина появилась перед горожанами, живая и невредимая, с королем на руках, и так, с младенцем, простояла все время, пока длилась казнь. В тот день обезглавили четырех аристократов и перевешали немало простых смутьянов.

«Я сделала все, как ты велел».

На городской площади трижды в неделю давали представления. За несколько часов перестраивались лавки, превращаясь в ярусы театра, а центр дневной торговли становился подмостками сцены. Любовью народа и знати по-прежнему пользовались «схватки на языках», но королева никогда не оказывала поэтам чести своим присутствием.

Однажды ей донесли, что на площади представляет свое искусство фокусник, он же ученый. Говорят, он рассказывает — в простой и увлекательной форме — об устройстве мира; Янина заинтересовалась и велела привести фокусника-ученого во дворец: пусть устроит занимательную лекцию для придворных и чиновников.

Фокусник был очень немолод. Длинные волосы его живописно серебрились, седые пряди переплетались с черными. Он прикрывал глаза тяжелыми веками и смотрел вниз, будто боялся спугнуть зрителей взглядом.

Расселись в малом зале для приемов — приближенные, несколько доверенных министров, Мышка. Гвардейцы заняли посту дверей — со времени покушения Янина удвоила заботы о безопасности.

Вышел фокусник. Потряс пустым холщовым колпаком перед лицом королевы и вдруг выпустил голубя. Тот вылетел в приоткрытое окно; все ахнули. Старик выпустил второго голубя из узкого рукава и третьего — изо рта. Придворные неистово зааплодировали.

Приоткрыв входную портьеру, вошла и нерешительно остановилась девушка с тонким профилем. Ее, вероятно, прислали сюда с поручением, но, увидев чудеса, она растерялась и замешкалась на минуту.

— Вы когда-нибудь задумывались, как устроен этот мир? — ласково спросил фокусник.

В его ладонях возник свет — теплый шарик завис в воздухе, как желток в яйце, растянутый между тончайшими жгутиками. Янина завороженно смотрела — ей показалось, она видит солнце сквозь дырочку в виноградном листе…

В ту же секунду свет сделался синим.

Она увидела в этом свете лицо короля с его темным, бешеным взглядом и решеткой морщин на лбу. Увидела Новина, каким он мог быть — светловолосый красивый мужчина со смеющимися глазами. Увидела сына — он был уже взрослый и стоял над камнем, поливая его своей кровью.

Тело вышло из повиновения. Зато взгляд сделался подобным корню, он прорастал во всем, что видел. Синий огонь, вот о чем говорил перед смертью поэт. Синий огонь.

Янина выпрямила спину.

Все в комнате замерли, глядя на синий огонь. Все были парализованы: и стражники у дверей, и девушка с тонким профилем. Фокусник — колдун — получил в эту минуту полную власть над телами и душами зрителей.

Янина встала.

Это было невозможно, но она поднялась и направилась прочь. Она шла, волоча страшный груз своего деревянного тела, прорывая затвердевший воздух, потому что ее единственная мысль была — сын. Он во дворце. Его могут похитить или убить.

— Он в безопасности, — сказал колдун.

«Я не верю тебе», — подумала Янина.

— Ты искала встречи со мной. Я многое могу рассказать.

«Об устройстве мира?» — мысленно спросила Янина.

Но колдун не читал мыслей. Он просто догадывался, что происходило у королевы в душе.

Стиснув зубы, она выбралась из малого зала для приемов и тут же упала. Все, кто был с ней на представлении, не изменили за это время даже позы; только девушка с тонким профилем выбралась вслед за Яниной. Она казалась очень растерянной, сбитой с толку и огорченной до слез.

— Ваше Величество, — она подала Янине руку.

Янина схватила ее и поразилась, что не чувствует прикосновения. На ее глазах рука девушки, чистая, мозолистая, тонкая рука прошла сквозь кисть Янины и слилась с ней.

— Кто ты такая?!

— Я не виновата, — прошептала девушка.

Она заколебалась, как ткань. Она сморщилась и вдруг обернулась потоком. Синий поток хлынул на Янину, накрывая ее с головой; по коридору бежали гвардейцы, и пол содрогался.

Янина увидела тело королевы, распростертое на ковре. И рядом — тело служанки. Она увидела, как гвардейцы бросаются к королеве, не замечая девушку с тонким профилем, и пытаются поднять ту, другую Янину. Она увидела свое лицо, обескровленное, запрокинутое.

— Мертва?!

— Сердце не бьется…

— Лекаря!

