«Иду на красный свет!»

О названиях книг

— Послушайте, почему вы хотите, чтоб эта книга носила такое странное название?

— Что?

— Почему эта книга должна называться «Пальцы в чернилах»?

— Вам не нравится?

— Дело не в этом…

— Тогда в чем же? Любая книга должна как-то называться. Иметь какое-то имя. Как человек.

— Но она могла бы называться и по-другому. Скажем, «О литературе, искусстве и художниках». Или «Серьезные и легкомысленные рассуждения о литературе». Читатель уже по названию должен понять, о чем идет речь.

— А вы поймете, о чем идет речь, если книга называется «Саламбо»? Если она называется «Крейцерова соната»? «Самая темная тюрьма»? «Кракатит»? Или «Крестный отец»? Или «Колеса»? «Облако в штанах»? «Двенадцать»?

— Значит, по-вашему, название неважно?

— Наоборот. Думаю, важно. Всегда важно. Но иной раз труднее придумать название, чем написать новеллу. Книготорговцы говорят, что выигрышное название, равно как и удачная обложка, продают книгу. Названием книги можно соблазнить читателя. Поймать его, как рыбу на крючок. В этом что-то есть. По собственному опыту знаю. Еще мальчиком я выбирал в книжных лавках книжки по их названию: «Школа Робинзонов», «На волнах Ориноко», «Человек, ведущий крупную игру», «Фантастическое гетто», «Гаремы без чар», «Монт-Ориоль», «Блеск и нищета куртизанок».

— А вы полагаете, название «Пальцы в чернилах» заманчиво?

— Ну нет, но полагаю, что книга не может называться иначе.

— Объясните мне.

— Весьма охотно. Вот послушайте. Согласитесь, что у пекаря, выпекающего хлеб и булки, пальцы всегда в муке. У трубочиста, который чистит трубы, они, как правило, бывают в саже. У рабочего, стоящего у станка, — в машинном масле, а у шахтера — в угольной пыли. У писателя же на пальцах зачастую видны следы чернил.

— Даже сегодня? Когда большинство писателей пользуется машинкой? Или диктофоном?

— Далеко не каждый писатель любит диктофон, и, коль скоро речь идет об истинном писателе, сомневаюсь, чтобы он писал свое произведение прямо на пишущей машинке. Даже самая квалифицированная машинистка ему мешала бы. Потому что писательский труд в любом случае работа более или менее ручная, вы должны высидеть произведение за столом и изрядно с ним намучиться.

— По-моему, я уже тысячи раз читал, что писательский труд — это добросовестное ремесло, а писатель — нечто вроде рабочего.

— Безусловно. Но скорее из тех рабочих, что бывали в прежние времена, а не таких, кто сейчас работает на современных станках. Вы удивитесь, но писателю, пусть даже он шагает в ногу с эпохой или опережает ее, не требуется никакой техники, никакой пишущей машинки. Скорее она для него помеха. Она мешает ему размышлять, не дает сосредоточиться, переключает его мысли на какие-то жесты при работе на машинке и не позволяет следовать за прекрасной и меткой фразой, удачно выбранным словом и писать так, чтобы чувствовать удовлетворение. Быстро он пишет или медленно, сидя за письменным столом или стоя, на коленях, в поезде, на лугу, лежа на спине или на животе, на тахте, под музыку или в полной тишине и, если это пойдет на пользу делу, пусть хоть на крыше, на трубе, или на ветках дерева, писатель каждое слово должен взвесить на руке и ощутить его вес. Пишущая машинка используется в большинстве случаев для переписки готового произведения. Известно ли вам, что техника — вещь коварная? Иногда плохо написанный стишок, красиво перепечатанный на машинке, выглядит интереснее написанных от руки выдающихся стихов. Нет, лучше писать рукой. Пером или карандашом. Это труднее, но зато позволяет более терпеливо вслушиваться в творческий процесс поэта, в его фантазии, в разумные выводы и его выдумки. Рука — усилие, машинка — комфорт. Комфорт не в ладу с усидчивым, целеустремленным и тяжелым трудом, каковым является литература. Л. Н. Толстой не ленился и чуть ли не десять раз переписывал рукой «Войну и мир». И по произведению это чувствуется. Диктовка секретарше прямо на машинку может означать для произведения катастрофу. Рука — часть живого, машинка — ненадежный слуга, которому вы безразличны и который в любой момент может вам доставить неприятность. Рука — это вы, рука, держащая перо, ручку, карандаш или авторучку, — ваш друг. Пальцы — ваши товарищи. Если ваши намерения и ваша душа чисты, они никогда не причинят вам ничего дурного. У меня пальцы в чернилах, потому что я пишу.

— Но перо — тоже машинка, пусть и примитивная. Оно также претерпело эволюцию от гусиного пера вплоть до наших дней. И оно для вас годится?

— Думаю, что да, даже если название этой книги подсказывает, что и авторучка иной раз начинает бунтовать, словно ей вдруг надоели ваши придирки, кричит, что вы хотите ее уморить, и ни с того ни с сего начинает обливаться чернильным потом. Но пальцы в чернилах облагораживают писателя.

— Говорят, у писателей довольно много чудачеств. Есть у вас какие-то особые пристрастия в отношении чернил?

— Не знаю, что вам на это ответить.

— Вам нравятся чернила какого-нибудь определенного цвета?

— А что мне в цвете чернил должно нравиться?

— Говорят, поэт Витезслав Незвал любил писать зелеными чернилами. Он будто любил зеленый цвет.

— Возможно. Но дело не в цвете чернил. Незвал был великим поэтом не потому, что писал зелеными чернилами. Чтобы писателю добиться того, чего он хочет, достаточно самых обыкновенных чернил.

— Это само собой. Но все-таки и для вас цвет важен. Ваша последняя книга называется «Иду на красный свет». Почему на красный? Красный цвет в качестве дорожного указателя означает «стоп»! Почему вы дали такое название? Намеренно?

— Я бы не сказал… В этом есть свой смысл. Как, например, есть особый смысл в названии неймановского сборника стихов «Красные песни». Нам освещал дорогу цвет пролитой крови, цвет красных гвоздик на могилах коммунаров, цвет красных знамен, цвет красного флага, развевающегося над Московским Кремлем, как символ новой эры в истории человечества. На красный цвет шла наша коммунистическая партия со дня своего основания и этому цвету осталась верна навеки. С. К. Нейман, полемизируя с Виктором Дыком, писал, что красный цвет{240} — это цвет отношения к миру, интеллектуального и эмоционального, это цвет его убеждений, его любви и ненависти. На красный свет шли те, кто стремился осуществить извечную мечту человечества — мечту о всеобщем счастье, о справедливом решении вопроса, связанного с общественным неравенством, о мире без войн и эксплуатации. Они шли к этим целям вопреки тому, что красный цвет означает «стоп»! Они не останавливались, они испытывали лишения и все же продолжали идти вперед. Они падали в бою, но на их место вставали новые бойцы. Вместе с этим авангардом человечества я шел с юных лет. И в название сборника, в стихи, содержащиеся в нем, я вложил также смысл всей своей пройденной жизни. Я шел на красный свет вместе с миллионами товарищей во всем мире. Даже если это было опасно. И я не покинул их ряды. И смысл моих требований к литературе и искусству заключался в том, чтобы художественное произведение также шло вместе с нами в этом историческом движении вперед и служило великому делу. Искусство тоже должно быть смелым, исполненным боевого духа. Идеи Карла Маркса, Фридриха Энгельса и Владимира Ильича Ленина не были бы претворены в жизнь, если бы массы угнетенных и эксплуатируемых ожидали, пока их историческому движению вперед во имя преобразования мира дадут зеленый свет.

Чему учить молодых авторов

Я считаю величайшей пыткой для писателя — давать советы начинающим авторам. И стараюсь избегать этой неблагодарной работы. С ней разве что может сравниться рецензирование стихов тринадцатилетней Иванки, присланных вам ее счастливым папашей, который просит вас решить, есть ли у Иванки талант и стоит ли ей продолжать писать. Вам предлагают стать чем-то вроде ясновидца, который должен угадать, что будет с бедным ребенком через пять или десять лет.

В самых сердечных письмах, которые я получал и в которых превозносились мои книги, в конце, как правило, была приписка — не мог бы я, раз уж я автор по меньшей мере гениальный, который пишет также и о книгах, оценить творчество автора письма или его жены. Он, мол, не хочет отнимать у меня драгоценное время, но поступает так с глубокой верой в то, что я его не обману и что я — единственный, кому он доверяет. Он ни в коем случае не верит издательским редакторам. Это лодыри, которые только наносят вред литературе. Они не пропустят в литературу ни одного поистине талантливого человека, только лишь своих друзей и знакомых. В заключение письма автор еще скромно заметит: «Я уверен, то, что я написал, имело бы у читателей огромный успех. Но у кого нет знакомства, того в наших издательствах не издают».

Думаю, что не только у нас, но и во всем мире существуют люди, которые коротают время, сочиняя стихи или романы. Они красиво, без ошибок перепечатывают их на машинке на мелованной бумаге, переплетают в твердый переплет, на котором вытиснено имя автора и название. Эти красиво переплетенные рукописи время от времени попадают на ваш стол. И на столы в редакциях. Издательства тоже могли бы порассказать о подобной благородной и душеспасительной работе.

Из писателей, уже известных общественности, в таких случаях со своей задачей справляется тот, кто присланную ему работу похвалит, автора обласкает, упомянет, что у него, к сожалению, нет ни влияния, ни знакомств, чтобы для этого человека в каком-нибудь издательстве что-либо сделать, но он назовет ему два-три адреса других писателей, рекомендуя обратиться к ним.

Но горе вам, если вы напишите правду — что прочитанное вами никуда не годится, что это не имеет ничего общего с литературой и никому не нужно. Тогда вы тотчас превращаетесь в человека, так же ненавидящего таланты, наносящего такой же вред литературе, как литературные и издательские редакторы и их помощники-рецензенты.

Однако это еще не конец. Вас подстерегает и другая беда. Так, к вам может обратиться редакция литературного журнала с просьбой написать что-нибудь в адрес молодых. Если вы в ответ кивнете, то навлечете на себя новые муки и лишитесь последних остатков уважения и чувства собственного достоинства, потому что перейдете в ряды безумцев, о которых у молодых одно мнение: старики желают высокомерно поучать литературные таланты.

И маэстро, «высокомерно поучающий ученика», в конце концов понимает, что всякие проповеди в духе «когда я был молодым», и все добрые советы, и этот предостерегающе поднятый палец, в общем-то, ни к чему. И вам не остается ничего иного, как спешно искать пути отступления с этого тонкого льда.

Но вместе с тем это дает вам возможность, уж и не знаю, в который раз, задуматься над тем, что такое вообще литература, что такое творчество и что такое искусство писать стихи и прозу. Вы не выдумаете ничего нового, кроме того, что было уже написано и тысячу раз говорено мудрыми и высокообразованными людьми. Никакой Америки вы не откроете, если станете утверждать,, что литература — такой же каторжный труд, как работа плотника, кузнеца, каменщика или шахтера, что писатель — не гений, упавший с неба, не какой-то ненормальный тип, гость из чужих миров среди самых обычных людей, а работник, от которого также требуется немало работы, честно, добросовестно и хорошо выполненной, а не какая-то там халтура, которая развалится прежде, чем вы донесете ее домой.

Если писатель подобен рабочему, то он должен, как и рабочий, знать материал, с которым работает, и знать, для какой цели служит то, что он делает.

Начинающий писатель обязан пройти все ступени своего ремесла. Поначалу быть учеником, затем подмастерьем, а потом уж мастером. Но учеником и подмастерьем — у себя самого и мастером — по собственному разумению.

У литературы в отличие от изобразительного, актерского, музыкального и балетного искусства нет никаких школ, ни средних, ни высших, где бы воспитывались молодые авторы. Может, это хорошо, ибо тому, что является сутью словесного искусства, нельзя научиться ни в какой школе и ни у каких профессоров.

Итак, если вы как опытный автор хотите написать что-то для молодежи, начните прежде всего размышлять о себе — кто учил вас и как вы прислушивались к советам старых и мудрых людей, когда начинали писать.

И тут вдруг вы осозна́ете, что вы отнюдь не пример для молодежи и не имеете оснований для того, чтобы поучать молодых людей, как должна делаться литература, потому что ваш путь в литературу был всем, чем угодно, только не действием по заранее обдуманному плану и он не может служить в качестве примера для начинающих писателей. По вопросам стилизации и прочих школьных премудростей вы наверняка провалились бы у всяких там педантов, потому что вам вообще не интересно было учиться чему-то подобному. А ваши метания от одного гения к другому, от Петра к Павлу, и от больших мастеров, отличающихся благоразумием, свойственным преклонному возрасту, к тем, кто выкидывал всякие трюки в искусстве?

