«Золотой век» социализма: Советский союз и мир. 1964-1982

3.1. «Идеологический вакуум» и «западнизация» в странах «соцлагеря»

В начале 1970-х гг. руководство СССР пребывало в уверенности, что советское идеологическое доминирование в «соцлагере» восстановлено[594]. Идеологи с удовлетворением отмечали, что компартии других соцстран тоже поставили задачу формирования «развитого социалистического общества». При этом не было возражений, что этот процесс может идти по-разному и иметь разную продолжительность, в том числе быть «более длительным»[595], чем в СССР.

Власти констатировали успехи в борьбе с отклонениями от идеологической линии КПСС. Л.И. Брежнев заявил, что в чехословацких событиях Советский Союз одержал «политическую победу», и в Чехословакии «не скоро найдутся люди, чтобы вновь думать о контрреволюции». На заседании ученого совета Института философии АН СССР в феврале 1970 г. диссертант М.С. Савин сделал вывод, что «в плане нормализации отношений в Чехословакии, руководство Чехословацкой коммунистической партии и правительство исходят из того, что необходимо укреплять централизованное начало», то есть встали на советский путь. В марте 1973 г. Б.Н. Пономарев на совещании у Л.И. Брежнева отметил, что в Югославии в результате проводимой КПСС работы, в том числе личных бесед Брежнева с И.Б. Тито, произошли «позитивные изменения. Сейчас югославы по-новому говорят о руководящей роли рабочего класса, коммунистической партии и т. д.»[596].

Звучали позитивные выводы об общей ситуации в странах «соцлагеря». Выступая на Всесоюзном совещании идеологических работников в октябре 1979 г., М.А. Суслов заявил, что «с каждым годом крепнут братская дружба и сотрудничество социалистических стран», их внешняя политика является «согласованной». Л.И. Брежнев считал, что, несмотря на события 1968 г., «наша дружба с чехами будет прочной»[597].

Конечно, власти СССР осознавали «сложности социализма» в соцстранах, однако пытались оправдать их наличие. На совещании в феврале 1970 г. Л.И. Брежнев заявил, что еще сам «Ленин говорил, что самое трудное начнется после свершения революции». Заведующий отделом ЦК КПСС по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран К.В. Русаков отметил, что «социалистическая система» — «это молодая формация по сравнению с капитализмом. Во всех сферах общественного строительства она идет целиной, если брать в глобальном плане. Отсюда и ряд трудностей». На совещании в феврале следующего года Г.А. Арбатов подчеркнул, что «социалистическая система создавалась из разных государств, часто со сложными отношениями, с различными уровнями… Здесь неизбежно должны быть противоречия». Сам Брежнев в марте 1973 г. отметил, что европейские соцстраны «веками принадлежали к Западной Европе, и вся идеология, вся политика воспитания кадров шла в том же духе. Мы им преподнесли революционный процесс, социализм на штыках, на жертвах советского народа»[598]. (Такое заявление означало фактическое признание, как минимум, «неполной легитимности» установления власти компартий в европейских соцстранах.)

Действительно, настрой руководства большинства стран «соцлагеря» к началу 1970-х гг. с «идеологической» точки зрения выглядел не угрожающим для СССР. Советскую позицию относительно событий в Чехословакии поддержали ГДР, Польша, Венгрия, Болгария (военной силой), а также Монголия, ДРВ, КНДР и Куба. По оценкам Госдепартамента США, польская правящая партия еще более сблизилась «с СССР по всем вопросам», а ГДР была «абсолютно и непоколебимо лояльна советской внешней политике». Участие в военной акции стран ОВД в Чехословакии соответствовало целям Восточной Германии, так как первая намеревалась вести «более реалистичную политику» по отношению к ФРГ[599], что угрожало интересам ГДР. В 1974 г. «вечное и безвозвратное союзничество» с СССР было возведено в Восточной Германии в ранг конституционного принципа[600]. Руководство ГДР понимало необходимость опоры на СССР, ведь рядом, на западной стороне, имелся сильный конкурент — другое, более крупное и экономически сильное германское государство (важность этого фактора доказали события 1990 г., когда Западная Германия фактически поглотила Восточную).

От руководства соцстран поступали слова поддержки необходимости идеологических новаций — так, в июле 1968 г. на совещании руководителей пяти соцстран руководитель Польши В. Гомулка сказал о необходимости бороться «с консерватизмом, с догматиками», которые представляют «главную опасность»[601], что в некоторой мере совпадало с курсом на модернизацию идеологии, взятым в СССР.

В начале 1970-х гг. европейские соцстраны официально оценивали свое положение в соответствии с концепцией «развитого социализма». О вступлении в фазу строительства «развитого социалистического общества» заявили, кроме ГДР, Чехословакии и Венгрии, также Румыния, Болгария и Монголия. В октябре 1970 г. идеологи соцстран выработали «общий подход» к проблеме периодизации развития социализма и характерных черт «зрелого социализма» на проведенном в Праге круглом столе, организованном редакцией журнала «Проблемы мира и социализма». В дальнейшем в ГДР было объявлено об «исторической победе, одержанной рабочим классом, всеми трудящимися… в ходе борьбы за построение развитого социалистического общества», а болгарские идеологи констатировали, что в соцстранах «реальный социализм вступает в этап своей зрелости»[602].

На состоявшемся в 1976 г. XI съезде Болгарской компартии был «поставлен вопрос о завершении в общих чертах построения развитого социалистического общества» к 1990 г., на IX съезде СЕПГ — об «осуществлении стратегии» такого строительства, на XV съезде КПЧ было объявлено о сделанном в предыдущем пятилетии «важном шаге в деле созидания развитого социализма в ЧССР»[603]. Такие заявления подтверждали советский тезис, что «развитое социалистическое общество» еще находится в стадии строительства даже в таких индустриально развитых странах как ГДР и Чехословакия, в отличие от СССР, где оно уже построено.

Эксперты ИЭМСС сделали благоприятный для Советского Союза вывод, что в Румынии «программные цели строительства развитого социализма в основном сформулированы с учетом положений марксистско-ленинской теории, опыта Советского Союза и других братских стран», во Вьетнаме «генеральная линия строительства социализма направлена на превращение… в индустриально-аграрное социалистическое государство, экономическую основу которого составляет крупное социалистическое производство», в итоге чего «будет достигнуто безраздельное господство социалистических общественных отношений», на Кубе «период создания основ социализма во всех решающих сферах жизни общества завершен». На I съезде Компартии Кубы, состоявшемся в декабре 1975 г., власти этой страны провозгласили отход от раскритикованной советскими идеологами концепции одновременного строительства социализма и коммунизма, объявив, что «кубинское общество находится на этапе построения социализма», а коммунизм является «стратегической целью»[604].

В соцстранах звучала поддержка и других советских идеологических установок. Так, восточногерманские обществоведы заявили, что внедрение НТР, слияние науки с производством «является одним из существенных признаков развитого социалистического общества», что социальное государство в СССР и других соцстранах состоялось, и оно более эффективно, чем в «капиталистическом мире»[605].

Идеологи соцстран отвергли западные идеологические веяния. Чехословацкий ученый Якуб Нетопилик подчеркивал «вредность» этих теорий указанием, что во время «Пражской весны» их использовали враги-реформаторы для «обоснования ориентации чехословацкой экономики на… государственно-монополистический капитализм»[606]. Восточноевропейские «теоретики ревизионизма» Э. Гольдштюкер (Чехословакия) и Л. Колаковский (Польша), стоявшие на позициях, признанных советскими идеологами «вредными», были вынуждены уехать в эмиграцию.

В ГДР, которая ранее отклонилась от принятого в СССР подхода к социализму и коммунизму, теперь была воспринята советская концепция. В 1970 г. на встрече ученых соцстран директор Института марксизма-ленинизма при ЦК СЕПГ Г. Гейден признал, что социализм — это не полностью, а лишь «относительно самостоятельная общественная формация», «этап к коммунизму», который «создает предпосылки для коммунистического общества». (Интересно, что восточногерманские идеологи делали уступки с осторожностью — возможно, чтобы не подорвать свой авторитет: Гейден отметил, что информация о таких уступках в ГДР пока не публикуется)[607]. В апреле 1971 г. Политбюро СЕПГ приняло постановление, согласно которому в ГДР был принят подход к «развитому социализму», разработанный в СССР[608].

Тем не менее, несмотря на такие позитивные оценки советского руководства, опасные для Советского Союза тенденции в «соцлагере» сохранялись и даже усиливались. Одной из ошибок властей СССР было то, что причину идеологических «колебаний» в соцстранах они видели в основном не в глубинном неприятии коммунистических идей частью населения этих стран (возможно, значительной частью, как показали события в Венгрии в 1956 г. и в Чехословакии в 1968 г.), а в происках «внутренней контрреволюции» и «международного империализма», воздействии «сионистов» и Католической церкви. С точки зрения официальной советской идеологии, протестные события в соцстранах (в частности, в Чехословакии) представляли собой «диверсию против социалистического содружества», спровоцированную «врагами социализма»[609]. Кроме того, как в феврале 1971 г. заявил Л.И. Брежнев, вину за события «Пражской весны» в СССР возлагали на слабую работу местной компартии (советский лидер возмущался, что в Чехословакии только «25 процентов коммунистов посещали партийные собрания»)[610].

На самом деле ситуация была намного сложнее. В политической деятельности восточноевропейских режимов был очевиден «упадок идеологии»[611]. В руководстве ряда соцстран под влиянием развернутого «капиталистическим миром» «наведения мостов» определились две группы: одна твердо ориентировалась на СССР, а другая — не менее настойчиво тянула свои страны на Запад. Этот раскол усиливался по мере роста внешней задолженности соцстран[612]. В 1977 г. эксперты ИЭМСС отмечали, что рост долга капстранам прямо предусмотрен планами Венгрии и Чехословакии, и «без существенного пересмотра ряда плановых позиций вряд ли удастся осуществить снижение задолженности Западу», намеченное Болгарией и Польшей. Улучшение в этом вопросе прогнозировалось только в Румынии[613]. Таким образом, у соцстран появилась экономическая зависимость от «капиталистического мира», которая в денежном эквиваленте к 1981 г. достигла почти 100 млрд долл.[614]

Нарастала «западнизация» европейских соцстран, которая была заметной уже в 1960-х гг. (так, во время обсуждения положения в Чехословакии в период «Пражской весны» А.Н. Косыгин заявил, что в этой стране реформаторы «борются, чтобы превратить Чехословакию на первых порах в Югославию, а затем — во что-то похожее на Австрию»[615]). «Идеологический вакуум» в соцстранах заполняли западные взгляды и представления. Этому в некоторой степени способствовал хельсинкский процесс, начавшийся в середине 1970-х гг., который расширил гуманитарные контакты между двумя блоками государств[616]. Особенно податливым к «западнизации» и отходу от коммунистической идеологии было молодое поколение стран Восточной Европы[617]. Западные политологи сделали справедливый вывод, что в европейских соцстранах влияние «капиталистического мира» сильнее, чем в Советском Союзе, и там «коммунизм проиграл битву культурному плюрализму и модернизму», шедшим с Запада[618].

Экономическая интеграция в рамках «соцлагеря» в 1960-х – 1970-х гг. имела успехи — в том числе была создана единая энергосистема «Мир», построены нефтепровод «Дружба» и газопровод «Союз». Однако в целом национальные хозяйственные механизмы соцстран не сближались, а «разбегались» в разные стороны[619]. Многие страны пытались открыто отстоять собственный путь в экономике. В рамках дискуссий, состоявшихся на площадке журнала «Проблемы мира и социализма» в 1970–1971 гг., представители соцстран защищали мелкотоварное производство, говорили о значимости единоличных крестьянских хозяйств[620], что противоречило советским взглядам на социалйзм.

Западные идеологи, в свою очередь, педалировали «имеющиеся коренные различия», «неустранимые противоречия» между соцстранами[621]. В апреле 1976 г. советник Госдепартамента США Г. Зонненфельдт заявил, что «в Восточной Европе почти не осталось истинных друзей Советов, кроме, возможно, Болгарии»[622].

Ситуация в Чехословакии внешне успокоилась, особенно после проведенной в апреле 1969 г. смены руководства страны (А. Дубчек был снят, и вместо него на должность генсека КПЧ был назначен более лояльный к Советскому Союзу Г. Гусак). Наступила так называемая «эпоха нормализации». Главы западных государств, прежде всего США, выбрали тактику безучастного наблюдателя, считая «Пражскую весну» и связанные с ней разногласия внутри коммунистического блока «домашней сварой» коммунистов[623], что несколько ослабило внешнюю критику военной акции Варшавского договора по подавлению «Пражской весны». Однако негативные морально-политические последствия этой акции надолго сохранились в памяти народа Чехословакии (актуальны они до сих пор). Эта акция была, мягко говоря, неоднозначной с точки зрения международного права, что понимали и в СССР — так, в 1971 г. на совещании у Л.И. Брежнева его помощник по международным делам А.М. Александров-Агентов критически отметил, что по «чехословацкому вопросу» проект отчетного доклада ЦК КПСС XXIV съезду партии «выглядит как отчаянное оправдание наших действий»[624]. Чехословакия стала одной из первых соцстран, где коммунисты мирным путем были отстранены от власти в рамках «Бархатной революции» 1989 г.

