Леди Генри

ГЛАВА 2

Готфрид, глубоко вздохнув, выпрямился и, приспустив стекло, стал вглядываться в предрассветную мглу. Редкие огоньки совсем исчезли и неожиданно за поворотом встала стена деревьев. Крепкий морозный воздух щекотал ноздри, в автомобиле пахло кожей, приборный щиток горел зеленым. Джон провел рукой по лбу, будто желая отогнать тяжкие докучливые мысли. Бессонная ночь, проведенная в пути, отступила на задний план, и Джон взбодрился. Дорога еще несколько раз загибалась, являя новые неразборчивые пейзажи, которые Джон смутно угадывал по неясным признакам; потом ровным скатом устремилась в долину, где на фоне светлеющего неба высились черные башни. Автомобиль проехал вдоль литой решетки и въехал в открытые ворота, украшенные гербом. Потянулась прямая, как стрела, аллея дубов, застывших в выбеленном воздухе; затем открылась обширная освещенная площадка с мраморным заснеженным фонтаном посредине, и автомобиль затормозил у главного входа.

– Вот, мистер Готфрид, наше скромное жилище, – смеясь, сказал Анри. – Надеюсь, вам понравится здесь. Правда, не могу тоже самое сказать о Ричарде. Ну да ладно! Утро вечера мудренее, так ведь, мистер Готфрид? Желаю вам хорошенько устроиться и отдохнуть.

Они вышли из автомобиля; стук металлических дверей прозвучал слишком громко. Они прошли к двери с таким же, как на воротах, гербом, который Джон не успел разглядеть хорошенько.

Тут же створки дверей распахнулись, и на них хлынул свет.

– Доброе утро, Уотсон, – приветливо сказал Анри.

– Доброе утро, джентльмены, – ответил слуга с вытянутым лошадиным лицом, изборожденным глубокими морщинами.

– Мистер Готфрид, Уотсон покажет вам вашу комнату. Обустраивайтесь. Здесь спокойно и хватает ванн. – Он зевнул. – Я не спал всю ночь, кто мог предположить, что двухчасовой прибудет в шесть утра! Проклятые железнодорожники со своими профсоюзами! Хотя и их понять можно. Ну, а теперь я на боковую, и вам советую. Доброй ночи!

– Доброй ночи, Анри.

Юноша сбросил куртку на руки слуге и взбежал по лестнице.

– Идемте, мистер Готфрид, я провожу вас, – почтительно сказал дворецкий.. – Граф ожидает вас у себя, как только вы отдохнёте.

На Джона смотрели спокойные водянистые глаза.

– Желаете перекусить, сэр? Я сейчас же распоряжусь принести вам завтрак.

– Нет… Позже.

– Ну, тогда идемте. Прошу прощения, мистер Готфрид за темноту на лестнице. Наверное, что-то с проводкой. Сегодня ждем электрика.

Уотсон зажег керосиновую лампу, и они стали подниматься. В замке еще царила темнота, острые лучи света раздвигали мрак, и на стены ложились гигантские тени.

– Почему не свечу?

– Простите?

– Я спрашиваю, почему вы не взяли свечу?

– В галерее сильные сквозняки, свеча поминутно гаснет, – с серьезной миной ответил дворецкий.

– Жаль, это добавило бы остроты ощущений. Джону стало легко и весело. Они поднимались по нешироким лестницам, миновали несколько переходов и, раздеваясь, падая на постель, Джон подумал, что в этом старинном замке, наверное, имеется множество тайных ходов, мрачное подземелье с привидениями и такие запутанные коридоры, что, окажись он там, самостоятельно ему нипочем не выбраться на свет божий. В незашторенное окно уже заглядывало утро, снова медленно поплыл снег; хлопья кружились в полном безветрии и опускались на стекло, каменную стену, но Джон уже спал.

