«Орден меченосцев». Партия и власть после революции 1917-1929 гг.

Глава 7 БОРЬБА С КЛАНАМИ

В видах ухода Ленина от дел временным объединительным фактором в Политбюро ЦК стала борьба большинства против Троцкого. Когда Троцкий был низвержен, этот фактор мгновенно утратил свое значение. Свою кампанию в 1923―24 годах Сталин проводил уже с прицелом на решение задач следующего этапа борьбы за единоличную власть. Противоречия в тройке стали проявляться едва ли не сразу после ее возникновения. Уже в июле 1923 года Зиновьев очень раздраженно писал Каменеву о том, что их противники говорят о какой-то тройке: «На деле нет никакой тройки, а есть диктатура Сталина»[715].

В такой ненадежной ситуации Сталину был просто необходим публичный скандал с Троцким, чтобы отвести все внимание своих компаньонов на борьбу с ним. И то, что Троцкий обрушился именно на Зиновьева и Каменева в связи с их поведением в октябре 1917 года, заставив тех защищать свое большевистское реноме перед широкой партийной аудиторией, было настоящим подарком для Сталина.

Сталин 17 июня 1924 года в докладе «Об итогах XIII съезда РКП(б)» на основанных им курсах секретарей укомов при ЦК партии обронил несколько замечаний в адрес своих союзников. Каменеву достался упрек в «беззаботности насчет теории, насчет точных теоретических определений». Зиновьев получил свою долю критики за тезис о «диктатуре партии как функции диктатуры пролетариата», который вызвал острые споры и недовольство среди части партийных масс. 20 июня этот фрагмент выступления Сталина был опубликован главным редактором «Правды» Бухариным в Центральном органе партии, что ознаменовало начало открытой фазы развития противоречий среди «сплоченного» коллектива антитроцкистов в Политбюро. Само создание известной семерки в августе 1924 года являлось по всем правилам закулисной борьбы дальновидным подкопом под тройку[716].

Заключительный акт борьбы с Троцким стал для тройки очередным эпизодом внешнего проявления внутренних противоречий. При решении судьбы Троцкого большинство ЦК поддержало Сталина против Зиновьева и Каменева, настаивавших не только на снятии его с военных постов, но и на удалении из Политбюро. Нельзя сказать, что у Сталина было более лояльное отношение к Троцкому, скорее наоборот. Но Сталину требовалось приоткрыть свои разногласия с Зиновьевым и Каменевым, чтобы прозондировать собственные позиции и подсчитать голоса сторонников в ЦК перед началом нового этапа давно намеченного и настойчиво проводимого им плана по укреплению единоличной власти.

В свое время на 4-м Совещании по нацвопросу Сталин высказался так против предлагавшихся крайних мер в отношении Султан-Галиева: «С человеком покончено как с политической единицей. Чего же еще?» Эта реплика раскрывает нечто из методов генсека в отношении своих оппонентов. Он не был сторонником немедленных расправ и предпочитал постепенное, дозированное уничтожение соперников, с возможностью отката от последнего шага в видах сохранения равновесия и контроля над ситуацией. Когда ленинградский губком вынес решение с требованием к ЦК об исключении Троцкого из партии, сталинская группировка сошлась на том, что было бы большой ошибкой применить такую меру по отношению к Троцкому, что это еще несвоевременно и предложила ленинградцам снять эту резолюцию. Но ленинградцы, сняв одну, написали другую, в которой заключалось требование об удалении Троцкого из состава Политбюро. Большинством голосов Цека отклонил и это предложение. Сталин играл с Зиновьевым, демонстрируя ему силу своих «мышц».

Зиновьев в свою очередь третий год подряд прилагал усилия, чтобы в глазах партийных масс утвердиться в качестве преемника Ленина. Он везде демонстрировал свое приоритетное положение, брался за космические темы, делал огромные доклады, захватывая трибуны партийных форумов на столько времени, сколько ему заблагорассудится, не считаясь с регламентом, притом заполняя выступления всякой мелочью личного характера. Но ему никак не удавалось внушить аудитории должный пиетет, его излишняя говорливость только раздражала. На XII съезде партии Осинский ядовито заметил: когда ленинским языком пытается говорить т. Зиновьев, я не верю своим глазам (м.б. ушам?). «Если на клетке написано "лев", а льва там нет, я не верю надписи»[717].

Зиновьев очень хотел быть «львом». Для него вопрос о судьбе Троцкого превратился в дело принципа, поэтому Сталин легко вывел его из себя и заставил совершать ошибки. Зиновьев принялся активно перенимать методы и лозунги разоблаченного им Троцкого, в частности призыв делать ставку на молодежь. Зиновьевцы предприняли попытку овладения комсомолом. Когда окончательно выяснилась позиция большинства цекистов по отношению к ленинградскому руководству, Зиновьевым было сделано обращение через голову ЦК партии к комсомолу с призывом провести ленинградскую точку зрения в ЦК РКСМ. В Ленинграде состоялась губернская конференция комсомола, на которую без всякого уведомления и разрешения Москвы были приглашены представители 15 крупнейших организаций со всего Союза ССР. Этот маневр в духе Троцкого вызвал резкое осуждение в ЦК партии, там это было расценено как шаг к созданию второго центра молодежного движения.

В Кремле давно подозревали северную столицу, взявшую имя Ленина, в сепаратистских настроениях. Ленинградские учреждения постоянно пытались претендовать на былой всероссийский масштаб и имели к этому серьезные основания. Там по-прежнему были самые передовые предприятия, многочисленный и активный рабочий класс, крупнейшие издательства и лучшие типографии. Ленинград оставался центром Северо-западной области, в состав которой входили пять губерний: Ленинградская, Новгородская, Псковская, Череповецкая, Мурманская, и Карельская автономная советская республика.

В конце 1924 года Орграспред ЦК стал критически отзываться о деятельности Севзапбюро ЦК по руководству губернскими организациями. Отзывы по большей части выражались в словах: «недостаточно», «хромает», «не уделяется» и т. п.[718] 22 декабря секретарь ленгубкома П.А.Залуцкий отчитываясь перед Оргбюро о работе Севзапбюро ЦК, помимо прочего сообщил, что в Ленинграде обсуждается вопрос о том, что необходимо «обособить» аппарат Севзапбюро с тем, чтобы постепенно реорганизовать его в аппарат областного комитета на выборных началах[719]. То есть преобразовать бюро, назначаемое из Цека, в более независимый от Москвы орган. Основной лозунг, который дает бюро в ячейки, — осуществление внутрипартийной демократии и борьба за наиболее гибкие и всесторонние формы ее воплощения.

Присутствующие на заседании насторожились, поскольку по опыту прошедшей дискуссии всем было памятно, что лозунги расширения «демократии» в партии исправно служили хорошим прикрытием для утверждения узковедомственного или группового бюрократического интереса, с которым якобы предполагалось бороться. Зиновьев подхватил эстафету «партийной демократии», выпавшую из рук Троцкого. Поэтому Оргбюро холодно приняло к сведению сообщение Залуцкого, предложив Севзапбюро сформулировать и внести свои конкретные соображения в Цека. Но, чтобы обеспечить нужное направление в соображениях ленинградцев, Оргбюро тут же приняло решение о пересмотре состава Севзапбюро, заменив троих человек более надежными товарищами из Москвы[720]. Вопрос на время удалось заморозить.

Цека партии начал теснить Зиновьева в его владениях, благо поводов было достаточно. Началось с раздражающих мелочей. В период дискуссии с Троцким вузовские организации, а ленинградские в особенности, показали себя неустойчивыми по отношению к соблазнам оппозиции. Поэтому ленинградскому губкому еще перед началом 1924/25 учебного года было предложено в срочном порядке принять меры к усилению вузов коммунистическими кадрами[721].

12 января 1925 года состоялось постановление Оргбюро о партийной работе в вузах (18 января вышел циркуляр ЦК по студенческим организациям). Оргбюро предписало ленинградцам установить у себя общегосударственную структуру студенческих организаций. Постановление гласило, что «ленинградский губком должен…»[722]. С сего времени эта формулировка прочно утвердилась в протоколах коллегий ЦК РКП(б).

Зиновьев претендовал на роль духовного вождя партии. Сталин начал подрывать его позиции именно с этой стороны, наступая на интеллектуальный потенциал колыбели революции. Сталин направил в Ленинград на инспектирование организации свои главные силы — ездил сам Каганович. Ленинградцы, привыкшие к большой степени автономии, были оскорблены и начали утрачивать равновесие, что и требовалось аппарату Цека. По возвращении Каганович заявил, что в пролетарском студенчестве в дискуссии 1923―24 года ярко проявились оппозиционные настроения, а коммунисты в вузах оказались наиболее слабым звеном в цепи, и потребовал укрепления этого звена[723].

В конце февраля — начале марта 1925 года Цека созвал давно запланированное общесоюзное совещание секретарей ячеек вузов, которое признало негодным опыт работы организации студенчества, примененный в ленинградских вузах. Дескать, он усложняет структуру вузовских организаций; ослабляет влияние профессионально организованного студенчества на несоюзное, уменьшает влияние профорганизаций на реформу высшей школы. Совещание сочло необходимым распространение единой формы организации студенчества, установленной циркуляром ЦК, и на ленинградские вузы[724]. По словам ленинградского представителя на совещании, пресловутый опыт заключался в том, что они не вливали в производственные профсоюзы студенчество, «вполне пролетарское», но не связанное непосредственно с производством. Вопрос третьестепенный, однако раздутый в Цека ради провоцирования зиновьевцев.

Если борьба с Троцким после XIII съезда в основном протекала под личиной разного рода исторических реминисценций в плане борьбы «ленинизма» с «троцкизмом», то вытеснение Зиновьева и Каменева с высоких партийных трибун шло под знаменами определения политической стратегии партии на ближайший период.

В 1925 году в день кончины Ленина в столице уже не чувствовалось той печали, которая царила вокруг в январе прошлого года. 1925-й год стал годом максимального развития новой экономической политики и раскрепощения индивидуального хозяйства. Однако зримые успехи в восстановлении национального хозяйства одновременно обнажили ограниченный, не универсальный характер новоэкономических принципов. Фактически, решив проблему восстановления хозяйства, нэп как собственно экономическая политика себя исчерпал, несмотря на то, что его социальные аспекты еще какое-то время продолжали сохранять свое значение. Большевики вышли на старый довоенный рубеж цивилизационных задач развития российского общества, старые проблемы возродились в новой, красной оболочке.

Понять сущность любого исторического периода, а тем более революции и нэпа, исходя из содержания и масштаба тех «нескольких» лет, которые они охватили собой, невозможно. Предпосылки к социальному перевороту, начавшемуся в 1917 году, складывались столетиями и приняли революционный, разрушительный характер лишь потому, что отяжелевшее от пережитков и ослабевшее от либерализма общество не нашло сил модернизировать свои традиционные противоречия и вывести их на новый виток развития с достаточным пространством для маневра.

В принципе, русская революция и ее социальные сложности в контексте глобальных проблем человеческого развития были явлением маргинальным и специфическим. Главная задача, которая обострилась перед Россией в начале XX века как страной, по-прежнему претендующей на самостоятельное мировое значение, это — индустриализация экономики и урбанизация общества, то есть подтягивание к уровню возраставших требований современной цивилизации. Старое общество и царский режим в силу перегруженности социальными противоречиями и многовековыми пережитками не сумели ответить на вызов времени. Мировая война совершенно истощила их, а наступившая революция окончательно похоронила.

После мучительной революционной операции по социальному преобразованию общества и восстановления национального хозяйства перед новыми и энергичными политическими силами прежняя задача вновь встала в полный рост. По причине внутренней специфики советского общества она уже утратила свой прямолинейный национальный прагматизм «Великой России» и предстала облаченной в новые одежды коммунистической партийной доктрины. «Бесклассовое общество», «царство труда» и т. п. — вся эта идеологическая шелуха была терпима в реальной политике лишь постольку, поскольку доктрина научного коммунизма не противоречила, а напротив, всецело было ориентирована на приоритетное развитие передовой индустрии. Партийная программа построения социалистического общества предполагала рост промышленного сектора экономики, изменения социальной структуры общества за счет увеличения численности рабочего класса. Топтание партии в рамках нэпа таило в себе угрозу отхода на позиции интересов частного капитала и мелкокрестьянского хозяйства. Требовался промышленный рывок, для которого были необходимы инвестиции, вложения капитала. В СССР необходимого капитала не было. Объективно существовали два источника получения необходимых средств: внутренний — за счет увеличения налогов, ужесточения эксплуатации населения страны, и внешний — кредиты и помощь более развитых промышленных стран Запада. Попытки приманить западных капиталистов за счет раздачи концессий еще при Ленине неизменно оборачивались ничтожным результатом. Вопреки ожиданиям коммунистического руководства обещаемые проценты на капитал не стали для мировой буржуазии достаточной платой за риск сотрудничества с враждебным и непредсказуемым партнером. Уверенность в том, что мировое хозяйство не может восстановиться без российских ресурсов, оказалась неоправданной. Вместо отпавшей России на выручку западноевропейской буржуазии пришли Северо-американские штаты с их потенциалом и планом Дауэса.

Вопрос о концессиях в большевистском руководстве представляет собой наиболее характерный пример разного рода шатаний в попытках примирить революционную идеологию и государственный прагматизм. Вначале — категорическое отрицание, национализации и конфискации. Затем, еще в период военного коммунизма, в 1919 году идея концессий возникает как обходной путь политического соглашения. Далее несколько лет концессионных разговоров и в 1925 году вновь поворот вспять. Сталин еще не был готов к тому, чтобы приглушить идеологическую войну против буржуазного общества и встать на позиции развития традиционных межгосударственных отношений с капиталистическими странами. В условиях незавершенной борьбы за власть он боялся ослабления верного ему ЦК в результате деидеологизации внешней политики. Идеология, наряду с кадровой политикой, продолжала оставаться важным инструментом партийной верхушки в укреплении своей власти. Поэтому летом 1925 года Сталин решительно выступил против попыток со стороны «работников внешней торговли» отбросить партийную доктрину интернационализма[725].

Идеологический барьер стал непреодолимым препятствием на пути интеграции хозяйства СССР в мировую систему, поэтому помощь и кредиты Запада могли подойти к коммунистическому руководству Советского Союза только в случае победы там социалистических революций. Только «мировая революция» могла стать внешним кредитором строительства социализма в СССР.

Уже не первый год, не ведя формально войны, Советская Россия фактически все время находилась на военном положении, питая своими материальными ресурсами революционное движение и восстания во всем мире. «Все это делалось за счет нищего, истощенного войной и революцией русского крестьянина, хозяйство которого приходило в состояние полной ветхости и обнищания и участь которого уже почти ничем не отличалась от участи тех колониальных народов, во имя интересов которых происходила такая безжалостная, беспощадная и бессовестная эксплуатация»[726].

В случае признания партией внешнего источника как единственно возможного и «мировую революцию» как главного кредитора строительства социализма в СССР, внешнеполитический аппарат РКП(б) в лице Исполкома Коминтерна и его председателя Зиновьева приобрели бы приоритетное значение в партийной политике. Отсюда идеологическая полемика вокруг вопроса о возможности построения социализма в отдельно взятой стране приобретала вполне практическое значение в борьбе за власть.

Противостояние сталинской фракции и «новой оппозиции», как впоследствии стали называть группировку Зиновьева и Каменева, нарастало подспудно. Ленинград, где Зиновьев, бессменный председатель исполкома Петро— и Ленсовета, давно практиковал подбор кадров по критериям личной преданности, стал основной опорной базой «новой оппозиции». Зиновьев упорно вел линию на создании в Ленинграде альтернативной партийной системы, второго центра партийной власти. Весной 1925 года Цека воспрепятствовал созданию в Ленинграде нового теоретического органа партии, который зиновьевцы хотели противопоставить центральному журналу «Большевик». В аппарате ЦК отлично понимали, что особый ленинградский журнал представляет серьезную опасность для единого руководства, создает дополнительные возможности оформления разногласий и сплочения вокруг журнала оппозиционно настроенной части партии.

В марте 1925 года произошел окончательный организационный развал тройки, тройка более уже не собиралась. В апреле Каменев при поддержке Зиновьева на заседании Политбюро заявил, что технико-экономическая отсталость СССР является непреодолимым препятствием для построения социализма. Нельзя утверждать, что «рыхлому» и всегда «правому» Каменеву наравне с Зиновьевым была столь близка доктрина мировой революции. Каменев, занимая в 1924―1925 годах пост председателя Совета Труда и Обороны, фактически руководил экономикой страны и прекрасно разбирался в ее проблемах. Со своей постоянной осторожностью, зачастую доходящей до откровенной трусости, он сумел заранее, задолго до Бухарина и Сталина, просчитать неизбежность «военно-феодальной» эксплуатации крестьянства и в очередной раз, как в Октябре семнадцатого, убоялся непредсказуемых последствий.

После солидаризации Каменева с Зиновьевым сразу же создалось некоторое напряжение между Цека и московским горкомом партии по вопросу переброски работников в Москве. В апреле МК обратился в Секретариат с протестом по поводу ограничения своих прав Старой площадью. Потребовалось уточнение полномочий кадровых аппаратов Цека и столицы. 27 мая Орграспред пошел на формальные уступки и постановил производить перестановку работников в московской организации только через московский комитет, разумеется, за исключением должностей, входящих в номенклатуру Центрального комитета[727].

Что примечательно, дискуссия о возможности построения социализма началась издалека — с нападок на меньшевиков. Каганович, прощупывая почву для Сталина, заявил, что меньшевики не понимают марксизма и диалектики. Не понимают того, что советская система, советские конституционные основы настолько широки, что «мы на десятки лет при отсутствии мировой революции, можем вовлечь широчайшие массы трудящихся в совработу, можем сделать их нашими помощниками и друзьями, в особенности крестьянство»[728]. Сталин исподволь готовил свое наступление на вчерашних союзников. Кому следовало, тот понимал, что речь идет не о меньшевиках, а о Зиновьеве и его сторонниках. Меньшевиков в тот период мало занимала тема мировой революции. Наоборот, они оживленно обсуждали вопрос о контрреволюции в СССР. Их ортодоксальные теоретики были убеждены, что за экономическим нэпом неизбежно придет и нэп политический.

Фронтальное столкновение «новой оппозиции» и группировки Сталина произошло в конце апреля за кулисами XIV партийной конференции. Зиновьев представил на ЦК тезисы «О задачах Коминтерна и РКП(б) в связи с расширенным пленумом ИККИ», в которых проводилась мысль о том, что победа социализма может быть достигнута только в международном масштабе. Пленум ЦК отверг проект Зиновьева и поручил специальной комиссии переработать его. Переработка заключалась в том, что комиссия «вымарала» тезис о том, что построение полного социалистического общества в такой отсталой стране, как Россия, невозможна без «государственной помощи» более развитых в технико-экономическом отношении стран[729]. Взамен появились слова, что «партия пролетариата должна прилагать все усилия к тому, чтобы строить социалистическое общество» в уверенности, что это строительство может быть и наверняка будет победоносным, если удастся отстоять страну от всяких попыток реставрации[730].

Попытки «новой оппозиции» изменить расстановку сил в свою пользу серьезным образом подрывались очевидным спадом революционной волны в Европе в 1925 году и были легко отбиты сталинским большинством в ЦК. Вместе с тем, общие решения конференции не акцентировали разногласий и оставили партию балансировать на узком месте, не указывая какого-либо определенного направления политики. Наряду с решениями в духе ликвидации пережитков военного коммунизма и максимального использования товарно-денежных отношений, облегчения условий применения наемной рабочей силы в сельском хозяйстве, конференция одновременно предусматривала проведение мер, фактически ограничивающих эффективность этих механизмов. Укреплялась установка на вытеснение капиталистических элементов из кооперации, кулаков из соворганов. Давая добро на рост товарного крестьянского хозяйства, конференция принимала меры по притеснению ее наиболее типичных представителей — зажиточных крестьян под лозунгом борьбы с кулачеством. Но также остались без внимания разведочные намеки Бухарина на то, что для крестьянства колхозы не являются столбовой дорогой к социализму.

Ленинград в течение 1925-го года совершенно прекратил присылку закрытых информационных писем в ЦК, поэтому Секретариат вызвал для отчета представителей ленинградского партийного руководства в Москву. 21 сентября на Старой площади обсуждался доклад Залуцкого о состоянии работы в Северо-Западной области. Отчет был выслушан в обстановке недоброжелательного молчания. Надо заметить, что стенограмма заседания своими средствами отлично передает атмосферу, которая сгустилась вокруг докладчика. Его забросали раздраженными вопросами, которые содержали упреки ленинградскому руководству за политику сепаратизма и самоизоляции от центральных органов партии. Важнейшие из многочисленных претензий, которые были предъявлены докладчику, сводились к тому, что Севзапбюро допускает непропорционально большой прием в кандидаты в партию из категории «служащие и проч.», а также предоставляет кандидатам активное избирательное право.

