Легенды. Предания. Бывальщины

Когда гранит и летопись безмолвны…

— Да мы не за песнями. Нет, и не за сказками. Нам бы предания, бывальщины… Откуда ваше село пошло, кто первый поселился. И что про Петра Первого рассказывают.

— Пожалуйте в избу, — откладывает рубанок серебряный дедушко.

Тогда, в конце шестидесятых, самом начале семидесятых годов, в наших рассказчиках еще угадывалась стать былых гвардейцев конных полков, матросов и пехотинцев первой мировой. От их облика веяло романтикой революционных боев. И уж вовсе въяве была выправка солдат-победителей Великой Отечественной. Таковы они, наши деды, извечные воины, пахари, плотники.

Рядом с ними тихо светились трогательно-простодушные старушки. Всю жизнь в неженском труде прожили они в залесной деревне, лишь по рассказам и ранам мужей, сыновей зная о грозной огромности мира. В нашей памяти — одухотворенные лица исполнителей фольклора. Нам слышны интонации живой их речи. Многим из рассказчиков теперь минуло бы сто лет…

Высокая ответственность легла на тех, кому выпало услышать родное заповедное слово, соединявшее поколения.

Мы[Вместе с автором этих строк в собирании произведений народной несказочной прозы принимал постоянное участие писатель Виктор Пулькин.] прошли дорогами Севера, хранителя общерусской традиционной культуры. Позади — Поморье, Заонежье, Пудога, Каргополье, Вытегорский край. Знакомство с северно-русскими преданиями, былинками, легендами дало ключ к раскрытию мира фольклорной прозы иных мест: Средней и Южной России, Поволжья, Урала, Сибири. Записанные в разное время, эти произведения оказались сродни северно-русским и по глубинному смыслу, и по узору сюжета. Собранные в этой книге воедино, они образуют мозаичную картину, где есть место исторической памяти народа, его верованиям, поэтическому видению природы, его надеждам и чаяниям.

Народ всегда ощущал потребность в сохранении и передаче собственной истории. Живая память о минувшем в человеческом сообществе — залог его единства, жизнестойкости. У жителей каждого села, города, края — своя история, свои рассказы о событиях, происходивших на их «малой» родине, но глубинно связанных с «большой» историей. Эти рассказы принято называть преданиями.

В древности предания осмыслялись как священная история рода. Ее тайны открывал молодому охотнику, воину старейшина. В ранних преданиях содержится ответ на вопросы, поставленные первобытным сознанием: «Откуда мы? Кто первопредок людей, принадлежащих общине?» На вопросы о месте человека в коллективе, в природе, о происхождении промыслов и культурных благ, о способах воздействия на природу был дан ответ в форме мифологических образов, которые мы воспринимаем как художественные.

Содержание древних преданий фантастично лишь с точки зрения современного человека. Согласно им, каждый род ведет начало от предка — животного: медведя, лебедя, щуки… От этого же предка, по представлениям древнего человека, происходят и животные соответствующего вида. Люди и животные — дети одного праотца. Они — кровные братья, способные перевоплощаться друг в друга, и не всегда ясно, где зверь или птица, обернувшиеся человеком, где человек, представший в их облике. Человек видел себя в единстве с природой. Когда первоначальная неделимость людей и природы утратила буквальный смысл, родилось то художественное видение, которое и поныне питает мир народной поэзии, в том числе и мир преданий, быличек, легенд.

Несмотря на фантастичность, эти представления сыграли важную роль в становлении человеческого общества. Люди осознали родственные связи, свое единство, почувствовали весомость своего прошлого. Со временем в предании все отчетливее отражаются конкретные исторические события, проявляются черты конкретных исторических лиц. Однако в этом творческом процессе постоянно присутствует традиция. Через нее осуществляется связь с культурой предшествующих эпох. Она-то и привносит и в образ, и в расстановку персонажей, и в их деяния тот фантастический вымысел, который зародился на заре человеческого бытия.

Совокупность преданий — поэтическая автобиография народа. Торжественно, величаво льются слова летописи, возвестившие о начале Русской земли: «И створиша град во имя брата своего старейшаго, и нарекоша имя ему Киев. Бяше около града лес и бор велик, и бяху ловяща зверь, бяху мужи мудри и смысленн, нарицахуся поляне, от них же есть поляне в Киеве и до сего дне». Об основании Киева поведало задолго до автора начальной русской летописи (XII века) устное древнерусское предание, записанное в VII веке армянским историком Зенобом Глаком.

Сродни общерусскому сказанию бытующие поныне предания о начале «малой» родины — об основании соседних деревень братьями («Основание поздышевских деревень», «Братья-первопоселенцы», «Шихан-гора», «Прошлое деревни»). В разные эпохи воплощают братья-новоселы родовую общину, патронимический коллектив, а то и просто знакомую нам патриархальную семью.

