Лавина

1

Всадник остановил коня перед коттеджем доктора Главача.

Черное, усеянное звездами небо освещала луна, высоко над горами гулко жужжали моторы самолетов. Из долины дул свежий ветерок, принося на улицы Погорелой аромат лесов и полей.

И конь, и всадник смотрели в ночное небо. Конь нервно грыз удила, втягивая воздух. Его расширившиеся ноздри дрожали. Встряхнув темной гривой, он принялся рыть копытом пыльную дорогу.

Всадник соскочил с коня, привязал поводья к железной калитке, провел ладонями по длинным черным волосам, подтянул пояс на военном мундире без петлиц, с повязкой на рукаве, и позвонил.

Дверь долго не открывали. Всадник прислонился к столбу, достал из кармана трубку и, не зажигая, взял ее в рот. Наконец на веранде появились две мужские фигуры. К окну подошел высокий худой офицер, и всадник услышал его взволнованный голос:

— Нет, дружок, против меня у вас еще руки коротки. Я уже сказал вам, что солдатам приказа не дам… Да и вам запрещаю… К чему партизаны затевают это озорство? А кроме того, сообщение о немецких танках может оказаться ошибочным…

Второй мужчина, широкоплечий, слегка сутулый, закрыл за собой дверь и спокойным голосом возразил:

— Ведь я вам говорю, что сам допрашивал этого фельдфебеля. Утром по шоссе должны пройти пять танков. Впрочем, вы и сами получили это сообщение…

— Получил, получил, — проворчал офицер. — Ну и пусть эти танки пройдут. Нет у меня приказа их атаковать.

— Хорошо, будем действовать самостоятельно.

Двери открылись, и в комнату вошла высокая крепкая женщина в халате. Голова ее была обмотана полотенцем.

— Господа, — сказала она, — откройте же, пожалуйста, калитку. А то сама я в таком неподходящем виде. Кто-то позвонил, когда я купалась.

Над входом в коттедж загорелась лампа. Офицер вышел первым и военным шагом проследовал по цементной дорожке.

Когда он приблизился к железной калитке, конь заржал, а всадник закричал:

— Пан доктор дома?

— Нет, — ответил ему офицер, — а что вы хотите?

Всадник вынул изо рта трубку, неторопливо оглянулся и сказал:

— Я уполномоченный Словацкого национального комитета. Вы, случайно, не военный комендант?

Офицер вытянулся, чуть было не встал по стойке «смирно».

— Так точно, я капитан Хорват.

— Луч, — представился всадник, и они пожали друг другу руки.

— Замечательно, что вы здесь. Еще мне надо бы увидеть партизанского командира.

— Извините, но в теперешнее время, сами понимаете… — подбирал слова капитан, — есть у вас какое-нибудь удостоверение?

— Конечно, конечно, — улыбнулся Луч и показал капитану документ, потом повернул голову и, взглянув в освещенный угол при входе в коттедж, воскликнул: — Да ведь это молодой Приесол!

Янко Приесол подошел к ним.

— Товарищ Приесол! — засмеялся Луч. — Ну и здоровенный же ты вымахал! — Он обхватил его обеими руками за плечи и, не вынимая изо рта трубку, заговорил: — Партизанишь, значит? Ну, расскажи мне, как там, в России? Ох и силен ты, настоящий валибук [13].

Янко слушал и хмурился. Он вспомнил, как Луч учил его декламировать. Сколько же прошло с той поры лет? Наверное, уже десять. Нет, меньше, не более семи. Не нравилась Янко тогда его декламация. Может быть, Янко не очень понимал его? Ему казалось, что Луч несет околесицу. Но, вероятно, Луч изменился с тех пор, только волосы у него такие же длинные, как и тогда.

— Я ведаю пропагандой, знаешь, старое мое ремесло, — засмеялся Луч, а когда конь за калиткой заржал, погрозил ему кулаком. — Ну-ну! — Потом, раскуривая трубку, снова обратился к Янко: — Где твой командир?

— В Погорелой его нет, — ответил Янко.

— Я хотел бы с ним и с товарищем капитаном поговорить. Завтра. Сегодня, конечно, не к спеху… Я должен поднимать ваше настроение.

Янко сказал, что как комиссар отряда он замещает командира.

— У партизан все хорошо, — заметил он, оборачиваясь назад, — надо поднимать настроение пана капитана.

Владимир Луч обнажил в улыбке красивые белые зубы и стукнул Янко по спине:

— Вон какой ты! Вспыльчивый, как и прежде. — Он затянулся, задумался на миг и добавил: — Я слышал ваш спор насчет этих танков. Смотрите, нельзя вам друг с другом грызться. Раз дело касается чисто военной операции, надо бы подчиниться военному командованию. Восстание — прежде всего дело армии, это само собой понятно.

Капитан Хорват подошел к Лучу и слегка обиженным, но уже более спокойным голосом сказал:

— А как же иначе? У меня есть свое командование, а раз я отвечаю за участок…

— У меня приказ партизанского штаба, — прервал его Янко, — бить немцев на каждом шагу. Главное — это партизанские нападения, а не позиционная война, — пробормотал он еле слышно, вспомнив вдруг слова командира отряда: «Действовать по-партизански».

За забором раздались шаги, и калитка отворилась.

— А вот и пан доктор, — сказал капитан и пояснил Лучу: — Мой хозяин.

Доктор Главач вытер платком пот со лба, любезно поздоровался с Лучом, а потом подал руку Янко и капитану.

— Ну а как поживает пан депутат Жабка? Вы ведь вместе отправились в Бистрицу, не правда ли?

Луч пожал плечами:

— Не могу вам сказать. С тех пор я его не видел. Вы ведь знаете, — рассмеялся он, — мы — два полюса, в политическом отношении конечно. Ну а они друг к другу не притягиваются.

Доктор с улыбкой погрозил ему:

— Ну-ну… Так, значит, пришли нас инспектировать? Все в порядке, дружок, действуем, действуем. — Он резко повернулся. Лицо его было сердитым. Схватил Янко за пуговицу гимнастерки. — Я возвращаюсь с заседания революционного комитета. Послушайте, дружок, что вытворяют ваши, — начал он. — С ними невозможно договориться. Мы хотели попросить из Бистрицы табак для села, а ваши господа коммунисты ни в какую. Табак, дескать, нужен на фронте. Как будто гражданские должны курить траву… Потом я предложил отпустить этих политических. Дело обстоит так: ничего с ними не делают, зачем же их зря кормить, достаточно, если они будут приходить отмечаться… Ну а ваш Газуха, знаете, что мне ответил? Дескать, партия против этого. — Он втянул голову в плечи и махнул рукой: — Я уж не знаю… Ну, заходите, господа, милости прошу.

— Мы сейчас, — бросил Луч вслед удаляющемуся врачу. — Хотим еще здесь поговорить.

Когда спина капитана Хорвата скрылась в дверях, Луч раскурил погасшую было трубку и начал увещевать Янко:

— Послушай, товарищ Приесол, слишком уж горячие у наших головы. Пусть не делают глупостей. Партия, партия! Сегодня другая ситуация, это совершенно ясно. У нас ведь есть национальный комитет, а в нем представлена наша партия, не так ли? — Он дружески положил руку ему на плечо и добавил: — Как старший товарищ, советую тебе: не поступай опрометчиво. Офицеры ведь знают дело лучше… Ну, политика — само собой; в нее вмешивайся, но не в военные операции. Если армия не освободит Словакию, то что сделает горсточка партизан?

Кровь ударила Янко в голову. Ему очень хотелось крикнуть, что Словакию освободят не офицеры, а Красная Армия, но он сдержался, крепко сжав зубы.

— Я должен идти, товарищ Луч, меня ждут.

— Ладно, до завтрашней встречи!

Прикрыв за собой калитку, Янко бросил:

— А партизанам повышать настроение не надо!

«Конечно, не надо, — думал он, обойдя коня Луча и шагая вниз по улице. — Но другое настроение им необходимо».

В домах уже было темно. На мосту стояла группа солдат с девчатами. Из-за ручья доносился нудный отрывистый лай. В соседнем дворе отзывалась другая собака.

От дома католического священника Янко свернул на полевую дорогу, которая вела к трем Дубравкам. До одиннадцати еще ecW время, он немного пройдется. Потом соберет командиров, отдаст им последние распоряжения, а утром в четыре они уйдут на шоссе. Только бы им повезло!

В его голове назойливо вертелась мысль о Владимире Луче. Недавно Янко узнал, что его видели среди солдат, приходил он и в национальный комитет и повсюду говорил, что с партизанскими операциями следует подождать. А теперь пришел и советует ему, чтобы партизаны слушались армию. Восстание, дескать, дело армии…

От околицы донеслось пение. Тонкий голос, поддержанный еще двумя девичьими голосами, мелодично звучал в ночи. Пели о парне, который уходил в армию и прощался со своей милой; слова песни западали в душу Янко, словно искры.

«Теперь идут в армию совсем по-другому, — улыбнулся он, прислонившись к истлевшей трухлявой вербе, ствол которой голубовато светился в темноте. — Но почему солдаты не всегда сознательны? Мало о них заботится партия, не проводит собраний коммунистов в армии. Ведь это благодаря коммунистам солдаты всколыхнулись. В Лехоте до сих пор хозяйничает гардистский комиссар, и это потому, что не было там партии. В Погорелой дела обстоят иначе…»

Дорогу перебежал заяц. «Уже пять месяцев прошло с тех пор, как меня сбросили, — размышлял Янко, — и вон что произошло за это время. Вырос большой партизанский отряд, освободивший Ружомберок, Микулаш, сражавшийся у Вруток, а потом в районе Зволена. Конечно, нас ждут еще большие бои, на востоке офицеры сорвали план действий, позволили разоружить две дивизии. Но хорошо, что это началось. Ребята хотят воевать, а это главное».

Когда он шел мимо дома священника к училищу, где располагался партизанский штаб, над площадью раздался голос из громкоговорителя: «Говорит свободная словацкая радиостанция в Банской-Бистрице…»

Янко на момент остановился: какой знакомый голос! Где он его слышал? Как будто Мариенка Захарова. Но что она может там делать?

Он задумался: «И в самом деле, где она? Давно я ее не видел. Говорили, она уехала из Погорелой. Я был груб с ней на танцевальном празднике», — с сожалением подумал он. Вспомнив ее лицо с опущенными глазами после его язвительного замечания о Соколе, Янко был готов провалиться сквозь землю. Она могла понять, что он хотел отомстить. А ему казалось, что грубостью он подавит ту нежность, которая еще жила в нем.

Он ненадолго остановился перед костелом. На лавочке за часовней сидели два партизана с девушками. Высокая, стройная девушка встала и пошла. В лунном свете Янко узнал Милку Пучикову. Что-то стиснуло ему сердце. Он прислонился к стене, чтобы девушка не заметила его. «Зачем она здесь, что делает?» — рассердился Янко.

В тот же момент с лавочки вскочил партизан и обратился к Милке:

— Так вы придете завтра?

Милка весело засмеялась, пожала плечами, а потом произнесла тихим голосом:

— Я ведь уже сказала, что нет.

Янко взволнованно мял свой узкий кожаный пояс. Затаив дыхание он выждал, пока она удалилась, а партизан вернулся на лавочку.

Почему-то стало легче на душе из-за того, что девушка не согласилась прийти. Он медленно шел к училищу и смотрел на небо.

Луна исчезла, как будто рассыпалась на тысячи осколков, и звезды стали невероятно яркими и блестящими, как льдинки. Над башней костела висела Большая Медведица: последняя звезда была Милкиной, вторая — его.

С тех пор прошло двенадцать лет. Многое, многое изменилось в мире, только Большая Медведица все та же, только две их звезды все те же, а он сегодня, перед боем, так же по-детски смотрит на нее, как и тогда, когда ему было десять лет.

«Интересно, — подумал он, — живут ли там люди? Что они знают о нашей земле?»

2

Из здания радиостанции в Банской-Бистрице вышла смуглая девушка в синем платье. Кивком головы и улыбкой ответила она на приветствие коренастого солдата, стоявшего на посту у дверей.

— Хорошо вы говорили, барышня, — осмелился сказать он, — я слушал вас.

Девушка растерянно улыбнулась, а солдат добавил с упреком в голосе:

— Вы так легко одеты, еще простудитесь.

— Ничего, — засмеялась она и посмотрела на небо. Оно было ясным, только где-то далеко за городом ветер гнал перед собой, как подпасок овец, белое облако. — Нет, дождя не будет, — бросила она, обернувшись, и поспешила на площадь.

Площадь и улицы, выходящие на нее, были переполнены; они кишели как муравейник. Повсюду было полно солдат и гражданских. Из-под массивных колес грузовиков поднимались облака пыли и оседали на оконных стеклах, заклеенных полосками бумаги. В машинах находились партизаны.

«Наверное, едут на фронт, — подумала девушка. — Кто знает, все ли вернутся. Вечером я уже буду о них говорить. Как хорошо, что нет дождя».

Она хорошо чувствовала себя среди людей. Толпа увлекла ее к Народному дому. Низко над Урпином загудел самолет.

Кто-то крикнул:

— Немцы!

Едва Мариенка услышала эти слова, как за Народным домом раздался взрыв. Задребезжали оконные стекла, на людей посыпались осколки этернита, а на асфальт легла тень самолета. Огромная капля оторвалась от него и начала падать на землю. Едва девушка успела вскочить в ближайший подъезд, как совсем близко раздался взрыв.

За первым самолетом прилетели еще три и сбросили на город несколько более легких бомб. Когда наступила тишина, девушка выбежала на улицу и увидела, что на горизонте появились истребители. Они приблизились, открыли огонь и тяжелый самолет-бомбардировщик, оставляя за собой хвост дыма, начал падать на землю.

— Сбили! — закричал какой-то солдат. Лицо его было еще бледным, но он уже улыбался. Люди жались друг к другу, как стадо испуганных овец. Бледные как смерть, они как будто прилипли к стене.

Лишь после того как кто-то закричал: «Врача! Скорее врача!», люди стали понемногу проявлять признаки жизни. Многие уже пришли в себя, перестали дрожать.

Какой-то старичок лежал на мостовой и стонал. Девушка подбежала к нему, быстро вынула из сумки белый шелковый платок и приложила его к горлу старичка. Платок стал красным. К ним подошел мужчина средних лет с портфелем в руках, и кто-то из собравшихся закричал:

— Доктор! Слава богу, доктор!

Девушка взглянула на часы и быстро пошла по улице. За ней бросился черноглазый молодой человек в вышитой рубашке.

— Мариенка! — закричал он, запыхавшись. — Мариенка, это ты? Ты не пострадала?

Девушка обернулась. Лицо ее покраснело.

— Душан! — воскликнула она в изумлении. — Откуда ты взялся?

Душан Звара крепко сжал ее руку.

— Слава богу, ты не пострадала, — сказал он. — Так, значит, это действительно ты! Я слышал тебя по радио, но не свеем был уверен…

— … что это я, Душан? — прервала его Мариенка Захарова.

Он посмотрел на нее из-под густых бровей, в уголках его рта появилась едва заметная улыбка.

— А знаешь, когда-то у тебя голос был веселее…

Мариенка вспыхнула.

— Если голос зависит от… — она хотела сказать «сердца», но слегка смутилась и сказала: — От настроения, то грустным он быть не должен.

— Что ты здесь, собственно, делаешь? — не отрывал от нее взгляда Душан. — Как ты попала на радио?

— Не поверишь, но представь себе, что с твоей помощью! — рассмеялась она. — Им нужен был женский голос для передачи, посвященной твоим партизанским стихам, и одна моя приятельница, зная, что я люблю декларировать, пригласила меня. Она там работает, в редакции. А поскольку лучше они никого не нашли, взяли диктором меня.

Они уселись на лавочку у Малого вокзала, на перроне которого стояли солдаты и штатские с чемоданчиками. На железных перилах, держа в руках лопаты, сидели чиновники. Они отправлялись рыть окопы.