Проснулся он поздно, когда холодное и влажное солнце расплылось акварельным пятном невысоко от земли. Небо нависало низко, небо цвета золотистой охры, с желтыми подпалинами у горизонта. Воздух был густ, почти осязаем, на всем ощущалось излучение сонного зимнего солнца.

Джон лежал недвижимо, заведя руки за голову. В эту минуту он был чужд сам себе, предчувствие чего-то большого, значимого не покидало его. Он отдавал себе отчет, что ощущение связано с этим замком; будто он был здесь уже когда-то, пережил некую драму, и сейчас возвращается назад, потому что верен себе. Быть может, это было впечатление от сна, оставившее у Готфрида лучезарное воспоминание. Джон не смог бы его описать, так как погрузился в него, как в вату или облака, но он знал, что свое подтверждение сны найдут в реальных вещах.

Он лениво поднялся, не спеша закурил, долго глядел в окно. Башенки и зубцы восточной стены покрывал снег, отчего, по закону контраста, лес вдали казался черно-синим, рваные края врезались в небо, а пологие склоны имели молочный оттенок. Свет обрисовал форму их тел, их крыльев, и в отблесках казалось, что их окутывал сияющий нимб.

Все это было новым для Готфрида, исполнено величия. В Ланкастере, в городской суете и многолюдности все было не так. Обряды дня… Обряды, и ничего более.

В дверь постучали. На пороге стоял слуга, невысокий стройный юноша, южанин, с косым пробором и широкими бровями.

– Сударь, граф желает видеть вас, – почтительно сказал он.

– Да-да, иду, – приглушенно отозвался Джон. Он уже одевался и никак не мог совладать с запонкой.

Сопровождаемый слугой, Джон прошел полутемный коридор, широкую галерею со странным искусственным освещением, спустился по лестнице, устланной ковром, на второй этаж. Здесь располагались комнаты владельца замка.

Граф был еще не стар, но не мог бы назвать себя человеком, полным сил. Страдая от болезни сердца, он много курил и считал, что жизнь свою положил на жертвенник политики, этой ненасытной, убогой стервы. В двадцать втором году, когда на смену коалиционному кабинету Ллойд Джорджа пришло правительство консерваторов, граф Генри решил, что с него довольно. Вся эта канитель, газетная шумиха вокруг правительства, жесточайшего экономического кризиса, когда промышленное производство сократилось на одну треть, усиление профсоюзом, листовки и требования… Растерянность в правящих кругах. Вот расплата за честолюбивые планы Великобритании! Империалистическая война, священная война, с высокими идеалами!

Все, казалось, было рассчитано верно, и конечный результат – захват германских колоний – казался вполне достижимой целью, а ведь еще у Турции имелись соблазнительные владения на Ближнем Востоке. Граф Генри прекрасно помнил тот теплый ветреный день четвертого августа четырнадцатого года. Гайд-парк был оживлен, полон цветущей публики. На открытой площадке играл оркестр, и ветер надувал белые скатерти, как паруса. В тот день Аде ль, юное целомудренное создание, оказалась рядом и просто ослепила его, и он был счастлив, как никогда. Но именно в этот день Великобритания ввязалась в бойню, объявив войну Германии… В конечном итоге, его страна собиралась не воевать, а только поддерживать союзников. Но германский блок оказался крепким орешком, настолько, что был не по зубам даже России. В итоге, Великобритания демобилизовалась и в состоянии шока подсчитывала потери. Что он мог сделать? Не было никакой войны! Ничего не было! Ведь жизнь, это не только труд, власть, не только деньги. Это – любовь. Простая и сокрушительная истина. Граф был у ног Адели…

Когда в кабинет вошел Джон Готфрид, новым воспитатель Ричарда, граф, до этой минуты погруженный в мрачные, докучливые думы, выпрямился, крупной рукой отодвинул бумаги, лежащие перед ним на столе, и приветствовал молодого человека.