В силу социально-экономических условий деревни на Руси были однодворные, починки, забиравшиеся в глухомань от ордынских наездов. Лишь позднее, к XVII веку, складывается тип деревенского расселения, дошедший до нас. Но на Севере, в Сибири густота заселения была невелика. Это и отразилось в преданиях. В них первопоселенцы двух деревень узнают друг о друге по плывущим по реке свежим щепкам, венику, мусору («Принесло помяло…»), либо по крику петуха («Пенье петухово»), либо по удару топора в лесу («Стук топора»). В этом случае рассказчики передают и радость встречи двух первопоселенцев, долгое время живших вне человеческого общения.

Вслед за деревнями вставали и храмы — деревянные или белокаменные. Без них невозможно представить Русь! И о них, признанных ли всесветно памятниках архитектуры или известных только в ближайшей округе, тоже повествуют тщательно сберегаемые предания. Строительство церквей, часовен, а то и просто крестьянской селитьбы, начиналось с выбора места, при котором, как видно из преданий, дело не обходилось без особого обряда.

Ритуал этот был языческим по своим истокам. Срубленное в лесу строевое дерево отпускали на волю волн либо на произвол молодого неезженого жеребца. Куда попадало таким образом первое бревно, там и строили храм или хоромы. По мере усиления христианизации дерево сочетается с иконой, а нередко и вытесняется ею. Впоследствии доставленная водой или конем икона заменяется чудесно явленной и в этом качестве изображается в фольклоре, а затем и в агиографической литературе. Но соблюдение давнего обряда не исключало творческого поиска зодчих! С какой гениальной естественностью вписаны в раздолье полей, в оправу бора, как единственно верно поставлены над приплеском больших и малых вод не только шатры, купола церквей, но и всякая малая застенчивая деревушка.

В преданиях, повествующих о заселении, освоении края, речь идет и о происхождении названия деревни, села, города. Топоним нередко возникает от имени, прозвища, фамилии первопоселенца или владельца определенной местности — селения, пожни, пашни, промыслового угодья, острова, — связан с родом занятий коренных жителей или новоприходцев, их этническим происхождением. Топонимический мотив предания, часто расцвеченный фантазией, обычно основывается на так называемой народной этимологии, которая, объясняя происхождение названия, подчас не сообразуется ни с какими фактами — историческими, этнографическими, географическими, — равно как и с лингвистическими закономерностями.

С устной летописью, хранящей память о заселении и освоении определенной местности, сливаются предания об аборигенах этого края или иных земель. Неведомый мир, осваиваемый сквозь призму архаических представлений тех времен, казался населенным «дивиими людьми». Есть среди них трехглазые, трехногие и, наоборот, с одним глазом посредине лба, одноногие, ходящие по двое, с песьими головами, с лицами, расположенными на груди, с признаками чудовищных зверей, наделенные способностью к колдовству, перевоплощению. Так и вспоминается русский лубок «Люди дивыя наиденыя царем Александром Македонским». В числе этих «людей» персонаж с тремя головами, одна из которых хоть и антропоморфная, но рогатая и одноглазая, другая — человеческая, третья напоминает змеиную. А вот ксипофаг с тремя головами — двумя человеческими и одной лошадиной, с двумя ногами, четырьмя «руками», одна из которых — лошадиное копыто. И иные чудища…

В качестве аборигенов заселяемых земель в русских преданиях наиболее часто изображается чудь. В образе этого мифического народа воплощены раннеисторические — в значительной степени мифологические — представления о некогда обитавшем на данной территории населении. Чудь в преданиях то белоглазая, то краснокожая («Белоглазово», «Чудин Лист — основатель деревни Лисестров»). Нередко это люди фантастически высокие, сильные. В одних преданиях чудь изображена за мирным занятием: дева-правительница выходит на гору, сучит шелк. В других речь идет о ее воинственности, коварстве.

По мере преодоления остранения, очуждения аборигенов, столь свойственного раннеисторическому мировосприятию, чудь предстает в качестве самых обычных людей. Исчезновение чуди, связанное с переселением ее в иную местность либо с ассимиляцией, находит воплощение в сюжете «чудь в землю ушла», унося свои несметные сокровища. (Мотив этот использован в творчестве Н. К. Рериха.) К преданиям об исчезновении аборигенов можно причислить и древнерусское летописное предание об обрах (аварах).

Уже в образе первопоселенца, основателя деревни, подчас и города обнаруживаются следы различных эпох. В нем могут быть черты предка-родоначальника, вождя, главы патриархальной семьи или самого обычного человека — крестьянина, мастерового, солдата. Более поздний персонаж наследует признаки своего предшественника, нередко такие, которые с современной нам точки зрения могут показаться излишне гиперболизированными. Основатель селения, родоначальник подчас изображается человеком гигантского роста, могучего телосложения, необыкновенной силы. Впоследствии эта традиция закрепилась преимущественно за образом богатыря, силача.

Незаурядная физическая сила требовалась в различных видах трудовой деятельности. Нынешние старики помнят: плохо вооруженный полесовщик брал лося на измор, десятки километров неутомимо преследуя зверя по насту. А каких трудов стоила пахарю его нивка, особенно новая, отвоеванная топором и огнем у дикого леса! Тысячи и тысячи крестьян уходили в отхожие промыслы. Особые условия труда на лесоразработках, сплаве, у бурлаков, в строительстве требовали силы, упорства, выносливости. Эти же качества были незаменимы и на заводской работе, особенно неквалифицированной, нередко выполняемой сезонными рабочими (например, выкатка круглого леса из запани и погрузка пиловочника на корабли на лесозаводах Поморья).