Претензии касались партийного строительства, пропаганды, издательской политики и прочего. Цитировалось место из резолюции ленинградского губкома по вопросу о промышленности, где содержался грубый выпад по адресу центральных хозяйственных учреждений и утверждалось, что самодеятельность мест является наиболее действенной гарантией «против рецидивов на деле обанкротившегося главкизма и порождаемого последним бюрократического формализма и аппаратно-чиновничьей узости, однобокости и ограниченности и служебно-ведомственной тупости в деле руководства и управления строительством промышленности и экономики страны»[731]. До этого ленинградцы регулярно донимали Цека партии жалобами на то, что центральные ведомства совершенно не желают считаться с руководством области и даже в вопросах кадровой политики действуют в обход местных партийных комитетов. Цитировавший товарищ обижался: да, в работе центральных ведомств имеются недостатки, но зачем же их ошибки таким образом формулировать.

В этих формулировках угадывалась рука самого Залуцкого, который, как натуральный пролетарий, считал возможным демонстрировать свою образованность без всяких церемоний. Своеобразность ленинградского стиля привлекла особенное внимание. Сталин даже зачитал письмо Залуцкого на имя Бубнова, в котором один авторитетный работник Цека, член партии с 1909 года, характеризовался как «какой-нибудь ушибленный чинушка из аппарата», «делопроизводитель по своему естеству и природе». Сталин возмущался: «Откуда у товарища Залуцкого эта спесь захудалого дворянина в отношении старого работника партии?» Но главное в поведении ленинградцев, по мнению генсека, заключалось в другом: «Может это невероятно, но это факт — нет связи у ЦК с ленинградской организацией. Что делает ленинградская организация, чем живет эта организация — нам неизвестно по прямым документам. Мы узнаем об этом лишь со стороны»[732].

Залуцкий защищался героически. Было ясно, что постановление Оргбюро по докладу Севзапбюро приобретет особое внутрипартийное значение, и поэтому его проект был утвержден не сразу, а заметно погодя — 12 октября после пленума ЦК[733]. Несмотря на дипломатические формулировки, резолюция получилась очень жесткая — куда ни глянь, кругом в ленинградском партруководстве был отмечен недостаток и недопустимость. Подчеркивалась неудовлетворительность руководства губернскими организациями Северо-Западной области, выражалась обеспокоенность большим процентом служащих, принятых в ленинградскую парторганизацию. Севзапбюро и ленинградский комитет обвинялись в ослаблении связи с ЦК партии, их постановления в отношении партийных кандидатов отменялись. Главный практический вывод выражался в известной необходимости «укрепить» партсилами из Цека производственные ячейки в Ленинграде, а также продолжить «укреплять» работниками за счет Ленинграда те губернии, где работа в деревне совсем слаба. (Как утонченно в аппарате научились формулировать намерения элементарной ссылки в глушь.) Словом, речь шла о планах радикального перетряхивания, и даже разгона ленинградского партактива[734].

Но путь этот по «усилению», точнее подчинению Ленинграда воле Цека, лежал через политический труп Зиновьева и его приближенных. Весь 1925 год сталинская группировка посвятила тщательной, подготовке очередного XIV съезда партии. Для дела Сталин пытался прощупать позицию Троцкого и через третьих лиц делал ему осторожные намеки по поводу возможного сотрудничества. В начале октября на Политбюро по предложению Молотова было решено поручить отчетный доклад Цека на съезде Сталину. Зиновьев возмутился таким посягательством на свое «исконное» право, унаследованное им от Ленина. Начало оформляться открытое противостояние двух группировок.

Следующее крупное разногласие вызвала статья Зиновьева «Философия эпохи. В ожидании XIV партийного съезда», которая, по сути, являлась особой платформой к предстоящему съезду. По поводу ее в Цека состоялся острый обмен мнениями, в результате которого Зиновьеву было предложено исправить ряд мест в статье. Особенно негативную реакцию у большинства вызвала попытка Зиновьева давать новые лозунги партии, в частности лозунг: партия должна встать во главе борьбы за равенство. Большинство цекистов посчитало, что подобный призыв может посеять в умах членов партии величайшее недоумение и путаницу, дескать, каждый партиец, получив такую установку, сможет толковать ее по-своему. Крестьянин по-своему, рабочий по-своему.

Зиновьев в своей тактике 1925 года без смущения заимствовал все наработки своего прежнего противника: ставка на молодежь, против бюрократизма, за равенство — все это были знакомые фразы Троцкого. Очевидно сама объективная ситуация подталкивала любого оппозиционера власти к поискам в определенном направлении. Большинство ЦК предложило Зиновьеву или исключить этот лозунг о равенстве, или преподнести его в удобоваримом виде, чтобы он не носил характера призыва непосредственной борьбы за равенство немедленно, сейчас же. Статья была опубликована, но далеко не в том духе, как того хотелось бы Цека. Зиновьев лишь согласился прибавить к «равенству» слово «социалистическое», т. е. как бы придав своему лозунгу отдаленную перспективу.

Другое крупное столкновение накануне открытой конфронтации — это платформа «четырех», которая была преподнесена сталинскому большинству Зиновьевым, Каменевым, Сокольниковым и Крупской в дни октябрьского пленума ЦК. До пленума принципиальных разногласий в отношении крестьянской политики не было, теперь же четверка ультимативно ставила вопрос так, что если большинство не согласится с их требованиями, то можно считать, что партия находится за пять минут до открытия внутрипартийной дискуссии.

На октябрьском пленуме ЦК было принято решение о том, чтобы вести подготовку к XIV съезду без всяких дискуссий и на съезде членам ЦК выступать единодушно. На пленуме были определены два уклона в крестьянском вопросе и принята никакая, совершенно обтекаемая резолюция по поводу работы среди деревенской бедноты, в которой говорилось об опасности правого, кулацкого и недопустимости левого, антисередняцкого уклонов. Звучали правоверные призывы о необходимости сохранения союза рабочих и крестьян. Как всегда, подготавливая разгром своих соперников, Сталин для облегчения маневра предпочитал играть перед партией роль «золотой середины».

Члены Цека старались не посвящать рядовую партийную массу в свои разногласия, все дискуссии до поры протекали втуне. Памятуя старое, никто не хотел давать повод к обвинениям в раскольничестве. Поэтому почти весь год обе стороны играли в поддавки и вели внешне примиренческую дипломатию. Имелось наружно полное согласие по крестьянскому вопросу, которое было зафиксировано на XIV партконференции весной 1925 года. Имелось единогласие по вопросу о бедноте. Эта резолюция, написанная Молотовым, была принята пленумом ЦК единогласно. «Новая оппозиция» также одобрила проекты резолюций к XIV съезду, против которых впоследствии и выступала. Когда на собраниях в Ленинграде зиновьевцев спрашивали, есть ли крупные разногласия в ЦК, то те отвечали, что таковых не имеется. На ленинградских районных конференциях открыто провозглашалось о поддержке ЦК по крестьянскому вопросу, а в кулуарах полз змеиный шепот: «Кулацкий уклон в ЦК».

В сентябре 1925-го года Зиновьев выпустил брошюру под названием «Ленинизм», где он в противовес всем имевшимся постановлениям ЦК и решениям партконференции утверждал, что Ленин считал возможным в одной стране лишь захват власти пролетариатом, но победа социализма в СССР возможна только в случае победы пролетариата в Европе и Северной Америке. Зиновьев делал шаг навстречу Троцкому, подчеркивая, что тот правильно указывает на невозможность победы социализма в СССР. Брошюра Зиновьева стала основной теоретической базой для объединения антисталинских сил в партии. «Новая оппозиция» полагала, что споры в Политбюро отрицательно влияют, затягивают мировую революцию, что в свою очередь создает невероятные трудности внутри СССР. Капитализм стабилизировался, стал устойчивее, что также создает опасность для советской страны. Советский Союз технически отстал, он один с его полукрестьянским населением не сможет справиться с задачей построения социализма в одиночку.

Потом Зиновьев в «Философии эпохи», а секретарь ленинградского губкома РКП(б) Залуцкий в приватных разговорах с отдельными партийными работниками развивали мысль, что в советском обществе и партии есть почва для перерождения. Залуцкий открыто выступил с обвинением сталинского большинства ЦК в перерождении и термидорианстве. Открытую кампанию против фракции Сталина повела «Ленинградская правда». На ее страницах выступали видные деятели «новой оппозиции»: Г.Я. Сокольников, Г.Е. Евдокимов, А.Д. Саркис и другие.

Впоследствии в списке обвинений, предъявленных «новой оппозиции», еще фигурировало дело о «синих папках». Это была попытка агитации зиновьевцев против решений октябрьского пленума и намерение провести подпольную дискуссию накануне съезда. Аппарат ленинградского губкома комсомола распространял по организациям Северо-Западной области распечатанную подборку статей (в синих папках под названием «Материалы к вопросу о классовой линии партии в деревне, опубликованные в партпрессе с XIV партконференции по октябрьский пленум ЦК. Часть 1. Позиция Бухарина, Слепкова, Богушевского и др.») под грифом «лично, секретно» с комментариями фракционного характера, направленными главным образом против теоретиков сталинской группировки[735].

Публичная полемика была слабым местом команды Сталина, поэтому он благоразумно предпочел уйти от принципиальной постановки вопросов задолго до съезда и еще сильнее налег на рычаги аппаратных комбинаций. В связи с подготовкой к XIV съезду РКП(б) специальным обращением «Ко всем организациям, ко всем членам РКП(б)» Цека дал директиву активного вовлечения широких партийных масс в обсуждение выносимых на съезд вопросов. Под призывами провести обсуждение без давления руководящих партийных органов, «без казенщины, без бюрократических отписок от критики»[736] сталинский аппарат начал широкомасштабную подготовку к выборам делегатов на предстоящий съезд.

Примечательно, что как «новая оппозиция», так и группировка Сталина, учитывая известный им опыт борьбы с Троцким, пытались спровоцировать друг друга на окончательный шаг по гласному размежеванию позиций перед съездом. ЦК выносил уклончивые постановления в духе развертывания «демократии» на общем фоне осуждения фракционности. Сторонники Зиновьева и Каменева вели открытую пропаганду своих идей под громогласными призывами солидарности с политикой ЦК. Шла ожесточенная полемика с оперированием цитатами и контрцитатами из «священных» писаний Ленина, о которых кто-то из оппонентов заметил Зиновьеву, что в них, как у дядюшки Якова, «товару про всякого».

Перед партийным съездом большинство ЦК сделало предложение «новой оппозиции», чтобы члены Политбюро на съезде не выступали друг против друга, чтобы была принята единая резолюция. Сталинцы спекулировали на том, что якобы заострение вопроса о кулаке толкает партию к гражданской войне в деревне. Но оппозиция не пошла на это. В декабре 1925 года с начала кампании выборов делегатов на XIV съезд в партийной печати и на собраниях развернулась широкая открытая полемика между сторонниками «новой оппозиции» и большинством ЦК. Десять суток начиная с 1 декабря длилась 22-я ленинградская губпартконференция. Ни телеграмма Политбюро, ни письмо Сталина не смогли переломить общее антицековское направление конференции ленинградских активистов, которые, поддержав лозунги «новой оппозиции», выбрали делегатами на партийный съезд исключительно ее сторонников.

Каменев в Москве был скован опекой кремлевского руководства, но и он также предпринимал попытки организовать блок сторонников оппозиции в московской парторганизации. Однако в Москве, на которую лидеры новой оппозиции возлагали не меньшие надежды, их ожидала полная катастрофа. Сталин давно тайно переманил на свою сторону секретаря московской партийной организации, зиновьевского протеже Н.А. Угланова, который уже в течение длительного времени вел двойную игру, а 5 декабря на московской предсъездовской конференции со всей партийной верхушкой столицы открыто перешел на сторону сталинцев.

Это был тяжелейший удар по оппозиции, который сразу свел ее и без того призрачные шансы на победу к нулю. Зиновьевцы пытались исправить положение и накануне открытия XIV съезда 12 декабря ленинградское руководство решилось обратиться с «Декларацией» к руководству московской организации с предложением без ведома ЦК обсудить важнейшие политические вопросы и совместно выступить на съезде. Фракция «новой оппозиции» приобрела свои окончательные формы.

Было бы неверным полагать, что борьба в дискуссии происходила между мобилизованным аппаратом сталинского Цека и беззаветными подвижниками из «новой оппозиции», вооруженными только своими благородными идеями. Здесь столкнулись два принципиальных, но разноуровневых типа политической организации. Оппозиционеры в приватных разговорах охотно признавали, что они не государственники, а революционеры и советскую форму государственности они рассматривают лишь как неизбежное зло, необходимое для организации в СССР материальной и политической базы мировой революции[737]. Тащить всех трудящихся Востока и Запада в мировую революцию и марксистский социализм на плечах русского мужика — эта доктрина, глубоко чуждая большинству населения России, открыто заявила о себе в выступлениях лидеров левой оппозиции после смерти Ленина. В целом позитивный и долгожданный для всех базовых слоев советского общества процесс перехода от революционаризма к государственной политике в их оценке был негативным. Они, безусловно, не являлись государственниками, но их революционаризм также требует конкретной оценки. Революционеры не могут действовать без организации, и они ее создали. Их организация имела не государственную, не партийную и даже не ведомственную природу, а носила клановый, едва ли не групповой, характер.

У Зиновьева вся постройка держалась на клановом принципе подбора кадров и все, в конечном счете, зависело от степени личной преданности ставленника, что, разумеется, не давало никаких гарантий от «неожиданностей», подобных измене Угланова. Сталинская группировка олицетворяла более высокую ступень организации — госаппарат в его штатной сердцевине. Партийный аппарат среди всей бюрократии носил универсальный, то есть государственный, а не ведомственный или клановый характер, он разрушал ведомственность и клановость. Это была уже государственная система, институт, который в меньшей степени зависел от воли отдельных людей и который закономерно продемонстрировал во внутрипартийной борьбе преимущества, так сказать, «прогресса» над «варварством», превосходство цивилизованных форм организации. В истории всегда власть учреждений была предпочтительнее власти лиц.

Новая генерация функционеров, пришедшая в руководство партии и государства в годы нэпа, была уже иного склада, нежели того требовал интернациональный социализм. Она легко попадала под влияние чисто государственных соображений и не только явственно их защищала, но и стремилась проводить в жизнь с крайне вредной для антигосударственных оппозиционеров последовательностью. Отсюда понятна постоянная забота сталинского партаппарата об обновлении партийных рядов, выдвижении активистов и воспитании новых руководящих кадров.

Выборы делегатов на съезд, проводившиеся в начале декабря на краевых и губернских партконференциях, определили послушный аппарату Цека состав XIV съезда и предрешили поражение «новой оппозиции», хотя этот съезд вошел в историю правящей партии как уникальный по накалу страстей и упорству борьбы. Киров в те дни писал жене, что «на съезде у нас идет отчаянная драка, такая, какой никогда не было»[738].

Генсек Сталин прочел довольно скромный отчетный доклад ЦК. Ленинградцы потребовали выслушать содоклад Зиновьева, который выступил с развернутым обоснованием тезиса о невозможности строительства социализма в одной экономически отсталой стране. Каменев от лица оппозиции выступил за возвращение Секретариата ЦК к его первоначальному состоянию технического, исполняющего органа и возрождение полновластного Политбюро, которое объединяло бы всех политиков партии: «Мы не можем считать нормальным и думаем, что это вредно для партии, если будет продолжаться такое положение, когда Секретариат объединяет и политику и организацию и фактически предрешает политику»[739].

Главной целью оппозиционеров на съезде было отстранение от руководства партии сталинской группировки. Они добивались снятия Сталина с поста генерального секретаря ЦК, мотивируя тем, что он не способен обеспечить единство партии и выражать волю ее большинства. Но Ленинград в 1925 году не обладал силой и влиянием Петрограда 1917 года. Сталинской фракции удалось изолировать ленинградскую делегацию, практически единственную, поддержавшую выступление «новой оппозиции», а затем добиться одобрения съездом политической и организационной линии ЦК РКП(б). В резолюции по отчету ЦК съезд подтвердил курс на построение полного социалистического общества в СССР в условиях капиталистического окружения.

Однако для окончательного торжества над оппозицией этого было мало. Требовалось разгромить зиновьевцев на их территории — в ленинградской организации. Еще в дни съезда Цека принял решение о назначении ответственным редактором «Ленинградской правды» своего доверенного И.И. Скворцова-Степанова. В Ленинград была направлена группа представителей ЦК из числа делегатов съезда с целью пропаганды решений съезда и организации кампании по перевыборам руководства партийной организации. 5 января 1926 года ЦК партии утвердил новый состав секретариата ленинградского губкома и Северо-западного бюро ЦК во главе с С.М.Кировым. Аппарат Цека мобилизовал целую армию агитаторов, наводнивших партийные ячейки города и разъяснявших антиленинский характер зиновьевской группы. Делать это в обстановке открытой конфронтации было невероятно трудно. Разъяснявшие линию съезда ВКП(б) порой натыкались на встречные «разъяснения» зиновьевского актива при помощи кулаков. Новый состав Севзапбюро первым делом занялся расследованием многочисленных фактов «преследований партийцев, активно и безоговорочно проводящих и защищающих линию партии и решения съезда и критикующих позицию ленинградской делегации на съезде». Десятками примеров подтвердилось, что сторонников XIV съезда в Ленинграде подвергали нешуточным гонениям. У них отбирали литературу, грозили исключением из парторганизации, разгоняли собрания, избивали и увольняли с работы с мотивировкой: «Зато, что проводит линию, направленную против большинства актива района»[740].

В ходе неоднократных повторных собраний парторганизаций эмиссары Цека добивались осуждения позиции ленинградской делегации на съезде и одобрения решений съезда. Тот же Киров в письме Орджоникидзе от 16 января сообщал, что собрания порой принимают такой чрезвычайный характер, что в отдельных углах аудитории среди коммунистов дело доходит до настоящего мордобоя[741]. Начались перевыборы бюро парторганизаций и райкомов партии, где находились сторонники Зиновьева. Организационный разгром «новой оппозиции» продолжался на районных и уездных конференциях и завершился в начале февраля на 23-й губернской конференции в Ленинграде.

Зиновьев утратил свою главную опору, одновременно решением Политбюро с ключевого экономического поста был снят Каменев под предлогом упразднения должности председателя Совета Труда и Обороны. Другой видный оппозиционер Сокольников потерял портфель наркома финансов. С января 1926 года Сталин, имея устойчивое большинство и в Цека и в Политбюро, начал пожинать плоды своей многолетней работы. Однако вкус их оказался горек. Если в выборе путей и средств сокрушения политических соперников у генсека и его окружения сомнений почти не возникало, то по конкретным вопросам государственной политики таковых имелось великое множество. Партийная линия нэпа с трудом поддавалась произвольному выправлению. Непрерывная ожесточенная борьба с политическими противниками серьезно отравляла жизнь сталинской котерии, но вместе с тем, в некотором смысле и облегчала ее. В частности, в выборе устойчивых политических ориентиров. Если надпочвенная левая оппозиция в лице Троцкого бросала лозунг «сверхиндустриализации» то, естественно, реакция Цека шла в обратном направлении — на «укрепление союза рабочих и крестьян». Если та же левая, но уже в лицах Зиновьева и Каменева, поднимала знамя «мировой революции», то в ответ звучал призыв — даешь «опору на собственные силы». Опосредованным образом внутрипартийная борьба с левыми благотворно влияла на крестьянскую политику государства, заставляя углублять принципы новой экономической политики.

Условия нэпа полагали два крайних принципа, из которых постепенно оформилась та дилемма, в чьих тисках сталинское руководство будет извиваться до конца всего периода. То есть либо суровый нажим на имущее крестьянство, как предлагал Троцкий и его восприемники из «новой оппозиции», либо создание этому крестьянству возможности для беспрепятственного накопления и далее «стричь» частное хозяйство во имя индустриализации по мере его укрепления. Последний вариант был грамотно сформулирован наркомфином Сокольниковым и несколько позже приобрел скандальное звучание в призыве «Обогащайтесь!», сорвавшемся у Бухарина в апреле 1925 года на собрании актива московской парторганизации.

Отрицательная, но заметно заторможенная реакция Сталина на вульгарность «любимца партии» говорит о том, что в 1925―1926 годах, в пик внимания партии к частному хозяйству, эта линия могла бы быть позитивно воспринята большинством руководства, если бы она не была столь вопиюще неполитичной в обстановке борьбы с левыми. Возможно, Сталин сознательно подставил Бухарина, заставив его пойти его на то, чтобы прощупать почву под идею и в случае чего принять удар на себя. По свидетельству Молотова и других, Сталин часто проделывал такие фокусы со своими помощниками, даже полагая их партийным долгом прикрытие генерального секретаря. В этот период сталинское большинство в ЦК было максимально открыто к восприятию правосоциалистических идей. В том же году ЦКК признала допустимой для членов партии работу маклерами на бирже, но с тем, чтобы получаемое маклерами вознаграждение не превышало партийного максимума[742].