А то, что вы глотали книги без разбору, что впитывали все с пятого на десятое, ощущая неутолимый голод к любой печатной странице, относящейся не только к художественной литературе, но и к политике, физике, химии, социологии, географическим открытиям, истории и бог знает к чему еще? А то, что вы перечитали всю библиотеку своего родного города — будь то низкопробное чтиво или произведения, достойные олимпийских наград? И что на этом пути ваши метания и наклонности, опрометчивость и сумасбродство, уважение и неуважение к авторитетам и общественным системам сдерживало и направляло лишь одно: сознание того, что вы родились в Чехии, что принадлежите ей, и только ей, и что вы оказались в таких-то и таких-то условиях и в такой-то и такой-то ситуации, и что вам близко, а что далеко, что является безраздельно вашим и что чуждо вам, что составляет ваш мир и что не принадлежит ему. И отсюда, осмысляя себя в обществе близких вам людей, вы учились понимать правду и справедливость, красоту и счастье, несправедливость и бесправие, правду своих близких и тем самым, по сути дела, свою правду.

Мне всегда были близки писатели, с которыми у меня было что-то общее. Безрадостное детство или тяга к образованию, желание научиться тому или иному и потребность находиться среди людей и понимать их. Моими любимыми авторами были Джек Лондон и Максим Горький, которые стали писателями в силу обстоятельств, давивших на них и потрясших их души, у которых также была незавидная молодость, так что они с особой силой чувствовали удары окружающего их мира, и как писатели они рождались под воздействием жизненного опыта, благодаря тому, что они многое пережили, что жизнь нещадно хлестала их, словно суровый норд, и учила встречать действительность с широко раскрытыми глазами и вступать с ней в рукопашную, ибо с ними жизнь не церемонилась и сроду их не баловала.

Я всегда считал и продолжаю считать, что литература приходит в упадок тогда, когда переоценивается стиль, когда в нем усматривают некую цель; когда стремятся подражать чему-то, чего добились другие авторы; когда не принимают во внимание, что главное — это уметь видеть мир собственными глазами, открывать в нем нечто новое, что необходима лишь такая литература, которая вновь и вновь открывает нам человека и создает произведения, исходя из требований общества и во имя его будущего.

В литературе нет ничего более сомнительного, чем попытки писать так, как писали до вас.

На эту тему было сказано много умных слов, и нет надобности их повторять. Я перелистывал книги некоторых любимых мною авторов, и их слова могут оказаться вам полезны.

Как рождаются, с какого момента начинаются поэт и писатель? Вот как об этом говорится, например, у Ф. К. Шальды:

Или прочтите Горького, Ромена Роллана, Илью Эренбурга, М. А.-Нексё, и у них вы тоже найдете ответ на вопрос, почему они взялись за перо, как учились писать. Возьмите творчество Неруды{241} или Зденека Неедлы — и там вы найдете ответ на этот вопрос. Или снова вернитесь к Ф. К. Шальде и послушайте его мнение о том, что идет на пользу молодым авторам. Он говорит так:

Завидую Ф. К. Шальде, что он так прекрасно и точно написал это за много лет до меня.

Когда начинается поэт?

Когда человек становится поэтом? Когда поэт начинает свой творческий путь? После публикации первых опытов? Или когда издает первый сборник? А когда он становится зрелым художником? Какой факт является решающим для его судьбы, которой кое-кто завидует, ибо пребывает во мнении, будто художники — лентяи и на их головы незаслуженно сыплются богатство и слава? Когда начинается писатель?

Время от времени я задаю себе подобные вопросы, читая иной раз, что тот или другой — поэт, прозаик, драматург — начинающий автор.

Такое определение в последнее время часто употребляется, но мне думается, оно искажает суть проблемы.

Начинающий поэт!

Начинающий писатель!

У кого-то опубликовали стихотвореньице или рассказ или пять рассказов в разных газетах или журналах, во всяких там иллюстрированных изданиях, которых несметное количество и в которых не больно-то обращают внимание на то, имеют ли опубликованные материалы какую-либо литературную ценность или нет. Кого-то включили наряду с несколькими другими новыми именами в какой-нибудь сборник или альманах, и вот уже он — начинающий автор. Было ли им уже что-то написано раньше, что не напечатали и вернули ему? Можно ли принимать в расчет те незрелые школярские опыты, которые он скрывал или показывал своей девушке? Равно как и те, которыми он обременял редакции и которые у него не только не напечатали и не вернули, но даже и не ответили, не сказали об этих опусах, что они — ни рыба ни мясо? Выходит, начинающий писатель начинает лишь тогда, когда его имя появляется в печати?

Определение «начинающий поэт» или «начинающий писатель» мне не нравится. Я делю литературу на хорошую и плохую, а писателей на старых и молодых и знаю, что не говорят начинающий художник или начинающий актер, начинающий оперный певец или начинающий скульптор. Так же как начинающий пекарь, колбасник или шляпник, начинающий повар или хирург, начинающий архитектор, шофер, пилот или начинающий милиционер.

Позволю себе утверждать, что к начинающему хирургу люди вряд ли обратились бы, веря, что он им поможет, и лишь в самом крайнем случае позволили бы ему себя оперировать. Блюда начинающего повара, вероятно, мало кто пожелал бы попробовать. А доверить свою жизнь в самолете начинающему пилоту? И при том вы наверняка без колебаний обратились бы в случае необходимости к талантливому молодому врачу или попробовали блюдо, приготовленное неким молодым человеком, который, только-только окончив школу, победил в каком-то конкурсе поваров и приобрел славу знаменитого кулинара.

Если бы какое-нибудь важное строительство проектировал начинающий архитектор, если бы какое-нибудь очень сложное гидросооружение доверили начинающему проектировщику, было бы справедливо предположить, что, по всей вероятности, он пока мало что умеет и поручение ему — это большая смелость и безответственность.

Литература же кишит начинающими авторами.

Свои блестящие стихи Артюр Рембо написал в шестнадцать лет. Первой книжкой поколения, вступавшего в литературу после первой мировой войны, заявил о себе Франтишек Немец. Было ему восемнадцать лет, и книжка эта называлась «Себя и вас». Свой первый сборник стихов, «Гость на порог», Иржи Волькер издал примерно в двадцать лет. До того он печатал свои стихи в «Цесте»{242}, «Червене» и «Пролеткульте». Его товарищи делали то же. Имя Иржи Волькера стало в один ряд с именем Карела Чапека или Карела Чапека-Хода{243}, наряду с именами С. К. Неймана, Марии Майеровой, Индржиха Горжейши{244}, Карела Томана или Йозефа Горы. Вряд ли в тех давнишних журналах вы нашли бы упоминание о том, что Иржи Волькера называют начинающим поэтом. Ни он, ни его друзья-писатели, такие, как Свата Кадлец{245} или А. М. Пиша, не считались начинающими литераторами. Стихи их издавали потому, что они казались хорошими и новыми, что были молодыми, со свежей и яркой образностью, новыми в силу нового видения мира. Эти поэты начинали новую эпоху поэзии, но они не были начинающими поэтами. Критика, которая их не понимала, писала о них язвительно, иной раз даже ехидно и оскорбительно, пытаясь высмеять их искренность и откровенность, но С. К. Нейман, Ф. К. Шальда, Зденек Неедлы и Йозеф Гора видели в них новую кровь и новую молодую бурливую силу литературы.

Думаю, поэт вступает на путь творчества значительно раньше, чем ему придут в голову первые неумелые рифмы, чем он начнет подражать какому-нибудь хрестоматийному автору. Возможно, поэт в нем родится уже тогда, когда он видит, что снег иногда розовый, а иногда голубой, когда он замечает что-то прекрасное в шуме дождя, когда засмотрится на плывущие облака, когда слышит, как в казармах трубят вечернюю зарю и испытывает при этом резкую боль, когда у него чуть ли не кружится голова от ощущения какого-то счастливого мгновения, когда он подметит какое-то особое движение материнской руки, стелющей постель, вдевающей нитку в иголку или отжимающей тряпку после мытья полов, и осознает его во времени, которое мгновенно и никогда уже не вернется, когда он сидит на берегу реки и смотрит, как бегущая вода уносит кленовый лист и как в ней отражается ива, и когда глубоко переживает несправедливость по отношению к себе или к кому-либо из собратьев.

Поэт проживает жизнь, в два, в три, в десять раз более волнующую, чем обыкновенный человек. Его глаза видят то, что другой человек не видит или не хочет видеть, его чувства и сердце реагируют на каждое проявление жизни, как тончайший инструмент. Поэт — это тот, в чьей душе нет и следа равнодушно прожитой жизни, эгоизма и злобы, кто чувствует все, что чувствуют десятки, сотни, тысячи и миллионы людей, кто знает лучше любого другого, что такое бесправие и угнетение, что такое подлость и преступление против общества, что такое низость и лицемерие, что такое благородство и красота, что такое правда и справедливость, и кто заглядывает далеко в будущее. Это тот, кто чувствует, что все, что он переживает и что переживают люди вокруг него, он должен за них высказать. Он должен научить их смотреть на события новыми глазами, научить их видеть то, чего они не видят, слышать то, чего они не слышат, и воспринимать то, чего они воспринимать не могут. В его силах заставить зазвучать струны человечности, любви и товарищеских отношений даже в самых очерствевших душах.

Такова сила слова поэта. Оно очеловечивает мир, постоянно находящийся под угрозой жестокости, делает его более гуманным, мобилизует гнев народа против зла, направляет здоровые силы человека на защиту мира, всей планеты и человечества, учит людей видеть смысл и красоту жизни, ее счастье и будущее, ненавидеть подлость и злобу.

Поэзия — не игра со словечками. Она существует не для того, чтобы кудрявить облачка и помогать веять ветеркам, с этим природа и сама справится, и ей не нужна тут помощь какого-то дилетанта; поэзия — не буколическая песенка, сыгранная на дудочке ради какой-нибудь порожденной фантазией Аркадии, нечто слезливое, плаксивое и сентиментальное, мучительно-сладкое, существующее вне времени и пространства и вне человека и его мира, нечто наподобие бумажного голубя, пущенного туда, где бушуют разыгравшиеся стихии, грохочут громы и беснуется буря, где земной шар похож на арену и где нет ни покоя, ни мира, а лишь ожесточенная борьба прогрессивных сил с теми, кто стремится к гибели и уничтожению всех и вся.

Хорошая поэзия — та, чей голос создает человеческую общность, которая звучит в лад с сердцами всех людей, с их надеждами, любовью, ненавистью, с их внутренним миром, с их чувствами и образом мыслей.

Кого же в таком случае можно считать поэтом, а кого нельзя?

Поэт — это не идиллический трубадур и не примитив, украшенный побрякушками и разноцветными перьями. История человечества ясно говорит, кто есть истинный поэт: легендарный Гомер, Петрарка, Данте, Пушкин, Гёте, Ян Неруда, Маяковский, Гарсия Лорка, Ванчура, Волькер, Незвал, Пабло Неруда, Назым Хикмет — все те, кто выразил сущность своей эпохи, кто передал ее точно, правдиво и сильно своим собственным словом и своим собственным стихом. Носители света и бойцы!

Они тоже были начинающими поэтами в начале своего пути?

Поэт всегда приходит в нужный час и как раз вовремя, и все, чем он в один прекрасный день станет, в нем заложено. Даже если на продолжении всей своей жизни он вновь и вновь будет начинать все сначала. Каждое стихотворение такого поэта и каждая его книга — это завоевание, открывающее в нем нечто новое. Поэт не повторяется и не повторяет ничего из того, что было написано им самим или его предшественниками. Ему всегда недостаточно того, что он знает, и он вновь и вновь учится. Он не рутинер, раз и навсегда освоивший писательское ремесло и теперь лихо выжимающий из себя книги — чтиво, похожие одна на другую, как две капли воды.

Литература, поэзия, проза, драма — это творчество, а творчество — это неустанная борьба за новое, неустанное движение вперед. Нечто вроде работы первопроходца, нечто вроде завоевания новых областей чувств, новых для сердца и мыслей человека областей поэзии, — областей, куда доселе не проникала душа человека. И не во имя литературы как таковой, не во имя удовлетворения писательского самолюбия и гордости, а во имя человека и его глубоко гуманной и благородной цели.

Истинный поэт не повторяется. «Гость на порог» мог быть написан только однажды, и после него появился «Час рождения». Неймановская «Книга лесов, холмов и вод» тоже могла быть написана только однажды, а вслед за ней появились «Новые песни» и «Красные песни» и «Соната земных горизонтов». Каждая из этих книг, равно как и те, которые я не назвал — а я мог бы добавить сюда еще незваловского «Эдисона» и сборник «Васильки и города» или «Из родного края», — представляют собой определенный отрезок жизни поэта, определенный этап его творческого пути, и вместе с тем это всегда картина новой поэтической действительности.