И сложился в фольклорной прозе своеобразный культ физической силы, направленной на добро и созидание, культ сильных людей с кротким нравом, с остро развитым чувством социальной справедливости. Поныне помнят на Урале силача Василия Балабурду, о котором писал Д. Н. Мамин-Сибиряк в 1894 году в журнале «Вокруг света». На Волге добрым словом вспоминают Никитушку Ломова. Поныне жив на Русском Севере своего рода эпос об Иване Лобанове. Прототипом этого фольклорного героя послужил известный русский борец-самоучка Иван Григорьевич Лобанов (1879–1912), родом из Вологодчины.

Предания об Иване Лобанове впитали в себя едва ли не все мотивы фольклорной прозы, связанной с другими силачами — известными и безымянными. Иван Лобанов выносит на себе бревна из лесу. Поднимает и уносит на большое расстояние многопудовую чугунную бабу. Удерживает отходящий от пристани пароход. Перекидывает огромные тяжести. В этом схожи с ним и Василий Балабурда, и Никитушка Ломов. Но Иван Лобанов еще и борец. И в этом отношении он продолжает ряд героев, вступающих в единоборство с врагами-нахвальщиками, подобно юноше-кожемяке, о котором повествуется в начальной русской летописи под 992 годом, или Рахте (Раху) Рагнозерскому.

Еще более схож архангельский богатырь с теми персонажами, которые участвуют в единоборстве как спортивном состязании («Иван Донской», «Силач Андрюша», «Меньшиковы»). Рядом с Иваном Лобановым в преданиях нередко появляется его сестра, как бы дублируя и дополняя образ героя.

Казалось бы, силачи изображены в преданиях как реальные люди, современники рассказчиков. Но эпическое преувеличение их силы, вера в ее чудесное происхождение роднит силачей, родившихся в русской избе, с героями древних мифов. Простодушные наши добры молодцы встают в один ряд с героями античности, такими, как Геракл или Антей, не уступая им ни в силе, почерпнутой у матери-земли, ни в мудрой целеустремленности подвигов.

Сила нужна не только для мирного труда либо удалого состязания. Она требовалась и для борьбы с теми, кто с мечом приходил на обжитую предками, святую для нас землю. В древнерусских преданиях о подвиге молодого киевлянина и о белгородском киселе, помещенных в начальной летописи под 968 и 997 годами, повествуется о набегах кочевников южных степей — печенегов. Они продолжались вплоть до 1036 года, пока князь Ярослав Мудрый не нанес им решительное поражение под стенами Киева.

Тяжкую память оставило о себе монголо-татарское нашествие. Начало его ознаменовано кровопролитной битвой 1223 года на Калке. Затем опустошительные походы на Русь в 1237–1240 годах. По словам предания «Батыева дорога», при появлении несметных вражеских полчищ бледнел свод небес. В условиях подъяремной жизни, когда до победоносной Куликовской битвы (1380) было далеко, герой предания, в отличие от былинного, нередко обрекается на гибель («Чалая могила», «Караульная гора»).

В устной летописи народа нашли отражение и многочисленные факты нападений шведов на северные рубежи Руси в течение XII–XVII веков. Набег шведов на Поморье в 1591 году запечатлело предание «Немецкая щелья», а бесславный поход «каянских немцев» 1611 года к Соловецкому монастырю — предание «Окаменели», которые рассказывают на берегах Белого моря и теперь.

О годах борьбы, которую вел русский народ против польско-шведской интервенции в начале XVII века, в эпоху Смутного времени, поведали потомкам предания «Гришка Отрепьев и паны», «Разорение Кокшеньги», «Панское озеро», «Литовцы на Киваче».

Отголоском Отечественной войны 1812 года стало предание «Как француз приходил». Свое освещение в народной исторической прозе получили эпизоды Крымской войны (1853–1856), в частности, безуспешные подступы английского десанта 29 июня 1854 года и 3 июля 1855-го к поморскому селу Кузомень на Терском берегу Белого моря («Про англичанку»), разграбление врагами Кандалакши 6–7 июля 1854 года («Серебряный колокол»).

В архаических преданиях от врагов избавляются посредством чуда. Непроглядный туман заволакивает селение, оно остается неприметным для Батыева воинства. Внезапно образовавшееся озеро поглощает шайку поляков. Разграбившие церковь шведы окаменевают. Для борьбы с врагом используется военная хитрость. Однако не чудеса и случайности определяют исход борьбы. Победу приносит упорство и самоотверженность. Понимание этого нашло отражение в позднейших преданиях.

В различных уголках России повествуется о том, как местные жители используют природные условия для ведения партизанской войны. Повсеместно бытует предание, в котором крестьянин, взятый врагами в проводники по бурной реке, направляет лодку в пучину водопада. Меняются географические названия, этническая, социальная принадлежность врагов (ими могут быть шведы, поляки, разбойники). Неизменным остается героический поступок крестьянина.