Правый уклон сталинской группировки имел социальную основу в усиливающемся недовольстве крестьян нэповскими условиями пресловутого «союза» с рабочими. В крестьянстве в начале 1925 года были популярны разговоры о том, что рабочим не удалось бы в Октябре взять власть, так как их была маленькая кучка. Буржуазия была свергнута крестьянскими сыновьями-солдатами, а теперь рабочие забыли о крестьянах и их помощи сыновьями и хлебом и заявляют, что они главные борцы с царизмом и буржуазией[743]. Среди комсомольских активистов набирала популярность теория «двух партий», коммунистической (рабочей) и второй, чисто крестьянской, защищающей крестьянские требования.

Губком крестьянской Воронежской губернии в своем письме к своим партийным организациям в январе 1925 года указывал на противоречия между крестьянством и рабочими. Крестьяне ставят вопрос перед коммунистами в деревне о преимуществах и привилегиях рабочего класса: «У них, де, восьмичасовой рабочий день, бесплатное лечение, с них не берут налогов и пр.» Деревенские коммунисты иногда идут на поводу подобных ламентаций, соглашаются с крестьянами и полагают, что средством укрепления смычки является увеличение рабочего дня в промышленности до 9―10 часов. В последние годы партия принимает все меры по укреплению смычки рабочих с крестьянами. Советское правительство по директивам партии провело денежную реформу, проводит линию на удешевление промтоваров и т. п. Но 8-часовой рабочий день должен остаться таким же незыблемым завоеванием рабочего класса, как земля для крестьян, и в этом случае не может быть и речи об уступках в главных завоеваниях рабочих и крестьян в Октябрьской революции[744].

Среди рабочих были популярны встречные разговоры о том, что в связи с лозунгом «лицом к деревне» партия берет крестьянский уклон: «Нас забыли, делают все, что угодно, только не для рабочего»[745]. Партийный аппарат еще пребывал в замешательстве после дискуссии с Троцким и нуждался в четких ориентирах. Из Вятки в ЦК сообщали, что до последнего времени решения последнего пленума ЦК и лозунг «лицом к деревне» не были достаточно ясно поняты, особенно среди уездных и волостных работников. Среди партийцев было много разговоров, не представляют ли собой последние решения ЦК политического нэпа, не взят ли слишком большой уклон в сторону крестьянства и т. д. Уездные партруководители говорили, что Советы надо держать в партийных руках, а активность крестьянства направить по линии добровольных обществ. Говорили о борьбе с кулацкой активностью. Нэп на глазах исчерпывал свои возможности, обострял противоречия и переставал служить базой для социального компромисса, превращаясь в тормоз для дальнейшего развития.

В апреле 1925 года XIV партийная конференция скромно сказала о необходимости быстрых темпов развития металлопромышленности. Затем в мае пленум ЦК и III Всесоюзный съезд Советов поставили ряд конкретных вопросов об обновлении основных фондов промышленности. Через год в апреле 1926-го очередной пленум ЦК, в условиях более комфортных и свободных от необходимости оглядываться на оппозицию, вновь подтвердил курс на ускоренный рост группы «А» в промышленности. Однако, источники роста еще по-прежнему предполагалось отыскивать в толщах нэпа. Пленум воспроизвел иллюзию того, что «экспроприация непроизводительных классов (буржуазии и дворянства), аннулирование долгов, сосредоточение доходов от промышленности, госторговли (внутренней и внешней) и всей кредитной системы в руках государства и т. п. — сами по себе дают возможность такого накопления внутри страны, которое обеспечивает для социалистического строительства темп развития индустрии»[746].

Эта длинная сентенция может служить примером совершенно необоснованного оптимизма. Результаты экспроприации и аннулирования долгов были в свое время успешно истрачены на революцию. В действительности оставалось только третье — манипулировать ценами в условиях фактической монополии торговли, да еще это загадочное «т. п.», чье содержание станет вполне понятным даже самим авторам резолюции только через несколько лет. А до того Политбюро еще целых три года будет пытаться изыскивать внутренние резервы путем маневрирования ценами, эмиссий, внутренних займов и тому подобной финансовой вольтижировки.

Известный экономист из эмиграции писал об эффективности национализации в России, которая позволила провести быстрое восстановление экономики в Совдепии[747]. «Национализация, даже в большевистских руках, блестяще себя оправдала», — утверждал Пешехонов и как основной аргумент приводил данные о том, что народное хозяйство России приблизилось к довоенному уровню. Это вызвало полемику и понятное осуждение в кругах эмиграции.

К осени 1926 года в партийных документах было официально закреплено, что промышленность СССР достигла довоенного уровня. XV конференция ВКП(б), заседавшая в октябре-ноябре 1926 года, постановила в относительно минимальный исторический срок «нагнать, а затем и превзойти» уровень индустриального развития передовых капиталистических стран. Источники вновь были указаны те же, что и на апрельском пленуме ЦК: накопления госпромышленности, бюджетное перераспределение средств из других отраслей в пользу промышленности, привлечение сбережений населения через займы. То есть все методы, основанные на «огромных возможностях нового общественного строя», на возможности полного государственного произвола в национализированном секторе, финансах и торговле. В принципе все это было реально, но чересчур виртуозно и тонко для тогдашнего госаппарата, чьи «огромные возможности» тащили за собой еще более гигантские недостатки в виде его ископаемой, первобытной громоздкости и неповоротливости.

Поскольку в новом Политбюро еще оставались надежды на то, что средства для индустриализации промышленность сможет заработать сама, то весьма чреватый последствиями вариант налогового обложения деревни был отвергнут. Перелистали Ильича и вспомнили, что в последние годы им владела идея «тейлоризации» производства. Но слишком одиозный термин, заимствованный из организации капиталистической потогонной системы, был неподходящим для страны «диктатуры пролетариата» по чисто идеологическим соображениям, поэтому кампания получила более благозвучное название «рационализации» промышленного производства, и была признана главным условием увеличения внутрипромышленных накоплений.

Обюрокрачивание явилось неприятной, но неизбежной стороной того же процесса централизации партийной власти. Деловая потребность в усилении централизма и личной ответственности в партии чувствовалась на каждом уровне партийно-орденской организации.

11―18 мая 1925 года в ЦК РКП(б) прошло совещание заведующих отделами губкомов, обкомов и крайкомов. Совещание проводилось после XIV конференции партии и было составлено по случаю из делегатов III съезда Советов. В это время в общепартийном порядке выдвигался вопрос о том, чтобы съезды Советов созывать раз в два года. «А то, — говорили в начальственных кругах, — ездим, ездим, а работать на местах будет Николай Чудотворец». Самым слабым местом в работе парторганизаций было признано недостаточное вовлечение в практическую работу широких кадров беспартийных крестьян и их выдвижение на ответственную работу. Аппарат стремился расширить свою социальную базу[748].

Докладчик замзаворграспредом Хатаевич информировал собравшихся о продолжении разработки номенклатуры должностей. Прежняя номенклатура только намечала определенные градации работников без точных указаний. Например, в промышленности определялись 500 директоров крупнейших предприятий, но каких именно не уточнялось. Местные организации не могли понять, кого должен назначать ЦК партии, а какие должностные портфели находятся в их распоряжении. Из-за этого происходили недоразумения. На местах назначали — а в центре это объявляли самоуправством. Предстояло составить конкретный перечень тех предприятий и учреждений, которые входят в ту или иную номенклатуру[749].

Участники совещания особенное внимание и добрую половину своих эмоций отдали вопросам условий работы и быта партийцев, где сохранялась нездоровая ситуация. Отмечалось учащение случаев самоубийств ответработников-коммунистов на почве перегрузок в работе. Например, секретарь костромского губкома К. Бухарин сообщал в Цека летом 1926 года, что за последние месяцы в комсомольской и в партийной организациях участились случаи самоубийств. Стреляются и травятся как рабочие от станка, так и ответственные работники. Причины самоубийств носят личный характер (семейная измена, тяжелые условия жизни, запои). Состоялись показательные суды над самоубийцами, которые проходили очень оживленно, рабочие принимали активное участие, но самоубийства не прекращаются[750].

Обследование условий жизни около 140 ответственных душ в Москве показало, что рабочий день ответработника длится от 13 до 16 часов и главное, на что уходит время, — это разнообразные заседания и комиссии. Один товарищ скрупулезно зафиксировал, сколько времени у него уходит на разные присутствия, и вышло, что в течение одной недели он тратил на заседания более 10 часов в день. Низовые активисты тем и заняты, что бегают с заседания на заседание и, естественно, ни в одном не могут принять делового участия. Мало спят и уже ничего не читают, поэтому беспартийные обгоняют активистов в грамотности. Львиная доля обращений партактива по болезни — заболевания нервной системы, связанные с работой[751]. Колоссальное количество разного рода общественных организаций, как кораллы (или моллюски — это по настроению), облепили производственные коллективы. На совещании приводились факты. Например, в Москве, на фабрике «Динамо» при наличии 200 членов партии имелась 61 организация (от Доброхима до кружка хорового пения). Следовательно, в среднем на каждую приходилось по 3―4 действительных партийца. Но это только в среднем, иные сверхактивные партийцы — 7―8 % от общего числа имели единовременно от 5 до 10 архиважных для социализма общественных поручений.

Торжествовала логика коллективного бюрократизма, и пролетарские центры здесь служили боевым образцом. Так, в механической мастерской № 2 Тульского оружейного завода, где работало около 300 человек, в среднем ежемесячно проходило 83 разнообразных собрания. Нетрудно прикинуть, что это составляет в среднем 3―4 собрания в день. В столице, на упомянутом «Динамо», созывалось 113 различных заседаний в месяц. Здесь на активистов приходилось до 10 заседаний в день и это только в пределах родного предприятия, после этого иные правофланговые спешили на заседания в район и в город[752]. Сплошь и рядом устанавливались такие факты, что товарищи неделями не появляются дома, хотя и жилье рядом. У комактивистов в семьях процветала безотцовщина и свирепели жены.

Совещание завотделами губкомов задумалось над проблемой, как спасать актив, и при этом не посягая на святое. Но ничего не выходило. Высказывались предложения в левом духе, что число заседаний не сокращать, а привлекать к работе беспартийных. Хорошо бы, реагировали справа, но беспартийные не рвутся. Раскритиковали опыт Иваново-Вознесенска, где централизованно единым благочестивым днем всех собраний назначили субботу. От того напряженность в быту партийных ткачей только возросла: беспартийные после трудовой недели, весело помахивая вениками, шли в баню, а партийные — тоже париться, но на собрания. Получалось совсем несправедливо и негигиенично. К тому же налицо политически вредный отрыв актива от масс. Докладчик Хатаевич на совещании строго выговаривал: «Надо, чтобы рабочий-партиец также ходил в баню в субботу, как и все беспартийные рабочие»[753].

После долгих прений выяснилась общая заинтересованность в том, чтобы избавиться от эпидемии заседаний. Генеральная линия тоже понятна — необходимо сократить количество комиссий. Но как? Поистине сфинксова загадка. Даже московской столице с ее бюрократической искушенностью было не под силу без помутнения рассудка указать, что конкретно подлежит упразднению в каждом из сотен Краснококшайсков и Царевосанчурсков. По заведенной традиции полагалось бы в целях сокращения комиссий везде создать еще по одной комиссии, но озарение пришло свыше. Договорились о нижеследующем, чтобы созывать все комиссии, если только отсутствует возможность уладить вопрос в порядке личной договоренности руководителей. «Необходимо более полно практиковать единоличное разрешение вопросов», для чего поднять на должную высоту подготовку вопросов в аппарате и секретариатах ответственных лиц[754]. Так торжество коллективизма неумолимо вело к сужению демократии и возвышению принципа единоначалия и роли аппарата. Бюрократический ковчег несло через комиссионный океан к твердому материку секретарской воли и автократического управления.

Позже выводы совещания были одобрены на заседании Оргбюро, где Хатаевич доложил все основное, что было озвучено на совещании и сделал вывод: Господствует «бюрократическая демократия», по каждому вопросу создают комиссии, собирают заседания[755]. С тех пор, когда из схемы власти исчезла Божья воля и помазание, верхам понравилось растворять политическую ответственность, прятать концы политических решений в коллективной ответственности. Бюро, совещания, съезды и т. п. составляли немаловажное условие для комфортного существования бюрократии, боязливой на любую персональную ответственность.

Обсуждение вопроса на Оргбюро забрело в тот же тупик, непонятно, как, по каким принципам регламентировать и ограничивать общественную активность партийцев, где критерии? Веско высказался Сталин: «Надо поставить вопрос об искоренении навыков дублирования работы, об искоренении навыков болтать без конца и ничего не решать, об искоренении навыков снимать с себя ответственность и перелагать ее на комиссии, которые ничего не решают и ответственности не несут». Хорошо бы во главе комиссии по искоренению комиссий поставить Цюрупу, который ненавидит эти комиссии и постоянно ругается. Администратор он великолепный и будет резать эти комиссии[756].

В 1926 году после разгрома «новой оппозиции», отрешения ее от бремени власти и очищения от бюрократической скверны, зиновьевцам уже ничто не мешало солидаризироваться с Троцким на основе его тезиса о бюрократическом перерождении партаппарата, к которому еще ранее примкнули остатки группировок децистов, «рабочей оппозиции» и «Рабочей группы». С весны 1926 года из этой разношерстной среды, из остатков двух кланов некогда могущественных вождей начала оформляться единая троцкистско-зиновьевская оппозиция.

На апрельском 1926 года пленуме ЦК ВКП(б) Троцкий и Зиновьев выступили общим фронтом против большинства ЦК по вопросам индустриализации. Требовали принятия программы форсированной индустриализации. То же повторилось и на последующем июльском пленуме ЦК. Троцкий, Зиновьев и Каменев стали совместно выступать на заседаниях Политбюро, в различных районах страны устраивались конспиративные собрания для выработки тактики борьбы с большинством ЦК и его аппаратом. В лесу под Москвой, на даче у участника оппозиции М.М. Лашевича было организовано нелегальное фракционное совещание, где звучали призывы к объединению для наступления на сталинскую фракцию в ЦК. (Здесь вспоминается, что этот самый Лашевич в феврале 1921 года, как член Петросовета и РВСР, накануне Кронштадта делал доклад о ситуации в Петрограде, в котором осудил бастующих рабочих и называл их контрреволюционерами.)

Оживление деятельности оппозиции было специально рассмотрено в июле 1926 года объединенным пленумом ЦК и ЦКК. После доклада секретаря ЦК Куйбышева с заявлением от имени 13 оппозиционеров выступил Троцкий. Заявление «13-ти» явило собой платформу объединенного троцкистско-зиновьевского блока. Она включала в себя критику официального тезиса о возможности построения социализма в СССР, который был назван «сомнительным новшеством», и обвинение партийно-государственного аппарата в буржуазном перерождении.

Подавляющим большинством пленум осудил деятельность оппозиции, чья растущая фракционность, по определению пленума, «привела к игре с идеей двух партий»[757]. В специальной резолюции пленума «По делу тов. Лашевича и др. и о единстве партии» констатировалось, что все нити фракционных шагов оппозиции ведут к аппарату Исполкома Коминтерна во главе с членом Политбюро Зиновьевым. За фракционную деятельность Зиновьев был исключен из Политбюро. В состав высшей партийной коллегии в качестве кандидатов были введены пять сторонников Сталина. Сталин готовился вырвать у оппозиции единственный сохранившийся в ее руках аппарат Исполкома Коминтерна.

7 июля Секретариат утвердил новое положение о Центральной контрольной комиссии ВКП(б) и местных КК. С первых же слов нового положения всем должно было быть предельно ясно, что в отныне контрольные комиссии в первую очередь ориентируются на «решительную борьбу со всякого рода антипартийными группировками и с проявлениями фракционности внутри партии и содействие изживанию склок. Выпрямление линии поведения, как целых организаций, так и отдельных членов партии». Во втором эшелоне упоминались тривиальные для нэпа задачи борьбы с некоммунистическими поступками, обрастанием, моральной распущенностью и т. д. Но Сталин не был бы верен самому себе, если бы не добавил в документ мотивы про борьбу с бюрократическими извращениями в работе партаппарата и привлечение к ответственности лиц, препятствующих проведению в жизнь принципа внутрипартийной демократии. В результате карающий меч партаппарата приобретал обоюдоострую форму, самую лучшую в сумятице ближнего боя, в котором не сразу поймешь: где свои, а где враги — где злостный оппозиционер, а где преданный номенклатурщик[758].

Оппозиционеры попробовали действовать в низах и овладеть некоторыми первичными организациями партии. Партаппарат, уверенный в своих силах, пошел на организацию обсуждения решений июльского объединенного пленума ЦК и ЦКК в низовых партколлективах. Первоначально в Москве состоялось собрание партактива московской организации, затем в июле-августе развернулась кампания по обсуждению пленума на районных и уездных активах, а потом и по первичным ячейкам. Несмотря на отпускной летний период в обсуждении принял участие почти весь наличный состав организаций (по Москве — около 50 %, в деревенских ячейках — до 95 % от общего состава)[759].

Лейтмотив официальных выступлений — за единство партии против раскольничества. Выступающие, в большинстве из проверенных рабочих, опасались, что оппозиционеры сумеют отколоть часть партии и дискуссия может превратиться в инструмент раскола. Поэтому активисты из очень важной ячейки ОГПУ вообще говорили, что возвращение к вопросам, по которым у партии есть ясное решение, ни к чему и дискуссию следует ограничить. (Профессиональный взгляд. Понятно, что в этом деле помощь чекистов имела бы исключительное значение.)

Особые надежды оппозиция возлагала на партийные организации Красной армии, где еще должны были помнить своего славного вождя Троцкого. Но именно поэтому аппаратом Цека в армии была проведена особенно тщательная работа, которая принесла свои плоды. Некоторые военные организации прямо заявляли, что надежды некоторых представителей оппозиции, что коммунисты армии будут опорой оппозиции в борьбе с партией, — никогда не сбудутся. «Тов. Троцкий претендует в вожди — безнадежное для него дело», — подобное слышалось на многих военных собраниях. Исключение Зиновьева из состава Политбюро в большинстве случаев приветствовалось, но вместе с тем укреплялось недоумение: «Кажется странным и непонятным, как это так — пленум ЦК открыто заявляет, что Троцкий является главой оппозиции и все-таки остается в Политбюро»[760].

В противоположность оживленному поведению сторонников линии ЦК, приверженцы оппозиции отмалчивались. Так, в Замоскворечье, как и в Хамовниках, до открытого выступления в защиту оппозиции осмелел только один голос и лишь на Красной Пресне — целых три. Однако именно оппозиционерам принадлежало большое количество анонимных записок, поданных в президиумы собраний, которые зачастую носили не только антицековский, но и прямо антисоветский характер. Кроме этого единая тактическая линия сторонников оппозиции совершенно очевидно и повсеместно проявилась в их демонстративном уходе с собраний перед голосованием.

Обыватели московских районов в своих почтовых ящиках обнаруживали подметные воззвания за подписью «Ленинград». В листовках типа «прочти и передай другому» говорилось: «Товарищи! ЦК ВКП(б) обвиняет в оппозиции часть нашей организации, которая видя неправильную линию ЦК ВКП(б) открыто об этом говорит. Несомненно, что линия ЦК неправильная. Спросите об этом любого рабочего с завода и он скажет, что ЦК ведет к старому, буржуазному миру народы Социалистического Союза. ЦК ведет к гибели и партию и государство. Посмотрите, послушайте и вы увидите, что Крупская и Зиновьев правы» и т. д.[761]

В Костроме в августе один из выступавших в защиту Зиновьева и Лашевича заметил, что Политбюро шесть месяцев не руководило государством, в результате возникла трещина в государственном финансовом плане, покачнулся червонец, увеличилось количество растрат, рабочий класс вытесняется из горсоветов[762].

Времена меняются, изменялась и тактика оппозиции. Как докладывал секретарь курского губкома Лепа, в Белгороде «люди вели подкоп против партии, работали внешне за ЦК, а по существу против него, работа была подпольная, строго рассчитанная с точки зрения конспирации». Однако, конспирация обнаружила прореху в лице самого руководителя оппозиционной группы Нечаева, который, возвращаясь с курорта, в поезде разболтал случайному спутнику о том, что у него есть верная группа в 8 человек, которая рассчитывает захватить руководство белгородским горкомом. Спутник написал о слышанном в ЦК партии, откуда последовал телефонный звонок в курский губком. Комиссия губкома выяснила, что белгородские конспираторы занимались «индивидуальной обработкой» партийцев в духе оппозиции, дескать, Сталин — это Бонапарт, партией управляют сталинские аппаратчики, из Ленинграда выслали 6 тысяч оппозиционеров и т. д. Но дальше таких разговоров и распространения оппозиционной литературы группа пойти не успела[763].

Вообще поведение белгородской организации в дискуссии 1926 года вызывало крайнюю обеспокоенность в губернии и привлекало повышенное внимание аппаратчиков из Москвы. В ноябре во время обсуждения итогов XV конференции ВКП(б), белгородскую аудиторию живо интересовал вопрос: нет ли в борьбе с оппозицией национальной подкладки? То есть если ранее в ЦК «преимуществовали» евреи, то теперь Сталин тянет за собой кавказцев — Микоян, Орджоникидзе. Некоторые просто высказывали убеждение, что реально идет борьба евреев с кавказцами. Звучали выступления местных оппозиционеров. Некий Межевикин мешал все вместе: и построение социализма, и жен ответственных работников с бюрократизмом, а закончил утверждением, что у нас нет ничего социалистического и социализма мы не построим. Партсобрание с удовольствием слушало это и смеялось во время таких выступлений[764].

