Ленивые хитрецы

Глава двенадцатая
ЧТО ЖЕ ТАКОЕ СЛАВА? ПОСЛЕДНЯЯ ССОРА. ГЕННАДИЙ ПЫЖОВ УЕЗЖАЕТ В МОСКВУ…

Давно уже я не писал ничего в своей тетрадке. Писать было не о чем. Падун, тайга, Пурсей… Обо всем этом я рассказал раньше. Скучно, тоскливо, тяжело. За время ссоры произошла только одна история, но и она не много заняла страниц в моей тетради.

Я вышел из дому и увидел на берегу Ангары толпу людей. Они смотрели из-под ладоней на Падун и о чем-то оживленно разговаривали. «Может, утонул кто-нибудь?» - подумал я и побежал к реке.

- Что тут такое? - спросил я у рабочего в толстых брезентовых штанах и резиновых сапогах.

- А вот, гляди, - сказал рабочий и указал рукой в сторону Падуна.

Среди камней, зарываясь носом в крутые волны, мчалась большая черная баржа. На корме, вцепившись руками в перекладину руля, стоял лоцман. Баржа то исчезала из глаз, то вновь взлетала на волну. Но самое страшное было еще впереди. Баржа должна была проскочить узкие ворота, образовавшиеся в зубчатой каменной гряде. Все замерло на берегу. Было только слышно, как тяжело дышит у меня за спиной рабочий в резиновых сапогах и звенит на песчаной отмели бессильная волна. Мне казалось, будто в эти минуты я стоял рядом со старым лоцманом. Ветер хлестал в лицо, студеная ангарская волна сбивала с ног, валила на мокрую, скользкую палубу. Наверно, так же, как и я, думали и остальные. Каждый мысленно был с отважным лоцманом и говорил ему ласковые, ободряющие слова:

«Держись крепче, бесстрашный человек. Наша возьмет!»

Баржа с цементом проскочила ворота. Лоцман положил руль направо и повел ее наискосок, к Пурсею. Все замахали руками, начали бросать вверх фуражки и кричать «ура». Я тоже не удержался и закричал так, что все зажали уши и оглянулись.

Дома я решил рассказать лоцману о своих планах. Я поставил перед героем чугунок с картошкой, налил чашку чая, размешал сахар и сказал:

- Знаете что? Я решил написать на Пурсее вашу фамилию.

Лоцман перестал есть и недовольно посмотрел на меня.

- Хватит, однако, того, что о Степке пишете, - сказал он. -Мимо забора пройти стыдно.

- Так я ж вам не о заборе говорю. Я говорю: напишу вашу фамилию на Пурсее, рядом с капитаном и механиками.

Лоцман покачал головой. Возле глаз собрались тонкие морщинки, как будто бы он смотрел в солнечную даль и видел что-то очень хорошее и приятное.

- И на Пурсее писать нечего, - сказал он. - Выдумал, однако!

- Почему не надо? - возразил я. - Капитан Королев и механик Черепанов написали, а вы не хотите. Видели,как на берегу руками размахивали и кричали «ура»?

- За «ура», однако, спасибо, а писать не след, - настаивал лоцман.

- Но ведь Королев…

- Ты о Королеве не говори, знаю. Добрый моряк. Сам с ним через Падун переправлялся.

Признаться, такой новости я не ожидал.

- А почему вашей фамилии рядом с Королевым не написали? Забыли?

- Однако, не забыли. Десять душ нас на «Орле» плавало. Разве всех запишешь? И места не хватит.

По-моему, лоцман заблуждался. Если послушать его, так не нужны ни слова, ни геройство, ни памятники… Я сказал лоцману, что он ошибается и у меня об этом совершенно иное мнение. Лоцман улыбнулся и покачал головой:

- Чудной ты, однако, человек! Возьми войну. Сто полков идет в атаку. Тыщи людей бьют врага, не щадя живота своего. Разве ж обо всех напишешь? Скажут: «Отличились войска генерала такого-то». Вот всем и приятно.

- А слава как? Одному генералу?

- Почему одному генералу? Найдут, однако, кто лучше всех сражался. Кому орден пожалуют, кому медаль, а кому и просто: «Спасибо, товарищи солдаты, за службу!» А солдаты стоят в строю, смотрят на красное знамя и отвечают все как один человек: «Служим Советскому Союзу!» Большей чести, чем служить своему отечеству, и быть не может.

Лоцман доел картошку, разгладил двумя руками волосы и спросил:

- А где это Степка?

- Не знаю. Я за ним не хожу.

- Поссорились, однако?

- Мы не поссорились. Просто мы друг друга не понимаем…

Лоцман покачал головой и участливо сказал:

- Эх, Генка, Генка! Тяжело тебе будет жить на свете. Трудный ты человек.

Он сел к окну и начал рассматривать на свет прохудившуюся сеть. Разговор был окончен. Я повернулся и вышел из избы.

Куда теперь идти? К кому? Никто не хочет понять меня. Что плохого в том, что мальчишка пишет дневник? По-моему, надо помочь, поддержать, а не запугивать вениками и презрительно кричать: «Писатель!»

Долго я бродил по берегу Ангары наедине со своими мыслями.

«А что, если пойти к ребятам и начистоту поговорить с ними?» - подумал я.

Нет, пожалуй, говорить не стоит. Ни к чему хорошему это не приведет. Степка хмуро посмотрит на меня и скажет: «Ну что, писатель, взялся наконец за ум?» Может быть, просто прийти и посмотреть, что они там делают? Если у них осталась еще капля совести, они поймут свою ошибку.

