Глава 4 «НОВЫЙ КЛАСС» И СИСТЕМА ГОСУДАРСТВЕННОГО АБСОЛЮТИЗМА

Ленин versus Троцкий

В первый год после провозглашения новой экономической политики развитие ситуации на большевистском политическом Олимпе и мотивы деятельности громовержца — Ленина в подавляющей степени определялись теми противоречиями в механизме верховной власти и личных отношениях между Лениным и Троцким, которые столь резко проявились в форме дискуссии о профсоюзах на рубеже войны и мира.

Пресловутая дискуссия о профсоюзах осязаемо продемонстрировала, что некий невидимый круг, очертивший пространство реальной политической власти, замкнулся; аппарат власти, его основные институты сформировались и вступили во взаимное противоречие. В качестве важнейшего определилось противоречие двух неразрывных элементов устройства государственной власти — системы государственного функционализма, олицетворенной в Политбюро ЦК и системы кадровой власти, во главе с Оргбюро и Секретариатом ЦК. Другими словами, проявилось извечное противоречие, присущее любой власти, — между системой управления и механизмом ее преемственности в специфическом коммунистическом варианте. За 70 последующих лет эти могущественные ветви власти неоднократно вступали в конфликт, и дело заключалось не в «хороших» и «плохих» руководителях, а в том, что обществу периодически требовалась перестройка, модернизация, насущность которой более чутко улавливала система государственного управления — в противоположность кадровой системе, ревниво соблюдавшей свои консервативные структурные интересы.

Вопреки успешному сотрудничеству Ленина и Троцкого в 1917 и громкому союзу их имен, звучавшему весь период гражданской войны, с Троцким у Ленина в 1918―1920 годах было противоречий и подозрений более, чем с кем бы то ни было из других членов Политбюро или Цека партии. Несмотря на добрый прищур глаз, приятную картавость голоса и неизменно внимательно-доброжелательное поведение с людьми, Ленин, как его точно характеризовал Цюрупа, был суровым диктатором. От его заливистого, почти детского смеха проницательным собеседникам вскоре становилось не по себе, пробегал холодок по коже. Троцкий же всегда держался видной персоной, которая «гуляла сама по себе».

Будучи в большевистском ЦК и СНК, Троцкий, тем не менее, никогда не был ни в ленинском Цека, ни в ленинском Совнаркоме. Он был не «свой», но он был нужен Ленину как воплощенный и обузданный русско-еврейский дух революции. Однако этот демон постоянно потрясал своими оковами, грозя вырваться из малого для него пространства Российской империи на мировой простор.

Скрытое соперничество за лидерство в Октябрьском вооруженном восстании, Брестский мир, ряд военно-стратегических вопросов 1919 года, принципы экономической политики в 1920 году и, наконец, дискуссия о профсоюзах — вот основные из тех напряженных моментов, каждого из которых было достаточно, чтобы человек раз и навсегда утратил доверие у памятливого Ленина. Да его никогда и не было и не могло быть между Лениным и Троцким в принципиальном плане, поскольку каждый из них — это цельная система, цельное мировоззрение, не нуждающееся в дополнениях. Всегда, помня о стремлении Троцкого иметь самостоятельное значение, Ленин неусыпно держал его на контроле. Троцкому не мешали купаться в лучах военной славы, но большой власти ему не давали.

Союз Троцкого с могущественным Секретариатом ЦК, который по идее Ленина как раз и был призван ограничивать аппетиты как Троцкого, так и любого другого вождя, породил в конце 1920-го года мощнейший кризис партии. Троцкий плюс Секретариат — это была величина, равная Ленину. Поэтому накануне и после X съезда РКП(б) Ленин много трудился над конструированием своего «Версальского мира», системы величин и противовесов, которая позволила бы ему остаться безоговорочным лидером.

Задаче принижения Троцкого была подчинена демонстративная и вызывающая конспирация ленинских сторонников на съезде. По распоряжению Ленина часовые демонстративно грубо штыком преграждали дорогу председателю РВСР в залы, где устраивала свои заседания фракция ленинцев. Тогда же, на съезде, за этими дверями укрепилось ставшее позднее весьма одиозным деление членов партии на троцкистов и не-троцкистов.

Однако у Ленина были веские основания к подобному публичному шельмованию своего дорогого соратника. Троцкий с трибуны съезда продолжал вещать, что ленинская резолюция о профсоюзах не доживет и до очередного XI съезда. Поэтому, несмотря на демонстративные отказы Троцкого возглавить сепаратные собрания своих приверженцев в кулуарах X съезда и всяческие устные заверения, у Ленина сохранялись опасения, что Троцкий создаст свою фракцию в партии. Именно против такого возможного сценария была направлена известная резолюция о единстве партии, и далее в течение года Ленин потратил немало усилий, чтобы вбить клин между Троцким и его потенциальными сторонниками. Этой цели, прежде всего, служил тщательный подбор кадров в высшем эшелоне руководства, а также проводимая чистка партийных рядов. Ленин в декабре 1921 года взывал найти средство к какому-либо уменьшению численности партии[347], в том числе и потому, чтобы стереть ее «пестроту», орабочить и тем самым по возможности лишить Троцкого своей базы в РКП(б).

Цековские служители, почувствовав крайнее нерасположение «хозяина» к Троцкому, начали похамливать ему и позволяли себе игнорировать его высокий статус, иной раз «забывая» присылать материалы к заседаниям Политбюро. Амбициозный Троцкий очень болезненно воспринимал каждое проявление лакейского хамства и всегда ревниво отстаивал детальное соблюдения кремлевского протокола и партийного этикета.

Товарищи, не вхожие в тайную кухню кремлевской власти, чутко реагировали на отсутствие обожаемого Троцкого в важнейших президиумах. В мае 1921-го на X партконференции к Ленину поступали записки такого рода: «Просим разъяснить, почему за последнее время замечается на очень важных съездах и конференциях отсутствие нашего, не сомневаемся всеми уважаемого борца и героя трудовой республики т. Троцкого. Для душевного успокоения просим дать ответа. Группа коммунистов»[348]. Самому Ленину для душевного покоя было выгоднее, чтобы Троцкий находился подальше. В начале апреля Оргбюро по просьбе Троцкого «в виду плохого физического состояния» предоставило ему отпуск на 8 недель с освобождением, как от военных, так и цекистских обязанностей[349].

Троцкому с его действительно огромной популярностью в стране и таинственной крестьянской армией Лениным был противопоставлен подчиненный им партийный аппарат и организованный в послушные профсоюзы рабочий класс. Отсюда понятна неописуемая ярость вождя в связи с вероломным поведением Томского в мае 1921 года на IV съезде профсоюзов, когда тот, вопреки решению Цека, молчаливо позволил съезду принять резолюцию, предложенную Рязановым и толковавшую о «независимости» профсоюзов от партии. Секретари Ленина вспоминали потом, что никогда за все годы работы они не видели своего шефа в таком бешенстве[350]. И это не удивительно, поскольку помимо факта предательства Томского, что само по себе было возмутительно, — в случае ухода профсоюзов из-под жесткого партийного контроля грозила разрушиться вся «Версальская система», возводимая Лениным после поражения Троцкого. Линию Рязанова охотно поддержали сторонники Троцкого и Шляпникова, наметился новый блок внутри партии. Для обсуждения этого вопроса тут же был созван экстренный пленум ЦК, который восстановил контроль и покарал отступников. Тогда Рязанову вообще запретили работать в профсоюзах, а Томский на некоторое время поехал в «знойные» места кушать персики.

Троцкий на партсъезде бросал упреки Ленину, что тот хочет производить выборы в ЦК под углом зрения фракционной группировки, которая вряд ли выдержит двенадцать месяцев, и т. п.[351] Поэтому, несмотря на полное поражение Троцкого на X съезде, у Ленина не было уверенности в том, что с его стороны вскоре не последует нового покушения на большой кусок от пирога власти. Молотов много позже говорил, будто Ленин считал, что Троцкий со своим авторитетом разлагающе влиял на положение дел в партии и государстве, и был бы рад избавиться от него, но не мог[352].

Поэтому в 1921 году Ленин особенно приближает к себе и всячески способствует возвышению Сталина, который во время профдискуссии еще раз зарекомендовал себя непримиримым врагом Троцкого. Благодаря усилиям Ленина в 1921 году Сталин фактически становится вторым лицом в партийно-государственном руководстве, являясь одновременно членом Политбюро и Оргбюро ЦК вместо Крестинского.

Весь год Ленин неустанно укреплял свою систему против Троцкого. Сталин успешно играл на опасениях вождя, постоянно поддерживая уже весьма болезненные подозрения Ленина в том, что у него нет надежного большинства в Цека[353]. Ситуация усугублялась еще и тем, что тревога по поводу возможного раскола и, соответственно, тщательная расстановка своих креатур на посты стали бить Ленина другим концом. На него со всех оппозиционных углов вели наступление, открыто обвиняя в беспринципном «протекционизме». По вопросам организационным и персональным «несть числа случаям, когда я бывал в меньшинстве», — жаловался он[354]. В вопросах кадровой политики к Ленину, по его признанию, возникли «и предубеждение и упорная оппозиция»[355].

В 1920 году, во время IX партконференции, об этом весьма резко заявили представители группировки «демократического централизма». В известном документе, приписывавшемся острому перу Осинского[356], они говорили о бюрократическом перерождении верхушки правящего аппарата, появлении особой категории людей из «деловых» работников, опытных в интригах т. н. «кремлевских коммунистов», чуждых духу идейно-пролетарской среды. Анонимный документ резко обличал личные свойства вождей, в частности Ленина, который заботится, прежде всего, о замещении руководящих мест политически преданными и послушными людьми. В результате происходит подбор людей, связанных эмигрантским и кружковым прошлым, а также безыдейных, легко подчиняющихся работников. В такой среде возникает не только разложение нравов верхушки, но, главное, начинается «омертвление центрального советского и партийного аппарата»[357].

В столь же откровенных выражениях в 1921 году происходила переписка на ту же тему между Лениным и одним из основателей «рабочей оппозиции» Ю.Лутовиновым. В письмах из Берлина последний бичевал протекционизм, процветающий в Кремле, «закомиссарившихся» руководителей, потерявших всякое влияние на массы, и настаивал на том, что дело не в лицах, а в самой системе и т. д. и т. п. Лутовинов указывал Ленину на разложение целого ряда его ставленников и на бесполезность обращений к самому Ленину по этому поводу, поскольку создается такое впечатление, что «Вас можно слушать и не возражать, а не то попадешь в опалу и прослывешь сумасшедшим, клеветником и сплетником»[358]. Ленин в свою очередь усматривал во всех подобных нападках «верх дикости и гнусности» и «сложную интригу»[359].

Между тем со второй половины 1921 года у Ленина начинают проявляться и усиливаться признаки серьезной болезни. Его преследовали головные боли, обмороки, наступило резкое ослабление работоспособности. Несомненно, что он с большой вероятностью допускал, что в более или менее отдаленном будущем ему придется отойти от активной политической деятельности. Но его постоянное стремление к абсолютному лидерству в партии, нежелание поступиться хотя бы долей этого лидерства и соответствующий подбор ближайшего политического окружения привели к тому, что достойного преемника не было. Не было видно, во всяком случае. Троцкий замечал, что Ленин формировал свой ЦК таким образом, что без него он становился беспомощным и утрачивал свою организованность[360].

XI съезд РКП(б) по своим результатам получился еще более антитроцкистским, нежели предыдущий. Ленин счел необходимым официально учредить пост генерального секретаря ЦК и вручил его Сталину, человеку, которого в глубине души недолюбливал и презирал, как интеллектуал выходца, плебея, но и возможно поэтому считал послушным орудием в своих руках. Троцкий в своих дневниках отмечает, будто в 1926 году Крупская передавала ему такое мнение Ленина, что у Сталина не имеется самой элементарной человеческой честности. Но тогда Сталин был ему очень нужен и особенно потому, что издавна находился в совершенно неприязненных отношениях с Троцким, в котором Ленин видел напористого и нежелательного претендента на власть.

В начале нэпа Троцкий блистал своими ораторскими дарованиями, покоряя молодую аудиторию. Он выступал по всем вопросам: политики, литературы, искусства, быта, и все его выступления превращались в сплошной триумф[361]. Комфракция ЦК Всероссийского союза просвещения 29 июля 1922 года обратилась в Цека партии с требованием отставки Луначарского с поста наркома просвещения и замены его Троцким. «Назначение тов. Троцкого поднимет столь низко павший авторитет Наркомпроса… поможет сдвинуть воз просвещения из того гнилого болота, в котором он находится сейчас»[362].