В Польше в декабре 1970 – январе 1971 г. произошли забастовки и другие волнения, вызванные повышением цен и замораживанием заработной платы (правительство объяснило такой шаг «экономическими трудностями»). Подавление этих волнений вооруженным путем привело к жертвам со стороны и бастующих, и правоохранительных органов. Руководству Польши пришлось пойти на стабилизацию цен и повышение зарплат низкооплачиваемым работникам.

В стране были усилены экономические реформы. Еще в 1965 г. пленум ЦК ПОРП принял решения, похожие на меры «Косыгинской реформы» в СССР, — сокращение числа директивных показателей, перевод отраслевых объединений на хозрасчет, расширение оперативной самостоятельности предприятий[625]. С 1971 г. особый упор был сделан на закупке новейших зарубежных технологий и расширении связей с Западом. Однако это дало положительный результат только на первом этапе. Затем началась инфляция, стал быстро расти внешний долг. Четверть внешней задолженности стран «народной демократии» приходилась на Польшу[626].

В ряде аспектов внутренней политики эта страна шла своим путем, сильно отличавшимся от советского. В марте 1973 г. Л.И. Брежнев с тревогой отметил, что Польша «не решила вопрос о коллективизации. Там растут костелы, растет кустарничество, [частные] хозяйства, которые обзаводятся тракторами»[627]. В 1976 г. по стране вновь прокатились волнения, вызванные резким повышением цен. По мнению западных политологов, «поляки поняли, что они могут заставить руководство отступить путем забастовок и протестов»[628].

По экономическим причинам Польша стала самым «слабым звеном» «мировой системы социализма». Летом 1980 г. под давлением кредиторов польское правительство вновь произвело повышение цен. Ответом была волна забастовочного движения, во главе которого встало независимое профсоюзное объединение «Солидарность»[629]. К сентябрю 1981 г. в его рядах состояли 10 млн чел., то есть почти треть всего населения Польши (включая детей и пенсионеров) и в 3,3 раза больше людей, чем в правящей партии.

В период этого кризиса политика польских властей оценивалась в СССР и большинстве европейских соцстран как «уступки контрреволюции» (в первую очередь, из-за подписанных соглашений с «Солидарностью»)[630], подрывающие монополию коммунистов на власть. В СМИ стран «соцлагеря» (кроме Румынии) была развернута идеологическая кампания в поддержку «основ социализма»[631] в Польше.

В октябре 1981 г. руководителем ПОРП был назначен лояльный СССР и достаточно жесткий лидер В. Ярузельский, который в декабре того же года ввел в Польше военное положение. «Солидарность» была запрещена, а ее лидеры арестованы. Положение в стране успокоилось, но ненадолго — в 1989–1990 гг. ПОРП потеряла власть.

Зыбкость положения в «соцлагере» закономерным образом проявилась в «румынском вопросе». После ввода войск стран-участниц ОВД в Чехословакию руководство Румынии стало маневрировать, чтобы не дать повода для подобной интервенции в эту страну. Румыния пошла на укрепление сотрудничества в рамках ОВД и СЭВ, отошла от негативного отношения к советской идее о созыве международного совещания коммунистических и рабочих партий[632]. Однако очевидно, что такое изменение румынской позиции было в определенной мере вынужденным.

«Оппозиционность» со стороны Румынии продолжалась, что осознавали власти СССР, отстраняя румынских коммунистов от коммуникации между КПСС и другими компартиями. Так, по решению Политбюро ЦК КПСС от 28 марта 1977 г. об ознакомлении «братских партий» с критическим письмом в адрес ЦК Французской компартии, румынская партия не была включена в число получателей копии этого письма[633]. «Фронда» Румынии ярко проявилась по поводу ввода советских войск в Афганистан в 1979 г. — она осудила эту акцию (как и Китай, Югославия, КНДР)[634]. Во время польских событий 1980–1981 гг. румынская пропаганда подавала их исключительно под знаком стремления Польши к независимости от СССР[635]. Однако такая «оппозиционность» не спасла руководство Румынии от народного протеста. В 1989 г. в этой стране произошел переворот, завершившийся свержением и казнью Н. Чаушеску, руководившего этой страной с 1965 г.

В Венгрии пришедший к власти после событий 1956 г. Я. Кадар проводил взвешенную политику, которая позволила несколько успокоить ситуацию в стране. С одной стороны, как отмечал Госдепартамент США, венгерское руководство «следовало советскому курсу по всем вопросам», хотя и «с разной степенью энтузиазма» — так, хотя эта страна приняла участие в военной акции в Чехословакии, но власти Венгрии «душой… были не с этим»[636].

С другой стороны, внутренний режим в стране был весьма либерализован. Венгры имели возможность посещать западные страны, в первой половине 1980-х гг. в Венгрии были введены альтернативные выборы в парламент. Будапешт завоевал себе право на самостоятельные внешнеполитические акции (правда, лишь в отношении стран третьего мира)[637]. Характерно, что Я. Кадар не пытался восстановить численность членов правящей компартии (ВСРП) до размеров, имевшихся в начале 1956 г., и к концу 1960-х гг. она была весьма скромной[638].

В стране был взят курс на экономические реформы. Еще в мае 1966 г. ЦК ВСРП принял решение о «реформе экономического механизма» — в том числе была введена система материальной заинтересованности и свободное ценообразование в некоторых сферах[639]. В Венгрии было отменено директивное планирование, открылась возможность для существования мелкого частного сектора. Однако расширение связей с Западом поставило венгерскую экономику в зависимость от положения на мировом рынке. Рос внешний долг страны: с 2 млрд долл, в 1973 г. до 20 млрд к середине 1980-х гг.[640]

Ситуация чем-то напоминала польскую, однако в Венгрии сложилось более благополучное положение. Уровень жизни населения был одним из самых высоких в «соцлагере» (недаром политику Я. Кадара называли «гуляш-коммунизм»). Характерно, что в 1980–1981 гг. венгерская пропаганда даже играла на этом, указывая, что «слабым звеном» «соцлагеря» является Польша — так венгерские власти пытались объяснить народу причины экономических проблем в собственной стране[641].

Я. Кадар, сумевший примирить народ с коммунистическим режимом и превративший Венгрию в своего рода «витрину» социалистического содружества, обладал международным авторитетом не только в коммунистических кругах — о нем с почтением писали западные эксперты, анализировавшие венгерскую модель социализма. Однако идеологические проблемы в стране сохранялись. В конце 1970-х гг. серьезным гонениям подверглись местные интеллектуалы, разработавшие программу постепенной передачи власти коммунистической партократией интеллигенции и технократии. В свою очередь, идеологи ВСРП никакой жизнеспособной реформаторской альтернативы предложить не могли[642]. В 1989 г. коммунисты в Венгрии потеряли власть.

Попытки экономического реформирования были характерны и для неевропейских соцстран. Во Вьетнаме с конца 1970-х гг. начали проводиться рыночные эксперименты, произошел отход от прежней экономической модели социализма. Это вызвало осуждение со стороны СССР[643]. Тем не менее такой курс оказался жизнеспособным. Власть во Вьетнаме по-прежнему находится в руках компартии.

Характерно, что граждане СССР проявляли интерес к социально-экономическим моделям других соцстран. В 1970 г. они даже критиковали осуждение советской пропагандой «югославского опыта привлечения трудящихся к управлению производством, [ведь] это признак демократии, приближения к производству», в то время как в самом СССР им виделось «большое отчуждение трудящихся от результатов труда наличием единоначалия». В 1979 г. люди спрашивали у партийных руководителей, «что представляет собой венгерский опыт ведения сельского хозяйства»[644].

Китай, с одной стороны, не достиг успехов в переманивании на свою сторону стран «соцлагеря»[645] и компартий в капстранах. Несмотря на создание маоистских групп во многих регионах мира, среди большинства коммунистов китайская позиция не имела авторитета. Итальянская компартия уже в середине 1960-х гг. заявляла о глубоких противоречиях с КПК и боролась «с прокитайскими тенденциями в рабочем движении». В 1965 г. первый секретарь посольства СССР в Италии О. Иваницкий сообщил в Москву, что прокитайские элементы в этой стране не имеют широкой опоры, хотя и тратят большие средства на пропаганду, направленную против руководства ИКП. В том же году член ЦК Итальянской компартии А. Минуччи отметил наличие «благоприятных условий для борьбы с прокитайскими тенденциями в рабочем движении»[646].

Прокитайская группа в Компартии Австрии, возникшая в 1963 г., подверглась остракизму и была фактически разгромлена — к октябрю 1965 г. из партии было исключено 20 маоистски настроенных членов. Хотя Компартия Великобритании сначала придерживалась нейтралитета в советско-китайских разногласиях и подчеркивала единство коммунистического движения, в 1967 г. ее руководство призвало членов партии осудить тактику Мао Цзэдуна и его приверженцев[647].

Китай не приобрел авторитет среди западных коммунистов еще и из-за своей политики по отношению к ним — например, КПК прямо указывала на Итальянскую компартию как на «передовой пример реформистской ереси»[648], что явно не могло привлечь симпатии ИКП.

Неудача постигла Китай и в соседних соцстранах. Вьетнам и Лаос остались дружественны Советскому Союзу, а с 1967 г. от Китая отдалилась КНДР, заняв курс «поближе к СССР»[649]. В 1979 г. произошла приграничная война между Китаем и Вьетнамом, и затем, до 1990 г., продолжались вооруженные столкновения между этими странами.

Как отмечают Ю. Чжан и Дж. Холлидей, все маоистские партии на Западе (даже самая крупная — португальская) имели незначительную поддержку местного населения, а «большинство западных маоистов были фантазерами или нахлебниками» (жили на деньги Китая. — Ф. С.). Одним из ключевых факторов внешнеполитического провала Мао Цзэдуна было его настойчивое требование, чтобы иностранные радикалы встали на его сторону в противостоянии с СССР. Однако мир видел главную антиамериканскую силу в Москве, а не в Пекине. Маоистские группы не достигли больших успехов и в странах третьего мира[650] — к концу 1960-х гг. к расколотым компартиям добавилась только Сирийская[651].

Снижению влияния Китая способствовали ошибки его внутренней политики — в первую очередь, широко известные эксцессы «Великой пролетарской культурной революции», развернутой в 1966–1969 гг. Эти акции негативно повлияли на мнение коммунистов стран Азии, Африки и Латинской Америки (не говоря уже про коммунистов стран Запада. — Ф.С.), часть из которых сначала с симпатией относилась к Мао Цзэдуну[652]. Хотя, как отмечали на Западе, «и китайская критика русских, и русская критика китайцев [были] достаточно убедительными»[653], очевидно, советская критика и действия самого Китая оказались более действенными для снижения авторитета КНР.

С другой стороны, новая концепция советской идеологии не изменила отношения между СССР и КНР в лучшую сторону — наоборот, с точки зрения Китая, это был еще больший «ревизионизм», чем политика Н.С. Хрущева. Отношения обострились вплоть до вооруженных конфликтов на границе в 1969 г., после чего КНР перешла в разряд потенциальных военных противников Советского Союза[654].

Визит президента США Р. Никсона в Китай в 1972 г. привел к нормализации американо-китайских отношений. В 1975 г. эту страну посетил президент Дж. Форд, а в 1979 г. были восстановлены дипломатические отношения между США и КНР. В дальнейшем отношения между ними стали развиваться по нарастающей, что существенно укрепило политические и экономические позиции Китая.

Китай продолжал поддерживать маоистские партии и группы по всему миру. Так, в 1974 г. советские дипломаты сообщали в Москву, что маоисты ведут «активную и все более расширяющуюся антисоветскую деятельность» в Швеции. При этом они располагали «пропагандистскими возможностями, непропорционально большими [по отношению к] их численному составу». В 1975 г. прокитайские группы продолжали «действовать довольно активно, ставя антисоветизм в центр своей активности»[655]. Несмотря на то, что эти группы имели мало сторонников, китайская материальная помощь давала им значительные возможности.

КНР продолжала деятельность в «развивающихся» странах. В докладе, составленном ИЭМСС в 1978 г., говорилось, что «ряд стран социалистической ориентации получает экономическую помощь от Китая, стремящегося упрочить свои… позиции в этих районах мира как плацдарм для идеологического наступления»[656]. (Характерно, что и в настоящее время Китай ведет активную деятельность в ряде стран Африки.)

