Леннон

Сеанс шестнадцатый

Я объявил, что покидаю «Битлз». В отличие от псевдоуходов остальных, с моей стороны это было серьезно. Я создал группу, и я же ее разбил. Логично. Я хотел свободы для осуществления наших с Йоко планов. Но Клейн убедил меня не разглашать свое решение. Мы как раз вели переговоры по поводу перезаключения контрактов, так что глупо было сообщать о распаде группы. В то же время ничто не мешало каждому из нас заниматься собственными проектами. За что все и ухватились. Для нас наступил очень странный период. Когда я сочинил Give Peace a Chance, то поставил имена свое и Пола, хотя, по сути, это уже не была композиция «Битлз». Позже я об этом пожалел, но в тот момент не сомневался, что все делаю правильно. Мне было почти совестно, что я живу без них. Совестно, что у меня есть Йоко, а у них — только «Битлз». И в музыкальном плане мы стали слишком разными. Стремление каждого навязать свой выбор другим теперь выглядело абсурдом. Раньше мы все решения принимали единогласно, но те времена безвозвратно миновали. Вместе с тем мы ощущали чудовищное давление, препятствующее распаду группы. Когда мы все-таки расстались, люди чуть с ума не сошли.

Пол хотел снять кино о том, как мы записываем очередной альбом. В результате появился фильм Let It Be («Пусть будет так»), задуманный Полом так, чтобы ни у кого не осталось сомнений, что именно он — лидер группы. Фильм Пола, для Пола и во славу Пола. Нам отводилась роль сопровождающего состава. Он постарался, чтобы Йоко выглядела как можно хуже. Не знаю, почему мы согласились на эту бредовую затею. Мы привыкли работать одни в студии, а тут народу набилось выше крыши. Свет, шум. И мы — ярмарочные уродцы. Или драчливые мартышки из захудалого зоопарка. Это было омерзительно. Хотя какая-то доля истины в этом фильме была — если рассматривать его как хронику нашей агонии. Эта ситуация вдохновила роллингов, и они в честь нашего распада записали Let It Bleed.

Альбом этот мы так и не дописали, потому что он был тупиковый. Впоследствии Фил Спектор — гениальный продюсер — взял из него кое-какие записи и что-то такое из них слепил. Поразительно, как ему удалось превратить это в нечто цельное. Пол, услышавший некоторые свои песни в новой аранжировке, пришел в ярость. Кричал, что его изнасиловали или что-то в этом роде.

После неудачи с Let It Be надо было ставить точку. Но почему-то мы решили: а что, если попытаться сделать еще один альбом? Конечно, эту мысль внушил нам Пол. Фанаты «Битлз» многим ему обязаны. И мы записали Abbey Road. Нам не хотелось думать, что это наша последняя работа. Но альбом пронизан ощущением прощания. Он стал чем-то вроде попытки уйти достойно, хоть на миг подняться на прежнюю высоту. И завершается он композицией The End. Правда, потом мы добавили еще одну простенькую песенку Пола, чтобы избежать дешевого пафоса. Но это уже ничего не меняло. Наступил конец.

Тем не менее не помню, чтобы мы так уж горевали. Каждый из нас понимал, что именно мы совершили, и, пожалуй, испытывал гордость. Да, все рушится, радоваться особенно нечему, но все-таки созданная нами красота существовала, и уже никто не мог ее у нас отнять. Джордж написал для этого альбома две свои лучшие песни. Воздушные песни. Думаю, наше спокойствие объяснялось тем, что мы смирились с концом. Как умирающий, который перестает цепляться за жизнь, и с его лица исчезает судорожное напряжение борьбы. Наше последнее выступление на публике полностью соответствовало этому краткому возврату умиротворения. Мы дали концерт на крыше нашей студии. Как бы импровизированный. Получилось здорово. Прохожие останавливались и задирали головы. К нам снова вернулась магия первых дней. Слух быстро разнесся по кварталу, а потом и по всему городу: «Битлз» выступают! Мы допели одну из песен, люди зааплодировали, и тогда я сказал: «Спасибо! Мы очень рады, что успешно прошли прослушивание!» У меня еще оставалось чувство юмора.

Вышел альбом Abbey Road. Несколько месяцев спустя настал наконец черед Let It Be. Но незадолго до этого взорвалась бомба. Пол объявил, что покидает группу. Да, нам житья не давали всякие юридические заморочки, но я никогда и подумать не мог, что он так с нами поступит. В смысле, уйдет без предупреждения. Я смертельно на него обиделся. Это была моя группа. Он не имел никакого права объявлять, что моей группы больше нет. И — надо же, какое совпадение! — он провернул все это именно тогда, когда выходил его первый сольный альбом. Лучшей рекламы не придумаешь. Он всегда был гением самопродвижения. Сколько бы он ни отпирался, я вечно ловил его на попытках пропиариться. Мне это было отвратительно. Собственно, нам всем это было отвратительно, потому что серьезно затруднило продвижение Let It Be..