– Добро пожаловать, мистер Готфрид. Мой старый друг и не менее старый банкир, Шуман, рекомендовал вас. Он мне телеграфировал и сказал множество теплых слов в ваш адрес. Могу заверить, что я уже испытываю к вам симпатию. Шуман – человек скептичный, осторожный и не скор на похвалы.

С этими словами граф поднялся, протягивая Джону руку. Это был высокий человек с сутулыми, словно придавленными грузом плечами. Его бледное изрезанное глубокими морщинами лицо, еще сохраняло замечательную зрелую красоту. Взгляд был проницателен, и в то же время в глазах с восточным разрезом читалось страдание.

Подстриженные волосы начали седеть, но седина придавала графу еще более благородный и величавый вид. Вся его фигура, весь образ сочетался с интерьером кабинета: панели красного дерева и мебель в стиле ампир создавали мрачную атмосферу; но над рабочим столом висел морской пейзаж, выполненный в золотисто-охристых тонах: крупные камни темнели под чистой водой, на лодке сушилась сеть, и рыбак в красном чепце курил трубку, поглядывая на облачко, повисшее над горизонтом.

В вазе стояли гвоздики, и серебряная танцовщица застыла в движении.

– Благодарю вас, граф. Мне приятно слышать такой отзыв. Постараюсь оправдать ваше доверие.

– Прекрасно. Мне необходим человек, такой как вы, мистер Готфрид. Послушайте, что я скажу: вам будет непросто. На вас ляжет тяжелая обязанность. Допускаю, вас поставили в известность о характере молодого человека, воспитателем которого вы будете. Его леность невообразима, грубость переходит всякие границы, а его самого, к несчастью, удовлетворяют такие манеры. Увы! Таков мой сын. Эгоцентричен, нервозен, склонен впадать в бешенство, но, Ричард, бесспорно одаренный мальчик. Моя задача, мистер Готфрид, не дать нравственно погибнуть сыну.

– Понимаю вас, сэр Генри. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь мальчику.

– У этого мальчика было уже четыре воспитателя! Меньше чем за год, вообразите себе такое! Вполне достойные люди, но они не могли примириться с выходками Ричарда.

– Могу ли я применять строгость и иметь на то вашу поддержку?

– О, конечно! Вы можете наказывать его со всей строгостью, если он того заслужит.

– Скажите, сэр Генри, а где сейчас Ричард? Граф позвонил. Через минуту вошел слуга, ранее сопровождавший Джона к владельцу замка. Выяснилось, что маленький граф запер свои комнаты, предварительно расколотив чашку для сливок и фарфоровый умывальник, и сбежал. Но он находится в парке, и садовник присматривает за ним.

– Чем это было вызвано? – нахмурившись спросил граф.

– Мистер Ричард недоволен приездом мистера Готфрида. Он заявил, что не покажется в замке, покуда мистер Готфрид не уедет.

– Вот как! Так пойдите скажите господину Ричарду, что мистер Готфрид не уедет и останется здесь ровно настолько, насколько это будет необходимо!

Джон с любопытством посмотрел на графа. Гнев преобразил его: усталые глаза засверкали; он сдвинул брови, отчего морщины стали глубже. И вдруг в этот миг Джон понял всю тоску графа, силу его сожаления, привязанности к сыну.

День выдался смутным и серым. Ричарда, плачущего и дрожащего, удалось-таки водворить в его комнаты, но маленький граф упрямо твердил, что никого не желает видеть, и в первую очередь – воспитателя. К обеду он так и не вышел. Темнело, воздух наливался синевой, будто в окно, выходящее в сад, кто-то неспешно капал чернила. Анри сегодня обедал вне дома, и за обширным столом, покрытым белой набивной скатертью, Джон сидел в обществе графа Генри. Зажглись лампы, и яркие блики света рассыпались на искривленных боках серебряной супницы и чаш. Пахло мясом и специями. Лакей был расторопен. Его белые перчатки порхали то слева, то справа. Граф обстоятельно расспрашивал Джона о Ланкастере, о годах студенчества в Бэдфорде, о войне. Джону нравился этот зрелый, здравомыслящий человек, его спокойная уверенность, разговор. Лишь однажды, когда речь зашла о семье, на лицо Джона набежала тень. Сквозь большие окна он изредка поглядывал в сад. Бархатные кусты подбежали к самым ступеням; стоило только толкнуть дверь, чтобы очутиться в саду, где лежали фиолетовые сугробы по пояс. Строго высились колонны, и на фоне густо-синего неба Джон отчетливо видел отколотую гриву гипсового льва.