Отзвуки ратных дел наших предков, воплотившиеся в предания, сливаясь, образуют героическое сказание, воинскую повесть о борьбе русского народа с врагами на протяжении всей истории Родины.

Внешние враги в преданиях во многом схожи с разбойниками, жертвами которых оказываются крестьяне, рыбаки, мастеровые. Образ разбойников, как и внешних врагов, вырастает из знакомого нам по мифам персонажа — антагониста, противостоящего мифическому же предку-родоначальнику. Вот почему разбойник в преданиях, особенно архаических, — обладатель магической вредоносной силы. Эта сила может быть персонифицирована в одном лице («Владыка-воин»), либо в трех братьях («Колга, Жожга и Кончак»), либо во множестве («Ходил разбой шайками…», «Богатырь Пашко и разбойники»). Для поддержания магической силы у разбойников существовали, по преданию, обряды, связанные с принесением в жертву первого встречного («Дед Колышек и разбойники»). В поздних преданиях разбой осмысляется как совершенно реальное действие («Воровское городище»).

Борьба с разбойниками изображается зачастую как единоборство героя (нередко обладателя магического предмета или слова) с антагонистом, а позднее как реальная расправа с теми, кто отступил от нравственных законов человеческого общества.

В позднефеодальный период, в условиях усиления крепостного гнета, формируется иной тип разбойника, известного мировой литературе со времен Фридриха Шиллера под названием «благородного». Сущность его поступков определена сложившимися в фольклоре формулами: «у богатых брал — бедным отдавал», «обижал господ, за народ заступался». Эти формулы разворачиваются в живописные сюжеты, которые в разных местностях и при каждом новом исполнении играют своими красками. Народ любуется удалью раскрепощенного человека, отдает должное его находчивости, смекалке перед лицом социальных противников, преследователей, наделяет героя чудесными способностями: пуля не берет атамана, кандалы спадают с него. Посаженный в острог, герой предания «с водой уходит», с птицами улетает. В час гибели атамана его оплакивает сама природа («Ворожеин Артамон»). В северно-русских преданиях это Фома-воевода, в среднерусских и поволжских — Кудеяр и Кузьма Рощин, на Урале славится Васька Журавлев, в Сибири — Криволуцкий. С этими персонажами связаны утопические представления о том, как избавиться от нужды, добиться справедливости, обрести свободу.

Идея социальной справедливости нашла воплощение и в преданиях о расколе. Сюжетную основу этих преданий составило противоборство верхов и низов в Московской Руси второй половины XVII столетия, Выразившееся в ряде народных восстаний, в форму социального протеста вылился и раскол в православной церкви. Историческими прототипами главных персонажей преданий об этой невиданно ожесточенной церковной полемике послужили патриарх Никон (1605–1681) и протопоп Аввакум (1620 или 1621–1682) — крупнейший писатель Древней Руси.

Они, земляки-нижегородцы, выходцы из социальных низов, при расколе русской церкви стали ярыми идеологическими противниками. Символом реформ, проведенных патриархом с целью централизации церкви, укрепления феодального государства, было исправление по греческим образцам богослужебных книг, изменение церковных обрядов, принятие троеперстного — вместо прежнего двуперстного — крестного знамения («Никон»). Двуперстие служило символом сопротивления для тех, кто не согласился с нововведениями и отныне прослыл раскольниками. «Старая вера», несмотря на свою, казалось бы, религиозную оболочку, воплощала приверженность национальным традициям, верность антифеодальным настроениям значительной части населения. Отсюда стремление вождей раскола опереться на силу крестьянских восстаний. Это нашло отражение в предании о встрече Аввакума с Разиным. Факт такой встречи документально не подтвержден.

Дальнейшие события нашли преломление в преданиях «Проклятие Никона», «Сожжение протопопа Аввакума». Проклятый церковным собором (1666–1667), мятежный протопоп сам яростно проклял этот собор. Вместе с ближайшими соратниками, Епифанием, Аазарем и Федором, он оказался в пустозерской тюрьме (до этого Аввакум был в ссылке в Сибири: в Тобольске, Енисейске, Даурии, позднее — на Севере, в Мезени). Непримиримые староверы заживо сожжены в 1682 году.

Наряду с крупными историческими фигурами в преданиях представлены «рядовые» раскольники. Это участники Соловецкого восстания (1668–1676), среди которых и ученики Аввакума, и сподвижники Степана Разина, — факт любопытный и действительно имевший место. Это и жертвы массовых самосожжений — «гарей». В таких актах раскольники видели путь «спасения души» от «печати антихриста» («Гибель староверов»). Это сосланные в далекие, необжитые — чаще сибирские — земли, но и там во многих поколениях не избывшие верности древним обычаям, свободолюбию («Родословная Рыжаковых», «Родословная Чебуниных», «Раскольники при Петре Первом»).