Ленин versus Сталин

«Если после войны слава Троцкого была большой, а власть маленькой, то у Сталина, наоборот, слава оказалась маленькой, но зато власть большой»[363].

Обращаясь к вопросу о причинах и путях, которые привели Сталина на пост генсека, по крайней мере, наивно говорить о том, что кто-то без конкретного указания или, более того, вопреки Ленину мог посягнуть на святая святых — расстановку фигур в высшем политическом эшелоне. Тем более на заведомо ключевой пост, позволявший концентрировать в руках «необъятную власть». По большому счету, факт назначения Сталина на пост генерального секретаря есть эпицентр всей советской политической истории. В этой точке сфокусировалось все — и личные отношения вождей эпохи революции, откуда потом произошел весь радужный спектр позднейших коммунистических руководителей, вплоть до Брежнева, и, что важнее, здесь обнажились краеугольные камни советской коммунистической системы власти.

Текущее управление страной это еще не все, более сложная задача власти — обеспечение перспектив и сохранение преемственности. Без последнего текущее управление грозит превратиться во временщичество, разворовывание страны и цепь дворцовых переворотов. В императорской России функцию преемственности власти обеспечивали институты наследственной монархии и сословного дворянства, имевшие цельную идеологию и стабильные долгосрочные интересы в развитии государственной системы. В Советской России, упразднившей и монархию, и дворянство, эту важнейшую общественно-политическую функцию естественным порядком унаследовала партия большевиков, ставшая Партией с большой буквы, сложным социально-политическим организмом со своей особенной идеологией и устойчивыми интересами. Отныне ее система кадровой политики являлась ключом к власти. Кто им владел, тот и приходил к кормилу государственного управления (или уходил, если безвозвратно терял его). Ленин, Сталин, Маленков, Хрущев, Брежнев — все они в той или иной степени имели непосредственное отношение к кадровой партийной работе.

Молотов признавался: «Неожиданно для себя в 1921 году я стал секретарем ЦК». Он был обязан своим возвышением Ленину и Сталину, которые почувствовали в нем врага старого Секретариата. Молотов негативно отзывался о способностях своего предшественника Крестинского[364], но у него были глубокие личные основания неприязненно относиться к своему предшественнику. Молотов в годы революции не смог поладить с екатеринбургской командой, которая и после смерти Свердлова держала его на периферии партийной работы. Сам же Молотов оказался слаб в качестве руководителя аппарата ЦК, Ленин относился к нему неважно[365]. При нем стало очевидным падение уровня Секретариата по сравнению со временами Крестинского и, по свидетельству того же Молотова, Ленин поставил генсеком Сталина[366].

В 1921 году Сталин был далеко не самым примерным членом Оргбюро. С 12 мая по 26 сентября он в общей сложности опоздал на заседания бюро на 5 часов 40 минут, как было дотошно зафиксировано в списке опозданий, который велся по указанию ответсекретаря Молотова[367]. Всю гражданскую войну Сталин находился при Ленине как «око государево» — как генерал-прокурор при Петре I. В 1921 году Сталин в качестве особого порученца занимался закреплением вновь приобретенных национальных территорий к Москве, исполняя роль наместника Политбюро на Кавказе, «переваривая» южные республики для Кремля.

Оргбюро и Секретариат ЦК не могли подняться до своего истинного значения без руководителя в лице влиятельного представителя партийно-государственной верхушки и в 1921 году были вынуждены занимать свое время всякими «вермишельными делами». В 1922-м году Ленину понадобилось усилить значение не только лично Сталина, но также аппарата Цека и всего партийного аппарата в целом.

Идея по чистке партии, созревшая у Ленина после обострения вопроса о «верхах и низах» и усиленная в период дискуссии о профсоюзах недоверием к новым партийным кадрам, трансформировалась у него в идефикс о коренном перетряхивании и реформировании партии. Выдвижение доверенного Сталина на пост генсека явилось крупным маневром Ленина в плане развития мероприятий по избиению партийцев.

«Отступление закончено, — сказал он на XI партсъезде, — отныне гвоздь — в совершенствовании организации и подборе кадров». Это означало, что принципиальное соотношение сил в системе нэпа установилось, общая схема ясна и дело за тем, чтобы заполнять ячейки этой схемы проверенными, способными людьми, дабы держать ее под контролем. Решения X и XI съездов партии о недостатках аппарата и необходимости перестройки партийной работы вообще и кадровой, в частности, явились настоящим кладом для Сталина и полностью соответствовали его личным интересам. «Он очень хитер. Тверд как орех, его сразу не раскусишь», — так по достоинству характеризовал Сталина сотрудник Секретариата ЦК А.М. Назаретян в 1922 году[368].

Опасения Ленина относительно своего здоровья оправдались быстрее, чем он ожидал. В конце мая 1922 года у него случился первый серьезный приступ болезни, приведший к частичному параличу правой руки и расстройству речи. Ленин находился в Горках до начала октября и в течение всего этого времени почти не принимал участия в политической жизни, более того, был от нее в значительной степени изолирован.

Сталин, будучи постоянным членом Оргбюро с момента его создания, прекрасно понимал, какие возможности открывались перед ним в качестве руководителя Секретариата и аппарата ЦК РКП(б). Все его предыдущие занятия: Наркомнац, Рабоче-крестьянская инспекция и прочее — меркли перед новой должностью. Он получил возможность до конца реализовать то, что в свое время пытались сделать Крестинский и Троцкий. Состояние Ленина стало одним из факторов, побудивших Сталина действовать быстро и решительно. Заручившись поддержкой Каменева и Зиновьева, он приступил к созданию, точнее, к завершению создания партийного аппарата, который бы предоставил ему огромный перевес над потенциальными соперниками в грядущей борьбе за власть. В этом деле Сталин превратился уже в ярого сторонника назначенства, за которое он так добросовестно критиковал Троцкого во время профдискуссии.

Сталин немедленно начал с головы, с перестройки центрального аппарата. Весной и летом 1922-го года был «перетряхнут» весь аппарат Цека. С периферии на Воздвиженку призывались энергичные, но по каким-либо причинам угодившие в немилость при прежнем Секретариате, работники. Как писал Троцкий, Сталин тщательно подбирал людей с отдавленными мозолями: Молотов, Куйбышев, Каганович[369]. В Москве появилось модное выражение «ходить под Сталиным» (как ранее «ходить под Политбюро»).

5 апреля 1922 года, на одном из первых заседаний нового Секретариата ЦК была произведена регламентация работы Секретариата и Оргбюро и разделены обязанности между тремя секретарями. Сталину досталось ведать вопросами, связанными с работой Политбюро и сношениями по преимуществу с областными организациями РКП(б). Куйбышеву поручили заниматься вопросами, связанными с агитационно-пропагандистской работой, а также вопросами управделами ЦК. Молотов стал курировать вопросы, связанные с организационной работой ЦК, учетом и распределением партсил.

Заседания Секретариата предполагалось проводить 2 раза в неделю по понедельникам и пятницам, а заседания Оргбюро по вторникам. Также было установлено, что на заседаниях Оргбюро секретари ЦК председательствуют по очереди; на заседании Секретариата завотделами ЦК присутствуют по вопросам, только связанным с их работой, а на заседаниях Оргбюро завотделами и ответственные инструктора ЦК присутствуют постоянно[370]. Таким образом Секретариат позиционировал себя в качестве наиболее оперативного и закрытого органа ЦК партии.

Следующим шагом стало придание решениям авторитарного Секретариата статуса решений коллегиального Оргбюро ЦК. 11 апреля Секретариат самопровозгласил, что «единогласные постановления Секретариата, не опротестованные в течение 24 часов с момента вручения протокола заседания Секретариата ни одним из членов Оргбюро, считать постановлениями Оргбюро и как таковые сообщать организациям, учреждениям и лицам». 24 апреля «демократическое» Оргбюро покорно приняло эту кабинетную революцию и утвердило узурпацию своих полномочий автократическим Секретариатом[371].

После того, как Сталин возглавил Секретариат, резко меняется характер работы Секретариата и аппарата ЦК. В бумагах Цека весны 1922-го года мгновенно отразилась смена руководства. Протоколы заседаний Секретариата сразу выдают тот факт, что генеральным стал не канцелярист, а политический руководитель высокого ранга. Во времена управления Молотова в протоколах секретарей ЦК еще можно было встретить всякий вздор навроде вопроса о покупке шести ломовых лошадей для хозяйственных нужд аппарата. Сталинский Секретариат уже принципиально отказывается от обсуждения «вермишельных» дел. Новый генсек пришел из Совнаркома, и по совнаркомовской традиции все подобные вопросы переходят на усмотрение аппарата. Секретариат входит только в существенные дела и лишь утверждает постановления отделов. Секретариат занимается четкой регламентацией прав и обязанностей всего аппарата, отделов, инструкторов, прессы, бумагопроизводства, а также выстраиванием принципов взаимоотношений ЦК с государственными органами.

С 1922 года ЦК постепенно отказывается, как это случалось ранее, рассматривать разные детали деятельности губкомов, однако при этом четко инструктирует нижестоящие органы, что от них требуется. Аппарат Цека в 1919―1920 годах входил в разбирательство дел низовых организаций, спускаясь вплоть до уездных комитетов, и это непроизвольно ставило уезды на уровень губкомов, позволяло уездам конкурировать с губкомами перед судом Цека, что явилось неиссякаемым источником неподчинения, конфликтов и склок. Налаживание строгой дисциплины иерархичности в работе аппарата должно было свести подобный анархизм к минимуму. Уезд уже не имел права апеллировать к Москве через голову непосредственной губернской инстанции, а губкомы в свою очередь испытывали такие же трудности, имея перед собой назначаемые из Цека Областные бюро ЦК.

В свое время Бухарин, доводя до афористической чистоты ходячую характеристику Сталина, назвал его «гениальным дозировщиком», имея в виду весьма примечательное умение генсека реализовывать свои широкомасштабные планы по частям, незаметно втягивая в них окружение и общество. Поскольку эти далеко идущие планы, будучи представленными сразу и в полном объеме, вызвали бы протест и отпор в общественном и даже партийном мнении. Но Сталин научился этому искусству не сразу, на первых порах происходили случаи «передозировки», которые грозили летальным исходом самому генеральному провизору.

Ученые биологи, исследуя вопросы лидерства в обезьяньем сообществе, установили, что здесь важен гормон «вождизма» — сератонин, определяющий устойчивость особи к стрессу и отсутствие страха. У вожака его больше, чем у других, но если у него искусственно вызвать понижение уровня сератонина в крови, то количество этого гормона каким-то чудом автоматически возрастает у второго самца в племени. Уместно ли сравнивать политруководство страны с обезьяньим стадом, вопрос тонкий, но, во всяком случае, это наглядно и сейчас уже вполне безопасно.

Зимой 1921―1922 года Ленин чувствовал себя плохо, заметно сильнее, чем год назад, его беспокоили головные боли, телесная слабость и упадок сил. Он с трудом готовился к XI съезду партии и почти перестал появляться перед массовыми аудиториями. Резкие перемены в публичном поведении вождя было трудно скрыть от рядовых обывателей, которые украшали свои наблюдения доступными им представлениями. В марте 1922-го среди москвичей циркулировали слухи, что Ленин-де «пьет горькую» или «спятил». Конечно, пить Ленин не собирался, после революции он отказался даже от своего любимого пива, но и до полного упадка разума было тоже еще далеко. Вождь, под идеологической оболочкой борьбы с бюрократизмом, продолжал конструировать ту модель властных органов, которая бы позволила надежно гарантировать партийную власть от опасности раскола со всеми вытекающими из него последствиями.