В ходе дискуссии 1926 года с особенной остротой и, прежде всего в коллективах «самого прогрессивного» класса в обществе, обнажился национальный аспект партийных проблем. «Наблюдающийся за последнее время рост антисемитских настроений нашел свое отражение среди отдельных групп коммунистов. Причем, при обсуждении решений пленума, со стороны ряда товарищей делались попытки (исключительно в записках) объяснить внутрипартийные разногласия на почве национальной розни», — говорилось в сводке МК партии. В некоторых ячейках происхождение оппозиции объясняли тем, что входящие в нее евреи хотят захватить власть и повести свою еврейскую политику. В коммунистическом коллективе «Серпа и молота» толковали: «Корень — на почве национальных трений, а остальное — надстройка». На Красной Пресне рабочие прямолинейно утверждали, что в оппозиции объединяются евреи для захвата власти в свои руки и их де надо осадить и ЦК делает правильно, но слабо, надо их совсем гнать из партии[765].

Национальные проблемы и утопические элементы идеологии русской революции давали диковинные чевенгурские плоды, гибрид высоких теорий и обыденного сознания. Еще до нэпа при обсуждении письма ЦК о «верхах и низах» провинциальные партийцы порой вопреки авторитетам научного коммунизма, уяснив только начала общественных теорий, решали перейти к бесклассовому и безнациональному обществу в революционном, точнее, революционном порядке. Так, сердобская уездная конференция РКП(б) в феврале 1921 года без обиняков постановила: «Считать всех членов партии ответственными советскими и партийными работниками… Жестоко бороться со всякими различиями членов партии, вызвавшими пресловутые названия: верхи и низы, интеллигенты, рабочие, русские, евреи, латыши и т. д.»[766] Сердобские коммунисты как-то упустили из виду то обстоятельство, что если интеллигента все же можно склонить к тому, чтобы высморкаться в пясть, а пролетария уговорить примерить галстук и шляпу, то в последнем случае придется тягаться с самим Создателем, который когда-то счел за благо разделение людей на языки и народы.

Словом, для послереволюционного периода в России и СССР как никогда ранее стала актуальной известная неловкая ситуация, характерная для новейшего времени, когда официальное мнение обязывает трепетно относиться к самобытности каждой самой мелкой народности и в то же время полагает неприличным обращать внимание на различия в повседневной жизни и, что важнее, в политическом поведении представителей различных национальностей. Между тем, указанные различия бывают весьма существенными и порой способны в массовом сознании выступать на первый план по своему значению.

Эмигрантские газеты часто писали о моральном и идейном разложении партии: «Партия состарилась и выдохлась». Особое значение в деле разложения партии сыграл антисемитизм, который как-то вдруг для сторонних наблюдателей примерно с начала 1926 года бурно вспыхнул в рядах партии и внес в них значительное смятение. С поражением ранее влиятельных Зиновьева и Каменева некоторые партийцы из рабочих коллективов перестали стесняться в выражении своего отношения к нерусским товарищам. «В настоящее время антисемитизм в коммунистических рядах распространенное бытовое явление, с которым партия уже и не пытается справиться»[767].

Примером путаного и нервозного самочувствия трудящихся масс периода дискуссии с левой оппозицией служит письмо одного активного «рабкора» в комиссию ЦИК СССР по улучшению советского аппарата. Корреспондент, оставшийся анонимным, искренне стремится помочь поправить отношения между властью и обществом: «Тов. Стекловым (Нахамкесом) упомянуто в своей статье об "оппозиционности" страны. Такая есть. Причинами ее служат: 1) Еврейский вопрос. Озлобление против евреев в стране громадное и оно может, конечно, вылиться в очень нежелательные формы. Еврейское засилье всем бросается в глаза. Весь госаппарат в их руках, печать, все лучшие места, финансовые учреждения. Ведут себя заправилы возмутительно — сейчас же за собой тянут целый хвост евреев. Дело страдает — это всем ясно и злоба, ненависть растет. Все указывает на ряд законов, изданных в пользу евреев. Например, о наделении землей; перемена фамилий; переименование театра в Еврейский государственный и пр. 2) Безработица. Безработные скоро выйдут на улицу. Грабежи усилились. В очередях раздаются погромные призывы. 3) Квартирный вопрос. В Москве и др. городах за исключением Ленинграда, он страшно острый. Всюду нарекания на протекционизм в этом вопросе. Одни живут очень свободно, а другим дышать нечем. Евреи едут отовсюду к нам. 4) Протекционизм. [Процветает] всюду, а между тем жалуются, что людей нет. В то же время все места замещают по протекции людьми неподготовленными, не знающими и дело страдает. 5) Налоги. И городское население и деревня изнемогают от налогов. Селькоров бьют, потому что они освещают дело неправильно и портят его. В деревне все симпатии не у советской власти и там оппозиционное настроение несомненно. 6) Недоверие власти. Власть что ни день меняет свои распоряжения. "Всерьез и надолго" — у всех на памяти. Все хотят твердой, правдивой (не жидовской) власти. 7) Произвол во всем и в суде, и в налогах, в квартирном вопросе. Законности нет, она только на бумаге для очковтирательства. 8) Показные стороны — всюду и везде очковтирательство. Кто умеет кричать, быть нахальным тому и дорога открыта, а скромным труженикам нет хода. И т. д. и т. д. Нужны: Свобода печати, свобода слова, свобода торговли и право собственности. Троцкому место не в ссылке, а в правительстве»[768]. Словом, начал за упокой — против евреев, закончил за здравие — Троцкого в правительство. Из-под пера безымянного рабкора вышла полноценная иллюстрация к противоречиям массового сознания, которое пребывало в смятении, недовольстве и эклектическом хаосе.

Нельзя сказать, что вражда в аппарате по национальному признаку была чем-то исключительным в отношении еврейских функционеров. Национальные трения среди аппаратчиков оказались присущими для новой власти в любом национальном образовании СССР. Причем славяно-еврейские противоречия не являлись самыми обостренными. Их можно было бы назвать образцовыми по сравнению, например, с положением в госаппарате и парторганизациях уральско-поволжских автономных образований, где вражда порой доходила до вооруженного противостояния русских, татар и башкир. Проблема русских с евреями заключалась в том, что она возникла в границах коренной России и на славянской этнической территории. Традиционное почвенничество «титульного» населения не принимало и активно отторгало некоторые интернациональные элементы революции и, вместе с тем, национальную клановость, которые несли с собой представители еврейской общины. Здесь Сталин без особого нажима со своей стороны и больших усилий аппарата (в котором, кстати, сохранился заметный процент еврейских функционеров) легко использовал антисемитский настрой партийных низов в борьбе против троцкистско-зиновьевской оппозиции. Причем сам Сталин принципиальным антисемитом не был, следует вспомнить, что он уроженец края, где антисемитизма практически никогда не знали. Возможно потому, что еврейская диаспора, издавна проживавшая в Грузии, занималась не шинкарством и ростовщичеством, а была вовлечена в производительный крестьянский труд, наряду с коренным населением[769].

Осенью 1926 года сталинским окружением вновь под флагом борьбы с фракционностью и за единство партийных рядов была инсценирована дискуссионная кампания. Дискуссия, проведенная по отработанной схеме, дала возможность подготовить и поставить вопрос об оппозиции на октябрьском объединенном пленуме ЦК и ЦКК. пленум утвердил проект постановления, предложенный Кировым от имени членов ЦК — ленинградцев, в котором работа Зиновьева в Коммунистическом Интернационале признавалась невозможной ввиду того, что он не выражает линии ВКП(б) в Коминтерне. Постановление освобождало Троцкого от обязанностей члена Политбюро, а Каменева — кандидата в члены Политбюро. Теперь существование лидеров левой оппозиции не ограждало неписаное правило, что члены Политбюро и их окружение освобождаются от контроля аппарата Цека и прочих компетентных органов. Состоявшаяся вскоре XV конференция ВКП(б) приняла развернутую резолюцию «Об оппозиционном блоке в ВКП(б)». Лозунг о построении социализма в одной стране окончательно приобрел статус официальной политики. Троцкистско-зиновьевский блок не получил на конференции ни одного голоса, что свидетельствовало о повсеместном вытеснении оппозиции из партийных органов среднего уровня.

Новый всплеск активности оппозиции вызвало серьезное поражение китайских коммунистов в результате провала одобренной сталинским руководством политики союза компартии Китая с Гоминьданом. В конце мая 1927 года Троцкий, Зиновьев, Смилга, Евдокимов и другие направили в Политбюро ЦК письмо-платформу, подписанное 83 участниками троцкистско-зиновьевского блока. По их мнению, провалы сталинского руководства на внешнеполитической арене являлись бесспорным свидетельством неверности политики ЦК в принципе, В заявлении «83-х» теория о возможности построения социализма в одной стране объявлялась мелкобуржуазной и не имеющей ничего общего с марксизмом-ленинизмом. «Неправильная политика ускоряет рост враждебных пролетарской диктатуре сил: кулака, нэпмана, бюрократа. Это ведет к невозможности использовать в должной мере и должным образом имеющиеся в стране материальные ресурсы для промышленности и всего государственного хозяйства… приводит к усилению капиталистических элементов в хозяйстве Советского Союза — особенно в деревне»[770].

Основным условием для разрешения насущных вопросов в области хозяйственного строительства оппозиционеры называли оживление внутрипартийной демократии и усиление живой связи партии с рабочим классом. Установившийся внутрипартийный режим ослабляет диктатуру пролетариата в ее классовой основе, заявляла оппозиция. В июне 1927 на заседании Президиума ЦКК ВКП(б) Троцкий обвинил партийное руководство в термидорианстве — перерождении.

Объединенная оппозиция пыталась восторжествовать на просчетах сталинского руководства, однако, если внимательно присмотреться к политике сталинской команды в 1926 году и сопоставить ее с программой левой оппозиции, то очевиден тот факт, что правящее большинство на деле приняло к исполнению и практически реализовало все основные пожелания оппозиции. Политика раскрепощения частного хозяйства резко пошла под гору, ограничения по выборам в Советы обеспечивали усиление административного нажима на деревню, налоговый пресс был нажат до отказа, цены на промтовары в соотношении с ценами на сельскую продукцию достигли предельной высоты. И, наконец, даже то требование оппозиции, которое было публично ошельмовано как демагогия, также принято — на восстановление промышленности был ассигнован звонкий «миллиард».

Оппозиция играла роль того пугала, под прикрытием которого реальные мероприятия власти казались умеренными при всем их максимализме. Новый 1927 год поставил перед ней очередной вопрос: как выйти из того тупика, в который завела страну реализация программы оппозиции? Сталин и его команда начали обнаруживать намерения существенной корректировки политики вправо. Эмигрантская пресса сверхчутко отозвалась на некоторые места из доклада Сталина 7 декабря 1926 года на VII расширенном пленуме ИККИ, где говорилось о допущении «новой буржуазии», использовании ее опыта и знаний для советского хозяйственного строительства[771]. В этом увидели возвещение союза Политбюро с новой нэпмановской буржуазией и сделали вывод, что в Кремле «ее величество реакция положила все четыре копыта на престол власти»[772]. Казалось, в унисон этому звучали и заявления руководителя промышленности, председателя ВСНХ Куйбышева о необходимости предоставления больших оперативных возможностей отдельным государственным предприятиям и выведения из-под мелочной опеки централизованных трестов.

Начало 1927 года ознаменовалось для политики Политбюро некоей мучительной двусмысленностью, которая вскоре переросла в неприкрытую растерянность и дезориентацию. Весной линия Политбюро потерпела двойное поражение: внутри страны, где выяснился окончательный провал политики ценового нажима на деревню, и на международной сцене в результате унизительных скандалов в Англии и сокрушительного поражения в Китае. Как тогда острили по аналогии с 1904 годом, Кантон для большевиков стал «Мукденом». Все это на время ослабило нажим на левую оппозицию. Троцкий был вновь возвращен в Главконцесском и дело дошло до того, что редакция «Большевика» сочла возможным поместить дискуссионные статьи Преображенского и Смилги, которые жестоко издевались над Бухариным и Микояном, одержавшими такую блестящую «победу» над оппозиционерами, обвинявшимися в политике повышения цен, а в результате сами привели к громадному раздвижению ценовых «ножниц».

Наиболее нетерпеливая часть эмиграции описывала состояние недовольного общества в Союзе и ставила утешительные для себя, но фантастические диагнозы о близкой кончине сталинской группировки и, что совсем невероятное, победы Троцкого. Еще 27 мая 1927 года «Тревоги и надежды» правокадетской газеты «Руль» сошлись в нетерпеливой уверенности в том, что «положение создалось такое, что уже можно и нужно думать о том, кто будет наследником советской власти». П.Струве в «Возрождении» от 24 мая высказывал сомнение в возможности быстрых перемен в СССР. Однако и он «ясно видел», как «советчина приближается к своему неизбежному концу». Оппоненты режима, как правило, в своих прогнозах ошибаются во временных рамках его существования. Они остро чувствуют недостатки и противоречия общественной системы, но точно так же, как и апологеты, не до конца понимают ее объективное содержание и не видят масштаба тех задач, которые данная система при всех своих противоречиях призвана решить. Только тогда, когда эти задачи выполнены, наступает пора обострения имманентных противоречий социальной системы и снятия отношений при сохранении достигнутого уровня вещественного развития.

Вначале, с 1923 года борьба среди наследников Ленина происходила в среде посвященных, в тайниках высших учреждений, затем Троцкий попытался перенести ее в более широкие партийные аудитории. В 1925 году «новая оппозиция» придала борьбе совершенно невиданный со времен дискуссии о профсоюзах охват и масштаб, чем ускорила свое устранение от участия в руководстве страны. Однако, сплотившиеся левые не склонили знамен и в 1926 году развили подпольную работу в партии, появились намеки на «теневой» фракционный аппарат в недрах нового троцкистско-зиновьевского блока. Наконец, обессилев безответно биться в кулуарах охваченной Сталиным партийной структуры, левые оппозиционеры, ободренные кризисом 1927 года, решили искать опоры в массах. Затишью пришел конец. 9 мая Зиновьев, выступая на формально непартийном собрании, посвященном дню печати, обратился с апелляцией к беспартийным против партии и ее руководящих органов, тем самым, нарушив «все традиции большевистской партии и элементарную партийную дисциплину»[773].

Политика вышла на улицу. Подхватив почин Зиновьева, 9 июня Троцкий выступил на демонстрации, устроенной оппозицией на Ярославском вокзале под предлогом проводов Смилги, получившего ссыльное назначение на Дальний Восток. При этом пылкие обличительные речи лидера оппозиции слушали не только оппозиционеры, но и случайная публика, находившаяся на вокзале. Смысл речей был один: долой сталинскую диктатуру, долой Политбюро. Тысячная толпа, горячие аплодисменты — все это было так близко бывшему кумиру революционной толпы. После этого на июньском заседании Президиума ЦКК Троцкий выдвинул «совершенно неслыханные клеветнические» обвинения партии в термидорианстве[774], как было отмечено в постановлении ЦК-ЦКК.

Обвинения, кстати сказать, были давно «слыханные». Почти два года назад секретарь ленинградского губкома партии сторонник Зиновьева Залуцкий уже открыто выступил с обвинениями сталинского большинства в ЦК в перерождении и термидорианстве. Однако только Троцкому было дано возвысить их звучание до нужного принципиального уровня, достигающего «ушей» политаппарата.

Странно и вместе с тем типично для 1920-х годов переплелись судьбы этих двух незаурядных людей. Во время гражданской войны комиссар Залуцкий был едва не расстрелян по приказу Троцкого за побег семи офицеров на Восточном фронте. В 1921 году получило скандальную огласку дело об аресте секретарем Президиума ВЦИК Залуцким часового в Кремле за нарушение устава гарнизонной службы. Троцкий на Политбюро обвинил Залуцкого в том, что он «закомиссарился». Залуцкий в ответ попросил снять его с ответственной работы и отправить к станку: «Я русский квалифицированный рабочий, там я выработал свою революционную гордость и свое пролетарское самолюбие, там я не закомиссаривался, тогда туда и прошу вернуть меня». Залуцкий назвал коменданта Кремля «комендантом Троцкого»[775].

В дискуссии 1923―1924 года Залуцкий, уже будучи секретарем петроградского губкома, проявил себя одним из самых непримиримых противников Троцкого. Его энергичные письма Сталину лежали в основе важных постановлений Оргбюро против ПУРа и военного ведомства. В январе 1924 года в Петрограде на областном партсовещании, подводя итоги дискуссии, Залуцкий говорил о переоценке Троцким исторического значения резолюции ЦК-ЦКК о партстроительстве. Залуцкий тогда возмущался несуразным противопоставлением партийной молодежи старикам, говорил о фракционной политике оппозиции, о лживости намеков на вырождение старой партийной гвардии, о неправильном обвинении аппарата, об оппортунизме оппозиции и ее непонимании государственного и классового положения компартии, о лживой спекуляции лозунгом о засилье аппарата для взбудораживания массы и т. п.[776] Словом, когда-то было трудно сыскать людей, более враждебно настроенных друг к другу. Теперь они оказались в одном политическом лагере. Их свел воедино один мощный процесс становления новой бюрократической элиты — это реальное движение эпохи, которое отбрасывало непригодных или поставивших не на ту «лошадь» и временно объединяло их в оппозицию.

Изначально обвинение Троцким сталинского аппарата в термидоре имело в виду прежде всего тот процесс в партии, который выразился в росте слоя отделившихся от массы, обеспеченных, связавшихся с непролетарскими кругами и довольных своим социальным положением большевиков, аналогичных слою разжиревших якобинцев, которые стали отчасти опорой и исполнительным аппаратом термидорианского переворота 1794 года. Появилась верхушка, оторвавшаяся от масс, бравировавшая своим рабочим происхождением и представлявшая из себя чиновников от пролетариев, отчасти развращенных политиканством и интригами.

«Термидор». Это запретное сменовеховское слово с легкой руки левой оппозиции на какое-то время прочно вошло в словесный обиход компартии, утвердилось на страницах советской печати и было подхвачено заинтересованными наблюдателями на Западе. Кремль оказался в осаде гула о буржуазном перерождении. Пестрая братия оппозиционеров рассчитывала дать уничтожающую характеристику сталинскому аппарату с помощью яркого образа давно отгремевшей эпохи. Эмиграция пыталась разгадать зыбкими путями исторических аналогий то невиданное, что вошло в историю с властью Партии-ордена. Между тем, метод исторической аналогии, насколько он нагляден и доходчив, ровно настолько и условен, поскольку специфика исторического развития как раз и заключается в том, что оно никогда конкретно не повторяет себя.

Троцкий это хорошо понимал, поэтому его раздумья о большевистском «термидоре» всегда сопровождались тучей оговорок и пространными толкованиями эпизодов европейской истории, помогавшими свести исторические концы с его субъективными идеалистическими началами. Троцкий, со свойственным ему полемическим даром и задором политического бойца, предложил на суд истории свою талантливую ограниченность. Лично для него революция закончилась и начался «ползучий термидор» с отстранением Ленина от дел и началом триумфа Сталина. «Сталинизм вырос путем разрыва с ленинизмом», — утверждал он[777], намекая на свое узурпированное право быть революционным наследником вождя.

Однако он не мог предоставить никаких серьезных доказательств к тому, чтобы в качестве шкалы измерения революционности можно было взять интересы и политические амбиции именно его, Троцкого. По ходу гигантских событий, развернувшихся в России с февраля 1917 года, в стороне оказалось очень много политических сил и замечательных лиц, чей бескорыстный общественный идеализм был обижен естественным ходом революционных перемен. За внутрикоммунистической полемикой вокруг «термидора» внимательно следили за рубежом, в частности среди социал-демократической эмиграции. У этих же не было никаких оснований делать поблажку и самому Ленину. Те самые откровения о перерождении партии, бюрократизме аппарата и т. п., которые вдруг посетили Троцкого после 1922 года, гораздо ранее, еще в 1918 году прозвучали как обвинения большевиков в измене социалистической революции и комиссародержавии в исполнении лидеров меньшевизма (и эсеров также), когда Лев Давидович сам пером и мечом непримиримо боролся с ними.