— Она дышит…

Неслышно, никем не замеченная, Янина прошла сквозь портьеру и оказалась снова в малом зале для приемов. Колдун не думал скрываться: он стоял перед замершими, парализованными в своих креслах людьми, и сияние между его ладонями почти померкло.

— Что ты хотел сказать мне? — спросила Янина. Она говорила, посылая по комнате колебания воздуха, не шевеля губами.

Колдун поднял голову — и зрачки его расширились.

— Я знаю правду о тебе. Ты родилась… таких называют гениями. Для того, чтобы не мучить тебя и других, тебя разделили пополам…

— Кто?!

— Не кто, а что. Это биологический либо социальный механизм, исполнителем может быть кто угодно: мать… нянька… повитуха… Гениальных детей делят пополам, чтобы две половины могли вести нормальную жизнь. Или почти нормальную.

— Близнецы?

— Маскировка. Чаще всего разделенные близнецы — две половинки гения. Их сразу же развозят в разные стороны мира, потому что их тянет друг к другу. Чтобы экранировать тебя от притяжения, на тебя надели сорочку. Экран. Защита.

— Кто уничтожил мою защиту? Ты?!

— Я. Потому что я хотел, чтобы ты восстановилась в полном объеме.

— Эта девушка — моя сестра?

— Она тоже ты. Она не от мира сего. Ее судьба течет, как вода. Сегодня дочь рыбака, завтра — дочь пекаря, и всякий раз это истина, так и есть. Она не лжет. Она сама течет, как вода…

— Теперь мы воссоединились?

— Еще нет. Когда вы воссоединитесь, ты, гений, ты сможешь… ты станешь… ты узнаешь правду об устройстве нашего мира. Я умоляю тебя только об одном — можешь казнить меня как угодно, но сперва расскажи мне, как на самом деле устроен мир!

Медленно отдернулась портьера. Медленно-медленно в зал, заполненный неподвижными людьми, ворвались гвардейцы.

Поглядеть на казнь колдуна собрался весь город. Площадь, превращенная в театр с эшафотом на сцене, трещала и грозила давкой. Колдуна решено было обезглавить и потом уже сжечь. Многие считали, что королева Янина слишком добра к негодяю.

Колдун стоял, опутанный железом, на цепях и кандалах были выписаны запирающие заклинания, а пальцы унизаны перстнями. Под взглядами глухо урчащей толпы перстни падали на эшафот с металлическим звоном.

Ропот. Рык ненависти. Крик боли — кого-то придавили в толпе. Вдруг полная тишина — это Янина вышла на помост в ярко-сиреневом, впервые без признака траура, платье.

Янина остановилась перед приговоренным. Гвардейцы напряглись: этот колдун считался самым могучим из волшебников, известных за последние сто лет.

— Ты обещала, — сказал он.

Она безмятежно улыбнулась:

— Слушай. Наш мир — планета, кусок камня, вращающийся вокруг огромного светила. Большая часть поверхности покрыта водой и туманом. Мы живем на единственном клочке суши — он не очень велик. Наше Солнце дарит нам энергию. Растения — фабрика ткани, они производят белок из солнечного света и углекислого газа.

— Ты ведь врешь мне, — сказал колдун недоверчиво. — Врешь мне перед смертью?

— Нет, — Янина покачала головой. — Я знаю, чем ты пожертвовал, чтобы знать правду. Я знаю, как долго ты меня искал, и как искал способ подобраться, и как погубил поэта… Он был тщеславный, но милый.

— Но ты смогла, — сказал колдун. — Я вижу в твоих глазах. Ты стала тем, кем должна была стать!

— На секунду. Мне хватило. Знаешь, идея разделять гениев при рождении — гуманна, колдун.

— Это страшно?

— Страшно весело… И невозможно. Я помню, что со мной было, но не хочу повторения.

— Что же такое Система? — тихо спросил колдун. — Что такое черный камень?

— Это суеверие, — очень мягко сказала Янина. — Суеверие, которое многим стоило жизни или рассудка. Наш мир существует в гармонии с законами природы, едиными для всей вселенной. Систему составляют силы всемирного тяготения, силы трения, теплообмена, закон сохранения энергии…

— Я не слышу лжи в твоих словах, — помедлив, сказал колдун. — А я ведь научен распознавать ложь.

— Представь: планета, которая вращается вокруг светила… День — период обращения вокруг своей оси, год — период обращения вокруг Солнца… И вокруг темнота, совершенно бархатная, полная звезд. Вообрази. Это красиво.

Колдун опустил тяжелые веки:

— Спасибо тебе.

— Я сделала все, как надо, — сказала ему на ухо королева. — Будь спокоен.