Сталин, в меру своих возможностей «сочувствовал» этому, используя все доступные ему средства, чтобы потеснить или унизить своего главного противника Троцкого. В частности, возглавляемый им наркомат Рабоче-крестьянской инспекции уже практически полностью переключился на шельмование военного ведомства. Перед XI съездом Сталиным нащупывались границы возможного расширения компетенции партийного аппарата во взаимоотношениях с советскими ведомствами, чтобы потом закрепить это расширение в постановлении партийного форума. В канун съезда со стороны Сталина и его союзников последовал крупный демарш против Троцкого. 13-го марта Политбюро в отсутствие председателя РВСР вынесло решение по частному вопросу о переброске некоторых кавчастей с Кавказа в Туркестан. В ответ Троцкий взорвался гневным письмом всем членам Политбюро, где метал громы и молнии по адресу РКИ, которая, дескать, поставляет неверную информацию об армии, на основании которой Политбюро делает несостоятельные попытки к руководству конкретными делами отдельных ведомств и т. п.[372]

Как показало дальнейшее развитие событий, в этом случае Сталин совершил явную передозировку. Он потревожил слишком обширную и чувствительную область. Вопрос о взаимоотношениях различных ведомств в огромной и разветвленной партийно-советской государственной системе искони являлся одним из самых больных. Когда К. Каутский в своей известной брошюре ставил вопрос, что будет «на другой день после социальной революции», то он не мог предвидеть, что ответ будет гласить: «На другой день после социальной революции будут межведомственные трения и междуведомственные комиссии»[373].

Дело получило нежелательное развитие. С протестом Троцкого солидаризировался давно обижаемый подобным образом наркомвнешторг Красин, были подключены замы предсовнаркома Рыков и Цюрупа. В апреле вопрос разбирался в специальной комиссии Цека. Не успела комиссия потоптаться на месте без какого-либо определенного решения, как тут возник Калинин со своим извечным, почти гамлетовским вопросом о взаимоотношениях ВЦИК и СНК, словом, проблема, так неуклюже потревоженная Сталиным, потащила за собой целый шлейф еще более острых и принципиальных проблем. Постройка зашаталась. Все это подогрело недовольство Ленина позицией Сталина в давно развернувшейся дискуссии по важнейшему вопросу о монополии внешней торговли, в которой вопреки вождю генсек отстаивал неизбежность «ослабления» монополии[374].

Подобная активность Сталина вызвала естественное желание Ленина несколько умерить пыл новоиспеченного генсека, чтобы тот не наломал еще больше дров. С этой целью весьма полезный наркомат РКИ был взят у Сталина и передан под начало Цюрупе с заместителем Свидерским. Передан продовольственникам, «уфимской» команде, с которой Сталин еще со времен своей царицынской эпопеи был в весьма неприязненных, враждебных отношениях. Это явилось серьезным сигналом, который в силу известного характера «чудесного грузина», склонного к депрессивной рефлексии, должен был вызвать у него очень нервозную реакцию. Внешне, для окружающих, генсек, конечно, остался невозмутимым, но события, которые вскоре произошли, заставили его забыть всякую осторожность.

Атеросклероз начался у Ленина очень легко. Как-то утром он встал с постели, закружилась голова, и он схватился за шкаф, который был рядом. Это случилось в начале мая 1922 года. После 15 мая на несколько дней наступило улучшение самочувствия вождя. Вначале доктора, в том числе и знаменитые невропатологи, сказали, что это пустяк, вызвано переутомлением, и что скоро все будет в порядке.

Первый удар, поразивший Ленина 25 мая, при котором отнялась речь и вся правая сторона, был неуклюже скрыт от общественности официальными бюллетенями об ухудшении нервного состояния больного и т. п. В это время народ радовался замечательному падению цен на муку и возмущался повышением железнодорожных тарифов. Коммунистический актив занимался изъятием церковного добра и устраивал шутовские демонстрации перед иностранными гостями — социалистами, приехавшими защищать эсеров на предстоящем процессе. Жизнь текла привычным за эпоху революции бурным чередом, а в это время возводились подмостки для последней драмы вождя, которую он будет играть, оправившись от первого удара болезни.

Еще не исчезла внешняя доверительность отношений между ним и Сталиным, еще часты долгие беседы в Горках, во время которых обсуждаются архисекретные дела. Ленин встречал генсека дружески, шутил, смеялся, угощал вином и окружающим было очевидно, что «тут Ильич был со Сталиным против Троцкого»[375]. Однако буквально сразу после возвращения Ленина к политической жизни, в августе, его ориентация в личных отношениях становится прямо обратной тому курсу, над которым он усиленно трудился с окончания гражданской войны.

Несмотря на тишину и изолированность больничного режима в Горках (окрестные крестьяне жаловались, что как только там обосновался Ленин, прекрасные сады и парк усадьбы обнесли непроницаемым забором) от опытного взгляда, по-видимому, не скрылась та бурная деятельность, которую развернул генсек Цека по созданию своего аппарата. Ленин понял, что, сражаясь с потенциальной фракцией Троцкого, он оказался лицом к лицу с аппаратом Сталина. Сталин не выдержал испытания, предложенного ему Лениным. Можно только догадываться, в чем конкретно оно заключалось. Но факт тот, что 18 июля он пишет Сталину короткую, но весьма многозначительную записку: «т. Сталин! Очень внимательно обдумал Ваш ответ и не согласился с Вами. Поздравьте меня: получил разрешение на газеты! С сегодня на старые, с воскресенья на новые[376]

Принципиально эти скупые строчки, демонстративно выведенные собственноручно Лениным, означали нечто очень важное. Первое — «не согласился» (и отныне ни в чем существенном искреннего согласия между ними не будет) и второе — известие с явным намерением уязвить своего чрезмерно усердного контролера, что изоляция закончилась, и он возвращается к текущим делам. Учитывая свойственную Ленину дипломатичность и сдержанность в подобного рода делах, эта записка не могла означать ничего иного, как «иду на вы». Ленин вышел из первой изоляции разгневанным против Сталина, и вызвано это могло быть только одним — подозрением в попытках удалить его от дел, от власти.

Наркомздрав Семашко впоследствии по простоте душевной вспоминал, что Сталин очень «заботился» о здоровье Ленина. По его инициативе было выписано много иностранных врачей. Для Сталина тогда одним из самых главных занятий стало обязательное присутствие на докладах врачей о здоровье Ленина[377]. Чрезмерная забота генсека не ускользнула от внимания Ленина. В последний период Ленин был очень близок со Сталиным, тем более шокирующим для него стало подозрение, что обласканный и вознесенный им Сталин готовится узурпировать власть. Крупская говорила, что парализованный Ленин, когда его оставляла речь, был вне себя от мысли, что в таком состоянии с ним могут сделать все что угодно.

Лозунг борьбы с бюрократизмом, служивший Ленину в кампании против Троцкого, теперь оказался как нельзя кстати и в замыслах против Сталина. Если верить Троцкому, а здесь ему верить можно, Ленин после возвращения к работе «ужаснулся» «чудовищному бюрократизму»[378].

Ленин, оставив больничный режим, почел за благо «ужаснуться». И тому была веская причина. В дни болезни вождя Сталин продвинул свою аппаратную революцию на новый уровень. 16 июня 1922 года по предложению Сталина работа Секретариата ЦК была вновь перестроена. Решено (в отмену прежнего постановления) заседания Секретариата назначать раз в неделю по пятницам. Для разгрузки повестки дня Секретариата и Оргбюро от вопросов мелкого текущего характера образовать при Секретариате ЦК постоянное Совещание заведующих отделами ЦК под председательством секретаря ЦК тов. Куйбышева. Совещание должно просматривать все вопросы, поступающие для внесения в Оргбюро или Секретариат. При этом вопросы мелкого, текущего характера, в отношении которых в Совещании не возникает разногласий, решаются Совещанием и при единогласии решения считаются постановлениями Секретариата и как таковые заносятся в протоколы Секретариата. Совещание заседает один раз в неделю по вторникам[379].

В появлении этого нового органа — Совещания завотделами ЦК и заключалась величайшая революция. Свидетельством о его рождении может служить выдающийся документ, затерявшийся среди третьестепенных бумаг архива, под более чем скромным заглавием: «Протокол № 1 заседания заведывающими отделами ЦК от 20/VI — 22 года». Присутствовали: секретарь ЦК РКП Куйбышев, зав отделами: тт. Каганович, Ксенофонтов, Сырцов, Яковлев и ответственный инструктор Асаткин[380].

Вот оно невзрачное, рутинное обличье настоящего переворота в кадровой политике партии. Из 37 пунктов повестки Совещания явствует, что это чисто аппаратное заседание решает вопросы ни больше ни меньше как о замене секретарей пензенского, вятского, северодвинского, архангельского губкомов, «не удовлетворяющих требованиям партстажа», и передает свои решения на утверждение Секретариата ЦК. Далее еще сенсационнее. Скромное совещание заведующих обсуждает вопрос «О пересмотре постановления Оргбюро от 30 мая с.г. о работе Вилонова» и постановляет войти в тот же Секретариат с предложением об отмене постановления Оргбюро — выборного органа Цека партии.

Сталин в дни первой изоляции Ленина сделал гигантский последовательный шаг в сторону бюрократизации кадровой работы партии, подготовленный всем предыдущим развитием внутрипартийной политики, в которой участвовали все. С преобладанием в Оргбюро сторонников Сталина значение Оргбюро стало быстро угасать. Выборное коллегиальное бюро превратилось в значительной степени в формальный орган, регистрирующий и подписывающий решения Секретариата и аппарата ЦК, работающих непосредственно по указке генерального секретаря. Вскоре отпадет необходимость даже и в этом. Самые высокие назначения на уровне наркомов и их замов всегда проходили через Политбюро. Что касается номенклатуры Цека, то никакая выборная коллегия не в состоянии вникать и практически решать дела сотен и тысяч персоналий, поэтому конкретные постановления готовил аппарат.

Обычная практика Секретариата с 1922 года — Сталин держит руку на пульсе Политбюро, Молотов и Куйбышев вдвоем итожат (решают) дела на заседании Секретариата, прежде созвонившись со Сталиным по важнейшим вопросам, а затем решения уходят на места как постановления Оргбюро. Постановления Секретариата уходят по адресатам как постановления Оргбюро, но со ссылкой на протокол Секретариата. В особо важных случаях решения Секретариата специально вносились на утверждение Оргбюро, а не становились его решениями автоматически. Но когда мы говорим о решении Секретариата или Оргбюро, на самом деле в 99 случаях из 100 это есть решения, подготовленные Совещанием. Экспромты с неожиданными вопросами в повестку случались крайне редко. Этого старались не допускать, поскольку каждое решение требовало специальной подготовки, согласований, которые происходили в аппарате.

Оргбюро становится лишним звеном в механизме, но его оболочка еще долго будет сохранять значение. Несмотря на то, что аппарат фактически заменил выборный орган, было очень удобно перенести вопрос на Оргбюро при необходимости прикрыть коллегиальностью острое решение Секретариата или интересы генерального секретаря. Оргбюро, в которое входили лица из других ведомств, было полезно генеральному секретарю в качестве гарантии против возможного сговора двух других секретарей.

С этих времен папки с протоколами Оргбюро все более тощают, а совсем худенькие папки с протоколами Секретариата набирают вес, становятся все более пухлыми и тяжелыми. Наглядное доказательство смещения центра тяжести в механизме принятия решений. Сонные профили с натуры, сделанные секретарским синим карандашом на полях материалов к протоколам, свидетельствуют о неспешном и уравновешенном характере заседаний коллегии, голосующей готовые решения аппарата.

Другая партийная коллегия — Центральная контрольная комиссия, которая при своем создании мыслилась как учреждение чуть ли не равное ЦК, также оказалась под полным контролем Секретариата, который по делам, исходящих из Президиума ЦКК, по представлению Совещания выносил решения в духе «не возражать», «согласиться», «отложить», «предложить пересмотреть»[381]. Материалы ЦКК-РКИ за 1923 год свидетельствуют о понижении статуса ЦКК до рабочего органа при Секретариате[382]. Кандидатуры в ЦКК подбирались Секретариатом ЦК.

Одно время на местах наблюдалось некоторое нестроение партийной жизни в связи с неопределенностью отношений парткомов и контрольных комиссий. 29 октября 1923 года Цека констатировал, что за последнее время замечаются трения, а подчас и конфликты между губкомами и ГКК на почве того, что губкомы рассматривают самостоятельно, независимо от ГКК вопросы о партстаже, партположении и нарушении партдисциплины. «ЦК РКП, обращая внимание местных организаций на то, что парткомитеты имея право рассматривать указанные вопросы на своих заседаниях, должны все же предоставлять рассмотрение этих вопросов специально выбранным для этого ГКК, постановления которых проводятся в жизнь губкомами»[383].