Троцкий, хотя и с оговорками, но все же до конца верил (обязан был верить), что в СССР, несмотря на бюрократическое засилье, имеется и «диктатура пролетариата» и происходит «социалистическое строительство». Меньшевистским ортодоксальным схематикам была еще менее понятна природа грандиозных процессов, совершающихся в Советском Союзе. Даже будучи изрядно битыми судьбой, безжалостно выбросившей их на задворки революции, они упорно в своем видении пытались исходить из старозаветной марксистской ортодоксии, истолкованной так, что весь свет стоит на пролетариате и буржуазии и более в нем никаких иных чудес нету. Подобная упрямая ограниченность приводила меньшевиков к выводам навроде того, что русская революция, как и французская, носит буржуазный характер и что, следовательно, «термидор» по всем пунктам налицо. Теоретики из «Социалистического вестника» возвещали о перерождении большевиков и о «термидоре» в том смысле, что они, большевики, через нэп ведут буржуазию к восстановлению господства[778]. Известные заявления Сталина в том духе, что социал-демократы «арестовываются у нас», а новую буржуазию «мы допускаем», заставили меньшевиков выйти из себя от негодования, и были признаны ими как циничная формула буржуазного перерождения. «Перечитайте ваши собственные речи! Прислушайтесь к утробному рыку оваций и ругани, несущемуся со скамей съезда, занятых вашими аппаратчиками и чиновниками! Присмотритесь, наконец, к организованным вашими "молодцами" "рабочим депутациям" с пошлейшими подарками… со старорежимными славословиями начальству и проклятиями оппозиционным супостатам и с неизменной просьбишкой о местных "пользах и нуждах" в заключение льстивых речей! Надо поистине сильно "переродиться", чтобы не учуять во всем этом зловонного духа "термидора"»[779].

До самого начала «революции сверху» «Соцвестник» авторитетно рассматривал Сталина как объективного выразителя интересов смелеющей буржуазии. Дескать, Сталин уверен, что буржуазию он поймал и использует в интересах диктатуры, но это то, как мужик поймал медведя за хвост. Д.Далина, который позволил себе отступить от схемы и усомниться в том, что советский режим является системой власти имущих классов и власть по-прежнему остается рабочей, а нэпманов гоняют в Нарым[780], его коллективно заели на страницах «Соцвестника».

Сравнение нэповской буржуазии с медведем, конечно, с головой выдает натурфилософов из меньшевистского лагеря. Это был не медведь, а пресловутая кошка, страшнее которой зверя не было для социал-демократической оппозиции, которая в целом всегда отличалась покорным следованием западнической марксистской доктрине и поразительным непониманием самостоятельной роли государства в принципе и его господствующего положения в России в особенности. До того, как на Западе появились первые известия о коллективизации, эсдеки в большинстве были убеждены в том, что их буржуазная «кошка» угрожает съесть диктатуру с потрохами, поскольку диктатура не в состоянии срастись ни с одним классом в силу чудовищного бюрократизма. В конце концов, прогнозировал «Вестник», она окажется неспособной удовлетворить ни один класс населения и будет становиться все более «чужеродным» телом и тем самым подготовит свое падение.

Очевидно, что марксистская доктрина в итоге настолько обессилила меньшевизм и лишила его идеологов элементарных наблюдательных свойств, что для них куда-то пропала вся тысячелетняя история России, где государство и его бюрократия всегда были настолько «органичны» и самостоятельны, что не они, а зачастую общество было вынуждено приспосабливаться к ним.

Марксистская абсолютизация связи государства с интересами имущих классов превратилась как у эмиграции, так и левой оппозиции в СССР в глухое непонимание связи социальных низов и государственной власти. В России искони верховной власти стоило только шевельнуть пальцем, чтобы вся ярость низов обрушилась на элиту общества, на непосредственных притеснителей, которые бы вздумали отобрать у государства частицу самодержавной власти, посягнуть на деспотизм государя в пользу своих классовых интересов.

Троцкого обвиняли в недооценке крестьянства, поскольку тот не верил в его революционность. Верно, недооценка внутренних сил русской революции у Троцкого была, но объективно она происходила не из недооценки крестьянства, а из того же непонимания природы российского государства. Слепота, имеющая своим вирусом некоторые постулаты западного марксизма, для которого было характерным игнорирование особой самостоятельной роли государства. Даже у Маркса полного понимания этого не было, только Каутский позднее высказывался в том духе, что государственная бюрократия иногда обретает такую силу, что способна возвышаться над общественно и экономически господствующими классами.

Троцкий вместе с Лениным сумел дальше Оторваться от доктринального марксизма и поэтому сумел быть несколько проницательней своих социал-демократических коллег по несчастью. Впоследствии он признавал, что бюрократия и буржуазия являются прямыми конкурентами по отношению к прибавочному продукту и бюрократия ревнивым оком следит за процессом обогащения буржуазных слоев деревни и города[781].

В этом пункте он оказался гораздо ближе к либеральным критикам советского режима, которые проявляли традиционную ясность ума, будучи не «у дел», и отсутствием которой они так ярко блистали на политических небосводах семнадцатого года. Революция Милюкова, Керенского, Струве закончилась уже давно, гораздо раньше революции Дана и Троцкого, поэтому их личная беспристрастность и даже безразличность к нюансам борьбы внутри в целом отвратительной им коммунистической верхушки придавали оценкам либеральной эмиграции более масштабный и независимый характер.

Как такового «термидора» нет, писали милюковские «Последние новости», сама коммунистическая власть не эволюционирует и либеральные изменения в ее политике в 1921 и 1924―1925 годах носят характер вынужденного отступления под мощным социальным давлением крестьянства[782].

В России «термидора» нет, подтверждало «Возрождение» Струве, нэп — это фальсификация термидора. «Изменение хозяйственной политики без видоизменения политического режима было лишь тактическим ходом… На смену "коммунизма военного" явился "коммунизм в перчатках"»[783].

Среди всей эмигрантской плеяды, пожалуй, газета Милюкова наиболее основательно подтверждала ученое реноме ее редактора, помещая на своих страницах без салонной злобы и уличного зубоскальства наиболее взвешенные оценки положения в СССР: «Суть сталинизма совсем не в вынужденных уступках крестьянству, а наоборот: в попытке сохранить партийное самодержавие в России… Вот для чего нужна теория о "возможности социализма в одной стране", во имя которой и сохраняется деспотический режим и деятельность Коминтерна в качестве охранителя "первой пролетарской республики"»[784].

Большевистского «термидора» нет, коммунистическая власть сохраняет свои принципы, признавала в большинстве либеральная эмиграция. Однако ее деятелей, бывших небожителей русского политического Олимпа, очень остро волновал вопрос о главном содержании революции и причинах ее трансформации в большевизм. Многие критики большевизма постепенно избавлялись от порожденного уязвленной субъективностью характерного нетерпения, выражавшегося в поверхностной абсолютизации внутренних противоречий в СССР и ожидании вспышки народного гнева, который сметет ненавистную диктатуру с лица матушки-России. Постепенно приходило понимание органичности и даже «народности» диктатуры в Советском Союзе. Массы практически никогда не бывают против диктатур, но обычно возмущаются их содержанием или инородностью. Патримониальный уклад всегда устраивал население Руси. Если и бунтовали, то речь всегда шла о характере власти и ее методах, от нее требовали «правды» и «милости». Требовали гарантий — бояре толковали о мудрых советниках царя, земщина настаивала на сословно-представительных институтах при верховной власти.

В 1922 году социал-демократический патриарх К.Каутский заметил о большевиках: «Удивляются прочности их режима, но ведь эта прочность имеет своей основой не жизненные силы руководимой большевиками революции, а то обстоятельство, что, как только большевики усмотрели, что революция идет к концу, они не задумываясь взяли на себя функцию контрреволюции». До Каутского, теория о контрреволюционности большевизма была сформулирована В.М. Черновым, вскоре после его эмиграции из России в 1920 году. В статье «Революция и контрреволюция» Чернов утверждал: «Октябрьской революции не было. Был октябрьский переворот. Он был преддверием, драпирующейся в красные цвета, но самой доподлинной контрреволюции»[785]. Тут получили выход известные толки о начале русской контрреволюции, которые можно было часто услышать среди социалистов почти сразу после 25 октября, а среди кадетов даже после 25 апреля 1917 года, когда министр Милюков получил бессрочный отпуск[786].

Подобный непривычный для заграницы взгляд, в терминах, ласкающих слух эмиграции, был с пониманием воспринят в либерально-революционной среде, чей политический капитал развеял Октябрьский переворот. Керенский, для которого весьма проницательные мысли и глубокие эмоции были в изгнании далеко не редкостью, очень близко подошел к пониманию проблемы. Он писал: «В большевизм, как государственный строй изошло дореволюционное самодержавие»[787]. Если из этой фразы бывшего премьера удалить заметную долю злобного сарказма в отношении тех, кто так бесцеремонно вышвырнул его с политической авансцены, то очевидно, что Керенский вплотную приблизился к объективной оценке главного содержания революционных перемен в стране.

Революция — это явление калейдоскопическое, многомерное и может дать множество ответов на вопрос о том, что считать ее содержанием. Если критерием ее главного содержания полагать принципиальное отрицание старой системы, то, безусловно, в этом случае исторически правы либералы и «любовник революции» Керенский отвергнут ею несправедливо. Но если за основу принять то соображение, что конкретное общество не может, не способно так просто изменять свою природу и не меняет ее, а лишь обновляет, восходя на новый уровень своих специфических противоречий; если революция — это возмущение против оторвавшихся от «почвы» и ведущих к разрушению системы разлагающихся общественных элит; если революция прежде всего носит характер социального и политического обновления системы, то в этом случае есть смысл присмотреться к историческим аргументам большевизма.

Несмотря на сложное переплетение социальных интересов и пестроту политических знамен, эти две соперничающие принципиальные линии в революции — системная и историческая, четко обнаруживают свое последовательное развитие с февраля 1917 года. Революция воспарила над дымящейся землей усилиями практически всех слоев общества, от петроградской вдовы-солдатки до титулованных убийц Распутина. И вначале, в порыве почти всеобщего братского единения, обществу показалось, что оно заслуживает избавления от старорежимного административного гнета и теперь может и будет жить без унижающего достоинство гражданина государственного насилия. Но в течение всего лишь одного года полицейский городовой из самого жалкого существа на земле, презренного «фараона», стал вновь самым желанным героем театральных постановок, чье одно появление на сцене вызывало бурю аплодисментов у публики, быстро возжаждавшей твердого государственного порядка.

У французского мыслителя Г. Ле-Бона имеется отрывок, который замечателен не только содержанием, но и тем, что последовательно обратил на себя внимание двух главнейших деятелей эпохи революции, находившихся уже не у дел, вступивших, так сказать, в стадию заключительной рефлексии. Речь идет о цитате из «Психологии социализма», приведенной известным генералом А.И. Деникиным в его «Очерках русской смуты» и жирно подчеркнутой их еще более известным читателем — В.И. Лениным. Ле-Бон пишет: «Как человек не может выбирать себе возраста, так и народы не могут выбирать свои учреждения. Они подчиняются тем, к которым их обязывает их прошлое, их верования, экономические законы, среда, в которой они живут. Что народ в данную минуту может разрушить путем насильственной революции учреждения, переставшие ему нравиться — это не раз наблюдалось в истории. Но чего история никогда еще не показывала, это чтобы новые учреждения, искусственно навязанные силой, держались сколько-нибудь прочно и продолжительно. Спустя короткое время — все прошлое вновь входит в силу, так как мы всецело созданы этим прошлым, и оно является нашим верховным властителем»[788].

Большевики отчасти сознательно, отчасти по неумолимой логике развязавшейся борьбы, проделали кровавую чистку общества, удалив ту самоценную социальную ржавчину, которая наслоилась на систему в эпоху послепетровской империи. Ранее 1725 года конкретных предпосылок революции отыскать нельзя. Патерналистский архетип российской цивилизации, доведенный до абсолюта Петром I, был большевиками сохранен и модернизирован. Даже русская эмиграция, ее наиболее умная часть, несмотря на личную трагедию, связанную с революцией, вынуждена была сказать устами Милюкова: «Русская революция есть патологическая форма подъема России на высшую ступень культурного существования»[789].

Революция вспыхнула под знаменем свободы против прогнившей системы, обветшавшего государства, разложившейся царской бюрократии и привела к социальному обновлению и модернизации государственного устройства. Поэтому пресловутого «термидора» в его исконном значении как прихода к власти буржуазии не было и в России быть не могло. Революция должна была умереть, однако применительно к историческому своеобразию России реакция могла носить не буржуазный, а только бюрократический характер. Такой «термидор», понимаемый в широком смысле слова как отступление революции, возврат к основам национальной традиции, безусловно состоялся. В этом «термидоре» не было яркой даты календаря, день «термидора» обратился в длинный и тягучий процесс, вобравший в себя и «18 брюмера» нового диктатора страны. Вначале избавление от буржуазного либерализма и социалистического демократизма, затем отторжение апологетов «мировой революции» и постановка вопроса о модернизации страны на почву — опора на собственные силы под мудреным лозунгом строительства социализма в одной стране. В переводе на язык экономики это означало резкое ограничение потребления и концентрация прибавочного продукта в распоряжении государства, развитие методов внеэкономического принуждения и соответствующий рост удельного веса бюрократии в обществе.

Троцкий, пытаясь поставить свою публицистику на твердый теоретический фундамент, квалифицировал советскую систему, сложившуюся в 1920―1930-х годах, как «бюрократический абсолютизм». Однако в этом определении сохранился весьма характерный для идеологии Троцкого элемент случайности по отношению к системе, в становлении которой вначале он играл гораздо большую роль, нежели Сталин. В некотором смысле Троцкий действительно мог считаться законным наследником Ленина, поскольку после смерти вождя именно на его долю выпало олицетворение ужаса и ненависти по поводу дела рук своих, этой несокрушимой бюрократической громады.

Сталин и Троцкий — это фактически две половинки Ленина. Один остался в роли архитектора системы, другой — был отброшен ходом вещей как ненужная рефлексия в период мобилизации всех сил. После дискуссии 1920-го года Троцкий никогда откровенно не признавал и не мог признать в силу объективных причин и субъективных качеств, что бюрократический аппарат, с которым он вел непримиримую войну, не есть нечто случайное, а закономерный итог всей, и его в том числе, революционной деятельности. По этой же причине все «мемории» Троцкого построены на пережевывании одних и тех же фабул и сюжетов в поиске и обосновании пресловутых «случайностей», которые заставили революцию отклониться от «правильного» пути.

Десятилетний опыт большевистской диктатуры неопровержимо показал, что ахиллесова пята всех теорий захвата власти революционно-социалистическим меньшинством совсем не в трудностях исходного момента захвата и даже не в проблеме удержания власти этим меньшинством в течение долгого времени, а в невозможности сохранить меньшинству, пришедшему к власти, свой первоначальный характер. Меняются обстоятельства, изменяется и субъект власти, и это позитивно. Трудно вообразить, что могло произойти, если бы революционные террористы 1918 года оставались у власти все 70 лет советского коммунизма.

Повторять вслед за Троцким о «бюрократическом абсолютизме», это значит суживать постановку проблемы и не замечать той огромной исторической и социальной базы, на которую опирался этот абсолютизм. Массы, наряду с аппаратом, образовывали живое противоречие этой системы, были ее равноправными творцами, опорой и источником сил, а все вместе — представляли единое государство. То, что бюрократия не была вполне свободна в своем «абсолютизме», показывает ее незавидная участь в 1937 году. Бюрократию, как и массы, также истощала эта всеобщая мобилизационная система, и она с заметным вздохом облегчения в 53-м году проводила в последний путь вознесенного кумира, в свою очередь полностью выработавшего свой человеческий ресурс.

Это исторически не случайное и имевшее глубокие национальные корни явление заслуживает того, чтобы быть названным системой «государственного абсолютизма». Ибо она, как никакая другая, очищенная от напластовавшейся сословной пестроты, вековых пережитков и высокой культуры, примитивная и неумолимая, воплощая свою принципиальную суть, механически и безжалостно шла к своей цели.

После укрепления организационного ядра партии в первой половине 1920-х годов, вторую половину десятилетия аппарат посвятил хлопотам по повышению качества низовых партийных структур. Совершенствовался сбор информации, налаживался строгий учет коммунистов. Теперь в аппарат Цека уже не поступали с мест всякие самодеятельные сочинения, зачастую исполненные на бланках старых квитанций, где царское почтовое ведомство или же какое-нибудь сметенное революционной бурей пароходное общество оставили на обороте в распоряжении секретарей парткомов достаточно места для демонстрации особенностей дореволюционного начального и церковноприходского образования. Поступала стандартная документация, чьи колонки и параграфы максимально поощряли, но вместе с тем и вводили в строгие рамки пестрый творческий потенциал местных секретарей. Каждый член и кандидат уже довольно многочисленной партии был «натурализован» в ее рядах на определенном уровне соответствующей карточкой, хранившейся в зависимости от «масштаба» коммуниста в шкафах укома, губкома или же в сейфе на Старой площади — в Цека.

В условиях поставленного на конвейер кадрового подбора для ускоренного конструирования госаппарата, неожиданно большой вес стали приобретать чисто технические отрасли партийной работы. Так, в этом деле неожиданно видную роль приобрел скромный Статистический отдел ЦК. Налаживая учет кадров, отдел был вынужден разрабатывать некие критерии и приоритеты, а те, в свою очередь, уже влияли на определение принципов партстроительства и далее — на их реализацию. Статистика отчасти стала диктовать каноны и определять, какие элементы старорежимного общества имеют больше прав на место в «ковчеге» грядущего строя. Некоторые пояснения по этому поводу можно отыскать в архивах Статистического отдела ЦК, который очень активно функционировал в 1920-е годы, в период внутрипартийной борьбы, времена чисток, массовых призывов и других кампаний.

В приложение к циркуляру ЦК ВКП(б) от 12 августа 1925 года Статотдел издал любопытную инструкцию об определении социального положения членов и кандидатов в члены партии. Инструкция, за подписью заведующей отделом Е. Смиттен, гласила, что члены партии и кандидаты в члены партии, а также вступающие в партию по своему социальному положению в учетно-статистических материалах должны относиться к одной из трех следующих групп: а) рабочие, б) крестьяне, в) служащие. Лица, которых по социальному положению нельзя отнести ни к одной из основных групп, объединяются в смешанную группу — г) «прочие». Убедительно подчеркивалось, что «никакая другая классификация коммунистов в статистических разработках не допускается»[790].

Надо думать, что в перспективе построения бесклассового общества этих «прочих» кустарей, домохозяек и т. д. должна была в первую очередь постигнуть участь аннигиляции. Такая заслуженная перед революцией прослойка общества, как интеллигенция, уже совершенно исчезла из статистической жизни. Одно из многочисленных примечаний к параграфам инструкции, призванным разогнать туманы с горизонтов социального планирования, а также уладить некоторые недоразумения между статистическими особенностями аппаратного языка и сутью дела, поясняло, что интеллигенция не выделяется в особую группу, а относится к группе «служащих»[791]. Впрочем, ясности от этого больше не стало, поскольку категория «служащих» осеняла собой такой пестрый социальный конгломерат, от действительных статских советников до швейцаров при департаменте в прошлом, что внедрение туда еще и интеллигенции, вопреки присущему ей общественно-просветительскому назначению, вносило большую путаницу. Во время подготовки изменений в Устав партии к XIV съезду выяснилась проблема, волновавшая многих из «классово ценных» слоев, которые попали в межеумочное положение. Такие жаловались, дескать, выдвинули из рабочих в красную интеллигенцию, а в партию уже не принимают — потому что интеллигент.

Нельзя утверждать, что здесь и с рабочими дело обстояло определенно благополучно. Учетно-статистический отдел отнюдь не принуждал рабочего для поддержания своего благородного социального реноме вечно стоять у станка и каждый раз предъявлять мозолистые руки с въевшимся металлом. Рабочий Статотдела ЦК мог уже давно подвизаться при портфеле или при нагане, но уверенно заявлять о себе в анкетах как о рабочем. Подобная двусмысленность вторгалась в партийные бумаги многочисленными противоречиями и наслоениями переходного периода. Дело в том, что за основу в определении социального положения коммуниста бралась его т. н. основная профессия, каковой признавался «тот род труда, который служил главным источником средств существования в течение наиболее продолжительного времени», а также, что очень важно, положение на производстве — наемный или самостоятельный труд. К примеру, тот же сапожник, который мало того, что резал руки дратвой и портил зрение в полутемном подвале своей мастерской и был лишен возможности наслаждаться продуктом казенной «монополии» в товарищеском коллективе обувного предприятия, то, к тому же, несмотря ни на какое мастерство и стаж, у него отбиралось почетное социальное положение «рабочего» и он как кустарь заносился в разряд «прочих». Вот, что называется, к обиде добавлять еще и оскорбление!

Не менее загадочной для непосвященных была социологическая ученость в отношении деревни. Так, далеко не все землепашцы и сеятели заносились в категорию «крестьян». Речь не о кулаках, этим в партии делать вообще было нечего, по идее. Но вот их наемные батраки или же трудящиеся на нивах государственных совхозов имели возможность возвыситься до самой престижной категории «рабочих», в то время как односельчане, облагораживавшие нелегким трудом поля в колхозе, в коммуне, а тем паче собственный надел, по расписанию Цека оставались в «крестьянах»[792].

Как можно догадаться из этой социологической премудрости, главным критерием, по которому определялось социальное положение коммуниста, являлась не профессия, не род занятий, а то, насколько в общественном разделении труда данный человек был зависим или самостоятелен, насколько он был свободен в распоряжении продуктами собственного труда. Иначе говоря, партаппарат в первую очередь интересовала привязанность человека к стихии свободного рынка и то, насколько велика была желательная степень его закрепощенности в системе универсального государственного хозяйства.