На фоне больших и малых исторических событий, народных движений вырисовываются монументальные фигуры государственных деятелей Древней Руси. Первый из них — Рюрик, родоначальник русской княжеской династии, который княжил в Ладоге, а затем, в 862 году, захватил власть в Новгороде. С ним связаны народные представления о происхождении «даней и податей», об истоках эксплуатации («Юрик-новосел»). Затем перед нами предстает Марфа Посадница, изображенная в момент противоборства с Зосимой — одним из основателей Соловецкого монастыря: незадолго до падения Новгорода (1478) в борьбе за обладание земельными угодьями столкнулись интересы светской и духовной власти.

Цикл преданий посвящен Ивану Грозному (1533–1584). Для изображения его воцарения используется «бродячий» сюжет, связанный в других преданиях с иными именами (с Борисом Годуновым, Петром Первым), основанный на вымысле. На самом деле трехлетний Иван IV наследовал престол отца, Василия III. В преданиях «Воцарение Ивана Грозного», «Расправа с боярами», «Бычья шкура» выражено сочувственное отношение народа к Ивану Грозному как борцу с реакционным боярством, покорителю Казанского ханства (1552). Вместе с тем он осужден за массовые гонения, особенно во время его похода в Новгород (1570), когда ежедневно гибли 1000–1500 человек («Приехал царь Грозный в Новгород», «Казнь колокола», «Царь Грозный и архимандрит Корнилий»). В изображении Ивана Грозного можно проследить архаическую традицию показа царя (вождя) в качестве жреца, мага («Наказание реки Волги»). Веяние нового времени отражает тема борьбы самого царя с колдовством («Сороки-ведьмы»).

Предание о Борисе Годунове (ок. 1552–1605), в основе которого «бродячий» сюжет о выборах царя, не лишено реалий. Имеется в виду его демократическое происхождение, избрание царем на Земском соборе (1598), антибоярская направленность его правления.

Освоен фольклорной традицией и образ Марфы Романовой (ок. 1570 1631) — матери царя Михаила Федоровича. Исторической основой предания послужило то обстоятельство, что в 1601–1606 годах боярыня жила в заонежском селе Толвуя. Сосланная сюда Борисом Годуновым, подвергшим опале весь род Романовых, изгнанница вызвала сочувствие местных крестьян, которые по воцарении Михаила получили привилегии обельных вотчинников. Толвуйский священник Ермолай Герасимов стал ключарем кремлевского Архангельского собора. От него пошла фамилия Ключаревых, бытующая в близлежащих к Толвуе деревнях поныне.

Сын Марфы Романовой, царь Михаил Федорович (1596–1645), изображаемый в предании с позиций раскольников, предвидит якобы последствия пагубного влияния патриарха Никона на своего наследника, будущего царя Алексея Михайловича («Никон»).

Последующие страницы устной летописи надолго останавливаются на деяниях Петра Первого (1672–1725) — центральной фигуры преданий о государственных деятелях России. Ранние предания этого цикла связаны с походами Петра Первого на Азов. Готовясь ко второму из них, закончившемуся взятием Азовской крепости (1696), царь, принимавший участие в обоих походах под именем бомбардира Петра Михайлова, отдает приказ о строительстве флота в Воронеже, а потом и сам работает на верфи («Петр и плотник», «Царь Петр и солдат»).

Особенно запечатлелся в народной памяти приезд Петра Первого на Север в 1/02 году. Через вытегорские, каргопольские деревни путь пролег к Архангельску, затем к Соловкам, от них — к поморскому селу Нюхча. Отсюда с сыном Алексеем, с четырьмя тысячами гвардейцев в сопровождении пяти тысяч местных крестьян он выступает в легендарный поход по дороге, названной впоследствии «осударевой». Через леса, болота они тащат два фрегата. Свершается невозможное: 160-верстный путь от Нюхчи до Повенца преодолен за десять дней. Спущенные в Онего фрегаты по реке Свирь прошли в Ладожское озеро, к истокам Невы. Впереди крепость Нотебург! Осенним утром шведы обнаружили на траверсе крепости русское войско и флот. Исход сражения был предопределен. За этой победой последовали другие. Главная среди них — Полтавская («Петр Первый в Троице-Сергиевом монастыре»).

На каждом из преданий сказался настрой Петровской эпохи: раскованность в поведении героев, юмор в повествовании, изображение исторических событий на бытовом, а то и будничном фоне.

Там, где прошел Петр, навсегда осталась память о деятельном, нетерпеливом «осударе». Здесь он во главе войска тащит фрегаты по суше, там основывает город. Здесь высек за непослушание синюю Ладогу, там срубил священный лес. Здесь для осударя коня увели, там у самого кафтан украли…

Рядом с Петром встают те, чьими трудами мужала Россия, — землепашцы, рыбаки, мастеровые, солдаты. Они постоянно присутствуют в преданиях о Петре Первом, чаще безымянно, но имена некоторых народ сохранил. Это братья Баженины — Федор и Осип — корабелы, поставившие на Северной Двине первую в России купеческую верфь («Петр Первый и Баженин», «Петр Первый на лесопильном заводе при Вавчугской верфи»). Это Никита Демидович Антуфьев — тульский оружейник, родоначальник династии заводчиков Демидовых, организатор строительства металлургических заводов на Урале. Деятельность Демидовых характеризуется народом неоднозначно («О Демидовых и демидовских заводах», «Демидовские брусья»).