Если губкомы обязаны проводить в жизнь постановления контрольных комиссий, то ГКК автоматически становятся над губкомами. Сие демократическое учреждение в партии начинает подрывать партийный централизм. Это было своевременно понято и исправлено. Циркуляр ЦК от 17 мая 1924 года уже откровенно отдавал приоритет партийным комитетам даже в вопросах, подлежащих ведению КК. Устанавливалось, что исключенные из партии контрольными и проверочными комиссиями снимаются с работы только по постановлению парткомов. Исключенные из партии безусловно снимаются с ответственной работы, связанной с партийным и политическим руководством. Исключенные из партии по причинам, не компрометирующим их как сов— и хозработников (религиозные убеждения, отрыв от масс, партбалласт), могут быть использованы на сов— и хозработе наравне с беспартийными[384].

Совещание заведующих, собиравшееся вначале каждый вторник, потом четверг, фактически взяло на себя решение самых важных кадровых и организационных вопросов партийной политики. С апреля 1923 года, рабочая неделя Цека начиналась в четверг, когда собиралось Совещание завотделами, готовившее решения для Секретариата, который заседал в пятницу и утверждал предложения Совещания. В свою очередь Оргбюро по понедельникам освящало своим именем постановления Совещания и Секретариата. Со временем советские ведомства, учитывая реалии кадровой работы, с целью экономии усилий предпочитали обращаться по своим вопросам уже непосредственно в аппарат ЦК.

Через год порядок принятия решений в ЦК приобрел еще более выраженную аппаратную форму. В целях «разгрузки» Оргбюро и Секретариата от мелких вопросов было решено, что повестка к заседаниям составляется комиссией из руководителей отделов во главе с Кагановичем. Комиссия определяла вопросы повестки, после чего порядок заседания окончательно утверждался одним из секретарей ЦК[385].

В результате того, что Сталин был вынужден создавать бюрократические инстанции, дублирующие выборные органы, партийная система в 1920-х годах утратила свою стройность и четкость. Но на определенном этапе это было даже выгодно Сталину, ибо размывало ответственность за принятые решения.

Государство и революционер

Теперь, в его последнюю осень в Кремле, Ленина стала волновать, в сущности, только одна проблема, гигантские контуры которой выступили перед ним из завесы мелочей и конкретных фактов при неумолимой потребности уходящего навсегда окинуть все былое одним пристальным взглядом. Вопросы о монополии внешней торговли, о принципах создания союзного государства и прочее превратились лишь в повод для последней схватки вождя с олицетворенным в Сталине и его аппарате государственным бюрократизмом. В эти короткие, наполненные физической слабостью и болезненной испариной недели вызов бюрократическому Левиафану приобрел для Ленина поистине мистическое значение.

30 декабря 1922 года в день образования СССР Ленин начал диктовать письмо «К вопросу о национальностях или об "автономизации"», в котором отмечал следующее: «Видимо, вся эта затея "автономизации" в корне была неверна и несвоевременна. Говорят, что требовалось единство аппарата. Но откуда исходили эти уверения? Не от того ли самого российского аппарата, который… заимствован нами от царизма… Мы называем своим аппарат, который на самом деле еще чужд нам и представляет из себя буржуазную и царскую мешанину, переделать которую в пять лет при отсутствии помощи от других стран и при преобладании "занятий" военных и борьбы с голодом не было никакой возможности»[386]. Коммунистический революционер даже не вполне мог представить, насколько он был прав в этом признании заимствований от царизма.

В 1922 году борьба с бюрократизмом оказалась у Ленина на одной полке с борьбой против великодержавности — это была реакция революционного идеализма на возрождающуюся государственность России. Резолюция очередного XII съезда партии по национальному вопросу, опиравшаяся на указания Ленина, в известном смысле стала хартией для коммунистов-националов в борьбе против «великорусского шовинизма».

Существует мнение, что бескомпромиссная позиция Ленина в процессе создания союзного государства была обусловлена тем, что Ленин, питая ненависть к прежнему русскому национальному высокомерию, которое он называл «великорусским шовинизмом», твердо решил предотвратить возврат к политике русификации, которую царское правительство проводило среди национальных меньшинств[387]. Наверное, дело обстояло не так прямолинейно. В конце концов, именно Ленин заложил основы унитарного государства. Если бы ему в то время, когда он бился со Сталиным за равноправный Союз, предложили ослабить военное единство «независимых» республик или внести элемент автономии в отношения Цека и республиканских компартий, он с негодованием отверг бы подобные идеи и таким советчикам пришлось бы несладко. А это было главное, и он не мог не понимать этого.

Во всех этих острых дискуссиях, сопровождавших закат политической жизни вождя, можно выделить два невидимых невооруженным глазом аспекта: дискуссии стали ареной борьбы против Сталина лично, притом замаскированной проверенной ленинской тактикой, о которой писал Цюрупа, — делая решительные шаги, Ленин всегда стремился ослабить внешнее впечатление от них[388].

В 1922 году после возвращения в Кремль, Ленин хотел спровоцировать Сталина на дискуссию (по формально важным, но по существу второстепенным вопросам в условиях партийного централизма), чтобы в ходе ее уничтожить генсека. Ленин полагал навязать Сталину дискуссию о внешнеторговой политике, потом об автономизации точно так же, как в свое время навязал дискуссию о профсоюзах Троцкому. Но Сталин вполне усвоил методику Ленина и умело уходил от его провокаций, послушно признавая правоту линии вождя и уступая по спорным вопросам. Внешне отступив, Сталин выиграл у своего гениального учителя весь этот год по всем важнейшим позициям.

Сталин полностью признал монополию внешней торговли. В полной мере мы лишь только сейчас можем оценить то, чем в 1922 году явилась бы отмена государственной монополии внешней торговли. Это был бы уже не нэп, а иная политика, далеко выходившая за рамки только экономического либерализма. 1922-й год — это нескончаемая вереница кампаний ЦК (или при поддержке ЦК) по искоренению бюрократический явлений в аппарате, борьбе с взятками, укреплению и очищению органов ГПУ, милиции. Акцент внимания Секретариата Цека делался на совершенствовании структуры и работы государственных учреждений. По идее Ленину не за что было быть недовольным сталинским аппаратом, его работа строилась в русле ленинских раздумий о борьбе с бюрократизмом. Для самого Сталина треволнения и напряжение этого года не прошли бесследно. В августе у него резко ухудшилось самочувствие, поэтому Секретариат постановил ограничить его приемный график двумя днями в неделю и обязал больше времени проводить за городом, на даче.

Всемогущее и несокрушимое, абсолютное в своей власти над обществом, государство стало реальным воплощением, материализацией революционных идей Ленина, его «альтер эго». Ленин всматривался в это и не хотел узнавать себя в его бюрократических чертах. Бесконечные ругательства по адресу частного понятия «бюрократизм» прикрывали растерянность и недовольство в отношении всей системы в целом. Вопиющее противоречие реальности и того идеального, чем в свое время его увлекли постулаты «научного коммунизма», заставляло Ленина задумываться о принципах, обращало к рефлексии, до которой не было времени в горячке повседневной работы. Ход и направление некоторых раздумий вождя отразились в его замечаниях по поводу известной книги Н.Н. Суханова о революции.

Социалистические оппоненты Ленина, которым большевистская чрезвычайка всегда стремилась отвести достаточно досужего времени для теоретических раздумий, не отказываясь от революционной идеи, часто говорили, что Россия еще не достигла такого уровня развития производительных сил и общей культуры, при которых возможен переход к чаемым общественным принципам. Возражая этому, Ленин писал: почему же нельзя начать с завоевания власти и далее уже на этой основе осознанно двинуться догонять другие народы?[389] Заметки на книгу Суханова из-за тысячи деталей и фактов революционной и государственной биографии Ленина приоткрывают фундаментальную концепцию его жизни. А именно: созданная им партия, представляющая «диктатуру пролетариата», является собранием всего лучшего и наиболее сознательного, что есть в пролетариате. Этой партии открыта вся истина, она одна знает, что лучше делать во имя пролетариата и человечества в целом. Этой партии естественно должна принадлежать власть.

Подобная логика способна породить самые разнообразные размышления, начиная с припоминания философских принципов относительности человеческого знания и заканчивая соображениями о недостатках дореволюционного университетского экстерната. Нехитрая идеология, нашедшая отражение в ленинских заметках по поводу Суханова, как две капли воды напоминает идеологию просвещенного абсолютизма, согласно которой одному человеку, монарху, дано видеть то, что лежит в подлинных интересах темного народа.

Как идеи эпохи Просвещения в XVIII веке парадоксальным образом могли превратиться в философское обоснование незыблемости самодержавия и крепостничества, так и научный коммунизм в XX веке лег в основу системы государственного абсолютизма. Почему-то роковым образом получается так, что торжество науки и гуманитарной мысли непременно соседствует с пугачевщиной и плахой палача или, в модернизированном варианте, с революционной стихией и чекистским застенком. Российское государство уже не раз до Ленина «догоняло» другие народы и, надо сказать, успешно, правда, ценой злейшего крепостнического гнета над своим народом.

Ленин всю свою жизнь, по обстоятельствам, ментально и идеологически был тесно связан с Европой и, наверное, имел право считать себя европейским политиком, не задумываясь о том, что является представителем иного культурно-исторического типа. Обращаясь к историческому опыту европейских стран, он еще мог предполагать, что его революционная деятельность представляет собой что-то еще невиданное, новое по своей сути. Однако богатейшая история Востока могла бы назвать не одно имя цивилизационных предшественников большевизма. Так, в «Детской болезни "левизны" в коммунизме», рассуждая о европейских делах, Ленин с некоторым легкомыслием признавался читателям, что ничего не знает о Китае, знает лишь что-то о Сунь Ятсене. Это выдавало непростительную поверхностность исторических знаний, поскольку Китай уже до новой эры являл истории образцы «социализма». Когда в 1920-х годах СССР вплотную заинтересовался восточными делами, то советские представители с удивлением выслушивали рассуждения китайских дипломатов о том, что Китай уже имел советскую систему в IV–III веках до Рождества Христова (имея в виду легизм периода Чжаньго и династии Цинь: государство превыше всего, слабый народ — сильное государство) и что в результате столетнего «советского» управления в Китае там было истреблено и вымерло от голода девяносто процентов населения.

На Западе феномен Советской власти в России и большевизм были восприняты как новость, как нечто исключительное и в корне противоречащее общественной природе. Но на Востоке, с высоты своего исторического опыта, на события в Советской России смотрели более невозмутимо. Муфтий Египта Сеид Эфенди в годы революции в России дал фетву (разъяснение) мусульманам, в которой говорилось, что большевизм — это учение, имеющее многовековую историю. По мнению исламского авторитета, оно впервые зародилось в Персии, в государстве фарситов в VI веке в эпоху правления Сасанидов. Последователь Зердешта манихейский жрец Маздак учил, что собственность — причина всех зол, призывал вернуться к общинному строю. Низы фарситского общества пошли за проповедником, имущество зажиточных было поделено, сопротивляющиеся убиты. Движение Маздака закончилось полной неудачей, привело государство к полному хаосу и разорению, затем поражению и истреблению маздакитов. «После этого над миром засияло солнце ислама», — торжественно заключал муфтий.

Ленинизм, с одной стороны, был продуктом идеологии революционного универсализма (глобализма), которая теоретически противоположна цивилизационным принципам. Однако духовный путь Ленина — это опыт адаптации западноевропейского учения к русской почве и историческому наследию России. И на этом пути раскол с европейским марксизмом был неизбежен.

Вначале Ленин прилагает усилия к выяснению и доказательству того факта, что Россия уже встала на путь капиталистического развития и имеет все необходимые социальные признаки капиталистического уклада — промышленную буржуазию и пролетариат. Его не смущало то обстоятельство, что пролетариат в обозримом будущем будет составлять абсолютное меньшинство в населении России. Он делает вывод, что революционный потенциал и политическое значение класса не зависит от его численности. Если рабочие сами не способны возвыситься над идеологией тред-юнионизма, то руководство политической борьбой класса должна взять партия профессиональных революционеров. Ее программа — установление «диктатуры пролетариата» и осуществление социалистических преобразований, используя аппарат государственного насилия.

В процессе адаптации марксизма Ленин воспринял от русского революционаризма XIX века все то практичное, что могло сократить путь партии к политической власти: учет бунтарского потенциала крестьянства, опыт узкого заговорщичества и признание всех методов борьбы вплоть до симпатии к нечаевщине, если это ведет к цели.

После захвата власти для Ленина становится очевидным, что политическая организация рабочих в форме Советов не удовлетворяет требованиям государственного централизма и по ходу революционных перемен его дисциплинированная партия быстро находит свое место во главе советского государства. В свою очередь партией руководит избираемый на съезде Центральный комитет, причем текущую работу приходится вести узким коллегиям — Политбюро и Оргбюро, избираемым на пленарных заседаниях ЦК.

