«No Woman No Cry»: Моя жизнь с Бобом Марли

Глава десятая «BABYLON BY BUS» («По Вавилону на автобусе»)

В одном из недавних документальных фильмов про Боба есть кадры, где появляюсь я. Сначала показывают его на заднем сиденье автобуса, окруженного людьми, которые разговаривают и смеются, а потом камера перескакивает на меня — солнце светит на маленькую черную женщину в платке. Я прислонилась к окну и сижу одна, о чем-то задумалась или, более вероятно, медитирую. Временами я могу быть очень задумчивой, особенно в пути — «по Вавилону на автобусе» (так называется альбом), — иногда нужно действительно помедитировать в поисках позитива, потому что работа, которой мы занимались с Бобом, я знаю, не нравилась дьяволу! Это была музыкальная война — добро против зла!

Семь лет мы так путешествовали. Я пела для него, потому что любила его, верила в его призвание и чувствовала, что его дело было великим, по-другому не скажешь. Это величие, как я его понимала, было подлинным, не просто занятие, скорее — судьба. Что же до меня, то, как и Марсия с Джуди, я была в некотором роде невидимкой. Обычно в то время имена бэк-вокалистов не помещали на афишах и ни в какой рекламе или публикациях не упоминали. Писали просто «Bob Marley and the Wailers», а мы работали там все вместе, наравне. Разве что иногда рекламщики могли упомянуть, что «голоса „I-Three“ — само совершенство», или что-нибудь столь же обрывочное. Хотя мы всегда выступали с Бобом, а позже и отдельно на разогреве, группу никогда не называли «Bob Marley and the I-Three».

Тем не менее, если бы нас не было, Боб тоже не смог бы работать, мы были лучиками света на его сцене, сливками в кофе ночных выступлений. И мы все равно выходили на сцену, даже если мы с Бобом разругаемся перед концертом. «I-Three» были важны для его музыки, потому что он добивался именно того звука, как ему нужно, и удаление одного из элементов изменило бы всю картину. Мы также танцевали и приносили вдохновение самому Бобу, он зависел от этой энергии, позволявшей ему усилить собственный творческий импульс. Все, что мы делали, было естественно и спонтанно. Мы не репетировали пошагово, распределяя, кто что должен делать. Могли отработать заранее какое-нибудь движение, но акцент делался не на танцевальных ходах, а на пении, мы должны были находиться в гармонии, иначе все развалилось бы. Я отвечала за гармонию, и на меня смотрели как на лидера группы: если что-то шло не так, я должна была найти и исправить ошибку. Что касается «I-Three», это было шоу, Боб надеялся на меня в этом аспекте, и я всегда очень старалась.

Разумеется, если что-то не удавалось, он ругал именно меня, все шишки доставались мне. Он говорил:

— Ты плохо слышишь? Сегодня гармония была неправильная. В чем дело?

— Не знаю, я пела правильно; может быть, это ты меня не слышал?

— Вот что, Рита, дуй-ка в мою комнату и порепетируй после шоу, ладно?

Мы начинали спорить, и он на меня давил. Но я всегда старалась найти проблему, и тогда он радовался: «О, точно», или «Вот так и должно звучать, теперь это работает», или «Ну, девушки, молодцом!» Он всегда очень тщательно работал со звуком на сцене. Все его уважали и доверяли его музыкальному чутью.

Вне сцены я иногда чувствовала, что Боб начал раздражаться, как будто я говорю ему что-то такое, чего он не хочет слышать, или делаю какие-то вещи как бы ему назло. Он ничего не высказывал прямо, но я чувствовала, что это происходит, потому что он частенько оставался поболтать с другими женщинами, вместо того чтобы идти спать. Одно время с нами путешествовала Паскалин, принцесса из Габона. Она ехала за нашим автобусом в лимузине, и Боб иногда пересаживался к ней, а я оставалась в автобусе. Если он делал что-то подобное тайком, это было не так обидно, но когда все происходило на глазах у всех, было больнее. Иногда Паскалин и ее сопровождающие прилетали на Ямайку на частном самолете и оставались на несколько дней. И я думала: «Что Боб делает со своей жизнью? Что мне делать? Что я могу?» И я делала, что могла.