Ричард не появился, и перед пустым прибором остался стоять наполненный желтым соком фужер с гербом.

Потом спустилась ночь. Сад совсем скрылся из виду. Джон долго стоял у окна своей комнаты на третьем этаже. Потом нащупал в темноте стул и сел. Странные образы приходили к нему, он знал, что может повториться нервный приступ, и это снова поможет ему ранним утром распахнуть дверь и увидеть улыбающуюся Вики, без шляпы, в мокрых от росы сандалиях, и сжать ее в объятиях. Поможет вдруг увидеть ее белое тело, крепкие груди, которых он касался дрожащими пальцами; он вновь сможет целовать ее гибкую шею, ключицы, крестик на черном шнурке; перекатывать на языке серебряную серьгу, вдетую в маленькое ухо. И все эти мучительные мгновения ощущать запах ее кожи, запах фиалок и молока, ибо Вики еще дитя… О Боже, сколько раз по ночам в пустой постели он плакал от нежности, и сердце его не слышало рассудка, сердце его было как птица…

Джон смотрел во тьму, где опять шел снег.

Утром, когда Готфрид перед зеркалом заканчивал свой туалет, и готовился выйти к завтраку, ему сообщили, что граф вынужден спешно уехать в Слау по важному делу и желает мистеру Готфриду счастливого утра. Сэр Анри еще не возвратился, а юный граф заперся на ключ в своей спальне и не желает выходить.

– Что ж, в таком случае, я останусь здесь. Распорядитесь, пожалуйста, насчет завтрака, – спокойно сказал Джон.

Наступила вторая половина февраля. Начались оттепели. С утра сиял иней, а к полудню на снег ложилась тончайшая ледяная корка. Джон не торопясь шел по аллее, красивый молодой человек с суровым выражением лица и заложенными в карманы пальто руками. День был чист и на удивление мягок. «Истинно английская погода», – подумал Джон. Хотелось раздеться и подставить плечи под бледное февральское солнце. Главная аллея, длинная и прямая как стена, растворялась в снегу, смешиваясь со сверкающими ветвями дубов. Эта плавность, медлительность солнечного света, неземная краса спящего парка питала Джона, он дышал полной грудью. И когда вспорхнула какая-то птаха, и о подтаявший сугроб застучали капли, Джон вздрогнул и улыбнулся. Он стоял в самом центре старого парка, слушая тишину, биение своего сердца, и ему хотелось громко запеть какую-нибудь величавую, торжественную песню, дышать, промокнуть в синем своде небес, хотелось кому-то отдать свои силы и излить на кого-то нежность.

Возвращаясь в замок, Готфрид увидел у фонтана темно-зеленый автомобиль Анри с оснеженными колесами и опрокинутым отражением деревьев в стеклах. Он вспомнил белые краги, молодое лицо с подвижными желваками, то, как уверенно держал себя Анри за рулем на ночной извилистой дороге, и как, взбегая по лестнице в восьмом часу утра, он пожелал Джону доброй ночи. Все это вызвало в нем улыбку.

К обеду он спустился в своем обычном настроении, гладко причесанный, в сером зауженном пиджаке. Анри уже сидел за столом, ловко расправляясь с рыбой.

– Приветствую, господин воспитатель! – воскликнул он. – Все ли благополучно? Хорошо устроились?

– Да, Анри, благодарю вас. Привыкаю к уединению этого места. Совсем по-другому ощущаешь себя. И в конце концов, осознаешь, что такое город. Трясина…

– Трясина, что и говорить!