Партия во главе абсолютистского государства, во главе партии — олигархия и при этом всем понятно, что один из олигархов на порядок голов выше всех остальных. Что общего в этой квинтэссенции головокружительного пути Ленина остается от европейского ортодоксального марксизма? Только отрицание частной собственности и жесткий централистический характер политического устройства. То есть то, чем в принципе уже отличалось русское общество, сложившееся в Северо-восточной Руси еще в домонгольский период, — тип вотчинного, патримониального общественно-политического уклада, где государство в лице великого князя являлось верховным собственником. Веками эта модель, периодически усиливаясь или ослабевая в своих характерных чертах, пульсировала в пределах Московского государства и Российской империи, определяя специфику отечественной истории. Как говорил теоретик эсеров В.М. Чернов: Ленин — это «воля к власти… для осуществления своей программы». Но власть постепенно подменила программу, которая осталась очередным выдающимся опытом идеологии, оплодотворяющей общественное движение, при незыблемости принципиальной схемы национального уклада. Европейская революционная идеология отрицания частной собственности органично привилась на российскую почву, превратившись в легистскую доктрину абсолютной государственной власти. Все остальное, что не соответствовало историческому опыту России, было отторгнуто, «засохло» в побеге русского коммунизма.

В течение последних сознательных недель Ленин прилагает титанические для своего ослабленного организма усилия с целью усовершенствовать новую систему «просвещенного абсолютизма». Вначале он попытался предпринять шаги в духе отработанной схемы сдержек и противовесов. Чрезвычайное усиление Сталина рефлексивно породило стремление обрести противовес генсеку в лице Троцкого, которому в сентябре 1922 года было предложено стать фактически первым заместителем председателя СНК. Дело в том, что по сложившейся традиции пленумы ЦК и заседания Политбюро непременно возглавлял предсовнаркома или его ближайший заместитель. Тем самым Ленин хотел вручить Троцкому сильное оружие против Сталина, однако тот, не желавший быть просто «противовесом», деталью в схеме Ленина, категорически отказался[390], и реализация замысла на некоторое время отошла на задний план.

Ленин планировал использовать Зиновьева, развернув его незаурядные интриганские способности против Сталина, как два года назад против Троцкого, однако неприятным сюрпризом для Ленина стало то, что Зиновьев попытался уклониться от этой миссии. Зиновьев какое-то время обманывал вождя, притворно сожалея, что он «не смог подраться» по поводу отмены постановления пленума ЦК относительно режима внешней торговли[391]. Поведение Зиновьева стало понятным, когда Ленин получил неопровержимые доказательства о формировании тайного блока в Политбюро между Сталиным, Зиновьевым и Каменевым[392]. Ленин рассвирепел и после этого он вновь за несколько недель до своего второго удара возобновил переговоры с Троцким.

На этот раз речь пошла о «радикальной личной перестановке»[393], в чем между ними установилось полное взаимопонимание, и в результате был заключен негласный союз против Оргбюро, т. е. против Сталина и его аппарата. Ленин намечал создание цековской комиссии по борьбе с «бюрократизмом», не второстепенной, навроде зиновьевской, благополучно и тихо скончавшейся после IX партконференции, а ударной группы с участием его самого и Троцкого.

Усиление непримиримого отношения вождя к Сталину уже явственно прослеживается на страницах последних ленинских документов, которые вошли в историю под названием «Завещания» Ленина. По свидетельству Бухарина, Ленин в последний период своей деятельности много думал над проблемой преемственности и называл ее «лидерологией». К тому времени Ленин уже стал отдавать себе отчет в том, что умирает и дни сочтены, а поэтому думал не о лидерстве, а о наследстве, исчезли соображения о своем большинстве в ЦК и о преодолении амбиций Троцкого. Когда в декабре 1922-го он начинал диктовать строки «Письма к съезду», Сталин еще мыслился в одной упряжке с Троцким, и вождя беспокоило, чтобы отношения между ними не привели к расколу партии. Однако в позднейшем добавлении к письму от 4 января 1923 года уже звучит недвусмысленное предложение убрать Сталина с поста генсека, а в известной записке от 5 марта речь идет вообще о полном разрыве отношений со Сталиным.

Адресованное делегатам XII съезда РКП(б) «Письмо к съезду», в котором содержалась характеристика ведущим деятелям партии, и а также предложение подумать о перемещении Сталина с поста генерального секретаря, было составлено в высшей степени неопределенно и не давало категорически ясного представления о его воле. Это было использовано его наследниками, фактически проигнорировавшими письмо. Ленин решил быть мудрым и не идти по пути прямых рекомендаций своего заместителя. Он предполагал, что форма политического руководства и лидер определятся течением вещей, в результате естественного отбора, но сам он хотел видеть после себя образец коллективного руководства партией. Поэтому характеристика носила коллективный характер, однако созданный им политический строй требовал единоличного руководства.

В те времена, когда тексты Ленина имели значение новейшего Тестамента, о его последних письмах и статьях много рассуждали и даже спорили, пытаясь отыскать в них объяснение и достижений и просчетов компартии. Однако в отсутствии идеологического гипноза становится очевидным, что воля отдельного политика не может быть критерием истины, она всего лишь часть со всей присущей ей, части, ограниченностью. После того, как «Завещание» утратило свое политическое и идеологическое значение, оно сохранило смысл лишь в плане изучения того последнего взгляда назад, с которым замер великий революционер и его время перед окончательным шагом на лодку Харона. И здесь Ленин в полной мере раскрывается, с одной стороны, как отмерявший свой срок неисправимый революционный идеалист, а с другой — продолжает чувствоваться цепкая (бульдожья, как говаривала В. Засулич) хватка опытного политика.

После чтения последних ленинских статей и документов создается полное впечатление, что те небольшие отступления от конкретных вопросов, где обнажаются теоретические основания политики, принадлежат не государственному мужу, а тому крыловскому оригиналу, который слона-то и не приметил. По-прежнему у Ленина господствует убеждение в том, что партия большевиков опирается только на два класса, т. е. пролетариат и крестьянство[394], и государственная власть принадлежит, разумеется, рабочему классу[395]. Что можно предположить о ценности последующих выводов, которые зиждутся на столь иллюзорном социальном анализе?

Сказались годы или возобладала чиновничья природа, но раньше в годы революционной борьбы Ленин отлично различал пресловутого «слона» в социальном укладе царской России и даже выговаривал своим коллегам по социал-демократической публицистике (Ольминскому и Рожкову) за то, что их главная, коренная и роковая ошибка кроется в забвении «громадной самостоятельности и независимости бюрократии»[396]. Впрочем, подобной истории суждено повториться еще не раз. Курьезно, что проницательный диалектический метод марксизма применялся его апологетами и эпигонами к чему и к кому угодно, но только не по отношению к самому марксизму и к самим себе.

Как писал известный русский историк XIX века Т.Н. Грановский, «разрушители прежнего порядка никогда не видят своими глазами той цели, к которой шли они»[397]. Ленину не было дано воочию вполне убедиться в неожиданных результатах своего революционного подвижничества. Его теоретические основания также не давали возможности сделать это хотя бы умозрительно, но многое он предчувствовал. В тех отрывках своих работ, где он отвлекается от произвольного умствования и дает волю чувствам, там проблескивает интуитивное прозрение о действительном положении вещей в социальном устройстве нового общества. «Не нам принадлежит этот аппарат, а мы принадлежим ему», — пишет он в наброске несостоявшейся речи на X съезде Советов[398]. Именно эта подсознательная интуиция, а не идеологические императивы, поднимала больного вождя с постели и заставляла через силу диктовать последние письма и статьи.

Эпицентр политической конструкции, начертанной уходящим Лениным своим преемникам, — в вопросе о статусе ЦК партии. После дискуссии о профсоюзах, когда большинство ЦК (не в первый раз) выступило против Ленина, у него сформировалась почти рефлексивная боязнь этого партийного органа, на чем в 1921 году искусно сыграл Сталин. В институте Цека Ленин видел главную опасность раскола, поскольку слишком велик был авторитет, велика власть и слишком разнороден в силу своей численности состав этого учреждения. Ленин предполагал вывести ЦК из схемы реальной власти. Разумеется, для этого путь простой ликвидации комитета был абсолютно неприемлемым, но для подобного рода тонких операций в арсенале предсовнаркома имелся давно проверенный и безотказный прием, к которому он прибегал, когда возникла необходимость незаметно ослабить коллегиальность и усилить авторитарное начало в той или иной отрасли управления.

Это достигалось диалектически, путем раздувания коллегиальности до той степени, когда она автоматически в силу своей внутренней логики вела к необходимости возвышения авторитарного начала. Уже упоминавшийся Н. Милютин писал, что однажды Ленин долго, до слез смеялся над рассказом, который Милютин поведал ему из виденного им в командировке в Усмань в 1918 году. Там, в некоем селе Помазове председатель сельсовета весьма находчиво проводил собрания сельчан. Он «объявлял» вопрос и садился на завалинку курить, а мужики орали, все сразу, до хрипоты. Когда земляки изнемогали орать, председатель просто объявлял свое решение, с которым все соглашались, и далее переходили к «обсуждению» другого вопроса[399].

Предложения расширить состав Цека за счет рабочих звучали еще в 1919 году на VIII съезде РКП(б), и тогда Зиновьев парировал, что «в каждой организации есть грань, за которую нельзя переходить, иначе мы лишим ЦК деловых качеств и превратим его в маленький митинг»[400]. Соображения превратить Цека в «маленький митинг», лишенный необходимых деловых качеств, показались Ленину вполне уместными только после того, как он понял, что неумолимая болезнь вычла из совокупности разнонаправленных сил в политическом руководстве стабилизирующий фактор его непосредственного влияния. Предложение довести число цекистов за счет авторитетных рабочих до 50 или даже до 100 человек[401] являлось откровенным намерением отобрать у ЦК власть и еще более сконцентрировать ее в олигархических постоянных коллегиях — Политбюро и Оргбюро. В виде компенсации за утраченные возможности ЦК награждался почетными контрольными функциями наряду с ЦКК партии.

Таким образом, в последних указаниях вождя очередь в «школу коммунизма» вслед за профсоюзами дошла и до ЦК партии. Ленин собственноручно наметил переход на качественно новую ступень закономерного процесса абсолютизации партийно-государственной власти, хотя именно этого, судя по содержанию нападок на Сталина, он и старался всеми силами избежать. Здесь проявилось главное противоречие «Завещания» вождя: пытаясь поставить заслон диктаторским амбициям Сталина и Троцкого, Ленин вынужден пойти на последовательный шаг по концентрации реальной власти в пределах узкой олигархической коллегии. Вместе с тем, он не мог не помнить по опыту сокрушительной дискуссии о профсоюзах, что и коллегии не застрахованы от внутренних и очень сильных противоречий. Тогда, в 1921 году, партию выручили авторитет и политическое мастерство Ленина, которых в не столь отдаленном будущем уже не будет. В «Завещании» он пытается найти выход в особой селективной работе по подбору идеального состава ЦК, ЦКК и Рабоче-крестьянской инспекции плюс Госплан из «истинных» рабочих от станка с острым классовым чутьем и преданных вдумчивых интеллигентов. То есть в форме ассоциированного механизма ЦК-ЦКК-РКИ Ленин конструирует себе личного заместителя, своего рода эрзац-Ленина с обер-контролерскими полномочиями над высшими органами власти, вплоть до присутствия его представителей на секретных заседаниях Политбюро и проверки его бумаг[402].

В этом пункте ленинских предложений, вызвавших единодушный протест членов Политбюро, рельефно выступил тупик, бессилие мысли политического гения разорвать заколдованный круг из необходимости сделать власть более сплоченной и вместе с тем устранить ее авторитарный, камерный характер. План ликвидации властного Цека с целью усилить Политбюро, чтобы в свою очередь поставить его под контроль «сплоченной группы» из митингового ЦК-ЦКК по своему содержанию вышел очень похожим на известную русскую народную присказку про царя, у которого, как известно, был двор, на дворе имелся кол, на колу — мочало, начинай сначала…

Совершенно правильно, что этот явно фантасмагорический план очень встревожил Политбюро, и в результате ленинская статья о реорганизации Рабкрина (предложение XII съезду партии) после драматических переживаний среди олигархов была опубликована в «Правде», но с отредактированным абзацем, касающимся контроля над Политбюро рабочими «от станка»[403]. Кроме этого, в связи с публикациями последних работ Ленина секретарям губкомов и парткомов из ЦК полетело секретное письмо с уведомлением о болезненном состоянии вождя и о том, что в статьях не отражено мнение всего Политбюро[404].