И, отступив, кивнула палачу.

Девушка с тонким, как месяц, профилем лежала в горячке, без сознания, и лекари полагали, что она больше никогда не придет в себя. Янина постояла рядом, держа ее за тонкую мозолистую руку.

Потом кивнула сиделке и вышла. Ее ждала карета без гербов и украшений: сегодня, накануне летнего солнцестояния, Янина хотела проведать мужа.

Принц кинулся к ней, бормоча: «Инина», обнял мягкими холодными руками и что-то забормотал о мороженом, о солнце и жуках на клумбе. Янина смотрела, как он радуется, как блестят его мутноватые голубые глаза, и нежность согревала ее до кончиков пальцев.

Они вместе провели эту ночь.

Наутро Янина поцеловала принца в макушку и обещала скоро вернуться. Принц просил взять его с собой. Там будет много людей, сказала Янина с улыбкой, ты не любишь толпы. Принц нахмурился и помотал головой:

— Не ходи…

— Не могу, маленький. Обещаю вернуться очень скоро. И заберу тебя, в конце концов, во дворец: там тоже есть парк, все устроим, как надо, зачем же мужу с женой жить в разлуке?

Воспитатель глядел на нее, часто хлопая ресницами. Янина улыбнулась ему тоже, еще раз поцеловала принца и уехала.

Поднялось солнце. Тяжелая карета медленно катилась по горной дороге между безводных полей, зеленеющих на голом камне. Янина, отдернув занавеску, смотрела в небо.

Наверное, самый мужественный поступок — самый-самый, каким следует гордиться — она совершила накануне казни. Ей страшно хотелось бросить правду в лицо колдуну и посмотреть, как тот поседеет.

Но он ведь шел на смерть.

Янина не знала, отомстила она колдуну или облагодетельствовала его. Знание, которое он желал получить…

Волосы зашевелились у нее на затылке. Спина выпрямилась, Янина уперлась затылком в мягкую стенку кареты. И, как всегда бывало в трудную минуту, мысленно обратилась к королю.

«Тебе бы я не посмела солгать, — сказала Янина. — Тебе бы я рассказала все, что знаю. Это было бы малодушие: теперь мне придется одной с этим жить… Я уберегла от этого знания колдуна, своего врага, а тебя я не уберегла бы, потому что не посмела бы лгать, глядя тебе в глаза.

Я сказала бы, что наш мир существует на кремниевой пластине, на самом ее краешке, и солнце его, и зелень — бегущий поток единиц и нулей. Нет жизни и нет смерти, нет Бога, мы созданы несовершенным временным разумом и созданы для развлечения.

Я сказала бы, что принимаю этот мир, как он есть, без чудес. Когда смотрю в глаза Новину, твоему сыну, которого люблю. Когда смотрю в бессмысленные младенческие глазки твоему внуку, которого обожаю.

В нашем мире нет посмертия, и тебя больше нет — нигде, тебя просто нет. Но я обращаюсь к тебе.

Слышишь? Я принимаю этот мир».

В день летнего солнцестояния королева поднялась к жертвенному камню, держа на руках сына. Маленький король плакал, недовольный духотой и полумраком. А возможно, ему передавалось волнение Янины: это был первый раз, когда Новин Второй должен подтвердить право доступа.

Церемония была многолюдной, как никогда. Янина позаботилась пригласить всех, кого мог вместить зал суда, а те, кто не вместился, толпились в дверях и передавали друг другу вести о том, что происходит. Их головы стукались, как шары; сквозь проем широко распахнутой двери Янина видела, как валы новостей катятся от зала к выходам — круги по воде, колебание маятника, волновая природа информации.

Остановившись над черным камнем, Янина первым делом мысленно обратилась к королю: «Я здесь и все делаю правильно. Можешь быть спокоен».

Маленький король ревел, пуская сопли и слюни. Ласково покачивая его, Янина провела по младенческим губам белоснежным платком. И потом той же тканью, уже влажной — по матовой поверхности алтаря.

Ее рука дрожала, и спина оставалась прямой. Такой прямой, как только может быть у женщины с ребенком на руках.

Поверхность камня дрогнула, будто водяная пленка. Замельтешили зеленые полосы. Янина судорожно сжала малыша, тот завопил сильнее, она опомнилась и принялась трясти его на руках, не то желая его успокоить, не то успокоиться сама.

Сверток в ее руках вдруг стремительно сделался мокрым. Потекло по рукам, закапало на камень, и ярче, чем обычно, загорелись зеленые буквы.

«Доступ подтвержден».