Предания помнят и ближайшего сподвижника Петра Первого — Александра Меншикова, демократическое происхождение которого (сын придворного конюха) позволило сказителям включить его имя в традиционный сюжет, где наряду с Петром обычно изображался безымянный кузнец. Народная память запечатлевает драматический момент в жизни Меншикова: ближайший сподвижник Петра после смерти царя сослан (1727) в Березов, где, вопреки преданию, он и скончался (1729).

Научные устремления Петровской эпохи воплощены в образе другого «птенца гнезда Петрова» — Якове Брюсе. Освоенные фольклорным сознанием, они вылились в сюжеты о создании человека «из цветов», о воскрешении его с помощью живой воды, в основе которых — древнее представление о четырех мировых элементах: земле, воде, огне, воздухе — и о происхождении каждого человека по преимуществу от одного из этих элементов или от определенного их сочетания («Брюс», «Арихметчик»).

При создании сказаний о Петре и его сподвижниках, впрочем как и о многих других исторических лицах, широко используется готовый «строительный материал». Он накоплен традицией, восходящей к изображению вождя доклассового общества (здесь можно увидеть истоки дальнейшей идеализации царя), который учреждает промыслы и ремесла, вводит обычаи, обряды, празднества, устанавливает порядок в общественной и семейной жизни. Позднейший герой не изживает признаков мага-волшебника, обладателя сверхъестественных способностей, ведущих начало от архаического персонажа. Впитывая особенности определенной эпохи, черты конкретной исторической личности, персонаж предания заключает в себе два начала. Одно из них обусловлено традицией, а другое — действительностью. Вследствие этого в нем сочетаются реальное и фантастическое, подлинное и вымышленное, то, что народ видел, и то, что он хотел бы видеть. В результате в преданиях наблюдаются хронологические смещения, несообразности, отступления от фактов. Однако, с другой стороны, благодаря им и раскрывается сущность исторического лица, определяется суждение о нем народа.

Среди преданий об исторических лицах выделяется цикл, связанный с именами русских полководцев.

Символом воинской доблести защитников Древней Руси стало имя Александра Невского (1220–1263). Предания о нем, к сожалению, до наших дней в живом бытовании не сохранились, зато ими пронизано «Житие Александра Невского», повествующее отнюдь не о христианском смирении канонизированного православной церковью «святого». Это биография воителя, защитника рубежей Родины в одну из самых грозных эпох. В «Житии» слышны отзвуки ожесточенной битвы, в которую вступили воины княжеской дружины, ратники городского ополчения, дав отпор пятитысячному шведскому войску под предводительством ярла Биргера, вошедшему на ста судах в Неву. Шведы намеревались захватить прилегающие земли, взяв под свой контроль северную часть давнего торгового пути «из варяг в греки». В житии благодарно отражена роль пограничной стражи, состоявшей из воинов союзного Великому Новгороду финноязычного племени ижорцев под предводительством Пелгуя. 15 июля 1240 года захватчики были наголову разбиты. Князь Александр Ярославович получил почетное звание Невского, с которым и вошел в историю. Зримо воссоздается в «Житии» и Ледовое побоище, произошедшее 5 апреля 1242 года на льду Чудского озера. Решительная победа русской рати над немецкими псами-рыцарями обезопасила западные границы Руси, терзаемой в те же годы нашествием с юго-востока.

Новое время дало еще одно славное имя российского воина — А. В. Суворова (1730–1800). Предания, песни, хранящие память о легендарном полководце, человеке истинно русского характера, едва ли не вытеснили фольклорные произведения о других наших военачальниках той поры. Объяснение этому — духовная близость Суворова носителям устно-поэтической традиции, его солдатам, что шли за ним против турок под Тутукаем и Казлуджей, у Фокшан и при Рымнике, штурмом брали Измаил. Впереди были походы против Наполеона — Итальянский, Швейцарский, бросок через альпийские перевалы в 1799-м, предпоследнем году жизни полководца.

В преданиях о Суворове мы не найдем хроники событий: историческая канва его жизни обозначена в них слабо. Вот те немногие эпизоды, что имеют под собой реальную почву: взятие крепости Измаил — 1790 («Суворов и солдаты»); приезд А. В. Суворова на Александровский пушечный завод в мае 1791 года, когда он командовал русскими войсками в Финляндии («Посещение Петрозаводска Суворовым»); опала полководца, имевшая, однако, место не при Екатерине II, а при Павле I в 1797–1799 годах; преодоление альпийских высей («Переход через горы»).

В преданиях этих сохранена та особая атмосфера, которая объединяла полководца и его «чудо-богатырей», тот особенный настрой, который сам А. В. Суворов так ярко выразил в своем наставлении, обращенном к солдатам и названном им «Наука побеждать» (впервые опубликовано в 1806 году).