Что же до Марсии и Джуди, мы были как сестры. Всегда вели женские разговоры, и не только обо мне, потому что у каждой были свои трудности. К моей ситуации они всегда относились с сочувствием. Они были очень ко мне добры, говорили: «Ты не заслуживаешь такой мерзости» или «Как ты вообще все это выносишь?» Но я думаю, что судьба моя такая.

Между тем дети пытались понять, почему мамочка с папочкой уехали и оставили их старенькой тетушке. Мы перевели их в другую школу, где миссис Алет, директриса, отнеслась к нам с пониманием: ей было не важно, что Боб и его семья — растаманы. Я получала такие письма от детей: «Мамочка, тетушка не дает нам даже смотреть телевизор, после восьми часов все выключает!»

«I-Three», со мной в середине, становились образцом для подражания. Иногда я пела, а у меня слезы наворачивались на глаза из-за некоторых ситуаций, с которыми приходилось сталкиваться. Я думала, зачем продолжать? Надо сойти с дистанции и ехать домой к детям. Но потом я понимала: уехав, я сломаю хорошее дело, нужное множеству людей по всему миру. «Прибегни к Господу со своими печалями, а не к людям», — думала я и молилась. И вносила свою часть труда в общее дело, пела искренне и от всего сердца, и мне за это платили. Каждую неделю, как всем. Так что я могла поддерживать себя не только физически, но и духовно. И в хорошие дни, хоть я и не была абсолютно счастлива, я чувствовала себя свободной и независимой. Мне казалось, сейчас я могу делать что захочу, могу купить одежду или обувь, какие мне нравятся, могу быть кем хочу быть.

В одном из таких туров я впервые встретила моих сестер Диану и Жанет, рожденных в Стокгольме. Я, помнится, спрашивала тетушку:

— А Швеция — это где?

И она отвечала:

— Намного дальше Германии.

К тому времени как папа и Боб познакомились, у отца уже были эти две прекрасные дочери, и естественно, после знакомства они следили за карьерой Боба. Их мать, хотя она едва говорила по-английски, звонила мне и спрашивала, когда мы снова приедем в Стокгольм с концертами, потому что мы там регулярно выступали. У нас сложились хорошие отношения — когда бы мы ни приехали, все знали, что Диана и Жанет придут на концерт и потом к нам в гостиницу. Они приводили друзей, и те забавно удивлялись тому, что мы сестры — в них можно было при желании увидеть ямайскую примесь. Они тоже стали певицами — поют сейчас в одной из лучших стокгольмских поп-групп; мы по-прежнему переписываемся и видимся.

Семь лет странствий по Европе, Америке и Африке перемежались работой в студии над альбомами, отдыхом в Булл-Бэй и другими событиями, которых никто не мог предвидеть. Хотя мы с Бобом остались друзьями и я неплохо справлялась с его загулами, мне все еще приходилось терпеть его собственническое отношение ко мне, от которого он не отказывался, что бы я ни говорила и что бы ни делала. Это оказывало на меня больше давления, чем мне хотелось бы. Хотя он со своей стороны блудил прямо у меня под носом (в основном с девицами на одну ночь), он очень подозрительно относился к моей возможности завести роман.

Когда мы ругались, я всегда говорила:

— Какая разница? Я твоя жена, но не твоя рабыня. Я не девушка по вызову, которую высвистывают, когда одно место зачесалось. Или у нас любовь, когда тебе того захочется? Нет, нет и еще раз нет! Оставь меня в покое, пока гуляешь со всеми этими женщинами — в каждом городе непременно нужно кого-то подцепить? Мисс Брюссель? Мисс Майами-бич? Нет уж!