Ситуация в советско-китайских отношениях имела потенциал для улучшения после смерти Мао Цзэдуна в 1976 г. Сотрудница ИЭМСС Э.П. Пивоварова в аналитической записке, составленной в 1977 г., отмечала: «Обусловленная сменой руководства возможность как бы заново выбирать партнеров путем предпочтения капиталистического или социалистического мира (и в первую очередь СССР или США) сулит на данном этапе Китаю определенные экономические выгоды. Данное обстоятельство не будет сбрасываться со счетов китайским руководством». Однако Китай не стал идти на сближение с Советским Союзом. Пивоварова сделала прозорливый вывод, что китайское руководство «скорее всего… не будет спешить с выбором партнеров, получив и на этом дополнительный выигрыш. Говорить о возврате КНР в лоно социалистического содружества трудно», «тем более, что процесс переориентации его на капиталистический мир уже закрепился», а «антисоветизм успел довольно прочно укрепиться если не в китайском народе, то, по крайней мере, в его руководстве»[657].

Советские эксперты констатировали сохранение в Китае маоистского направления идеологии и то, что все его «принципиальные положения… остаются… в силе». Ф.М. Бурлацкий даже использовал термин «мумизация маоизма»[658].

Идеологическое противостояние СССР и КНР продолжалось. Советская пропаганда жестко критиковала китайскую идеологию, называя ее продуктом «социально-экономической отсталости Китая и великоханьского шовинизма», обвиняя в общности с анархизмом и троцкизмом, шовинизме и антисоветизме. В 1979 г. М.А. Суслов заявил, что Пекин «выступает заодно с империалистической реакцией и милитаристскими силами», ведет «великодержавную, гегемонистскую идеологию и политику», которые «глубоко враждебны марксизму-ленинизму, интересам социализма, делу мира и освобождения народов»[659].

В конце 1970-х гг. в Китае была разработана доктрина «трех миров», которую в других соцстранах оценили как «важнейшую идеологическую акцию китайского руководства за последнее десятилетие». Согласно этой доктрине, США и СССР были отнесены к «первому миру», Япония, Европа и Канада — ко «второму», Китай и все остальные страны — к «третьему». Основанием такого деления было то, что в Советском Союзе и США, по мнению китайских идеологов, «государственный аппарат контролировался монополистическим капиталом в его наиболее концентрированной форме». В состав «третьего мира», в свою очередь, были включены страны и народы, которые «находятся на переднем крае борьбы против двух гегемонистов», то есть против СССР и США[660]. (Интересно, что в таких идеях наблюдается некоторое сходство с позицией скандинавских социал-демократов относительно противостояния «сверхдержавам».)

Доктрина «трех миров» усугубила китайско-советское идеологическое противостояние. Польский ученый В. Наметкевич в статье, опубликованной в 1978 г. в журнале «Проблемы мира и социализма», отметил, что с помощью этой доктрины, «как и прежде, пекинские идеологи стремятся отделить Советский Союз от других социалистических стран, противопоставить эти страны ему», готовят «идеологическую базу… для новых диверсий… в отношении международного коммунистического движения» (в таких заключениях видно влияние концепции «идеологических диверсий», применявшейся в СССР относительно западных идей и пропаганды. — Ф.С.). Наметкевич сделал вывод, что «доктрина “трех миров” имеет явно китаецентристский характер», а Китай выдает себя за «главную силу, борющуюся с империализмом и гегемонизмом»[661]. Это было, разумеется, категорически неприемлемым с советской точки зрения.

Тем не менее Л.И. Брежнев пытался наладить с Китаем отношения, в том числе происходил обмен посланиями с руководством КНР, пришедшим к власти после Мао. К концу правления у Брежнева сложилось впечатление, что ситуация может наладиться[662]. В августе 1982 г. Политбюро ЦК КПСС предложило Китаю начать консультации[663]. В сентябре того же года на заседании Политбюро советский лидер поставил цель «освободить… советско-китайские отношения от ненужной заостренности и предубеждений»[664]. Однако диалог между двумя странами начал восстанавливаться только после смерти Брежнева[665], во времена перестройки.

Не произошло улучшений в отношениях между СССР и Албанией, которая, хотя и разорвала в 1978 г. отношения с Китаем, к «советскому блоку» не примкнула.

В Югославии, по оценке Госдепартамента США, занятая И.Б. Тито негативная позиция по отношению к вводу войск стран-участниц ОВД в ЧехослоdЬакию, дала всему народу «новое чувство общности». Американские эксперты считали, что в 1968 г. советско-югославские отношения «упали до их низшей точки после исключения Тито из Коминформа в 1948 г., тогда как связи с Западом уверенно двинулись вперед». Кроме того, после чехословацких событий в Югославии значительно усилилось влияние либерально настроенной части элиты. В стране был принят закон о привлечении западных инвестиций и усилении частного сектора экономики[666]. В 1969–1970 гг. были восстановлены торговые и дипломатические отношения между Югославией и Китаем[667].

В Югославии была доработана собственная концепция социализма, которая по-прежнему противоречила советской: здесь выдвигали тезис о двух стадиях развития социализма — «этатистско-бюрократической» и «самоуправленческой»[668]. При этом «югославский самоуправленческий социализм» противопоставлялся «этатистскому», сложившемуся в СССР и других странах «соцлагеря». Советские эксперты считали, что такая концепция «неизбежно толкает» Югославию «на путь политической и идеологической борьбы» с другими соцстранами, и эта страна по-прежнему ведет независимую политику, заключающуюся в «балансировании между двумя общественно-экономическими системами» и расширении влияния на страны третьего мира, в итоге чего «извлекает… немалый политический капитал»[669].

Югославы продолжали активно пропагандировать свою систему за рубежом. В частности, ежегодно проводился семинар «Югославский социализм в теории и практике», в котором принимали участие молодые ученые из многих стран. В январе 1970 г. в Амстердаме с участием представителей 13 государств был организован симпозиум «Самоуправляющаяся общественно-политическая система в Югославии». Советские идеологи отмечали, что такая пропаганда «несомненно, дает свои плоды и, в известной мере, способствует популяризации “югославской модели социализма”». Так, профессор Брайтонского университета Ботомар заявил, что югославский опыт в области самоуправления является экспериментом, от которого Запад «может многое ожидать и многому научиться»[670].

Таким образом, после «Пражской весны» 1968 г. в соцстранах не было зафиксировано новых открытых попыток поколебать «идеологические устои». Принятие властями этих стран концепции «развитого социализма» и их согласие с другими идейными новациями, разработанными в СССР, имело «успокаивающий» вид. Однако на самом деле глубинные идейно-политические проблемы в соцстранах не были решены. Концепция «развитого социализма» не смогла заполнить образовавшийся в них «идеологический вакуум» (как и в Советском Союзе). Ситуация в «соцлагере» не только не улучшилась, напротив — в нем нарастали негативные с точки зрения интересов СССР тенденции.

3.2. «Еврокоммунизм», усиление «национализации» и социал-демократизации компартий капстран

Важнейшим отражением советской оценки внешнеполитического и идеологического курса СССР было проведенное в Москве в июне 1969 г. Международное совещание коммунистических и рабочих партий. На пленуме ЦК КПСС, проведенном по результатам этого мероприятия, Л.И. Брежнев заявил о его успехе: «Сам факт проведения совещания, его итоги нанесли сокрушительный удар по измышлениям империалистической пропаганды о “кризисе мирового коммунизма”», «совещание еще раз показало, что КПСС была и остается признанной ведущей силой в коммунистическом движении»[671].

В постановлении, принятом пленумом, было указано, что совещание «явилось большим успехом коммунистического, рабочего и всего освободительного движения», оно «подтвердило правильность линии марксистско-ленинских партий (в первую очередь, КПСС. — Ф.С.) на преодоление возникших разногласий, укрепление единства коммунистического движения». Пленум указал, что во всем мире необходима «последовательная борьба за чистоту марксизма-ленинизма, против ревизионизма, догматизма, национализма». По мнению руководства КПСС, на совещании была «закреплена» линия СССР и ряда других соцстран на подавление реформизма в Чехословакии, а внешнеполитический курс Китая и «его раскольническая политика встретили решительный отпор со стороны подавляющего большинства братских партий», то есть в мировом масштабе провалилась попытка КПК «выдать за революционный образец казарменно-бюрократический “социализм” маоистского образца». Кроме того, считалось, что на совещании был косвенно осужден «мелкобуржуазный» курс ряда компартий стран Запада (британской, итальянской, французской) и СКЮ[672].

Впоследствии Л.И. Брежнев неоднократно возвращался к итогам этого мероприятия, подчеркивая их успешность для СССР. В марте 1973 г. он заявил: «После событий в Чехословакии, на следующий год, собрать международное коммунистическое движение в Москве — дело не простое. Это один из крупнейших успехов нашей политики в коммунистическом и братском движении». В декабре 1975 г. советский лидер напомнил, что «в 1969 году казалось невозможным провести международное совещание, а мы его провели»[673]. (Действительно, это мероприятие нужно рассматривать как одно из значительных событий, хотя бы потому, что оно стало последним в истории СССР.)

Лидеры страны видели успехи в преодолении «фронды» со стороны компартий капстран. Л.И. Брежнев на совещании в феврале 1971 г. сделал вывод, что «на базе усиления наших позиций, наших взглядов формируется программа для действий французских, итальянских, бельгийских, латиноамериканских и коммунистов других стран» в международной сфере. В 1973 г. генсек заявил, что политику КПСС «начинают понимать» в коммунистическом движении. Он считал, что «крупнейшие партии Европы относятся неплохо к политике нашей партии» (в том числе французская, британская и американская[674]). По мнению Брежнева, «когда-то Гэс Холл[675]… капризничал», однако затем он раскаялся, у него «хватило мужества сказать, что он не понимал, ошибался»[676].

Закономерно, что в советской пропаганде звучала высокая оценка положения зарубежных компартий — даже в начале 1980-х гг., когда отношения с многими партиями еще более осложнились[677]. Г.Х. Шахназаров писал, что «коммунистические партии стали влиятельной международной силой. Возросла их численность, увеличивается количество избирателей, голосующих за коммунистов на выборах в парламент и местные органы». Он прогнозировал, что в дальнейшем «авторитет коммунистических партий будет возрастать»[678].

Действительно, определенный потенциал для сохранения советских позиций в компартиях капиталистических и «развивающихся» стран все же оставался. В значительной части мира подавление «Пражской весны» не встретило критики со стороны коммунистов. Напротив, этот шаг одобрили, например, три большие латиноамериканские компартии — Чили, Аргентины и Уругвая, а также компартии Сирии и Израиля. Партии, даже осудившие СССР, не разорвали с ним отношения. ИКП подтвердила «братскую» солидарность с Советским Союзом и поддерживала его политику по отношению к Западу. Компартия Великобритании подчеркивала «историческую роль СССР и идентичность взглядов… на международную политику». Финские коммунисты продолжали поддерживать Москву по всем основным вопросам (кроме «чехословацкой проблемы»)[679]. Очевидно, у компартий оставались надежды на урегулирование ситуации в «мировой системе социализма» и присутствовало понимание, что СССР является главным оплотом марксизма-ленинизма во всем мире.

Значительная часть «рядовых» коммунистов, часто вразрез с позицией руководства партий, поддержала позицию СССР по Чехословакии — в том числе в Австрии, Италии, Франции и Швеции, в итоге чего «публичная ссора с Москвой» по «чехословацкой проблеме» втянула компартии в конфликт с частью их членов[680]. Даже после «Пражской весны» многие «рядовые» итальянские коммунисты продолжали считать Советский Союз «миротворцем», социалистическим государством, «несущим мир и прогресс», а ввод войск в Чехословакию рассматривали лишь как трагическую ошибку, но не акт агрессии, присущей советской системе[681].

Несмотря на усиление пропаганды «своего пути к социализму», западные коммунисты не отвергали полностью советский опыт[682]. Международное совещание коммунистических и рабочих партий, проведенное в Москве в июне 1969 г., в отдельных моментах показало успех СССР. Даже на Западе признали, что «совещание приобрело антикитайский характер». В передачах Пекинского радио об этом мероприятии не упоминалось, а «Радио Тираны» ограничилось повторением тезисов передовой статьи газеты «Зери и популлит»[683] под названием «Ревизионистские предатели разглагольствуют о единстве, углубляя раскол»[684]. КПСС удалось добиться единогласного принятия совещанием документа о праздновании столетия со дня рождения В.И. Ленина, где было провозглашено, что «верность марксизму-ленинизму — великому интернациональному учению — залог дальнейших успехов коммунистического движения»[685].