Каждая новая книга ставит перед поэтом новые проблемы, требует, чтобы он высказал что-то, чего раньше не говорил, чтобы зафиксировал жизнь в ее движении и непрерывности и в ее изменениях. И поэтому начинающий поэт — не начинающий новичок, а художник слова, который не хочет повторять ни себя самого, ни кого-либо из предшественников.

В этом ценность литературы.

Молодым поэтам следовало бы учиться и у тех, у кого в двадцать лет — как, например, у Иржи Волькера — уже существовал свой незыблемый и определившийся мир поэзии, в котором жизнь текла в своей непрерывности, словно река, и потому их поэзия была столь конкретна, полна вещей и людей, полна повседневных событий, которые под пером поэта становились похожими на чудо.

Стихи всегда должны быть написаны о чем-то. Надуманный лиризм, украшательство, абстрактные туманности, слепота и глухота лирика, который не видит и не слышит ничего происходящего вокруг, поэзию убивают.

А что убивает поэта?

Аполитичность и леность мысли. Когда он сидит меж двух стульев. Когда полагает, будто он — центр вселенной. Когда компрометирует себя, когда изменяет самому себе и тому миру, сыном которого он является. Это его конец, даже если он продолжает писать, даже если у него выходят книги.

Поэт, который верен всему тому, с чем связан тысячами уз, не умирает. Его творчество продолжает жить, и он живет в своем творчестве. Он вновь и вновь встает перед глазами людей, войдя в их жизнь, что великолепно выразил в поэме «Во весь голос» Владимир Маяковский.

Поэт и политика

В октябре 1973 года мы с поэтом Иржи Тауфером были в Италии. Стояла прекрасная итальянская осень. Рощи над Флоренцией напоминали нам краски наших пейзажей, быть может, они были чуть мягче, пастельно прозрачнее, но сочетание то же — желтые, золотисто-красные и оливковые-серо-зеленые, переходящие буквально в серебристый цвет. Удивительным показался нам и сам город Микеланджело и Данте. Мы смотрели на него из окон дворца Уффици. Перед нами во всю ширь простиралось море киноварных крыш, они походили на волны и напомнили мне сепии Яна Славичека из его итальянского блокнота, а над ними доминантами вздымались колокольня Джотто и купол собора Брунеллески… Туристический сезон был еще в полном разгаре. От Синьории к Понте-Веккиа и к садам Боболи спешили толпы измученных туристов. Немцы, французы, англичане и прочие пешеходы.

Вскоре мы осмотрели, должно быть, все достопримечательности этого знаменитого и великолепного города, и нам оставалось уже не так много. Мы хотели посетить еще церковь Санта Крус, но в тот день, хотя это было воскресенье, она оказалась закрытой для посетителей. Там проходила какая-то научная конференция, у входа стоял швейцар в историческом костюме и предупреждал посетителей, что закрыто. Пришлось ограничиться тем, что мы хоть перед храмом поклонились автору «Божественной комедии», который высился пред нами, высеченный из белого мрамора.

Данте присутствует во Флоренции не только в силу своей биографии. Его присутствие, его блестящий ум вы ощущаете на каждом шагу, духом Данте веет отовсюду, от любой улочки, от всего того богатого наследия, которое оставил после себя Ренессанс.

Если вы обладаете пытливым умом и если вашим размышлениям не мешают демонстрации безработных, которые здесь в порядке вещей, вас в этом городе посетит много интересных мыслей.

Высшие достижения изобразительного, скульптурного, художественного и литературного искусства присутствуют здесь повсюду, пренебрежительно возвышаясь над произведениями определенного уровня современного вкуса, которые также предстают перед глазами туристов. Они возвышаются над несметным количеством ярмарочных товаров, над покрытыми бронзой десятисантиметровыми гипсовыми Давидами, над бюстами пап и всевозможных святых, окруженных уймой иллюстрированных журналов с голыми женщинами на обложках, потоком прочей низкопробной литературы.

И в первую очередь американцы буквально набрасываются на весь этот товар, что не удивительно. Соединенные Штаты не прошли школу Адольфа Лоса, чьи «Разговоры впустую» еще в самом начале двадцатых годов стали для нас одним из замечательных учебников новой художественной школы.

Но нас интересовала классическая Флоренция. Мы до изнеможения бродили с Иржи Тауфером по этому знаменитому городу, пробирались по его улочкам, рынкам и маленьким площадям, с наслаждением внимая мелодичному языку Данте, трели которого доносились со всех сторон, из тратторий и ларечков. Мы не могли не думать о Данте, создателе этого языка. По сей час вспоминаю, с каким восторгом говорил об авторе «Божественной комедии» Иржи Тауфер и как напоминал нашим итальянским друзьям о непреходящем отношении нашей национальной культуры к их прославленному сыну, величайшему из поэтов, каких родила земля. И в качестве примера приводил им в основном статью Шальды о Данте. Он с восторгом цитировал ее:

Великолепная фраза, достойная этого гиганта, землянина, политика, знатока современной ему науки, астрономии, геологии и физики и при всем том поэта, которого Шальда характеризует в упоминавшейся статье как «объективиста, коллективиста и первого коммуниста, чей опыт политической, гражданской и практической жизни вылился в веру в глубокую обоснованность всего материального мира».

Я должен был очутиться на родине Данте, чтобы снова со всей настоятельностью задать себе вопрос, касающийся темы «поэт и политика». Именно великий Данте, и никто иной, вдохновил меня на это.

Ты хочешь, мой современник, понять, кто такой поэт?

В таком случае преклони колена пред судьбой Данте, перед этим итальянцем нашей эпохи, поражающим своей творческой способностью, знавшим в жизни взлеты и падения в бездну, который после всех испытаний, горя и нищеты смог выстрадать большую и глубокую любовь, объемлющую человечество не пассивной мечтательностью, а героизмом духа и действий.

Поэт, достойный называться поэтом, — из рода Данте. Известно, что жизнь катится вперед бурливыми волнами, что общественные системы и формы жизни уходят и отмирают, что, отживая, они исчезают, а все успехи положительных сил сопровождают нас в нашем настоящем. К сожалению, низость жизни тоже. Поэтому в таком мире не может быть покоя, идиллии, самоуспокоенности, равнодушия, нравственной ограниченности. Никто не останется в стороне от этой борьбы, хочешь не хочешь, тебе от нее не уклониться. Ты можешь отвернуться от нее, сделать вид, будто о ней не ведаешь, можешь в каком-нибудь тихом уголке мира, если таковой найдется, играть сам для себя на скрипочке, а когда бури эпохи ударяют в окна, можешь заткнуть дома все щелочки и заложить уши ватой. Или, облачась в свои поэтические доспехи, которым не страшны ни огонь, ни гибель, ибо они закалены в добром пламени, поспешить туда, где ты нужен.

И спроси самого себя, не в разладе ли ты сам с собой? Как обстоит дело с твоими мыслями. Так ли и они «наполнены знанием»? Сведущи ли они «в науке своего времени»?

Едва ли кто выразил сущность современного материализма лучше, чем Ф. К. Шальда, который не был марксистом.

Поэт и общество! Поэт и политика!

Издавна и до наших дней — это все те же инструменты, которые выковывают оружие поэта. В мировой истории и у нас. И у нас — уже с незапамятных времен.

Попытка сделать из поэта только комментатора личных настроений и мелких чувств, пусть и выраженных в рафинированной форме, и оградить его от грозного натиска жизни, от бурных событий века — означает начало упадка литературы.

Дантовский тип поэта, включает ли он в круг своих интересов весь мир или часть его, соответствует нашему национальному типу. И у нас поэт был выразителем политики, отвечавшей времени, гуманистическому восприятию жизненной правды и всему тому, что заключали в себе слова «свобода народу», «справедливость», «хлеб и работа для всех», «мир без войн и без угнетения». Это была не слабость нашей литературы, как утверждал кое-кто еще недавно, ее сила.

Не будем обращаться в далекое прошлое и ссылаться, например, на Гавличека-Боровского{246} или Яна Неруду, равно и на тех, кто в мировой литературе, как, скажем, Пушкин, поднимали знамя Данте. Останемся в настоящем времени и остановимся на тех именах, которые позволяют нам ориентироваться в проблеме, названной нами поэт и политика. Современный пример у нас под рукой. Он связан с именем чилийского поэта Пабло Неруды. А одновременно он дает и ответ на вопрос: поэт и какая политика?

Борьбой поэта за самого себя называет Шальда обыкновенность Данте, видя в ней конечный итог всего, что прошло через глубины души поэта, что задевало струны его поэзии, что выражало его собственную любовь, муки, стремления, ненависть и что привело в конце концов к его величию как человека.

Поэт и политик!

До недавнего времени, что называется, на наших глазах таким человеком, открыто связанным с этим понятием, был наш словацкий поэт Лацо Новомеский. Тонкий, даже целомудренный лирик, бережно относившийся к изобразительным средствам, самобытный и неповторимый уже с самого начала; поэт, который вывел словацкую поэзию на новые пути и который, благодаря всему тому, что было им сделано, вошел в словацкую, да и в чешскую историю. Следовательно, характер полностью чехословацкий, но не в старом смысле этого слова, а так, как понимаем это мы, коммунисты. Это был одновременно журналист фучиковского толка, публицист, полемист, политик и один из организаторов Словацкого национального восстания. Поэт и творец, борющийся за неразрывность общественной и художественной революции, целеустремленный с начала своего творческого пути, верный себе и тому миру, который его сформировал, созиданию которого он помогал в борьбе нашего коммунистического движения. Продолжатель Янко Краля{247}, современник и друг Ванчуры, Незвала, необычайно самобытный и притом друг людей доброй воли всего мира. Один из числа тех, для кого поэзия и политика всегда были неразделимы, неповторимый в своем собственном облике, каждым своим стихом и каждым словом революционного журналиста меряющийся силами со своим временем.

Поэт и политика!

А С. К. Нейман? А Иржи Волькер? А Витезслав Незвал?

Это созвездие из трех величин придало нашей современной, социалистической поэзии основные черты. Высокий уровень и глубину, мысль и художественные завоевания, гуманность и гражданственность, а также стремление бороться и добиваться. Видеть и открывать. Широта чувств и знаний, сердца и ума, таланта, свободного в ленинском понимании и вдумчивого в силу дисциплины — все это собрано в качестве живой энергии, и ничто не выходит за пределы человеческих масштабов, за пределы материального мира, вдохновляющего истинного творца тем, что Шальда называет в применении к Данте «опытом политической, гражданской и практической жизни» и что, на его взгляд, имеет свою глубокую закономерность.

Поэт и политика!

Сколь жива и сколь вечно актуальна эта тема!

Почетная задача

Не так давно один молодой литератор пытался меня убедить, что нынешняя литература не терпит пафоса, как, мол, не терпит его нынешнее актерское искусство, которое уже не является ни выдровским, ни штепанковским{248}, а простым и совершенно иным, нежели прежде. И что литература тоже должна быть деловой, обыкновенной и какой-то там еще, как нынче говорят со сцены и как пишут. В душе я жалел о той прославленной эпохе, когда на пражских сценах звучал голос Выдры и Штепанка, Прухи, Когоута, Смолика{249}, Плахты и Вейражки, Гюбнеровой и Досталовой, и когда жили Ванчура, Незвал, Библ{250}, и когда писали Конрад и Бранислав{251}.

Я полагаю, что подобный спор имеет смысл лишь тогда, когда мы зададим себе вопрос: какая литература и какой пафос?

Когда молодая буржуазия рвалась к вершинам власти, она выдвинула из своей среды множество писателей, творчество которых было проникнуто пафосом того класса, который полагал, что его солнце никогда не закатится.

Однако между пламенными лозунгами буржуазии ее начального периода и целями этой жестокой и беспощадной общественной формации в скором времени обнаружилось большое различие. Идеи остались на бумаге, являя собой лишь величественную декорацию для корыстной жадности и грубого эгоизма.

Наша литература — литература социалистического мира, и черты этого мира — ее черты. Холодная деловитость, мнимая беспристрастность свидетельских показаний — таковы сегодня общепринятые символы коммерческой литературы буржуазных стран. Какой там можно искать пафос?

Социалистической же литературе, напротив, присущ и должен быть присущ горячий пафос социалистического мира. Там, где этого пафоса нет, там, где литература ему изменяет, где она стремится походить на то, что модно на Западе, она теряет свой смысл.