Когда мы начали ездить в турне, Таки все еще помогал тетушке с детьми. Иногда он звонил мне, чтобы заверить, что все в порядке, и рассказать о происшествиях, или я звонила и просила его навестить детей и потом перезвонить мне. Как я уже говорила, он был моим очень хорошим другом. Но Боб завел манеру просматривать мои телефонные счета. Когда мы выписывались из гостиниц, он всегда говорил промоутеру: «Принеси-ка мне счет Риты». Да, он был такой — невозможно представить, до чего он доходил, ревнуя меня, — так ревновал, даже люди из группы с трудом верили своим глазам. Минни до сих пор качает головой, вспоминая его абсурдное поведение.

Я помню одну сцену с Невиллом Гарриком, осветителем из «Tuff Gong» (так называлась компания Боба). Это случилось во время тура по США, куда Боб взял с собой Иветту Андерсон. Когда мы регистрировались в отеле, он улыбнулся мне, я улыбнулась в ответ, и мы разошлись по своим комнатам. Позже мне захотелось покурить, и я позвонила Невиллу и попросила принести мне немного травы. Когда Боб, как обычно, пришел, Невилл был у меня, и с Бобом чуть припадок не случился, так он кричал:

— Что ты здесь делаешь?!

Невилл объяснил:

— Рита косячок попросила…

Без лишних слов Боб вытащил меня из кровати, рыча, подержал в воздухе и швырнул обратно! Невилл жутко испугался! Когда Боб вышел, Невилл чуть не плакал:

— Теперь он отправит меня домой…

Я сказала:

— Нет-нет, до этого не дойдет.

Бедный Невилл, он был такой скромный, принес мне покурить из сочувствия, зная, что Иветта крутит с Бобом прямо у меня на глазах. Но Бобу непременно понадобилось устроить сцену, хотя Невилл, как и прочие члены группы, всегда проявлял ко мне только доброжелательность и уважение. Но Боб был тем не менее невероятно ревнив, постоянно следил за мной и подкарауливал меня. Я никогда не понимала, как в нем могут сочетаться такие противоречия.

Дома, правда, он был обычно занят делами на Хоуп-роуд. А я имела возможность отдохнуть и побыть с семьей. Турне и концерты могут истощить даже сильного, молодого человека, любящего выступать и с энтузиазмом делающего свое дело. Даже если знаешь, что ты создан для этого, все равно тяжело. Но дома меня тоже многое привлекало. Ферма в Кларендоне по-прежнему работала, и Минни была рядом и помогала. Боб поддерживал нас и, бывало, приезжал на ферму просто собрать урожай. Иногда мы ехали туда и оставались ночевать. Боб любил сельское хозяйство и многому меня научил. На нашей ферме было очень спокойно, никто не тревожил, и у нас там была постройка, где можно было отдохнуть — дом на три спальни, который достался нам вместе с фермой. Во дворе находилась большая кухня, где мы готовили. Дни, проведенные там, когда я пользовалась безраздельным вниманием, до сих пор занимают особое место в моей памяти.

Ничего этого могло бы не быть, если бы не тетушка, заправлявшая делами вместе с мисс Коллинз. Без тетушки я бы никогда так хорошо не устроилась. Все ее строгости с детьми я одобряла, потому что она старалась не допустить всякой ерунды. Я могла видеть на себе результаты ее усилий и желала того же и для детей. Времена на Ямайке постепенно — очень медленно — менялись, в том числе для женщин. Хотя дети и жаловались на мое отсутствие, они восхищались тем, что я делаю. Моя работа расширяла их жизнь. Они во всем равнялись на меня: «Мамочка говорит то-то и то-то, она делает так-то и так-то». Мои сорванцы уже подросли — все, кроме Стефани, которая была еще малышкой, ходили в школу. Я считала, что для них важно знать, чем мамочка занимается. Иногда они напоминали мне: «Мамочка, уже пятница, ты разве не едешь на ферму? Папочка тоже поедет? А можно и мы с тобой?» И мы их брали, чтобы провести время вместе. Боб любил эти выходные, потому что любил детей. Они были его настоящими друзьями, так он всегда говорил.