– А могу я узнать, когда вернется граф?

– Признаться, сам не ведаю. Но примерные сроки, конечно, обозначены. Если ничто не задержит, через два дня отец вернется. Ну, что же вы? Рекомендую, лосось отличный! Уотсона я отослал. Это у отца пунктик насчет этикета. А мне китайские церемонии ни к чему.

– Хорошо провели время в Хай-Уикоме?

– Как сказать… Пожалуй, не особо. Слишком большая компания, шум… Но по-другому там бывает редко. Бридж, триктрак по маленькой. Зато море разливанное всяких напитков. Ничего особенного, – закончил он.

Джон кивнул. Анри, наполняя фужеры вином, поглядывал на него с улыбкой.

– Как ваш ученик? Уже познакомились?

– Нет. Я даже его не видел. Похоже, он избегает встречи со мной.

– Ха-ха-ха! Еще бы! Отец предупредил его, что на этот раз воспитатель будет не чета прежним, и, в случае чего, поколотит. Юный граф усваивает эту информацию. Ну, Бог с ним! Не станем торопить события. А вообще, Ричард хороший парень.

Джон мысленно повторил эту фразу. В тот день он так и не увидел своего воспитанника. Зато Анри водил его на конюшню, где благодушно показы вал свое главное сокровище – статных коней с лоснящимися спинами. Потом Джон долго ощущал на ладонях запах конского пота, запах благородных животных. Он лег в постель в странном настроении, уснул с головной болью и в смутном сне видел полотна какого-то художника с тихим морем и виноградом. Проснулся посреди ночи и долго не мог заснуть. Почему он вдруг вспомнил: в распахнутых воротах, – светлых, но уже помутившихся, – метнувшаяся маленькая фигура в меховой куртке? Он снова уснул на рассвете, и ему снились кони, их черные косящие глаза, гривы, как флаги, тихое ржание в сумерках и какие-то люди у костра…

Потом прошел еще один день. В пятницу Джон вдруг пал духом. В субботу слышал звон колокола, и это его поразило и расстроило, а потом в гостиной горел камин и весь вечер играли пластинки. Джон понемногу читал; Анри развлекал его беседой. Когда зазвонил телефон, и молодой граф вышел, Джон затылком почувствовал чей-то взгляд, и, обернувшись, заметил раскачивающийся шнур светильника. В воскресенье из своего окна Джон видел, как Ричард с няней садится в экипаж, чтобы ехать в церковь. Возвратился граф Генри.

После обеда, где Ричард вновь не появился, граф пригласил Джона в кабинет, куда подали кофе.

– Надеюсь, мистер Готфрид, Анри не дал вам скучать. Я поручил вас его заботам. Анри – моя правая рука. Добрый мальчик, – говорил, посмеиваясь, граф.

Джон сел в кресло, предложенное ему. Они спокойно разговаривали, курили тонкие папиросы, которые граф достал из антикварного ящика, украшенного эмалью и гравировкой. Внизу завелся автомобиль; граф подошел к окну, и вечерний зыбкий свет обрисовал профиль пятидесятилетнего мужчины, еще замечательно красивого: нос с горбинкой и тяжелый подбородок.

В комнате, откуда были видны убеленные башни и зубчатые стены, полускрытые деревьями, на Джона вдруг пахнуло ветром, воочию предстал залив Моркам в шторм, грохот стихии и брызги, брызги… Он сидел на камнях. Его светлый костюм превратился в тряпку, новые туфли были полны воды, а он наслаждался буйством, жизнью. Потом поехал в Ланкастер, зашел в кофейню, и немец-кельнер налил ему портвейна.

– Вот что, мистер Готфрид, я думаю, мы довольно дали времени юному графу побаловаться. Уотсон говорил мне, что он устроил тут за вами настоящую слежку. Ну и довольно!

Граф позвонил.