У меня в ушах звучат слова, сказанные на одной из конференций чешских и словацких писателей Зденеком Неедлы:

Наша литература в лице лучших ее представителей всегда шла в ногу с народом и от него переняла наиболее ценные качества: глубокий демократизм, любовь к родине, мечты и стремление к справедливости и свободе, ненависть к господам, иезуитству, корыстолюбию, которое не брезгует даже изменой. Таковы национальные традиции нашей литературы, идущие от Тыла{252} и Божены Немцовой к Гавличеку и Неруде, от них — к Безручу{253}, а от него к тем нашим писателям, которые связали свою судьбу с миром социализма. Когда речь шла о литературной активности, о творчестве, целиком поставившем себя на службу широкой народной общности, то имелось в виду лишь такое и никакое другое творчество, лишь такая литература, родившаяся из чистого и прекрасного энтузиазма благородных создателей, отважных сердец и внутреннего героизма, неподкупной целеустремленности и пламенного пафоса, питаемого великой бескорыстной любовью к народу, а также ненавистью к тем, кто порождает угнетение и рабство.

Эта литература всегда стояла там, где шла борьба за великие начинания, и равнодушно проходила мимо мешающих или умаляющих ее значение враждебно настроенных филистеров, которые предпочитали бы, чтоб ее не было, которые не желали ее видеть, чувствуя в ней угрозу.

Никакая другая литература, кроме как литература, самыми крепкими узами связанная с жизнью народа, не могла оказать такого сильного воздействия и влияния на его воспитание. Она возвращала ему все, что у него заимствовала, и стала его опорой и защитой при утверждении и упрочении подлинных ценностей нашей жизни. Она явилась той силой, которая помогала избавляться от пережитков прошлого, от предрассудков и иллюзий, той силой, которая помогала нравственно и идейно вооружать народ.

Из этих прекрасных, благородных традиций родилась наша социалистическая литература, каждым своим произведением все красноречивее демонстрирующая единство с трудовым народом.

В минуты серьезных размышлений о новых задачах современная литература обращается к своим давним источникам и к тем, кто прочно вписал свое имя в память наших народов. И это вовсе не формализм, вовсе не бездоказательное и поверхностное напоминание о национальных традициях. За последние десятилетия все значительные произведения связаны с этими традициями. Несмотря на попытки врагов, которые, будь то в нашей стране или за границей, пытались опровергнуть эту веру и переманить колеблющиеся и идейно шаткие элементы на свою сторону. Что им за это обещали? Что перед ними распахнутся ворота в мир? Что их осыплют деньгами? Что им обеспечат популярность и славу за границей? Что их будут показывать, словно манекенов, на своих шарлатанских эстрадах?

Несмотря на подобные жалкие попытки, продолжающиеся по сей день, наша современная литература не утратила свое лицо, свою честь, свою гордость, которых не может коснуться грязь всяких любителей ловить рыбку в мутной воде.

Ведь такие условия, которые создает наше общество для своих творческих работников — поэтов, писателей и прочих художников, — не способно создать ни одно другое общество.

Большое дело, что наша социалистическая литература может черпать свое вдохновение в атмосфере нашей эпохи, в героическом творческом труде миллионов людей, в самоотверженных усилиях миллионов строителей коммунистического мира. Только художник, вдохновившийся пафосом современности, найдет самого себя, обретет свой истинно неповторимый творческий характер, откроет невиданные возможности для развития своих личных художественных вкусов, своей здоровой творческой индивидуальности.

В этом заключены трудности, стоящие перед ним и призывающие к решению тех задач, в преодолении которых он испытывает собственные силы. Чтобы достичь творческим трудом того, что требуется только от него и чего не может достичь никто иной, потому что произведение, которое он создает ценой своих творческих усилий, может быть произведением, созданным лишь благодаря его взгляду, его видению, благодаря опыту, приобретенному в практической жизни только им, произведением, рожденным лишь его сердцем и его душой.

Мир социализма благодаря своему целеустремленному движению вперед и своим повседневным выдающимся результатам гигантского трудового подъема предоставляет возможность для любой творческой работы, для творческих мечтаний, для блестящего полета фантазии, которой ничто не мешает быть воплощенной в дело, в поступок, в окружающую нас жизнь, в материальный мир — для всеобщей пользы.

О мечте, которая не утрачивает точек соприкосновения с действительностью, говорил Ленин. Он писал о присущей коммунистам мечтательности, — мечтательности, чуждой благоразумному равнодушию и безучастности в решении самых значительных жизненных вопросов. Это та мечтательность, которая ошеломила даже фантаста Г. Д. Уэллса, когда в беседе с ним Ленин излагал план электрификации Советской России. Этого трезвого фантаста, неспособного понять пафос нового мира, убедить не удалось. Да и не только его. Весь враждебно ожесточенный капиталистический мир не желал считаться с революционной силой этих мечтаний, когда Советское государство, управляемое и созданное на основе марксистско-ленинской науки, встало перед ним во всей своей силе.

Старый мир, сердце которого и все прекрасные порывы зачерствели и окаменели, словно застывшая лава погасшего вулкана, уже давно утратил свой гуманный пафос. Да откуда ему его взять, если в правящих верхах этого общества мы находим только глубокое моральное разложение, только коррупцию и цинизм, только чудовищную одержимость в стремлении изобрести оружие массового уничтожения и истребления человечества.

Пафос присущ нашему миру!

И он должен быть присущ и нашей литературе!

Для литературы нет большей чести, чем прилагать все силы к тому, чтобы в ней звучал этот пафос, чтобы она формировала мечты нашего мира, чтобы честолюбиво стремилась по-новому и ярко отображать дела и борьбу нашего народа и идти с этим народом в одном строю. Творчеством, каждым новым произведением, открывающим новые горизонты для людских сердец, для новых мечтаний во имя гуманности.

Каковы границы романа

Как сегодня обстоят дела с романом? В мире и у нас?

Этот вопрос мог бы нас интересовать, и по поводу него могли бы высказаться и специалисты в области литературы.

Действительно ли большой роман умер, а то, что пишется сегодня, лишь отзвуки и жалкие остатки его былой славы?

Покончено ли со славным прошлым романа, начатого Вальтером Скоттом, Сервантесом, Бальзаком, Стендалем, Достоевским, Л. Н. Толстым, Золя, Горьким, Роменом Ролланом, Томасом Манном, скандинавскими авторами, такими, как Лагерлёф, А.-Нексё? Поставили ли на романе точку Константин Федин и Шолохов? Синклер Льюис, Фолкнер и Хемингуэй? Означают ли нечто вроде продолжения его последующие попытки Мейлера, Стайрона{254}, некоторых французов и авторов из нашего социалистического содружества? Или это финал упадка, начатого Прустом и Джойсом, Кафкой и Музилем{255} и всевозможными эпигонскими школами, пытавшимися сделать из романа произведение психологическое, заимствующее что-то у Достоевского, что-то у Кафки, Фрейда, Камю или даже у Селина{256}? А главное, заимствующее что-то из философии и псевдофилософии всевозможных экзистенциалистов и тех, кто завершил философскую бесплодность буржуазного мира? Декадентские литературные теории в западных странах уже длительное время пытаются обрубить живительные корни всего того, что делало роман романом. А безуспешные эксперименты, возникающие на основе гнилостной закваски старого мира, сужают горизонты романа и утверждают, что содержанием его может быть только то, что существует в искаженном сознании его автора.

Неприятие объективной реальности, пусть даже оно исходит из отвращения к разлагающемуся буржуазному обществу, включая и то, что происходило во время войны в Корее и во Вьетнаме и что по сей день происходит в расистской Америке, приводит к противоположным результатам в силу погони за всевозможными абсурдами и патологической сексуальностью. Все дальнейшее внимание сосредоточивается на формальных сторонах, на самом крайнем формализме, на творчестве, предназначенном для снобов. Если отбросить в сторону чтиво, явно политически преднамеренное, создаваемое стойкими антикоммунистами, все это могло бы привести к мнению, что с романом действительно все кончено и что потребность широкого читателя в чтении спокойно можно восполнить за счет макулатуры, детективов самого низкого уровня, равно как и всяких прочих средств массового духовного отравления и деморализации людей.

Но о кризисе романа писали и взволнованно дискутировали еще в годы моей молодости, более полувека назад. Сколько мы тогда наслушались таких и подобных утверждений, сколько начитались пророчеств, что новый роман перестанет быть романом, что роман зашел в тупик, что он уже сыграл свою роль, что романистам больше не о чем писать, потому что все уже было написано, и что место романа занимает репортаж, то, что сегодня называют литературой факта.

Так уж повелось, что если где-нибудь какие-то новые формы и виды художественно творческих процессов пробивают себе дорогу, всегда предсказывают конец тому, что уже существует. Некогда, когда появилось кино, предвещали конец театра; когда появилось телевидение, предвещали конец радио и кино; когда из кино родилось производное — стереокино, пророчили конец так называемой плоской картины и живописи, а когда появилось что-то еще, сулили конец уж не знаю чего. Лозунги о гибели тех или иных жанров искусства, провозглашающиеся на страницах художественных журналов с ярмарочным шумом, сопровождающим рождение какого-то нового направления, — явление не столь уж редкое. Аполитичная часть так называемого авангарда наделала здесь, вероятно, шума больше всех. Это вспыхнуло, как бенгальский огонь, и пронеслось, словно апрельский кратковременный дождичек.

Не будь Октябрьской революции, не будь марксистско-ленинской философии, не будь того факта, что целых полмира руководствуется уже иными общественными законами, иными мыслями и чувствами, иными человеческими отношениями и иными взглядами на действительность, в области искусства каждые два года могли бы происходить вышеназванные спектакли всяких там поп-искусств, под-искусств и над-искусств для всеобщего увеселения любопытствующих, кончающиеся экстравагантными оргиями для наиболее эксцентричных из них. А смерть и погребение могли бы свершаться без шума, как то было со смертью так называемого французского нового романа, по поводу которого тоже было немало крика.

Однако перемены в искусстве — дело не столь простое. На искусство, его структуру воздействуют гораздо более серьезные силы, которые невозможно ни обуздать, ни победить никакими формальными средствами и которые прочно обеспечивают искусству его общественное значение и его компетенцию. То, что эти силы сосредоточены на стороне нашего социалистического мира, не случайно. Обнадеживает тот факт, что правильность их действия подтверждает и то, что в нынешнем буржуазном мире пытаются идти в ногу с истинно «гуманным прогрессом».

Эти точки соприкосновения между передовыми творческими силами капиталистических стран и социалистического мира — сегодня единственно возможное решение, с помощью которого искусство способно проложить новые художественные пути в духе реализма. Буржуазные теоретики в это не верят. Оно понятно. Но немало значительных и выдающихся авторов на Западе показало, что литература, как и любое другое искусство, не может быть оторвана ни от действительности, ни от реалистического взгляда на эту действительность. Следовательно, от реальности. Понятно, что реальность эта не универсальна — одно дело у нас, в социалистическом мире, и другое — в буржуазных странах. Поэтому и реалистическое отображение этой реальности отвечает двоякой реальности, создает двоякое видение, двоякую эстетику и двоякое отображение правды, у честных художников Запада в основе ее лежит сила возмущения, гнева, противодействие существующей действительности, в мире социализма — исторический оптимизм и убеждение в непреодолимой силе этого молодого мира, трудами которого — в том числе и художественными — совместно создается и узаконивается все то положительное, что служит человеку и что когда-нибудь переустроит весь мир.

Там, где роман идет вразрез с этими закономерностями, где сам себя лишает смысла, где он порвал все узы, связывающие его с движущими и прогрессивными силами общества, где он ограничивается тем, что находит себе прибежище в чистом субъективизме, — там он готовит свой собственный конец. Но это всегда будет концом лишь того романа, который зашел в тупик, дошел до творческого маразма, откуда нет выхода.

С точки зрения дальнейшего развития современного романа не играют роли как неудачи, так и претенциозные попытки приукрасить трупы, чтобы они выглядели как живые, как то описывает известный английский писатель Ивлин Во.

Полагаю, что главная борьба за новый роман как в социалистических странах, так и в остальном мире, если говорить о настоящем творчестве, опирающемся на свои лучшие традиции, и здесь и там сходна. Это — поток реалистического видения жизни, поток художественного реализма, который сохраняет общую для всего мира преемственность традиций и продолжает эти традиции, оставаясь верным идейным ценностям общества, которые, само собой разумеется, питаются из современных, пусть даже различных источников. Речь всегда идет о том, где ты ищешь и находишь этот источник, в какой мере ты способен воспринять и выразить максимум реальности и ее правдивую картину. Эта направленность важна не только сегодня, она будет важна и впредь. Необходимо, чтобы писатели нашли форму для современного содержания и изображения мира и людей, живущих в нем, чтобы сумели ухватить его сущность и помогали объединить силы, способные вступить в борьбу за благо этого мира.