— Знаешь, Душан, я ушла из дому, — начала Мариенка. — Да, серьезно. Здесь у меня живет тетка… — Со стороны Урпина подул холодный осенний ветер, швырнув в Душана и Мариенку пригоршню сухих листьев. Мариенка рассеянно разорвала на две части желтый лист клена и, устремив на него взгляд, как будто читая, продолжала: — Дома я уже не могла больше выдержать, все мне опротивело. Знаешь, отец… — Она в отчаянии махнула рукой. — Нет, ты этого не можешь себе представить. И все вокруг него, боже мой, Эрвин, Пуцик… Как тебе рассказать? — вздохнула она. — Кругом такой мрак, притворство…

Опустив глаза, она вспоминала танцевальный праздник. Тогда решилась ее судьба! После стольких лет она снова увидела Янко. Он отнесся к ней как к совсем чужой. Она думала, что давно уже избавилась от его очарования, что он ей совсем безразличен. Но когда снова его увидела, какая-то сила сковала ее. Даже холодные слова Янко, сопровождаемые иронической улыбкой, не оттолкнули ее от него. Она почувствовала в нем и в тех партизанах, которые танцевали на кругу, невероятную силу. Да, силу, которая изменит ее жизнь. Как — этого она не знала. Почувствовала только, что, подобно лавине в горах, что-то низвергается, сметая все на своем пути. Но дышать ей стало легче.

Она посмотрела на Душана и, понизив голос, снова заговорила:

— Отец принуждал меня выйти замуж за одного… гардиста. Невероятно! Больше я уже не могла терпеть и ушла. Взяла чемоданчик и, когда отца не было дома, отправила тете телеграмму и приехала в Бистрицу… Смешная история, — засмеялась она, — правда?

Душан покачал головой:

— Нет, Мариенка, это вовсе не смешно. Я очень рад, что ты так поступила. Знаешь, я верил, что ты не такая, как твой брат.

— Эрвин? — поправила она растрепавшиеся волосы. — Ведь ты с ним хорошо знаком. А знаешь, что самое страшное? Он не верит в людей.

Душан рассмеялся:

— Он верит только в свою гениальность… А где Эрвин, дома?

Мариенка кивнула головой. Из кинотеатра напротив выходили люди. Над дверями висел большой пестрый плакат: белокурая девушка в форме солдата Красной Армии бросает гранату в немецкий танк.

— Я видела этот фильм, Душан, — кивнула она головой на плакат. — Замечательные люди эти русские. Это был первый русский фильм, который я смотрела. Ты и представить себе не можешь, какое влияние оказала на меня Бистрица. Этот энтузиазм, эта потрясающая атмосфера!.. Вчера на радиостанцию приходил один русский партизан, разговаривал с нами…

О многом еще хотелось ей рассказать Душану. Она хотела объяснить, как старается доказать, что она совсем иная, не такая, как ее отец. Когда вчера она читала перед микрофоном сообщения о зверствах гитлеровских солдат, то живо представляла себе, как люди ее слушают. Она понимала, что разжигает в сердцах слушателей справедливый, святой гнев. Нечто подобное она чувствовала тогда, когда играла в Погорелой в пьесе, автором которой был как раз Душан. Уже тогда она всю себя отдала зрителям и была счастлива, что живет не только для себя.

Мариенка растерянно улыбнулась:

— Возможно, тебе покажется смешным, Душан, но я думаю, что все это освободит и меня.

Душан посмотрел на часы: шесть. Он должен идти, у него совещание в редакции.

Около Народного дома они остановились.

— Здесь я работаю, — показал он взглядом на многоэтажное здание. — Что, если нам в воскресенье вечером…

Мариенка совсем забыла, что в это время должна быть на службе, и быстро проговорила:

— Хорошо, мы можем встретиться здесь… Знаешь что, Душан? Слышал ты что-нибудь о фронтовом театре?

— Слышал. Ведь это я должен был подобрать актеров.

— Смотри-ка, это же замечательно! А я ломаю голову, как бы туда попасть. Ты ведь мне поможешь?

Душан кивнул, но ему сразу же стало не по себе от своего обещания. В прифронтовой полосе небезопасно. Как он об этом не подумал! Но Мариенка была так воодушевлена этой идеей, что он не решился ее отговаривать.

— Значит, в воскресенье, в шесть, здесь, — сказал он на прощание. Потом он еще долго смотрел на нее через разбитое окно верхнего этажа.

Оставшись одна, Мариенка принялась размышлять о неожиданной встрече, обо всем сегодняшнем дне, который показался ей необычайным.

Вырвавшись из домашней среды и начав работу на радио, она почувствовала, что будущее представляется ей каким-то светлым. Сегодня после встречи с Душаном ею еще больше овладело теплое и радостное чувство. Радовала предстоящая встреча, радовало, что Душан будет рассказывать ей о новой жизни, о России, о русских людях, об их литературе. Ведь он так много читал!

Погруженная в свои мысли, девушка прошла мимо цветочного магазина. В голове ее вдруг мелькнула мысль: вчера у нее впервые в жизни была зарплата. Она повернулась и вошла в магазин.

Две пожилые дамы за прилавком покачивали головою и улыбались, пока она выбирала двенадцать чудесных темно-красных роз. Они не могли понять, как в теперешнее беспокойное время кто-то может покупать цветы.

Мариенка шла по улице с букетом в руках и улыбалась. Она поставит розы в вазу, и вся комната будет благоухать.

У тротуара остановился тяжелый грузовик. Из кабины выскочила девушка с густыми светлыми бровями и вздернутым носом. На ней была военная гимнастерка, и девушка очень походила на героиню с киноплаката, только была чуть моложе. На голове ее была шапка с красной звездой.

Девушка подошла к Мариенке и с русским акцентом спросила, эта ли дорога на Детву. Мариенка показала ей направление и долго смотрела на молодую партизанку с любовью и даже завистью.

«Из каких дальних краев пришла она, чтобы сражаться за нас! Это настоящая героиня!» Мариенке очень хотелось обнять девушку. Сама того не ожидая, она вдруг протянула ей руку с букетом роз.

— Это в знак благодарности русской от словачки, — прошептала она взволнованно.

Русская поняла, поцеловала ее в щеку, потом крепко пожала руку и спросила, как ее зовут.

— Мария Захарова, — ответила Мариенка.

В глазах партизанки появились слезы.

— Мария, Маруся — так звали мою маму, — сказала она по-русски. — Ее убили немцы. — Она оглянулась на партизан, которые нетерпеливо звали ее из грузовика, а потом еще раз сжала руку Мариенке и сказала: — Меня зовут Наташа, не забудете?

Повернулась и скрылась в кабине. Помахала ей через окошко и улыбнулась.

Мариенка отправилась домой. У ратуши собрались люди. Пять партизан с автоматами конвоировали группу пленных эсэсовцев. Немцы бросали на людей злобные взгляды.

Потом по Дольной улице с шумом проехали грузовики, они везли людей на фронт.

3

За кладбищем у вербы стояли на посту два партизана. Остальные ребята из группы Имро лежали в высокой траве. Одни старательно жевали домашний хлеб, другие пересчитывали гранаты, разложив их рядом с собой, третьи спокойно курили.

Имро Поляк снял тяжелые солдатские башмаки и опустил ноги в воду ручья, однако долго их там не держал, ведь солнце давно село за холм и жары не было. Имро немного попрыгал босиком по меже, уселся на клевер и принялся обуваться.

Услыхав шум автомобиля, донесшийся с той стороны ручья, Имро прошел по узкой пружинящей доске над водой и на углу, где деревянный забор кладбища смыкался с каменным, встретился с капитаном Хорватом, только что выскочившим из автомашины. Со лба капитана градом катил пот.

— Где командир? — закричал капитан. — Мне нужен командир!

Имро смахнул со лба непослушную прядь волос и охотно ответил:

— Командира нет. А что вы хотели?

— Как это нет?! — возмутился капитан. — Кто же здесь старший?

Имро поглядел на него искоса и усмехнулся:

— Дело у командира. Но если вы так уж хотите, то я здесь старший, я командир группы.

— Ну хорошо, — пробормотал капитан, бросив на него удивленный взгляд. — Так вот, немцы оказывают сильнейший нажим на наши части у Гиб. У них танки. Немедленно отойдите к долине, они могут быть здесь через несколько часов. Я отправляюсь вперед организовывать солдат.

Имро недоверчиво посмотрел на него. Он медленно застегнул рубашку, подтянул пояс, как бы почувствовав ответственность, которая ложится на него, потом покачал головой и пожевал губами:

— У Гиб? Так ведь это ваш участок, кто же там теперь командует?

— Поручик Сокол, ему я передал командование, — ответил капитан и нетерпеливо посмотрел на часы.

— Вы полагаетесь на Сокола, который был командиром гарды! Да разве можно? — заметил Имро раздраженным тоном.

Капитан достал из серебряного портсигара сигарету, взял ее в рот, потом вытащил, пожал плечами и сказал:

— Этого я не знаю. Он офицер, проходил службу нормально. Гардист, говорите?

Имро вспомнил слова Янко Приесола: в споры с офицерами не вступать. Только покрасневшее лицо выдавало его гнев. Он уже хотел было насмешливо спросить Хорвата, почему тот не перешел к немцам, раз уж он оставил свой участок фронта, но только махнул рукой.

Медленно повернувшись, Имро направился было к партизанам, но капитан еще раз подчеркнул, что надо отойти к долине.

Имро лукаво улыбнулся:

— Не бойтесь. Мы сумеем защитить вас и отсюда. — Увидев удивленное выражение лица капитана, он добавил серьезным тоном: — Мы получили приказ держаться во что бы то ни стало.

— С вами бесполезно разговаривать! — рассердился капитан.

И когда Имро в ответ на эти слова согласно кивнул головой, капитан повернулся на каблуках и бросился вверх по холму к машине.

Прибежал Йожко Пятка и, с трудом переводя дыхание, произнес:

— Немцы! Идут танки! На мосту, солдаты говорили…

Не дожидаясь ответа Имро, он бросился к кладбищу.

У развесистой липы он столкнулся с Милкой Пучиковой. Сердце его бешено колотилось, и он чуть было не взревел, увидев веселое выражение ее лица, на котором не было и тени страха.

— Возвращайся быстро, немцы идут! — только и сказал он, пытаясь придержать ее велосипед.

Милка вырвалась и закричала:

— Как раз поэтому я и иду к Имро, мы их видели с башни на шоссе!

Оставшись один, Пятка почувствовал страх. Убежать он не может, его по меньшей мере высмеют. Но он ведь может лишиться жизни. На кой черт придумали это восстание?

Ход его мыслей нарушили три партизана, появившиеся из-за угла. Он встретил их словами:

— Немцы идут с танками!

Вверх по дороге бежали солдаты. Маленький, худой солдат с выпученными глазами, который бежал первым, закричал, едва увидев, партизан:

— Немцы!

Другой, задыхаясь и хрипя, вопил:

— Офицеры разбежались!

Имро понимал, что сейчас все зависит от него. Немцы, наверное, хотят захватить дорогу через горы. Он подбежал было к Феро Юрашу, хотел с ним посоветоваться, но Феро только злорадно ухмыльнулся:

— Приказывай, ты командир!

Слезы навернулись на глаза Имро, так он разозлился. Им овладело чувство бессилия.

— Ну ладно! — ответил он. — Возьми с собой четверых ребят, Спишиака с тяжелым пулеметом и двигай вон туда, — он показал на овражек у ручья, намного ниже дороги. — Танки танками, а пехоту не пускать.

Феро Юраш удивился. Зачем он посылает его туда? Самая удобная позиция была бы на вершине холма. Оттуда лучше стрелять. Он хотел было возразить и высмеять командира, но в душе его разгорелась ненависть. Пусть в штабе увидят, что Имро, которого они назначили на эту должность, ничего не понимает в военном деле. Пусть там схватятся за голову. Он не будет возражать, выполнит приказ Имро, хотя это явная глупость. Именно потому, что это глупость. Потом будет достаточно времени упрекать Имро за то, что он дает дурацкие приказы. Дела он этим не испортит, разве что немцы отважатся идти к Погорелой. Да они вернутся с полдороги, увидев, что их встречают стрельбой.

Имро заметил Грнчиара, разбиравшего легкий пулемет. Справа шла полевая дорога к трем Дубравкам. В каких-нибудь пятистах шагах от них у дороги росли кусты. Это было самое удобное место для того, чтобы нанести удар по неприятелю врасплох. Имро подошел к Грвчиару и приказал ему взять пятерых человек и залечь там.

— Только поскорей, через несколько минут здесь могут быть немецкие машины.

— Ладно, идем, идем, — ответил Грнчиар.

Грнчиар был вспыльчив, приказы его всегда раздражали. Он был уверен, что партизан может все делать по своему усмотрению, как ему заблагорассудится. Поэтому он лениво встал и не спеша начал собирать людей.

«Достаточно будет пройти половину указанного расстояния, вон до тех скал, — подумал он. — Кто такой Имро Поляк, чтобы посылать меня в кусты?»

Пришел еще один связной — Юрко Врбенский. Он доложил Имро, что с башни видно, как через мост идут два танка, а за ними грузовые машины.

Имро сжал зубы: как он с сорока ребятами справится с двумя танками? Но он должен, должен выдержать!

Он вздрогнул, услыхав со стороны Вага взрыв страшной силы, и сразу же понял: это наши взорвали мост. Наверное, пропустили танки и взорвали мост.

Имро оглянулся и увидел, как по дороге от села шагает старый Пашко с ружьем на плече.

— Отец! — закричал Имро (даже после того как умерла его жена Ганка, дочь Пашко, Имро называл старика отцом). — И вы тоже хотите с нами?

— А как же? — сплюнул Пашко. — Ведь почти весь комитет смылся в долину… — Он остановился и глубоко вздохнул, потом заворчал: — Неужели же я буду ждать, пока немцы подожгут мой дом? Пойду я сам на них. Ведь не для немца я гумно поправлял.

Приход Пашко обрадовал Имро, придал ему храбрости. Если уж и старики идут на помощь, то он должен как следует постараться, ведь в его руках судьба всей Погорелой.

Стрельба со стороны Вага все приближалась. Имро увидел повыше моста пламя. Наверное, горит танк. Он перевел дух и побежал по дороге. После короткой паузы, которая показалась Имро страшно длинной, снова застрекотал пулемет.

На дороге зачернел танк. Пыль стояла столбом. Второй танк мчался по полевой дороге, и Имро в бессилии скрипнул зубами. Что у него есть против танков? Грнчиар потащился было, но так и не дошел до места. Шесть человек лежат в открытом поле.

Ну и упрямец этот Грнчиар! Имро дал ему приказ поспешить, а он едва переваливался с ноги на ногу. Танк выскочил из-за холма и застал их врасплох посреди дороги.

Они бросились на землю, и первая же пуля попала Грнчиару в руку. Он вскрикнул от боли, помянул всех святых. Танк сразу же свернул и прямо через поле направился к главному шоссе.

«Возвращается, заблудился, — прошептал Грнчиар и почувствовал, как сильно бьется его сердце. — Повезло же мне. Он бы нас скосил всех до одного. И все это из-за меня. Больше никогда…»

Второй танк приближался тем временем к группе Феро. Башня с пулеметом медленно повернулась, и перед самым носом Феро взвились фонтанчики пыли. Партизан, лежавший рядом с ним, вскрикнул.

Увидев окровавленное лицо товарища, Феро снял предохранители с гранат и пополз к овражку навстречу танку. Кровь стучала в висках, он тяжело дышал. В его голове лихорадочно кружили мысли: они в ловушке. Надо было ему идти на холм. Там бы им с тяжелым пулеметом ничего не было, а здесь, в этой проклятой дыре… А тот, быть может, уже умирает.

По другую сторону дороги замаячила высокая, плечистая фигура и скрылась за грудой камней.

— Федя! — вырвалось у Феро.

Со стороны кладбища открыли огонь партизаны. Танк свернул к левому краю дороги и увеличил скорость. Вслед за другим танком он возвращался к Вагу.

В висках у Феро бешено пульсировала кровь. Он должен искупить то, что натворил. Должен! Сейчас же! Он вскочил со связкой гранат. Пуля попала ему в плечо, но гранаты он все же успел швырнуть.

— Ложись! — закричал ему Федя и бросился прямо к танку.