Когда я отсутствовала, были люди, которые за меня следили за рестораном «Царица Савская». Особенно Минни. Когда же мы были дома на Ямайке и работали в студии, она приходила на репетиции, чтобы составить нам компанию, приносила соки или еду, всегда делилась мнениями о музыке: «Из этой песни вряд ли получится хит, а вот из этой — наверняка». Оттого, что мы с ней были очень близки и обе по характеру воительницы, о нас ходило много слухов. Мы обе — «жаворонки», и тогда мы любили вместе бегать по утрам. Проснемся, бывало, в четыре утра, и давай друг другу звонить. Дети на нас злились, потому что они знали: если телефон трещит в такую рань — это либо Минни мне звонит, либо наоборот. Боб слухам не верил (они касались нашей сексуальной ориентации), но не верил и в то, что я действительно бегала с Минни в пять утра вокруг местного пруда (пруд был мили четыре в поперечнике, и мы, бывало, делали два или три круга). Однажды утром Боб приехал неожиданно и, конечно, застал нас возле пруда. Но он хотя бы продемонстрировал свою добрую волю и подготовку — пробежался с нами, правда, только один круг. Ему не верилось, что мы легко можем сделать три!

Люди часто принимали Минни за сестру Боба, потому что у них был похожий цвет кожи и, по словам Боба, лоб и щеки тоже были похожи. Где бы мы ни оказывались вместе, ее сразу замечали и спрашивали, не сестра ли она ему, и Боб этого не отрицал. Он признавался мне, что «некоторые братья рассказывают мне разное о вас с Минни», но ей он говорил: «Я знаю, что ты не такая, ты моя сестра, и ты — раста».

Многие люди боялись Боба, когда он выходил из себя, потому что, как Минни говорит, он мог быть очень грубым и жестким. Я помню, как-то Минни спросили:

— Это твой брат?

Она постеснялась ответить, что да, брат, потому что чувствовала, что он суперзвезда, а она так — на подхвате в группе поддержки. Вместо этого она ответила:

— Он мой брат в растафари.

Боб огляделся по сторонам и сказал громко и внятно:

— Что еще, к такой-то матери, за «брат в растафари»? Человек спросил, сестра ли ты мне, отвечай «да» или «нет»!

Минни защищала и утешала меня, всегда была мне другом, которому можно обо всем рассказать и который в любую минуту утешит: «Не бери в голову…» Через нее я познакомилась с Анджелой Мельхадо, еще одной бегуньей. Втроем мы бегаем по Ямайке уже лет тридцать. Анджи и Минни выросли по разные стороны одной дороги в Кингстоне — Минни говорит, что богатые родители Анджи были для нее как Санта-Клаус. Многие годы спустя они столкнулись случайно на дорожке вокруг пруда, и с тех пор мы бегаем втроем. Еще мы плаваем. До сегодняшнего дня мы любим речки, и где бы ни пряталась вода на острове Ямайка — в буше, в горах, — мы ее находим и там купаемся. Мы изъездили эту страну вдоль и поперек, потому что знаем — она красивая и особенная. И мы любим одно и то же — любим молиться, любим помогать людям. Анджи и Минни занимаются рисованием в центрах, где лечат от наркомании, и других подобных местах.

Тогда Анджи жила за городом на своем участке земли в горах. Как и я, она любила выращивать фрукты-овощи. В тот день, когда Минни привела ее на Хоуп-роуд познакомиться с Бобом, Анджи принесла с собой красивую соломенную корзину, наполненную плодами из ее сада. Она поставила корзину на землю, когда Боб вышел из дома, и в процессе знакомства сказала:

— Вот, я тут кое-что принесла.

Боб посмотрел на корзинку и поинтересовался:

— А что там?

И Анджи сказала:

— Да вот, я вырастила эти овощи и хотела вас угостить.

Боб чуть не сел прямо там, где стоял. Он был очень тронут, потому что он всю жизнь что-то отдавал людям, а ему самому люди редко что-нибудь давали. Так что он, я думаю, очень удивился и просто стоял, склонив голову слегка набок, глядел на Анджи и повторял:

— Здорово, здорово, большое спасибо.

