Лев Солнца (Воин Рима - 3)

Пролог

Месопотамия, к северу от города Карры, весна 260 г. н. э. Император моргнул, выходя на яркое солнце. Он, казалось, вздрогнул, когда придворный чиновник назвал его полный титул на латыни: «Император Цезарь Публий Лициний Валериан Август, Пий Феликс, Отец Отечества, Германик Великий, Непобедимый, Восстановитель Орбиса». По знаку вперед подвели коня. Уздечка сияла серебром и золотом, а сбруя была императорского пурпура. Не нуждаясь в подсказках, пожилой император подошел к месту, где его ждал конь. Как много раз за последние несколько дней, он опустился на одно колено, затем на другое. С короткой паузой, которую можно было бы простить человеку его возраста, он опустился на четвереньки, уперевшись локтями в пыль. Казалось, прошла целая вечность. Конь переминался с ноги на ногу и выдохнул, громко разнесшись по тихому лагерю. Солнце припекало спину императора.

Почти тишину нарушил звук шагов другого человека, идущего к лошади. Краем глаза император заметил два пурпурных сапога. Левый сапог был намеренно поднят и надет ему на шею. Как и много раз прежде, его владелец перенёс часть своего веса на сапог, прежде чем заговорить.

«Это истина, а не то, что изображают римляне в своих скульптурах и картинах», – заявил он, затем вскочил в седло, всем своим весом опираясь на свою императорскую подставку. «Я – поклоняющийся Мазде божественный Шапур, царь царей ариев и неарийцев, из рода богов, сын поклоняющегося Мазде божественному Ардаширу, царь царей ариев, из рода богов, внук царя Папака из дома Сасана; я – владыка арийской нации. Вы, могущественные, взгляните на мои деяния и трепещите».

Баллиста, римский полководец из-за пределов границ, с далекого севера, лежал во весь рост в пыли и наблюдал. Его неохотная проскинеза, или поза обожания, поддерживалась стражей и угрозой избиения или чего-то похуже, и её поддержало остальное римское высшее командование. Префект претория Сцессиан, аб Адмиссибус Кледоний, Камилл, командир VI Галликского легиона – все важные персоны, участвовавшие в боевых действиях, – все они были здесь. Мир перевернулся с ног на голову, весь космос был потрясён. Впервые римский император попал в плен к варварам. Баллиста чувствовал негодование и ужас своих комилиций, когда им пришлось наблюдать за унижением Валериана – благочестивого, удачливого, непобедимого императора римлян, восстановителя мира – стоящего на коленях и одетого как раб.

Четырьмя днями ранее Валериан попал в плен. Его предал самый доверенный товарищ, Комес Сакрарум Ларгиционум Макриан Хромой. Всё подстроил комит Священной Щедрости. Его младший сын, Квиет, заманил престарелого императора и его армию в ловушку, а затем бросил их.

Баллиста, прижавшийся животом к земле, разъяренный своим унижением, подумал об отвратительном юноше Квиете, который теперь благополучно вернулся в римский город Самосату, и повторил про себя клятву, которую давал уже дважды: «Однажды, может быть, не скоро, но однажды я убью тебя».

Шапур гарцевал на своём коне, копыта которого топали и лязгали в опасной близости от пожилого человека, лежавшего на земле. Затем сасанидский царь царей провёл коня вдоль ряда своих придворных, вельмож и жрецов и, смеясь, ускакал прочь.

Валериан медленно и тяжело начал подниматься на ноги. Свободно размахивая древками копий, они побуждали комитов августа последовать его примеру.

Поднявшись, Баллиста взглянул на сасанидских придворных. Среди жрецов выделялся персидский юноша, которого Баллиста знал как Багоаса, когда тот был его рабом. Как же повернётся колесо фортуны? Улыбался ли ему юноша из-под чёрной бороды?

Вид Багоаса вернул Баллисту к мыслям о его семье. Добрались ли его бывшие рабы Калгак, Максимус и Деметрий до безопасности? Были ли они теперь в безопасности в Самосате? Или они уже на пути в Антиохию? В Антиохию, где ждали два маленьких сына и жена Баллисты, ничего не подозревая. Боль от мысли о них была почти невыносимой. Баллиста обратился в сердце к верховному богу своей северной юности: Всеотец, Ослепляющий Смерть, Глубокий Капюшон, Исполняющий Желания, рождённый Одином, услышь мою молитву: я отдам всё необходимое, сделаю всё, что потребуется, но позволь мне вернуться к ним – вернуться к ним любой ценой.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Captivus (Восток, весна-лето 260 г. н.э.)