Отдельные позитивные для СССР моменты были отмечены и в 1970-х гг. Так, позиция руководства ФКП в отношении советской политики была очень осторожной, а зачастую и прагматичной, не говоря уже о подходе компартий Австрии или Великобритании[686]. В январе 1972 г. в журнале Компартии США «Political Affairs» вышла критическая рецензия на книгу А.Д. Сахарова «Прогресс, сосуществование и интеллектуальная свобода», изданную в Нью-Йорке. В рецензии говорилось, что труды Сахарова «служат антисоциалистическим, антисоветским целям американского империализма». По данным посольства СССР в Швеции, на XXIV съезде «Левой партии — коммунисты» в марте 1975 г. «в позицию партии был внесены известные положительные изменения». По мнению советских дипломатов, ЛПК восстановила отношения с КПСС, а также приверженность марксизму-ленинизму и пролетарскому интернационализму, отошла от поддержки позиции Китая по отношению к СССР. В политическом отчете советского посольства за тот же год был сделан вывод, что по позициям шведских маоистов нанесли «существенный удар… здоровые силы… “Объединенных групп поддержки НФОЮВ”». В прокитайских группировках стали видны «признаки организационного и идеологического кризиса, обусловленного компрометацией внешнеполитической линии Пекина»[687].

Тем не менее это были лишь отдельные моменты. Отношения между Советским Союзом и компартиями капстран оставались нестабильными. Многие партии, особенно ведущие, не желали быть беспрекословными «сателлитами» КПСС.

Ввод войск стран-участниц ОВД в Чехословакию в 1968 г. привел к усилению противоречий между СССР и компартиями капиталистических и «развивающихся» стран. В Западной Европе эта акция была осуждена почти повсеместно — только небольшая компартия Люксембурга и запрещенная Компартия Германии поддержали ее, а Компартия Дании позднее отозвала свое изначальное осуждение этой акции. События в Чехословакии для некоторых ведущих компартий были, пожалуй, «первой ласточкой», когда они публично поддержали осужденные Советским Союзом веяния (реформы в Чехословакии) и раскритиковали действия самого СССР. Руководители Итальянской и Французской компартий осудили акцию в Чехословакии. ИКП назвала ее «трагической ошибкой» и подтвердила свою «братскую солидарность» с чехословацким руководством. Политбюро ФКП в связи с этими событиями даже хотело созвать совещание коммунистических и рабочих партий[688].

Шведские коммунисты заявили, что правительство СССР «компрометирует идеалы социализма и коммунизма». Руководство «Левой партии — коммунисты» в период чехословацких событий пыталось всеми способами «отделиться от Москвы». Лидер этой партии К.Х. Херманссон принял участие в демонстрации протеста перед советским посольством в Стокгольме. Глава Компартии Норвегии Р.Т. Ларсен заявил о нетерпимости вмешательства одной партии во внутренние дела другой и возрождения «международного руководства над коммунистическими партиями» (очевидно, он имел в виду давно ликвидированные Коминтерн и Коминформ. — Ф.С.). Компартия Великобритании призвала к немедленному выводу войск ОВД из Чехословакии, осудила вторжение и назвала его, как итальянцы, «трагической ошибкой». Критике эту акцию подвергли также компартии Австралии, Мексики и Японии, а Компартия Индии заняла «неоднозначную позицию»[689].

В те годы известный американский марксист П. Суизи сделал вывод, что кризис в Чехословакии «обозначил начало конца политического и идеологического влияния Москвы на развитые капиталистические страны… Эра ориентации на Москву близится к концу»[690].

Подавление «Пражской весны» привело и к подрыву позиций самих западных компартий: ряд левых и коммунистических партий потерпел поражение на выборах[691]. Несмотря на осуждение руководством ИКП вторжения в Чехословакию, многие итальянские коммунисты положили на стол партбилеты — за осень — зиму 1968–1969 гг. из партии вышли около 1 млн человек[692].

«Фронда» компартий ярко проявилась в рамках подготовки и проведения Международного совещания коммунистических и рабочих партий. Как констатировал Госдепартамент США, в этом процессе «Москва претерпела… задержки и неудачи». Итальянская компартия, хотя и поддерживала позицию КПСС в китайско-советских разногласиях, выступала против созыва совещания, опасаясь, что оно приведет к «изгнанию» Китая, что противоречило бы полицентристским стремлениям ИКП[693].

Компартия Швеции еще в 1964 г. выступала против созыва совещания на глобальном уровне, предпочитая проведение подобных мероприятий по отдельным регионам — например, с участием только западноевропейских компартий (в этой идее проявилась тенденция шведских коммунистов к обособлению от СССР и других соцстран). В 1965 г. руководство КПШ заняло подчеркнуто «нейтральную» позицию в отношении итогов консультативной встречи представителей коммунистических и рабочих партий, проведенной в Москве. В 1967 г. лидеры шведских коммунистов заявили, что даже и региональные совещания не очень нужны, особенно если на них принимаются «совместные заявления, обязательные для всех компартий»[694] (здесь видно стремление шведской компартии к «национализации»).

С большим трудом КПСС удалось сохранить влияние на большинство компартий и все-таки добиться созыва международного совещания. Это мероприятие было менее представительным, чем предыдущее, — на него не приехали представители компартий Китая, Албании, Югославии, Вьетнама, КНДР[695], а из числа капстран — Нидерландов, Новой Зеландии, Японии. Компартии Швеции и Кубы присутствовали только в качестве наблюдателей.

На совещании с открытой критикой советской позиции выступили представители компартий Австралии, Испании, Италии, Мексики, Швеции и ряда других стран. Основными объектами критики ожидаемо стали ввод войск ОВД в Чехословакию и советско-китайские противоречия. Национальный секретарь Компартии Австралии Л. Ааронс настаивал на включении в «Основной документ» совещания (его резолюцию) осуждение империалистической политики США в отношении КНР. Лидер Мексиканской компартии А. Матинес-Вердуго заявил, что «совещание не должно стремиться к осуждению политики ни одной из партий» (с намеком на недопустимость нападок на Компартию Китая). Генеральный секретарь испанской компартии С. Каррильо указывал на идеологические трудности совещания, отразившиеся в слабости «Основного документа», вследствие чего это мероприятие не дало «“программной хартии” или “генеральной линии” для компартий». Некоторые участники совещания выражали недовольство, что на нем не были представлены «не только все коммунистические партии, но также и левосоциалистические партии… национальные и социальные освободительные движения»[696]. Ряд партий в итоге не подписал «Основной документ».

Хотя на совещании в выступлениях представителей некоторых западных компартий говорилось о «главенствующей роли СССР», в итоговой резолюции такой вывод отсутствовал. Документ о праздновании столетия со дня рождения В.И. Ленина остался обычной декларацией и не остановил дальнейшего роста идейно-политической дифференциации в «коммунистическом лагере»[697]. Г.Х. Шахназаров в своих воспоминаниях писал, «что достигнуть главной цели, которая ставилась перед совещанием, не удалось. Его итогом стал не апофеоз интернациональной солидарности, а раскол МКД, теперь уже закрепленный документом, под которым не стояла подпись крупнейшей коммунистической партии — китайской»[698]. Впоследствии ни одной серьезной попытки созвать международное совещание компартий не предпринималось. Мировое коммунистическое движение вступило в стадию глубокой дезинтеграции[699].

Идеологические искания СССР, связанные с внедрением концепции «развитого социализма», не произвели большого впечатления на западные компартии. После вторжения в Чехословакию у них, наоборот, сложилось мнение, что Советский Союз окончательно завершил поиск новых, путей социалистического развития[700].

Компромисс, на котором был построен советский ответ на вызов со стороны компартий стран Запада, основанный на признании возможности «своего пути к социализму», был шатким, что ярко проявилось в создании и внедрении рядом компартий концепции «еврокоммунизма».

«Еврокоммунизм»[701], который стал самостоятельным течением внутри коммунистического движения, базировался на тезисе, что каждая страна имеет свои уникальные условия и должна сама выбирать свой путь к социализму и коммунизму[702] «посредством длительной эволюции, исключительно мирным путем». Об этом было заявлено на встрече в Ливорно в июле 1975 г., где итальянская, испанская и французская компартии приняли совместную декларацию[703], которая и положила начало внедрению концепции «еврокоммунизма».

Само по себе заявление о «собственном пути» не было опасным для интересов СССР, однако по остальным параметрам концепция «еврокоммунизма» вышла далеко за идеологические «границы», допустимые с советской точки зрения.

Во-первых, в рамках «еврокоммунизма» усиливалась «национализация» западных компартий. СССР окончательно и, можно сказать, официально перестал рассматриваться как образец для подражания[704]. Причиной создания этой концепции была неудовлетворенность компартий советской моделью социализма вкупе с коренными изменениями в составе трудящихся масс в капстранах, ростом под воздействием НТР их материальных и духовных запросов[705]. «Еврокоммунизм» подразумевал отрицание ведущей роли КПСС, универсальной применимости революционного опыта или модели, представленной странами «научного социализма» (особенно в высокоразвитых индустриальных обществах), и отказ от подчинения интересам СССР и «международного революционного движения»[706]. В то же время, подчеркивая свой автономный статус, «еврокоммунистические» партии (в частности, ИКП и ФКП) все же намеревались остаться частью этого движения[707], что несло опасность его «разложения» изнутри.

Важным аспектом был курс компартий на общеевропейскую «национализацию» — стратегия «еврокоммунизма» подразумевала усиление роли Европы как третьей, независимой силы в миропорядке эпохи холодной войны[708]. Лидер испанских коммунистов С. Каррильо провозгласил, что цель «еврокоммунистов» — это «Европа, независимая и от СССР, и от США, Европа народов, ориентированных на социализм, в которой наша страна (Испания. — Ф.С.) сохранит собственную индивидуальность»[709]. Итальянская компартия выдвинула принцип: «Ни антисоветизм, ни антиамериканизм», противопоставив биполярной модели миропорядка европейское пространство как «третью силу»[710]. По выводам западных экспертов, «еврокоммунисты» были «стойкими оппонентами капиталистической экономической системы и безжалостными критиками роли Америки в мировых отношениях и ее лидерства в Западном мире»[711].

Во-вторых, «еврокоммунизм» знаменовал усиление «социал-демократизации» западных компартий. С. Каррильо заявил, что «еврокоммунистическая стратегия предлагает осуществить сближение (конвергенцию) с социалистическими и социал-демократическими партиями, христианскими прогрессивными силами, со всеми демократическими группами»[712]. Западные компартии развернули деятельность по созданию «союзов прогрессивных сил» и практической работе с разными социальными слоями «во имя демократического и социалистического обновления общества». Э. Берлингуэр, став лидером итальянских коммунистов в 1972 г., взял курс на достижение широкого и массового союза исторически значимых демократических сил — коммунистических, социалистических и христианско-демократических, назвав это «стратегией исторического компромисса». Эта стратегия была принята на XIV съезде ИКП в марте 1975 г.[713]

«Еврокоммунизм» можно квалифицировать и как вариант социал-демократической стратегии и политического действия[714], и как «третий путь» — но не социал-демократический, а находящийся между социал-демократической и советской моделями[715]. Цель партий, принявших эту концепцию, заключалась в создании европейского коммунистического движения — «третьей силы», противопоставляющей себя как ортодоксальному коммунизму и реальному социализму, так и (гораздо в меньшей степени) социал-демократии и связанным с ней левым силам[716].

В-третьих, закономерным итогом был отход партий, принявших «еврокоммунизм», «от марксистско-ленинской (и маоистской) ортодоксии в идеологии, политике, экономике и культуре»[717]. «Еврокоммунистические» партии отказались от «диктатуры рабочего класса», признали допустимость плюрализма мнений и фракционной борьбы[718]. Это категорически выходило за пределы допущенных советской идеологией рамок. Идеологи из соцстран считали, что «“социалистический” плюрализм является наиболее опасным вариантом антикоммунизма и антисоветизма», и «плюралистический лозунг “отмежевания от Москвы” направлен против реального социализма»[719].

Заметным было воздействие на концепцию «еврокоммунизма» идей «Пражской весны»[720], жестко осужденных руководством Советского Союза и большинства других европейских соцстран. Американский политолог Т. Томпсон сделал вывод, что именно события в Чехословакии повлекли отказ испанских и итальянских коммунистов от «советской модели»[721].

«Еврокоммунизм» был ответом на вызовы дня, актуальные для капстран, — западные компартии осознавали проблему сокращения численности рабочего класса и появления новых социальных групп, в связи с чем перестраивали свой политический курс[722]. Этот ответ, очевидно, имел эффективность — например, в Италии в 1970-е гг. электорат коммунистов увеличился на треть (а социалистов — только на 10%)[723]. Успехи на выборах были у Французской компартии. Западные политологи сделали вывод, что компартии «серьезно подорвали тезис… будто коммунизм несовместим с западной цивилизацией и образом жизни»[724]. Характерно, что в капстранах «еврокоммунизм» был воспринят оппонентами коммунистов с подозрением — они считали его «политической уловкой»[725] компартий или даже «тактическим маневром Москвы»[726].

