«No Woman No Cry»: Моя жизнь с Бобом Марли

Глава одиннадцатая «WAR» («Война»)

Осенью 1976 года, ввиду намеченных выборов, уровень преступности на Ямайке был высоким, напряженность росла, и правительство не могло поддерживать стабильность в некоторых районах Кингстона. Мы были независимой страной с 1962 года, и черные наконец получили право голосовать, но многие бедняки на Ямайке по-прежнему терпели лишения, не только в гетто вроде Тренчтауна, но и в сельских районах наподобие Сент-Энн. Обе ведущие политические партии, Ямайская трудовая партия (ЯТП) и Народная национальная партия (ННП), продолжали давать обещания, которые не могли выполнить, и не переставали использовать бандитов в своих целях. Когда наступило время политики, партийные боссы раздали оружие и велели: «Идите убейте оппозицию». Но после выборов они не смогли забрать это оружие назад, потому что бандиты уже вошли во вкус. Так что повсюду были уличные громилы, опьяненные властью, которую давало им оружие, и война продолжалась уже сама по себе.

К этому времени мы достаточно долго ездили в турне, чтобы быть известными по всему миру, и это только поднимало и без того высокую репутацию Боба на Ямайке. Дома на него смотрели как на «глас народа», и молодежь в гетто к нему очень прислушивалась. Несмотря на его переезд в престижный район города, к нему по-прежнему относились с большим уважением. Самые отъявленные убийцы и головорезы приходили к нему за помощью. Дом на Хоуп-роуд превратился в благотворительный центр — ночь там не наступала, двадцать четыре часа в сутки приходили люди и требовали Боба. Он стал в каком-то смысле важнее премьер-министра. Получалось, будто он должен жить для других. В дополнение к этому обе партии пытались перетянуть его на свою сторону, и Бобу меж двух огней приходилось несладко. Он жил теперь очень опасной жизнью — просто потому, что своей музыкой привлек внимание всего мира к Ямайке. Может показаться, что находиться на вершине приятно, но не тогда, когда тяжелый груз ложится на твои плечи. Можно забраться высоко, но тогда ты открыт всем ветрам. У Боба не было больше времени на себя, и никакой возможности уединиться.

Дошло до того, что эти люди пасли его — люди, которые считали, что он должен держать их рядом для «защиты», потому что его «кто-нибудь может убить». С другой стороны, он мог помочь им деньгами, что он и делал. Так что у них были причины виться вокруг него, не спуская глаз с добычи. У Боба началась легкая паранойя, он просыпался по утрам с чувством, что сейчас ввалятся какие-нибудь головорезы и разделаются с ним. Столкнувшись с подобной ситуацией, я попросила:

— Не втягивай только в это детей и «семейный» дом.

Были случаи, когда нам приходилось спать на полу, потому что мы уступали свои кровати бандитам, которым нужно было укрыться от других бандитов.

Впоследствии — неизбежно — его попросили помочь стабилизации в стране, утихомирить разбушевавшуюся молодежь в гетто. Власти сказали ему: «Боб, только ты можешь сказать некоторые вещи через музыку. Выступи для народа». Они хотели организовать умиротворяющий концерт под названием «Улыбайся, Ямайка!», чтобы всех успокоить перед выборами, которые должны были произойти в декабре. Боб пригласил Питера и Банни, как членов оригинального состава «The Wailers», но те отказались. Питер сказал, что мир ему не нужен, нужны равные права и справедливость. Банни же вообще в политику предпочитал не вмешиваться. Предполагалось, что концерт, спонсируемый Министерством культуры Ямайки, будет бесплатным. Сначала собирались провести его в Джамэйка-хауз, но мне приснился сон, что надо поменять место, — я рассказала об этом Бобу, и он устроил так, что концерт перенесли в мемориальный парк в Кингстоне.

Мы были все еще молоды — Бобу был тридцать один год, мне тридцать, — в таком возрасте и в таком заметном положении в бизнесе, где полно продюсеров, менеджеров и прочих умников, не всегда можно сказать «нет» самостоятельно. Тебе все время что-нибудь советуют, и часто решения других людей определяют пресловутое «как раз то, что тебе нужно». И даже с полным штатом советчиков Боб все равно оставался беспомощным в некоторых ситуациях, которые были в большей степени связаны с его общественным и политическим положением, чем с карьерой.