«Каково это — потерять родную землю? Тяжёлая ли это утрата?»

Еврипид, Финикийцы, 387-388

Максимус лежал неподвижно, наблюдая за персами. Они были впереди и ниже него, ближе к середине небольшого высокого луга, где сходились три тропинки. Они были не более чем в сорока шагах от него. Он ясно видел их: в бледном лунном свете люди и лошади казались тёмно-серыми силуэтами. Всего было двадцать один сасанидский всадник. Максимус пересчитал их несколько раз.

Сасаниды были уверены в себе. Они спешились и тихо переговаривались. Они неизбежно мешали. Максимус поднял глаза, чтобы проверить положение серповидной, трёхдневной луны. Ночь была уже почти недоступна. Северная Месопотамия была захвачена персидскими патрулями, и Максимусу и остальным нужно было к рассвету оказаться за стенами Зевгмы. Времени возвращаться назад или искать другую тропу, ведущую с востока на запад через горную страну, не было. Если персы не двинутся дальше в течение получаса, римлянам придётся пробиваться с боем. Это не сулило ничего хорошего. Численное превосходство было втрое. Деметрий никогда не был особенно хорош в бою, а старый Калгак был ранен. Конечно, но это совсем не сулило ничего хорошего.

Медленно двигаясь, почти не поворачивая головы, Максимус взглянул на Калгака. Старый каледонец лежал на левом боку, бережно прижимаясь к перевязанной правой руке. Его большой куполообразный лысеющий череп гармонично сливался с белыми скалами. Максимус любил Калгака. Они были вместе долго – девятнадцать лет, с тех пор, как Максимуса взяли рабом-телохранителем в семью Баллисты. Конечно, Калгак был с Баллистой с самого детства последнего, среди англов Германии. Калгак был крепким человеком. Максимус любил его, хотя и не так сильно, как хорошую охотничью собаку.

Максимус внимательно изучал своего спутника, тёмные линии его морщинистого лба и чёрные лужицы на впалых щеках. По правде говоря, Максимус беспокоился. Конечно, Калгакус был крепок. Но он казался стариком почти двадцать лет назад. Теперь же он был ранен, и последние четыре дня, должно быть, вымотали старого ублюдка.

Четырьмя днями ранее они наблюдали, как Баллиста выехал из окруженной армии, один из пяти комитов, сопровождавших императора Валериана на его злополучную встречу с сасанидским царём царей Шапуром. Они выполнили приказ своего патронуса Баллисты. Двигаясь на запад, императорская группа пересекла периметр на юге и вернулась за восточный склон холма. Небольшая группа всадников – Максим, Калгак и Деметрий, греческий секретарь Баллисты, вместе с восемью далматинскими воинами – не успела далеко продвинуться к северу, как их остановил сасанидский пикет. Максим, единственный, кто говорил по-персидски, выкрикнул пароль, который Баллиста узнал от Квиета, предателя, заведшего римскую армию в ловушку: Пероз-Шапур.

Сасаниды заподозрили неладное. Им было приказано пропустить только один отряд римских всадников, направлявшихся на север с криками «Победа Шапура!», и один уже проехал. Однако они отступили, хмуро глядя на них тёмными глазами и держа руки на оружии.

Максимус и остальные поскакали дальше. Не слишком быстро, чтобы не создать впечатление, будто они бегут, но и не слишком медленно, чтобы не показалось, будто они выставляют себя напоказ. Вопреки инстинкту самосохранения, они ехали лёгким галопом.

Позади них, в развевающейся мешковатой одежде, на лошади, вздымавшей клубы пыли, промчался по равнине одинокий всадник. Он пришпорил персидский пикет. Раздались жесты и крики. Жители Востока били сапогами по бокам лошадей. Из их уст вырвался высокий, пронзительный крик. Погоня началась.