Образно говоря, именно это объективное противоречие, выразительно определившееся в последних набросках Ленина, и явилось окончательным препятствием, о которое разбился угасающий интеллект гения и померк его разум. Конкретно все вылилось в известный инцидент с разговором Сталина и Крупской и последнее бессильное письмо Ленина генсеку с угрозой полного разрыва отношений.

После Октября Ленин упустил (прозевал) Свердлова, полностью доверив ему ЦК и ВЦИК, затем Ленин ошибся в лояльности Крестинского, наконец, он «просчитался» в Сталине, полагая его послушным исполнителем своей воли. То, что у вождя хронически не складывались отношения с руководителями аппарата Цека, указывает на объективную тенденцию. Дело не в «ошибках» Ленина и личных качествах генеральных секретарей ЦК РКП(б), а в «необъятной власти» главы партаппарата, которая неизбежно приходила в противоречие с авторитетом вождя. Партийный трон не был приспособлен под двух вождей. Период фактического безвластия в Секретариате между X и XI съездами партии, когда аппарат Цека был отдан в распоряжение второстепенным функционерам, продемонстрировал то, что пост генсека объективно требовал для себя властных и искушенных людей, другим было просто не под силу служить у алтаря партийной власти.

Ленин в 1921―1922 годах намеревался совершить много антигосударственного вопреки исторической логике. Задумывал разогнать партию — остановили, хотел расшатать центральное руководство — оберегли. В 1922 году у него деликатно вынули из рук контроль над партией и заключительный скандал со Сталиным в некотором смысле стал персонифицированным выражением общей ситуации. Ленин и Сталин под занавес разошлись с глубоко неприязненным отношением друг к другу. Если верить некоторым интимным источникам, то впоследствии Сталин приватно отзывался о Ленине как о безумном фанатике, авантюристе без угрызений совести, который ничему не мог научить и направлял революцию по ошибочному пути.

Здесь кстати заметить, что присказка про царя имеет не только юмористический смысл, но наполняется конкретным содержанием, если вспомнить, что удивительно схожими обстоятельствами в свое время был отмечен путь становления абсолютной монархии на Руси. Тогда, во второй половине XVII века, институт Боярской думы также переживал процесс «демократизации» и утраты своего значения. Наряду с боярами и окольничими там появилось значительное количество думных дворян и дьяков. Если при Михаиле Федоровиче в Думу входило около тридцати членов, то при Петре I Дума насчитывала без малого сто думных чинов. Дума постепенно превратилась в громоздкое учреждение, практически парализованное своей численностью. Именно поэтому Алексей Михайлович создал при ней свое «Политбюро» — государеву комнату, а его сын Федор — Расправную палату, состоявшие из узкого круга лиц, предварительно обсуждавших вопросы, выносимые на заседания Боярской думы.

Третий элемент в царстве рабочих и крестьян

Последнее публичное выступление Ленина — 20 ноября 1922 года на пленуме Моссовета в Большом театре явилось полным символического смысла. По воспоминаниям одного из депутатов, во время доклада Каменева по залу пронесся шепот: «Обещался приехать Ленин». Едва Ленин показался в проходе на сцену, где заседал президиум, в зале раздались оглушительные аплодисменты и крики: «Да здравствует Ильич!» Ленин, едва вступив на сцену, начал делать усилия, чтобы снова скрыться за дверь, но члены президиума его задержали. Невзирая на все жесты Ленина, аплодисменты не прекращались в течение 20―25 минут. Хлопали до самозабвения, до боли в руках. Все хотели быть ближе к вождю и рвались вперед. Сцена и зал поменялись местами. Со сцены были видны четыре этажа нагромоздившихся друг на друга тел. Нижние товарищи, придавленные сверху, уже не могли двигать конечностями и только сдавленно хрипели. Когда ликующие крики стихли, Каменев предоставил слово Ленину, но едва тот произнес: «Товарищи!», — как вновь раздался новый гром аплодисментов, который длился еще полчаса. Иностранные представители в ложах, в плену окружающего неистовства и своей дипломатии, также аплодировали все время[405]. Только после почти часового сюрреалистического исступления аудитории Ленин смог начать говорить. Сказалась его нечеловеческая воля. Больной человек такого выдержать не смог бы, это было под силу только человеку из бронзы. Ленин-человек этой толпе уже был не нужен, требовался Ленин-монумент, а человек должен был умереть.

Из глубин революционного общества уже давно восходила аура обожествления вождя. Шли переименования населенных пунктов, портреты вождя появлялись на папиросных коробках и прочих неожиданных местах. Сам Ленин еще в годы войны пытался через Оргбюро внести ясность в стихийный порядок присвоения его имени различным населенным пунктам и коммунам. Сразу после смерти вождя ЦК и ЦКК давали указания соответствующим учреждениям о прекращении печатания портретов т. Ленина на обложках различных товаров в качестве рекламы.

Крестьянин Фомин из Рязанской губернии счел своим долгом сообщить вождю свое мужицкое мнение по текущему моменту. В апреле 1923 года он направил Ленину письмо. Содержание письма стандартно, любопытно другое. Корреспондент помимо прочего указывает, что «коммунисты служат все церковные молебны и приглашают попов с иконами к себе на дом и за это ублаготворяют их земельными наделами». Выступает против религии и культа, но как! Обращается к вождю: «О, великий Мыслитель, ты и Учитель свободы для трудового, бедного и угнетенного народа по всем отраслям жизни его». Его послание полно перлами народного красноречия о солнце, о свете, о надежде и тому подобных лучах неестественного происхождения. Это даже не монотеизм, а признаки настоящего языческого культа[406].

Конфуций внушал своим ученикам: ничего не бывает рано, ничего не бывает поздно, все бывает только вовремя. Эпохальные вожди уходят в свое время, потому что они даже не вожди, а воплощенные идеи. Идеи отживают, вместе с ними оканчивает свое земное существование и их материальное олицетворение. Плеханов скончался ровно тогда, когда завершился оппозиционный этап революции, Ленин уходит, когда заканчивается ее идеалистический период.

Приемный сын А.И. Ульяновой-Елизаровой Г.Я. Лозгачев впоследствии делился воспоминаниями об увиденном в Горках в 1923 году. Он писал, что не имел представления о том, в каком состоянии находится Ленин, которого строго оберегали от взглядов людей, и когда увидел его, то был поражен. «Это был седой старик с отросшей бородой». Он сидел в кресле-коляске, которую толкал начальник охраны Пакалн. Он не мог говорить и только левой рукой силился показать, куда нужно его везти. В конце 1923-го года наступило улучшение и внешне В.И. стал похож на того Ленина, которого все привыкли видеть. Но только он сидел в кресле с неподвижной правой рукой и по-прежнему не мог говорить, а лишь повторял: «Вот, вот, вот» — вместо всех других слов. Во время встреч казалось, что он смотрит сквозь собеседника куда-то в одному ему видимую даль. И хотя жалоб не слышалось, в глазах виднелась застывшая боль. Однажды в конце декабря «В.И. при мне взглянул на газету и с досадой, почти со злобой отшвырнул ее от себя. Газета была развернута на той полосе, где было напечатано "Дискуссионный листок"»[407].

Тогда среди окружения Ленина в Горках сложилось твердое мнение, что Владимир Ильич к следующему 1924 году будет здоров и весной его можно будет вывезти в Крым. О лечении в Крыму говорили и врачи, для организации отдыха Ленина в Махалатку даже выехал сотрудник охраны[408]. Но этого не случилось.

Надо отдать должное, великий революционер покинул политическую авансцену в свой срок. Он не выдержал соприкосновения с возникшим в ходе революции, обновленным и много более могущественным, нежели отдельная личность, государственным организмом, который жаждал реализации своей абсолютной власти и социального творчества. Здесь революционный идеалист Ленин оказался чужим и ненужным, а Сталин, как совершенно справедливо говорил Троцкий, являлся плоть от плоти нового бюрократического аппарата. Однако здесь, перефразируя известное выражение Ленина, можно сказать, что бюрократизм также мало может быть поставлен Сталину в вину лично, как небольшевизм Троцкому. Все они были сильны и могущественны постольку, поскольку являлись человеческим воплощением неких фундаментальных общественных тенденций и приобретали и утрачивали эту силу и могущество соразмерно возвышению или угасанию последних.

Из противоречивых предсмертных начертаний вождя его преемниками было с благодарностью взято лишь то, что соответствовало захватившей политическое первенство тенденции к упрочению государственного абсолютизма и автократии. Согласно высказанным Лениным пожеланиям, XII съезд партии, проходивший в апреле 1923 года, избрал ЦК из 57 членов и кандидатов, вместо 46, а также расширил состав ЦКК с 7 до 60 членов и кандидатов. Далее, следуя тем же указаниям Ленина, съезд принял решение о создании единой системы контроля ЦКК-РКИ. И это также как нельзя кстати соответствовало интересам партаппарата, погашая в деле контроля относительно самостоятельный советский надзор, который зачастую служил ведомственным противовесом партийной системе и причинял ей неудобства своим посторонним нескромным взглядом.

Напротив, Троцкий, который прекрасно видел расстановку сил в высшем эшелоне, понимал, что с выведением ЦК из схемы реальной власти он остается в Политбюро в полнейшем одиночестве и без ближайшей опоры в лице части дружественно настроенных цекистов. Поэтому еще при подготовке к XII съезду выяснилось его категорически отрицательное отношение к этой части заветов вождя, касающихся перестройки высших партийных органов[409], что, впрочем, только дало лишний козырь в руки его противников, позднее подкрепивших свои обвинения Троцкого в антиленинизме.

Внимательным современникам революции по ходу развития ее событий все более становилось очевидным, что партия большевиков форсированными темпами превращается во что-то еще невиданное историей, вырастает в некую оцепеняющую взор громаду, качественно отличную от ее незначительного фракционного прошлого, партийных программ 1903 года и святоотеческих основ коммунистической идеологии XIX века. ЦК партии социалистов-революционеров в одном из своих документов в феврале 1920-го года констатировал: «Заканчивается действительное перерождение большевизма из его первоначальной анархо-охлократической фазы в фазу бюрократическую с окончательным оформлением советской аристократии и советской бюрократии»[410]. Эсеры, в общем, дали верную оценку сути внутренней эволюции большевизма, но тогда было еще далеко преждевременным говорить о том, что этот процесс вступает в свою заключительную стадию. Ему предстоял длительный период трансформации партии в устойчивый и обособленный социальный организм, могущий стать ядром обновленного патерналистского общества. Однако существо дела уже прояснилось вполне, в том числе и для самих большевиков, — партия «стала государством» со всей присущей государству иерархичностью и полиморфностью.

В России государственный радикализм всегда был традиционным средством стабилизации общества. Большевизм не стал здесь исключением, одним из главных результатов революции явилось упрощение, выпрямление социально-экономической структуры, очистка казенного костяка национального хозяйства от наслоившейся веками разного рода паразитической коррозии. Нивелировкой, упрощением общества были созданы необходимые предпосылки для его последующей модернизации, которая, безусловно, по некоторым очень важным критериям современной цивилизации оказалась движением вспять. Возвращение, откат к первоосновам жизни ради сохранения самой жизни, неизбежно связано с решительным отказом как от проявлений явной деградации, так и от результатов пышного увядания отчужденной от народа рафинированной культуры высших слоев общества, между которыми, в сущности, невозможно провести четкую грань.

Бесполезно искать в каждом факте революционной эпохи обязательное рациональное содержание с точки зрения прогресса, морали, простого здравого смысла или какого иного кумира. Каждое явление, в том числе и революция, будучи порождением фундаментальных причин, тотчас же начинает жить и развиваться не только в соответствии с этими причинами, но все более по своим особенным имманентным законам, которые в конечном счете могут переходить в противоположность своей основе. Поэтому историческое знание предполагает в первую очередь выяснение причин явления и далее — внутренней логики его развития.

Объективно, новая бюрократия, пришедшая к власти после 1917 года, должна была решить главную, оставленную царизмом проблему — необходимость модернизации и сплочения общества. Однако, по-своему решая эту задачу, она потащила за собой такой шлейф других проблем, характерных для ее жизнедеятельности, что они оказались способны плотно и надолго окутать пеленой существо дела, первопричину.