Итак, он решил провести этот концерт, хотя и понимал, насколько опасной стала ситуация. Дату проведения назначили на воскресенье, 5 декабря 1976 года, но вместо того, чтобы стать народным делом, концерт превратился в дело для политиков. А Боба просто использовали. Пошли слухи, что он выступает для правящей партии, ННП, хотя это не соответствовало действительности. Однако слухи повлекли за собой действия со стороны оппозиции, и Боба предупредили, что лучше не выступать, иначе его убьют. За неделю до концерта завсегдатаи Хоуп-роуд стали замечать посторонних на территории дома. Боб серьезно влип, и это было ужасно — все эти противостояния и противоречия. Но он был твердо намерен сделать шоу для простых людей, которые как раз и страдали больше всего.

В пятницу, за два дня до концерта, во время репетиции мы услышали звуки, похожие на взрывы петард. Я еще подумала: «Какие могут быть петарды, Рождество еще не скоро — хотя бывает же китайский Новый год, может, в этом дело…» Позже, ближе к вечеру, я попрощалась с Бобом, потому что собиралась ехать на еще одну репетицию, в театральный кружок. Туда я продолжала ходить, когда не была в отъезде, — мы готовили мюзикл под названием «Брашана О». Я сказала:

— До скорого.

Боб ответил:

— О'кей, пока.

Шанти и Синьор, два молодых человека, приехавших со мной в город из Булл-Бэй, уже ждали меня в машине, чтобы ехать обратно. Когда я села на переднее сиденье и обернулась поприветствовать их, я увидела незнакомых парней, поднимающихся по лестнице на второй этаж. Туда, откуда я только что вышла. В руках у них было оружие. Я подумала: «О нет, только не это!» и быстро завела машину — мощный шумный «фольксваген» — как раз в тот момент, когда они начали беспорядочно стрелять. Звук мотора отвлек одного из них, и он наполовину обернулся после очередного выстрела в ту сторону, где, как я знала, Боб разговаривал с Доном Тейлором, своим менеджером. Потом стрелок развернулся к нам. Я резко нажала на педаль газа — рррр, — но этот бандит и некоторые другие побежали за машиной, когда она начала двигаться, — думаю, им не было видно, кто сидит внутри. Я вдавила педаль в пол до отказа, пытаясь оторваться от преследователей, но тут сквозь машину полетели пули.

Мои пассажиры сзади бросились на пол, крича:

— Пригнись, пригнись!

Я согнулась, насколько могла, над рулем и продолжала вести машину, пока не почувствовала что-то теплое, стекающее по шее. Тут я подумала: «Черт, меня убили! Мне конец, потому что пуля попала в голову!»

Я остановилась недалеко от ворот, уронила голову на руль и сказала себе: «Да, я мертва. Так вот как это выглядит». И подумала о тетушке и о детях и о том, действительно ли Боба убили. Один из убийц подошел к окну машины, заглянул внутрь и приставил ствол к моей голове, но потом сказал:

— Тут все покойники, — и не стал стрелять.

В этот момент в соседних домах стал зажигаться свет, и я услышала, как открывают окно. Стрелок все еще был рядом, думаю, он хотел убедиться, что в живых никого не осталось, но, видимо, соседи вызвали полицию, потому что вдалеке завыла сирена. Из-за шума бандит и шестеро других, о которых мне рассказали позже, очевидно, сообразили, что надо уносить ноги. Я продолжала притворяться мертвой, стараясь не дышать, пока не услышала, как они побежали. Тогда я немного приподняла голову и увидела, что бандиты бегут за ворота к своей машине, припаркованной так, чтобы заблокировать выезд — значит, я все равно не смогла бы вырваться за пределы двора.

Кровь сочилась у меня из-под волос и стекала по лицу, вдруг я поняла, что на самом деле все еще жива, и подумала: «Боже мой, а где же Боб?» Я выбралась из машины и посмотрела назад на моих пассажиров. Они лежали под сиденьем, и я сказала:

— Они уехали, всё, можете вылезать.