Феро Юраш услышал лишь два раскатистых взрыва и потерял сознание.

Танк завертелся, словно раненый зверь, загромыхали стальные гусеницы. Мотор еще ревел, но металлическое чудовище уже не двигалось.

Высунувшись из окопа, Имро увидел, что в трех шагах от танка неподвижно лежит Федя. Из люка выскочили два немца. Имро быстро выпрямился и дал по ним яростную очередь из автомата. Один из них сразу же свалился, его шлем отлетел далеко в сторону, другой, прихрамывая, побежал по направлению к кладбищу. В руке он держал револьвер. Имро направил автомат в его сторону, но со стороны кладбища раздался выстрел, и немец рухнул в канаву.

— Классно! Прямо в голову! — закричал Имро и улыбнулся. Он вспомнил, что у кладбищенского входа расположился старый Пашко.

Со стороны Вага гремели выстрелы. Там еще шел бой. Имро подбежал к Феде. У того была прострелена грудь, его рубаха покраснела от крови.

— Ничего, — хрипло прошептал он и слабо пожал руку Имро. — Возьми, — показал он рукой на маленький медальон на шее, с трудом расстегнул цепочку и протянул его Имро. Лицо его сморщилось, он застонал, дыхание стало прерывистым. Левая его рука судорожно хватала стебли травы, а потом, как будто боль вдруг ослабла, повисла как плеть. Имро расстегнул его рубашку, но Федя уже не дышал.

У Имро на глазах выступили слезы. Он снял с головы шапку и крепко поцеловал медальон, потом открыл его. Из него выпала круглая бумажка: с одной стороны был маленький портрет Ленина, вырезанный из газеты, с другой — фотография старушки, поразительно похожей на Федю.

Имро вложил оба склеенных портрета обратно в медальон, закрыл его и громко прошептал:

— Ленин и мать Феди!

Горький комок встал в горле. Он сильно сжал еще теплую руку Феди и прижался к ней горячим лбом.

4

Над горной кручей остановился кабан. Его лапы утопали во мху, а из поседевшей шерсти сверкали маленькие, налитые кровью глаза. Его пожелтевшие клыки были затуплены. Это было результатом тех ожесточенных боев, которые ему в молодости навязывал закон леса. Сколько сил он должен был потратить, сколько проявить храбрости, прежде чем стать таким, которого все боялись!

Кабан стоял неподвижно, как будто вырезанный из бука, поросшего лишайником. Столь же неподвижным был взгляд его глаз, только мокрый, блестящий пятачок зверя слегка вздрагивал и ходил из стороны в сторону. Кабан втягивал расширенными ноздрями воздух и прислушивался.

Утреннее солнце еще не поднялось над горами, только скалы на Солисках залил туманный, молочный свет. Над лиственницами пролетела сова, возвращаясь с ночной охоты. Шорох ее усталых крыльев не обеспокоил кабана. Старый кабан хорошо отличал звуки леса от других — подозрительных и опасных.

Вдруг послышался какой-то шорох, и из-за елей между двумя буками с красноватыми листьями показалась человеческая фигура. Кабан подпрыгнул, будто его ранили, засопел, бросился в чащу, и только хрюканье и треск веток раздались оттуда.

Человек вышел из-за стволов. Это был юноша в зеленом плаще, с голубым беретом на голове. Он вытащил из кармана бутылочку и приложил ее ко рту, потом оперся о толстый ствол ели и чуть хриплым голосом продекламировал:

Молодой человек в плаще и в самом деле дважды чихнул. Потом достал из кармана блокнот, быстро нацарапал эти слова, нацарапал так, что прочесть их было невозможно, разборчивой была лишь подпись: «Эрвин Захар».

Эрвин зевнул. Он спал только три часа на мокрых листьях, под открытым небом, но спал как убитый, хотя все время моросил дождь.

Он принялся размышлять, хорошо ли сделал, убежав из Погорелой, узнав от Йожко Пятки, что немцы прорвались на шоссе и их танки приближаются к селу. Ну да что там ломать голову! Из Погорелой удрала в долину половина жителей, если не больше.

Его тяжелые башмаки промокли от утренней росы, он дрожал от холода. Чтобы согреться, он немного попрыгал, а потом пробежал вверх по склону.

«Политика, искусство — все это очковтирательство! — подумал он, остановившись у самой вершины в малиннике, откуда широкая тропинка вела к маленькой долине, где два года назад он вытащил из ручья полукилограммовую форель. — Инстинкт — вот что самое главное. Теперь, например, я испытываю чувство холода, поэтому я и пробежался. Какая здесь политика? Чушь! Значит, и все восстание — это дело инстинкта людей, а не убежденности, это видно на каждом шагу».

Едва над горами появился диск солнца, как в долине начали мычать коровы и ржать лошади. Потом раздался плач детей, прерываемый собачьим лаем и визгом поросят. Эрвин спустился вниз и подошел к целому каравану возов с перинами, мешками и ящиками. Женщины доили коров. Старая Грилусова ходила с подойником среди людей, без конца чихала и предлагала молоко по десять крон за литр.

— Мы жизнь спасаем, имущество внизу побросали, а она о деньгах! — возмутилась какая-то женщина. — Да еще продает втридорога, — добавила она сердито.

Грилусова показала ей язык, топнула ногой и снова принялась предлагать молоко.

На одеяле, похожем на шкуру леопарда, господа играли в преферанс. Доктор Главач выигрывал, это было видно по его лицу. Вчерашний страх перед немцами, проведенная в мучениях и холоде ночь, мрачные перспективы на будущее — все это исчезло из его души, а сердце ликовало от выигрыша.

Газдик, укутанный до подмышек в серое шерстяное одеяло, с бараньей шапкой на голове, был несколько грустнее. Независимо от того, шла к нему карта или нет, он беспрестанно думал о своей жене, о своем саде, доме.

Третьим партнером был Густо Блашкович. Он относился довольно безразлично и к картам, и к событиям. Под вечер к нему пришел доктор и сказал, что немцы движутся на Погорелую и что он должен немедленно сесть в коляску и мчаться в горы; жену, дескать, можно оставить дома, женщинам ничего не угрожает. Блашкович привык делать то, что ему говорили другие. Обычно он лишь спрашивал, что считает по этому поводу Ондрей Захар. Но теперь он не задал доктору даже этого вопроса.

Нотариус Шлоссер не принимал участия в игре. Оп дрожал всем телом не столько от холода, сколько от страха, и беспрестанно смотрел вниз, не покажется ли немецкий танк. Только он не оставил жену в Погорелой, взял ее с собой. Он осторожно достал из кармана пальто какую-то коробочку и тайком, чтобы никто не видел, открыл ее.

«Может, хоть это спасет меня», — утешал он себя, лаская взглядом Железный крест, который получил во время первой мировой войны. Ведь у него, в конце концов, немецкая фамилия, да и немецкий язык он знает довольно хорошо, так что ему нечего бояться, даже если он и состоит членом этого несчастного революционного комитета. Нет, не так представлял себе он восстание. Думал, что гладко и безболезненно будет восстановлена Чехословацкая республика, а его за заслуги сделают окружным начальником.

За карточной игрой наблюдал еще один член местного революционного комитета — Йозеф Пудляк, сидевший рядом с женой нотариуса. Он тоже был перепуган и с трудом глотал горькие слюни. Когда капитан Хорват вчера сообщил ему, что идут немцы, он вначале хотел посоветоваться с Янко Приесолом, но, не найдя его в Погорелой, сказал Газухе, что идет уговаривать людей вернуться, а сам отправился в горы. Мысль, что Захар остался в селе и поможет ему или спрячет от немцев, придала ему немного смелости, и он действительно не раз уже сказал картежникам и еще двум женщинам, околачивавшимся вокруг них, что пришло время возвращаться по домам.

Картежники были против этого: пусть уж лучше их медведи разорвут, чем немцы расстреляют. Одна из женщин согласилась: ведь дома у нее свиньи остались без присмотра, и, хотя вечером она и засыпала им в корыто отрубей с картошкой на три дня, они могут передохнуть от жажды.

Когда Эрвин подсел к нему, Пудляк принялся его упрекать:

— Почему вы не отправились в Бистрицу? Барышня Мариенка работает на радио. Вы тоже могли там понадобиться.

— Оставьте меня в покое, пан бухгалтер, — проворчал Эрвин, — я не трус. На вашем месте я бы здесь не торчал. Я, как свободный индивидуум, предпочитаю наблюдать со стороны. Когда-нибудь я напишу книгу. Может быть, я назову ее «Инстинкты и восстание», может быть, найду более лирическое название.

Раздав карты, Газдик покосился на доктора и вздохнул:

— Не надо было нам играть с огнем, господа, не надо. Нужно было подождать, пока фронт приблизится.

Доктор растерянно молчал, а Блашкович раскашлялся. Потом доктор произнес с отчаянием:

— Что, если нам послать кого-нибудь в Погорелую? Ведь может быть, что немцев-то там и нет.

Пудляк вызвался пойти к леснику и послать его на разведку. Он встал и сделал несколько нерешительных шагов, но между людьми уже пронесся слух, что партизаны отразили натиск немцев, хотя многие из них при этом пали, и что в селе никого нет.

Большинство стали собираться. Запрягли лошадей, волов, усадили на перины детей, привязали к телегам коров. Наконец все решили: пойдем по домам, будь что будет.

Через полчаса караван потянулся вниз по долине, как будто началось новое переселение народов. С предпоследнего воза, в который был запряжен хромой Сивко, жалостно хрюкал поросенок и очень нахально гоготал гусь. Длинную вереницу повозок, скота и людей замыкали две коляски: Блашковича, в которой кроме Густо Блашковича ехали врач и нотариус с супругой, и Линцени с Эрвином Захаром, Газдиком и Пудляком. Обе коляски задержались на несколько минут перед сторожкой лесника. Эрвин с Пудляком, врачом и лесником отнесли в нее какие-то мешки и чемоданы. Газдик с блаженной улыбкой на лице констатировал:

— Так-так, по крайней мере будут у нас запасы, если придется нам во второй раз…

Жена лесника принесла им большой, расписанный цветами горшок с сывороткой и кувшин воды. Когда они ехали вниз по долине, развалилось заднее колесо повозки Блашковича. Пришлось остановиться, и оба кучера целый час стучали молотками по шине. Потом медленно и осторожно отправились дальше. Передние возы уже въехали и село, а обе повозки находились только в начале долины. Когда они добрались до последнего поворота в трех километрах от Погорелой, послышалась стрельба. Кучера натянули вожжи, а Газдик громко простонал:

— Боже мой, ведь там бой!

Доктор, сохраняя присутствие духа, посоветовал немного подождать. Ему показалось, что по дороге к долине приближается какой-то человек. На всякий случай он попросил Пудляка, чтобы тот держал револьвер наготове.

— Только один идет. Подождем его, узнаем, что происходит, — сказал Пудляк, уставившись вдаль.

— Кто это может быть? — пропищала жена нотариуса, принимая уже в третий раз за день какие-то капли на кусочке сахара, о которых говорила, что они от нервов.

— Да ведь это Ондрейка! — воскликнул доктор Главач, посмотрев в полевой бинокль.

И действительно, через пять минут к ним подбежал запыхавшийся староста. Лицо его вспотело, он вытер лоб носовым платком, закрутил вверх седые гусарские усы и вежливо поклонился.

— Я пришел к вам, господа, сказать, чтобы вы не боялись, — обратился он к доктору, который спросил его, что это за стрельба.

Ондрейка махнул рукой:

— Это хоронили какого-то русского, партизана, вот и стреляли на кладбище в воздух, как будто он был генералом. — Он нагнулся к нотариусу и тихо добавил: — А если бы там были и немцы, все равно вам нечего бояться.

Доктор предложил ему место, и, когда Ондрейка забрался в повозку Блашковича, кучер тронул лошадей.

— Послушайте, пан доктор, — начал Ондрейка, хитро улыбаясь, — я уже давно хотел вас кое о чем попросить… Беньо угрожал мне и Соколу. А Сокол, как вы изволите знать, находится ведь в числе повстанцев. Я уже старый козел, да и не офицер, так что я не мог…

Доктор предложил ему сигарету, поднес огня. Ондрейка продолжал:

— Говорят, что рука руку моет. Если бы вы, господа, заступились за меня перед теми, — он сделал жест правой рукой и поднял голову вверх, — я бы за вас всегда, знаете… Теперь уже каждый знает, что немцы так просто не уйдут, еще будут и у нас. Ведь, между нами, господа, — добавил он шепотом, — вы же не коммунисты…

Лицо Шлоссера прояснилось. Он даже не заметил, что мимо их повозки прошла группа партизан, которых доктор и Блашкович учтиво приветствовали. Шлоссер потер ладони и бросил на Ондрейку короткий взгляд.

— Что вы, пан староста! — титуловал он его по-старому. — Как вы можете нас подозревать? Мы ведь понимаем друг друга. Само собой разумеется, — он надул губы, — что ничего вам не будет.

— Тогда — и вам, — самоуверенным тоном успокоил его Ондрейка, и его черные, колючие глаза заблестели. Однако, увидев у первых домов новых партизан, он сразу же осекся. Уже тише и в то же время сокрушенно добавил: — Хочу дать вам пятьсот крон на партизан…

Когда они остановились перед коттеджем, доктор Главач, шаря по всем карманам в поисках ключа от ворот, подумал:

«Противно, что я, убежденный чехословак, должен вступать в союз с глинковцами, ну да… чем черт не шутит».

5

Люди в Липтове, окруженном густыми лесами, готовились к ожесточенной партизанской, войне, но, когда вместо нее протянулись длинные нити сплошных фронтов, легче воевать оказалось гитлеровским войскам.

Отражая натиск до зубов вооруженных дивизий и специальных корпусов, необходимо было укрепить слабые места фронтов и закрыть дорогу в горы.

Когда партизаны отряда «За освобождение» получили приказ удержать траншеи любой ценой, чтобы немцы не прорвались к Бистрице, они уже овладели основами военного дела. Грнчиар знал, что автомат, если он лает издалека, наделает больше шума, чем вреда, и что лучше двигаться к недалеко расположенному пулемету перебежками, чем лежать на одном месте. Грнчиар знал также, что танк опасен, если от него убегаешь, и что та пуля, которая свистит, не убивает.

— Тряпка вшивая, — пробормотал Грнчиар, тщательно ощупав каску, которую только вчера получил, — все-таки прострелили! — Он с большим трудом повернулся между двумя глиняными стенами, вытащил ногу из мутной, желтоватой воды, слегка отжал брюки, а нотой как-то неестественно весело взглянул на Имро Поляка, усердно вычерпывавшего каской воду из окопа. Грнчиар осмотрел каску, затем надел ее на голову и усмехнулся: — А я-то думаю, что это течет мне за воротник? Оказывается, в каске дырища. Черт бы ее взял! Это когда я навозную жижу выливал… — показал он рукой и тут, увидев ногу мертвого немца, свешивающуюся в траншею, с отвращением сплюнул: — Пришлось мне его как свинью! Да, — проворчал он себе под нос, — сам виноват, не поднял руки вверх!

Имро позволил себе небольшую передышку. Теперь вода доходила ему только до щиколоток, а час назад поднималась выше колей.

Наблюдательный пункт и окоп командира отряда были отрезаны от них целые десять часов. Их держали под прицелом немецкие минометы. После полуночи, когда боа утих, хлынул дождь. Лило как из ведра, и партизаны стояли по колено в холодной воде.

— Это ты хорошо сделал, — подтолкнул Поляка Грнчиар, — а то бы мы утонули здесь, как мыши. Сейчас-то ты командовал лучше, чем тогда, у кладбища.

Имро покраснел. Хотел было обругать его, но сдержался: он прав, вначале у него это и в самом деле не получалось. Ну да нужда научит человека.

— Ребята, почерпайте-ка еще! — крикнул он и, повернувшись к Грнчиару, добавил: — Послушай, ты как-нибудь убрал бы этого мертвого… Начнет вонять…

— Пусть воняет, — усмехнулся Грнчиар, — по крайней мере защитит меня, бестия. Позади него и встать можно.