Недавно я читал книгу одного американского автора, на которую и в Праге был большой спрос. Не потому, что это американец, а потому, что эта книга разоблачает врагов в теории искусства, доказывая их неправоту. Имя этого автора — Хейли, а роман — «Аэропорт». Когда этот роман вышел в Соединенных Штатах, он сделался бестселлером. Именно к подобному роду литературы я не испытываю доверия, и роман Хейли не является чем-то сенсационным и новаторским, это всего лишь средняя, хорошо написанная книга, описывающая среду, которая для читателя сама по себе притягательна, и можно сказать, что спрос на нее объясняется не самым плохим читательским вкусом. Если отвлечься от притягательности темы и сюжета и сосредоточиться лишь на том, как книга написана, можно безошибочно сказать, что и это произведение представляет собой очередной успех реалистической литературы.

Действие романа Хейли развертывается в аэропорту и в самолете и позволяет читателям познакомиться с работой и жизнью летчиков, этих людей высокой квалификации, которые являются героями нашего времени и без которых воздушный транспорт не мог бы существовать. Следовательно, роман из той области, где знаменитый француз Сент-Экзюпери, писатель и одновременно летчик, чувствовал себя как дома. С его мастерством нашему американцу не сравниться, но тем не менее и его работа заслуживает внимания по нескольким причинам.

Во-первых, это роман о живых людях, о здоровых, нормальных мужчинах, какие встречаются повсюду, о людях высокого профессионального уровня, в совершенстве овладевших своей профессией и занимающихся ею с максимальной степенью ответственности за доверенную им жизнь людей. Во-вторых, это роман о той области работы, которая ранее была неизвестна. Он показывает своих героев в их повседневной деятельности, будь то летчики, навигаторы или работники различных служб аэропорта, этого разветвленного и сложного организма, который прилагает все усилия для того, чтобы сотни и сотни самолетов при любой погоде и при самых неблагоприятных условиях могли беспрепятственно взлетать и безопасно садиться. Я не говорю о крепкой сюжетной композиции, в рамках которой развивается напряженное действие, ограниченное временем с 18.30 вечера до 1.30 утра, то есть всего в течение семи часов. В-третьих, этот роман дает возможность и для нескольких серьезных выводов, которых я попытался коснуться в названии, предшествующем этим размышлениям.

Когда-то у нас много писали о так называемом производственном романе, авторы которого делали попытку запечатлеть сцены нашего социалистического строительства и вместе с тем дать несколько характеров, показать, кто как относится к трудной работе, не имеющей по своим масштабам ничего подобного в прошлом. Эти романы описывали работу больших коллективов, на металлургических заводах и шахтах, а особенно на строительстве крупных плотин, и авторы той поры при создании этих произведений весьма переоценили свои силы. С этими романами, которым были свойственны многие ошибки так называемой схематичной литературы, в скором времени было покончено, а тема, которую еще Максим Горький отмечал как одну из самых значительных, была объявлена чуть ли не бесплодной.

Наш американский автор вносит в эту тему свой вклад.

Он подтверждает, что для сегодняшней прогрессивной литературы не существует материала, который был бы запретным. Что мир с новейшей техникой, с новейшими предприятиями и с современными людьми, раскрывающими в процессе по-новому организованной работы свои характеры, свои человеческие отношения и свои конфликты, представляет самую важную тему современного творчества. Это вдвойне важно для литературы социалистических стран, для литературы, которая стремится показать преимущества социалистического реализма и которая поставила своей целью не только отображение, но и формирование человека мира социализма.

Речь идет лишь о том, как эту тему выразить.

Несомненно, наш так называемый производственный роман и романы о строительстве, созидании, например Седлачека{257}, рассказывающие о возведении гидроэлектростанций и плотин, имели свои недостатки. Однако решительный отказ от этого жанра, который как бы таил в себе одни лишь подводные камни, вряд ли пошел на пользу развитию нашей социалистической прозы. Здоровое ядро подобных попыток состояло в том, что этот роман искал героя, ничем не походившего на персонажи, демонстрирующие читателю лишь свой раздвоенный внутренний мир.

Каковы границы романа и каково его будущее? Этот вопрос крайне мало интересует нас в качестве абстрактной проблемы. Нас интересуют примеры, доказывающие, что залогом жизненности художественного произведения является его реалистическая форма. Только такое произведение может осмыслить действительность современной жизни и правдиво, с художественной убедительностью ее изобразить. Такие примеры можно найти не только в творчестве писателей социалистических стран, но и в произведениях других передовых авторов мира.

Мне хотелось бы тут привести в качестве одного из доказательств, коль скоро речь идет о нашем отечественном творчестве, роман Яна Козака «Гнездо аиста». Это волнующая хроника сложной, но победной борьбы за нашу кооперативную деревню. Книга, написанная правдиво и на высоком художественном уровне, населенная живыми людьми и истинными героями социалистического труда.

Реалистическому искусству принадлежит будущее. Только ему. Реализм, который мы имеем в виду, не повторение того, что уже было. Он обусловлен размахом и глубиной жизни, контуры и материал которой всякий раз могут приобретать новые формы, отличаться необычностью видения, мысли и жанра.

Мосты поэзии

В конце августа 1972 года в македонском городе Струга состоялся одиннадцатый фестиваль, посвященный поэзии, с традиционным названием Стружские поэтические вечера.

Струга — небольшой город на самой южной границе Югославии, в непосредственной близости от Албании и Греции. Он расположен на берегу Охридского озера, в нескольких километрах от Охрида. Озеро замечательное. Тридцать километров в длину, восемнадцать — в ширину и почти триста метров глубиной. Вода в нем прозрачная и синяя, как море. Даже когда озеро спокойно, гладь слегка волнуется и мягкие ласковые волны омывают берег. Противоположный берег его теряется в необозримой дали. Лишь далеко на горизонте вырисовываются горы. С югославской стороны над озером тоже поднимаются довольно высокие горы. На их склонах расположены виллы, отели, дачные поселки. В прежние времена Струга была рыбацкой деревней, славящейся своим культурным прошлым. Узнав, что вы из Чехословакии, местные жители с гордостью расскажут, что уже в десятом веке в расположенном неподалеку Охриде находился университет св. Климента{258}, первого ученика наших просветителей Кирилла и Мефодия. Расскажут вам они и то, что Струга — родина македонских патриотов братьев Миладиновых{259}, в честь которых были основаны Стружские вечера поэзии.

Македонцы необычайно гордятся своим краем и своей культурой. Они любят книги и уважают поэтов, которых немало. Их десятки, и я с трудом мог запомнить их имена.

Как и вся Македония, Струга расстается с прошлым, меняясь шаг за шагом, и в ее жилах пульсирует кровь социалистического государства. Струга, быть может, единственный город в мире, где существует Дом поэзии. Так прямо и написано на фасаде красивого современного здания с большим лекционным залом и большой сценой, с которой каждый год звучат стихи всех стран мира.

Первоначально фестиваль был посвящен только македонской поэзии. Позже тут стали собираться и поэты остальных республик Югославии. С 1966 года фестиваль стал международным.

В 1946 году вместе с художником Львом Шимаком эти края посетил наш Карел Конрад. Он посвятил Македонии одну главу из книжки своих путевых заметок «Югославское коло». Камерой своей поэтической души он запечатлел в этой книге все видимое и скрытое. Никто, как он, не сумел столь волнующими словами воссоздать очарование этого края и его характер. И местную историю, и прославленные памятники, и современность. Как это было свойственно только ему, он все потрогал собственными руками: древние памятники, деревья; все попробовал: аромат и вкус воздуха и воды; ничто не укрылось от глаз и слуха поэта — ни волшебные красоты природы, ни величественные монастыри, ни шум ветра и гул вод, ни народные песни, равно как ничто из того, что в пору его посещения составляло будни македонского народа.

На одном из перекрестков Охрида стоит могучий дуб, о котором люди говорят, что ему две тысячи лет. Кряжистый ствол его дуплист, и Карел Конрад видел, как в его дупле за столиком посиживают старые мусульмане. Они и сегодня тут посиживают. Столик, вероятно, уже другой, да и мусульмане другие. Но могучее дерево тут стоит и будет еще стоять сотни и сотни лет. Стройные белые минареты, домики и дачи также напоминают о былых временах. Узкие улочки, поднимающиеся в гору по каменным ступенькам, заполнены лавчонками сапожников, золотых дел мастеров, портных, жестянщиков, торговцев коврами. Но там, где удается, сегодняшний день уже вытесняет это прошлое. Прекрасные домики на одну семью и роскошные виллы, а вместо ревущих осликов в тени улочек отдыхают автомобили всевозможных марок, в том числе и наши «шкоды».

В витрине одного книжного магазина я увидел избранные стихотворения Витезслава Незвала, Назыма Хикмета и Пабло Неруды на македонском языке.

Но я пишу не путевые заметки.

Когда я снова взял в руки книжку Конрада, меня в той части, которая касается Македонии, заинтересовали его призывы, которыми он перемежает свои разнообразные зарисовки:

«Поэты, приезжайте сюда!»

Он не предполагал, что его призыв из сорок шестого года получит такой широкий отклик. Здесь побывали уже десятки и десятки поэтов. И Вилем Завада, и Мирослав Флориан{260}, и советские поэты Симонов, Окуджава, Рождественский и Евтушенко, поэты из других стран.

А на одиннадцатый стружский фестиваль поэзии из Белградского аэропорта отправлялось несколько дюжин других поэтов. Нас набралось два полных самолета.

«Поэты, приезжайте сюда!» — не раз повторял свой призыв Карел Конрад на страницах поэтических путевых заметок.

В этом году самой многочисленной была советская делегация во главе с поэтом Михаилом Лукониным. В нее входили поэты из РСФСР, Украины, Белоруссии, Эстонии, Литвы и Молдавии: Николай Нагнибеда, Максим Танк, Юстинас Марцинкявичюс и другие. В числе делегатов был и старейший представитель советских писателей, семидесятидевятилетний Виктор Шкловский. Я напомнил ему, что у нас был общий друг, ученый этнограф Петр Богатырев, который большую часть своих трудов посвятил нашему народному искусству, а Виктор Шкловский в свою очередь произнес теплые слова о Богумиле Матезиусе, одном из зачинателей чехословацко-советских культурных отношений и блестящем переводчике русской и советской поэзии. А поэт Луконин с большим уважением говорил о том, сколько сделал поэт Иржи Тауфер для знакомства Чехословакии с советской поэзией. Прибыли поэты из США, например У. С. Мервин, Амрита Притам{261} из Индии, поэты из Польши, Австралии, Австрии, Англии, Финляндии, Франции, Голландии, Венгрии, Италии, Норвегии, Румынии, Ирландии, ГДР, Чехословакии и Турции. А также из всех югославских республик и автономных областей: из Сербии, Хорватии, Словении, Боснии и Герцеговины, Черногории и т. д., среди них те, кто у нас больше всего известен, — Оскар Давичо, Иван Минати и Васко Попа{262}.

А кроме них, в фестивале приняло участие более ста сорока македонских поэтов, прозаиков и критиков.

Молодые поэты из всех стран большей частью были с бородами и усами, с длинными волосами, в очках и без очков, черноволосые, рыжие и светлые, как кони белой масти. У тех, кто постарше, волосы уже покороче, а у многих пробивалась седина.

Впрочем, это было неважно.

Главное в том, говоря словами Маяковского, чтобы в их поэзии не было ни одного седого волоса.

Отдельные вечера были посвящены македонской и словенской поэзии, молодые поэты читали свои стихи даже в винных погребках, посвящались вечера и отдельным литературам Югославии, состоялся свой вечер и у советских поэтов.

Кульминацией всех встреч стал международный митинг поэзии под названием «Мосты». На нем вместе с поэтами югославскими читали свои стихи и гости. Митинг проходил под открытым небом, вечером, после захода солнца. На мосту через реку Дрим, вытекающую по широкому руслу прямо из озера, была сооружена эстрада, на которой в шесть рядов сидели гости и хозяева. Густые толпы слушателей расположились по обоим берегам реки. Прожектора ярко освещали место празднества, а перед началом программы вспыхнул фейерверк. Приехавшие читали стихи на родном языке, а македонские актеры из Скопье или македонские поэты, кто мог, декламировали их на своем языке.

Публика составляла с поэтами одну большую семью и награждала исполнителей бурными аплодисментами.

Это было красиво, торжественно и возвышенно. Такого количества увлеченных слушателей не было доселе, вероятно, ни у кого из присутствующих. За исключением тех, кто здесь уже побывал.

Были тут и удивительные случайности, по следам которых написана эта статья. Так же как мне представляется чудесной поэтической случайностью замечательное претворение в жизнь призыва Конрада «Поэты, приезжайте сюда!», не менее поразительным кажется мне и само название международного поэтического вечера, который как бы взял не только свое название, но и идейное содержание из прекрасной мысли Виктора Шкловского, которую я в подтверждение своих слов отыскал в его размышлениях. Он писал, что из всех прекрасных достижений — в прыжках, беге или поднятии тяжестей — путь к слову, то есть к стремлению создать мост от человека к человеку, несомненно, самый великолепный из успехов.