Но бедняги боялись шевельнуться. Все заднее стекло разлетелось вдребезги — если бы мы не пригнулись, то не выжили бы. То, что молодые люди остались целы, было чудом.

Боб мог легко погибнуть в ту ночь. Слишком легко. Когда я с ним попрощалась, он пошел на кухню и стоял там, чистил грейпфрут. Стрелявший в него целился в сердце, но пуля только поцарапала бок и попала в локоть. Там она и осталась навсегда, Боба и похоронили с этой пулей.

Тетушка была с детьми в Булл-Бэй, когда по радио передали, что «Боб Марли и Рита Марли застрелены», и она, как можно догадаться, чуть с ума не сошла. Бедная тетушка, одна с детьми… Полиция сразу поехала к ним, чтобы забрать всех оттуда, потому что мы не знали, каких еще акций ждать.

Мы были буквально на волосок от смерти, но Джа был к нам так добр, что никто в ту ночь не погиб. В Дона Тейлора попало пять пуль, одна близко к позвоночнику, и его потом отправили самолетом в Майами. Сначала все думали, что он мертв, и не трогали его, но Боб поднял его и положил в машину рядом со мной, и Диана Джобсон быстро отвезла нас в госпиталь. Когда мы приехали, доктора не стали меня сразу оперировать, они сказали, что пока нельзя трогать пулю — слишком близко к мозгу. Им пришлось сначала дать тканям вокруг нее немного зарубцеваться, это заняло несколько дней, и меня положили в госпиталь под охраной полицейского. Когда тетушка с детьми приехали меня навестить, все плакали.

В воскресенье, однако, я была на сцене и пела, потому что Боб решил закончить начатое. Будь что будет, сказал он, его могут убить, но он все равно проведет концерт для простых людей. Некоторые музыканты отказались играть, однако нашлись другие на их место. Джуди тоже пела со мной на бэк-вокале, а вот Марсия улетела в Нью-Йорк — ее как следует припугнули еще раньше, поэтому она улетела, чтобы не искушать судьбу. Боб стоял на сцене, открытый и беззащитный перед лицом опасности, рука на перевязи, на гитаре он играть не мог. Я была все еще в больничной одежде, голова забинтована. И мы пели.

Я знаю, что меня эти выстрелы изменили, и Боба они тоже изменили. С тех пор он постоянно боялся за свою жизнь, хотя на концерте храбро закатал рукав, и показал свои раны публике, и даже изобразил стрельбу в танце. Но в душе его поселился страх, которого раньше не было, потому что, пока не случилась эта атака, он не верил в реальность угроз, не верил, что на него действительно нападут. Теперь мы все знали, что убийцы очень легко могли добиться своего и способны повторить попытку в любой момент.

После этого все пошло прахом, потому что никто не предвидел ситуацию, в которой мы оказались. После больницы я вернулась в Булл-Бэй только затем, чтобы собрать вещи и увезти всех с Ямайки. Когда обнаруживаешь, что кто-то хочет убить тебя, неизбежно начинаешь мыслить по-другому. Все планы пришлось менять. Мы с Бобом и детьми, вместе с Невиллом Гарриком, остановились на некоторое время в Нассау, в одном из домов Криса Блэкуэлла. Я позвонила матери Боба, та приехала из Делавэра помочь нам и прожила с нами несколько дней.

Примерно в то же время Синди Брейкспир победила на конкурсе красоты «Мисс мира 1976». Я даже не знала, что Крис Блэкуэлл был ее спонсором на этом конкурсе, но Боб знал и был лучше подготовлен к известию о ее победе. После выигрыша они планировали снять фильм под названием «Красавица и чудовище». Так что она вскоре тоже приехала в Нассау, но, я полагаю, съемки были отложены, потому что больше я об этом фильме ничего не слышала. Синди не осмелилась, конечно, остановиться прямо там, где мы жили, но она приехала из Лондона и жила в гостинице, а к нам приходила в гости. Синди — и ее мать, как позже выяснилось, — питала надежды, которым не суждено было осуществиться. Думаю, как всякая молодая женщина, она хотела выйти замуж и исходила из того, что это непременно произойдет. Ее мать спросила Седеллу Букер:

— Почему Боб не разводится? Он обещал Синди, что они поженятся, а сам все еще живет с Ритой!