Максимус и остальные, изо всех сил стараясь выскочить из долины слёз, не заметили, как Валериана, Баллисту и других комитов стащили с коней и, покрытых пылью и кровью, увели в плен. У них не было времени взглянуть на остатки римской полевой армии на востоке, окружённой и безнадёжно застывшей на холме. Всего в двух полётах стрелы позади них находился большой отряд лёгкой кавалерии Сасанидов. Они мчались к холмам на северо-западе.

Тьма спасла их. Казалось, прошла целая вечность, и вдруг она наступила. Темная, темная ночь; ночь перед новолунием. Калгак, которого Баллиста выбрал своим командиром, приказал им вернуться на юго-восток. Через некоторое время он нашел место, где они могли затаиться. Местность здесь представляла собой холмы, местами переходящие в горы. На склоне одной из них лежала впадина, достаточно глубокая и широкая, чтобы укрыть одиннадцать человек с лошадьми. Рядом протекал небольшой ручей. Поглаживая Бледного Коня, коня, которого доверила ему Баллиста, Максимус одобрил выбор каледонца. Его руки усердно работали, он старался не думать о владельце серого мерина; когда-то его владельце, теперь его патронусе, друге, которого он оставил позади.

На следующее утро Максимус проснулся от звона козьих колокольчиков. Несмотря на то, что прошло много лет с тех пор, как его вывезли в рабство из родной Гибернии и привезли на юг, козьи колокольчики всё ещё звучали экзотично. Хотя они казались чуждыми, они обычно успокаивали, напоминая о мягком, вечном средиземноморском порядке. В то утро всё было иначе. Они приближались.

Оглядевшись, Максимус увидел, что все, кроме старого Калгакуса, ещё спят. Каледонец растянулся на земле, выглядывая из-за края их укрытия. Максимус вскарабкался к нему и рискнул бросить быстрый взгляд через край. Это было небольшое стадо, не больше двадцати голов, выстроившееся за вожаком. Они шли к ручью на водопой. Целеустремлённая поступь вожака должна была привести их прямо к ложбине, давая пастуху прекрасный обзор на беглецов.

Максимус удивился, когда Калгакус жестом велел ему отойти в дальний конец лощины. Козы были близко, их колокольчики громко звенели. Когда Максимус проходил мимо, двое или трое далматинцев зашевелились. Он жестом велел им замолчать. Заняв позицию, он оглянулся на Калгакуса.

Калгакус неторопливо поднялся на ноги и перешагнул через край низины. Он замер, опустив пустые руки вдоль тела.

Подтянувшись, Максимус выглянул из-за вершины. Сквозь ноги животных он увидел пастуха. Это был пожилой мужчина с огромной бородой и видом патриарха. Он опирался на посох, спокойно глядя на Калгака. Невозмутимый вид пастуха наводил на мысль, что из каждой лощины, мимо которой он проходил, выскакивали уродливые старые каледонцы или даже демоны.

«Добрый день, дедушка», — сказал Калгакус.

Пастух какое-то время не отвечал. Максимус уже начал сомневаться, не говорит ли он по-гречески. На нём были мешковатые брюки в восточном стиле, но, с другой стороны, в Месопотамии все носили такие.

«Добрый день, дитя моё», — наконец ответил местный житель. Максимус почувствовал, как в нём нарастает желание рассмеяться.

«Безопасно ли пасти коз, когда вокруг Сасаниды?»

Пастух обдумал вопрос Калгака, взвесив его. «Я держусь холмов повыше. Козы должны пить. Если персы меня увидят, они, возможно, не убьют. Что ты можешь сделать?»

Местный житель стоял почти спиной к Максимусу. Теперь тот понял смысл молчаливого наставления Калгака. Он молча встал. Калгак взглянул на него и коснулся рукояти меча. Последовала пауза, а затем каледонец слегка покачал головой.

«Да хранят тебя боги, дедушка», — сказал Калгак.

Пастух, тщательно всё обдумав, обратил свой патриархальный взгляд сначала на Максимуса, а затем снова на Калгака. «Думаю, они уже это делают».

Посох похлопал по крупу ведущего козла. Пастух повернулся, чтобы уйти. Перекрикивая нарастающий звон колокольчиков, он крикнул: «Да благословят вас боги, дети мои!»

Максимус подошёл к Калгаку. «Если его поймают, рептилии будут его пытать. Немногие способны хранить секреты при таком положении».

