Леннон

Сеанс пятый

Я — нетипичный пример, отец-домохозяйка. С моей харизмой мне ничего не стоит запустить новую моду. Хотите услышать мое мнение? Будущее мужчины в том, чтобы стать женщиной. Мы должны поменяться ролями. Лично меня это вполне устраивает. Я ощущаю себя женщиной. И одновременно ребенком. Я не могу назвать себя взрослым мужчиной. Я никогда им не был. Слава не позволяла. Физически невозможно быть настолько знаменитым и повзрослеть. У меня никогда не бывает наличных денег, я понятия не имею, что сколько стоит, мне никогда не приходилось бронировать гостиницу или заказывать билет. Я даже телефонные номера сам не набираю. За мной всегда кто-то заезжает, куда-то доставляет, а потом привозит домой. Довольно часто меня даже укладывали в постель. Я человек, которого другие люди перемещают с места на место. Человек, на протяжении последних десяти лет не совершивший ни одного самостоятельного поступка. В активной роли отца я начинаю обретать чувство ответственности, и иногда случается, что у меня появляется собственное мнение, в том числе по хозяйственным вопросам. Это честная формула счастья.

В какой-то момент Йоко захотела, чтобы я стал мужчиной. Для нее это означало, что я должен научиться водить машину. Рассекать по дорогам без шофера. И мы поехали — вместе с Джулианом и Киоко.[6] Ужасное воспоминание. Мы были в Шотландии, следовательно, тонули в тумане. По Шотландии невозможно передвигаться на машине. Надо было ехать в Лос-Анджелес — там дороги прямые и широкие. И все автомобили — с автоматической коробкой передач. Ну не знаю, может, про туман я выдумал. Может, это моя боязнь неизвестно чего превратила шоссе в скопление туч. В какой-то момент мне показалось, что прямо на нас несется другая машина. Я резко свернул. Мы свалились в кювет. Чудом остались живы. К счастью, дети не пострадали, но Йоко на несколько дней попала в больницу. После выздоровления она решила установить остов машины посередине нашего сада. Поскольку она ее не отмывала, то на стеклах так и остались кровавые пятна. Это было произведение искусства. И по утрам, просыпаясь, мы видели зримое доказательство того, что нам удалось выжить.

Слово «выживание», возможно, самое главное в моей жизни. Я не живу, а выживаю, как звезды рока, которые пока не померли. Ну-ка, каковы потери в нашей армии? Брайан Джонс, Дженис Джоплин, Джими Хендрикс, Джим Моррисон… Я назвал далеко не всех. В любом случае, мне отлично известно, что, не будь Йоко, я тоже был бы в этом списке. Она была со мной, когда меня несло неизвестно куда, и от этого все изменилось. Вдвоем умирают редко.

До Йоко я часто бывал одинок. Ребенок, брошенный матерью, вырастает обреченным на одиночество. Вернувшись к Мими после Блэкпула, я снова скользнул в свой стерильный кокон. И постарался погрузиться в забвение. Вы называете это неприятием действительности, верно? Впрочем, дело не в словах. Мне необходимо было найти обезболивающее. Но я придумал кое-что получше: постарался ослепнуть. Носить очки я начал лет с десяти, хотя уверен, что зрение у меня село уже к пяти годам. Не сомневаюсь, что мной двигало подспудное желание затуманить слишком жестокую реальность. Позже я стыдился того, что я очкарик. На первых концертах «Битлз» я никогда не выходил в очках. Самое смешное, что сегодня на большинстве моих карикатур изображение сведено к носу и очкам. С роком это не слишком вяжется. Став постарше, я сдергивал очки, едва выходил за порог дома Мими, так что целые годы моей юности прошли в тумане — я буквально натыкался на предметы. Может, я и артистом-то стал потому, что у меня было свое видение действительности. Я ее сочинял. Все писатели — очкарики, и люди думают, что это из-за того, что они слишком много читают. Я убежден в обратном: благодаря тому что они ни шиша не видят, у них развивается способность к сочинительству.

Я мечтал стать писателем. Своими первыми художественными откровениями я обязан Льюису Кэрроллу, о котором уже упоминал. «Алиса в Стране чудес» — вне всякого сомнения, книга, оказавшая на меня наибольшее воздействие. Во мне возникла и пришла в движение целая вселенная, основанная на единственной вещи, способной принести мне облегчение, — перекройке реальности. В голове рождались истории про монстров и розовых кроликов. Я начал рисовать комиксы, которые прятал в потайных углах своей комнаты. На всякий случай — если Мими на них вдруг наткнется — я писал шифром. Мне не хотелось, чтобы она хоть что-нибудь поняла. И потом, она всегда неправильно толковала мои поступки. Однако охватывавшее меня безумие лишь отражало мое видение города, в котором мы жили, и не более того. Не знаю, может, это было связано с недавно окончившейся войной, но Ливерпуль кишмя кишел хромыми и беззубыми. Бедность бросалась в глаза, подчеркивая окружающее уродство. По ночам мне снились страшные сны, в которых меня со всех сторон окружали какие-то тени и фигуры уличных попрошаек. Мои воспоминания по большей части состоят из кошмаров…