На что матушка просто сказала:

— Ну-ну, дальше можно не продолжать. — Потому что, хоть ей и были интересны отношения Боба и разных девушек, которых он приводил к ней знакомиться, меня она всегда любила и уважала.

Однако, женатый или нет, Боб уехал жить в Англию, к Синди. И я поняла, что рано или поздно это должно было случиться. Что касается меня, я не могла оставаться в Нассау бесконечно, надо было растить детей, они должны были ходить в школу, поэтому мы вернулись на Ямайку, в Булл-Бэй, хотя я уже не ощущала себя там в безопасности.

Трудно описать, что я чувствовала в то время, зная, что мне придется покинуть мой дом и сад, и пытаясь поправиться после ранения (доктора сказали, что мои плотные дреды спасли мне жизнь). И еще одной невидимой раной было мое горе и замешательство по поводу происходящего. В этот раз Боб по-настоящему жил в Англии и там же работал в студии. Это было похоже на изгнание, но он жил там. Я чувствовала, будто меня отбросили за ненадобностью, будто все безвозвратно смешалось. Я просыпалась по утрам, думая, что все неправильно, задаваясь вопросом, как долго это будет продолжаться, и будет ли продолжаться бесконечно или все-таки закончится ко гда-то. Я говорила себе, что нужно самой твердо стоять на ногах, что я готовилась к независимости, и вот пришла пора стать самостоятельной. Быть сильной и бороться.

Я сказала Бобу, что нам придется переехать: мне было необходимо более безопасное место, где мы чувствовали бы себя защищенными. Боб согласился, а Джилли, наш повар в различных турне, проявил к нам сочувствие и помог найти дом в Кингстоне на Вашингтон-Драйв, близко к дому тогдашнего премьер-министра Майкла Мэнли. Сначала я снимала этот дом, а потом Боб его нам купил.

Здание на Вашингтон-Драйв было рассчитано на три семьи — такие на Ямайке называют «три сестры», — поэтому часть дома мы сдавали, и у нас появились жильцы. Один был священник Эфиопской православной церкви по имени Абба Мендефро, другой — учитель Заги, тоже из Эфиопии. Церковь не могла гарантировать ренту, и жизнь у Аббы была непростой, поэтому он согласился помогать тетушке с детьми. Он стал для них почти дедушкой, и я почувствовала себя намного лучше. Я была уверена: когда рядом Абба, дьявол не посмеет подойти к моим детям! Они были в безопасности — Зигги даже стал алтарным служкой, — и я чувствовала, что моя вера тоже восстанавливается. Я снова могла черпать силы в этой энергии, как ее ни назови — Джа, Бог, Аллах, — снова могла опереться на нее.

Мы с Бобом по-прежнему разговаривали каждый день. Он звонил и спрашивал:

— Что поделываешь? Как поживают дети?

Он работал в студии в Лондоне и однажды сказал:

— Знаешь, мне нужны «I-Three», мы бы хотели, чтобы вы приехали записать кое-какие бэк-вокалы для того, над чем я сейчас работаю.

Я согласилась, потому что дети были под присмотром тетушки и Аббы, и я чувствовала, что могу вернуться к работе. Я позвонила Марсии и Джуди, и мы полетели в Лондон. А когда я вернулась домой, то обнаружила новое письмо от компании Франка Липсика, «Hansa Music», насчет соло-альбома, который они предлагали мне записать. Похоже, наступали благоприятные времена.

Когда Эрик Клэптон записал песню Боба «I Shot the Sheriff» и сделал ее всемирно известной, Боб получил широкое признание как борец за свободу. Это принесло ему немалое удовлетворение; он был рад известности в качестве «музыкального революционера», сражающегося с помощью музыки. Его песни проникали через национальные границы без потери смысла и находили отклик в жизни самых разных людей. Большинство заметных американских певцов того времени слушали Боба Марли. И очень внимательно.

Стиви Уандер, в частности, любил музыку Боба и проникся симпатией к нему самому как к человеку. Он говорил:

— Боб, я хочу устроить совместный тур с тобой. Выступи у меня на разогреве.