Старый каледонец пожал плечами. «Что ты умеешь делать?»

Максимус рассмеялся: «Как верно, дитя мое, как верно».

«Заткнись нахрен и заступай на следующую вахту», — любезно ответил Калгакус.

Они оседлали коней в сумерках. С наступлением настоящей ночи появились тысячи звёзд и тончайшая из тончайших новолуний. По обычаю своего народа, Максимус загадал желание на новолуние, о котором он никогда не мог рассказать, ибо это наверняка испортило бы его предназначение.

Калгак повёл их на северо-запад. С двумя всадниками впереди они действовали неспешно. До Евфрата оставалось всего несколько миль. Если только не вмешаются Сасаниды, они будут в Самосате задолго до рассвета.

Они шли уже несколько часов, их надежды росли, когда, по воле злобных богов, произошло вмешательство. Персидский вызов, громкий в ночи. Крик тревоги, затем новые крики на языке, похожем на восточный. Калгак обвел рукой, разворачивая крошечную колонну; все пришпорили коней. Повсюду раздавался стук копыт, звон снаряжения, а сзади – рёв погони.

Максимус почти ощутил, а точнее, увидел сплошную чёрную линию стрелы, пролетевшей мимо него, ускоряясь в ночи. Секундой позже он услышал лёгкий свист пролетающей стрелы. На мгновение он задумался, была ли это ещё одна невидимая стрела или звук первой. Выбросив из головы эту зародыш грандиозной идеи, он закинул щит за спину. Когда он ехал, щит больно ударил его по шее и спине. На таком коротком расстоянии стрела, вероятно, пробила бы липовые доски, но её вес и дискомфорт почему-то немного успокоили его.

Они неслись галопом по бледным, покатым холмам, вокруг тёмных, вздымающихся гор, мимо мрачных виноградников и садов, через сгоревшие деревни и заброшенные фермы. Они с грохотом пробирались через небольшие горные ручьи; их русла были каменистыми, а вода доходила им не выше копыта.

Трудно обгонять людей, опасаясь за их жизнь. Шум погони стих, затихнув под звуками их собственного движения. Ещё один подъём, и Калгак дал знак остановиться. Все воины упали на землю, перенося вес со спин коней.

Максимус огляделся, подсчитывая. В бледном свете было слишком мало людей, всего семеро. Четверо далматинских воинов исчезли. Их убили? Их забрали? Или они выбрали другой путь, либо героически, чтобы увести Сасанидов, либо из-за невежества и страха? Ни Максимус, ни кто-либо другой в отряде никогда не узнают. Они исчезли ночью.

Калгак передал поводья греческому юноше Деметрию и направился обратно к вершине холма. Максим поспешно последовал его примеру. Пригнувшись, они оглянулись назад, туда, откуда пришли.

Сасаниды не сдавались. Чуть больше чем в полумиле к северу, на холмах, растянувшихся на небольшие расстояния, пылали факелы.

«Настойчивые ублюдки», — сказал Максимус.

«Да», — согласился Калгак. «Потеряв нас из виду, они выставили кордон, чтобы прочесать страну».

Двое мужчин молча смотрели, как восточные воины едут к ним по холмам. Волнообразная линия факелов напоминала огромную змею, извивающуюся боком, огромного мифического дракона.

«Если они хотят поддерживать связь друг с другом, им придётся действовать медленно, — сказал Максимус. — Для нас это будет нормально».

«Возможно», сказал Калгак, «но если они подойдут близко, мы попробуем трюк, который использовала Баллиста, когда за нами гнались перед осадой Арете».

Воспоминания путались в мыслях Максимуса: ожидание в роще деревьев у реки, запах грязи, россыпи камней, отчаянная схватка в овраге.

«Когда Ромул умер», — терпеливо ответил Калгак.

Максимус был благодарен за подсказку. Хотя хибернец был высокого мнения о себе, это не означало, что он будет гордиться своей памятью. В тот раз Баллиста привязал фонарь к вьючной лошади. Его знаменосец Ромул должен был увести персов, пока остальные люди Баллисты скачут в безопасное место. Через некоторое время Ромул должен был отпустить вьючную лошадь и сбежать, но что-то пошло не так. Должно быть, он опоздал. Антигон наткнулся на Ромула несколько дней спустя – вернее, на то, что от него осталось – засеченного колом и изуродованного. Для Антигона всё закончилось плохо: вскоре после этого камень, выпущенный осадной машиной, снёс ему голову. Теперь Максимус почувствовал прилив жалости к своим товарищам, погибшим по пути. Он взял себя в руки. Как он иногда слышал от Баллисты: люди умирают на войне. Бывает.