Я послушал его альбом и искренне удивился. Ради вот этого? Серятина. Его всегда упрекали в некоторой слащавости, против которой он пытался бороться, сочиняя подчеркнуто роковые песни. Но здесь, видно, инстинкт взял свое. Он сказал, что намеренно сделал облегченный альбом. Может, правда. Что нас с ним всегда отличало друг от друга, это боль. Меня поражают люди, которые каждое утро просыпаются счастливыми. Пол — гений, это бесспорно. Живое доказательство того, что бывают счастливые гении. Но та медоточивая хрень, которую он напихал в свой первый альбом, — о нет! Он пел, что, возможно, сошел с ума, но его безумие дублировало мое. Если допустить, что мое безумие хоть на пару минут отпускало меня.

Мы с ним несколько лет не разговаривали. Если и общались, то исключительно посредством песен. И обменивались в них довольно-таки жесткими посланиями. Особенно жесткими с моей стороны. Это была открытая рана. У меня не получалось просто на него наплевать. Мы были связаны на всю жизнь, и молчание между нами было невозможно. Я написал пышущую неподдельной ненавистью песню How Do You Sleep? за ее чудовищные слова мне стыдно до сих пор. Мы стали врагами. Я видел, как люди ужасались грубости, омрачившей образ милых мальчиков «Битлз». В то же время меня не покидает мысль, что мы нарочно провоцировали такую реакцию, лишь бы нас наконец оставили в покое. Как бы там ни было, публика — шокированная, разочарованная и обманутая в лучших ожиданиях — продолжала по-прежнему нас боготворить. Мы достигли верхнего предела божественной безнаказанности.

Я пел о крушении мечты. О том, что потерял веру в «Битлз». Что верю отныне только в Йоко и в себя. Только наши с ней проекты теперь имели для меня значение. Появление Йоко полностью изменило мой взгляд на вещи. После All You Need Is Love я понял, что музыка способна нести политическую нагрузку. Я считал, что должен поставить свою известность на службу общественному благу. Если сотни миллионов фанов пели I Want to Hold Your Hand, почему бы им не запеть песни протеста и гимны миру? Мы с Йоко хотели бороться с войной, стать мистером и миссис Мир. Это было нашей единственной задачей. После «Битлз» мир на земле стал моей группой.

Когда мы провели антивоенную кампанию, желая людям счастливого Рождества, нас тут же обвинили в мании величия. Наш лозунг звучал так: «War is over, if you want it. Happy Christmas from John and Yoko».[14] Нам было плевать, что скажут критики. Мы считали, что нашли простую и красивую формулу. Кажется, чуть раньше я вернул Орден Британской империи в знак протеста против вмешательства Англии в конфликт между Нигерией и Биафрой и поддержки американской войны во Вьетнаме… Ну и добавил к этому юмористическую ноту, выразив возмущение тем, что мой сингл Cold Turkey опускается в чартах. Именно в таком ключе я и намеревался вести борьбу. Отдавая ей все силы, понимая ее серьезность, но в то же время сохраняя некоторую долю шутовства. Я готов был в любой момент показать всем задницу, потому что не хотел превращаться в Ганди или Мартина Лютера Кинга и подставляться под пули убийц.

Все наши действия приобретали отчетливо политическую окраску. Так родилась идея акции Bed-In, «В постели за мир». Мы протестовали против войны, неделю не вставая с постели. В первый раз — в амстердамском «Хилтоне». Люди недоумевали: что это еще за хрень. До нас никто до такого не додумался. Многие смеялись, крутили пальцем у виска, говорили, что мы совсем спятили, что наша затея нелепа, а главное — бессмысленна, но одно то, что мы действительно целую неделю провели в постели, приковало к нам внимание всех камер мира. Так кто остался в дураках? Всю неделю мы говорили о мире и о любви. С девяти утра до семи вечера к нам потоком шли посетители, а потом мы оставались вдвоем, все в той же постели. Мы были счастливы.

Как-то ночью Йоко призналась мне, что всегда знала, что станет знаменитой. Она считала, что в прошлой жизни, в XVI веке, была самураем. Я спросил, добрый ли был этот самурай, и она ответила, что он славился своей жестокостью. Я побыстрее накрылся одеялом. Тогда она шепнула мне на ухо: «Не бойся! Я стала пацифисткой, чтобы искупить грехи моих предыдущих жизней». Мы с Йоко существовали на земле уже много веков.