Этот тур уже планировался, когда Боб заболел. Стиви сочинил «Master Blaster» с расчетом на Боба. Когда Стиви приехал на Ямайку и мы провели совместный концерт, Стиви и Боб настолько хорошо спелись, будто знали друг друга годами. Стиви слепой, но можно сказать, что он видел Боба таким, каким тот был и каким стремился быть. Роберта Флэк тоже приезжала на Ямайку, привлеченная талантом Боба. Я находилась рядом с ней некоторое время и помню, какая она сильная женщина. Стиви, Роберта, Барбра Стрейзанд — многие люди интересовались музыкой Боба.

Но содержание этой музыки не всем приходилось по нраву. В Штатах в то время каждый, кто проповедовал «революцию» или «мир», хотя бы и музыкальными средствами, автоматически становился объектом пристального наблюдения. Теперь, когда Боб стал широко известен за пределами Ямайки, его влияние на политическую ситуацию в других странах тщательно отслеживалось. Было нелегко находиться в таком положении. У меня есть доказательства, что передвижения Боба контролировались американскими разведывательными агентствами. И поскольку он понимал, что находится под их наблюдением, он стал очень осторожен. Хотя в то время было трудно доказать, что подобные вещи действительно происходят, позже удалось получить документы о слежке с помощью закона о свободе информации.

Через шесть месяцев после покушения Боб решил вернуться домой. Думаю, ему стало скучно в Лондоне, или просто приближалась зима (там он написал песню «Misty Morning, I See No Sun» — «Туманное утро, солнца не видно»). Но на него повлияли и ямайские друзья, потому что в стране по-прежнему были беспорядки и война банд. Люди — особенно в гетто — все еще нуждались в нем, говорили, что, если Боб Марли не вернется, мир не наступит. Политические тяжеловесы тоже были заинтересованы в его возвращении: «Едва люди тебя увидят…» К тому времени нашли одного из участников покушения. Так что Боб вернулся с триумфом.

И приехал жить с нами на Вашингтон-Драйв. Но жизнь поменялась слишком радикально: иногда Боб проводил время в компании весьма опасных людей («для безопасности», как он утверждал). А я думала: ничего себе, бандиты спят на моей кровати! Боб приходил домой и говорил:

— Рита, надо пустить этого человека переночевать сегодня у нас, — и нам самим приходилось спать в гостиной.

Вот такая петрушка: только постелю себе постель, и тут же убираю ее, стелю и убираю. Выглядело так, что наша жизнь зависит от них, а не от моего мужа, что Боб отдал себя им. Я ему говорила:

— Ты как Иисус Христос, отдаешь жизнь за людей.

Иногда я по-прежнему так думаю — да, он махнул на себя рукой и отдал свою жизнь другим. Но заметно было, что он чувствует себя на Ямайке неуютно. Он не мог больше этого выносить, стал раздражительным и подозрительным. Мы думали уехать в Эфиопию, но Боб сказал, что «Двенадцать колен» не отпускают его, потому что еще не настала его очередь — они посылали своих членов за границу строго по очереди, я до сих пор не понимаю, почему существовал такой порядок.

Обычно перед турне каждому участнику позволялось взять аванс — чтобы оставить денег семье или еще для чего-то. Перед тем как мы отправились в турне, оказавшееся в итоге последними нашими гастролями, я попросила аванс, потому что даже в Кингстоне, где мы теперь жили, становилось небезопасно. Опять приближалось время выборов, многие зажиточные ямайцы из верхних слоев общества бежали от системы, которая не хотела меняться; очередная волна бандитских столкновений грозила захлестнуть остров. Дома продавались за двадцать-тридцать тысяч долларов. Сейчас это кажется пустяком, но в 1980-м для меня это были большие деньги. Мы все еще обсуждали, как решить проблему безопасности: я не хотела оставлять детей в районе Вашингтон-Драйв, потому что наш сосед был одним из политических лидеров, со всеми вытекающими из этого неприятностями. Я хотела купить дом, который присмотрела на одном из холмов над Кингстоном. Это было красивое здание в испанском стиле, дом на вершине, вроде того, который произвел на меня такое впечатление, когда мы начали работать с Джонни Нэшем. Детям там очень понравилось. Я знала, что наличными таких денег мне не найти, но верила, что найдется какой-нибудь другой способ.