Стало быть, название для Стружских поэтических вечеров и в самом деле подходящее не только потому, что мы действительно выступали на мосту, но и потому, что мостом от сердца к сердцу и от народа к народу является идейно богатая поэзия, делающая акцент на активном участии в жизни. Такая поэзия и впрямь перекидывает мосты от народа к народу, несмотря на различие языков, на которых она написана. Общественное значение такой поэзии объединяет поэтов всего мира в их благороднейшем труде.

Следовательно, мосты — во имя человечности, интернационального братства, взаимоуважения к национальным культурам и общей решимости в деле защиты мира во всем мире.

Для митинга под открытым небом была характерна еще одна, не менее удивительная особенность. Я имею в виду саму форму современной поэзии.

Благодаря тому что поэзия здесь, по сути, вырвалась из камерных залов и салончиков на широкий простор, подвергалось испытанию и качество ее звучания, которым ныне в большинстве случаев просто пренебрегают. Исключение составляет Советский Союз с его лучшими поэтическими традициями, берущими начало со времен поэтического трибуна революции, «главаря агитаторов» Владимира Маяковского.

В отличие от Советского Союза, к сожалению, у нас нынешняя современная поэзия, как правило, поэзия визуальная. Стихи пишутся для восприятия их глазами, для тихого чтения под лампой, для одного читателя, который с книжкой в руках скрывается от людей, как бы стыдясь своего увлечения поэзией, считая это слабостью. Кроме того, большинство поэтов пишут теперь стихи, пренебрегая рифмой и ритмом, такая поэзия стремится быть как можно прозаичнее, пишущие считают мелодичность чем-то старомодным и полагают, что чтение стихов — самое интимнейшее занятие и что их будут разгадывать, как кроссворд.

У западноевропейских культур мы заимствовали много хорошего, что явно обогатило нашу поэзию и указало ей путь к новому, более эмоциональному поэтическому самовыражению. Многое из того, что мы взяли у Рембо, Аполлинера, Верлена и Верхарна, явилось ценными, вдохновляющими импульсами, которые помогли созданию наших собственных ценностей. Но в последние годы мы переняли у Запада и многое преходящее, весь этот, с позволения сказать, рафинированный изоляционизм, превращающий поэтическое творчество в дело сугубо личное и достаточно далекое от народного читателя. Нормальный культурный человек не принимает подобную поэзию, потому что она ему ничего не дает. Перестает он читать и хорошие стихи. И не дай ему бог читать их в поезде, в трамвае или в кафе и быть при этом пойманным с поличным! Он провалился бы от стыда. Телевидение в большинстве своих программ, где главное слово остается за режиссером, а вовсе не за поэтическими строфами, также способствует тому, что поэтическое творчество считают стоящим как бы в стороне от жизни, чем-то вроде украшения. И поэты к этому привыкают, не принимают в расчет массовую публику, им и в голову не приходит, что их стихи надо бы читать и вслух. И вот качества звучания стиха чахнут и сходят на нет, а способность поэзии воздействовать на массы людей уменьшается чем дальше, тем больше.

И при этом вне сомнения тот факт, что у поэзии, не пренебрегающей качеством звучания, стихами, написанными для исполнения и для чуткого уха слушателя, гораздо больше предпосылок для того, чтобы выполнить общественную задачу, воздействовать на читателя и увлечь его ярким и живым словом.

«Слово в соединении с жестом имеет громадное значение», — говорил Виктор Шкловский. Ведь он прошел школу бурных двадцатых годов, когда поэзия гремела с трибун и на площадях революционной России, когда она сотрясала заводы и лекционные залы, вызывала бурный отклик, приводила к дискуссиям.

Это было время, когда поэты забрасывали слушателей словами «нечесаными» и «немытыми», наполненными новым ритмом и новыми образами, добытыми из самой современной современности.

В такие эпохи нет места для поэзии, копающейся в мелких чувствах, для позерства нытиков, для семинаристской прилизанности, не выходящей за рамки пристойности.

И здесь, в Струге, на поэтическом мосту, перед моими глазами вновь повторялось то, что уже когда-то было. И оно проходило испытание. После каждого выступления того или иного поэта я чувствовал, что Струга вновь возвращает нас куда-то, где поэзия некогда чувствовала себя хорошо, во времена русских революционных поэтов, во времена С. К. Неймана, Иржи Волькера и пролетарской поэзии двадцатых годов, когда благодаря своему неподражаемому исполнению огромную популярность снискал человек по имени Йозеф Зора, один из самых известных наших чтецов.

Меня удивило, сколько поэтов, считающих себя тем не менее создателями современной поэзии, придерживаются этой традиции. И понял, чего смогли бы добиться эстрады, если б поэты пожелали использовать их для своего искусства и если б руководители эстрад не довольствовались лишь заурядной и весьма пустой развлекательной программой.

Ведущее место здесь вновь занимали советские поэты во главе с Михаилом Лукониным.

Для участников фестиваля проводились симпозиумы на темы: «Возвращение к прошлому — возвращение к поэзии?», «Будущее мира — отрицание или упрочение поэзии» и «Угроза поэзии и ее безотлагательная потребность».

На первом симпозиуме председательствовал старейший участник фестиваля в Струге, член советской делегации Виктор Шкловский. Он невысокого роста и для своего возраста был поразительно живым и полным энергии. Шкловский — выдающийся советский литературовед и один из основных представителей знаменитого советского художественного авангарда двадцатых годов. Человек с творческим размахом и смелостью, сумевший разойтись с созданной им же теорией, когда понял ее несостоятельность.

Сколько порой в людях, внешне неприметных, взрывчатой энергии и силы!

Виктор Шкловский сидел за столом празднично одетый, он походил на какого-нибудь господина советника, не хватало только сигары во рту. Но когда он встал, чтобы сказать слово, он преобразился, как будто в нем пробудилось все то, что дал ему громадный опыт зачинателя всего поистине нового, всего того, что должно завоевывать все новые и новые области искусства и жизни, потому что остановиться и застыть на одном месте — означает конец любого творчества.

Ему не понадобился даже микрофон. Громким голосом он попросил слова и прочитал свое вступление к симпозиуму. И вдруг он показался всем присутствующим моложе их. И голос его гремел, когда он цитировал Маяковского:

Своим вступлением — вместе с этими стихами — он внес наиболее весомую лепту в дело симпозиума.

Сколько раз именно в связи с этими стихами Владимира Маяковского размышляли мы о поэтическом ясновидении могучего пролетарского поэта, чья взрывчатая фантазия, поэтическая сила воображения и умение увидеть, обострившиеся в пламени бурной и мятежной юности и революционной, агитационной работы, возвестили Октябрь — не с опозданием, а за год до того, как в Петрограде выстрел «Авроры» дал сигнал к атаке на Зимний дворец.

Виктор Шкловский по праву ссылался тут на стихи Маяковского, определяя смысл и значение поэзии и объясняя, каким образом она может участвовать в преобразовании мира.

Следующие выступления я мало понял. Я слушал их довольно невнимательно. Зарубежные гости выступали на родном языке, а наушники, через которые давался перевод, сжимали уши. И кроме того, все время приходилось раздавать автографы. Выступления были разные, одни длинные, другие лаконичные. Михаил Луконин и Владимир Огнев говорили коротко, как и многие последующие ораторы. Самые длинные выступления — написанные в форме докладов — принадлежали румынской писательнице Жоржете Городинке и французскому поэту Деги{263}. Молодым поэтам тоже нравились выступления короткие.

Я не хочу каким-то образом принизить значение симпозиума. Я верил всем выступавшим, каждому их слову, и, если бы мне пришлось говорить, я, вероятно, тоже говорил бы что-нибудь похожее. Поэты, наделенные интеллектуальной силой, мне ближе тех, кто полагается на свою чуть слышно звучащую песню, которую не трогает ничто из того, что мобилизует и настроение и умственные способности человека.

Выступавшие на симпозиуме говорили уверенно, умно — они выражали то же, что вложено в их поэзию, только иными словами. Впрочем, вопросы, поставленные в Струге, были не новыми. Каждый художник ощущает, что они в высшей степени актуальны, и отвечает на них своим подходом к этим вопросам и своим творчеством. Пытались найти на них ответ и наши предшественники.

Беспокойство за искусство, вера в его высокое предназначение свойственны любому поколению. Это вечные вопросы и каждое поколение, размышляя над ними, уясняет для себя свои собственные позиции, собственные пути и характер собственного творчества.

Еще в годы моей молодости мы дискутировали по поводу того, не переживает ли искусство, поэтическое творчество кризис, не иссякнет ли все это с появлением кино или радио, каким образом возможно предотвратить создавшуюся ситуацию. И мы пришли к выводу, что без трудностей невозможно развитие, движение вперед, что и в искусстве постоянно что-то отмирает и уходит, уступая свое место чему-то новому; что один из основных законов искусства — постоянное обновление, искусство неустанно ищет новые жанровые формы, новый язык. Искусство должно идти в ногу с жизнью…

Настоящее искусство не желает довольствоваться прошлыми изобретениями, заимствовать уже устоявшиеся формы, окаменелые приемы, использовать бездушный эксперимент. Искусственность, пускай сколько угодно «модерная», «современная», убивает искусство.

Смысл искусства в том и состоит, что оно борется во имя чего-то и против чего-то, что оно является частью борьбы за новые социальные идеалы, оружием в борьбе против сил зла и бездуховности, за подлинный прогресс и такое общественное устройство, при котором человеку не угрожают никакие формы насилия, столь унизительные для него.

Без сомнения, ответом на вопрос о смысле, нужности и форме поэзии были и тысячи слушателей стругских вечеров, простые люди, которые своим участием торжественно показали, что им нужна красота и радость, получаемая от художественного произведения.

Присутствие огромного количества людей убедило нас, что поэзия важна для жизни, а жизнь важна для поэзии. Не играет роли, что такую поэзию создают люди, отличающиеся друг от друга внешним видом. Важно не то, кто как выглядит, молод он или стар. Важно то, что́ есть у поэтов общего, чему стремится служить их творчество.

Большинство поэтов мира это понимает, и лишь немногие пишут стихи, чтобы выразить свое чувство неудовлетворенности и отчуждения, проблемы своего изломанного душевного мира и шаткость своих гражданских позиций. Большинство поэтов — разных и хороших — хочет общими усилиями сделать мир лучше, где не будет места ужасам войны и человеческим слезам, боли, отчаянию, горю, порожденными поджигателями войны.

Капиталистическая цивилизация бесплодна, если речь идет о создании истинной красоты и истинных ценностей, потому что она бездуховна, превратилась в уродство. Она изобретает машины массового уничтожения. Она придумала вредоносный дождь, на долгие годы уничтожающий плодородность земли, она финансирует исследования, как с помощью зараженных насекомых распространять пагубные эпидемии; она изобретает машины, чтобы писать стихи вместо человека. Но покуда человек будет жить на этой земле, ни одной преступной силе не убить его гуманности, а также поэзии.

В стороне от борьбы останутся лишь маловеры, отшельники да люди запуганные, не способные объединиться с человеком труда и создавать вместе с ним будущий мир. В стороне от борьбы останутся люди эгоистичные, с высохшей душой и окаменевшим сердцем, отказывающиеся идти с теми, кто, говоря словами Ромена Роллана, выступил в поход.

В Струге не читали стихи «отшельников». Ни надрывные, слезливые вирши, ни самодовольная высокомерная поэзия, презирающая простого человека. Здесь демонстрировалась вера в добрые силы поэзии и в ее способность преобразовать человека и мир. Это было самым приятным и это звучало во весь голос. Вера в силу поэзии нашла свое выражение и в том, что премия, ежегодно присуждаемая за лучшую поэзию, Золотой венок стругских вечеров, была присуждена великому чилийскому поэту Пабло Неруде за его боевое поэтическое творчество, кое-что из которого, как, например, поэма «Пусть проснется лесоруб», у нас хорошо известно.

Сам этот факт и весь ход поэтического фестиваля в Струге, думаю, убедительно опровергают некоторые высказывания о беспомощности поэзии. Волькер когда-то отмечал, что с помощью поэзии экономическую революцию не свершишь. Но о том, что он полностью оценил значение поэзии, свидетельствует его творчество.

Старая ветошь кое-где еще распродается, и кое-где, даже во многих стихах молодых поэтов, читатель встречается с остатками мелкобуржуазного нонконформизма. Это нужно выметать метлой, равно как и поэтическое пустословие, в котором сегодня тонет даже малейший проблеск мысли, которое чуждо материалистической колоритности Неймана, Волькера и Незвала и которая напоминает бесцветные и допотопные времена Арношта Прохазки и его «Модерни ревю»{264}.

Один из вопросов, поставленных в Струге, касался также возврата поэзии. К чему и куда? К каким ценностям?