Подобная замысловатая инструкция, тем более предназначенная для низового аппарата, влекла за собой тучу разъяснений и примечаний, которые в свою очередь требовали еще больших усилий для понимания. Так, в одном из примечаний буквально говорится следующее: «Социальное положение коммуниста, т. е. его положение в производстве — основная профессия, дающая средства к существованию, не должно смешиваться с тем занятием или работой, которую коммунист ведет в данный момент, в данное время»[793].

Следовательно, надо понимать, зарабатывание средств к существованию, профессия — это одно, а выполняемая работа — это нечто иное. Парадоксальная формулировка, которая, очевидно, доставила немало хлопот низовому партактиву. Между тем, в этой кажущейся бессмыслице сошлись альфа и омега партийной социальной премудрости, сфокусировались общественные противоречия переходного периода, которые стали объективным источником двойной бухгалтерии в партийных документах.

Для того, чтобы уяснить это, очень важно отметить, что социальное положение коммуниста и его настоящий род занятий представляли собой не только разные, но порой удаленные на огромное расстояние понятия. Как растолковывалось в той же инструкции, если коммунист долгое время работал на заводе слесарем, а при соввласти стал директором этого завода, то по социальному положению он является рабочим, а по роду занятий — служащим. Но хорошо, если только директор завода, революция преподносила еще большие сюрпризы. Например, Клим Ворошилов в начале 1926 года в период борьбы сталинцев с «новой оппозицией» поехал в Ленинград, к питерским рабочим и «аккредитовался» там не как наркомвоенмор и член ЦК партии, а как свой брат-пролетарий. Настоящие рабочие, разумеется, чувствовали всю фальшь подобного маскарада и не принимали ее. Ворошилов в Ленинграде провалился.

Также примечательно, что любопытный пассаж о «профессии» и «работе» пропал из очередной редакции инструкции от 15 декабря 1926 года. Но двойная бухгалтерия оттого не исчезла, напротив, она превратилась в тройную. Редакция 1926 года содержала предупреждение, что социальное положение не надо путать с социальным происхождением[794]. В итоге, наряду с уже известными «социальным положением» и «родом занятий» полные права обрело «социальное происхождение».

Действительно, та переломная эпоха нередко демонстрировала образцы многоликости своих типажей, как, например, популярный М.И. Калинин — выходец из крестьян, по социальному положению рабочий, ну а по роду занятий, надо полагать, служащий. Три строки и четыре колонки, в которые обязано было умещаться все социальное разнообразие партии, на деле представляли богатейшие возможности для манипуляций и декорирования официальных отчетов. Однако, как известно, большие преимущества всегда влекут за собой и маленькие недостатки. По всей видимости, двенадцатиклеточная арифметика оставалась еще слишком сложной для низового актива и служила источником путаницы, в результате чего даже сам аппарат не мог получить должного представления о реальном положении дел. Оставалось только уповать на объективный процесс совершенствования социальной структуры общества, так сказать, продвижение к одноклеточному, бесклассовому идеалу, который совершался буквально на глазах. В очередном постановлении ЦК ВКП(б) от 13 марта 1928 года «Об определении социального положения коммунистов, принимаемых в партию» уже исчезли «прочие». В отношении тех, кто не мог быть отнесен ни к одной из трех оставшихся групп, должен был просто отмечаться тот конкретный вид трудового поприща, на котором они подвизались до вступления в партию (кустарь-ремесленник, домохозяйка, учащийся, нет профессии).

Подобное полуграмотное нормотворчество, заключавшее в себе неистощимые возможности для недоумений над аппаратной мыслью и эпистолой, на самом деле являлось отражением очень серьезного и нужного процесса формирования новой общественной пирамиды, в котором главная роль принадлежала партийным институтам. Поэтому в партийных постановлениях можно было неоднократно встретить строжайшее указание Цека: «Социальное положение принимаемых в партию определяется ячейкой и утверждается парткомом»[795].

Для того, чтобы избежать ошибок и злоупотреблений в столь важном, определяющем всю дальнейшую карьеру коммуниста деле определения социального положения, оно подвергалось тщательному регламентированию. Вначале каждая инструкция тащила за собой десяток страниц убористого текста с перечислением рабочих, крестьянских и учрежденческих профессий, откуда с любопытством можно было узнать, что среди металлистов имелись такие особые специальности, как болторезы, винторезы и гайкорезы, а у текстильщиков — банкаброшницы. Затем совершенствование регламентации повлекло за собой то, что, например, в инструкции 1928 года в тексте партийного документа при определении понятия цензовой промышленности можно было наткнуться буквально на следующее: «За помольную единицу считается размольный постав (жернова всякого размера или вальцевой станок при всяком числе валов)»[796].

В конце концов, инструкции уже отказывались принимать в себя разнообразные технологические детали индустриального производства, которые должны были служить партячейкам надежным руководством в отделении овец от козлищ. Компромисс между здравым смыслом и потребностью тщательной регламентации был найден в 1928 году, когда трудами Статотдела ЦК увидело свет замечательное издание, целая книга под названием «Словарь занятий лиц наемного труда», в «столбцах» которого по возможности наиболее полно был очерчен круг нового благородного сословия, из которого аппарат черпал надежные кадры для партии.

Сталин сокрушал своих противников подбором и расстановкой кадров, поэтому основы партийного строительства становились важнейшей из наук, которой, как и любой другой науке, требовались точные данные, эмпирическая база. Кривая роста рядов партии дала резкий скачок вверх не только в 1924 году, в связи с ленинским призывом, но и в 1925 году. За это время в РКП(б) вошло несколько сот тысяч новых членов (в 1924 — 316 тыс. и в 1925 — 322 тыс. человек) Затем наступило некоторое замедление в росте численности партии. Одной из причин этого являлась необходимость для низовых парторганизаций некоторым образом «переварить» огромное количество вступивших в порядке массовой кампании, адаптировать их к критериям типа среднего партийца, поскольку культурный, образовательный и политический уровень новичков был далеко не удовлетворительным.

Абсолютное количество членов и кандидатов в члены партии за время с XIV партсъезда по XV партконференцию увеличилось с 1 078 тыс. до 1 211 тыс., т. е. на 12,3 %. Таким образом, по сравнению с предшествующими годами, когда в 1924 году прирост был равен 63,6 %, а в 1925 — 39,7 %, 1926 год явился годом замедленного темпа численного роста ВПК(б). То же самое касается притока рабочих в партию, в 1926 году он заметно ослабел.

Нетрудно заметить, что массовые кампании по привлечению в партию новых коммунистов происходили в годы обострения внутрипартийной борьбы, усиления разногласий в верхушке партии. Сталинский аппарат искал массовую опору в борьбе против оппозиции, вовлекая в голосующие низовые коллективы все большее количество молодых, неискушенных в политических вопросах, но рвущихся к комиссарской карьере выходцев из социальных низов. Нужны были те, которые уже не помнили бы, сколь велики были заслуги перед революцией у Троцкого, сколь большой авторитет в руководстве партии ранее имели Зиновьев и Каменев. После разгрома «новой оппозиции», 1926 год был годом относительного затишья во внутрипартийной жизни, но в 1927-м году, в связи с внешнеполитическими провалами и неудачами во внутренней политике, борьба вновь стала обостряться. Соответственно, с 1927 года вновь начинается подъем кривой роста партии и активное вовлечение в нее рабочих с производства. В этом году в кандидаты было принято 114 тыс. рабочих, т. е. 64,7 % от всего количества вступивших (в 1926 году прирост рабочих составил только 4,9 % от общего количества)[797].

Весь период борьбы с левой оппозицией, пополнение из рабочих показало себя надежной опорой партаппарата. С 1927 года ЦК стал обращать особенное внимание на поддержание в партии нужного социального баланса. 16 августа на Оргбюро подробно разбирался вопрос о регулировании состава партии в связи с итогами партийной переписи, на обсуждении которого присутствовал даже Сталин, что для Оргбюро тогда было нечастым. Партперепись, она же скрытая чистка, обнаружила заметный выход из партии самых классово ценных кадров рабочих от станка[798].

В постановлении от 13 октября 1927 года ЦК предложил усилить вовлечение в партию рабочих с тем, чтобы в течение двух лет они смогли составить не менее половины общего состава партии. Через месяц Цека одобрил предложение ряда местных организаций о широком вовлечении в партию рабочих в ознаменование 10-летия Октябрьской революции. На 1 апреля 1928 года в партии из 1294 503 коммунистов по роду занятий насчитывалось 40,9 % рабочих и младшего обслуживающего персонала; 1,7 % батраков и сельхозрабочих; 12,4 % крестьян, занимающихся исключительно сельскохозяйственным трудом, а также совмещающих его с оплачиваемой выборной работой; 34,8 % служащих и 10,2 % прочих (кустари, учащиеся, военные, безработные и т. п.).

Так же, как в свое время «ленинский» призыв в партию, «октябрьский» призыв осени 1927 года увеличил процент рабочих в партии и понизил процент служащих. Тем не менее, и в результате этой последней массовой вербовки рабочих в партию пятидесятипроцентный барьер оказался недостижимым. В аппарате Цека ломали голову над вопросом, почему даже после массовых, незамысловатых в смысле всяких формальностей, приемов рабочих в партию, столь желанный пролетарий оставался в меньшинстве? Ответ Статотдела ЦК после долгих математических раздумий получался довольно незатейливым. Выходило, что сразу вслед за чрезмерно упрощенными и маловзыскательными рабочими призывами, партийные комитеты стремились восстановить резко падавший интеллектуальный и общественно-инициативный уровень своих ячеек путем приема массы служащих, «прорывался самотек» нерабочих элементов и заветные пропорции нарушались[799]. Например, в информационных письмах воронежского губкома парторганизациям и парткомам по вопросам внутрипартийной жизни в 1926-м году отмечался большой «напор» в партию со стороны служилого элемента. Служащих охотнее принимают в партию, чем рабочих от станка или крестьян от сохи, поскольку у них уровень грамотности выше, а также имеются полезные связи[800].

В 1928 году сам Цека забил тревогу по поводу некоторых результатов курса на «орабочение» партии, поскольку ощутимо проявилась тенденция к снижению в составе партии процента квалифицированных рабочих. Особенно это показали знаменитые массовые кампании «ленинского» 1924 и «октябрьского» 1927 года призывов в партию. Отмечалось, что среди кандидатов, вступивших в партию в порядке массовых призывов, удельный вес квалифицированных рабочих был примерно на 14 % ниже, чем среди остальных членов партии[801].

Кроме этого, у сталинского руководства, готовившего сплошную коллективизацию деревни и еще хорошо помнившего о событиях 1921 года в Кронштадте и Петрограде, не мог не вызывать беспокойства рост численности кандидатов-рабочих, имевших связь с деревней. Так, по данным Статистического отдела, среди неквалифицированных рабочих имели связь с землей (т. е. свои наделы в деревне) 15,3 %, среди полуквалифицированных — 15,9 %, среди квалифицированных кадров процент был ниже — 9,5 %[802]. В дальнейшем в Цека было окончательно признано нецелесообразным вовлечение рабочих в партию в порядке массовых кампаний. «Пополнение рядов партии… должно идти в порядке повседневной текущей работы партийных организаций над улучшением своего состава»[803].

Если в свое время действительный род занятий коммунистической массы мог внушать подозрения с точки зрения «диктатуры пролетариата» и спасительная двойная бухгалтерия с ее графой о социальном положении служила целям затушевывания растущих социальных противоречий, то теперь она является неплохим иллюстративным материалом для анализа реальных процессов дифференциации советского общества. По данным на 1 июля 1928 года рабочих по социальному положению насчитывалось более 800 тысяч из 1 418 060 членов и кандидатов в члены ВКП(б). То есть в партийных отчетах на полных правах могли фигурировать внушающие законный оптимизм 59,95 % рабочих от общей численности партии; крестьян— 21,8 %; служащих и прочих — 18,3 %. Однако сопоставление общего количества коммунистов-рабочих с числом действительных рабочих, занятых на производстве в промышленности и сельском хозяйстве, — 534 978 чел., несколько омрачало этот оптимизм. Оно говорило, что 33,2 % рабочих по социальному положению в настоящее время находятся вне производства материальных ценностей, т. е. на руководящей советской, хозяйственной или другой общественной работе, в вузах, Красной армии и т. п.[804] То есть так или иначе, но в глазах значительной (если не всей) массы членов компартии партийный билет являлся путевкой на переход из социальных низов в заветную категорию служащих, точнее, ответственных служащих партийно-государственного аппарата и хозяйственного управления.

В канун эпохальных событий, сплачивая ряды и настраивая партийный механизм к задачам «великого перелома», Цека партии указал своему аппарату досконально изучить причины, тормозящие вступление в партию столь желанных рабочих «от станка»[805]. В 1928 году Орграспред отмечал, что рабочие крайне редко мотивируют свое нежелание вступать в ВКП(б) принципиальным несогласием с партийной линией. Высказывается отрицательное отношение лишь к отдельным явлениям и конкретным мероприятиям правительства. В рабочей среде преобладает недовольство нарождением «красной буржуазии». Недовольные спрашивают: зачем в таком случае революцию делали? Вызывает протест кампания «рационализации» труда, которую называют восстановлением крепостного права. Помимо прочего было распространено традиционное для русского рабочего недовольство политикой государственного нажима на крестьян.

В массах утвердился нормативный подход к своим выдвиженцам, принимающим коммунистический постриг. Подавляющее большинство рабочих согласно со всеми общими мероприятиями партии и считают их правильными, но в то же время чутко реагируют на всякий, даже мелкий недостаток в работе как ячеек, так и отдельных коммунистов. Характерные представления рабочих о должном: партийцы — это все равно как монахи в монастыре, отрешившиеся от всего личного. В связи с этим многие не хотят принимать на себя бремя ответственности и образцовости в труде и быту. Рабочие оценивают партийцев совсем иначе, нежели беспартийного, как уже не вполне своего, а обладателя частицы ризы властных полномочий. Партийный и отдыхать должен иначе, рассуждали рабочие, теперь и в пивную не смей.

С одной стороны — к партии повышенные требования, с другой стороны — недовольство реальным положением вещей. Говорят так: «Линия у вас хорошая, да партийцы есть скверные». Партийцы ведут себя недостойно — не хочу идти в такую партию. «В моем цеху примерных партийцев нет за исключением единиц, а остальные совершенно не понимают звания коммуниста, недостойны его. Проявляют шкурничество, занимаются словоблудием и т. п.» «Повышенная требовательность к коммунистам и несоответствие их поведения с этими требованиями служит серьезным препятствием к вступлению рабочих в партию». Притом непартийные активисты приглядывают за советской копейкой: «Деньги-то государственные и мы государственные. Зачем же зря тратить?»[806]

Серьезной проблемой в партийном строительстве стало отчуждение коммунистов от беспартийных. Руководство Партии-ордена с кризиса 1921 года постоянно следило за тем, чтобы ее ряды не отгораживались крепостными стенами от базовых слоев общества, граница между Орденом и обществом должна была быть всегда проницаемой и проходимой в обе стороны. Рабочие жаловались, что в ячейке сидят партийцы и смотрят и смотрят каким-то зверем. Открытые партийные собрания редки и закрыты для посторонних, как раньше «дворянские». Партийцы обособились и не прислушиваются к массе, не считаются с беспартийными. Один рабочий поделился досадными наблюдениями: рядом работают два партийца, иногда говорят о чем-то между собой, а когда подходишь к ним — сразу замолкают. Много неискренности разлилось между массой и представителями власти, партийцами. С партактивом рабочий начал разговаривать так же, как раньше мужик приучился говорить со всякой властью — с кукишем в кармане. Более половины опрошенных рабочих (68 %) отговаривались от вступления в партию неграмотностью, возрастом, болезнями, семьей. В приемной комиссии Сокольнического района изумлялись: как-то принимали в партию одного железнодорожника, лет 55-ти, и когда расспрашивали его о 1905 годе — то выяснилось, что он ничего не знает о восстании, спрашивали о революции 1917 года — тоже ничего[807]. То ли это была неискренность рабочего и нежелание обсуждать тему, то ли парадоксы менталитета эпохи, когда события гигантского масштаба проходят невидимыми для обывательского глаза, настроенного на мелочи жизни.

С октября 1917-го в строительстве новой государственной структуры было три заметных волны заполнения вакансий выходцами из социальных низов и маргинальных слоев общества. В первую очередь это период непосредственно после октябрьского переворота, когда десятки тысяч человек были двинуты на государственные и партийные посты через Советы, профсоюзы и заводские комитеты. Далее был период гражданской войны, образование все новых и новых бюрократических структур, объединение все более обширных территорий, завоеванных Красной армией. Естественно, это потребовало нового массового призыва. Рабочие от станка и прочие стали активно выдвигаться на ответственную работу через те же Советы, профсоюзы, РКИ вне всяких штатов и твердо установленных норм. С этим периодом связана большая текучесть кадров, тысячные переброски из тыла на фронт, с фронта на транспорт и т. д. В этой текучке и неразберихе в госаппарат втерлось особенно много проходимцев, вившихся около комиссарских должностей. Третий заметный массовый прием рабочих и бывших красноармейцев (а зачастую и белогвардейцев) в госаппарат наступил в 1921 году, после завершения гражданской войны, когда пошло резкое сокращение достигшей в ходе войны пятимиллионного состава Красной армии. Этот прилив уже сверх меры обеспечил новую госструктуру кадрами. Появилась потребность в сокращении госаппарата.

Жизнь дает массу поводов относиться к этому явлению по-разному. С одной стороны, если отвлечься от мифологии бесклассового общества и самоуправляющегося государства-коммуны, стремление наиболее социально активных рабочих и крестьян обрести в партбилете опору для перехода в высшие, управленческие слои общества при всех общеизвестных предрассудках не может оцениваться исключительно негативно. Напротив, в значительной степени российское общество начала века именно потому вынашивало революцию, поскольку нуждалось в радикальной замене старой, деградировавшей в социально-генетическом плане, общественной элиты. Но с другой стороны, выдвиженчество рабочих и крестьян обескровливало эти классы, поскольку партия отбирала в свою структуру наиболее энергичных и подготовленных представителей низов. В результате этого сопротивляемость общества напору государственно-бюрократической машины несомненно снижалась, что способствовало утверждению ее всевластия и распространению негативных свойств, имманентных системе государственного абсолютизма.

Сталин долгое время придерживался заимствованной им у Ленина характерной тактики в достижении цели — он воздерживался принимать откровенные единоличные решения и всегда стремился добиваться нужного мнения большинства. Политика допускает, но не любит резких поворотов и избегает таковых, если к тому имеется возможность. Моментальное устранение владельцев легендарных и просто громких имен с политической сцены явилось бы чрезмерным потрясением для малоинформированной публики и осторожного аппарата. Сталину была гораздо выгоднее постепенная кампания по дискредитации левой оппозиции в глазах партийных и обывательских масс. Поэтому, как ни странно, но Политбюро долее всего оставалось самым «демократическим» учреждением в партии, поскольку пленумы ЦК, конференции, благодаря тщательной работе аппарата, давно отличались требуемым единодушием.

В постановлении объединенного пленума ЦК-ЦКК, созванного в июле-августе 1927 года, которое в очень резких выражениях подробно описывало все этапы деятельности оппозиционного блока по подрыву авторитета партии и ее единства, звучал неожиданно мягкий приговор лидерам оппозиции и их сторонникам. Пленум снял с обсуждения вопрос об исключении Зиновьева и Троцкого из ЦК партии и объявил им строгий выговор с предупреждением. Партия и ее аппарат, а тем более советско-хозяйственная номенклатура, всегда чувствовавшая себя более независимо в отношении Сталина и его команды, еще не были готовы воспринять крутую расправу с лидерами оппозиции и их прошлым, с которым многие были тесно связаны. В беседе с эмигранткой Кусковой некий приезжий из СССР (естественно, «спец») говорил, что злейшим злом в советских управленческих кругах почитаются те, кого называют «коммунятами». Это тучи саранчи, которые вечно требуют себе «жратвы». На этих «коммунят» ставит свою карту оппозиция, этим «коммунятам» уступает и сталинская власть[808]. «Социалистический вестник» в августе 1927-го года писал, что сталинский аппарат менее всего жаждет великих потрясений, он готов признать диктатуру, но с тем, чтобы она обеспечивала ему спокойное и устойчивое существование и тяготится властью, которая вечно грозит какими-либо осложнениями. Аппарат спокойно относится к оппозиции, он чувствует, что оппозиция расшатывает твердость партийной диктатуры. Он поддерживает оппозицию, поскольку сам не желает рисковать выступлениями против партруководства.