– Стив, сообщите миссис Уиллис, что я желаю видеть господина Ричарда немедленно, – сказал он вошедшему в кабинет молодому слуге.

Через четверть часа раздались торопливые шаги, и в кабинет порывисто вошел подросток с тонкими чертами лица.

– Вы хотели меня видеть, отец? – спросил он.

– Да, Ричард, мне необходимо с тобой поговорить, – ответил Генри.

Следом за мальчиком вошла дама в розовой блузке, черной юбке, из-под которой торчали полные голени в чулках. Дама была пышнотела, тридцати с небольшим лет, имела цветущий вид – настоящая обывательница.

От быстрой ходьбы она часто дышала, и бант на ее груди вздымался едва ли не до подбородка. Опустив глаза, она приветствовала графа, разговаривая, с сильным валлийским акцентом.

– Итак, мой мальчик, – продолжал граф Генри, – мне необходимо поговорить с тобой и представить нового воспитателя. Он займется проверкой твоих знаний, а также подготовкой к экзамену. Мне нужны результаты, Ричард! Результаты, а не бесконечные жалобы! И теперь при тебе я передаю мистеру Готфриду свою отеческую власть. Будь благоразумен, мой мальчик, и прилежен.

Увидев Джона, Ричард, весь вспыхнув, презрительно посмотрел на него, не удостоив даже приветствия. С его языка уже готова была сорваться какая-то дерзость, но миссис Уиллис положила руку ему на плечо и сжала, да так, что кончики ее белых пальцев покраснели. Ричард сдвинул брови, но взгляд не отвел. Это была странная минута. Ребенок словно испытывал Готфрида.

– Хорошо, отец, я приму ваши слова, как должное, – сказал наконец Ричард, – но у меня вопрос.

– Ну же.

– Вы не рассердитесь?

– Нет.

– Нет, правда, не рассердитесь?

– Не рассержусь, Ричард, говорю же тебе!

– Мистер Готфрид будет проводить со мной все время?

– Да, он будет заниматься с тобой, и занятия эти потребуют немало усилий и времени.

– А миссис Уиллис? Что будет с ней?

– Она, конечно же, останется при тебе, Ричард!

– И будет жить в нашем замке. Так или нет?

– Конечно.

– А! Ну слава богу. Бедняжка миссис Уиллис! Я так волновался за нее, но теперь спокоен! Она останется в замке, будет ловить каждое ваше слово, реветь в своей комнате по ночам, и писать вам любовные письма, которых у нее уже целая стопка.

Дама охнула и залилась краской. Лицо ее сделалось пунцовым, и светлые, подстриженные по моде волосы, только подчеркнули этот отчаянный колер.

Граф сжал губы и нахмурился.

– Ричард, это переходит всякие границы, – процедил он. – Ступайте к себе. Я распоряжусь в конюшне, чтобы две недели вам не давали лошадей.

Маленький граф повернулся, чтобы уйти, но не отказал себе в удовольствии бросить на Готфрида ненавидящий взгляд.

– Черт его принес! – проворчал он.

Все это время Джон с любопытством разглядывал мальчика. Ему стали понятны слабость графа к сыну, его обеспокоенность душевным состоянием ребенка, его терзания. Никогда Готфриду не приходилось видеть такого красивого мальчика. Он был высок и худощав, бледное лицо с тонкими, слегка неправильными чертами обрамляли темные волосы, которые Ричард, похоже упорно не желал стричь. Яркий, четко очерченный рот капризно изгибался, а дикие арабские глаза сверкали гордостью и весельем. Готфрид поразился. Такая внешность казалась идеалом, безумием великого художника. Хотелось, не отрываясь, смотреть на этот образ, и тут же – закрыть лицо руками; что-то демоническое было £о внешности этого ребенка. И все же, в нем прослеживалось что-то подкупающее, какой-то тонкий аристократизм.

– Вот видите! – воскликнул граф с раздражением. – Это – мой сын! Пора, наконец, его приструнить.