Если бы я выступил на симпозиуме, я бы сказал так:

Поэт может вернуться только к тем, кто был до него и кто придет после него. Только к людям будущего. Его честолюбие должно сводиться к тому, чтоб его понимали и будущие поколения. Как понимаем мы сегодня Пушкина, Маху, Яна Неруду. Как будут их понимать и наши потомки.

Век гуманизма

В природе все развивается от низшей ступени к высшей. Этот закон касается как человеческого общества, так и самого сознания человека. В прошлом столетии простые люди верили еще в чертей, приведения, волшебников и сверхъестественные силы. Известный английский писатель Д. Б. Шоу пишет в предисловии к роману «Незрелость» о своем дяде, на которого красочные библейские картины произвели такое сильное впечатление, что он начал снимать ботинки, предчувствуя, что с минуты на минуту будет взят на небо, а ботинки могут помешать его чудесному вознесению. У нас черти, привидения и чудовища перекочевали в сказки и пьесы для детей.

Наше столетие было свидетелем первых опытов братьев Райт, построивших самолет тяжелее воздуха. Видело комету. На наших глазах взлетели на своих машинах наши первые летчики Кашпар и Чигак{265}. Француз Блерио перелетел на аэроплане пролив Ла-Манш. Мы стояли у колыбели первых кинокартин. Наблюдали за первым автомобилем, двигавшимся по улицам со скоростью двадцать километров в час. Видели мы также австрийских пехотинцев, отъезжавших в Боснию. Помним гибель «Титаника». И убийство в Сараеве. Мы пережили первую мировую войну и распад Австро-Венгрии. Иллюстрированные журналы задолго до этого опубликовали снимки, на которых германский император Вильгельм II прогуливается по Конопиште с эрцгерцогом Францем Фердинандом. О чем они говорили, мы не имели ни малейшего понятия. Для многих людей первая мировая война разразилась как неожиданная, стихийная катастрофа. Как наводнение или землетрясение. Люди набожные повторяли услышанное от священников с амвона, что война — кара господня. Воспользовавшись этой карой, оружейные фирмы «Шнейдер-Крёзо», «Виккерс» и «Крупп», невзирая на враждебные отношения, играли друг другу на руку и солидно приумножали свои прибыли, торгуя между собой при посредничестве нейтральных стран.

Перед первой мировой войной на нашем дворе появлялось много нищих, точильщиков, цыган и всяких бродяг. Однажды пришел какой-то странник и объявил, что в тысяча девятьсот семнадцатом году наступит конец света. Этот конец света действительно наступил в 1917 году в царской России для тамошних капиталистов и помещиков. Пламя Октябрьской революции выжгло из сознания широких масс представление о сверхъестественности вещей. Имея за плечами богатый и горький жизненный опыт, они вступили в новую школу жизни, которая избавляла от предрассудков и учила разбираться в сложностях истории и объясняла причины и следствия явлений. Люди нашли ключ к правде. Доискались ответа на вопросы, почему потонул «Титаник», почему вспыхнула первая мировая война, почему рухнула царская империя и распалась Австро-Венгрия. Нашли они и ответы на вопросы, почему была сброшена атомная бомба на Хиросиму, почему главы Соединенных Штатов Америки молятся за «освобождение» восточноевропейских стран, почему нужно скрывать правду о том, как был убит Кеннеди, почему те, кто превозносит американскую демократию и свободы, помогали уничтожить демократию и свободы в Чили и установить там кровавый фашистский режим.

Тысяча девятьсот семнадцатый год ознаменовал собой зарю современной истории человечества. Начало эпохи истинного гуманизма. Сотни миллионов людей избавились от суеверия, поднялись на высшую ступень образованности, возникла новая общественная система. Человек, который перестал верить старым, «подлым правдам» мира эксплуатации, начал жить и думать по-своему. Он создал новое в области техники, экономики, общественных наук и искусства. Показал отсталость старого общественного устройства. Установил новые, лучшие законы, отвечающие интересам человека. Искусство получило новый размах, новые крылья, стало компасом миллионов людей. «Мать» Горького, «Как закалялась сталь» Островского, «Репортаж с петлей на шее» Фучика, «Судьба человека» Шолохова, «Всеобщая песнь» Пабло Неруды с помощью ярких средств художественной выразительности показывают революцию в мышлении людей.

Враги социализма и коммунизма в течение десятилетий плели и по сей час плетут интриги с целью задушить социалистический мир. Они наивно надеялись, что усилия масс в строительстве социализма потерпят крах из-за трудности и сложности задач и немыслимых препятствий, которые им чинил старый мир. Они насмехались над непонятным героизмом до тех пор, пока на их глазах эти люди чуть ли не голыми руками преобразовали отсталую Россию в промышленно развитую страну. Построили электростанции и каналы, провели электричество в самые отдаленные и самые отсталые части страны, уничтожили вековую нищету деревни, создали новые города, покорили природу, завоевали Арктику, возвели мощные плотины, овладели воздушным океаном, первыми послали человека в космос, а наука и культура вошли в каждый дом. Эти люди доказали, что наука охраняет человека, что она впервые в истории человечества служит ему, работает во имя его счастливого будущего.

Героев социалистического труда сформировала и наша страна. Мы тоже уничтожили нищету и отсталость во всех уголках республики. Наш человек, ранее униженный, притесняемый, живущий в нужде, ныне управляет государством, совершенствует методы работы и шаг за шагом повышает свой материальный и культурный уровень.

Понятно, что, строя новую жизнь и свободно решая небывалые общественные задачи, мы порой ошибаемся, встречаем на пути препятствия и трудности, пережитки прошлого и паразитов, живущих за счет других и пользующихся достижениями социализма, хотя честная работа им не по нутру.

На эти обломки старого общества и на людей, которые пытаются жить в противоречии с законом и совершают преступления, направлены все надежды наших врагов в капиталистических странах.

В этих странах не раз находили убежище и защиту не только преступники, преследуемые за такие тягчайшие преступления, как угон гражданских самолетов и убийство. Достаточно им было просто заявить о своем несогласии с нашим общественным строем.

Но честные и добросовестные люди всех стран, глаза которых не застилает злоба, видят, в чем наше превосходство над капитализмом и в чем преимущество нашего мира. Видят, что в нашем обществе нет ни капиталистов, ни жаждущих войны генералов, ни монополий и что ведущая сила нашей страны — трудовой народ, который желает договориться с людьми других стран, имеющими иной общественный строй, жить с ними в дружбе и общими усилиями завоевать и обеспечить прочный мир. Социалистические страны во главе с Советским Союзом с неослабевающим усилием демонстрируют это желание миллионов и миллионов людей на любых переговорах с иностранными государственными деятелями и добиваются поддержки всех прогрессивных сил планеты в том, чтобы вопросам обеспечения прочного мира и постепенного разоружения уделялось такое внимание, какого они заслуживают.

Незачем напоминать, что передовые художники всех стран мира в первую очередь заинтересованы в решении этих вопросов.

О традициях, любви и ненависти

Меня пригласили на литературную беседу в Турнов. Я не был там десятки лет и радовался, что вновь увижу этот прекрасный город в сердце Чешского рая, с богатым культурным прошлым, отличающийся трудолюбием и работоспособностью городов, которые горды не только своими прекрасными окрестностями, но и тем, что могут создать руки живущих в них людей и чем можно похвастать миру.

Некогда тут выходил журнал «Север и восток»{266}, в котором я тоже публиковал свои первые стихи. Здесь находилась одна из тех сельских типографий, которые имели превосходную репутацию и в которых печатали свои книги и пражские издательские фирмы. В тот раз я посетил также ювелирную школу, Седмигорки, а оттуда направился в Железный Брод со знакомыми специалистами стекольного производства, инженером Метелаком и профессором Брихтой{267}: там, кажется, как раз открылась выставка железнобродского стекла. Воспоминания о Турнове вернули меня в дни моей молодости, когда я разбрасывался, не представляя еще, каким путем пойдет моя жизнь, когда меня, помимо литературы, интересовало все — от живописи, скульптуры, театра вплоть до архитектуры, современной фотографии, типографского дела и графики, а кроме того, прикладное искусство, где уже недостаточно было одних рассуждений и статей, а хотелось проверить свои идеи непосредственно на практике — в текстиле, металле, дереве, керамике и бог знает где еще. В то время возникало что-то прекрасное, в чем я тоже принимал участие и что принесло свои плоды. Сегодня вопросы вкуса, целесообразности и красоты изделий, использования материалов более высокого качества, с учетом эстетического вкуса при выпуске товаров широкого потребления стоят уже на повестке дня любого нашего предприятия, и большой успех наших зарубежных выставок свидетельствует о том, что в этом направлении мы заняли одно из ведущих мест в мире.

Турнов, куда я спустя годы приехал вновь, отмечал необычайную годовщину: семьсот лет со дня своего основания. Он изменился, как изменилось все вокруг нас, как изменился Писек, мой родной город, как изменились все областные и районные города в чешских землях, и в Словакии.

Куда девались нищета, нужда, убогая жизнь, прозябание трудящихся и спесивость богачей, высокомерие чинуш, барская пренебрежительность и политика «барачников» и лавочников, роскошь и богатство избранных и тяжелая участь неимущих семей, истощенные от недоедания дети и измученные, безработные рабочие, которым обещали или угрожали — в зависимости от того, как они себя вели. От этих времен ни в Турнове, ни в других местах не осталось и следа.

Турновские друзья приветствовали меня с открытым сердцем, и среди учащихся тамошней гимназии мне тоже было хорошо. На всех встречах меня засыпали вопросами, и я рассказывал им о литературе и о том, над какими книгами работают наши писатели.

Интерес к литературе у нас огромный. Вероятно, только в Советском Союзе он больше. Люди радуются хорошим книгам, и писателям крайне необходимо знать об этом. Можно ли сидеть дома на печи и не интересоваться тем, что людям хочется читать, как они живут и мыслят. Литература должна влиять на жизнь и вмешиваться в нее. Но откуда она должна брать идейную направленность? Из своих собственных источников? И какие это должны быть источники? Только наша жизнь, из которой искусство всегда вырастало, в которой находило вдохновение и которой в свою очередь возвращало то, что оставалось ей должно. Настоящее искусство всегда отображало жизнь общества, оттуда черпало характеры и героев, воплощало идеи своего времени. Эту материальную действительность в ее движении искусство переносило в сферу человеческих понятий через художественные произведения. Стало быть, никому из писателей связь с жизнью и с людьми не только не мешает, но в высшей степени необходима для их работы. Даже если это не выявляется мгновенно. Общение с читателями заставляет писателя больше всех других задуматься над книгой и ее смыслом. И дает возможность контролировать себя — тесно ли он связан с жизнью, необходимость чего писатель полностью признает; не следует ли проверить — а не увеличивается ли расстояние между его кабинетом и тем, что происходит за его окнами. У литературы должны быть традиции, которым она преданна, а у писателя — та или иная почва, в которую он врос корнями и чувствует себя там как дома. И чем полнее и ощутимее это чувство его родного дома, не исчерпывающееся лишь местом его рождения, тем лучше для него и для его творчества.

И наконец, находиться в контакте с людьми необходимо и для того, чтобы писатель не переставал говорить простым и ясным языком народа, чтобы избавлялся от литературщины, которой у него порой набита голова, от той ученой фразеологии и словесной шелухи, которую чем дальше, тем больше усваивают люди, занимающие различные общественные должности, мало-помалу уже отвыкающие говорить по-человечески, просто и ясно. Их речи наполнены выражениями и кошмарными словами, вошедшими в обиход, в которых иные наши языковеды видят обогащение живого языка и его словарного запаса. А это величайшая ошибка.

В Турнове меня смутили вопросом, как я отношусь к их городу. Такого вопроса я не ожидал и больше всего раздумывал над ним в те короткие секунды, которые даются на то, чтобы решить, что отвечать. К счастью, передо мной положили карту Чешского рая, я посмотрел на нее и почувствовал себя как дома. Перед моим взором словно бы прошла целая вереница людей, товарищей, друзей, с которыми я встречался и жизнь которых была связана с Турновом и его окрестностями. Многие тут родились, навеки прикипели сердцем к этому краю, всей душой полюбили его, сроднились с ним, а иные отправлялись отсюда в большой мир, взяв с собой и частицу своей родины, этой живописной сокровищницы нашей страны.