Между тем мы жили во вполне приличном районе. Я рос мелким буржуа — в доме с крошечным садиком. С остальными битлами дело обстояло иначе. Они-то были настоящими пролетариями. Жуткие картины городской жизни я наблюдал вне дома. Дважды в год Мими устраивала торжественный выход. Я принаряжался. Меня не покидало ощущение, что жизнь вокруг бьет ключом. Мы шли на рождественское представление в «Эмпайр». Второй выход происходил летом. Чаще всего — в кино, на диснеевские мультики. Сегодня меня терзает вопрос: как мне удалось прожить столько лет с таким убогим количеством развлечений? Годы и годы смертельной скуки в саду, где сидишь и ждешь, когда захочется пописать, чтобы полить цветочки. Некоторые люди считали меня королем темперамента, но они очень удивились бы, если б узнали, что причиной всему послужило мое долгое вынужденное молчание. Я рос затворником. Целыми днями сидел, ничего не делая, созерцая собственное одиночество. Из этого одиночества я и родился. Кое-кто думает, что, для того чтобы стать артистом, надо читать, писать и наблюдать за окружающим миром. Ничего подобного. Мое воображение уходит корнями в ничто. Артисты рождаются из пустоты.

Возможно, я немного утрирую. В воспоминаниях детство часто видится нам пустыней. Но кое-какие гости к нам все-таки захаживали. У меня были двоюродные братья и сестры. Мы с ними веселились, я паясничал или, наоборот, умничал — в общем, старался как-то выделиться, чтобы показать, что я существую. С родственниками хотя бы не надо было отвечать на вопрос, которым меня пытали все мое детство: «А почему ты живешь с тетей?» Дня не проходило, чтобы кто-нибудь не задал мне этот идиотский вопрос. Что я мог ответить? Что моя мать слиняла, как последняя шлюха? Я не знал, что говорить, и потому молчал или отталкивал дурака, задавшего вопрос. Я еще не дрался, но, думаю, определенная склонность к агрессии появилась во мне именно тогда, из-за чрезмерного любопытства окружающих. Я не понимал, почему людям неймется, почему вечно находятся козлы, которых страшно волнует, что я живу без матери. Позже, в Ливерпуле и особенно в Гамбурге, я нередко ощущал агрессию со стороны других, и эту агрессию — эти слова и взгляды, которые дают понять, что ты не такой, как другие, — я ощущаю и сегодня, и она леденит мне кровь, как назревающее убийство.

Чувство, что я не такой, как другие, значило для меня очень много. Да, я был другой. Я быстро осознал, что я гений. Во мне имелась достаточная доля страдания, необходимая для формирования гения. Не думаю, что, став знаменитым, я изменился: скорее уж изменились другие. Просто целый мир вдруг понял, кто я такой.

Гениальность вначале проявлялась в видениях. Ведь все зависит от способа восприятия. И я стал Джоном в Стране Чудес. В стране, где я был Богом. Это породило во мне чувство всемогущества, и я не собирался его скрывать. Правда, никто не замечал произошедшей со мной перемены. Я-то думал, что она будет бросаться в глаза всем и каждому, но нет, я оставался невидимкой. Гениальность формируется как латентная болезнь. Она съедала меня изнутри, я это чувствовал, но, чтобы она проявилась, требовалось время. Иногда меня охватывал страх, что я схожу с ума. Лежа в постели, я порой шепотом сам себе рассказывал сказки и обливался слезами, не то от смеха, не то от рыданий. Слезы перемешали все мои чувства. Между ними не осталось никаких границ.

Мими все время повторяла, что я дурачок, и началось это еще в детском саду. Я даже куличики лепил сикось-накось. Наверное, я воровал соски или чужие полдники, потому что вскоре меня выгнали. Пришлось тетке подыскивать мне новую песочницу. Помню, что с самого раннего детства нам уже проедали плешь каким-то экзаменом, который ни в коем случае нельзя было провалить. Шестилетнего ребенка стращали тем, что у него будет не жизнь, а дерьмо. Большинство учителей тоже только и делали, что меня запугивали. Когда я подрос, стало еще хуже. Они все смотрели на меня как на идиота. Ну, может, не все, но почти все. В средней школе они надеялись, что я стану врачом или дантистом. Как будто я всю жизнь мечтал целыми днями ковыряться у людей во рту. Но для них это было высшее достижение в жизни. Оргазм профессионализма. Ну ладно, случись так, что я выучился бы на дантиста, я стал бы лучшим дантистом всех времен и народов. Я бы произвел революцию в деле производства мостов. Я собирал бы стадионы зрителей, которые смотрели бы, как я выдергиваю зуб. Я все равно стал бы великим, что бы ни произошло.