– Я готов приступить к воспитанию Ричарда, граф, – спокойно сказал Джон.. – Надеюсь, нашими общими усилиями мы добьемся положительного результата.

– Надеюсь, мистер Готфрид.

– Но скажите, граф, в чертах этого ребенка больше материнского, нежели вашего? Мне он показался замечательно красивым.

– Он копия матери, – вздохнул граф. – Мальчик, немного грубоват… А его мать! Это камея. Обольстительная и опасная.

Джон не заметил, как спустилась тьма. В своей комнате, отложив книгу, он сел у окна. Внутренний дворик был не освещен, зато там, в глубине лежали желтые прямоугольники – в галерее горел свет. Ночь, замок, приоткрытая створка окна. У Джона родилось ощущение, что никогда больше он этого не увидит. Ему решительно некуда было спешить, но он нетерпеливо поглядывал на наручные часы – подарок Вики.

Загадка, но слова графа, брошенные в адрес своей жены, странным образом взволновали Джона. Правда, он не желал себе в этом признаться, но имеет ли это значение? И у графа в тот момент был усталый, несчастный вид.

Летом они с Вики ездили в Лондон. Так пожелала госпожа Холлуорд. Бедной девочке нужно было отдохнуть, развеяться. Ну, и конечно же дать подробный отчет о всех посещенных музеях и увиденных достопримечательностях… Под руку они бродили по Стрэнд, Треднидлстрит, обошли весь деловой центр Лондона, спустились в подземку и, обнявшись, проезжали в грохочущем вагоне по кольцевой. Всюду люди, толпы людей, глаза, которые ни на чем не задерживаются. В этом городе Джон и Вики вдруг стали невидимы, прозрачны, и могли купаться в своих чувствах. Они были отделены от внешнего мира, и жизнь громадного города протекали в разных системах координат, разошедшихся навсегда. Они покупали на улицах газеты; пили холодный лимонад; обошли старый город – такие закоулки, как Сторм-стрит; сидели под оранжевым зонтом в летнем кафе, смеялись и кормили бисквитами голубей. Они были уверены в своих чувствах, их желание крепло с каждой минутой.

– Идем скорее, – сказал Джон.

Вики вскочила и подала ему руку. Они пошли, почти побежали по тротуару, стараясь ни с кем не столкнуться, волнуясь, и Джон в этот миг любил Вики, как никогда. Они заметили свободный таксомотор и сели в него. И всю дорогу до отеля Джон говорил с Вики, стараясь успокоиться, стараясь не глядеть на нее, а она улыбалась и щурилась на солнце, и аромат ее духов уносился в открытое окно.

В номере Джона, где было прохладно и спущены темные шторы, он обнимал Вики, целовал, раздевал медленно, любуясь открывающейся наготой, и едва не зарыдал от нежности, увидев на мягком животе красный след от резинки трусиков. Она приподнялась на кровати и, коснувшись пальцами его голой груди, заглянула ему в глаза. Вот и все, Джон полностью отдался своей страсти. Потом, вытянувшись, они лежали рядом, среди сбитых простыней, с ощущением счастья. Вики была девственницей, и случившееся стало для нее откровением, но ни он, ни она не испытывали чувства неловкости. Когда Вики ушла в свой номер, находящийся этажом выше, чтобы переодеться, Джон лежал в постели, где каждая складка хранила ее аромат, курил, еще не веря, еще боясь поверить…

Джон встал от окна и подошел к зеркалу.

– Это невыносимо! Какая-то бесконечная пытка!

Ему казалось, что он выкрикнул это своему отражению. Он разом повернулся и вышел из комнаты. Бегом спустился вниз, никого не встретив и выскочил на улицу, где опять шел снег. Загадка возникновения и исчезновения чувств – разгадать ее не под силу Джону. Нет, не под силу. Он вдыхал полной грудью ветер, бездумно, стараясь справиться с болью в груди.