Под сосновой горой стояли один возле другого три больших деревянных дома. Вокруг топорщились вывороченные из земли пеньки, валялись свежие сосновые щепки. Два первых дома были совсем готовы, а третий стоял еще без крыши. Возле этого дома я увидел отца. В руках у него весело сверкал топор, рубаха взмокла и прилипла к спине, волосы растрепались и торчали во все стороны как им вздумается. «Странно, что отец работает как рядовой плотник, - подумал я. - Зачем же его назначили бригадиром? Ведь бригадир - это начальник…»

Но где же все-таки Степка, Комар, Таня и Маня?

Я подошел ближе и стал присматриваться и прислушиваться. Ждал я недолго. Дверь в одном из домов открылась, и на пороге появилась девчонка в коротеньком ярком платье и с мокрой тряпкой в руках. Она испуганно посмотрела на меня, как на дикаря с необитаемого острова, и убежала. Была это Таня или Маня, я не знал, но встреча не предвещала ничего хорошего.

Я постоял немного у дома, подумал и распахнул дверь. Все мои противники были здесь. Посреди комнаты, сталкиваясь лбами, ползали на четвереньках Степка и Комар, вокруг стояли лужи мутной воды. Таня и Маня протирали тряпками забрызганные известью окна.

Никто не обратил внимания на мой приход. Ребята усердно работали тряпками и молчали. Такое поведение сразу же нарушило мои планы. Как же можно выяснить наши отношения, если противники молчали, как будто бы набрали в рот воды? Впрочем, если я захочу, тоже могу молчать хоть целую неделю.

Я оперся о дверной косяк и стал смотреть на своих бывших товарищей. (Жаль, что они не видели этого страшного, испепеляющего взгляда.) Скоро, однако, мне надоело таращить глаза. «Взглядами этих упрямцев не проймешь, - решил я. - Надо искать иной выход. Хотите или нет, но я заставлю вас заговорить!» Недолго думая я поддел носком ботинка горку опилок и швырнул их на середину комнаты. Я добился своего. Степка поднялся, бросил тряпку под ноги и сердито спросил:

- Чо тебе, однако, надо?

- Ничо не надо, - съязвил я. - Захочу и буду стоять. Дом не ты строил, а мой отец.

Степка даже побелел от злости. Он отставил в сторону ногу и начал медленно подвертывать рукав на рубашке. Но рукопашной у нас не вышло. Девчонка в ярком платье - Таня или Маня, я не знаю - вдруг соскочила с подоконника и вцепилась в Степкину уже отведенную для боя руку.

- Не надо, Степа! - вскрикнула она. - Не бей!

Степка опустил руку. Таня или Маня прошмыгнула

мимо меня и выскочила за дверь. Я понял, в чем дело. Таня или Маня побежала ябедничать Аркадию. Ну что ж, я не боюсь. Давно уже пора поговорить с этим Аркадием.

Минуты через две на крыльце послышались шаги. Я нервно одернул рубашку и приготовился к встрече. Но это был не Аркадий. В комнату, вытирая на ходу потное лицо, вошел отец. Он приблизился ко мне и совершенно неожиданно, без всяких предупреждений, взял за ухо. Я попытался вывернуться и убежать, но отец еще крепче сдавил мое несчастное ухо и повел из комнаты. Так мы и шли - отец впереди, а я сзади. На глазах у всех рабочих отец провел меня мимо домов и разжал наконец пальцы.

Не разбирая дороги, я бросился вперед. Долго я работал ногами и остановился только возле Пурсея. Бежать дальше было некуда. Внизу, будто в глубоком колодце,темнела Ангара. Поблескивая мокрой корой, неслись течению тонкие бревна.

Я упал лицом в теплую душистую траву. Из глаз полились слезы. Никому, никому я теперь не нужен! Родной отец тащил за ухо, будто провинившуюся собачонку. И Аркадий тоже хорош! Видно, это только в книжках пишут о чутких секретарях комсомольских организаций…

Долго я сидел над Ангарой и с надеждой поглядывал на дорогу. Никто не шел к обиженному, оскорбленному человеку - ни Аркадий, ни отец, ни Степка… Что же делать? Бросить все и удрать к бабушке в Москву? Когда меня здесь уже не будет, отец наверняка скажет: «Не понял я тогда Генку. Не разобрался». Но уже будет поздно… Жаль расставаться с гордым красавцем Пурсеем, задумчивой тайгой, дочерью Байкала Ангарой, но что сделаешь…

А если отец поймет свою ошибку раньше? Может быть, не торопиться, подождать?

Я посидел еще немного, тяжело вздохнул и поплелся домой.

И вот прошел один день, второй, а отец все не разговаривал со мной. Придет, молча поужинает и ложится спать. Даже к стенке отвернется, чтобы не смотреть.

Не замечал меня и Степка. Только лоцман обронит иногда слово-два.

- Прощения, однако, просить надо, - как-то сказал он. - Нашкодил, напакостил и помалкиваешь.

И я решил поговорить с отцом. Как раз и случай хороший подвернулся. Отец сидел на крылечке, курил, задумчиво смотрел вдаль.

Я присел рядом:

- Папа!

- В чем дело? - не оборачиваясь, спросил он.

- Можно с тобой поговорить?

- О чем нам говорить!

- Я тебе хотел сказать… я не виноват…

И вдруг лицо отца налилось кровью и в руке мелко задрожала папироса.

- Ты вот что, - глухо сказал он, - ты уходи от меня. Я тебя видеть больше не желаю!

Отец швырнул папиросу, поднялся и ушел в избу. Дверь за ним громко захлопнулась.

А я остался один. Плакал, кусал губы от злости и повторял:

- Уеду, уеду, уеду!