Тучи начали расходиться, и из-за них выглянуло осеннее солнце. Его первые лучи упали на переднюю стенку окопов, протянувшихся по широкой каменистой долине u густому сосновому лесу в форме большой подковы, то тут, то там ломавшейся под острым углом. Часть окопов в лесу занимали партизаны отряда «За освобождение», другую удерживали солдаты. В каких-нибудь трехстах метрах от повстанцев окопались немцы.

«Слава богу, что дождь кончился», — подумал Грнчиар. Он оперся о сырую стену и сразу же задремал, почувствовав невероятную усталость. Ведь всю эту ночь он не сомкнул глаз. Немцы не давали покоя, атаковали, и примерно тридцать их солдат ворвались в окопы. Стрелять было нельзя, поэтому ребята встретили врага штыками. Многие об этом давно уже мечтали, в том числе и Грнчиар. Наконец-то с врагом можно было схватиться врукопашную.

Грнчиар дрался как лев. Ни о чем он тогда не думал, только шарил вокруг руками, а когда в темноте натолкнулся на парня, который прокричал «Кто ты?», резко оттолкнул его, раздосадованный тем, что схватил не врага, а своего. Иногда он слышал чужой голос «Herrgott» [14], иногда крик «Verflucht» [15], или в ответ на «Кто ты?» «Was? Was»? [16] и каждый раз колол штыком.

Над Грнчиаром просвистела одинокая пуля. Он встрепенулся, стряхнул с себя дремоту. Вспомнил, сколько эсэсовцев уложили они ночью, и пожал плечами: так им и надо. Эх, если бы ему еще попали под руку этот усатый судебный исполнитель и гардисты, которые в прошлом году забрали у него корову со звездочкой на лбу, он бы с ними рассчитался.

Вот сражается он, как и положено партизану, но не будут ли на Ораве снова хозяйничать эти же самые гардисты? Конечно, будут, ведь так всегда бывает: мужики кровь проливают, а господа брюхо отращивают. Впрочем, хорошо уже и то, что он может сейчас мстить, бить немцев. Только вот если бы и гардисты попали ему под руку!

Грнчиар мало разбирался в том, что подхватило его, как сухую ветку, а будущее представлялось ему в серых, печальных красках, как безотрадный дождливый день в конце октября.

Засыпанный ход, который вел в штаб, и наблюдательный пункт снова откопали. Первым через него прошел Йожко Пятка. Увидев Грнчиара, он кивнул ему головой:

— Тебя вызывает штаб. — И, хлопнув его ладонью по спине, сказал с радостной улыбкой: — Медаль получим, друг, медаль.

Грнчиар сплюнул:

— Ты — и медаль? Ах ты, тряпка вшивая!

Он долго качал головой, ведь Пятку-то он знал хорошо. Когда ночью немцы ворвались в окопы, Пятка куда то исчез. Грнчиар не знал, что Пятка оказался в окопах у солдат.

Это были решающие для Йожко Пятки моменты. Большинство солдат побросали ружья, некоторые разбежались. За вывороченным деревом недалеко от Йожко Пятки залегли трое немцев. Взорвалась первая граната, и четыре солдата начали карабкаться вверх по скользкой стенке. Испугались.

Пятка помрачнел. Четверо испугались троих, ну не смешно ли? А сам-то он? Ведь когда началась стрельба по Погорелой, он только кричал, что немцы идут. Неужели он был таким же смешным, как и эти?

Над окопами свистели пули, и тогда кто-то направил луч карманного фонаря на Пятку. Солдаты вскрикнули от радости:

— Партизан!

Пятка почувствовал в их голосе отчаяние и в то же время надежду.

— Что делать? Скажи! — схватил его за руку пониже локтя коренастый солдат, и тогда в Пятке взыграла кровь: в нем видят спасение.

За ним разорвалась граната, выскочить из окопов было невозможно: из-за скалы показалась какая-то фигура с автоматом в руках.

Пятка на миг оцепенел. Поток испуганных людей прижал его к стене. В темноте замаячили и попрыгали в окопы новые фигуры. Пятка выстрелил в немца, оттолкнул двух солдат и закричал во все горло:

— Вперед! В штыки!

Стремительный поток людей на миг остановился, а потом, как будто слова Пятки влили в неге новую силу, хлынул туда, где в окопы прыгали эсэсовцы. Парни рассвирепели и штыковой атакой отразили неприятеля.

— Вот это был бы командир! — похлопал его тогда по плечу пожилой солдат, а Йожко Пятка стоял среди них гордый и уверенный в себе, стоял неподвижно, как будто был вытесан из скалы.

Теперь он удивился: почему Грнчиар ничего не знает об этом, хотя уже и в штабе о нем стало известно? Балда!

Грнчиар прибежал в окоп командира. Из-за бруствера показался Янко. Стоя спиной к Грнчиару, он говорил кому-то в окопе:

— Ну хорошо, я, стало быть, не пойду. Не знаю даже, как быть… — Увидев Грнчиара, он сказал ему: — Два человека из ваших должны сразу же отправиться на разведку. Пусть Имро назначит. Нам нужен «язык». Поторапливайся!

У Грнчиара загорелись глаза.

— Я пойду! — закричал он, но Янко улыбнулся в ответ:

— Это не так просто. Я сам хотел…

Через три минуты Грнчиар говорил Поляку:

— Ты должен послать меня в разведку. Я не буду мокнуть здесь, в этой навозной жиже.

— Ну хорошо, — ответил ему Имро, — пойдешь со мной.

В разговор вмешался Феро Юраш:

— Нет, Имро, ты нужен здесь, я пойду с Грнчиаром.

Имро чихнул и выругался. Под его ногами захлюпала вода. Грнчиар поднял брови, и на его грубом лице заиграла лукавая улыбка:

— Посмотрите-ка на Феро! Сразу тут как тут! Совесть его, что ли, мучает? Недавно он выпил и принялся бить себя в грудь, что, дескать, он негодяй, что тогда, у кладбища, хотел подставить Имро ногу. Нарочно, дескать, не сказал, что приказ его глупый.

Имро посмотрел на него испытующе и согласился.

Они вышли из окопов и поползли между муравейником и вывороченными деревьями. Грнчиар впереди, а Феро за ним. Над их головами просвистела пуля, пущенная вслепую из расположенных неподалеку немецких окопов. Они прижались к земле и затаили дыхание. Потом продолжали свой путь вдоль канавы, а когда что-то зашуршало в сосняке, замерли без движения между колючими кустами ежевики.

— Идут, — прошептал Грнчиар и почувствовал, как сильно забилось сердце.

— Подожди, подожди, — схватил его за руку Феро, когда из-за сосняка показался первый немец.

Он шел пригнувшись, осторожно. У высокой ели он выпрямился, казалось принюхиваясь. На его веснушчатое, худое лицо падала тень, а взгляд голубых глаз устремился в том направлении, где притаились партизаны. Потом немец обернулся и тихо свистнул.

— Видишь, — шепнул Феро Грнчиару, когда за первым немцем показались еще четверо с автоматами в руках. — Надо сидеть тихо, много их.

— Тряпье вшивое! — прошипел Грнчиар, не разжимая губ. У него уже чесался указательный палец, и, не будь рядом Феро, он давно выстрелил бы.

Немцы свернули на узенькую тропинку, вытоптанную дикими зверями. Они шли согнувшись, иногда, ползли на четвереньках. Когда они исчезли из поля зрения Грнчиара, он посмотрел на Феро и почесал за ухом.

— Эх, чтоб тебе! Нам надо бы броситься на них и хватать последнего, — сверкнул он глазами, представив себе, как он схватил бы немца за шиворот.

Час спустя немцы вернулись, Феро пришлось снова укрощать Грнчиара. Много их, нужно подождать, пока останется двое. С двумя они справились бы.

— В этом направлении они ходят на разведку, — сказал он, — голову могу дать на отсечение.

— Это свинство, — заворчал Грнчиар, — я браконьерствовал на Ораве, так там, чем хуже оборачивались дела, тем веселее было. А здесь торчи, как кол в заборе, пока те двое не придут.

Они пролежали часов пять. Солнце уже заходило за горы, и ветер пригнал тучи. Пошел мелкий дождь. Феро Юраш принялся жевать размоченную корку хлеба. Грнчиар ел ежевику и ругался, что от нее голод еще сильнее. Их начала мучить жажда. Они легли на спины, открыли рты и жадно глотали редкие капли дождя, увлажнявшие язык.

— Мы должны подождать. Что скажет Светлов? — вздыхал Феро, жалея в душе, что вызвался на эту операцию. Если бы у него на совести не было того ужасного случая с Имро, вряд ли он пошел бы. Его несколько утешало то, что он искупит свою вину. — Хорошо, что мы пронюхали, где у них эта тропа, — добавил он, — ведь Светлов говорил, что это главное. Тропа… Как будто на охоте…

Потом прошел дозор из шести человек. Грнчиар сердито стукнул кулаком по животу, чтобы в нем не бурчало. Еще выдаст их голод, этого только не хватало. Почему они об этом не подумали? Могли, взять с собой по куску хлеба.

Той же самой тропой дозор вернулся, а через час, когда уже стемнело, около ели показалась щуплая фигура немецкого солдата. Он что-то забормотал себе под нос, нагнулся и принялся завязывать тяжелый армейский башмак. Он стоял так близко от обоих партизан, что Грнчиар не выдержал. Он заерзал, выскочил как ошпаренный и, прежде чем немец успел что-либо сообразить, ударил его кулаком по голове. Удар получился сильный, гулкий, ведь Грнчиар вложил в него всю свою злость и силу.

— Жив, подлюга! — засмеялся Грнчиар, с трудом переводя дыхание. — Только он у меня слегка захмелел. Хватай-ка его за ноги…

Он взял немца за руки, Феро — за ноги, и, пригнувшись, они отправились в путь. Когда лишившийся чувств солдат пришел в себя, Феро связал ему руки ремнем, а Грнчиар подтолкнул в спину автоматом.

— С нами пойдешь, гад вонючий, — прошипел он. — А ну-ка выкладывай, кто ты, офицер?

Когда немец покачал головой, еще не совсем понимая, что с ним произошло, Грнчиар пожалел, что не врезал ему посильнее. Лучше бы они захватили офицера, тот знает больше, он настоящий «язык», а с этим чего возиться?

Перед окопами они схватили «языка» за руки и втащили к партизанам.

— Это мой, — выпятил грудь Грнчиар и похлопал немца по спине, как собственного вола. — Ну как? — подмигнул он Пятке, осветившему лицо пленного карманным фонариком. — Это что-то да значит! Живой немчура…

6

«Выдержали ребята, выдержали, не сглазить бы, — повторял про себя Янко Приесол, и лицо его светилось радостью. — Немцам не удалось прорваться, потому что командиры не растерялись».

В окопах наступила тишина. Янко встал за широкий ствол сосны, поднял с земли камень и швырнул его далеко от окопов. Из кустов послышался шорох, но выстрелов не последовало. Немцев как будто и не было. В долине веял ветерок, и лес шумел, дыша глубоко, как великан, развалившийся на влажном мху.

Удалившись от окопов, Янко хорошенько потянулся, даже кости затрещали. У него было два свободных часа.

Спать ему не хотелось. Он улыбнулся: у Светлова он совсем отучился спать. После войны, говорит, выспимся.

Он направился к кусту, покрытому розоватыми ягодами шиповника. Снял грубые солдатские башмаки и затаил дыхание: из-за куста доносился храп. Янко рассердился было, но, увидев румяное лицо Йожко Пятки, улыбнулся. Пятка спал, положив голову на камень, широко открыв рот, сжимая в руках баранью шапку.

Вдруг спящий громко рассмеялся во сне. Янко наклонился над ним, взял из его рук шапку и осторожно подложил под голову парню. Пусть полежит на мягком, лучше отдохнет. Он тихонько удалился, стараясь не наступать на сухие ветки, чтобы не разбудить Пятку.

Из-за сосен показался запыхавшийся Грнчиар и закричал:

— Товарищ комиссар!

Янко погрозил ему кулаком, потом приложил палец к губам и тихо сказал:

— Тс-с! Спит человек, тише…

Грнчиар вытер широкой ладонью грязный лоб и пожал плечами. Недавно, — когда он задремал, Янко взял у него из рук автомат, а потом в штабе ругал его на чем свет стоит. А теперь кто-то храпит, а он «тс-с». Грнчиар выпалил:

— Артисты пришли к солдатам, честное слово, артисты! И одна девушка. Один там пел… А вас кто-то ищет, как его там… Из самой Бистрицы…

Они устремились к землянке, и Янко с трудом сдержал возглас удивления. Перед поваленной сосной стоял высокий смуглый молодой человек с густыми бровями, в военной форме без петлиц.

— Душан, откуда ты здесь взялся? — воскликнул Янко, и друзья обнялись. — Ну пойдем зайдем ко мне!

— Нет, я спешу, — ответил ему Душан Звара. — К тому же я тут не один. Нас посылают по двое, коммуниста и демократа, как политработников. Я знал, что ты здесь.

— Вот это неожиданность! Я слыхал, что ты сидишь в редакции, а ты, оказывается, на фронте…

Душан устремил взгляд вдаль и махнул рукой:

— Долго это не продлится, русские уже подходят.

— Далеко они пока, за Дуклей, — возразил Янко, и лицо его приняло серьезное, озабоченное выражение. — Придется нам еще потерпеть, прежде чем нас освободят.

Не время еще думать о завтрашнем дне. Надо защищать сегодняшний.

С той минуты как вспыхнуло восстание, Душан видел на каждом шагу, как оживают великие идеи, о которых он знал только из книг мудрых людей — Маркса и Ленина. Поняв живую силу этих идей, он подумал, что они оживут легко, безболезненно, подобно тому, как весной оживает природа. Поэтому и теперь, устремив на Янко восторженный взгляд, он сказал:

— Я думаю, что в зареве близкого завтрашнего дня мы не должны быть так поглощены сегодняшним.

— Нет, Душан, нет, — возразил ему Янко, намереваясь объяснить почему, но в этот момент недалеко от них взорвалась мина.

Душан вздрогнул, прижался к сосне, а Янко рассмеялся:

— Не бойся, они экономят, стреляют только по одной.

Потом Душан рассказал ему, что вместе с ними прибыла группа актеров из фронтового театра, а среди них кое-кто из знакомых Янко.

Они ушли в глубь леса, на расстояние пятнадцати минут ходьбы от окопов. В пятидесяти метрах перед ними на полянке, освещенной солнечными лучами, собрались солдаты. На холмике стояла стройная девушка в штормовке и клетчатой куртке. Ветер развевал ее черные волосы. В руках она держала бумагу и что-то читала взволнованным голосом. Душан посмотрел на Янко, взял его за руку и улыбнулся:

— Не узнаешь?

Они подошли ближе. Янко слегка покраснел и негромко воскликнул:

— Мариенка!

Ветер донес до них голос Мариенки:

— «Боец, вспомни, кто стоит перед тобой. Перед тобой злые люди, чужие люди. Они пришли, чтобы ограбить твой дом, чтобы осквернить твою мать, чтобы обесчестить твою жену, чтобы убить твоих детей. Они пришли, чтобы надругаться над твоим делом, твоими идеями, твоей любовью… Каждый из нас несет сегодня ответственность за судьбу родины… Если сегодня мы остановим их, то завтра начнем гнать… За тобою — живая Россия. Дозревают колосья нашего урожая, дышат трубы наших заводов…» — Над горами раздался гул моторов самолетов, но Мариенка продолжала читать и закончила словами: — Солдаты, это написано великим русским писателем. Но его слова относятся и к вам, так же, как и рассказ о героизме солдат под Москвой, который вы только что услышали.

На глазах у Янко выступили слезы. Рассказ о боях под Москвой он услышал на учебной базе. Ему припомнились лица знакомых советских людей. Что они сейчас делают? Все ли живы?

Голос Мариенки вывел его из задумчивости. Он смотрел на нее не отрываясь. Ее глаза светились каким-то особым, внутренним огнем.