В Мнихово Градиште, неподалеку от Турнова, родился Ян Шверма и прожил там свои детские и студенческие годы. Отсюда он вынес любовь к народу и его истории, здесь научился уважать и любить простых людей. Смыслом его жизни стала борьба за их счастье. В Мале Скале возле Турнова родился будущий академик и литературовед Ладислав Штолл, который в любых сложных ситуациях всегда знал, на чьей он стороне. С ним мы тоже прожили вместе немало бурных лет, полных восторга от всего нового, что шло из Страны Советов и что мы поставили целью осуществить и у нас. Семили — место, связанное с Иваном Ольбрахтом и его отцом Анталом Сташеком, двумя писателями, творчество которых прочно вошло в нашу литературу. Они каждый по-своему отдали нашим современникам все лучшее, что было создано их духом и их творческими усилиями. А потом тут существует Ровенско! Стоит произнести это название, и я вижу перед собой красивое юношеское лицо Вратислава Шантроха, родившегося здесь. Лицо ученика немецкобродской гимназии, выгнанного из всех средних школ предмюнхенской республики за то, что он со своими товарищами в знак протеста против враждебной политики по отношению к Советскому Союзу исписал стены тамошней церкви антицерковными лозунгами. Он стал в нашей редакции газеты «Руде право» самым молодым и полезным членом коллектива. Любознательный, серьезный, самоотверженный, талантливый красный журналист, расстрелянный в Кобылисы во время репрессий в связи с убийством Гейдриха. Во главе этих моих боевых товарищей вижу выразительную фигуру Зденека Неедлы, уроженца Литомишля, но больше чем кто-либо полюбившего Турнов и его окрестности.

Эта молодая культурная традиция турновского края, обосновавшаяся здесь на вечные времена, тесно связана не только со своими знаменитыми предшественниками, но и с жителями этих мест, с их творческой деятельностью, существующей и сегодня, в которую каждый из тех, кого я называю, внес свой личный вклад.

Я никогда не считал искусство и литературу чем-то, что рождается лишь в своем собственном мирке. Художественное творчество для меня прежде всего это то, что не отрекается от своей родственной принадлежности, связано прочными отношениями и узами со своей землей, краем, родной почвой, узами, освободить от которых себя могут лишь люди, готовые в любой момент продаться за тридцать сребреников.

Я не делаю также различий между работой художника и какой-либо другой, словно работа художника — нечто такое, что само по себе требует большего уважения и признания. Уважения и признания требуют результаты работы. И тем большего уважения и признания, чем ощутимее и глубже участвуют они в жизни. Литературные ценности имеют свои критерии, но писатели работают в том же мире, что и рабочие, ученые, крестьяне, инженеры, техники, врачи, учителя и политики.

К мысли о том, что цель труда, разнообразного и необходимого для человека и его счастья, и труда созидательного и творческого в истинном смысле этого слова, едина, меня подводят и воспоминания о моей новой встрече в Турнове. Я мог бы начать и с другого города, скажем, Кладно, Братиславы, Остравы — не хочу далее перечислять, — чтобы подчеркнуть, что пришел бы к точно таким же выводам.

Писатель и художник, ученый и техник, летчик и обыкновенный человек, работающий на металлургическом заводе, на шахте, на фабрике или в поле, должны иметь прочные традиции, связывающие их с историей, с краем, с близкими людьми, а также со всем современным обществом и с его борьбой. Эти традиции включают их в широкое человеческое сообщество и помогают идти по дорогам, по которым в противном случае ему пришлось бы пробираться ощупью и плутать. В этом его прочность, это его компас, который помогает ориентироваться, чтобы понять, зачем он живет, работает и творит, на чьей он стороне, что он будет любить, а что всегда будет ненавидеть.

Любая литература, мировая и наша, издавна задававшая вопросы, как включиться в общественные процессы и как на них воздействовать, желавшая служить правде во имя человека, никогда не была литературой об абстрактном мире и об абстрактных людях. Это всегда была литература о конкретной стране, о конкретной местности и о конкретных людях. Только потому, что она исходила из конкретного, она могла служить правде и жизни. Такая литература высвечивает мгновения и одновременно как бы останавливает время, освобождается от его неумолимого течения. Что-то замедляет, а что-то ускоряет, мысленно воспроизводит прошлое, но показывает многое и из будущего; то, что еще только грядет, она уже превращает в настоящее. Словно маяк, бросающий свет на бушующие волны, высится она над повседневной суматохой и надежно освещает путь.

Те, кто создают такую литературу — а это тем более относится к писателям социалистического мира, — не могут оставаться равнодушными к происходящему вокруг. Они не могут иметь каменные сердца и холодный ум. Истинный творец, будь то поэт, романист или драматург, — это всегда человек, увлеченный красотой жизни, человек благородных страстей и чувств, со всей своей убежденностью борющийся за освобождение человечества, за счастливую жизнь людей. Это всегда человек большой любви, но и человек большой ненависти ко всему, что стоит на пути к достижению этих гуманных целей.

Таким был поэт Иржи Волькер!

Вспомните его стихотворение «В рентгеновском кабинете», одно из самых прекрасных из числа написанных им, и о полемике вокруг него. В этом стихотворении больной рабочий разговаривает с врачом, который просвечивает рентгеновскими лучами его тело; рабочий спрашивает врача, что он видит, и тот ему отвечает:

Противники социалистической литературы выступили тогда против Волькера с демагогическим утверждением, будто чувство ненависти нельзя рассматривать как некую положительную ценность, что ненависть, а особенно классовая ненависть, — порок, единственная же положительная ценность — любовь. Стало быть, рабочим следовало обожать своих эксплуататоров, выкачивавших из них все силы и наживавшихся на их труде, виновников их нищеты, болезней и преждевременной смерти.

Слов о любви сказано более чем достаточно, более чем достаточно о ней читалось нравоучений и писалось. Проповедовала любовь и католическая церковь, и из любви сжигала еретиков. Требовали от трудящихся любви и те, кто их закабалял.

Двадцатитрехлетний поэт Иржи Волькер ответил тогда на все эти советы:

С помощью этой силы рабочие под руководством Ленина в 1917 году низвергли царский режим и русскую буржуазию. Они первые в мире уничтожили неравенство и эксплуатацию. А как на это ответил и по сей день отвечает капиталистический мир?

Уже десятки лет он изрыгает на Советский Союз ожесточенную ненависть, грязью и клеветой поливает систему социализма, бешено осуществляет гонку вооружений; ведомый слепой злобой, не имеющей границ, неукротимой жаждой мести, он накинулся бы на первую истинно свободную часть света и на другие страны, идущие с ней, чтобы уничтожить, сжечь, сровнять с землей. И наверное, капиталистический мир пошел бы на это, если б не боялся, что тем самым уничтожит и себя.

Пока будут антагонистические классы — будет и классовая ненависть, заявил еще в 1923 году Иржи Волькер. С той поры не опровергнута истинность его слов.

Есть наша ненависть ко всему тому, что убивает и закабаляет человека, и есть ненависть класса, который беспокоится за свои привилегии, за свою власть над людьми и свои мешки с золотом. С этим миром идут солженицыны.

С нами идут художники, для которых важно, чтобы совесть искусства и литературы оставалась незапятнанной. И их честь. И все, что происходит вокруг и что их мобилизует на то, чтобы идти вместе с народом.

О Главной книге писателя{268}

…У каждого читателя есть свой любимый автор, которого он отличает от всех других писателей, которые ему тоже близки, но иначе. К такому автору он возвращается и ищет в его книгах ответ на беспокоящие его вопросы. Особенно ему дорога какая-то конкретная его книга, героев которой он полюбил. А иногда читатель открывает эту книгу лишь ради конкретной сцены, ради конкретного поэтического образа, ради какой-то ситуации, напоминающей ему о чем-то, что пережил сам, или просто для того, чтобы погрузиться в глубины языка и мысли писателя, которые ему чрезвычайно близки.

С такой книгой человек чувствует себя хорошо, он хочет, чтобы она постоянно находилась у него, чтобы ее можно было почитать, когда захочется. Он бережет ее как зеницу ока и огорчается, если почему-либо лишится ее. Поэтому он неохотно дает свою любимую книгу даже друзьям. Дело в том, что ему известна отвратительная привычка не возвращать книги.

У меня тоже есть несколько любимых книг, которые я время от времени открываю на любой странице. Они мне близки и милы тем, что их авторы вложили в них все — свое сердце, свою собственную борьбу за себя самого, свой богатый жизненный опыт, поражения и непреклонность в поисках понимания правды жизни и искусства и их смысла.

Одна из таких книг — «Дневные звезды», написанная ленинградской поэтессой Ольгой Берггольц.

Пережившая страшную блокаду осажденного немцами Ленинграда, она запечатлела в этой книге всю свою жизнь, похожую на жизнь тысяч и тысяч советских людей. Она рассказывает в ней о своем счастливом детстве в семье ученого, о первых годах Октябрьской революции, о своей комсомольской юности, о жизни перед самым нападением гитлеровских орд на Советский Союз. Сегодня тот, кто не сталкивался с гитлеровской машиной, не может себе представить, что это было за чудовище и с какой хладнокровной жестокостью истребляли фашисты миллионы и миллионы людей в оккупированной Европе, что такое гитлеровская армия, подразделения СС, что такое гестапо и гитлеровские прислужники в концентрационных лагерях, нацистская элита, в том числе судьи и врачи. Берггольц пишет о суровых днях войны в блокадном, голодном Ленинграде, имевшем одну-единственную дорогу, через которую он мог поддерживать связь с воюющим фронтом. Она вела через замерзшее Ладожское озеро, и ее называли «Дорогой жизни». По ней приходила единственная помощь, чтобы город мог устоять в своем сопротивлении.

«Дневные звезды» — прекрасная, глубокая книга, полная потрясающих сцен, книга о страшных страданиях и нечеловеческом героизме ленинградцев, об их решимости не сдаться и выстоять, не уступить ни пяди и не потерпеть поражения в неравном бою. Это книга о мужестве и большой любви к жизни, которая показывает, что человек может все выдержать, если он сохранил нравственную силу и чувство товарищества. Эту книгу могла написать только писательница-коммунистка. Поэтесса ее написала от лица сотен тысяч жертв, похороненных на Пискаревском кладбище, подобно тому как Юлиус Фучик писал свой «Репортаж с петлей на шее» от лица сотен тысяч людей, уничтоженных в нацистских концентрационных лагерях.

В книге есть страницы, исполненные горячего чувства и человеческого тепла, мир, увиденный сердцем истинной поэтессы, и есть в ней мысли и рассуждения, в которых она высказала все, что должна была сказать во имя любви к жизни и во имя ненависти ко всему, что этой жизни всегда угрожало и угрожает по сей день.

В строках этой книги — прекрасное кредо поэтессы, которое и поныне не утратило своей силы, и есть много интересного о писательской работе.

И поэтесса продолжает:

Была ли такой Главной книгой «Бабушка» Божены Немцовой? Или «Сирена» Марии Майеровой? А «Репортаж с петлей на шее» Юлиуса Фучика? Стали ли Главными книгами «Соната земных горизонтов» С. К. Неймана, сборник «Васильки и города» или воспоминания «Из моей жизни» Витезслава Незвала? Создал ли ее Библ стихами, вошедшими в сборник «Без опасений»? Напишут ли такую книгу те, кто по сей день трудится или кто только начинает? Готовят ли они себя к ней тем, что пишут сейчас, тем, что звучит в их сердце и что ведет их на ту единственную в жизни дорогу, которая служит гарантией, что в один прекрасный день они станут настоящими писателями своего народа?

Я хотел бы сказать о Петре Илемницком, последним трудом которого, завершившим его творческий путь, был роман «Хроника», посвященный Словацкому национальному восстанию. В чешском переводе он получил название «Ветер возвращается». Это Главная книга Илемницкого. Он взялся за нее, вернувшись из гитлеровских тюрем и концентрационных лагерей, когда у него еще были силы завершить свое творчество, начатое романом «Победное падение» и продолженное книгами «Поле невспаханное» и «Компас — в нас». «Хроника» — заключительная картина, являющая собой итог десятилетней борьбы его народных героев — от их отчаянных бунтов к сознательно организованной борьбе вплоть до победы, великого нравственного выпрямления словака, поднявшегося с оружием в руках на неравную борьбу с самым злейшим из врагов. Илемницкий мог написать все, что лично пережил в немецких застенках, но он должен был прежде всего написать «Хронику». В ней он стилизовал себя в роли простого хрониста, словно желая подчеркнуть, что писал о том, чего сам не пережил. Но не достиг ли он этой книгой того, к чему стремился всю жизнь? В конце «Хроники» автор вложил в уста рассказчика о повстанческих боях с фашистами основную идею и смысл своего произведения:

Те, кто знал, почему они сражаются! Те, кто создавал историю! Те, кто решал, каким путем должна идти жизнь! Те, кто сознательно вступал да и теперь вступают в каждодневные сражения и в великую борьбу за высокие жизненные идеалы! Те, чья борьба является частью борьбы народа! А не те, кто лишь приспосабливался к ситуации.

И нашей высоко идейной социалистической литературе следовало бы руководствоваться словами Илемницкого. И ей следовало бы обращать внимание на то, чтобы прежде всего было слышно тех, кто знает, почему они сражаются!

Перевод И. С. Граковой.