Война и революционный кризис в России объективно потребовали от общества проведения жесткой централизации и тем самым поставили его перед необходимостью обновления и укрепления национального государства. Когда слабеющая волна охлократии выплеснула большевиков на берег государственной власти, партия Ленина еще во многом находилась в плену идеологической архаики прошлого века, унаследованной от марксизма. Эта идеология никоим образом не соответствовала их реальной исторической миссии, но заключала в себе три важных элемента, которые позволили партии быстро приспособиться к динамичной революционной обстановке. Во-первых, публичная демагогия большевиков тесно увязывала цели партии с интересами широких трудящихся (и не только трудящихся, но также широких, к примеру, солдатских) масс. Они были социально и культурно близки и духовно понятны массе. Во-вторых, большевики категорически отвергали принцип частной собственности, который являлся главным препятствием на пути общественной централизации. В-третьих, они были готовы идти на любые меры ради захвата и удержания власти и это широко распахивало перед ними арсеналы самых мощных государственных принудительных методов, которые единственно и остались из множества средств самосохранения общества. К концу 1917 года все остальное так или иначе было уже испробовано и исчерпано.

Утилизировав эту рациональную основу большевизма, время начало быстро переделывать его и в остальном, приспосабливая под потребности реальной жизни. К весне 1918 года полностью улетучились иллюзии о рабочем самоуправлении. В 1919 и 1921 годах партия скорректировала свое враждебное отношение к массе мелких крестьянских собственников. Постепенно, втуне, с болезненными стонами, изживались иллюзии всеобщего равенства, государство большевиков сознательно конструировало строгую иерархическую модель общественных отношений — от доли участия во власти до дневного рациона своих сочленов. Партия выправлялась к позитивному государственному поведению, в смысле понимания государства как представителя интересов всего трудящегося населения и равнодействующей всех социально-политических факторов.

Однако новое государство не сразу смогло прийти в себя и самоопределиться и еще долго растерянно озиралось, не понимая причин быстро плодящейся вокруг него тьмы ненавистных чиновников. Знаменательно, что в начале 1921 года, наряду с запросами по главной проблеме экономической политики, аппарат ЦК партии стал регулярно принимать в свое бумажное чрево письма от рядовых коммунистов, продиктованных противоречиями растущей социальной дифференциации. Некий С. Розенблюм в апреле 1921-го года характерно обращался в Цека по поводу «вполне назревшего вопроса». В его письме подчеркивалось: «Одним из серьезнейших вопросов в настоящее время, требующих немедленного разрешения Советской власти, надо считать вопрос о "третьем элементе", каковым является в переживаемую эпоху масса совработников. Все попытки отмахнуться от разрешения этого вопроса, отделаться от него общими фразами, ни к чему не приведут. Вопрос вполне созрел и стоит ребром. Он требует изучения его в полном объеме и ясного определенного ответа… И если будет признано, что "третий элемент" в рабоче-крестьянском государстве сейчас необходим, то необходимо выяснить, какое место он должен занять во всей системе, каковы должны быть взаимоотношения массы совработников с рабочими и крестьянами и каково должно быть отношение к этой массе со стороны Советской власти»[411].

В письме этого советского Сийеса прозвучала вполне теоретическая постановка вопроса и требование к большевистскому руководству о последовательном самоопределении государства и его аппарата. «Чем должно быть третье сословие? Всем?» Но аппарат еще не чувствовал полной уверенности и не был готов к откровенной самоидентификации. Еще не наросли мозоли, и он болезненно ощущал себя в тисках противоречия, изготовленного для него историей: государство должно соответствовать самому себе и вместе с тем отвечать интересам социальных низов, на которые оно опирается. Поэтому характерным признаком нового государства стало его постоянное, доходящее до фарса, самоедство в виде регулярных широковещательных кампаний по чистке собственного бюрократического аппарата, которые неоднократно заканчивались его заметным увеличением. Эту агрессивную массу нельзя было сильно шевелить. Всякий лишний раз колыхаясь от реорганизаций, она все более растекалась по поверхности, проникая в поры и захватывая новые пространства.

Олицетворением парадоксов новой государственной системы стала нелюбовь и даже ненависть ее творца Ленина к воплощенному его партией госаппарату, т. е. в конечном счете к себе самому. Цюрупа в своих воспоминаниях особо отмечал крайнюю неприязнь вождя к аппарату: «В.И. вообще не любил советского аппарата. Он называл его такими эпитетами, которые я не решаюсь здесь повторить»[412]. Что характерно для Ленина в послевоенный период, так это то, что присущая ему в минуты крайнего раздражения палаческая лексика развернулась на 180 градусов, от контрреволюции в сторону советско-коммунистического полюса. В его письмах и записках пестрят радикальные фразы о «чекистской», о «коммунистической» сволочи, о преступниках-коммунистах, «коих надо вешать» и карать беспощадно[413].

В своей жестокой критике бюрократизма, особенно часто звучавшей в его последние годы, Ленин подошел к самопознанию, т. е. познанию сотворенного им советского Левиафана, ближе, чем когда бы то ни было. Однако «переступить» через самого себя он не смог и остался навеки циркулировать в замкнутом круге, занимаясь тавтологией и намазывая пропагандистское масло на масло идеологическое, повторяя о государстве с «бюрократическим извращением». Оно, это мифическое государство, царившее в сознании вождя, и было бы именно с «извращением», если бы в реальности в нем отсутствовал признак бюрократизма.

Как назидательно демонстрирует история, выдающимся деятелям, героям, вождям дано многое, им дано практически все, кроме одного — кроме победы над самим собой, над своей природой. Они бессильно противостоят самим себе в виде творений своих рук и разума. Отсюда понятна та немощная ярость, охватившая предсовнаркома, когда в итоге продолжительной массированной кампании по чистке и сокращению аппарата центральных ведомств обнаружилось, что последний ничуть не сократился, а даже увеличился более чем на 10 тысяч человек[414].

Одна из самых основательных кампаний по сокращению госаппарата, предпринятая сразу после перехода к нэпу в целях сокращения госрасходов, вначале пошла по совершенно незапланированной стезе. Благодаря изобретательности аппарата, вектор его интересов исказил первозданное благородство линий кремлевского замысла. 19 февраля 1922 года Цека разослал всем губкомам письмо, в котором говорилось, что постановление IX съезда Советов о максимальном сокращении советского аппарата неправильно понято на местах (понято как надо!). Несмотря на телеграмму ЦК и предсовнаркома от 22 мая 1921 года об усилении работы по социальному обеспечению, некоторые руководящие губернские органы не только стремятся к сокращению органов собеса, но и намереваются совершенно их ликвидировать как учреждения, не соответствующие новой экономической политике[415].

Впоследствии, регулярные походы бюрократии против самой себя стали почти ритуальными, когда аппарат по доброй воле уподоблялся гоголевской унтер-офицерской вдове и публично сек себя на утеху социальным низам. Нэп видывал шесть или семь подобных широко возвещаемых крестовых походов против бюрократизма государственного и хозяйственного аппарата, но особенно сильная волна этой борьбы началась в 1927 году, когда в процессе подсчета внутренних ресурсов индустриализации выяснилось, что львиную долю необходимых капиталов съедает бюрократический аппарат и издержки его хозяйствования. Например, оказалось, что советский торговый аппарат стоит в три раза дороже, чем тот, что Россия имела до 1914 года, при несоизмеримой же эффективности, естественно, не в пользу советского.

Тогда «унтер-офицерская вдова» в очередной раз стала публично срывать с себя одежды. XV конференция ВКП(б) провозгласила крестовый поход против бюрократизма государственного и хозяйственного аппарата. «Правда» от 11 января 1927 года разъясняла, что до сих пор борьба с бюрократизмом велась исключительно по линии борьбы с отдельными фактами проявления бюрократизма, а теперь, «не отказываясь от выявления и устранения отдельных бюрократических извращений», решено совершить «пересмотр всей системы аппарата управления сверху донизу».

И это можно было бы только приветствовать, но абсолютное непонимание природы явления, а точнее сознательный отказ правящей бюрократии от самоидентификации как особого класса в обществе и определения характера самого общества неизбежно вел к тому, что в результате все усугублялось. На VII съезде профсоюзов Орджоникидзе приводил данные о том, что в итоге борьбы за сокращение штатов в союзном аппарате, они увеличились на 49 466 человек.

Объективно общество, последовательно построенное на каких-либо принципах, будет вполне удовлетворять интересам лишь части общества. Той части, которая обычно называется господствующим классом. Задолго до русской революции Бакунин, Бернштейн и другие показали пример провиденциальной критики общественного уклада, построенного на принципах абсолютного централизма, то есть того, что тогда многими мыслилось как воплощение коммунизма. Однако большевикам до поры до подобных теоретических высот не было дела, в их идеологии и практике все заслонял отрицательный заряд по отношению к старому обществу.

Самое трудное для господствующего класса — это признание того, что он не есть целое со всем обществом, а всего лишь его часть, со всеми присущими части особенными социальными интересами, которые могут вступать и вступают в противоречие с интересами других слоев общества. Эти противоречия на виду, но господствующий класс стремится объявить их временными, случайным явлением, вызванным внешними обстоятельствами, но никак не коренными внутренними причинами. Большевики соглашались вести разговор не более чем как о бюрократическом извращении государственного аппарата. Следовательно, дело шло не об органическом пороке, вытекающем из самой природы аппарата, а о чем-то наносном, имеющем свой источник в независящих от аппарата нездоровых условиях, в которых ему приходится работать.

Сталинская генерация аппарата была уже иной, нежели революционный призыв, и свела на нет даже те небольшие проблески осознания проблемы, которые иногда появлялись у Ленина. Ленин, этот «чиновник № 1», как его на X съезде окрестила «рабочая оппозиция», еще во многом оставался революционным идеалистом и не утратил способности мыслить принципами. В своем «Проекте тезисов о роли и задачах профсоюзов в условиях новой экономической политики» от 4 января 1922 года он писал, что «условия нэпа неминуемо порождают известную противоположность интересов между рабочей массой и директорами… Поэтому и по отношению к госпредприятиям на профсоюзы безусловно ложится обязанность защиты классовых интересов пролетариата и трудящихся масс против их нанимателей»[416].

Однако идущие ему на смену функционеры уже стали стопроцентными представителями своего класса, двуличными и эгоистичными. Не самый худший из этой генерации, Я.Э. Рудзутак рекомендовал Ленину удалить из проекта эти опасные намеки, «чтобы не получилось, что рабочие и заводоуправление государственного завода являются представителями разных классов, что по существу неверно. Отсюда не могут иметь место классовые противоречия, а лишь недоразумения по вопросам труда на данном предприятии»[417]. «Новый класс» остерегался даже таких слабеньких намеков на противоположность его интересов с рабочей массой и признавал в Ленине лишь только те его откровения, где он говорит о бюрократизме как о продукте внешней среды существования аппарата. Руководящий орган ВКП(б) «Правда» в поисках источников бюрократизма обращалась к тем ленинским строкам, в которых он «неоднократно разъяснял», что «бюрократизм есть результат нашей некультурности, нашей отсталости, отсутствия у широких рабочих и крестьянских масс необходимых для управленческой работы знаний» и т. д.

Наркоминдел Г.В.Чичерин, ведомство которого Ленин признавал почти целиком унаследованным от царского режима, возмущаясь, писал: «Втаскиванье к нам сырого элемента, в особенности лишенного внешних культурных атрибутов (копанье пальцем в носу, харканье и плеванье на пол, на дорогие ковры, отсутствие опрятности и т. д.), крайне затрудняет не только до зарезу необходимое политически и экономически развитие новых связей, но даже сохранение существующих, без которых политика невозможна»[418]. Для своего изменения внешние дела требуют как минимум взаимности сторон, на которую партнеры большевиков были не готовы. Там в обиходе по-прежнему господствовали фраки и этикет, а главное — традиционные геополитические интересы держав. И это диктовало поведение советской политике. Чичерин отмечал, что в советских западных международных делах очень большая степень преемственности по сравнению с царской Россией, а в восточных еще несравненно большая. С Афганистаном и Китаем — сплошная филиация отношений и т. д.[419]

Низкий культурный уровень основной массы населения советской страны, безусловно, имел значение в развитии т. н. бюрократизма, то есть безбрежного, практически ничем не ограничиваемого диктата партийно-государственного аппарата. Здесь сказывалась в первую очередь та примитивная, упрощенная социальная структура, образовавшаяся в обществе в результате гражданской войны и эмиграции, отсутствие в советском обществе самостоятельных и развитых классов, которые могли бы сыграть роль укротителя бюрократического произвола. Темная рабоче-крестьянская масса, оставшаяся один на один с государственным аппаратом, могла только питать его наихудшие качества — безбрежное администрирование, бескультурье и бесцеремонность по отношению ко всему обществу. Соваппарат только со временем стал избавляться от своей первобытной рабоче-крестьянской замшелости и приобретать вид современной государственной машины. Ключ к пониманию особенностей раннего советского общества и, в частности, уяснению причин отталкивающего варварства сталинского режима 1930-х годов кроется не только в природе бюрократического всевластья, но он еще более глубоко спрятан в толще упрощенной социальной структуры общества, ее примитивизации, произошедшей в результате революции. Грубый отпечаток пролетарской культуры, сознания и идеологии стоит стеной на пути обращения к опыту советского коммунизма, тем более, что интербольшевизм отвергал глубокие исторические и культурные традиции российской цивилизации.