Она стоит недалеко от Янко и не замечает его. Связывает ли его что-нибудь с этой девушкой? Пожалуй, только воспоминания. Какие-то отдаленные, смутные…

При этой мысли в его воображении неожиданно возник образ Милки: светлые, слегка растрепанные волосы, голубые лукавые глаза, веселая улыбка на лице. Да, Милка чудесная девушка. Смелая девушка.

Прибежал Феро Юраш. Его прислал командир Светлов с сообщением, что подошло большое подкрепление и они готовятся осуществить задуманную атаку на немецкие окопы. Янко наскоро распрощался с Душаном, попросил его передать привет Мариенке и отвести группу актеров в тыл.

В командирском окопе его ждал Светлов. Только что, сообщил он, был допрошен «язык», захваченный Грнчиаром. Разведка подтвердила слова эсэсовца: из Ружомберока немцы на поезде перебросили подкрепление и через два часа должны начать атаку. Надо их упредить.

— Через полчаса мы предпримем атаку вместе с партизанским отрядом Железнова, — сказал Светлов. — Возьми сорок ребят и прорывайтесь к узкоколейке. Если они бросятся туда, открывайте огонь.

Светлов разложил карту на коленях. Он закурил длинную папиросу, сжав ее зубами, потом передвинул в левый уголок рта и устремил на Янко взгляд светло-голубых глаз.

— Ну да, — сказал он сам себе. Посмотрел на большие ручные часы, какие носят советские летчики, и спросил у Янко: — Все понятно? Выполняй!

Янко взял две партизанские группы. В колонне по одному пробрались они вдоль окопов за соснами. Они должны дождаться атаки на окопы, чтобы немцы не заметили их раньше. Лишь когда началась стрельба и раздались гулкие взрывы гранат, Янко приказал:

— За мной! — и побежал по густому лесу в направлении железной дороги.

Вдоль поезда расхаживали четыре эсэсовца, держа автоматы наготове. Видно, стрельба испугала их.

Янко сделал рукой знак, чтобы партизаны остановились, и вместе с Имро пополз между кустами орешника.

— Стоп, — прошептал он, переводя дыхание, и показал: — Ты этих двух, а я тех…

Затрещали автоматы. Первый немец упал как подкошенный, но остальные бросились на землю и открыли огонь. Они стреляли в том направлении, где лежал Янко, — наверное, заметили его. Пули сбивали листья орешника, и Янко понял: он недостаточно защищен, в него могут попасть.

Немцы переползли к куче песка неподалеку от Янко, и свинцовый дождь над его головой усилился. Отступить было нельзя, и Янко со злостью отбросил автомат с пустым диском. Немцы надежно укрылись, и партизанские пули увязали в песке.

Янко крепче прижался к земле, и вдруг взгляд его оживился. Из-за кучи песка показались две фигуры. Раздались взрывы гранат, и по развороченному песку потекла темная кровь.

«Спасен, — чуть было не крикнул Янко, — наши зашли им в тыл».

Он выпрямился, поднял автомат и, слегка пристыженный, вспомнил о Светлове. Сколько раз Светлов ему говорил, что командир без бойцов беспомощен, что в ходе операции решающую роль играют бойцы. Вот и теперь, казалось, все было хорошо продумано, но что произошло бы, если бы не эти двое?

Янко бросился к паровозу, влез к перепачканному машинисту.

— Уберите его, — показал машинист на автомат и задорно посмотрел на него, — ведь я словак. — Потом он оглянулся и чуть потише добавил: — И коммунист.

Выстрелы приближались к железной дороге. Было видно, что немцы отступают. У Янко мелькнула мысль послать партизан с Феро Юрашем вперед вдоль путей, а самому остаться на паровозе вместе с Имро.

Узкоколейка вела из города к горному курорту на партизанской территории, и половина дороги находилась в руках немцев. У партизан же был паровоз с несколькими вагонами, передвигавшийся по их отрезку пути.

Немцы бежали к поезду, отчаянно крича:

— Nach Rosenberg, schnell nach Rosenberg! [17]

— Russische Partisanen! [18]

Они толкались, молотили кулаками, чтобы поскорее набиться в вагоны. Какой-то офицер, высунувшись из окна, послал солдата к машинисту с приказом отправить поезд и стоять там на посту. Машинист улыбнулся, отдал честь и бросил лукавый взгляд на Янко, сжавшегося рядом с Имро за сундучком с инструментами.

— Давай, — шепнул ему Янко, — полным ходом!

И поезд отправился в направлении гор. Немецкие солдаты в суматохе не поняли, куда они едут, и лишь через несколько километров некоторые начали выскакивать из поезда на ходу. Паровоз сердито отдувался и мчался к вершине быстро, как никогда прежде, с его подножки свалилась безжизненная фигура в серой форме.

Перед вторым поворотом поезд неожиданно остановился, затем отцепленный паровоз помчался дальше. Из леса засвистели пули. Ребята Светлова, получив подкрепление, окружили вагоны.

На следующий день пленные немцы шли мрачной, молчаливой колонной по улицам Банской-Бистрицы. За ними следовала группа партизан из отряда «За освобождение». Рядом с ними двигался мотоцикл. Вел его Светлов. Шапка съезжала ему на глаза, и он все время поправлял ее. За его спиной сидел Янко Приесол.

Кто-то из людей, собравшихся перед ратушей, чтобы посмотреть на пленных немцев и героев-партизан, вдруг позвал:

— Янко!

Янко оглянулся и увидел на тротуаре Душана. Рядом с ним стояла Мариенка. Она пристально смотрела на Янко. Ее лицо покрыл румянец. Она подняла было руку, как бы желая помахать ему, но затем безжизненно опустила ее.

7

Пани Захарова вбежала в детскую, зажгла свет и, обнаружив, что постель Эрвина пуста, принялась будить Пуцика.

— Скорее, скорее за доктором, — причитала, она, подавая ему брюки, — а то он, наверное, умрет. Что мы будем тогда делать?

Пуцик протер глаза, оперся на локоть и проворчал:

— Что ты хочешь? Кто…

— Отец. Дышать не может! — Она схватилась за голову. — Скорее доктора! Где только этот Эрвин шатается?

— Ты ведь знаешь, что доктор уехал в Стратеную, — зевая, сказал Пуцик, но, когда мать положила ему на одеяло рубашку, начал одеваться. — Утром он должен вернуться, куда я пойду сейчас, ночью?

Пани Захарова в душе жалела сына, ведь ему надо отправляться в Стратеную. Лучше, наверное, было бы в город. Там четыре врача, да и дорога туда хорошая.

Погладив сына по голове, она тихим голосом сказала:

— Иди в город, Пуцик, отец может умереть. Будет хорошо, если он увидит, что ты стараешься. Ведь он не очень-то заботился о тебе, пасынке.

Пуцик пожал ей руку и выскочил из комнаты.

— Ты права, мама.

Через десять минут он уже сидел за рулем, машина катилась по пыльной дороге.

«Какая мама практичная! — улыбнулся он себе. — Это даже лучше, что Эрвин еще не вернулся. Наверняка торчит у этой учительницы, а ведь уже полночь».

С тех пор как партизаны подтянулись с гор ближе к Бистрице, Погорелая стала своеобразной нейтральной территорией между ними и немцами, которые заняли города и некоторые села вдоль шоссе. Осталась только милиция — вытянутое щупальце партизанского отряда, его глаза.

Ниже кладбища Пуцика остановил Сохор, недоверчиво осмотрел его, долго думал, пропустить ли, и наконец махнул рукой:

— Езжайте!

Но едва Пуцик включил скорость, как Сохор бросился за машиной и закричал:

— Стоп! С вами поедет Белуш. — Он показал рукой на пожилого крестьянина в форме пожарника, который стоял, прислонясь к липе. Сохор взял у него ружье и шепнул, чтобы тот не спускал глаз с Яншака.

«Милиционера мне дают, — подумал Пуцик, — боятся, что ли, что я там останусь? Конечно. И Сохор знает, что в городе немцы. Ну и черт с ним, по крайней мере не придется ехать в этой темноте одному».

Белуш сел к нему, и машина покатилась вперед. С левой стороны дороги мелькала вереница освещенных лип, машина прогремела по мосту и быстро помчалась по шоссе. Сразу же за ними замигал свет фары, и два мотоцикла обогнали их.

— Немцы! — ужаснулся Пуцик, когда мотоциклы остановились посреди дороги и пронзительный бас проревел:

— Halt! [19]

Два немца из полевой жандармерии с фонариками в руках не спеша приближались к Пуцику.

— Heraus! [20] — услыхал Пуцик и сразу же открыл дверцу.

Зубы его стучали, колени подкашивались. Он знал, что по шоссе иногда ходят немцы, но пока они никого не задерживали. Чего они хотят от него? Вышел и Белуш. Он тоже казался испуганным.

Пуцик предъявил им свои документы и на хорошем немецком языке принялся объяснять, что едет за врачом.

— Это не имеет значения, — ответил немец в очках. — Вы приехали с той стороны реки, а там наших нет. Поедете с нами в комендатуру. — Он фонарем подал знак двум другим мотоциклистам, открыл дверцу машины и добавил: — Я поеду с вами.

Немецкая комендатура размещалась в здании окружного управления на площади. Пуцика допрашивал в канцелярии лейтенант, худолицый, с волосами как лен, гладко зачесанными назад, с очками на маленьком носу.

— Все это сказки, — прошипел он скрипучим голосом, когда Пуцик рассказал ему, зачем приехал. — Скажите прямо, что вы шпион, что вас послали партизаны. Вы оба останетесь здесь до тех пор, пока не скажете правду. Ведь в вашем селе партизаны, — посмотрел он на карту, разложенную на столе.

Пуцик почувствовал, что все пропало. Еще отвезут его в концентрационный лагерь. Что, если так и будет?

В комнате было полно дыма, и Пуцик моргал глазами. Он бросил отчаянный взгляд на Белуша, и тут лицо его прояснилось. Он подошел к столу.

— Послушайте, — заикаясь проговорил он, — партизан в Погорелой уже нет, там только коммунистическая милиция.

Лейтенант поднял брови и посмотрел на него с любопытством.

— Ну-ну, продолжайте, — поощрил он его.

— Вот они мне и караульного посадили в машину! — воскликнул Пуцик и кивнул головой на Белуша.

Белуш тихо стоял за ним, испуганно посматривая по сторонам. По-немецки он не понимал ни слова, не знал даже, что значит «nein», а сказать мог только одну свою любимую фразу: «Was, капуста mit квас».

Лейтенант встал и направился к соседним дверям. Он сразу же вернулся с двумя солдатами. Они схватили Белуша и вывели его из комнаты. Потом лейтенант открыл дверь и кивнул Пуцику головой:

— Зайдите сюда!

Во второй комнате канцелярии возле письменного стола стоял старший офицер, лысый, с гладко выбритым лицом. В его взгляде было что-то мягкое, и у Пуцика легче стало на душе.

— Rauchen Sie? [21] — предложил он ему сигарету.

Пуцик вздрогнул.

Чего они хотят от него? Пуцик слышал об их методах. Он протянул трясущуюся руку к серебряному портсигару и со страхом в глазах покосился на лейтенанта.

Офицер улыбнулся и начал на ломаном чешском языке:

— Так вы, значит, из Погорелой? Петер Яншак, пасынок фабриканта Ондрея Захара?

Пуцик торопливо кивнул.

— Не бойтесь! Мы, немцы, не так уж плохи, как о нас обычно говорят. — Он опустил руку в карман и продолжал: — Знаете что? У нас здесь есть замечательный врач, мы поможем вашему отцу…

Пуцик был ошеломлен.

— Но в Погорелой милиция! — вырвалось у него. — Нас наверняка остановят.

Офицер махнул рукой:

— Знаю, знаю. Вы поедете первым, а мы за вами в машине «скорой помощи» из больницы. В штатском, понятно, — засмеялся он. — Вы скажете им, что мы из больницы, хорошо?

— Конечно, пожалуйста, — сказал Пуцик заикаясь и почувствовал, как его охватывает ужас.

Когда офицер вышел, лейтенант предложил Пуцику сесть и обратился к нему дружеским тоном:

— Вы говорили, что учитесь в Швейцарии. Я там не был, зато Париж посмотрел. Вот это была жизнь! — Глаза его загорелись: — Женщины, вино… Все первосортное. Erstklassig [22]. И дома… Я, чтобы вы знали, — он растерянно улыбнулся, — дипломированный архитектор, люблю красивые дома. Теперь мы их разрушаем, это правда, но что поделаешь, война. А в Германии вы были?

— Да, в прошлом году, в Берлине.

— В Берлине… Я Берлин не видел два года. Мы идем из России. Фу, вот там нашей жизни и собака не позавидовала бы. Девушки на вас даже не посмотрят, повсюду саботаж, партизаны.

«Какой интеллигентный человек, — подумал Пуцик, — и вообще какие они дружелюбные!»

В канцелярию вошел офицер. Пуцик едва узнал его в штатской одежде и в кожаном шоферском пальто.

— А Белуш? — вспомнил Пуцик.

— Ах, Белуш! — рассмеялся офицер. — Его мы немного задержим. Вы скажете, что документы у него были не в порядке и патруль его задержал.

По темной лестнице они спустились во двор, где за машиной Захара стояла машина «скорой помощи» с немецким врачом. Пуцик отправился в путь первым.

«Только бы все сошло, иначе мне конец», — думал он, все прибавляя скорость.

Через двадцать минут пониже кладбища их остановили два парня из милиции.

— А это что за машина за вами? — строго спросил первый из них, но второй его одернул:

— Да ведь это санитарная машина, разве не видишь?

Пуцик зажмурился. Сейчас они подойдут к немцам и заговорят с ними. Но парни не тронулись с места, только спросили его, где он потерял Белуша.

— Чуть было не забыл! — покраснел Пуцик. — Немцы его задержали, да и меня тоже, но со мной, к счастью, были документы. Говорят, отпустят его, когда выяснят личность.

Парни из милиции о чем-то пошептались, потом сказали, что Пуцик может ехать, но утром он должен явиться в отделение милиции, чтобы рассказать о Белуше.

Пуцик облегченно вздохнул. Он спасен. Парни даже не проверили у них документы. Только бы немцы не пожелали, чтобы он их еще проводил. Это не для его нервов.

Когда они вошли через неуютную, слабо освещенную переднюю в столовую, Ондрей Захар, в стеганом халате, уже сидел за круглым столиком. Он повернул голову к дверям и произнес:

— Я принял те самые капли, доктор, и мне стало легче.

Сказав это, он выпучил глаза, зажмурил их и снова открыл. Встал с кресла, оперся рукой о столик и с ужасом в голосе воскликнул:

— Пан Райнер? Возможно ли это? Что вы здесь…

Пуцик замер рядом с немецким врачом как вкопанный. Что происходит? Откуда отчим знает офицера? И вообще, что все это значит?

Офицер, которого Ондрей Захар назвал паном Райнером, быстро шагнул вперед и сильно пожал Ондрею руку.

— Ну так как же, пан фабрикант, — начал он, — как идет торговля?

Он закашлялся. Вытер носовым платком раскрасневшееся лицо и блеклыми серыми глазами сделал знак военному врачу, чтобы тот сел, а сам расположился в кресле напротив Захара.

— Жизнь человеческая непостижима, — улыбнулся он. — Вот я вступил в армию. В вермахт, само собой разумеется. Имею чин майора, — Он впился пальцами в подлокотники кресла и вздохнул: — Торговали мы хорошо, наша фирма вам весьма признательна. Знаете, такой уж народ мы, немцы, все помним. Я привез вам врача, немецкого врача.

— Я знал, что вы вступили в армию. Но как вы оказались здесь? Не понимаю…

— Очень просто, пан фабрикант! — засмеялся Райнер. — Если надо помочь, мы всегда поможем.

Вошла пани Захарова и, увидев его, затряслась в ужасе. Она не могла понять, как к ним попал их знакомый агент из судетской фирмы, который когда-то часто навещал их.

— Ну, попотчуй гостей, Этелька, — обратился к ней Ондрей. — А ты, Пуцик, что застыл как соляной столб?

Чокнувшись, они опорожнили рюмки, потом врач с Ондреем ушли в спальню. У Пуцика чесался язык.