На самом деле переход западноевропейских компартий на платформу «еврокоммунизма», разумеется, не только не был санкционирован КПСС, но и представлял большую опасность для советских позиций не только в «капиталистическом мире», но и в «соцлагере». Западные политологи считали, что «еврокоммунисты», «атакуя советскую внутреннюю политику и… политику в Восточной Европе… задели за живое» СССР, так как на кону оказались его «власть и престиж, а также легитимность КПСС»[727], и в итоге «еврокоммунизм» обладал способностью нанести «последний удар по советскому руководству в коммунистическом движении»[728]. Как писал американский эксперт Р. Хатчингс, «еврокоммунисты» в 1970-х гг. стали источником «идеологической эрозии» в Восточной Европе, как югославы в 1950-х и китайцы в 1960-х гг., но еще более сильным, так как их влияние достигло диссидентских интеллектуальных кругов, усиливавшихся в соцстранах[729].

Ярким моментом, выявившим идеологическую опасность «еврокоммунизма», стало выступление генерального секретаря Итальянской компартии Э. Берлингуэра на XXV съезде КПСС в феврале 1976 г. Он огласил все основные тезисы «еврокоммунистической» концепции, в том числе плюрализм идей внутри «международного коммунистического движения», независимость всех компартий и строительство в странах Запада социалистического общества на основе «многообразной и демократической системы», что «гарантировало бы соблюдение всех личных и коллективных свобод, свободы религии и культуры, искусства и науки». Берлингуэр открыто заявил, что в «опыте борьбы за социализм и опыте социалистического строительства в других странах» (в том числе, очевидно, и в СССР. — Ф.С.) есть не только позитивные, но и негативные стороны[730]. Как отметили западные политологи, это была «первая формальная демонстрация размаха, интенсивности и частоты различий и несогласия между Москвой и западноевропейскими компартиями»[731].

Закономерно, что концепция «еврокоммунизма» вызвала категорическое неприятие со стороны СССР[732] и была признана «антиреволюционной». Через две недели после XXV съезда КПСС М.А. Суслов обозначил как «врагов марксизма» тех, кто интерпретирует коммунистическую идеологию в своем ключе[733].

Тем не менее критика, исходившая из Москвы, не произвела на западных коммунистов никакого впечатления[734]. «Еврокоммунизм» продолжал распространяться — в частности, в начале 1980-х гг. он завоевал позиции в шведской «Левой партии — коммунисты»[735]. Продвижение этой концепции осложнило советские усилия по поддержанию гегемонии в Восточной Европе и обеспечивало опору для Югославии и Румынии в их независимой политике[736] — они «оглядывались» на компартии капстран, ссылались на их опыт и пользовались моральной поддержкой последних.

Кроме того, в 1970-х и начале 1980-х гг. продолжалась «фронда» западных компартий по различным вопросам идеологии, международной политики, а также событий в СССР и других странах «соцлагеря». На праздновании 50-летия Итальянской компартии в 1971 г. в присутствии советской делегации было объявлено, что основатель этой партии А. Грамши уже в 1920-е гг. «предостерегал о тревожном развитии большевистской партии» в СССР. (Руководители Советского Союза были поражены этим высказыванием: «Вон куда идут. О каком тревожном развитии может быть речь, когда Ленин руководил партией… Так нельзя»[737].) После государственного переворота в Чили и свержения демократического правительства С. Альенде в сентябре 1973 г. Э. Берлингуэр опубликовал несколько статей, в которых поставил на одну доску действия генерала А. Пиночета и ввод войск стран-участниц ОВД в Чехословакию[738]. (Это было «пощечиной» для СССР, где Пиночета объявили «фашистом».) В мае 1978 г. в газете «Унита» (центральный печатный орган ИКП) был опубликован критический материал об уголовном преследовании Ю.Ф. Орлова и других советских диссидентов. (Аналогичным образом британский коммунистический журнал «Коммент» в ноябре того же года подверг критике законодательство СССР об ответственности за антисоветскую пропаганду[739].) В январе 1982 г. Берлингуэр заявил, что «модель реального социализма в советском варианте представляет собой исторический тупик, поскольку обновление ее невозможно, политика реформ блокируется, а сам путь Октября и его побудительный импульс, предложенный СССР, полностью исчерпал себя»[740].

Со стороны Французской компартии в адрес СССР, как отмечали руководители страны, «стала часто звучать отнюдь не дружественная критика… особенно по вопросам советской демократии»[741]. В 1974 г. ФКП осудила высылку из СССР А.И. Солженицына[742]. В конце 1976 г. представители руководства этой партии приняли участие в митинге в парижском конгресс-центре «Мютюалите» и сделали «очерняющие политику КПСС заявления в связи с мерами по освобождению» Л. Корвалана[743]. Некоторые лидеры ФКП предлагали провести дискуссию «о демократии в Советском Союзе»[744].

Шведская «Левая партия — коммунисты» взяла линию «на ограничение связей с КПСС». В ее пропагандистской деятельности слабо освещались события в СССР. Материалы, рекомендуемые для системы партийной учебы, не включали выступления советских руководителей, однако рекомендовали для изучения труды «ревизионистов» — Р. Гаро ди, Э. Фишера, Э. Гольдштюкера. ЛПК не делала различий между политикой СССР и КНР, пропагандировала контакты с Компартией Китая, рекламировала Албанию как «образец строительства социализма», осуждала преследование А.И. Солженицына[745]. Советский дипломат Е.П. Рымко, работавший в те годы в Швеции, вспоминал, что с подачи лидера ЛПК К.Х. Херманссона «был взят курс на дистанцирование шведских коммунистов от линии КПСС, курс на самостоятельность… Налицо был отказ от марксистско-ленинской линии бывшего председателя партии Хильдинга Хагберга, шедшего в фарватере КПСС… Образно говоря, руководство шведской компартии отбилось от наших рук»[746].

Разработанный в 1970 г. проект программы Компартии Австралии был оценен в СССР как «документ, во многом расходящийся с основными положениями марксистско-ленинской теории, полностью игнорирующий опыт мирового революционного движения», имеющий «явно ревизионистский характер». В проекте не упоминались ни имя В.И. Ленина, ни ленинизм.

Эта компартия поддерживала «демократическую модель социализма» и объявила, что соцстраны «во многих важных аспектах еще не достигли социалистических идеалов и чаяний»[747].

Во время подготовительных встреч к Совещанию коммунистических и рабочих партий Европы, проведенному в июне 1976 г. в Восточном Берлине, многие западные партии, поддержанные Румынией и Югославией, сопротивлялись усилиям СССР навязать главную идеологическую линию, и в итоге Советский Союз был вынужден пойти на важные уступки в этом вопросе[748]. Как пишет Г.Х. Шахназаров, в рамках совещания «на первый план вышли серьезные разногласия между КПСС, другими партиями соцсодружества и группой влиятельных западноевропейских компартий»[749]. Это мероприятие стало более чем просто «ратификацией» разногласий. В его итоговом документе «пролетарский интернационализм» и «единая коммунистическая стратегия» были заменены на «добровольное сотрудничество и солидарность», он не содержал критики партий, идейно разошедшихся с КПСС, а также не имел обязывающего характера[750]. Это еще раз показало снижение авторитета советской компартии и идеологии. Берлинская встреча стала последней коллективной акцией «международного коммунистического движения»[751].

Фактором, отягчившим отношения между СССР и компартиями капстран, стал ввод советских войск в Афганистан в 1979 г. В сентябре 1980 г. в Риме состоялась конференция на тему «Левые — за Афганистан», организованная журналом «Мондоперайо» (орган Итальянской соцпартии). Советские эксперты сделали вывод, что «конференция имела откровенно антиафганскую (то есть направленную против ДРА. — Ф.С.), антисоветскую направленность, преследовала цель продемонстрировать солидарность с афганскими мятежниками». На ее заключительном заседании выступил член ЦК Итальянской компартии Р. Ледда, а в состав вновь созданного «Комитета солидарности с Афганистаном» вошел член руководства ИКП У. Террачини. Критика в адрес СССР звучала и по поводу событий в Польше в 1980–1981 гг.[752] После детального изложения Э. Берлингуэром стратегии «еврокоммунизма» на пленуме ЦК ИКП в январе 1982 г. фактически произошел разрыв отношений итальянских коммунистов с руководством КПСС и СССР[753].

Многие левые и особенно ультралевые силы, активизировавшиеся на Западе с конца 1960-х гг., занимали антисоветскую позицию. Массовое движение «новых левых» в США решительно осуждало политическую практику «реального социализма»[754], принятую в СССР. Лидер датских ультралевых Г. Аппель и его соратники заявляли, что Советский Союз стал «неоколониальной державой», где идет «возрождение капитализма», а в мире произошел «раздел… между империалистическими трестами и современными советскими ревизионистами» (в таких утверждениях видно влияние маоизма, приверженцем которого был Аппель). Несмотря на свой антимаоизм, правление шведских «Объединенных групп поддержки Национального фронта освобождения Южного Вьетнама» не уставало критиковать и СССР. На своем заседании в апреле 1974 г. правление заявило, что «Советский Союз… проводит агрессивную и империалистическую политику», а также превратился «в социал-капиталистическое государство»[755].

В свою очередь, советские идеологи, одобряя в целом антиимпериалистическую направленность левых движений, упрекали их в «мелкобуржуазности» и неспособности осуществить реальные социально-политические преобразования без руководства со стороны коммунистических партий. Советская пропаганда утверждала, что студенты-коммунисты «решительно осуждают бунтарские действия левацких и троцкистских элементов», которые «ведут к изоляции студенчества от трудящихся». Затем, в начале 1970-х гг., подход был конкретизирован в двух аспектах: коммунисты высоко ценят подъем молодежного движения и активно в нем участвуют, однако буржуазия использует в своих целях различные левацкие группировки маоистов и троцкистов, чтобы изнутри «размыть» коммунистические и демократические организации молодежи; лидеры и идеологи «новых левых», несмотря на их революционный запал, устраивают буржуазию путаностью своих теорий и антикоммунистической направленностью своего ревизионизма[756].

В СССР обвиняли ультралевых в приверженности «мелкобуржуазным взглядам и концепциям», в попытке «выдать себя за “тоже пролетарское”, “тоже марксистское” течение» и в том, что их «претензии на “развитие” марксизма… сводятся к апологетике насилия». Советские эксперты утверждали об «идеологической опустошенности и бессилии… “левачества”» и о том, что «новые левые», отказавшись от сотрудничества с коммунистами, оказались «в идейном вакууме»[757].

Особое внимание было уделено критике идей, выдвинутых западным марксистом Г. Маркузе, который стал идейным вдохновителем «новых левых» на Западе и приобрел популярность среди протестующей молодежи 1960–1970-х гг., особенно после выхода его книги «Одномерный человек». Маркузе утверждал, что все сферы западного общества направлены на сдерживание перемен, а государство предлагает людям «потребительское псевдоосвобождение». Он призывал левых пересмотреть и «миф Октября», то есть понимание революции как процесса насильственного переворота. Молодежь обнаружила в работах Маркузе достаточно резкую критику западной цивилизации и буржуазного образа жизни, нашла некоторые важные ответы на мучившие ее вопросы. На основе этих идей «новые левые» разрабатывали новые формы политической борьбы. Маркузе сам поверил в «новых левых» во время событий 1968 г. и только на них возлагал надежды, связанные с построением социализма[758].

Советские идеологи заклеймили Г. Маркузе как «буржуазного идеолога», «псевдомарксиста», «антикоммуниста». Было объявлено, что «нигилистическая и антикоммунистическая сущность» его учения «соответствует позиции исторического пессимизма, которая является непосредственной идеологической реакцией обреченного на гибель капиталистического класса». Маркузе обвинили в заполнении «идейного вакуума» «новых левых» и в отказе от сотрудничества с коммунистами[759], что с советской точки зрения являлось отходом от марксизма.

Неоднозначно складывалась ситуация в «развивающихся» странах. С одной стороны, в третьем мире распространялись революционные идеи и в ряде стран пришли к власти прокоммунистические силы[760]. Однако в то же время некоторые государства отошли от ориентации на СССР. Как отмечали эксперты ИЭМСС в докладе, составленном в 1978 г., опыт Ганы, Мали и особенно Египта и Сомали[761] показал, «что социалистической ориентации в известной мере свойственна обратимость». Был сделан вывод, что страны, вставшие на «некапиталистический путь», отличаются «внутренней нестабильностью», которая мешает им «удержаться на избранном пути развития», особенно в условиях «растущего политического и идеологического давления Запада, проникновения капитала нефтедобывающих стран с реакционными и монархическими режимами и экспансионистских устремлений Китая»[762].