Наряду с русскими полководцами в преданиях изображены и вожди народных масс, первопроходцы новых земель. К их числу можно отнести казачьего атамана Ермака Тимофеевича (? — 1585). Двадцать лет, сражаясь с кочевниками, провел он в Диком поле. Затем мы видим его на полях сражений Аивонской войны. Но основная заслуга Ермака, признанная историей, оцененная фольклором, — присоединение Сибири к России. Вопреки утверждению предания «О покорении Сибири Ермаком», поход атамана во главе волжских казаков (1582–1585) против хана Кучума был предпринят не по приказу Ивана Грозного, а вопреки ему, хотя в конечном итоге оказался в русле централизаторской политики царя и его преемников.

Фольклорная традиция чутко улавливает идейное сходство, казалось бы, совершенно различных исторических прототипов. Ермак подчас изображается рядом со Степаном Разиным или ему приписываются поступки вождя крестьянской войны, несмотря на то что имя Разина появится на страницах истории через многие десятилетия после гибели Ермака («Ермак Тимофеевич и Стенька Разин»). Популярность Ермака в фольклоре объясняется тем, что он был выразителем народных устремлений к воле, к освоению новых земель. Поход его в Сибирь послужил как бы толчком к заселению этого края.[Скрынников Р. Г. Сибирская экспедиция Ермака. Новосибирск: Наука, 1986. С. 178–180, 198–203, 278 и др.]

Предания более позднего времени о вождях народных масс связаны с именем Ивана Болотникова (? — 1608) — предводителя первой крестьянской войны в России (1606–1607). В предании «Гибель Ивана Болотникова», записанном нами в Каргополе, отражен трагический финал восстания. После его подавления Болотников был сослан сюда, в Каргополь, ослеплен и утоплен в реке Онеге.

Самая поэтическая фигура в преданиях этого цикла — Степан Разин (ок. 1630–1671). Этот образ оказывается в фокусе разновременных, многозначных традиций: в нем признаки чародея, колдуна, мага, хранителя «зачарованных» кладов сочетаются с чертами донского казака, удалого атамана, «благородного» разбойника, бунтаря. Лишь в некоторых преданиях намечены штрихи подлинно исторических событий. Это походы Степана Разина с Дона на Волгу, Яик и за Каспий в Персию, предшествующие крестьянской войне (1670–1671). И уже как эпизод этой войны изображается взятие Астрахани, расправа с воеводой князем Прозоровским, сброшенным с крепостной стены. В предании объект расправы — митрополит, сброшенный с колокольни Разиным («Стенька-чернокнижник»). Предания, основанные на анимистических представлениях, пронизаны верой в бессмертие Разина, в его возвращение и в свое время осмыслялись как символ грядущих восстаний и горячий призыв к ним.

Еще позднее в преданиях о вождях народных масс зазвучит имя Кондратия Булавина (ок. 1660–1708) — предводителя антифеодального восстания (1707–1709), его сподвижника Игната Некрасова (ок. 1660–1737). В предании «Смерть Булавина» отражены действительные события на Дону: казаки поднялись против наступления феодального государства на автономию Дона. Конкретно это проявилось в карательной экспедиции Ю. В. Долгорукого, во время которой воевода был убит: в предании — Некрасовым, на самом же деле восставшими во главе с Булавиным. Гибель Булавина осмысляется рассказчиками исторически достоверно — как предательство «домовитых».

После поражения булавинского восстания казаки во главе с Игнатом Некрасовым уходят на Кубань. Позднее (по преданию, вместе с Некрасовым, на самом же деле без него: атаман погиб в 1737 году в бою с царскими войсками) казаки вместе с семьями уходят в Турцию, на озеро Майнос. Во многих поколениях они остаются верными «заветам Игната», хранят язык, веру, обычаи («Уйти от царя да царицы — не измена»). Некрасовцы мечтают о заповедной земле («Корабль из города Игната»), но еще более о своей родной, прадедовской, пока не возвращаются в Россию («Почему плакал царь?»).

И наконец, предания о Емельяне Пугачеве (1740 или 1742–1775), донском казаке, земляке-одностаничнике, продолжателе дела Степана Разина, возглавившем крестьянскую войну 1773–1775 годов.

Вождь народного восстания предстает в преданиях (как то было и в реальности) Петром III, спасшимся от злой жены, вернувшим себе царский престол («О Пугачеве»). В преданиях выражена и социальная сущность борьбы. Для обездоленных Пугачев — «кормилец», «благодетель», «батюшка» («Пугачев в станице Татищевской»), в то время как для помещицы Салтыковой, погубившей, по документальным сведениям, более ста своих крепостных, он грозен даже посаженный в клетку («Пугач и Салтычиха»).

В дальнейшем повествование о ярких личностях, оставивших след в памяти народной, связано с декабристами и революционерами-демократами, — этими заступниками народными, сибирскими узниками, каторжными. Предания о них, хотя и наполненные некоторыми историческими и географическими реалиями, все же выдержаны преимущественно в традиции бытовой сказки, и прежде всего сказки-анекдота.

Независимо от имеющейся в них доли вымысла, предания с художественной достоверностью отражают сущность событий, восприятие их современниками, оценку, данную потомками. Вот почему можно с полным правом утверждать вслед за поэтом древности:

Таким образом, миф о предке-родоначальнике в предании под воздействием нарастающего исторического сознания народа трансформировался в конкретные сюжеты, которые отражают социально-общественную деятельность человека.