Если с чужими я мог выпендриваться, то дома я волну не гнал. Я хотел, чтобы меня любили. Я хотел, чтобы Мими думала, что я ее малютка Джон, и была счастлива. На меня давил груз всех тех жертв, что она приносила, воспитывая меня. Значит, от меня требовалась отдача. Я должен был любой ценой и в той же валюте вернуть ей ее доброту. Быть хорошим мальчиком. Я им и был, несомненно. Мои слабости — а их у меня хватало — были связаны с повышенной эмоциональностью. Я был ранимым ребенком. И сам боялся своей уязвимости. Отсюда и зацикленность на самом себе: я не хотел, чтобы меня еще раз бросили.

Я очень сблизился со своим дядей Джорджем. Он никогда не пытался вести себя со мной как отец, скорее стал мне старшим братом. Мими донимала меня строгостями, а он частенько вставал на мою сторону и служил мне защитой. Между нами установилось настоящее сообщничество. Мы вместе слушали радио, он давал мне пробовать спиртное и даже подарил губную гармошку. Он много путешествовал, много чего повидал, и это меня пленяло. Я очень его любил, да и сейчас люблю. Почему я о нем вспомнил? Потому что именно с ним связано окончание моего детства. Он умер скоропостижно, вот так, ни с того ни с сего. Его кончина стала первой в длинной череде трагических смертей, той череде, что превратила мою жизнь в передвижение по узкой тропе между горами трупов. Да, он умер внезапно, от кровоизлияния в печень. Он был дома, мы с ним разговаривали, я не очень четко помню, как это произошло, но помню, что буквально через несколько минут его не стало. Мими от горя голову потеряла, а я не знал, что делать. Никогда не думал, что она умеет плакать. Даже вообразить себе не мог, что у нее тоже есть сердце и это сердце может кровоточить. Через несколько часов я с одной из своих кузин ушел к себе в комнату. И мы там смеялись. Я до сих пор корю себя за этот смех. Отвратительный смех. Мы сами не знали, чему смеемся, но мы смеялись, как будто смерть ничего для нас не значила. Я был растерян, я не знал, что делать. Произошедшее казалось мне невозможным.

Вокруг Мими толклось очень много народу — родственники, друзья. Но в принципе жизнь очень быстро вошла в нормальную колею. Это было какое-то безумие. Она даже отпускала шутки над еще не остывшим телом мужа. Своим цинизмом я во многом обязан ей. Мне казалось невероятно странным видеть смерть, которая нас не убивала. В это же время у нас немного чаще стала появляться моя мать. Ее присутствие меня смущало. Иногда я даже убегал и прятался в саду, лишь бы с ней не встречаться. А иногда, наоборот, сидел перед ней как идиот, разинув от восторга рот. Мне постоянно вбивали в голову, что я не должен задавать никаких вопросов, поэтому я ничего о ней не знал. Хотя нет, основное все-таки знал: что она живет с Дайкинсом и у нее две дочери. Но где, по какому адресу — не знал. Пока кто-то из приятелей не сказал мне, где они живут. Оказалось, в двух шагах от нас. Это было ужасно: осознать, что все эти годы, когда я смертельно страдал без нее, она была совсем рядом. А я, как любой другой ребенок, сочинял себе сказки, чтобы меня не захлестнула ненависть к родителям. И даже эту оскорбительную правду я преобразовал в хорошую новость: раз мать так близко, то мне ничего не стоит пересечь парк и прийти к ней. Именно это я однажды и предпринял.

Я позвонил в ее дверь. Сердце колотилось как бешеное, как будто я пришел на любовное свидание. Она открыла и уставилась на меня. Не знаю, как описать эту минуту. Она стояла замерев, очевидно захваченная врасплох. А потом вдруг обняла меня и запричитала: «Мальчик мой, мой мальчик, какой ты стал большой». Я не ожидал подобного излияния чувств и постарался не выдать своего волнения. Мне хотелось выглядеть перед матерью мужчиной. Во мне поднималась огромная радость, но радость омраченная. Эта радость меня опустошала. Как она может демонстрировать такую любовь, если ни разу даже не попыталась ко мне прийти? Но она продолжала улыбаться, и я понял, что сейчас не время задаваться вопросами. Лучше просто наслаждаться эти прекрасным мигом. Так говорил мне инстинкт, и его голос заглушил все остальное. Десяти лет разлуки как не бывало. Настоящее своей сокрушительной очевидностью изгнало прошлое прочь. Мы оба поняли это в тот день, я уверен. Я прочитал это в ее улыбке, как и ее облегчение. Больше мы не расстанемся. Она станет центром моей жизни. Для меня наконец-то начиналась вечность материнской любви.