Одной из причин поражения просоветских сил в странах «Третьего мира» была некритичность их подхода к модели социалистического эксперимента в СССР, которая выразилась в «забегании вперед» и схематично-упрощенном подходе к политическим, экономическим, социальным реформам. Кроме того, в «развивающихся» странах иногда за «социализм» выдавались совсем другие, «националистические» концепции[763]. Так, следует отметить общий кризис «африканского социализма», ставший очевидным к концу 1970-х гг. Как писали западные политологи, вера в то, «что существует традиционный африканский социализм, оказалась в основном мифом, а расчет на традиционные африканские ценности для поддержки социалистической политики был ключевой слабостью» этой идеологии.

«Африканский социализм» в реальности представлял собой «искусно замаскированные меры государственного капитализма, которые привели к усилению зависимости от транснациональных корпораций и финансовых институтов», и «только в немногих странах… руководящие политические партии стали осуществлять институциональные изменения, требуемые для сокращения внешней зависимости и инициирования перехода к социализму»[764].

Таким образом, происходил дальнейший отход компартий капстран от ориентации на Советский Союз, чему было несколько причин. Во-первых, и в рамках традиционной марксистско-ленинской идеологии, и в рамках ее новаций КПСС не смогла предложить западным компартиям концепции, подходившие для дела продвижения коммунизма на Западе. В свою очередь, эти партии стали разрабатывать собственную идеологию, которая противоречила принятым в СССР догмам. Как писал Г.Х. Шахназаров, возник «спор между двумя этапами марксистской мысли — современной, которая была окрещена еврокоммунизмом, и традиционной, консервативной, упорно отстаиваемой нашим руководством»[765]. «Еврокоммунизм» более соответствовал целям западных компартий, которым в условиях изменившейся в капстранах социально-экономической ситуации требовался отход от устаревших догм для того, чтобы привести свою программу в соответствие требованиям времени.

Во-вторых, компартии ставили перед собой все более прагматические задачи, ограниченные потребностями развития конкретной страны, то есть усиливали свою «национализацию». Причиной этого было, прежде всего, снижение массовой «революционности» в капстранах, обусловленное повышением уровня жизни и другими социально-экономическими изменениями. Влияние также оказал отход от приверженности общим целям и задачам со странами «соцлагеря», морально-политическое дистанцирование от СССР и соцстран, обусловленное в том числе событиями 1956 и 1968 гг. Сыграли свою роль идеологические провалы КПСС, руководство которой «не смогло развить марксистско-ленинское учение об интернационализме в соответствии с условиями времени, отношениями между компартиями и развитием коммунистического движения»[766].

В-третьих, «прагматизация» целей и задач западных компартий влекла продолжение их «социал-демократизации», что сужало и даже делало ненужной их связь с Советским Союзом. В итоге, как писал Г.Х. Шахназаров, международная «пролетарская солидарность» «“увяла” до периодических совещаний, чтобы затем вовсе угаснуть»[767]. В целом, революционная инициатива на Западе перешла от коммунистов к «новым левым» — молодому поколению революционных сил.

3.3. Западные новации: «постиндустриальное общество», «новый социализм», футурология

В начале 1970-х гг. советское руководство считало, что авторитет СССР на международной арене вырос. В марте 1973 г. Б.Н. Пономарев заявил, что «уже ни один внешнеполитический вопрос без Советского Союза в силу нашей мощи, нашей крепости, умелой мудрой ленинской внешней политики никто не может решить»[768]. (Важно, что эти слова были сказаны на «закрытом» совещании, а не в публичной пропаганде.)

Был провозглашен рост влияния марксизма-ленинизма, «укрепление идейного влияния социализма», а также «идей национального и социального освобождения» в глобальном масштабе. (Болгарский идеолог Г. Филипов писал, что «когда создавался I Интернационал[769], насчитывалось несколько сот коммунистов. Сейчас их число уже достигает колоссальной цифры — свыше 70 млн.») В 1971 г. Л.Н. Москвичев заявил, что «борьба пролетарской идеологии против буржуазной» вступила в фазу, которая характеризуется «сужением сферы функционирования» второй[770].

Кроме того, не прекращались заявления о превосходстве социализма над капитализмом. Было объявлено, что «жизненно важные проблемы получают свое разрешение лишь на путях социалистического и коммунистического строительства». В середине 1970-х гг. советские идеологи констатировали, что «борьба между социализмом и капитализмом все больше складывается в пользу социализма»[771].

Одним из доказательств превосходства советской идеологии и социально-экономической системы и, соответственно, провала западных концепций было продолжение констатации принятия советского опыта многими «развивающимися» странами. Об этом говорили и во второй половине 1960-х гг.: так, в 1965 г. было объявлено, что в одном из крупнейших государств мира — Индии — «особый интерес проявляется к практике планирования в СССР», в 1966 г. — что создание и расширение государственного сектора экономики — «характерная черта экономического развития большинства молодых национальных государств Азии, Африки и Латинской Америки», и они «широко используют опыт социалистических стран, стремятся строить экономику на плановых началах, рассматривая планирование как важное условие успешного развития народного хозяйства». В июле 1967 г. в Восточном Берлине была проведена конференция, посвященная проблемам планирования в странах Азии, Африки и Латинской Америки, на которой «представители развивающихся государств отмечали необходимость разработки научными работниками социалистических стран проблем экономической политики государств “третьего мира”», а также «критики теорий буржуазных экономистов»[772].

Продолжались такие утверждения и после внедрения концепции «развитого социализма». В 1972 г. советская пресса писала, что «экономисты молодых государств Азии и Дальнего Востока… проявляют живой интерес к изучению опыта планирования, накопленного в СССР и других социалистических странах». В 1977 г. было сообщено, что участие советской делегации в работе 6-й сессии Конференции африканских плановиков Экономической комиссии ООН для Африки «встретило положительный отклик со стороны ее организаторов и участников», а также что «молодые государства Африки стремятся все шире использовать плановые методы ведения хозяйства», признавая их преимущество[773]. В 1978 г. эксперты ИЭМСС в своем докладе «Проблемы усиления влияния сотрудничества стран СЭВ с развивающимися государствами на процессы социалистической ориентации» отметили, что «на путь социалистической ориентации в настоящее время вступило около двух десятков государств с населением около 150 млн человек». Причиной этого, как заявил в те же годы М.А. Суслов, было «историческое превосходство социализма, его неоспоримые успехи», которые «увеличивают притягательность наших идей» во всем мире, и поэтому «как никогда высок авторитет учения Маркса—Энгельса—Ленина, велика мощь его идейного воздействия, сила примера реального социализма». Разработанные ИЭМСС направления дальнейшего сотрудничества «соцлагеря» с «развивающимися» странами включали сферу планирования[774]. (Закономерно, что планирование и государственное регулирование экономики рассматривались в СССР как первый шаг любой страны к дальнейшим реформам социально-экономической системы по советскому образцу.)

Однако события 1970-х гг. показали, что советский ответ на вызовы из «капиталистического мира», несмотря на публикацию многочисленных книг, статей, диссертаций, посвященных борьбе с «буржуазной идеологией», был слабым. Он изначально был сформулирован в «защитном», а не «наступательном» ключе (хотя в СССР утверждали об обратном[775]). Советские идеологи не выдвинули ни одной концепции, которая могла бы «развенчать», «ниспровергнуть» западные теории.

Политические проблемы капстран, на которые указывали в СССР, не были чем-то «порочным», а наоборот, на контрасте подчеркивали недостатки советской системы (отсутствие демократии, ригидность идеологии, показное «единодушие») либо были схожи с ними (проблемы модернизации идеологии, стоявшие перед западными социал-демократами). Хотя экономическая ситуация в Советском Союзе в определенных моментах выглядела выигрышно на фоне недостатков капстран (экономические кризисы, инфляция, безработица и пр.), однако на них делался чрезмерный акцент, тем более что в самом СССР усиливались проблемы, многие из которых отсутствовали или были менее острыми в развитых капстранах (замедление роста экономики и уровня жизни, товарный дефицит, связанный в том числе с перекосом экономики в сторону тяжелой промышленности, проблемы в сельском хозяйстве).

Советские прогнозы относительно ситуации в странах Запада не всегда были точными. Среди них — несбывшиеся ожидания радикализации шведских социал-демократов (а также устойчивости их положения в целом), несоответствие негативных оценок Скандинавской модели истинным причинам ее кризиса, который стал проявляться в 1970-х гг. и достиг кульминации к 1990-м гг. (непомерный рост государственных расходов, расширение иждивенческих настроений у населения и пр.)[776], — из множества этих причин советские эксперты «угадали» только рост налогового бремени и снижение мотивации молодежи к получению образования (причем причиной последнего видели не «уравниловку» в зарплатах, а безработицу). Кроме того, в советских документах нередко содержались противоречивые выводы[777] и подходы (например, признание «особых условий» Швеции и одновременно критика западных коммунистов, которые говорили об «особых условиях» капстран).

Отказ советских идеологов от признания состоятельности «государства благосостояния» был надуманным. Кризисные состояния и другие проблемы капиталистической экономики, которые педалировала советская пропаганда, не были фатальными для Запада, который не раз в своей истории переживал такие ситуации. Кроме того, хотя образование «мировой системы социализма» и привело к сужению территориальных границ капиталистического рынка, но не вызвало уменьшения его емкости, а распад и затем крах колониальной системы не сократили экономические связи между промышленно развитыми странами и молодыми государствами[778]. Многие бывшие колонии сохранили тесные экономические связи с метрополиями или даже остались в зависимости от них.

Хотя экономические отношения между Советским Союзом и капстранами расширялись[779], политико-идеологическое влияние СССР на положение в странах Запада в 1970-х гг. ослабевало. Во-первых, этому мешала компрометация идей социализма советского образца. После подавления «Пражской весны» заметно усилилось стремление дистанцироваться от СССР даже в тех западных политических, деловых и культурно-интеллектуальных кругах, которые ранее ориентировались на активное сотрудничество с Москвой[780]. Конечно, на Западе оставались поклонники советской системы (возможно, под влиянием пропаганды, которая шла из СССР) — так, американец Р. Шиллейкер в июле 1975 г. прислал письмо редактору газеты «Стар ньюс», в котором писал, что «в Советском Союзе разрешена всемирная проблема нищеты среди изобилия и роскоши… Там нет безработицы и инфляции; проезд в троллейбусе по-прежнему стоит четыре копейки, в метро — пять»[781]. Однако число таких поклонников явно было небольшим, а их оценки ситуации в СССР — слишком некритическими.

Во-вторых, препятствием для усиления советского влияния стал рост консолидации «капиталистического мира» — и на европейском уровне, где происходила интеграция в рамках ЕЭС, и на глобальном, где росла гегемония США[782]. В 1970-х гг. необходимость такой консолидации резко возросла, так как промышленно развитые страны столкнулись с серией качественно новых вызовов[783]. Капиталистическая система переживала самый глубокий социально-политический кризис за всю послевоенную историю. Для ряда ведущих капстран стало характерным снижение эффективности производства, замедление научно-технического прогресса, нарастание безработицы в сочетании с инфляцией, хроническая нерешенность социальных проблем — образования, здравоохранения, жилья и др. — при растущей милитаризации экономики[784].

Осенью 1973 г. в мире начался энергетический кризис, в результате которого цены на нефть буквально в течение нескольких месяцев подскочили с 2–3 до 12–13 долл, за баррель[785]. Это не только нанесло серьезный ущерб экономике капстран, но и вызвало у них ощущение уязвимости. К середине 1970-х гг. в западном экспертном сообществе сложилось понимание, что защиту от кризиса и новых угроз обеспечивают в первую очередь согласованные действия развитых стран, а не состояние взаимоотношений с противником[786], то есть с «мировой системой социализма».

Капстраны проявили инициативу в создании международных институтов в финансово-экономической и политической сферах[787]. Новацией глобальных отношений стал «трилатерализм» — связь, сложившаяся между лидерами «капиталистического мира» — США, Японией и государствами Западной Европы. В 1973 г. была создана Трехсторонняя комиссия с участием экспертов из этих стран с целью «неофициального обсуждения на максимально высоком уровне проблем, угрожающих трем центрам мирового развития»[788].

Развитием идеи «трилатерализма» явилось создание в 1975 г. «Большой семерки» (Великобритания, Италия, США, Франция, ФРГ, Япония и с 1976 г. — Канада), встречи которой состоялись в Париже, Лондоне, Бонне и Токио. «Семерка» стала играть важную роль в мировой политике. Кроме того, возросла роль Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР), созданной в 1961 г. В 1974 г. в ее рамках было создано Международное энергетическое агентство, в которое вошли почти все страны — участницы «трилатеральных» отношений. Эти механизмы, созданные или усиленные в период кризиса, обеспечили сплочение «капиталистического мира». В то же время СССР и другие страны «соцлагеря», как правило, оказывались или вне этих структур, или вынуждены были принимать сформированные без их участия модели функционирования международных органов[789].