И этот же миф, обращенный другой своей гранью к природе, получил развитие в ином жанре фольклора — в быличке и бывальщине. В этих произведениях запечатлелись языческие верования, некогда присущие древнему человеку. В быличке повествуется о случае, происшедшем с самим рассказчиком. В бывальщине — пересказ того, что было с кем-то другим.

Для нас былички и бывальщины, равно как и псевдобылички, развенчивающие веру в сверхъестественное, не реликт былых заблуждений. Это остросюжетные, высокохудожественные произведения, достигающие совершенства в передаче психологического состояния героев — зачастую через мастерски построенные диалоги, через емкие описания близкой, но остающейся непостижимой природы родного края. Эти краткие повествования о народной жизни подчас воспринимаются как поэмы в миниатюре, как баллады в прозе. Так увидеть жизнь может только народ-художник.

Все стихии природы наделены духами — «хозяевами». Вот леший. Он, хозяин лесных зверей, может даровать охотнику добычу или отнять ее. Леший «водит» человека по лесу, иной раз даже губит его. И он же склоняется доброй нянюшкой над оставленным окрай лесной пожни ребенком («Леший-кум»). Не лишен хозяин лесной стихии и человеческих слабостей: он и картежник, и мимо кабака не пройдет. Расставивши ноги по обоим берегам реки, он пытается «попугать» рыбака — и разражается хохотом от мужицкой шутки, отпущенной не растерявшимся крестьянином («Леший и рыбак»).

Таковы же по своему характеру и «хозяева» других природных стихий: горной, водной, огненной. Некогда их было больше. По мере утраты веры в этих духов исчезали и связанные с ними былички, бывальщины.

А вот домашние «хозяева»: домовой, баенник, ригачник, овинник, гуменник, мельничник… У каждого свои владения, но сходные заботы и печали. Быт крестьянской семьи узнаваем в том таинственном, что происходит в подполе — обиталище домового («Свадьба в подполе»). В домовом, заплетающем лошадям косички, теплится любовь крестьянина к своей «животинке» («Малюхонький старичок»).

По мере развенчания языческих божеств происходит снижение их образов. Некогда почитаемые, но теперь переосмысленные, эти мифологические существа предстают подчас в качестве нечисти, чертей, враждебных человеку («Черти молоденькие»). Рассказ о заонежской крестьянке, что за руку вывела милого мужа из чертова царства, напоминает сюжет классического мифа об Орфее и Эвридике, о его путешествиях в загробный мир.

Наряду с духами-«хозяевами», связанными с природой и домом, в быличках фигурируют перевоплощающиеся персонажи — ведьмы, колдуны, покойники. Навеянные древними, зародившимися в первобытном обществе анимистическими представлениями, согласно которым у каждого живого существа и даже предмета есть душа, способная принимать новую форму или возвращаться в прежнее обличье, эти образы сохранились в быличках до наших дней. Однако не чудеса, а земные человеческие чувства привлекают к ним внимание. Вот быличка «Жена из могилы». Ее с полным правом можно назвать поэмой о любви, побеждающей смерть.

Трепетным девичьим чувством, сродни тому, которое живет в народной лирической песне, пронизаны былички о гадании. И если даже «увиденный» тогда суженый в реальной жизни так и не появится, светлое воспоминание об этом бережно хранится всю жизнь («Букет цветов двенадцати сортов»).

Рядом с демонологическими рассказами, вырастающими, как мы видели, из давних языческих представлений, в фольклорной традиции мирно уживается легенда. Персонажи ее вызваны к жизни христианским вероучением. Это Христос, Богородица, апостолы и пророки, святые и странники. Вместе с тем и в легенде продолжает жизнь все та же быличка, осколок мифологических представлений. Правда, иногда даже в рамках одного произведения традиционный персонаж легенды — обычно Николай-чудотворец — вступает в конфликт с традиционным же персонажем былички (например, лешим), защищая от него жертву проклятия. Но чаще они полностью заменяют друг друга. В быличке «Про Егория Храброго» святой — хозяин зверей, как и леший. А Николай-чудотворец так же хранит порядок на «море-океане», как и водяной на своем заросшем травой лесном озерке. Параскева Пятница в праведном гневе на дремлющую за прялкой бабу не уступит ни «запечельной» Маре, ни домовому.

Правда, легенда в большей степени, чем быличка, касается общественного устройства, социальной справедливости, ее нравственно-этических норм. Суть легенды как фольклорного жанра — в утверждении законов народной традиционной морали. Причем независимо от того, совпадают они с постулатами христианского учения или расходятся с ними.

Ознакомившись с историей и верованиями своего народа, отраженными в фольклоре, мы глубоко и благодарно ощущаем «свою историческую преемственность в потоке чередующихся времен». Возможно, что «из чувства этого и вызревает главный гормон общественного бытия — вера в свое национальное бессмертие».[Леонов Л. М. Раздумья у старого камня// Роман-газета. 1987. № 13. С. 3.]