— Почему вы мне сразу обо всем не сказали, пан майор? — спросил он Райнера.

Райнер отпил глоток коньяку и ответил:

— Я думаю, что молодым людям нравятся неожиданности. Может, я ошибаюсь? Мы знакомы с вашим уважаемым отцом уже по крайней мере пятнадцать лет.

Ондрей Захар вернулся в столовую с озабоченным лицом и, пока врач объяснял пани Захаровой, насколько серьезна его болезнь, сказал Райнеру:

— Дела обстоят не лучшим образом. Кажется, грудная жаба.

— С этим еще можно неплохо жить, — утешил его Райнер, а Ондрей произнес раздраженным голосом:

— Наши-то врачи ничего не понимают… Да, немцы — это немцы.

Выпив еще рюмку коньяку, Райнер долго о чем-то шептался с Захаром, который только кивал головой.

Ондрей Захар откровенно рассказал ему, что с дочерью у него неприятности: она ушла из дому и до недавнего времени работала диктором на радио в Бистрице. Он ждал, что Райнер начнет его упрекать за то, что он допустил такое, но Райнер спокойно опорожнил уже восьмую рюмку и тихим голосом сказал:

— Послушайте, мы ведь старые друзья. Россия, между нами говоря, это крепкий орешек. Не надо было нам так спешить, — пожал он плечами. — Но в Германии большевики нам не угрожают, туда они не попадут, правда, кто знает, не прорвутся ли они туда временно… Неплохо, — улыбнулся он и настороженно посмотрел на врача, — что у вас есть кто-то на той стороне. — Он забарабанил пальцами по крышке фортепьяно и громко рассмеялся: — Да, упрямица эта ваша дочь! Помните, как она сыграла русскую песню перед нашими генералами?

Ондрей Захар прикинулся растерянным. Райнер шепнул ему:

— Видите, пан фабрикант, я, собственно, плохой немец, я думающий немец, ein denkender Deutsche. Если мы в конце концов все-таки выиграем войну, так это потому, что большинство немцев подчиняется командам не думая. Ну, идем, — обратился он к врачу. — Еще раз благодарю за информацию.

Когда немцы ушли, Ондрей улегся в постель в мрачном расположении духа. Райнер упомянул как бы между прочим, что в Словакию могут прийти большевики. Немецкий майор допускает это. Он говорит так же, как доктор Главач, как и его бухгалтер, с той только разницей, что все еще что-то болтает о победе.

«Да какая там победа, если они собираются отступить? — подумал он рассерженно. — Неужели я тоже должен бежать с ними? Чушь! Лишиться всего, что имел?»

Он вспомнил первую мировую войну. За день до капитуляции венгерские офицеры тоже болтали о победе, а что получилось?

«Как быть? — думал он. — Ведь меня повесят на первой же вербе».

Перед его глазами встало круглое, улыбающееся лицо Жабки, и в сердце затеплилась тайная надежда.

В два часа ночи домой вернулся Эрвин. Он вошел в столовую. За столом сидел один Пуцик, и перед ним стояла бутылка.

— И где ты все шляешься? — принялся он упрекать Эрвина. — Отец разболелся, пришлось мне съездить в город за врачом.

Эрвина мало интересовало состояние здоровья отца. Он налил в рюмку остатки коньяка и с удивлением уставился на пепельницу.

— Что это? Немецкие сигареты?

Пуцик с гордостью рассказал ему о своих приключениях.

— У меня сложилось такое представление, — рассмеялся он, — что их больше интересовали партизаны, чем установление диагноза. Главное — мне удалось из всего этого счастливо выпутаться. Знаешь, какая была опасная ситуация!

Эрвин больше не слушал его. Он сидел некоторое время неподвижно, а потом вдруг сорвался со стула. Он должен об этом сообщить, ведь каждая подлость должна иметь свои границы. Но кому? «Надо пойти к Пудляку, — мелькнула в его голове мысль, — тот рядом».

Он выбежал во двор, но двери во флигель, в котором жил Пудляк, были закрыты. В окнах — темнота.

Эрвин махнул рукой и даже не постучал. Чего он, собственно, будет вмешиваться в такие дела? Его это не касается. К чему разгонять туман?..

8

Из-за каменного забора кладбища выбежал краснощекий мальчик в брюках с пестрыми заплатами. В руке он держал рогатку. Пробравшись между ободранными, кривыми ивами у ручья, бросился на землю и выстрелил из рогатки в воробья, прыгавшего на ветке.

— Немец! — запищал он. — Сюда, партизаны!

Голубоглазая девчушка лет пяти не видела смысла в охоте на воробьев, взволнованно чирикающих на иве. Она уселась на поросший мхом камень у воды, а девочка постарше, в зеленом поношенном платьице, надела ей на голову венок, сплетенный из желтых цветов. Маленькая девчушка от радости захлопала в ладоши, а третья, самая старшая из девочек, с длинными косами и бледным лицом, подбежала к мальчику с рогаткой и схватила его за руку:

— Посмотри, Юло, какая у тебя сестра! — сказала она, переводя дыхание, и указала взглядом на девочку с венком на голове. — Корона у нее, как у королевы.

— Только не золотая, — проворчал мальчик и презрительно сморщил губы. — Отстань, не видишь, что ли, что я партизан? Мы стреляем в немцев.

— Да ведь это воробьи! — расхохоталась девочка.

Девочки взялись за руки, образовали маленький круг и начали танцевать вокруг букетика осенних безвременников, брошенного на пожелтевший луг. Тоненькими голосками они затянули:

Румяный Юло закричал, охваченный восторгом:

— Попал я, попал я! В воробья…

Дети помчались туда, где Юло искал в осоке свою добычу. Только девчушка с венком на голове осталась сидеть на камне, тихонечко напевая колыбельную деревянной кукле, завернутой в пестрые тряпки. Эту куклу вырезал ее отец, Феро Юраш.

Осеннее солнце все не заходило за холм, как бы желая согреть детские сердца, отданные беззаботным играм.

— Ганичка! — закричала старшая девочка, но девчушка с венком на голове даже не оглянулась. Она прижимала к себе куклу.

На холме, за которым в красном зареве садилось солнце, в облаке дыма появился какой-то черный предмет. Около него замаячили человеческие фигуры. Затрещали пулеметы.

Просвистела мина и взорвалась на нижнем конце кладбища, подняв в воздух обломки массивного креста и комья рыхлой земли. Вторая мина попала в каменную стену, сорвала с нее навес и вырвала несколько камней. Из-за стены раздался крик, а за ним последовали три выстрела. Черный предмет медленно спускался с холма, приближался, теперь и дети, притаившиеся в развалинах старой лесопилки, поняли: это танк.

Девчушка с венком на голове бросилась к лесопилке как раз в тот момент, когда стрельба стала наиболее ожесточенной. Вот, раскинув руки, она упала на землю лицом вниз. Из носа ее потекла тонкая струйка крови, неподвижная ручка, еще сжимавшая деревянную куклу, была окровавлена.

Танк невероятно быстро мчался по стерне, а за ним бежали солдаты в серой форме. Время от времени, как бы придавая солдатам смелости, лаяли их автоматы. Танк пересек полевую дорогу и влетел прямо в воду в том месте, где летом купалась погорельская молодежь. Он легко выбрался на берег и поднялся вверх по склону к дороге. Через три минуты по узенькому мостику побежали немецкие солдаты. В эту минуту раздался одиночный выстрел — и первый солдат плюхнулся в воду. Несколько солдат перебежали через мостик и бросились на землю, другие остались на том берегу.

Высокий светловолосый солдат с заросшим затылком вылез на берег и, ворча что-то по-немецки, подошел к девчушке. Сапогом он перевернул ее, увидев, что она неподвижна, вынул из кармана тонкую сигарету и закурил.

Вскоре на дороге, ведущей от Вага к Погорелой, раздался грохот танков и заревели моторы тяжелых грузовиков.

Немцы ворвались в деревню со стрельбой, хотя и не встретили сопротивления (партизаны из погорельских гор были направлены на самые ответственные участки фронта). Неподвижно стояли развесистые липы в садах, защищая от пыли левый ряд высоких домов. На противоположной стороне узкие каменные дома с деревянными воротами ничем не были защищены от пуль. Немцы стреляли в сараи и сады, стреляли на улицах и в проулках.

Танки прошли через всю деревню и остановились в верхнем ее конце, у первой лесной сторожки. Из грузовых автомашин высыпали солдаты.

Через полчаса из здания сельского управления вышел Ондрейка с тремя немцами и повел их в жандармский участок, где расположилась комендатура. Потом они отправились искать квартиры для офицеров, которые прикатили вслед на четырех легковых автомобилях.

Ондрейка придерживался одного принципа: офицеров поставить на квартиру к тем, кто побогаче, а солдат рассовать по домам бедняков. Поэтому он направился прямо к Линцени. У них большая столовая, изолированная от остальных комнат.

По длинной темной лестнице они попали в переднюю, где на ломаном немецком языке их приветствовал сам Линцени. Когда Ондрейка объяснил ему цель прихода и заверил, что для него он выбрал офицера высшего чина, Линцени учтиво улыбнулся и провел их в столовую.

«Ведь немцы лютеране, — успокаивал он сам себя, вспомнив о стрельбе на улицах, которая испугала его и вызвала в душе неприятное чувство. — Зачем они так дико стреляют, ведь им никто не оказывает сопротивления!» Он устремил гордый взгляд на большой портрет Мартина Лютера, висевший над фортепьяно между двумя пейзажами с цыганами.

Через некоторое время в сопровождении двух солдат пришел старший лейтенант. Он, даже не вытерев грязных сапог, ввалился в столовую, весь потный, и принялся платком вытирать большой лоснящийся лоб. У него было угловатое лицо, тщательно выбритое и надушенное.

Он не подал руки ни Линцени, ни Ондрейке, лишь смерил их строгим взглядом и сразу же принялся расспрашивать, есть ли в доме хорошие, глубокие погреба. Линцени заверил его, что есть, что там он может держать свои вещи.

— Fabelhaft! [23] — выразил старший лейтенант свое удовольствие. Из опыта, полученного на Украине, он знал, что в случае неожиданного нападения партизан нет ничего более ценного, чем хороший погреб.

Солдаты принесли шесть огромных чемоданов и сразу же принялись их распаковывать. В первую очередь они вытащили две каракулевые шубы: одну черную, другую пепельную, потом большой серебряный самовар, потом шкатулку, из которой торчали позолоченные ложки, и, наконец, консервы. Все это они разложили на столе, а когда из следующего чемодана они извлекли портрет Гитлера, старший лейтенант окинул взглядом комнату, подошел к фортепьяно и сорвал со стены портрет Мартина Лютера.

Линцени почувствовал себя оскорбленным. В его время офицеры были другими, более порядочными и рыцарями. Но, наверное, ему одному не повезло, что попался такой неприятный человек, остальные получат на постой более порядочных.

Офицер Блашковича оказался ничуть не галантнее. Первое, что он сделал, это приказал выбросить из буфета в столовой старый фарфор, который стоял там неприкосновенным вот уже тридцать лет. Потом два солдата принялись выносить к воротам часть мебели — два столика со склеенными ножками, старомодный секретер красного дерева, насквозь просверленный жучком-точильщиком, просиженные стулья, обтянутые потертой кожей.

Лейтенант сидел на диване, жадно курил сигарету и указывал на предметы, которые еще нужно выбросить.

— И эту дрянь, и эту, — шипел он сквозь зубы, а Блашкович, который довольно хорошо понимал по-немецки, стоял у дверей как посторонний и лишь пожимал плечами.

«Почему он называет дрянью этот столик? — никак не мог понять он. — Ну, старый он, растрескавшийся, но ведь это чудесный столик…»

Вынося обтянутый кожей мягкий стул, от которого уже в столовой отвалилась ножка, солдат споткнулся на пороге темной передней и всей массой навалился на несчастный предмет. Стул развалился, и из него вывалилось мышиное гнездо. Даже это мышиное гнездо из тряпочек, шпагата и соломы в столовой Блашкович не счел чем-то необычным. Разве можно вывести всех мышей?

Его водянистые глаза с грустью смотрели на лейтенанта, который, встав с дивана, принялся укладывать в шкаф Блашковича свои вещи: бронзовые и фарфоровые статуэтки, рюмочки и кружечки из кавказского серебра. Как странно, что в его буфете стоят чужие вещи, а свой фарфор он должен расставить где-то в другом месте, скорее всего, на кухне. Ну, ничего, его хотя бы протрут.

Но когда Блашкович представил, как он будет жить без столовой, куда поставит выброшенные вещи и кто починит его чудесный дедушкин стульчик, тупая печаль стиснула его сердце. Эта тоска стала еще сильней, когда лейтенант велел приладить к двери, соединявшей столовую со спальней, массивный замок.

Другого лейтенанта, красивого смуглого человека, учителя танцев по профессии, Ондрейка разместил у Газдиков в комнате для гостей, окно которой выходило во двор с высокой вишней.

Этот лейтенант обладал изящными манерами, он угостил хозяина голландской сигарой, но все же очень огорчил его тем, что в интересах безопасности приказал срубить вишню.

Увидев, как пилят его любимое дерево, которое весной бывало обсыпано цветами, Газдик заплакал. Если бы не чувство неловкости, он пошел бы жаловаться командиру. Но ограничился тем, что принял аспирин, ибо у него ужасно разболелась голова, и улегся в постель, где принялся размышлять, что будет, если из-за немцев ему придется изменить свой распорядок дня.

Появление немцев в Погорелой вызвало сильное сердцебиение у нотариуса Шлоссера. Зачем он остался здесь, зачем? Надо было ему уехать в Бистрицу, та наверняка удержится. Ведь он член революционного национального комитета, а таких немцы вешают. Последней его надеждой оставался Ондрейка, с которым он помирился. Но для большей уверенности нотариус вывесил в канцелярии портрет Адольфа Гитлера, а в столовой на круглый столик положил свой Железный крест, который однажды уже брал с собой в горы…

Но ни к нотариусу, ни к Захару, ни к доктору Главачу Ондрейка не привел офицеров на постой.

Декан, возвращаясь домой, проходил мимо дома Захара. Выражение его пухлого, по-детски нежного лица было спокойным. Но глаза были какими-то грустными. Он исповедовал глухую Бартичку, а немцы ни с того ни с сего застрелили ее, когда она возвращалась с поля.

«Они пришли нам помогать, зачем же расстреливать людей?» — беспрестанно вертелось у него в голове, но, когда к нему обратился Ондрей Захар, который стоял на крыльце улыбаясь, и сказал, что уж теперь-то наконец наступит порядок, декан успокоился. Порядок требует и невинных жертв. Лес рубят — щепки летят.

На приветствие старого Приесола, проходившего мимо компосесората, он не ответил. Старый Приесол как раз шел с собрания, состоявшегося у Пашко, где коммунисты распределили обязанности на время оккупации, решили, кто должен остаться в селе, а кто уйти в горы. Он обошел уже всю деревню. Расспрашивал людей, где сколько стоит немцев, много ли у них пулеметов, если ли посты на задворках, как тогда, когда против партизан посылали словацких солдат.

Он долго стоял на площади, считая грузовики. Как раз тогда Ондрейка объявил по местному радио, что через полчаса все мужчины Погорелой в возрасте от шестнадцати до шестидесяти лет должны явиться с кирками или лопатами.

— Я своего старого не пущу! — крикнула за его спиной Плавкова, сердито сверкнув маленькими глазками. Она скрестила руки на груди и принялась жаловаться Приесолу: — Ну и гады же эта немчура! Их и не поймешь. Ввалились ко мне на кухню трое, те, что у нас на постое, и давай пальцы сосать и пуговицы на шинели дергать. Я подумала было, что они с ума сошли. А один, такой коротышка, толстый, сперва стал блеять, а потом мычать, как корова. Это они молока хотели… Ну а бесстыжие какие, право слово бесстыжие! В кальсонах бегают по сеням, а один прямо в ведро, извините за выражение, передо мной…

Приесол наблюдал за двумя немецкими офицерами, которые вместе с Ондрейкой торопились к сельской управе. Когда они прошли мимо, он нагнулся к Плавковой и прошептал ей на ухо:

— Они не только бесстыжие, звери они, а уж воображают о себе! Нас считают нищими…

Потом он поспешил вниз по улице и исчез в дверях здания лесного компосесората, в растворенном окне которого показалась светловолосая головка Милки Пучиковой. Вскоре партизан в лесной сторожке «На холме» снял телефонную трубку и записал подробности о положении в Погорелой.