Когда Минни ездила с нами в турне, она помогала мне с одеждой и прочими вещами, но особенно с едой. Набравшись опыта, она открыла ресторан здоровой пищи, тоже на Хоуп-роуд, с кухней, развивающей идеи, которые мы опробовали в «Царице Савской». Все там собирались на ланч, обмениваясь слухами над тарелками с самой замечательной пищей из лучших свежих продуктов, какие только можно себе представить, потому что Минни всегда вставала рано и была первой на рынке. Ни одна из нас не занималась ресторанным делом только ради денег, мы пытались показать бедным людям стиль жизни, одновременно простой и здоровый. Это было не так сложно, но очень эффективно. На Ямайке есть поговорка, что человек должен превратить горечь в сладость. А мы превращали ее в лимонад!

В 1975-м Минни помогла мне устроить первый день рождения Боба. Мы приготовили множество угощений в «Царице Савской». За всю его предыдущую жизнь — тридцать лет! — Боб ни разу не праздновал дня рождения! Он даже немножко всплакнул на празднике, хотя и без него там было кому плакать — дети Минни и мои, другие малыши: Джуди Моватт привела своих детей, другие члены группы тоже. Боб всем рассказал, что это его самый-самый первый день рождения. Он прошел отлично, и на Ямайке с 1981 года 6 февраля отмечается как День Боба Марли.

Многие тексты песен Боба отражают нашу частную жизнь, от «Nice Time» и «Chances Are» до «Stir It Up», которую он сочинил, когда я вернулась из Делавэра. И, конечно же, «No Woman No Cry». Иногда в турне, если мы ссорились перед концертом и он хотел извиниться, во время исполнения этой песни он пользовался случаем и подходил ко мне на сцене, приобнимал за плечи, целовал либо шептал «я тебя люблю» мне на ухо.

Я могла бы много говорить о значении этой песни, потому что обычно Боб писал не в одиночестве — иногда с Банни, или Питером, или Дримом, с кем-нибудь из друзей. Рядом обязательно кто-нибудь постукивал по барабанам или что-нибудь мурлыкал. Под конец дня Боб спрашивал у меня совета, мог позвать и спросить: «Ты читала то, что я написал прошлой ночью? Вон там, на столе», или «Ну, как это звучит?», или «Я правильно здесь написал?», или «Так это говорится?» Большинство текстов, особенно ранних, произрастали из нашей общей жизни. Не подумайте, что я на что-то претендую, но мы многое делали вместе. Иногда мы брали тексты из Библии или псалмов. Наша маленькая подвальная студия в Булл-Бэй — вот где Боб достигал глубин своей души. Он стремился, чтобы его тексты несли позитивные вибрации — мира, любви и единства. На следующий день он появлялся со словами «Ух, мы могли бы еще вот это попробовать» — и развивал уже начатое, делал следующий шаг.

В какой-то период в те кочевые годы, хотя проблемы оставались, мы снова стали лучше ладить и жить как муж и жена. Примерно в то же время мы взяли к себе Карен, которая родилась в Лондоне, и ее мать отвезла девочку на Ямайку своей бабушке (прабабушке ребенка). Мать уехала, а потом сообщила Бобу, что ребенок на Ямайке. Думаю, она хотела подбросить дочку поближе, чтобы Боб о ней заботился. Типичная ямайская история (и я сама не исключение, чего греха таить).

Когда Боб сказал мне:

— У меня есть дочь в Харбор-Вью, — я слегка удивилась, и больше месту, чем факту. Он предложил:

— Тебе надо поехать на нее посмотреть.

Я поняла, что он беспокоится за ребенка, и согласилась. Когда я приехала, прабабушка сказала девочке:

— Вот твоя мама.

Девчушка, которой было четыре или пять лет, застенчивая и очевидно несчастная, назвала меня «мамочкой», а когда я стала уходить, поговорив с прабабушкой, расплакалась. Вернувшись домой, я сказала Бобу, что, наверное, мы должны ее взять к себе, потому что прабабушка явно не справляется.