Сталин вырывал жало у троцкистской оппозиции, «беспощадно расправляясь с ее сторонниками из числа руководителей и в то же время усваивая ее программу и тактику, чтобы тем самым привлечь на свою сторону троцкистски настроенные партийные массы, особенно из кругов комсомольской молодежи. Старшему поколению, умевшему реалистически подходить к решению политических задач, и даже партийному аппарату бюрократов-карьеристов, руководимых Молотовым, Сталин не доверял. Он прекрасно понимал, что опереться на эти круги в своей борьбе с Троцким он может лишь временно и что такая опора явится для него ступенькой к потере своего положения как единоличного диктатора, распорядителя судеб коммунистической партии и Советской России»[809]. Ограниченность поддержки аппаратом власти генсека заставляла Сталина быть осторожным в обращениях к этой поддержке, поскольку таковая неизбежно накладывала бы ограничения на его личные амбиции. Этим объясняются и эпизоды нерешительности в борьбе с оппозициями и систематические ротации кадров в 1930-е годы. Абсолютная власть не была застрахована от противоречий даже со своей самой надежной социальной базой.

Ведомственная номенклатура и сам партаппарат были еще ненадежны, и только этим можно объяснить неожиданный диссонанс между заранее подготовленной суровой обвинительной частью постановления и его неожиданно мягким приговором. Проявившаяся незаинтересованность номенклатуры в жесткой диктатуре и желание поддержать неопределенность в высшем политическом руководстве поставили окружение генсека в трудное положение, патовую ситуацию, выход из которой в рамках партийной «законности» был невозможен. Даже такая сверхцентрализованная партия, как большевистская, не обеспечивала необходимую степень администрирования, сохранялись элементы демократии. Разрубить этот гордиев узел могла помочь только некая внешняя сила. И эта сила была уже вполне приготовлена к своей исторической миссии внутренней эволюцией партийно-государственного механизма в течение десяти лет.

Несмотря на то, что Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем изначально была образована как учреждение государственное — при Совете Народных Комиссаров, ее репрессивный аппарат в ходе революции и гражданской войны воспитывался и функционировал как особое подразделение партии. Подразделение, построенное на иных организационных основаниях, без признаков какой-либо демократии, но работавшее под непосредственным руководством высших партийных инстанций, приблизительно так же, как в свое время Боевая организация партии социалистов-революционеров. Эти принципы отстаивал и открыто проповедовал легендарный руководитель чекистов Дзержинский.

Партийный аппарат и чекистское ведомство за десять лет Советской власти успели приобрести очень сложный и насыщенный противоречиями опыт взаимоотношений. Не прошло и года после образования ВЧК, как возникла острая необходимость поставить под партийный контроль ее местные органы после того, как они в 1918 году, в период государственной разрухи, подменили собой советские исполкомы, а заодно и руководящие партийные комитеты в провинции. Тогда чека осталась единственным реальным органом власти, который стоял вне всяких выборов и мог воплощать вертикаль государственной власти, будучи в наименьшей степени подверженным влиянию местного сепаратизма и местных интересов. Отзвуки былой власти чекистов и попытки их соперничества с исполкомами и парткомами сохранялись в Совдепии еще довольно долго. На протяжении всей гражданской войны Оргбюро ЦК регулярно обращалось к вопросам о конфликтах чекистов с губкомами партии на почве злоупотребления властью первыми (по мнению вторых) или же идеологического разложения вторых (по информации первых).

В первый год после революции, по замечанию одного современника, Россия напоминала собой «опрокинутое решето раков, куда-то лезущих и ущемляющих друг друга»[810]. Очевидец, служивший в Тверской губернии по ведомству Наркомюста, вспоминал, что в Торжке в 1918 году у исполкома произошли трения с местной чека. На угрозу исполкома принять репрессивные меры чекисты ответили, что они и сами не прочь проверить состав исполкома, а в случае надобности и арестовать тех, кого потребуется. В течение нескольких дней положение было угрожающим. В городе не знали кто кого, в конце концов, арестует, исполком — чека или чека — исполком. И тот и другая имели в своем распоряжении военную силу. Конфликт все-таки был улажен. В соседнем, Старицком уезде подобное же столкновение зашло так далеко, что исполком и чека поочередно арестовывали один другого, и потребовалось создание особого «революционного комитета», составленного большею частью из приехавших губернских чинов для того, чтобы разобрать их взаимные недоразумения[811].

Происходили эти столкновения потому, что никакие обязательные взаимоотношения между чека и исполкомом нигде не были предусмотрены. Случалось, что губернские чекисты вызывающе заявляли представителям исполкомов, что они имеют «неограниченные полномочия от центра и никому на месте в своих действиях отчета давать не будут»[812]. Только в самом конце 18-го года ВЦИК разрешил этот вопрос в том смысле, что высшими представителями местной власти были признаны исполкомы, а чека — учреждениями, входящими в их состав. Разъяснение это не имело никакой реальной ценности, так как в нем же было указано на обязанность чрезвычайных комиссий лишь доводить до сведения исполкома о состоявшихся постановлениях. Это давало возможность чека вынести какое угодно постановление, привести его в исполнение, а затем уведомить исполком о совершившемся факте.

В 1918 году не имелось никаких постановлений Советской власти, которые обязывали бы чека подчиняться постановлениям исполкома. Примерно в середине ноября появился секретный циркуляр наркомюста Курского, предписывавший председателям Советов наблюдать за общим положением юстиции на местах и в том числе за чрезвычайной комиссией. К осени 18-го года, к началу красного террора вся Россия была покрыта сетью чрезвычаек. Не было не только города, но вообще сколько-нибудь значительного пункта людской концентрации, где не существовало бы местной чека. Уездные чрезвычайные комиссии был упразднены весной 1919 года, когда большевизм прочнее стал на ноги, ликвидировал сепаратизм власти на местах и стал проводить сугубый партийный централизм.

Маятник судьбы для чекистов качнулся в противоположную сторону. С окончанием войны участились случаи преследования сотрудников чека за произвол, злоупотребления карательной властью, а также полное игнорирование более чем условной революционной законности. Полномочными представителями из Москвы на местах вскрывались темные чекистские дела о пытках, истязаниях заключенных, незаконных расстрелах и повешениях[813].

Примерная картина сложилась на недавно отвоеванном у белых юге, где еще теплилась гражданская война. Неупорядоченная жизнь края, не познавшего порядков военного коммунизма, сырая административная система, неопытные кадры. Жизнь, насыщенная борьбой с зелеными и реквизициями имущества буржуазии, скучившейся у Черного моря. В этих условиях 3-я партконференция Кубано-Черноморской области поручила обкому пересмотреть состав работников чрезвычайных органов, «руководствуясь необходимостью освежения личного состава и поднятия степени идейной сознательности оторванных от партии товарищей». В наказе специальной комиссии отмечалось, что «специфический характер работы чрезвычайных органов, требующих постоянного напряжения нервной системы, всех умственных способностей человека, быстро изнашивает и истощает организм работников и развивает у них болезни психического и нервного характера». Все заявления чекистов с просьбами о переводе полны жалобами на манию самоубийства, навязчивые идеи, страсть видеть во всем контрреволюцию, психастению и пр. Интересы партии требуют их перевода с работы в органах ЧК на другую, главным образом физическую работу[814].

Полномочия чека, как органа ведающего особого рода делами, всегда манили корыстные и авантюрные элементы, стремившиеся к самоснабжению, удовлетворению личных интересов, а также привлекали определенно злостные, контрреволюционные элементы буржуазии и бандитов, которые проникали в секретные органы с политическими целями. Эти подлежали выявлению и изъятию из органов. Задачи чека требовали прилива новых, свежих работников, проявивших себя на других постах и у станка, доказавших преданность революции.

В обстановке социально-политического кризиса 1921 года проблема надежных кадров для госаппарата стала одной из острейших. В этих условиях на смену неврастеникам и шкурникам в органы нередко попадали уже чрезмерно «свежие» работники. Так, в июле 1921-го года Всеукраинская ЧК в своем приказе отмечала, что «в последнее время, во многих местах» наблюдается весьма нежелательное заполнение карательных органов молодыми работниками из Коммунистического союза молодежи. Молодые люди с неустоявшимся, неоформившимся миросозерцанием, не окрепшие ни идейно, ни психологически, попадали в обстановку, которая требовала особой выдержки, в условиях которой запросто разлагались люди зрелого возраста. «Члены КСМУ сбиваются с пути». ЦК КП(б)У распорядился немедленно снять всех комсомольцев, не достигших 18 лет, с работы в органах чека[815].

Руководители ВЧК были готовы к неизбежному сужению компетенции и могущества их ведомства после окончания гражданской войны. Дзержинский в январе 1921 года по своей инициативе вышел на Оргбюро с компромиссным предложением о том, чтобы при возбуждении в судебных учреждениях дел против коммунистов одновременно ставить об этом в известность местную организацию партии, которой предоставлялось бы право всестороннего ознакомления с делом и вынесения собственного суждения[816].

Оргбюро пыталось централизованно решить проблему в духе компромисса. Секретный циркуляр за подписями Молотова и Дзержинского от 4 апреля 1921 года указывал, что «губкомы и губчека должны составлять одно целое в деле своевременного предупреждения и пресечения контрреволюционных выступлений» и призывал парткомы создать вокруг органов ЧК атмосферу коммунистического доверия, оказывать им материальную и моральную поддержку. Со своей стороны руководители губчека обязывались держать губкомы в полном курсе своей работы, информировать о заданиях, поступающих из ВЧК, и «строго» согласовывать свою работу с директивами ЦК РКП(б), получаемыми губкомами[817].

По большей части чекисты проигрывали свою схватку с парткомами, авторитет парткомов никому не было позволено расшатывать. На уровне губерний партийцы безусловно выиграли этот тайм у чекистов. В 1921 году острие проблемы вражды партийных комитетов и чекистских органов проникло до уровня уездов. Отовсюду в Цека поступали протокольные свидетельства об отсутствии контактов между укомами РКП(б) и уездполитбюро ЧК. В Симбирской губернии обнаружилось, что некоторые уездполитбюро совершенно изолировали свою деятельность от укомов, заявляя, что они подчинены в контроле своих действий только губчека. «Подчеркиваем, — говорили в совместном циркулярном письме руководители симбирской парторганизации и губчека, — что такого рода конспирация недопустима»[818]. Уездные чекисты обязывались не проводить без ведома партии все свои «более или менее» крупные распоряжения, а также регулярно отчитываться перед парткомами. В Воронеже по докладу губчека губком указал, что «указания укомпартов по общим вопросам обязательны для уполитбюро», но в детали работы чекистов парткомы вмешиваться не должны[819].

Поскольку по определению философии в любом конкретном вопросе присутствует и общее и особенное, то нетрудно сообразить, что проблема делимитации границы общего и особенного в бессонной деятельности чекистов в каждом отдельном случае таила в себе неисчерпаемый источник конфликтов. Противоречия партийных и чекистских органов в начале нэпа перешли из острой в хроническую стадию. Парткомы упрямо наступали, чекисты затравленно огрызались, уже будучи не в состоянии применять свое самое эффективное оружие — угрозу ареста и арест советских и партийных чиновников за неискоренимые в их благородном деле злоупотребления. В то же время партийные комитеты неуклонно и бескомпромиссно продолжали использовать свои права и кадровую власть в отношении всех членов партии. 1921 год свидетельствует, что Всероссийская чрезвычайная коллегия неоднократно пыталась воздействовать на партийных князей по партийной линии, но как свидетельствует следующий 1922-й год — не всегда успешно.

В августе 1921 года Уншлихт вошел в кабинет к Молотову с проектом директивы ЦК РКП(б), вменяющим партийным органам производить все перемещения ответственных и рядовых чекистов только с согласия соответствующих органов чека. Понятно, что подобный порядок вещей гарантировал бы полную сохранность чекистских кадров от посягательств парткомов. Это совершенно не устраивало не только местные парткомы, но и Цека партии тоже, который в условиях государственных нестроений и партийного развала сам остро нуждался в надежных проверенных людях. Поэтому для Оргбюро ЦК оказался более приемлемым проект, подготовленный его аппаратом, в котором за губкомами, обкомами и областными бюро РКП(б) сохранялось право производить отзывы и перемещения всех сотрудников местных чека, за исключением перемещений председателей и членов губколлегий чека, которые допускались только с согласия ВЧК[820].

Давая такие указания, которые закрепощали чекистов в непривычном для них положении послушных членов партии, Цека мог только подсластить их горечь, обращением к сознательности парткомов и напоминанием об ответственности за «внимательное и бережное» отношение к аппарату ЧК. Но на практике никакого бережного и внимательного отношения не получалось. Оно даже стало менее внимательным после постановления IX Всероссийского съезда Советов в декабре 1921 года о сокращении компетенции органов ЧК и сохранении за ними только функций политической охраны.

В губерниях создалось «ликвидаторское настроение» по отношению к органам ЧК, как выразился председатель гомельской чрезвычайки Даниловский[821]. Чекистам было обидно и непривычно, что мысль о существовании чрезвычайных комиссий уже не так, как прежде, волновала и взбадривала умы обывателей. Руководитель гомельских чекистов характерно жаловался своему начальству на Лубянке о том, что губком партии намерен совершенно подмять под себя органы. Дескать, бюро губкома заявляет, что экономический отдел губчека теперь должен быть налоговым подразделением губфинотдела. «У меня создалось твердое убеждение, — продолжал Даниловский, — что бюро губкома исходит не из положения вещей в ЧК, а только использует свое партийное право. Вырывают тех, на кого распространяется их партийная власть, а она распространяется на всех, кроме членов коллегии. Но и тут губком находит выход. Губ кому потребовался член коллегии губчека тов. Пален на должность смотрителя за домами губкома и губисполкома. Палену предложили оставить ЧК, иначе он будет лишен партийного билета. Билет отняли, а мне заявили, что беспартийные не могут быть членами коллегии. Конечно, я был вынужден Палена отстранить, после чего Пален тотчас получил билет обратно. Обход циркуляра ЦК проделан артистически». Губком вторгается в чисто административные, внутренние дела губчека, вмешивается в назначения работников в уезды. «Губком до того обнаглел, что если им намечается работник для своих нужд, то лучше во избежание скандала откомандировать его, ибо все равно потом это проведут постановлением». А в самой партийной организации, в уездах «застой и гниение», меланхолически и как-то невпопад заключил свой доклад глава гомельских чекистов.

В течение 1922 году задачи спецорганов существенно усложнились. Карающий меч революции был вновь извлечен из тесных ножен. Кратковременный период пренебрежения интересами и даже шельмования органов сменился воодушевленным подъемом борьбы с контрреволюцией. Руководство партии задумало и развернуло широкомасштабные кампании против церкви, оппозиционных партий и инакомыслящей интеллигенции. Соответственно Цека партии пришлось внимательнее прислушиваться к запросам их непосредственных исполнителей.

16 мая 1922 года зампред ГПУ Уншлихт пожаловался секретарю ЦК Куйбышеву: «За последнее время в связи с реорганизацией ВЧК в Госполитуправление среди местных парторганов замечается тенденция к снятию ответственных работников органов ГПУ с занимаемых ими постов и переброска на другую работу. Это происходит в большинстве случаев без ведома и согласия ГПУ, всякое же сопротивление местных органов ГПУ вызывает меры репрессивного характера и не достигает цели. Так как произведенное сокращение штатов, чекистская и партийная чистка сократили до минимума число сотрудников наших органов, то всякие такие несогласованные переброски крайне вредно отражаются на работе и нарушают Положение о ГПУ, по которому сотрудники приравниваются к лицам, находящимся на действительной военной службе и отвечают как таковые».

Уншлихт просил продублировать уже имеющийся циркуляр ЦК РКП(б) о том, что сотрудники органов ГПУ не могут быть отозваны или переведены без согласия ГПУ. Тогда ему было отказано и предложено в случае нарушения парторганами положений циркуляра в каждом конкретном случае обращаться в ЦК за содействием[822]. Но поскольку дискриминационный стиль отношения партийных комитетов к спецорганам превратился в норму партийно-чекистской жизни, ЦК РКП(б) 23 октября 1922 года все-таки издал долгожданный чекистами внятный циркуляр, в котором разрешил ГПУ самостоятельно (по ведомственной линии) без предварительного запроса производить переброски своих сотрудников. Перемещения полномочных представителей ГПУ, начальников губотделов и их заместителей — по согласованию с парткомитетами и с ведома ЦК. Отзывать работников из гепеу разрешалось только в крайних случаях и только по согласованию с Госполитуправлением[823].

Тем самым полномочия органов в отношении своих кадров были восстановлены и укреплены. Но не просто восстановлены, а вскоре даже расширены в отношении многих коммунистов, которым когда-либо доводилось носить чекистскую кожаную куртку. С ноября 1923 года распоряжением Молотова уже партийные комитеты были обязаны ставить в известность местные органы ГПУ в случае переброски членов партии, в прошлом служивших в чека не менее года на ответственных должностях[824].

Ответ чекистов своим гонителям из парткомов выражался в давлении на нервы путем установления слежки, сборе компромата и прочих вещах, которые даже на расстоянии не лучшим образом сказывались на расшатанном здоровье ответственных работников. До известного времени, при невнятности общей политики ЦК партии по вопросу о степени компетенции органов в отношении представителей номенклатуры, он решался на местах в рабочем порядке. Так, например, ейский окружной партком на Кубани 4 апреля 1921 года вынес решение о том, что действия органов в отношении членов и кандидатов в члены РКП(б), тем более аресты, должны быть обязательно согласованы с партийным комитетом. Предлагалось «особо внимательно относиться к аресту ответственных партийных товарищей во избежание нежелательных передергиваний по злобе вредных антисоветских элементов, стремящихся подорвать авторитет того или другого товарища и в целом РКП(б)»[825].

Юго-Восточное бюро ЦК в сентябре 1921 года повело упорную борьбу с аппаратом ВЧК в крае за то, чтобы аресты и вообще все операции органов в отношении ответработников производились без лишней огласки и по возможности по предварительному выяснению вопроса с руководством. После безрезультатных попыток полюбовно договориться с чека, Юговостбюро вынесло волевое решение о том, что все партийные работники краевых учреждений (в том числе и чекисты) в своих служебных действиях подотчетны и подчинены Бюро Цека[826].

Москва также была вынуждена постепенно идти на уступки требованиям «нового класса». В декабре 1921 года вышел приказ за подписью Уншлихта, Менжинского и Реденса, который строго запретил органам ГПУ всякую слежку за ответственными губернскими, областными и центральными партработниками. «Виновные в нарушении этого приказа будут строго караться», — гласил запрет[827]. Через год последовали попытки распространить подобное положение и на всю номенклатуру. В Центре, где еще была сильна власть идеи, пока был жив вождь, такие вопросы решались трудно и медленно. Ленин долго сопротивлялся установлению особых перегородок между номенклатурой и советским законодательством. В ноябре 1922 года на Политбюро он выступил категорически против внесенного группой хозяйственников проекта правил, запрещающих привлекать к юридической ответственности высокопоставленных работников — коммунистов (по особому списку) без согласия соответствующих партийных инстанций[828].

Компромиссное решение проблемы двойного подчинения и ответственности номенклатуры было найдено позже в учреждении особого порядка передачи номенклатурных работников в руки органов после рассмотрения их дел в Контрольной комиссии соответствующего уровня. В число членов ЦКК были введены члены коллегии ГПУ. Другой, неофициальный канал сообщения партаппарата и ГПУ проходил через Управление делами ЦК, которым в 1920-х годах руководил старый чекист и бывший член коллегии ВЧК И.К. Ксенофонтов[829].

В апреле 1926 года последовал совсекретный циркуляр Цека, который заострял внимание на вновь участившиеся в последнее время случаи изъятия работников из ГПУ. В видах предстоявшей борьбы с левой оппозицией Цека партии счел нетерпимым положение, когда местные партийные комитеты стали задерживать вызовы и перемещения сотрудников Госполитуправления, перед которым на самом верху была поставлена задача перестроить свою работу и оздоровить кадровый состав. ЦК ВКП(б) признал необходимым разрешить ОГПУ самостоятельно, по ведомственной линии производить переброски своих сотрудников (от начальников отделов до переводчиков) оез предварительного запроса, но с последующим информированием партийных инстанций[830]. По другому, более детальному циркуляру, предварительному согласованию с ЦК подлежали распоряжения только по руководящим кадрам ОГПУ от уровня начальников губернских и окружных управлений и выше[831].

Органы чека, с их строгим централизмом, замыкающимся на Москве, в течение революционного десятилетия не один раз служили последней опорой центральной власти на местах, когда иногда рассыпалась даже партийная вертикаль, а выборные Советы превращались в бастионы сепаратизма. Особенно в национальных регионах. Лично Сталин, еще в 1921 году, когда трудился над закреплением вновь присоединенных к Москве закавказских республик, твердо и последовательно проводил линию на подчинение органов ЧК контролю ЦК РКП(б). Тогда строго централизованное устройство аппарата чека вызвало возражения у руководства закавказских республик, а в Грузии — «острую оппозицию». Кавказцы категорически высказывались против прямого подчинения Москве местных органов чека, рассматривая институт полномочных представителей ВЧК в своих республиках «как колонизаторство» и настаивали на том, что чрезвычайные комиссии в каждой республике должны работать по директивам ЦК республики. Тогда фактически руководивший ведомством Уншлихт пошел на принцип и заявил ЦК РКП(б), что в таких условиях ВЧК не может взять на себя ответственность за работу органов и в случае ликвидации полномочного представительства просил разрешения на организацию осведомительного аппарата в Грузии, как в каждом ином заграничном государстве[832].