Уже смеркалось, когда на площади собралось человек триста с лопатами в руках. Ондрейка ходил с барабанщиком и полицейским, у каждого двора они кричали, чтобы все граждане шли слушать речь немецкого командира. Когда люди столпились на площади, где-то пониже деревни раздались два выстрела. В толпе зашептались, что это наверняка в поле кого-нибудь расстреливают.

На краю тротуара перед банком стоял старый учитель Кустра. С тех пор как глинковцы уволили его на пенсию, он уединенно жил в своем доме, нигде не показывался, но сегодня и он вышел вместе с людьми.

Когда мимо него проходила Марка Приесолова в опущенном до самых глаз платке, он взял ее за локоть и сказал:

— Видите, душа моя, прав был ваш муж. Он, еще даже не видя их, уже знал, что это за палачи.

Марка Приесолова бросила на него испуганный взгляд.

— Что же будет с партизанами, если их схватят? — Она огляделась вокруг и, понизив голос, добавила: — О нашем Янко мы ничего не знаем.

— Не бойтесь, — принялся утешать ее Кустра. — Я хорошо знаю Янко еще со школы. Так просто он не дастся. А потом, помните, справедливое дело всегда победит!

Марка посмотрела на него с благодарностью и тихо сказала:

— Марко тоже всегда так говорил.

— Вот видите! — подхватил учитель. — Людям надо об этом напоминать.

В громкоговорителе что-то зашумело, а потом раздался голос начальника немецкого гарнизона.

Он говорил из канцелярии нотариуса. Мало кто из собравшихся понимал его сердитый лай, но люди слушали его, сжав кулаки, с суровым выражением на лицах. Их ярости не было предела, когда из громкоговорителя раздался перевод речи гитлеровца:

— Ваш пан президент позвал нас, чтобы мы пришли освободить вас от партизанских бандитов, от евреев-большевиков и чтобы мы установили у вас наши немецкие порядки…

9

Эрвин Захар проснулся на узкой лавке у стены и ощупал шишку на голове. От боли он чуть не застонал. Спустив ноги на пол, принялся искать в темноте ботинки. В конце концов он нащупал их где-то в другом углу комнаты, где стояли лавки да под окном с крепкой решеткой были сложены какие-то доски. Он обулся и снова лег на лавку.

Ему показалось, что спал он мало, и он вновь зажмурил глаза. Темно как в гробу, даже не увидишь, сколько сейчас времени. Все же он сунул пальцы правой руки под левый рукав, и вдруг громко заорал:

— Свиньи, забрали!..

На лестнице раздались тяжелые шаги, кто-то застучал в дверь и заревел:

— Ruhe! Maul halten! [24]

Эрвина передернуло. Он быстро сел, а когда шаги удалились, согнулся и подпер голову ладонями. Хоть бы показалась луна, чтобы он мог посмотреть на знакомую улицу, которая ведет к их дому! Но потом махнул рукой, вспомнив, что все равно ночью никто, кроме немцев, не имеет права выходить из домов.

Он припомнил, как попал в комендатуру. Безжалостные звери эти немцы. Солдат, стоявший на посту в коридоре, ни за что ни про что влепил ему оплеуху, так что искры из глаз посыпались и Эрвин свалился на лавку. Оплеуху ему, поэту, более того — почитателю Ницше!

В западню к немцам он попал при смешных обстоятельствах. Уже на следующий день после их прихода в Погорелую к отцу в кабинет явился немецкий лейтенант, которого перед этим Эрвин видел у Блашковича. Лейтенант заявил, что реквизирует для армии все выделанные кожи. Отец застучал кулаком по столу, закричал, что ничего им не даст, и пригрозил, что будет жаловаться майору Райнеру. Лейтенант улыбнулся и ответил, что за товар ему заплатят. Тогда лицо отца прояснилось, он посмотрел на Эрвина и сказал, что это другое дело, продать он, конечно, продаст.

Утром пришел лейтенант с семью солдатами и открыл склад. Склад оказался пустым. Отец замер как вкопанный, не в силах произнести ни слова, а когда лейтенант прошипел: «Что это значит? Вы что, дураком меня считаете?» — отец закричал: «Украли, бандиты! Разворовали целый склад!» Он сам потребовал, чтобы лейтенант обыскал рабочих. Задержали всех, только Беньо удалось ускользнуть через забор. Через два часа лейтенант вернулся: часть кож нашлась в погребе у мастера Беньо. Лейтенант заявил отцу, что на основании подозрений в сотрудничестве с партизанами они задержат Эрвина до тех пор, пока не расследуют дело. Говорят, что он, используя автомобиль, участвовал в партизанской операции в августе.

Целый день его морили голодом, только вечером солдат принес немного горохового супа в армейском котелке и кусок черного хлеба. На допрос его вызвали только на следующий день. Эрвин старался убедить лейтенанта в том, что о кожах ничего не знает, а что касается этой истории с автомобилем, то партизаны принудили его. Допрос прервался, когда фельдфебель шепнул лейтенанту, что привели Беньо…

Снова раздались шаги на лестнице. Щелкнул замок, двери заскрипели, и немецкий солдат с ворчанием втолкнул в камеру какого-то человека. Судя по походке, это был пожилой мужчина слабого сложения. Он тяжело дышал, долго ощупывал стену, потом уселся на лавку и заплакал, всхлипывая как-то по-женски.

— Кто это? — спросил Эрвин.

Незнакомец перестал хныкать, задержал дыхание, как будто проглотил что-то, а потом полным отчаяния голосом произнес:

— А, это вы, молодой хозяин!

— Пан Мрвента?! — в удивлении закричал Эрвин. — А как вы сюда попали?

— Пути божьи неисповедимы, — отозвался из угла Мрвента. — Все из-за этих кож, которые я, как председатель христинского комитета, должен был, дескать, сторожить. Целый день немцы бегали по фабрике, кричали, что всех посадят, и вашему папаше, говорят, грозили. А еще, говорят, лютеране! Как собаку меня били, ногами пинали.

Мрвента застонал и долго тер ребра.

— Да, звери они, — согласился с ним Эрвин.

— Ну, вверим себя господу богу, — вздохнул Мрвента, когда вновь заскрипели двери.

— Захар, heraus! [25] — заревел немецкий солдат и втолкнул в камеру худого, высокого мужчину.

Эрвин быстро собрался, а когда подошел к двери, узкая полоска света упала на лицо третьего заключенного, и Эрвин чуть было не вскрикнул. Это был Пудляк.

Но немецкий солдат схватил его за плечи и вытолкнул в коридор. Он отвел его в бывший кабинет начальника жандармского участка, где расположился немецкий лейтенант. Эрвин остановился у дверей и отвернулся, ибо перед ним посреди комнаты лежал на полу молодой человек в разорванной рубашке и солдатских брюках. Из уголка его рта текла струйка крови. Молодой человек поднял голову, бросил на лейтенанта полный ненависти взгляд и проговорил:

— Ничего я не скажу… А тебя все равно повесят… При последнем слове толстый фельдфебель в очках ударил парня по спине ногой, а лейтенант приказал, чтобы большевистского бандита увели.

Когда молодого человека протащили мимо него, Эрвин вздрогнул: ведь это Йожко Пятка, его бывший соученик.

Лейтенант закурил сигарету, окинул Эрвина строгим взглядом и почмокал губами.

— Партизанам помогал, — произнес он неприятным, монотонным голосом. — Wirklich ein prachtvoller Bandite! [26]

Он уселся за стол, взял сигарету в рот и хлопнул ладонями по коленям.

Эрвин в напряжении следил за его движениями, косясь то на портрет Гитлера, то на фельдфебеля, особенно на его руки. «Какие у него идиотские усики! — подумал он. — Как у Гитлера». Лейтенант пожал плечами и продолжал:

— Если бы это зависело от меня, я бы приказал вас расстрелять. Расстрелять, как того, — он показал рукой на дверь и уставился на Эрвина. — К сожалению, мне приказано вас отпустить. Благодарите своего отца.

Эрвина отвели в коридор, где он должен был подождать до утра. Сердце его радостно забилось. Его отпустят! Он снова будет на свободе! Собственно, по какому праву люди могут отнимать у человека свободу? По какому праву могут его мучать? Если бы он знал за что, то мог бы испытать какое-то чувство. А так?! Он ни рыба ни мясо. Он только наблюдает.

Когда-то он послал в журнал стихотвореньице о красных утренних зорях, а из него сделали коммуниста. Но как он позволил спровоцировать себя? Зачем охранял во время мобилизации тот несчастный мост, где схватили шпиона? Зачем давал Янко машину? А вот Мрвенту посадили неизвестно за что. А Пудляка? За что Пудляка?

Он схватился обеими руками за голову: ведь Пудляк был тогда там, когда лейтенант пришел к отцу. Как это ускользнуло из его памяти? Все просто: Пудляк предупредил партизан, а те опередили немцев. Так немцам и надо. А что с Пудляком? Не отец ли донес на него? Ведь он знал, что Пудляк коммунист. Зачем же он его, черт возьми, держит?

На улице раздались голоса. Эрвин влез на лавочку и через замерзшее окно увидел у каменной стены с навесом немецких солдат. Луч света упал на Йожко Пятку, прислонившегося к стене.

«Фанатик, — решил про себя Эрвин. — Такому легко. А какой это был боязливый мальчик… Что, собственно, мешает этим людям просить пощады? В самом деле, только фанатизм. Интеллигент так не сумел бы…»

Эрвин не понимал, что происходило в душе Пятки. Когда немцы схватили его у Нижней Дубравки, откуда за ним должна была прийти машина, чтобы ехать за кожами к Беньо, Пятка начал сопротивляться, но, увидев против себя пятерых, поднял руки вверх. Может быть, его не застрелят, может быть, удастся выкрутиться. В худшем случае отправят в концлагерь, а ведь многим удавалось бежать, пока их везли. Но когда его начали избивать уже на задворках деревни, хотя он не оказывал им сопротивления, он вспомнил, как был в окопах, как дрался с ними.

И, как бы желая удержать в душе светлые воспоминания о товарищах, взял себя в руки, а когда его отвели на допрос, молчал. Не услышали враги от него ни слова, напрасно мучали. Постепенно боль притупилась, и он, сжав кулаки, уже испытывал чувство гордости оттого, что его не могут сломить, не могут заставить говорить. Он примирился с мыслью о смерти, ее заглушила гордость: он им не поддался, он сильнее их. Ох, как он их ненавидит!

Когда его толкнули к стене и нацелили на него винтовки, он закричал слабым, хриплым голосом:

— Да здравствует…

Больше Эрвин ничего не разобрал, потому что зажал уши и зажмурил глаза. Раздалось два выстрела. Эрвин затрясся в лихорадке и до утра не смог сомкнуть глаз.

Его отпустили, когда начало светать. Проходя мимо дома Линцени, он увидел на дверях листовку и прочитал:

«Смерть немецким оккупантам! Да здравствует Красная Армия!»

Эрвин на минутку остановился. Под надписью ему почудилось худое лицо Йожко Пятки. Ведь Пятка крикнул: «Да здравствует…»

Долго пришлось звонить у двери, прежде чем отец открыл. Он вышел заспанный, в наспех наброшенном на плечи зимнем пальто. Было только пять часов. Отец встретил Эрвина приветливо, но сдержанно.

— Слава богу, что ты дома, — сказал он ему в столовой, когда Эрвин налил себе рюмку можжевеловки. — Пуцик уехал в Братиславу, я думаю, что и тебе, наверное, лучше бы… Там будет спокойнее. Здесь о тебе все раззвонили.

Эрвин нахмурился:

— Ни за что!

Ондрей Захар долго ходил в халате вокруг стола, потом остановился у окна и сказал:

— Ради тебя я ездил в город к майору Райнеру. Сколько же из-за тебя хлопот! Выхлопотал я себе также тридцать рабочих, вернувшихся с работ из Германии.

Потом отец рассказал ему, как немцы схватили Пудляка. Еще вчера, где-то под Брындзовцом. Беньо и Газуха ушли в горы, а вот Пудляку улизнуть не удалось.

— Хочу просить за него, — заметил он, — и за Мрвенту, ведь это самые преданные мне люди.

— Ну а ты не думаешь, отец, что эти кожи — дело Пудляка? Ведь он при этом присутствовал.

Ондрей Захар махнул рукой:

— Да нет, говорил я с ним, — сказал он без особой убежденности, — но в конце концов… — Он завел большие старомодные часы, стоящие на буфете, и добавил: — Пойдем, а то еще простудишься. Ты ложись, поспи еще.

10

Когда немцы отпустили Пудляка, тот проспал как убитый пятнадцать часов. Проснулся он далеко за полдень, съел целый батон колбасы и принялся ходить взад-вперед по своей комнате.

Его допрашивали только один раз. Они не догадывались, что это он под носом у них очистил целый склад кожи. Его подозревали лишь в том, что он хотел бежать в горы. Он выкручивался как только мог. Под Брындзовцом росло много дубов, и он сразу же нашелся: он был там, чтобы посмотреть, есть ли качественная кора для выщелачивания кожи. Газуху с Беньо они, к счастью, не схватили, те уже в безопасном месте. А вот его взяли. Так уж бывает в жизни: кому-то всегда везет, а кому-то нет. Ему никогда не везет, чертовски не везет.

Хорошо еще, что Захар помог ему, иначе кто знает, вышел бы он на свободу! Он подписал обязательство быть лояльным в отношении немцев, и его отпустили. Только завтра они опять что-нибудь пронюхают и могут снова посадить его за решетку.

«Пойду к Захару, — подумал он, торопливо бреясь, — скажу ему прямо, что мне угрожает смерть и что я хочу уйти из Погорелой. Только что он на это скажет, свинья паршивая?»

Он побрился и подошел к окошку. Несколько рабочих скиталось по двору. Новый склад был закрыт, на дверях висел огромный замок.

Когда он пришел к Захару, Ондрей сидел в кабинете и вел серьезный разговор с сыном. Пудляк тихо открыл дверь и заглянул внутрь.

— Входите, входите, — кивнул ему Ондрей. — Не помешает, если и вы узнаете это. Эрвин решил отправиться в Бистрицу.

— Не знаю еще, в Бистрицу ли, — прервал его Эрвин, — может быть, только в долину, в лесную сторожку.

Ондрей, по старой привычке, потянул воротник рубашки, хотя за последний год его шея похудела и воротник не жал. Закурил сигарету, а когда сын заметил, что курение ему вредит, махнул рукой и сказал:

— Я ничего не имею против, пусть Эрвин идет.

Пудляк вытянул свою длинную шею и выпучил глаза. Что происходит с Захаром? Но он не стал долго размышлять о причине неожиданных изменений, воспользовался случаем и сказал, заикаясь от волнения:

— Пан фабрикант, я ведь тоже хочу идти. Пока здесь немцы, мне грозит смерть.

Ондрей Захар заерзал на стуле и исподлобья посмотрел на Пудляка.

— Тем лучше, — сказал он неожиданно, и Пудляк принялся потирать руки от радости. — Можете идти вместе с Эрвином. Придут солдаты, кто-нибудь вас выдаст, а что те знают — для них я никто. Идите в долину, там немцы боятся появляться, и переждите… Как раз перед самым вашим приходом я растолковывал Эрвину одну вещь. Послушайте и вы. Дело идет к тому, что немцы проиграют эту войну, а ждать до последней минуты иллюзорного соглашения Запада с Германией было бы глупо.

Хотя Пудляк был еще перепуган, он едва не рассмеялся. Наконец-то и Захар начал кое-что понимать.

Ондрей и сам удивился, как неожиданно легко высказал он мысль о поражении Германии. Ни Пудляк, ни Эрвин не догадывались, скольких бессонных ночей стоили ему эти слова. Они не видели за ними напряжения, мучительных минут, горьких мыслей, породивших эту легко произнесенную фразу. Они и не старались понять, чем вызвана эта перемена, подобно тому как зрителя в цирке не интересует, скольких усилий стоит жонглеру овладение своим искусством.