Ту же акцию мы повторили в Торонто. Хотели организовать еще одну, в Нью-Йорке, но там дело сорвалось. Администрация Никсона уже взяла меня на карандаш. Мы записали Give Peace a Chance, народу было видимо-невидимо, даже один раввин пришел. Песня была выдержана в экуменическом духе. Что тут возразишь? Она быстро превратилась в гимн. Ее запели все демонстранты мира. На наших глазах поднималось что-то огромное. Что-то такое, что уже нельзя остановить. Возрождалась надежда. Мы попытались встретиться кое с кем из политиков. Это было непросто. Нас принял канадский премьер-министр, что мы расценили как безусловную победу. Мы ощущали себя народными посланцами.

Но в первую очередь мы оставались художниками. Йоко снимала кино и устраивала выставки. Я сочинял музыку. В 1971-м вышел мой альбом Imagine. Йоко часто упрекали в том, что по ее вине распались «Битлз», но тогда следовало бы сказать ей спасибо за все наши сольные альбомы. Искусство стало нашим прибежищем. Да, многие поддерживали нас в нашей борьбе, но вражды и насмешек тоже хватало. Как будто рок-звезда не имеет права заниматься делами, волнующими весь мир. Это было время страдания, и я прятался за Йоко, как за крепостной стеной. Ее тело, материнское тело, было той призмой, которая преломляла и смягчала окружающую жестокость. Меня раздирали противоречивые чувства: с одной стороны, ощущение бесцельности существования, а с другой — уверенность, что мы делаем нужное дело. Мир вокруг пришел в движение. Почему в нем не должно найтись места и для нас? И плевать на тех, кто видит в нас только обкуренных утопистов. Хотя нет, не плевать. Мне, наверное, никогда не понять, почему два человеческих существа, лежащих в украшенной цветами постели, способны вызвать такую бурю ненависти.

Все это не улучшало наше внутреннее состояние. Я по-прежнему искал способ обрести душевный покой. И решил стать последователем учения Артура Янова. Это был еще один после Махариши человек, с которым я связывал свои надежды. Я прочитал его книгу о первичном крике, возможно привлеченный названием. Первичный крик — эти слова сразу пронзили меня, вошли в мою плоть. Янов разослал свою книгу всем знаменитостям, предположив, что многие из них страдают от депрессии. И он был прав: слава и депрессия — синонимы. Вот так мы о нем и узнали. Позвонили ему, и он приехал к нам в Англию. Первая встреча меня сильно удивила. Я ожидал увидеть очкастого ботаника, а он оказался красивым мужиком в кожаной куртке. Очень сексапильным, как некоторые нестареющие актеры. В конце концов мы согласились поехать к нему в Лос-Анджелес. Поначалу, правда, поцапались из-за его слишком уж деловой хватки. Он хотел заснять наши сеансы на камеру, чтобы потом огрести кучу бабла, но я не собирался подставляться — нашел дурака. Но, за исключением этого, недели, проведенные там, оказались потрясающими.

Его метод заключался в лобовой атаке на невроз. На сеансах мы чего только не насмотрелись. Некоторые пациенты лежали, скрючившись в позе зародыша, другие сосали палец. Каждый должен был отыскать в себе младенца. Вернуться в детство при помощи крика. Мы выпускали на волю все то, что долгие годы держали в себе. Вопили и орали часами, что лично на меня действовало благотворно. Этот человек оказал на меня сильное влияние. В том числе и в музыкальном плане. Я даже использовал крик в нескольких песнях, например в песне Mother, где наконец выразил свою скорбь по умершей матери. С воплями из меня выходила боль. Ярость и сердце сообщались между собой. И мне стало лучше. Я слушал советы Янова. Впервые в жизни я мог с кем-то обсудить те противоречивые чувства, которые испытывал к своему сыну Джулиану. Он уговаривал меня возобновить с ним отношения. Потом что-то случилось, и мы уехали. Йоко там было плохо. Может, ей не нравилось, что я слишком близко сошелся с доктором. Наша исключительность не допускала чужаков.