Кроме того, происходило ужесточение внутренней политики капстран. Кризис кейнсианства и «государства благосостояния», экономические проблемы в Западной Европе (чрезвычайно редкая в экономике ситуация «стагфляции» — сочетания инфляции и безработицы), еще более усилившиеся после революции в Иране 1979 г. и начавшейся в 1980 г. Ирано-иракской войны, стали главной причиной перехода ряда ведущих стран Запада на платформу неоконсерватизма в идеологии и экономике[790]. Такая политика основана на вере в универсальность либеральной демократии, способной привнести стабильность в международные отношения[791], а в экономике — на минимизации регулирующей роли государства[792]. В Великобритании в 1979 г. к власти пришли консерваторы во главе с М. Тэтчер, в США в 1981 г. президентом был избран «традиционалист» Р. Рейган[793], в ФРГ с 1982 г. стал править партийный блок во главе с Г. Колем.

Неоконсерваторы выступали с позиций жесткого антикоммунизма[794] и ратовали за более жесткое давление на СССР. Например, в декабре 1981 г. президент США Р. Рейган — даже в ущерб интересам американских корпораций — запретил поставки оборудования и передачу технологий для советской нефтегазовой промышленности. Официально власти Соединенных Штатов называли причиной санкций вмешательство СССР во внутренние дела Польши. Однако, как отмечает И.Д. Вавочкина, на самом деле экономическая война, начатая США, имела совсем иные цели — в первую очередь, помешать укреплению политических и экономических позиций СССР в качестве сильного, а главное независимого игрока на энергетическом рынке[795].

Политика неоконсервативных правительств оказалась эффективной для преодоления кризиса. В Великобритании справиться с рабочими волнениями удалось путем реализации жесткого курса М. Тэтчер. Кроме того, жесткие методы были признаны необходимыми для борьбы с волной левацкого терроризма, охватившей целый ряд стран Запада (деятельность РАФ в ФРГ, организации «Прямое действие» во Франции, «Красных бригад» в Италии, «Сражающихся коммунистических ячеек» в Бельгии и др.)[796].

Закономерным продолжением вызова со стороны «капиталистического мира» была разработка западными учеными новых идеологических концепций, отражавших реакцию на текущую ситуацию в мире.

Концепция «деидеологизации» подверглась острой критике[797] и к середине 1970-х гг. была пересмотрена собственными авторами (Р. Арон, Д. Белл, О. Лемберг, С.М. Липсет, Дж. Лодж и др.). Взамен они разработали концепцию «реидеологизации», которая обосновывала необходимость и активную социальную роль идеологии в жизни общества[798]. Ее создание было обусловлено реакцией на развернувшееся в мире демократическое и освободительное движение[799], а также забастовки и беспрецедентное молодежное и студенческое беспокойство в капстранах[800]. Хотя молодежные бунты 1968 г. имели противоречивый характер[801], они отрезвляюще повлияли на тех, кто думал, что «деидеологизация» населения Запада приобрела всеобъемлющий характер. Этому же способствовало обострение социальных противоречий в «капиталистическом мире», вызвавшее к жизни новые общественные движения (пацифизм, феминизм, антиглобализм, «зеленые» и т. п.). Утверждения о «конце идеологии» и «конце истории» оказались иллюзией[802], не выдержав соприкосновения с практикой. Стал очевидным «идеологический вакуум», который заполнялся различными «оппозиционными» воззрениями, вследствие чего и был поставлен вопрос об идейном обновлении западного общества[803].

С одной стороны, советские идеологи, жестко критиковавшие концепцию «деидеологизации», оказались правы — она оказалась недолговечной. С другой — еще в 1960-х гг. эта концепция многими западными учеными была объявлена тоже «идеологией»[804], а позднее А.А. Зиновьев отмечал, что «идея конца идеологии сама есть идея чисто идеологическая»[805]. Таким образом, не было жестких препятствий, которые могли бы помешать ее преобразованию в иную концепцию, тем более, что ревизия устаревших, в том числе и собственных идей — это нормальное развитие научной мысли.

Концепция «реидеологизации» была одновременно и отрицанием, и своеобразным продолжением «деидеологизации». Сохранив основной тезис последней — противопоставление науки и идеологии, сторонники «реидеологизации» признали, что общественные науки не способны дать ответ на вопросы о смысле человеческой жизни, социальных ценностях, идеалах и целях, и такой ответ должна дать идеология[806].

С «реидеологизацией» была связана мысль о необходимости «тотальной идеологии», то есть перехода от многочисленных, конкурирующих между собой концепций к единой, претендующей на объяснение общественного развития в целом. Одним из главных претендентов на ее роль была футурология[807] — учение о будущем, прогнозирование будущего. Она сыграла значительную роль в объяснении, предупреждении и устранении ряда кризисов и в организации современного мира[808].

В то же время С.М. Липсет настаивал, что «деидеологизация» сохраняла свою актуальность и в 1970-х гг. Он писал, что и «совокупность революционных доктрин… и последовательные контрреволюционные доктрины… переживают упадок», вследствие чего они больше «не возникнут вновь в развитых индустриальных или “постиндустриальных” обществах, хотя и продолжают существовать в менее развитых странах». На основании таких высказываний советские теоретики сделали вывод, что «капиталисты» опять призывают к «идеологическому разоружению» стран «соцлагеря», хотя Липсет здесь говорил только о «деидеологизации» Запада[809]. Тем не менее эта концепция явно утратила свою популярность.

В капстранах не только происходила «реидеологизация», но и продолжалась конкуренция разных теорий. Западные мыслители предлагали многочисленные идеи, из которых можно было выбрать подходящую для той или иной страны или политической партии. Так, экономическая мысль капстран во второй половине 1970-х и начале 1980-х гг. характеризовалась поляризацией точек зрения, идейной и теоретической дифференциацией[810].

Одной из наиболее значимых концепций стал «новый социализм», разработанный Дж. Гэлбрейтом. В 1973 г. он издал книгу «Экономические теории и цели общества», в которой объявил о наличии «социалистического императива» в глобальном масштабе, включая США, где Гэлбрейт видел уклон к социалистическим принципам организации экономики (например, планированию). Он считал необходимым переход развития всего мира в «социалистическую сторону», но на новых основах: «Старый социализм допускал идеологию. Мог существовать капитализм со своими преимуществами и недостатками; могла существовать государственная собственность на средства производства с ее возможностями и ограничениями. Мог иметь место выбор между ними… Новый социализм не допускает никаких приемлемых альтернатив» и при этом «не имеет идеологического характера»[811]. Таким образом, эта теория провозглашала «перевод» западного капитализма в «деидеологизированный» социализм (не советского образца) и была развитием концепций «конвергенции» и «деидеологизации».

«Новый социализм» в концепции Дж. Гэлбрейта — это строй крупных корпораций, частных и государственных, возникающий на базе новой индустриальной системы как планирующая система[812], то есть в целом на «капиталистическом» базисе. Несмотря на это, идеи Гэлбрейта спровоцировали травлю со стороны американского экономического истеблишмента. На него сыпались упреки в приверженности социализму и «подрыве существующего логического обоснования капитализма», хотя Гэлбрейт лишь «беспристрастно констатировал объективные тенденции экономического развития»[813]. В то же время в такой критике проявлялся плюрализм мнений, необходимый для любого нормального общества.

Важной вехой стала разработка концепции «постиндустриального общества», обрисовавшей будущее человечества, в котором произойдет переход от традиционного индустриализма к развитию «экономики услуг», сопряженный с повышением роли технологического фактора, науки и образования, расширением влияния нового класса квалифицированных профессиональных менеджеров и технократов и качественное изменение места теоретического знания и информации в общественном производстве[814]. Автором этой концепции был Д. Белл, который в 1967 г. опубликовал две статьи, а в 1973 г. — книгу о «грядущем постиндустриальном обществе». Его идеи стали широко признанным методологическим основанием большинства исследований, осуществленных в Западной Европе и США[815].

На терминологическом уровне концепция «постиндустриального общества» изначально имела заметную социалистическую окраску. Само это понятие возникло как противопоставление индустриальному строю, воспринимавшемуся, прежде всего, как строй капиталистический. С другой стороны, Д. Белл выступил как объективный и непредвзятый критик марксистской теории. Он сделал вывод, что «способ производства не унифицирует общество», не существует «законов общественного развития» и неверна линейная теория прогресса К. Маркса, настаивающая на последовательной смене отдельных способов производства[816].

Белл отринул такие общие понятия, как «капитализм» и «социализм», для объяснения сложной структуры современных обществ[817] (в этом видна связь с теориями «единого индустриального общества» и «конвергенции»), хотя и отмечал, что «пути перехода к постиндустриальному обществу могут быть существенно различными для разных народов, составляющих цивилизацию». Он считал, что важнейшие признаки такого общества имеют место во всех странах и системах[818], в том числе в СССР[819].

Концепция «постиндустриального общества» предлагала не классовый, как в марксистско-ленинской теории, а иной подход к социальной структуре общества — наличие в нем соперничающих между собой вертикальных «ситусов», которые, как считал Д. Белл, существовали и в Советском Союзе («бюрократия, руководство промышленных и сельскохозяйственных предприятий, военные и деятели культуры»). Он объявил, что в «постиндустриальном обществе» «пролетариат не является основным классом»[820], что с точки зрения советской идеологии было покушением на основополагающую догму «диктатуры рабочего класса». Кроме того, Белл сделал вывод, что при переходе всего человечества к постиндустриальному будущему нет нужды в «разрушении прежних экономических и социальных форм»[821], то есть отпала необходимость в революции.

Результатом осмысления проблем «государства благосостояния» и «общества потребления» стала доктрина «качества жизни». В США это понятие было введено в оборот Дж. Гэлбрейтом, а в ФРГ стало использоваться социал-демократами[822]. Вопросам качества жизни были посвящены также работы Р. Арона, Д. Белла, У. Ростоу, Ж. Фурастье[823]. Э. Эпплер определил, что содержанием этого понятия являются здоровье, раскрытие личности, труд, досуг, бытовые услуги, окружающая среда, личная безопасность, равенство шансов[824]. Доктрина «качества жизни» подразумевала необходимость организованного потребления, обогащенного наличием духовных, социальных и культурных благ, а не изобилия товаров и их возрастающего потребления. «Качество жизни» стало одним из элементов концепции «постиндустриального общества»[825].

Социал-демократы — одни из главных идеологических оппонентов СССР и «международного коммунистического движения» в целом — продолжали пропагандировать теорию «демократического социализма», в рамках которого происходит преобразование общества путем убеждения, формируемого в открытой и свободной дискуссии. Новацией программы шведских социал-демократов, разработанной в 1970-х гг., стало требование «свободы информации» и права профсоюзов «прибегать к мерам борьбы»[826]. (Все вышеперечисленное отсутствовало в Советском Союзе.)

Кроме того, социал-демократы разработали новую концепцию — «реформистский глобализм», в рамках которого реформизм впервые был выведен за пределы применения в рамках одной государственной системы и стал рассматриваться как подход к преобразованию мировой экономики и международных отношений в целом. В публикациях западных экспертов и политических документах стал широко употребляться термин «глобализация»[827] (ныне это одна из самых распространенных концепций развития мирового сообщества). Заслуга привлечения внимания широкой общественной и научной аудитории к глобальным проблемам принадлежит «Римскому клубу» — международной неправительственной ассоциации, начавшей свою деятельность в 1968 г.[828] В рамках его деятельности был сформулирован и обоснован с помощью научного инструментария тезис о том, что глобальные проблемы в условиях возрастающей взаимозависимости значимы для всех и не могут быть решены одним государством или даже группой государств[829].

В то же время скандинавские социал-демократы продолжали развивать концепцию противостояния «сверхдержавам», пропагандируя «общность интересов малых стран и необходимость достижения ими большей независимости от сверхдержав». Эти идеи соответствовали традиционной концепции «Третьего пути». В проекте программы СДРПШ, обнародованной в 1974 г., содержалась критика «капиталистической системы и ее отрицательного влияния на развитие общества» и одновременно отвержение «пути развития, которым следуют марксистско-ленинские партии». Социал-демократы заявили, что хотя обе противоборствующие на мировой арене системы «имеют большие возможности увеличивать… экономический прирост, решать глобальные экономические и политические проблемы, однако это происходит в противоречии с идеалами равенства, является следствием централизации власти и отсутствия демократии»[830].

Социал-демократы продолжали критиковать советскую систему. По данным посольства СССР в Швеции, в 1973 г. руководители СДРПШ в своей предвыборной кампании «допускали отдельные антисоветские и антисоциалистические выпады» (то есть направленные против социализма советского образца). Проект программы этой партии содержал справедливое утверждение, что «в странах, где общественное развитие происходит под руководством марксистско-ленинских партий, небольшая группа людей подчинила себе власть, чтобы руководить большинством без демократического контроля», а «экономическая система носит отпечаток бюрократического централизованного руководства». Социал-демократы отмечали, что в соцстранах «не может быть создано общество свободных и равноправных членов», которое «является целью демократического социализма»[831].