— И пусть они со Стефани растут вместе, — предложила я, — потому что Карен на год старше, а Стефани слишком маленькая для старших, вот девочки и составят друг другу компанию.

Боб уже привык к такому моему образу мысли, но все же спросил:

— Ты действительно на это настроилась?

Я не сомневалась ни минуты:

— Конечно.

И мы взяли Карен к себе жить. Она, Стефани и Стивен, поскольку он был близок к девочкам по возрасту, росли как тройняшки. Из них получилась отличная команда. Карен была лидером, а Стефани всюду за ней следовала. Иногда, если у меня выпадало несколько свободных дней во время турне, я летела их повидать. Однажды я приехала неожиданно, в девять вечера, и обнаружила, что Карен и Стефани нет дома. Я вызвала полицию, подняла на ноги всех, кого знала, даже их приятелей, и мы отправились на поиски. Я так беспокоилась, чуть с ума не сошла! Мы нашли их у друзей на следующий день: они побоялись возвращаться домой, потому что было поздно, и не ожидали, что я вернусь и подниму всех на уши!

В некотором смысле, хотя я и объездила пол-мира в те годы, душой я оставалась на одном и том же месте, там, где я находилась, когда приехал водитель Боба и срочно забрал меня в студию. Время от времени, когда мы были дома, я говорила Марсии и Джуди:

— Вы уж извините, подруги, вы можете продолжать, но я думаю завязать со всем этим и оставить его одного.

Потому что между турами у Марсии была ее карьера, и у Джуди была своя, а моя жизнь была привязана к Бобу, и я чувствовала себя неудовлетворенной, а то и попросту использованной. Когда я сказала ему, что мне необходимо сделать что-то для себя, он сразу меня поддержал — я знаю, ему было меня жалко, и он понимал, что я чувствую и о чем думаю, — Боб был со мной честен. Он даже написал для меня песню, «Play Play Play». Он понимал меня еще и потому, что всегда имел свои представления о том, кем хотел меня видеть. Если я жаловалась на то, что он заводит детей на стороне, он говорил:

— Но ты же не можешь родить всех детей, которых мне хочется иметь. Я не желаю, чтобы ты беременела каждый год, это слишком большая нагрузка на твое тело. — Это был один из его постоянных доводов, что он снимает «нагрузку» с моего тела.

— Ты ведь хочешь работать, я знаю, — говорил он. — Ты хочешь петь.

Но когда у меня появилась возможность работать соло, его понимание куда-то испарилось: он хотел все держать в своих руках. Возможность записываться возникла только в конце 70-х благодаря предложению французской компании «Hansa Music». Если «I-Three» разогревали публику перед «The Wailers», каждая из нас по очереди солировала. Боб делал заявления и привлекал внимание заморской прессы, поэтому однажды люди из «Hansa» пришли на наш концерт во Франции и сказали:

— Рита, ты могла бы сделать сольную карьеру, у тебя прекрасный голос и твои альбомы будут хорошо расходиться, давай прощупаем почву.

Они думали, что во мне нашли что-то значительное. Франк Липсик, глава компании, и Катрин Петровски, их PR-менеджер, приехали на Ямайку познакомиться со мной. Франк Липсик был в восторге — он начал звонить мне каждый день и говорил:

— Мы за тобой приедем, мы хотим привезти тебя в Париж!

Они собирались делать что-то грандиозное, и, естественно, мне тоже было интересно. К тому же я понимала, что для меня важно попробовать сделать что-то самостоятельно.

Однако Боб заявил:

— Нет, это все не нужно.

— Но это мое! — возразила я.

— Если хочешь что-то сделать, пусть это будет семейным делом, — настаивал он. — Зачем нам надо, чтобы белые украли наш бизнес? Оставь все в семье! Почему ты так поступаешь? Бросаешь меня одного, когда мы пытаемся создать собственное направление? Может, подождешь немного? Дай мне разделаться с моими заботами, и я займусь тобой.