Я сказала Бобу, что присмотрела дом и хотела бы переселить туда детей до отъезда. Чего я не знала, так это того, что Боб нанял отца Дианы Джобсон спланировать операцию с недвижимостью, чтобы построить для него усадьбу в Найн-Майлз. Когда я об этом все-таки услышала, то поняла, что речь идет не обо мне, что это не для меня, потому что тогда же Боб начал говорить про большую подземную студию. Он хотел перестать гастролировать и осесть на одном месте со своими детьми.

Так что я сказала ему:

— Отлично, делай что хочешь.

Боб уверял, что ему нужен дом побольше. Но я не собиралась сдаваться так просто. Я сказала:

— Ладно, но тот дом, который я нашла, стоит на приличном участке земли, и мой юрист говорит, что если я его собираюсь купить, то нужно подать бумаги до отъезда, потому что есть другие претенденты, и хорошо бы внести залог.

Сначала я не очень на Боба нажимала, потому что не хотела выглядеть слишком настырной. Но потом я решилась — нет уж, думаю, никуда он от меня не денется. Я попросила его поехать и посмотреть дом. Когда мы втроем с Дианой Джобсон прибыли на место, Боб все оглядел и сказал, что дом хороший, но маловат для его детей.

Я возразила:

— Ну, всегда можно сделать больше. Ведь участок большой, и можно пристроить еще комнат, когда мы вернемся из турне.

Но Боб уперся:

— Нет, меня это не устраивает.

Позже, когда мы остались одни, он объяснил мне более подробно ситуацию в Найн-Майлз, там, где сейчас находится его мавзолей. Он готовил это место для спокойной оседлой жизни, потому что ближайший тур должен был стать последним, контракт с «Island Records» завершался, и Боб не хотел возобновлять его, хотел остаться сам по себе со своей музыкой. Так что он принимал решение, что делать дальше, после этого финального альбома для Криса Блэкуэлла. Он хотел стать хорошим отцом, проводить больше времени с детьми, стать хорошим мужем, хорошим другом… Мы смеялись и разговаривали всю ночь.

— Хорошо, Боб, — наконец сказала я, — но я все равно хочу купить этот дом.

До сих пор мне удавалось окружать его заботой, и он был рад этому. Я была его глазами, его болью. Когда что-то не ладилось, я была дружеским плечом, на которое можно опереться. Я создавала для него чувство дома, где бы мы ни находились. Ему это было необходимо. Необходимо знать, что ему есть куда спрятаться, особенно после того, как он стал общественной собственностью и ему не давали покоя. Я замечала, что он худеет, начинает дергаться — было видно, что он несчастлив. Даже обилие женщин стало для него проблемой. Можно радоваться сексу, но при этом не радоваться жизни. Секс это одно дело, но что происходит потом? Что ты можешь дать? Каков твой вклад? И этого как раз не хватало в большинстве его романов. Женщины на одну ночь приносили лишь физическую и духовную скуку — и это многое у него отняло.

На другой день после того, как я решила купить дом, я поехала туда (в «БМВ», который Боб купил мне — думаю, в утешение, — когда сошелся с Синди). Я еще раз все прикинула и сказала себе: «Это, конечно, риск — но это определенно здравый риск, если учесть, что я просто обязана получить этот дом. Купи дом, который тебе нравится. Если ты этого не сделаешь, никто за тебя не сделает. Решись. Здесь Боб, похоже, тебе не помощник». У меня было странное ощущение, я чувствовала не те вибрации. Но я это все уже проходила. Существовали враги, и их легко было найти. И существовали друзья. Совсем немного. Настоящих друзей было немного.

Я взяла аванс и попросила менеджера мой гонорар за турне отсылать прямо моему юристу на Ямайку. Потому что, в конце концов, я — это я. «Я не собираюсь жить в темноте, — сказала я себе, — я должна быть там, где светит солнце. Я буду жить в своем доме на холме».