В то же время скандинавы продолжали «наведение мостов» с «соцлагерем». КГБ СССР видел в этом процессе «присутствие» ведущих держав Запада, так как «“особый курс” Дании и Норвегии в НАТО… а также нейтралитет Швеции значительно облегчают… проведение общей политики Запада по “наведению мостов” в отношении социалистических стран», особенно «Югославии и Румынии, которые считаются “наиболее восприимчивыми” к влиянию Запада». Кроме того, было выявлено, что «главные западные державы, прежде всего США… стремятся в своей подрывной деятельности против социалистического лагеря использовать также Финляндию», для чего «всячески рекламируют» ее нейтралитет, «полагая, что это подтолкнет социалистические страны к проведению аналогичного курса»[832].

Продолжалась работа социал-демократов в «развивающихся» странах. В 1976 г. в Каракасе было проведено совещание лидеров социал-демократических партий Западной Европы и Латинской Америки, в 1977 г. в Дакаре — организована встреча представителей ряда африканских партий (из Сенегала, Туниса и других стран). В СССР сделали вывод, что «лидеры социал-демократии прилагают огромные усилия к тому, чтобы превратить Социалистический интернационал из преимущественно западноевропейского в мировой идейно-политический центр», для чего пытаются «приспособить доктрину “демократического социализма” к нуждам слаборазвитых в экономическом отношении стран»[833]. Таким образом, конкуренция социал-демократов с Советским Союзом и другими соцстранами за влияние в странах третьего мира не снижала своего размаха.

Из стран Запада исходила критика советских идеологических исканий. В 1975 г. американский политолог Р. Митчелл издал специальную статью с анализом таких новаций. Он полагал, что фокус внимания властей СССР «сместился со “слабых звеньев” социалистического лагеря на само советское общество», вследствие чего на XXIV съезде КПСС в 1971 г. произошло «возрождение акцента на марксистско-ленинскую идеологию» в форме «кампании по “реидеологизации” советского общества». Митчелл отметил, что в СССР происходит «новая интерпретация марксизма-ленинизма» (очевидно, имелось в виду внедрение концепции «развитого социализма»). Основными аспектами этой кампании он считал «усиление индоктринации масс, особенно молодежи», и «срочные меры по улучшению идеологического образования партийных кадров», то есть развитие системы пропаганды и политического образования.

В итоге Р. Митчелл определил, что Советский Союз проявляет «слабость в идеологической борьбе», а начатые руководством страны «идеологические кампании отражают “кризис легитимности” системы». Он полагал, что в СССР осуществлена ревизия марксизма, что «вызывает серьезные вопросы о приверженности КПСС оригинальной марксистской версии коммунистической утопии». Митчелл сделал вывод о «ревизионистских» наклонностях советского руководства потому, что в СССР признана «перманентность идеологии» (тогда как К. Маркс говорил, что последняя должна исчезнуть при достижении коммунизма)[834], но не потому, что в процесс строительства коммунизма была введена дополнительная стадия «развитого социализма», не предусмотренная Марксом. Очень странно, что эта статья, посвященная новым тенденциям в советской идеологии, вообще не содержала упоминания термина «развитой социализм», как будто западные политологи не заметили его появление.

На Западе продолжали критиковать положение в экономике СССР. В изданном в августе 1966 г. Экономической комиссией Конгресса США пятитомном исследовании «Новые направления в советской экономике» подвергалась сомнению эффективность только что начатой в СССР экономической реформы[835] (действительно, в итоге эта реформа не получила должного развития). В 1973 и 1976 гг. для этой же комиссии были представлены доклады, содержавшие вывод, что «цель повышения эффективности производства, роста благосостояния народа и расширения международных связей в СССР противоречит директивному планированию и централизованному управлению»[836]. Западные марксисты, в свою очередь, видели проблему во введенной в СССР системе материального стимулирования, отметив, что «курс, которым стал идти Советский Союз, означает долгий период материального неравенства, во время которого производственные ресурсы прямо или непрямо будут направлены на удовлетворение нужд привилегированного меньшинства»[837].

Зарубежная пропаганда, направленная на население СССР, усиливалась. В январе 1976 г. Политбюро ЦК КПСС отметило, что «все большие масштабы приобретает ожесточенная радиовойна против Советского Союза». Из капстран вела передачи 41 радиостанция с объемом вещания 253 часа в сутки, в том числе «Голос Америки» — круглосуточно, «Радио Израиля» — 10 часов, «Би-Би-Си» — 4–5 часов, «Немецкая волна» — 2 часа 40 минут в сутки[838]. В первой половине 1980-х гг. представители Радио «Свобода» утверждали, что его постоянно слушают 7% взрослого советского населения[839].

В СССР отмечали «перестройку пропагандистской машины империалистических государств». Ее деятельность теперь была все более дифференцирована в отношении «различных социально-демографических аудиторий», для каждой из которых выбирались «те проблемы, которые, по мнению буржуазных идеологов, являются наиболее привлекательными»[840].

Одной из главных целевых групп для западной пропаганды оставалась молодежь. В аналитической справке, составленной начальником Пятого управления КГБ Ф.Д. Бобковым в декабре 1976 г., было отмечено, что информационное воздействие из-за рубежа нацелено на «политическую переориентацию» советской молодежи через ее «моральную переориентацию». КГБ выявил в том числе посылы, направленные на «преодоление [молодежью] консерватизма старшего поколения», «выработку “своего эталона” нравственности и этических норм». По данным московских партийных властей, в пропаганде, направленной на молодежь, западные идеологи ставили цель «доказать отрицательное влияние советской системы воспитания и образования, социалистической дисциплины труда на молодого человека, на его духовное развитие», делали «попытку противопоставить, столкнуть молодое поколение… со старшим»[841].

Другой целевой группой по-прежнему была интеллигенция. Еще в конце 1960-х гг. начальник Главлита П.К. Романов отмечал, что основной темой информационного воздействия из-за рубежа стало «т.н. “брожение среди интеллигенции”, которой приписывалась роль “главного критика общества”». В середине 1970-х гг. власти выявили, что в западной пропаганде, направленной на советскую творческую интеллигенцию, превозносилась «неограниченная свобода творчества» в капстранах, а на научно-технических специалистов были нацелены «измышления об отсутствии условий для творческого труда при социализме, попытки посеять элитарные настроения среди отдельных ее представителей»[842].

Кроме того, новой целевой группой стал рабочий класс. Власти СССР отмечали, что на западном радио «появились специальные программы для рабочего класса, постоянными рубриками которых являются заработная плата, жизненный уровень, пособия по безработице». Западные идеологи провозглашали, что в капстранах «изменилась роль рабочего класса, вырос его жизненный уровень, что он является равным партнером “общества изобилия”»[843]. Причиной применения такой установки, на наш взгляд, была относительная удовлетворенность рабочего класса в СССР своим положением (в отличие от интеллигенции), и поэтому западные идеологи понимали, что более эффективной была не критика советской системы, а указание на «более лучшую» жизнь рабочих в капстранах.

Второй канал западной пропаганды — «средства искусства» (музыка, кино и пр.), которые, по мнению властей СССР, имели целью «незаметно, исподволь внедрить в сознание людей вкусы, взгляды, мнения и представления, стандарты и оценки, характерные для буржуазного общества». Третьим каналом считалась «пропаганда, осуществляемая через журналы “Америка”, “Англия”, некоторые другие официальные издания, а также через подпольную литературу, завозимую из капиталистических стран, материалы “самиздата”»[844].

Еще одним «каналом» пропаганды были иностранцы, посещавшие СССР (в том числе туристы и студенты), которых считали «определенными носителями враждебной идеологии»[845] (в 1975–1984 гг. СССР посетили 47 млн иностранных граждан[846]). На выставке «Фотография в США», которая проходила в Москве в августе 1977 г., было выявлено, что «американские гиды стремятся пропагандировать “американский образ жизни”, различными способами очернить жизнь советского народа, поднимают вопрос о “правах человека в Советском Союзе”, ориентируясь, в основном, на молодежь, проповедуют расистские теории». В справке, составленной Бауманским райкомом КПСС, были приведены такие высказывания гидов: «У вас в магазинах большие очереди, продавцы ругаются между собой и с покупателями. Качество товаров и уровень обслуживания на низком уровне»; «Дискриминация есть во всех странах, в том числе и в СССР». Кроме того, «гиды говорили о пособиях для безработных, о… выгоде быть безработным, особенно для многодетных». Разновидностью этого канала также оставалась переписка с иностранцами[847].

В СССР считали, что «с подрывной деятельностью буржуазной пропаганды» «тесно смыкается» также пропаганда, исходившая из Китая, так как «маоисты… блокируются [с] наиболее реакционными силами империализма, наладили тесную связь с крайне националистическими, реваншистскими кругами ФРГ, активно поддерживающими агрессивный блок НАТО, вступили в контакт с радиостанциями “Голос Америки”, “Свободная Европа” и другими»[848]. Конечно, это преувеличение, но действительно часть посылов китайской и западной пропаганды в плане критики советской системы и идеологии совпадала.

Таким образом, в 1970-е гг. на Западе были разработаны новые идеологические концепции, которые опирались на ранее выдвинутые теории («единого индустриального общества», «конвергенции», «деидеологизации» и пр.), жестко отвергнутые в СССР. Советские идеологические искания, включая концепцию «развитого социализма», не оказали прямого влияния на развитие западной теоретической мысли и, можно сказать, не были восприняты как имеющие большое значение. Создавая свои концепции, западные теоретики в первую очередь реагировали на насущные социально-экономические проблемы «капиталистического мира».

В то же время в СССР и капстранах прослеживалась схожая тенденция — попытка преодоления «идеологического вакуума», возникшего во второй половине 1960-х гг. В Советском Союзе это было реализовано в виде разработки концепции «развитого социализма», на Западе — в виде «реидеологизации». Однако теоретики из капстран боролись с «вакуумом» боле эффективно, чем их советские коллеги. Западные идеологические искания по-прежнему демонстрировали гибкость, что позволяло использовать любые идеи. Так, исследования западных марксистов, которые доказали, что глобальные противоречия не несут в себе фатально-катастрофических последствий, к началу 1980-х гг. сыграли немалую роль в трансформации футурологических прогнозов. В Советском Союзе, напротив, использование и тем более принятие теорий, разработанных «идейными противниками», было невозможным. Проявилась в западной теоретической мысли и способность находить баланс — например, в 1980-х гг. в глобалистике стал превалировать центристский подход к процессам, были отвергнуты ранее выдвинутые «экстремальные» воззрения[849].

Новые концепции, разработанные в капстранах, были опасны для СССР потому, что они предлагали привлекательные альтернативы развития человечества, гибко реагируя на изменения текущей ситуации в мире, а также воплощались на практике в западной пропаганде, направленной на советское население.

Кроме того, препятствием для усиления советского идеологического влияния в мире стала консолидация и ужесточение внешне– и внутриполитического курса стран Запада. «Капиталистический мир» усилил свои претензии на глобальное лидерство, что проявилось в развитии «трилатерализма» и «Большой семерки» как инструментов мировой политики, создании «Римского клуба» как всемирного аналитического центра, занимавшегося выдвижением глобальных теорий и прогнозированием будущего всего человечества.

Продолжался и усиливался «перехват» западными теориями «социалистической повестки», ярко проявившийся в концепции «нового социализма» Дж. Гэлбрейта, которая предлагала миру «деидеологизированный социализм», то есть социальное государство с высоким уровнем жизни, но без идеологического диктата, революций, экспроприаций и пр. Эта концепция еще раз утвердила отсутствие монополии СССР и стран «соцлагеря» на «социализм» (этой монополии никогда и не было, так как социалистическая идеология была изобретена не в Советском Союзе).

Разработанная Д. Беллом теория «постиндустриального общества» провозглашала будущее мира, альтернативное и капитализму, и коммунизму, при этом доказывая исчезновение пролетариата и отсутствие необходимости каких-либо революционных изменений в мире.

В западной доктрине «качества жизни», с одной стороны, видно сходство с советской концепцией «разумных потребностей человека». Очевидно, такие идеи витали в воздухе — трезвомыслящие политики и экономисты понимали, что бесконечный рост потребления неприемлем и невозможен, и поэтому необходимо вводить какие-то «ограничители». Однако в СССР это привело к искусственному «задавливанию» потребления (при том, что государство не могло обеспечить население даже самым необходимым), тогда как на Западе такие проблемы пытались решить с минимальным ущербом для людей — сначала обеспечить им достойное качество жизни, а затем уже внедрять идеи «разумного потребления».