Но я сказала:

— Твои заботы — это твои заботы, а я чувствую, что зарываю свой талант в землю.

И несмотря на его неодобрение, я согласилась сделать альбом для этой компании и начала посылать им кассеты по мере того, как мы продвигались с записью альбома. Что до Боба, я знала, что он выйдет из себя, но в то же время — хей-хей-хей — я могу петь!

Когда Боб узнал о контракте, то был рад за меня, но все еще противился:

— Мне это не нравится.

А я говорю:

— Смотри, вот мой чек! Это плата за альбом! Так что у меня теперь есть обязанности.

Мне дали пять тысяч долларов аванса, в то время большие деньги. Я отправилась в Париж для интервью, потом они прислали фотографов в Кларендон для фотосессии. Они хорошо знали свое дело и взялись за меня как следует. В какой-то момент меня послали в Швецию, на радио и ТВ, потому что альбом должны были скоро издать в этой стране. И в аэропорту меня встречал мой отец! Папа прослышал, что я приезжаю, и ждал меня. Так много лет прошло, и вот он передо мной — я не могла поверить! Мы обнялись, и он сводил меня во всякие разные места, мы фотографировались, а на следующий день наша история была в газете: «Потерянный отец найден в Швеции». Со времени моих побегов в Бруклин к нему и мисс Альме мы с папой увиделись в первый раз. Я провела с ним четыре или пять дней, и мы были счастливы видеть друг друга. Я любила папу, и было тяжело после долгой разлуки и встречи снова покидать его. В следующий раз я увидела его только на похоронах Боба.

Альбом, который я делала для «Hansa Music», должен был называться «Who Knows It Feels It», и их люди приехали для завершающих сессий. Мы сделали одну фотосъемку и на следующий день должны были поехать за город для еще одной фотосессии, когда появился Боб и погнался за журналисткой. Думаю, он слегка сошел с ума от ревности в тот момент. Он начал кричать на нее:

— Проваливайте отсюда и оставьте ее в покое! Я сам заключу с ней контракт! Я сам буду ее продвигать! Вы ее просто используете, хотите ее украсть…

Катрин Петровски, приятная молодая женщина, плакала как ребенок. Она говорила:

— Нет, Боб, дело не в этом, Рита тоже личность, у нее есть талант, и она может быть тем, кем она хочет быть.

Мне было ужасно жалко эту белую девушку. Но Боб выгнал ее, повторяя:

— Оставьте мою жену в покое. Оставьте ее в покое!

Ощущения были ужасные, ярость и стыд смешались в моем сердце. Но мы собирались вот-вот уехать в турне, и в тот момент я не могла ничего исправить.

Боб знал, конечно, что я этого так не оставлю. И к счастью, Катрин Петровски меня не бросила. В Европе она появлялась на каждом концерте, вежливая, но решительная, чтобы записывать мои интервью для альбома. Вместо того чтобы сражаться с Бобом, мы терпеливо объясняли, что у меня все получается и что все договоренности остаются в силе. Наконец однажды ночью в Брюсселе мы его домучили. Он посмотрел на Катрин, глаза в глаза, и признал:

— «Hansa» — это шанс для Риты!

Так что все-таки я стала с ними работать. К сожалению, когда Боб заболел, я была на очередной PR-акции для альбома и прямо оттуда поехала в госпиталь. И его мать сказала:

— Что это ты взялась за свою карьеру ни с того ни с сего, когда ему это меньше всего нужно?

Я пыталась ей объяснить, что от меня уже ничего не зависит, что все было запущено в движение много раньше, когда он был еще здоров. Но в конце концов, хотя я не хотела снова бросать начатое, я чувствовала, что должна это сделать. Здоровье Боба всегда имело для меня главное значение. Думаю, можно воспринять это как иронию судьбы, но мне просто грустно, что эти моменты совпали, что Боб оставил меня как раз тогда, когда я должна была стать самостоятельной исполнительницей, а не просто бэк-вока листкой. Но прежде, чем этот момент настал, произошло еще очень многое…