Хитрый Сталин не возражал против ликвидации института полномочных представителей ВЧК в Грузии, Армении и Азербайджане, однако вовсе не с тем, чтобы оставить аппарат ЧК во власти местных руководителей. Наоборот, он настаивал на учреждении двух полномочных представительств ВЧК на Кавказе по «линии партийного подразделения» — при Кавбюро ЦК, созданном для руководства национальными регионами Кавказа, и при Юго-Восточном бюро ЦК, руководившим остальными «неинородческими» областями Севкавказа[833]. Этот план выводил органы из-под подчинения местным республиканским ЦК и одновременно не давал самостоятельности чекистам, а ставил их под контроль бюро ЦК, назначаемых Москвой[834]. Надо признать, Сталиным был выбран наилучший вариант решения вопроса в интересах укрепления вертикали партийной власти.

В конце 1920-х годов крайкомы ВКП(б) уже непосредственно не давали поручений органам ОГПУ, а вынуждены были ограничиваться замечаниями через прокуратуру. Это свидетельствовало о том, что ГПУ выводилось из-под влияния даже средних звеньев партийного руководства и получало указания непосредственно из Цека. Органы были напрямую подчинены Москве в целях укрепления единовластия в партии и государстве. Госполитуправление стало инструментом узкой группы сталинцев, и это положило начало его возвышению над партией. ОГПУ, потом НКВД — полностью назначенский, тайный аппарат, идеальный для скрытой борьбы за власть. (После того, как задача будет решена, и после падения Берия этот аппарат вновь превратится в подобие отраслевого министерства.) Хрущев впоследствии сетовал, вспоминая свое столичное горкомовское прошлое: «Чекистские органы не подчинены нашей партийной организации. Следовательно, кто за кем следит? Фактически не партийная организация следила за чекистскими органами, а чекистские органы следили за партийной организацией, за всеми партийными руководителями»[835].

В 1927 году оппозиционная платформа Сапронова — Смирнова впервые открыто поставила вопрос о «внепартийных» силах, которым суждено поставить точку в затянувшейся внутрипартийной драке. Подразумевались силы Красной армии и ОГПУ. Троцкий еще в 1919 году на I конгрессе Коминтерна громогласно объявил иностранным друзьям, что Красная армия — это армия Коминтерна. В действительности ничто так не раздражало рядового красноармейца, как провозглашаемые в партячейках лозунги мировой революции. Крестьянская Красная армия была против Коминтерна и являлась надежной социальной поддержкой партаппарату для чистки армии от левых остатков. По данным Политуправления, социальный состав Красной армии в 1926 году выглядел следующим образом: 82 % крестьян (в пехоте до 90 %), 11 % рабочих и 7 % прочих. В Красной армии насчитывалось всего 45 000 коммунистов или 8 % от всего состава, но из этого числа только 25 % — рядовые, т. е. 2 % от общей численности и то по преимуществу кандидаты в члены партии. Образовательный уровень личного состава оставался низким. Бывали случаи, дошедшие до сведения РВСС и отмеченные в ПУРе, когда новобранцы из деревни шарахались от увиденного ими впервые трамвая.

Крестьянская и беспартийная армия как орудие диктатуры пролетариата — это выглядело, по меньшей мере, подозрительно, поэтому вопрос о смычке с крестьянством приобрел в отношениях с армией исключительное политическое значение. Тогда, по признанию начпура Бубнова, Красная армия представляла собой очень чуткий инструмент, который отражал малейшие колебания крестьянства. Политуправление строило свою работу в армии на трех китах — военизация, советизация и интернационализация призванных. Но вместе с тем дельцы ПУРа отмечали, что когда красноармейцы слушают политбеседу, они вроде бы понимают и со всем согласны. Но буквально сразу после политчаса в кругу товарищей начинают говорить совсем другим языком[836]. Этим разным языковым диалектам, который один для начальства, другой для своих, крестьяне были обучены веками своих противоречий с помещиками и властью. Крестьяне, верные традициям, соображали так, что пролетарии всех стран — это замечательно, но в конечном счете немцы — это немцы, а англичане — это англичане. Интернационализация гибла в топком крестьянском сознании, где давно нашли свой конец немало просветителей разного сорта и толка, охочих до мужицкой шеи.

Секретариат ЦК после устранения Троцкого из армии фактически продолжил его политику по обособлению армейских политорганов от партийных и советских властей. В июне 1925 года Оргбюро пересмотрело свое прошлогоднее августовское положение о взаимоотношениях армейских парткомиссий и местных парткомов по делам приема в партию и личным делам коммунистов. Пересмотр состоялся в сторону предоставления большей автономии армейским партийным органам, парткомы только информируются и их мнение лишь принимается во внимание[837]. Потом оппозиционер Залуцкий возмущался на ковре Оргбюро, что у ленинградского комитета отсутствует связь с кадровыми частями армии и флота, партячейки армии изолированы от местных партийных органов. «Вы, — бросил Залуцкий секретарям ЦК, — на 100 % осуществили организационные намерения Антонова-Овсеенко и даже на 150 % и обособили военных коммунистов от всей организации. Я считаю, что виновником этого является т. Бубнов»[838].

Настроения командиров Красной армии сфокусировались в профессиональные интересы, в равенство полунищенского существования, невысокий социальный статус, негативное отношение к назойливому вниманию Политуправления армии, к гвардионству комячеек при осточертевшей комфразеологии, наполнявшей жизнь и учебу. В соответствии с новым законом от 28 сентября 1925 года о воинской повинности в конце 1926 — начале 1927 года в Красной армии произошло установление системы единоначалия и сокращение численности командного состава (около 16 000 чел.). Это по своим масштабам более всего напоминало чистку 1924 года, которая изменила красный комсостав и вычистила в громадном количестве сторонников Троцкого из армии. Эмигранты замечали, что каждая фаза большевистской склоки неизменно сопровождается снятием с постов подозрительных вождей Красной армии и более или менее массовой чисткой среднего комсостава.

Непонятная и загадочная Красная армия в силу своей разнородности и вечной оппозиционности партаппарату не могла быть привлечена к делу, однако ОГПУ со своими специфическими функциями и методами с 1927-го года начинает активно вовлекаться во внутрипартийную борьбу. Летом Секретариат ЦК дал директиву на места выделить для работы в ОГПУ из лучших и опытных кадров, служивших когда-то в чека, более 400 человек. Запрос тайного ведомства был выполнен сполна[839]. Устами Менжинского в годовщину смерти Дзержинского оно уже тихо, но внятно известило, что будет в распоряжении у ЦК[840]. Менжинский в гражданскую стал начальником Особого отдела ВЧК, который занимался контролем над армией, поэтому абсолютно закономерно, что в период борьбы с Троцким этот отдел приобрел особый вес в глазах Сталина. Начальник ОСО Менжинский в 1923-м году сменил Уншлихта на посту фактического руководителя ОГПУ, а после кончины Дзержинского стал его председателем. Менжинский говорил: «ОГПУ обязано знать все, что происходит в Советском Союзе, начиная от Политбюро и кончая сельским советом. И мы достигли того, что наш аппарат прекрасно справляется с этой задачей»[841].

В любом обществе существует область отношений, подпадающая под внезаконное регулирование, и если оттуда уходит государство, государственные органы, то она мгновенно заполняется криминалом. Внеуставные и, если смотреть шире, внезаконные отношения появляются там, где получается зазор между законом и необходимостью реального управления. Если там пустое место, то это сразу заполняется внезаконными методами регулирования. Существеннейшая характеристика общества заключается в том, кто занимается внезаконным регулированием: либо государство (в виде организаций типа ГПУ), либо дельцы биржи и организованный криминал. В 1920-х годах, как и всегда, система госбезопасности в силу своего сугубого централизма, будучи гарантированной от проникновения посторонних элементов через выборные каналы, являлась надежным бастионом политической организации.

Госполитуправление весь период нэпа потихоньку занималось внутрипартийными делами, в пользу сталинской фракции в Цека. В декабре 1923 года ОГПУ согласно постановлению комиссии Политбюро по внутрипартийному положению занялось высылкой оппозиционеров[842]. Потом еще в 1926 году масса сторонников Зиновьева отправилась на казенный счет из Ленинграда в северную русскую глушь. Затем принимались меры против рядовых членов левой оппозиции. По постановлению московского ГПУ в ссылку на Север отправилась группа партийцев «от станка» в количестве 53 человек, исключенных из партии в течение 1926 года.

В усложнившейся для Сталина ситуации 1927 года лидеры оппозиции пытались вернуть свои утраченные позиции в партии и единственное, что им оставалось после отстранения от всяческих рычагов власти, — это апелляция к широким партийным массам. Оппозиция продолжала добиваться от ЦК восстановления существовавшего при Ленине правила объявления внутрипартийной дискуссии за три месяца до открытия очередного XV съезда ВКП(б). Августовский объединенный пленум ЦК-ЦКК был отмечен соглашением с оппозиционерами, навязанным Сталину «заколебавшимся» большинством ЦК во главе с такими приверженцами компромисса, как Рыков. Суть этого компромисса, согласно заявлениям Рыкова, заключалась в предоставлении оппозиции возможности вести неофициальную кампанию на выборах на съезд партии. Это было сорвано сталинцами. В «Правде» и «Большевике» было объявлено об установлении цензуры над предсъездовской дискуссией, о запрещении явно «меньшевистской» аргументации в дискуссионных листках и печати и недопущении фракционных выступлений на предвыборных партсобраниях. Оппозиция ответила организацией нелегальной типографии.

3 сентября лидеры оппозиции направили в ЦК соответствующее заявление за подписью 13 человек, но ЦК отверг все требования и запретил им распространение своих документов. Одновременно органы ГПУ были нацелены на раскрытие и ликвидацию нелегальных типографий оппозиции, которая уже виделась верхушке Цека как своего рода подпольная партия со своим руководящим центром и местными комитетами во многих городах страны.

Если часть номенклатуры настроена нерешительно, если большинство на пленуме не поддерживает вполне, если даже обнаруживает мягкотелость ЦКК, то остается возможность обратиться к международному коммунистическому мнению. Сталин, не сбавляя темпов, подготовил новый ход. Исполком Коминтерна после чисток состоял из верноподданных Сталину и его подручному Бухарину кадров. Иноземцы из Коминтерна были в достаточной степени удалены от масс ВКП(б) и понимали, что у них ни в СССР, ни за границей нет опоры кроме субсидий от руководства ЦК ВКП(б). Эта интернациональная гвардия Бухарина беспрекословно выполнила приказ, подвергнув исключению Троцкого из Исполкома Коминтерна.

Один немецкий оппозиционер из госаппарата Третьего рейха позже выскажется так о своем опыте при нацизме: при диктатуре оппозиционеру остается только одно — зубами и когтями держаться за свой пост, а в случае увольнения всеми средствами пытаться вернуться на него. Даже незначительная должность «внутри» системы дает возможность оказывать влияние[843]. Такая тактика несколько ранее уже была освоена представителями оппозиции в ВКП(б). Осенью 1927-го среди участников блока дискутировался вопрос, должна ли оппозиция продолжать борьбу до конца и идти даже на исключение из партии? Для таких, как Троцкий, иного ответа, кроме утвердительного, не существовало. Но менее решительные оппозиционеры уже были готовы сложить оружие и соглашались с Каменевым, который заявлял, что вне ВКП(б) идеям оппозиции грозит только одно — «вырождение и гибель» и, следовательно, «надо всеми силами, всеми мерами бороться за торжество наших идей в партии… всеми мерами избегая того, что облегчает противнику исключение оппозиции из партии»[844]. В сентябре была устроена публикация покаяний бывших оппозиционеров в московских газетах.

Готовилась решительная схватка Сталина с левыми группировками. В связи с этим внутри партии происходили разные перемены, партийный аппарат под управлением Молотова работал вовсю, перемещая противников сталинской линии на менее заметные посты и тем самым облегчая возможность формирования общественного мнения в желательном для Сталина духе. Борьба шла под флагом «за или против сохранения нэпа». Сторонники Сталина открыто говорили на партийных собраниях, что троцкисты имеют намерения «нарушить союз с середняком» и полностью аннулировать ленинскую политику нэпа. На местах внутрипартийная борьба шла под лозунгом, тайно данным из Москвы по линии аппарата: «Долой Троцкого, долой военный коммунизм! Да здравствует Сталин, да здравствует неонэп!» Над программой индустриализации страны, разработанной Троцким и рядом его сторонников, в особенности Пятаковым, открыто издевались, находя ее утопической и неосуществимой и т. д.[845]

Партийный аппарат проводил неутомимую подготовку к предстоящему XV съезду ВПК(б). На заседаниях актива партийных организаций как одна из форм борьбы с оппозицией велась «проработка» стенограммы августовского пленума ЦК. В закрытом письме секретарь воронежского губкома 6 ноября сообщал, что местная оппозиция, выступающая против решений пленума, поддержки не имеет. Выступления в защиту оппозиционеров единичны и порой приобретают курьезный характер. Один коммунист в россошанской организации доказывал, что Зиновьев является другом крестьян, поскольку хотел каждому крестьянину дать лошадь[846]. Воронежская организация в целом присоединилась к решениям пленума ЦК. Все известные резолюции подчеркивали, что выговор лидерам оппозиции Троцкому и Зиновьеву есть последняя попытка вернуть их на «ленинский путь» и в случае новых выступлений следует применить более решительные меры, вплоть до исключения из партии.

Деятельность самих оппозиционеров между августовским и октябрьским пленумами ЦК нисколько не прекратилась, а, наоборот, усилилась. Везде, где работали их сторонники, они пытались группировать вокруг себя единомышленников и вели самую активную агитацию. Были заметны сторонники Троцкого из кадров Политуправления Красной армии, требовавшие публикации платформы оппозиции и «честной» дискуссии перед XV съездом. На бюро краснопресненского райкома ВКП(б) (где должность ответсекретаря исправно выполнял известный впоследствии Рютин) в заседании от 14 октября слушали доклад секретаря ячейки Госплана Гиндина. Бюро констатировало, что оппозиционная группа в ячейке Госплана ведет разлагающую фракционную работу. Решили просить МК и ЦК усилить аппарат и ячейку выдержанными и теоретически подготовленными партийцами. Чтобы теоретически подкованные партийцы оставались «выдержанными», было решено принять немедленные меры к усилению партийного рабочего ядра Госплана[847].

Меньшевистский «Социалистический вестник», наблюдая из-за рубежа за развитием дел в ВКП(б), без всякого сожаления говорил: улюлюканье и свист — вот ответ широкой партийной массы на призывы своих старых героев. В партийной массе Зиновьев и Троцкий не пробудят симпатий и стремления к свободе слова, которую они же и убивали в течение многих лет. И на их призывы из партийных рядов в ответ несется только одно слово: «Долой!»[848]

Октябрьский объединенный пленум ЦК-ЦКК заслушал доклад о непрекращающейся фракционной работе Троцкого и Зиновьева и постановил исключить их из состава ЦК. К этому времени борьба оппозиции с ЦК уже давно утратила характер борьбы за власть и превратилась в кампанию последовательного и организованного с участием ГПУ преследования оппозиционеров перед окончательной расправой.

7 ноября 1927 года, в знаменательный юбилей Октября, оппозиция организовала открытые уличные демонстрации в Москве и Ленинграде. 14 ноября решением специального объединенного пленума Троцкий и Зиновьев были исключены из партии, группа других активных участников блока выведена из состава ЦК и ЦКК. XV съезду ВКП(б), намеченному на декабрь, предстояло сказать заключительное слово в партийной карьере левой оппозиции.

По своей продолжительности XV съезд превзошел все бывшие до него съезды. Он заседал более двух недель. 18 декабря съезд заслушал сообщение о выводах своей комиссии по делу активных деятелей левых группировок, утвердил постановление ноябрьского пленума относительно Троцкого и Зиновьева, а также принял решение исключить из партии еще 75 участников троцкистско-зиновьевской оппозиции, в том числе Каменева, Пятакова, Радека, Раковского, Смилгу. Как антиреволюционная, из партийных рядов была исключена также группировка Сапронова в количестве 23 еловек. Выводя партию и общество на рубеж первой пятилетки, сталинское руководство планировало разом разгрузить ВКП(б) от старого оппозиционного балласта. На следующий же день после окончания работы XV съезда из партии были исключены тысячи троцкистов. Это была первая подобная массовая чистка большевистских рядов после 1921―22 года.

История борьбы партаппарата с левой оппозицией показывает, как расширялся и совершенствовался арсенал методов партийной власти. Троцкий был побежден аппаратным способом, потому что его сила держалась на ведомственности. «Новая оппозиция» была удалена олигархическим способом, в борьбе на уровне руководящих органов партии, поскольку их сила заключалась в клановости и землячестве. Троцкистско-зиновьевский блок, пошедший в массу, был устранен демократическим способом при активной помощи ОГПУ.

Троцкому оставалось утешаться, вспоминая сказанные им когда-то слова, что «партия в последнем счете всегда права, потому что партия есть единственный исторический инструмент, данный пролетариату для разрешения его основных задач»[849]. Правда, теория о пролетариате и его задачах к концу 1920-х годов уже успела приобрести легендарный характер. Теперь скорее пролетариат был орудием партии, нежели наоборот. А. Тойнби заметил, что поражение, нанесенное Сталиным Троцкому, «исключительно знаменательно». В каждой стране — не важно, коммунистическая она или капиталистическая, — в условиях, когда экуменистическая (космополитическая) идеология приходит в столкновение с особыми национальными интересами страны, этим национальным интересам будет отдаваться предпочтение, а коммунизм или капитализм в равной степени обречен на поражение[850].

На первом пленуме ЦК после XV партсъезда Сталин вновь напомнил о последней воле Ленина и в очередной раз попросил освободить его от обязанностей генерального секретаря. За три года для него уже стало традицией подобным образом подтверждать вотум доверия себе и проверять преданность членов ЦК. В этот раз Сталин мотивировал свою просьбу тем, что оппозиция разбита и не только разбита, но и исключена из партии. «Стало быть, теперь уже нет налицо тех оснований, которые можно было бы считать правильными, когда пленум отказывался уважить мою просьбу и освободить меня от обязанностей генсека»[851]. Пленум в очередной раз при одном воздержавшемся единодушно отверг просьбу Сталина, также было отвергнуто и его предложение вообще упразднить пост генерального секретаря. Во всей этой игре активное участие тогда принимал председательствующий Рыков, который через полтора года, на апрельском 1929 года пленуме ЦК, громившем уже правый уклон, вызовет показное возмущение аудитории своей колкостью: «Ну, я думаю, он для того и подавал в отставку, чтобы "подчиниться"» решению ЦК[852].

Враждебно настроенные современники видели в образе действий Сталина свидетельство полной политической беспринципности, его готовность менять свои политические лозунги чуть ли не каждый день, его знание внутренней политической кухни партии, а главное, его сильной воли и смелости, в сравнении со слабодушными и боязливыми партнерами. Бедный староста Калинин и даже сравнительно смелый Рыков неминуемо должны были, оставшись один на один со Сталиным в Политбюро, потерять даже то относительно небольшое значение, которое они имели раньше во внутренней партийной жизни.

Любопытный вопрос: когда в одном случае говорят политическая беспринципность, а в другом случае — политическая гибкость? Кому сегодня вздумается обвинять Сталина в беспринципности? Напротив, его время явилось очень ярким выражением и воплощением определенных принципов. С точки зрения последовавших в 30-е годы колоссальных событий, главным содержанием годов 1920-х явился не нэп как таковой, который был всего лишь передышкой на пути решения действительной задачи, вставшей перед Россией в начале XX века. Главным результатом эпохи нэпа стало завершение создания государственного мобилизационного аппарата, начиная с Политбюро и заканчивая партячейкой завода и деревни, который мог заставить общество форсированными темпами тронуться с рубежа 1913 года, наверстывая упущенное время на пути индустриализации и урбанизации страны. Мобилизационная система требовала диктата идеи. Идея исключала всякие компромиссы с окружающим миром. Наступил период изоляционизма, обусловленный диктатом идеи.

Содержание этого колоссального процесса не понимал вполне даже сам Сталин, для которого глобальная вековая задача до поры была заслонена туманом коммунистической идеологии и хлопотами по укреплению личной власти. Восстановление старой хозяйственной базы после военной разрухи и голода сопровождалось укреплением государственной мобилизационной системы — чрезвычайного политико-административного аппарата, который был определен как власть бюрократии. Затем организация источника средств для индустриализации в форме системы «военно-феодальной» эксплуатации как деревни, так и остального населения страны (коллективизация и система лагерного труда) и, наконец, сама форсированная индустриализация страны.

В сущности, после промышленного рывка эта система и олицетворявшая ее всемогущая партийно-государственная бюрократия завершили свою историческую миссию, однако вступила в силу внутренняя логика порожденного огромного государственного мобилизационного механизма и особенные социальные интересы обслуживающей его бюрократии. Само общество, вынесшее тяжелейшие демографические потрясения и в результате ставшее слишком примитивным для того, чтобы противостоять этой государственно-организованной силе, представляло собой благоприятную среду для того, чтобы мобилизационная система просуществовала неоправданно долго.