Рассуждать о бюрократии в общем и целом можно лишь до известной степени. Конкретно для СССР 1920-1930-х годов следует под- черкнуть низкий культурный уровень, который передала своей элите примитивная социальная структура, сложившаяся в стране после войн и революции. Как говорится, всем миром. Природная смекалка и аппаратная ловкость наряду с отсутствием настоящей культуры и образования стали характерными чертами советского партийно-государственного руководства. Соответственно складывались стиль и сам образ управления, оставленный советской истории такими деятелями, как Каганович, Молотов, Хрущев, Брежнев и многие, многие другие. Номенклатура начала обтесываться только к Горбачеву и, возможно, само по себе это явилось немаловажным фактором начавшихся перемен.

В России государство, выполняя надклассовую, регулирующую функцию (как в социальном, так и в экономическом отношении), невольно способствовало консервации отживших сословий, охране интересов деградирующих социальных групп. Следствием подобной роли государства являлась пестрота дореволюционного общества, запутанность отношений и нерациональные затраты национальных сил и средств. Но рано или поздно объективно наступает обострение потребности в радикальном обновлении общества, которое может произойти уже только в катастрофическом стиле. Ленин подчеркивал, что чем дольше оттягивается разрешение противоречия, тем более разрушительную форму оно приобретает позднее.

Революция принципиально не изменила экономический уклад России, но сильно гипертрофировала специфику политического строя, так сказать, обнажив его до «костей», и очень сказалась на социальной структуре страны. В целом, упрощение социальной структуры нации явилось мучительным способом оздоровления ее генетической основы и решением приоритетного вопроса о ее самосохранении. Но вместе с тем, это неизбежно повлекло за собой примитивизацию общественной и частной жизни практически во всех проявлениях, сопряженной с одиозным расцветом системы государственного абсолютизма, которая отчасти была вынуждена своим грубым функционализмом компенсировать утраченные необходимые элементы современной культуры.

В революции массы выступили против одряхлевшей и паразитической элиты. Когда политику начинают творить массы, это само по себе является симптомом, свидетельством полного разлада старой системы, уже не способной исполнять свою функциональную и репродуктивную роль. Масса сметает одряхлевшее здание и вновь закладывает очередной цикл общественного строительства. Однако масса в своей политической активности не знает промежуточных форм, ей свойственны только крайние проявления. Ее программа включает жестокую месть своим бывшим эксплуататорам, старой элите, оказавшейся в беспомощном состоянии и здесь сентиментальности не бывает. В 1917 году охлократия проделала быстрый путь от анархической разнузданности до поддержки государственного радикализма, который постепенно стал прибирать к рукам стихию масс.

Характерно, что российская эмиграция, как и вообще Запад, не понимали органической взаимосвязи массы и власти в советском государстве и, замечая лишь внешние проявления диктаторского произвола над населением, абсолютизировали противоречия между ними. Эмигрантская пресса была полна ожиданиями скорого социального взрыва в стране против «коммунистической деспотии». Отсюда следовали ошибки, разочарования и, порой, расплата с жизнью. Осенью 1927 года на громком процессе пяти монархических террористов, поверивших в эмигрантские иллюзии и перешедших границу с искренним стремлением помочь народу сбросить ненавистное коммунистическое иго, один из подсудимых признался, что на него произвело самое гнетущее впечатление враждебное отношение к нему со стороны крестьян, когда его вели чекисты после ареста. Коммунистическая власть была жестока и требовательна, но она была «своя», а эти оставались «чужими». Совсем чужими, от которых не нужно было ни милостей, ни жертвы. Результат полнейшего отчуждения высших слоев дореволюционного общества от народ- ной массы и источник их изгнания.

В 1924 году из Воронежа сообщали в Москву, что с мая в губернии усилилась рассылка по почте из заграницы по адресам сельхозкооперативов, волсоветов и отдельных лиц монархических воззваний и листовок, навроде «Беседа Великого князя Николая Николаевича с американскими журналистами». Из белградского монархического центра присылается орган русского национально-государственного направления «Старое время», из Нью-Йорка — орган Союза единства Руси «Правое дело». 7 ноября в Калаче и Борисоглебске появились написанные от руки воззвания монархического содержания «К угнетенному крестьянству» за подписью «Штаб обороны Юго-России». В Калаче одно из таких воззваний было зачитано партийцами местному населению, встретившему его общим смехом[420].

«Социалистический вестник» в № 1 за 1927 год приводил слова одного приезжего из Советского Союза, который утверждал, что идея демократии дискредитирована в СССР. «Я нигде, кроме узких кругов социализма, не встречал защитников идеи демократии и протестов против политической монополии ВКП(б). Всеобщий протест направлен не против диктатуры, а против ее содержания».

На облик общества накладывает неизгладимый внешний отпечаток природа тех сил, которые призваны историей возглавить преобразование общественных отношений. Несмотря на свою отточенность и крепость булата, приобретенную в годы гражданской войны, советское государство еще долго сохраняло на себе следы грубости и варварства своей охлократической первоосновы. Этому способствовали и война, и террор, и истребление элементов культуры, накопленной старой системой. Новое государство возникло не из воздушной морской пены в лучах нежного рассвета, оно появилось в отблесках зарева пожара из дремучих, черноземных слоев народной массы и еще долго пыталось безвкусно украшать себя блестками народной простоты и утопической идеологии. Сложился некий цивилизационный феномен, в котором гармонично переплелись абсолютизация политической системы и массовизация (квазидемократия) общественной жизни.

Развитие государственного регулирования в обществе неизбежно приводило и к развитию бюрократизма, и тут уже ничего не могли поделать даже лучшие образцы культуры и высшее образование. Зарегламентированность течения советской жизни резко увеличила показатели бюрократизации аппарата управления. Тот же Орджоникидзе в речи на 15-й московской губпартконференции приводил пример, что количество входящих и исходящих бумаг в год в вол— и райисполкомах колеблется от 10 до 30 тысяч. В то время как в царское время в волостном управлении их имелось только 3 тысячи, то теперь такое количество набирает один сельсовет. По этому критерию следовало признать, что бюрократизм в СССР принял размеры вдесятеро большие по сравнению с царской Россией.

Однако важнее было, конечно, качественное отличие бюрократизма советского от бюрократизма царского. При царизме бюрократический аппарат во многом испытывал ограничения со стороны самого самодержавия, а также от других могущественных социальных групп в обществе. Бюрократия была «при» государстве, она была своеобразным общественным классом, чьим характерным признаком являлась добыча жизненных средств путем продажи государству своего труда, затрачиваемого на выполнение различных функций государственного строительства и управления. Советская партийно-государственная бюрократия была избавлена от необходимости заискивать перед капиталом и предлагать себя государству, она стала самовластна. При большевиках она, можно сказать, и стала самим государством, она приучилась смотреть на страну как на собственную вотчину, доставшуюся ей в безраздельное пользование навеки. Поэтому ей с ее культурным багажом не казалось вопиющим и бесстыдным переименование вековых названий городов и улиц своими собственными и другими чужими и непонятными для народа России именами.

Бюрократия всегда и везде жила продуктами производства других классов, с которыми у нее не было органических духовных связей. Но надо отдать должное большевикам, которые упорно пытались смягчить бюрократическое самовластье и сблизить его с рабоче-крестьянской массой. Большевики, обновив государственную бюрократию, заметно, но ненадолго сроднили ее с почвой, однако это же возымело и обратные последствия, ибо тот «чернозем», который притащили на своих сапогах в госаппарат выходцы из низов, подпортил его прежний лоск и цивилизованность. Ленин имел все основания жаловаться на бескультурье и отсталость масс как на причину недостатков советского аппарата. Вначале в советской машине процветали почти что патриархальные нравы. Но постепенно это обращение к «кухаркам» за помощью в государственном управлении утратило свою актуальность. Аппарат начал «приходить в себя», обретать черты устойчивости и преемственности. Коммунистическая партийная структура стала выполнять те социальные функции, которые ранее выполняло дворянство и монархия в государстве, проводила отбор, воспитание и продвижение кадров вверх по служебной лестнице, обеспечивала преемственность государственной системы, служила гарантией ее стабильности. В этом никогда бы не признались конструкторы советской системы, но это было то шило, которое невозможно утаить. В 1923 году в Воронежской губернии по Новохоперскому уезду циркулировали слухи, что после 25-летнего юбилея РКП(б) все коммунисты со стажем до 1917 года станут дворянами[421].

По мере укрепления и совершенствования советского госаппарата его собственно «советский» низовой элемент постепенно отходил в тень. Конституция РСФСР от 11 мая 1925 года санкционировала то, что уже свершилось в действительности. Она лишила Советы прав высшей местной власти и наделила таковой их исполнительные комитеты, которые уже полностью встроились в вертикаль государственной власти.

Наряду с этим происходила профессионализация аппарата. По данным на 1922 год получалось, что в составе волостных исполкомов было всего 3,9 % профессиональных «служащих», т. е. тех, кто был чиновником и до революции. Остальные являлись выходцами из рабоче-крестьянской массы. В 1923 году «служащих» было уже 7,7 %; в 1924/25 — 12,4 %; в 1925/26 — 16,1 %. Среди председателей волисполкомов в 1924/25 году застаем 38,4 % профессиональных чиновников, а в 1925/26 — уже 43,4 %[422]. Те же самые тенденции профессионализации аппарата наблюдались и на губернском уровне. В 1924/25 году в губисполкомах было 14,7 % старых и 75,1 % новых чиновников[423].

Еще в 1919 году Г.Бокий сообщал из Симбирска, что здесь из 3 000 зарегистрированных буржуев уже 2 500 устроилось на работу в советском аппарате[424]. Постепенно в плане борьбы с бюрократизмом и прочими злоупотреблениями аппарата сложился порядок, при котором от беспартийного, поступающего на службу в совучреждение, требовались две рекомендации от партийных товарищей. Этот порядок отнюдь не гарантировал совучреждениям добросовестные и преданные кадры. С одной стороны, рекомендации зачастую давались безответственно, в порядке кумовства, по дружбе и на ответственные должности проникали все, от «чуждых элементов» до простых разгильдяев. С другой стороны, он был удобен и для руководства, поскольку перекладывал возможную ответственность за кадры на рекомендателей. По этим соображениям, а также ввиду явного вреда такого неравенства в курсе сближения партии с беспартийными массами, Цека сочло установившийся порядок неправильным и, невзирая на возражения ГПУ, он был упразднен специальным циркуляром ЦКК летом 1925 года[425].

Процесс профессионализации госаппарата был только на благо обществу и самому аппарату, поскольку, несомненно, способствовал развитию навыков и культурного уровня бюрократии. Ибо выдвиженцы из низов к коренным порокам аппарата прибавляли еще и свои специфические качества. Выдвиженцы из низов безграмотны, сокрушались «Известия», кроме того «выдвиженчество не спасает, выдвиженцы быстро превращаются в заурядных чиновников»[426].

Новая партийно-государственная бюрократия чувствовала себя полноправной восприемницей старой верхушки общества и усваивала общие для высших слоев стандарты культуры и поведения. Иначе чем объяснить тот многозначительный факт, что в Москве 1926-го на идущую постановку «белогвардейской» пьесы Булгакова «Дни Турбиных» были неизменные аншлаги. Причем во время спектакля в зале трепетало полное сочувствие публики белому офицерству и это при том, что театральные залы были заполнены новой революционной аристократией, «комиссарской» публикой, совбурами[427]. Бюрократии, как видно, уже надоело постоянно и упорно навязываемое ей родство с рабоче-крестьянской массой, она вожделела изящества и высших образцов в своей жизни.

Загрузка...