В последнее время Ондрея одолевали черные мысли: список коллаборационистов, сомнения Райнера, Жабка, новая власть в Бистрице, неудачи на фронтах и, наконец, русские. Он с восторгом смотрел на серебряные крылья американских самолетов, теперь часто, без помех летавших над Погорелой, и приходил к выводу: вот это сила.

Ондрей продолжал:

— Я уверен, что русские к нам не прорвутся, придут американцы…

Эрвина удивила уверенность отца.

— Почему ты так думаешь, отец?

Ондрей слегка вздрогнул, рассерженный, казалось, вопросом сына. Потом втянул щеки и прищурил глаза.

— Два пути ведут к нам: с запада и с юга, — ответил он, умалчивая, что эту идею заимствовал у председателя правления оружейного завода. — Из Франции и с Балкан. Так что они поторопятся к нам, чтобы прийти раньше русских.

— А вы что скажете об этом? — улыбнулся Эрвин Пудляку и подмигнул отцу. Потом добавил: — Тебе не следовало бы говорить такие вещи в присутствии товарища. Или этот вавилон (так Эрвин в последнее время называл восстание) настолько сблизил коммуниста с фабрикантом?

Пудляк покраснел, а потом смущенно закашлял.

— Ну, вы ведь знаете, — сказал он, — что в вопросах политики мы расходимся.

Ондрей Захар медленно поднялся со стула, подошел к сейфу и открыл дверцу. Открыл ее в первый раз в присутствии сына и бухгалтера. Кроме двух пачек бумаги, пачки сберегательных книжек и каких-то шкатулок, они не увидели ничего особенного. Смысл этого жеста раскрыл сам Ондрей. Он указал рукой на сейф и, гордо улыбаясь, сказал:

— Коммунисты могли бы владеть миром, но им не хватает этого… Чего вы так смотрите? Да, им не хватает капитала. Они не понимают силы капитала.

Пудляк улыбнулся. Улыбка его выражала несогласие.

«Нет, это особенный коммунист, — додумал Эрвин. — Он не такой, как Газуха или Янко Приесол. Да и Луч тоже иной. Ведь между ними имеются различия. Одни говорят с человеком как с равным, другие изолируются, угрожают, как будто в их жилах течет не такая кровь».

Отец прервал ход его мыслей. Он достал из ящика стола голубой конверт, положил его в карман и обратился к Пудляку:

— Вчера я получил анонимное письмо, в котором говорится, что большинство рабочих перестанет работать, если я буду продавать кожи немцам. Требуют, чтобы я посылал ее на партизанскую территорию. Немцы платили прилично, но, если мне хорошо заплатят в Бистрице, я буду посылать им. По крайней мере работа будет продолжаться. Мне абсолютно безразлично, кто заплатит. Договоритесь, пожалуйста, в Бистрице о цене и способе доставки… — Он закашлялся сухим, глухим кашлем, вытер рот платком и погладил кончиками пальцев усики. Немного подумав, добавил: — Лучше всего будет, если вы отыщете Жабку…

Оставшись один, Ондрей принялся ходить как лев в клетке — от стены к стене.

«Может быть, Жабка станет министром, — размышлял он. — Это было бы хорошо. В долине я построю цементный завод и фабрику, буду делать бочки. Нет, никогда дела не шли у меня так хорошо, как они пойдут после войны, когда республика попадет под американский контроль. Ведь американцы тоже не миндальничают с рабочими. Сколько солдат и партизан будут после войны умолять, чтобы я принял их на работу!»

Ленивым движением руки он поднял телефонную трубку и повелительным голосом сказал:

— Барышня, дайте мне доктора Главача!

Да, он должен сказать ему, что русские сюда не попадут, он посмеется над ним, ведь доктор утверждал, что американцы придут только в Чехию, а сюда, дескать, — большевики. Уж наверняка председатель правления военного завода лучше информирован, чем доктор. Перед войной у него были контакты с французскими банками.

Он улыбнулся и закричал в трубку:

— Ну так что, пан доктор? Как вы поживаете? Да, я вернулся… Дела пойдут в соответствии с моими планами, не совсем, правда, но сюда придут те, кого вы не брали в расчет… Да, я говорю, что ваша концепция оказалась ошибочной… Что? Откуда я это знаю? Ну, вы же знаете, что я встречаюсь с людьми, люблю поговорить с умным человеком… — Ондрей громко рассмеялся: — Да, я говорю, что ваша концепция — чушь. Ну ничего, смелее! Не бойтесь, перезимуете… Перезимуете, говорю я, — повысил он голос. — Продержитесь.

11

В лесной сторожке «Слатвинская» на двух кроватях храпели четыре парня. На диванчике под открытым наполовину окошком сидел Эрвин Захар. Он лениво потянулся, потом положил локти на подоконник и принялся смотреть на журчащий за завесой осеннего тумана ручей. Стекла были влажные, и Эрвин решил, что накрапывает дождь.

«Мерзкая погода, — вздохнул он, — хорошо, что тогда я оставил здесь два чемодана со спиртным».

Подумав так, он покраснел. Ему становилось стыдно, когда он вспоминал, что испугался и ушел из Погорелой вместе с такими же, как он, трусами. Тогда разнесся слух, что идут немцы, а они и не появились в деревне. Теперь-то дело обстоит совершенно иначе.

Позавчера он вместе с Пудляком ушел через Верхнюю Дубравку в горы, надеясь, что обретет здесь покой. Но уже в первый день пришли партизаны и принялись выспрашивать его, почему он не с ними. Он сказал им, что скрывается в сторожке от гестапо.

Партизаны забрали бы его с собой, если бы на выручку ему не пришел Пудляк, который сказал, что Эрвин может выполнять определенную работу в революционном национальном комитете. Пишущая машинка у них была, и Пудляк убедил двух других членов комитета, Газуху и Беньо, что Эрвин будет писать обращения и листовки, которые они собирались распространять среди населения, чтобы подбадривать людей. Стоило это, однако, больших усилий, и еще по дороге в Бистрицу Пудляку пришлось убеждать товарищей, что Эрвин не имеет ничего общего с отцом и что немцы его преследовали.

«Так поэт становится писателем», — подумал Эрвин. Но откуда он мог знать, что и здесь, в горах, где нет немцев, не будет нейтральной зоны, где он мог быть совершенно свободным? Если бы он об этом догадывался, то пошел бы в Бистрицу, как этого хотел отец.

Он открыл шкаф, в котором лежали его свитер и домашние туфли. На полке что-то забелело. Он протянул руку: это были книга и стопка газет. По крайней мере, будет что читать. Книга оказалась русско-словацким словарем.

Он лег на диван, укрылся шерстяным одеялом и принялся перелистывать старые номера бистрицкой «Правды». В одном из них были стихи о Сталинграде, подписанные псевдонимом Блеск. «Вот как, он уже пишет военные сводки в стихах!» — ухмыльнулся Эрвин, вспомнив Душана Звару, который в студенческие годы писал под этим псевдонимом. Лесник говорил, что Душан ночевал здесь неделю назад.

Из газет выпали два листка бумаги. Ну да, почерк Душана. Эрвин быстро пробежал взглядом по строчкам и громко рассмеялся. Это был рассказ Душана о какой-то девушке, которая ушла от богатых родителей к партизанам.

«Ведь это о Мариенке, — с изумлением подумал он. — Наверное, он встретился с ней в Бистрице. Смешно, что такая мелочь может вдохновить его».

Второй лист был заполнен какими-то рассуждениями. Эрвин внимательно прочитал их:

«Человек, осуждающий в мыслях силы, движущие людьми, и возвышенный энтузиазм масс, стремящихся уничтожить старые несправедливые порядки и построить счастливую жизнь, вреден уже потому, что он не искра в том пламени, которое сжигает души людей, не капля в море, несущем на своей груди лодки человеческих стремлений, не молния в грозе, сотрясающей старый мир. Человек, чьи безумные мысли претворяются в дела, вдвойне вреден для человечества, и рано или поздно он окажется среди рухляди, рядом с орудиями пытки, плетью и прялкой, сохой, свастикой и гардистским мундиром».

Эрвин задумался:

«Не меня ли имел в виду Душан? Хорошо еще, что для меня он не придумал третью категорию, к которой относятся люди, вредные втройне».

Вдруг ему стало грустно. Не вовремя он родился. Действительно, странная эта эпоха. Она не нуждается в его таланте, не понимает его. Сегодня больше ценятся такие люди, как Пятка. Достаточно смелости и энтузиазма. Фанатики! Но они все-таки знают, чего хотят.

Внизу зазвонил телефон. Эрвин надел тапочки, намереваясь пойти послушать. Его шаги разбудили Газуху. Он натянул брюки и спустился по лестнице за Эрвином, который тем временем взял трубку.

— Да, «Слатвинская»! — закричал он слегка охрипшим голосом. — Милка, ты? Это Эрвин… Ну, что я должен передать? Подожди! — Он оглянулся и скользнул взглядом по Газухе. — Возьми-ка трубку лучше ты…

Газуха долго слушал с важным выражением на лице, а потом закричал в телефон:

— Так, значит, они уже отправились? — Он покачал головой и улыбнулся. — Проворная девушка! — Потом обернулся к Эрвину. По лестнице спускался Беньо, глаза его опухли от сна, лицо было красным. С мансарды раздался голос Сохора:

— Что это? Что надо? Это из Погорелой?

Газуха вытер ладонью лоб и, переведя дыхание, сказал:

— Немцы идут Дубравской долиной, человек триста. Мы должны сразу же уходить к ребятам в землянки.

Как раз в это время перед сторожкой остановился мотоцикл, с него соскочил Феро Юраш. Щеки его впали, глаза горели странным огнем. Он никак не мог прийти в себя после того, как немцы застрелили его дочурку. Он хотел тогда войти ночью в село с гранатами и уничтожить немецких солдат, которые попадутся ему. Имро едва-едва отговорил Юраша от этого.

Газуха хотел было передать телефонное сообщение, но Феро только махнул рукой, грустно улыбнулся и сказал:

— Все знаю. Я еще с двумя был в Верхней Дубравке, а какая-то женщина из Нижней Дубравки послала парнишку на велосипеде, чтобы нас предупредить. Ну что ж, встретим мы их, встретим! — Он хлопнул в ладони и снова сел на мотоцикл.

Сохор, которого из-за болезни перевели из отряда в национальный комитет, использовал каждую возможность, чтобы «пострелять», не обращая внимания на свою лихорадку. И теперь он вместе с другими собрался к партизанам.

Они поднялись на самую вершину, откуда хорошо просматривалась вся небольшая Дубравская долина с лентой ручейка и извилистой дорогой. Кое-где из-за елей выглядывали партизаны.

— Уже приготовились, — сказал Сохор.

Едва он произнес это, как в долине из-за поворота показалась человеческая фигура. За ней вторая, третья… Партизаны уже насчитали тридцать человек, а они все шли и шли.

— Немцы! А ведет их женщина, бестия, — сказал Беньо после долгого молчания, а потом все бросились бежать вверх по склону туда, где залегли партизаны.

Между двумя солдатами, державшими автоматы наготове, шла Милка Пучикова-старшая. Она опустила голову, шла тяжело, по щиколотку утопая в грязи.

Они прошли четвертый поворот. Сюда, в молодой лес, тянувшийся с правой стороны, она ходила за грибами. Под горой попадались опята. Она улыбнулась, вспомнив, как однажды пошла собирать с дочкой малину. Маленькая Милка, торжествующая, прибежала с полной корзинкой мухоморов.

Еще один поворот, за ним уже наверняка будут партизаны. Немцы идут спокойно, ничего не подозревая. Думают, что она ведет их к землянкам. А она ведет их на верную смерть.

Последний поворот уже на расстоянии выстрела. Может быть, через мгновение затрещит партизанский автомат? А что будет с ней? Останется ли она в живых? Что, если бы она не согласилась показать им дорогу в тыл партизан? Наверняка ее сразу же расстреляли бы вместе с остальными, а в лес немцы все равно попали бы. Наверняка нашелся бы кто-нибудь, кто отвел бы их к «Слатвинской». Хорошо, что она согласилась.

Перед ее глазами возникла маленькая деревенька, утонувшая в зеленом море садов, окруженная кольцом пожелтевшего вербняка. На лугу за разрушенной мельницей, залитом ранним осенним солнцем, на расстоянии пяти шагов друг от друга стоят люди и сами себе роют могилы. У каждого из них сын в горах, и каждый сам помогал партизанам. Помещик Фабри с фиолетовым от пьянства носом тянется к уху долговязого немецкого лейтенанта и что-то шепчет ему. Лейтенант выкрикивает, коверкая, фамилии, и люди поднимаются из траншей, опустив голову. Многие сжимают кулаки. «Эмилия Пучик!» — слышит вдруг она и с удивлением оглядывается вокруг. Впервые за три недели услышала она свое настоящее имя. В руке она держит удостоверение на имя Елены Прибишовой. Как им удалось узнать? «Эмилия Пучик!» — кричит во второй. раз лейтенант, а Фабри усмехается, шепчет ему что-то на ухо, и два солдата уже направляются к ней.

О том, что произошло потом, она не хотела вспоминать.

К счастью, к ней подошел четырнадцатилетний Йожко, сын хозяйки, у которой она скрывалась. Едва она шепнула ему, чтобы он сообщил партизанам в Верхней Дубравке, что она отведет немцев к Бравному, как он выбрался из толпы, а когда подходили к Верхней Дубравке, он, запыхавшийся, стоял у забора, опершись о велосипед, и молча кивнул головой в ответ на ее взгляд. Она поняла: все в порядке.

На небе собирались тучи. Лучи солнца прорывались в долину и отражались в лужах на дороге. Пучикова пригладила поседевшие волосы, заплетенные в тугую косу. Мысль, что солдатам придется плохо, ободрила ее.

«Только месть ли это? — мелькнула у нее мысль. — Нет, — ответила она сама себе, — я веду их в западню не только за то, что они хотят меня расстрелять!»

Она завела бы их в пасть смерти в любой момент, когда бы только смогла. Это больше, чем месть, это борьба не на жизнь, а на смерть. Пучиковой овладело чувство гордости: она тоже относится к миллионной армии солдат, партизан, коммунистов, борющихся за то, за что погиб ее Юло.

За последним поворотом у горного потока, спускавшегося, словно водопад, по крутой, поросшей мхом скале, Пучикова остановилась.

— Устала я, — объяснила она солдату.

Он перевел ее слова на немецкий и сразу же после этого приказал ей через минуту идти дальше. Он спросил ее, правильным ли путем она их ведет, спросил уже в десятый раз, все время угрожая ей расстрелом. Она спокойным голосом отвечала, что правильным, не хочет же она, чтобы ее расстреляли.

Беглым взглядом осмотрела она ближайших эсэсовцев. Если уж не миновать ей пули, который из них ее застрелит? Вот этот, обросший, или тот, гладко выбритый, в золотых очках? При первом выстреле из леса она бросится бежать. Ведь деревья недалеко, может, ей и удастся скрыться.

И только она это подумала, как застрекотал пулемет. Застрекотал откуда-то из-за их спины, и сразу же раздались выстрелы с противоположного холма. Два эсэсовца вскинули руки и упали на дорогу. Некоторые спрятались за большую скалу у поворота, а остальные рассыпались, стреляя на ходу.

Стрельба продолжалась минуты две, а потом эсэсовский командир обрел дар речи и заорал:

— Zurück und das Weib likvidieren! [27]

Пучикова только теперь бросилась через дорогу, но в тот же момент затрещал автомат немца с обросшим щетиной лицом.

Она рухнула и, падая, схватилась рукой за ветку высокой ели. По ее лицу струйкой текла кровь. Рука отпустила ветку, и Пучикова осталась лежать в зеленом мху без движения.

Бой продолжался. Через двадцать минут эсэсовцы обратились в бегство вниз по долине. Многие остались лежать на месте. Среди них была и Пучикова. Спокойным и гордым было в смерти ее лицо.