После истории с лечением мы окончательно покинули Англию и перебрались в Нью-Йорк. Я обожал Штаты, но и побаивался этой страны. Из памяти еще не стерся психоз, поднятый здесь из-за моих высказываний насчет Иисуса. Но от Англии просто мутило. В Америке мы пользовались гораздо большим уважением. Первые дни в Нью-Йорке смахивали на сказку. Когда мы шли по улице, на нас, конечно, оглядывались, но мы не ощущали на себе тяжести постоянного осуждения. Это был потрясающий период. Мы чувствовали вибрацию города. Прекрасного города. Я познакомился со многими людьми, которыми восхищался, например с Энди Уорхолом. Ну хоть я так и говорю, но на самом деле это он мной восхищался. Я спел с Заппой. Он мне нравился, а над его пародией на Sgt. Pepper[15] я ужасно хохотал. При первой же встрече он спросил, не хочу ли я принять участие в его концерте. Я не раздумывая согласился. Такой он был, Нью-Йорк. Здесь все казалось проще. И все важное происходило в этом городе.

И авангард тоже был тут. Йоко захотела устроить большую выставку, и мы энергично принялись за дело. Как и все творческие люди, она обладала чрезмерным эго. Однако могла повесить у входа такую надпись: «Эта экспозиция — плод трудов бездарной художницы, отчаянно нуждающейся в общении». Мне всегда нравился ее юмор. Выставка прошла с успехом, но Йоко опять — как везде и всегда — чувствовала, что публика ее не полюбила. Йоко очень от этого страдала. Иногда она спрашивала меня: «Джон! Скажи, Джон, почему люди меня не любят?» Один приятель объяснил ей, что это происходит потому, что у нее всегда такой вид, будто она знает больше всех на свете. «Но это же правда, — ответила она. — Я и в самом деле знаю больше всех на свете». В этом вся Йоко.

В Америке ширились протестные движения. Мы хотели приносить пользу, участвуя во всевозможных акциях. Появление на каком-нибудь мероприятии Джона и Йоко всегда было событием. Мы поддерживали феминисток, «Черных пантер» и радикальных активистов, таких как Джерри Рубин. Наша тогдашняя ошибка состояла в том, что нас прибило к самым непримиримым, к тем, кто был одержим революцией. Мы излагали свои взгляды предельно ясно. Мы были стопроцентными пацифистами. Самым ярким событием стал большой концерт в поддержку Джона Синклера. Его поймали с двумя косяками и приговорили к десяти годам тюрьмы. Судя по всему, администрация Никсона решила устроить ему показательную порку. Послать сигнал его единомышленникам. Приближались выборы, и обстановка накалилась. Мне представлялось безумием, чтобы люди захотели избрать Никсона на второй срок. Четырьмя годами раньше, в шестьдесят восьмом, он шел на выборы, обещая покончить с войной, и клялся, что у него уже есть некий секретный план. Ему поверили. Но время шло, а кошмар во Вьетнаме все продолжался. Война уже принесла страшные бедствия, а секретный план так и оставался секретным. Чтобы демократы притихли, он собирался развернуть террор, но не тут-то было. Мы были готовы бороться. Я написал песню в защиту Синклера. Концерт прошел с большим успехом, и правительству пришлось Синклера освободить. Это была настоящая политическая победа. И доказательство тому, что протест может принести реальный результат.

Тогда же начались мои неприятности. Из-за своей активности я попал в первые ряды врагов республиканцев. С учетом популярности было очевидно, что моя деятельность заставит многих избирателей изменить мнение. Я откровенно говорил о Никсоне все, что я о нем думал, а думал я о нем очень плохо. И тем самым поставил себя в довольно сложное положение. Я же не был американским гражданином. И эти сволочи, чтобы иметь основания меня выдворить, раскопали старую историю с моим арестом в Англии за употребление наркотиков. Меня хотели вышвырнуть из страны, где мне было так хорошо. Я ввязался в юридические баталии, которым предстояло длиться годы и которые стоили мне нескольких миллионов долларов. Но у меня был мощный мотив. Я не собирался сдаваться. Если они хотят меня выгнать, то им придется тащить меня за яйца. Они увидели, с каким ожесточением я пускаю в ход все средства, и решили меня запугать. Я пережил настоящий ад. За мной установили слежку. Причем следили не скрываясь, нарочно лезли мне на глаза. Давали понять, что у меня не будет ни минуты покоя. У меня началась паранойя. Они хотели довести меня до ручки, измотать. И у них получилось. Я стал злобным и раздражительным. Как всякий затравленный зверь.

Я ждал президентских выборов, трясясь от страха. Считал дни. Моим единственным спасением было бы поражение Никсона. Как и единственной надеждой на лучший мир. Не знаю, как я вынес тот ноябрь семьдесят второго. В вечер выборов мы были в Лос-Анджелесе, у Рубина. Я напился. Результаты меня просто сразили. Мы с Йоко взглянули друг другу в глаза. Что-то рушилось. Я понял, что меня выдворят. Надо было продолжать борьбу, но сил не осталось. Меня как будто сносило течением.