Семеро оставшихся всадников двинулись на юг. Они ехали быстро, но не на пределе. Звёзды кружили, а луна скользила по небу. Не было нужды в опасных трюках с фонарями. Постепенно огни Сасанидов отстали. Через некоторое время их совсем не было видно.

Калгак заставлял их двигаться, когда это было возможно, избегая горизонта и всегда направляясь на юго-запад. Когда на небе появились первые розовые отблески рассвета, пожилой каледонец начал искать место для ночлега. Наконец, когда солнце почти взошло, он свернул в оливковую рощу, тянувшуюся по склону холма. Они спешились и пробирались сквозь редкие заросли виноградных лоз, под деревья.

Пятна солнечного света согревали лицо Максимуса, когда Калгакус разбудил его. Каледонец без всякой нужды приложил палец к губам. Максимус молча поднялся и последовал за ним туда, где корявые серебристо-серые стволы стояли реже. Оттуда открывался вид на дно долины.

Один тонкий столб пыли сменился широким, плотным. За одиноким всадником гнались не менее тридцати всадников. В оливковой роще никто не разговаривал. В порыве страха преследуемый ехал прямо на них.

«Око Кроноса устремлено на нас», — пробормотал Деметрий. Остальные промолчали. Когда беглец приблизился, они увидели, что на нём светло-голубая туника.

«Боги внизу», — сказал Максимус, — «это один из наших».

Потерявшийся далматинский кавалерист был почти на расстоянии выстрела, когда его лошадь споткнулась. Мужчина потерял седло, соскользнул вниз по шее животного. Пытаясь восстановить равновесие, лошадь рванулась вперёд. Кавалерист упал. По инерции он подпрыгнул высоко в воздухе, а затем, размахивая конечностями, рухнул на землю. Он вскочил на ноги, преследователи окружили его.

Наступила тишина: далматинец стоял, Сасаниды окружили его кольцом. Лошадь всадника побежала вправо. Один из Сасанидов бросился за ней, чтобы догнать.

Медленно, почти извиняясь, всадник выхватил меч. Он бросил его. Всадники рассмеялись. Один из них пришпорил коня. Всадник повернулся и побежал. Длинный клинок сверкнул на солнце. Раздался крик, брызнула яркая кровь, и далматинец упал. Сасанид поскакал обратно в круг. Раненый снова поднялся на ноги. Всадник вбежал. Снова сверкнул клинок. Снова кровь, и всадник снова упал.

Максимус взглянул на Калгака. Каледонец покачал головой.

После третьего захода далматинец остался лежать на земле, свернувшись калачиком и закрыв голову руками. Развлечение было испорчено, Сасаниды выкрикивали оскорбления и проклятия. Их добыча осталась лежать в красной пыли.

Сасанид, ушедший направо, вернулся, ведя в поводу коня всадника.

Один из всадников отдал приказ, и воины сняли луки. Ещё одна команда – и они натянули тетивы и отпустили их. Почти одновременно наконечники стрел вонзились в тело далматинца.

Наблюдатели на холме не двинулись с места.

Перс соскользнул с седла. Бросив поводья товарищу, он подошёл к трупу. Уперев сапог в тело, он вытащил стрелы. Древко одной сломалось; остальные он вернул владельцам. Всадники смеялись и шутили, поддразнивая друг друга своими выстрелами. Один аккуратно стянул длинные волосы яркой полоской ткани.

Максимус вдруг ощутил в руке меч. Он не помнил, как вынимал его из ножен. Он держал меч за спиной, чтобы на него не попадал солнечный свет. Он заставил себя отвести взгляд, посмотреть на остальных. Всё их внимание было приковано к подножию холма. Все они хотели, чтобы враг ушёл.

Наконец, когда наблюдатели уже думали, что больше не выдержат, когда даже разоблачение и неизбежное насилие казались лучше мучительного ожидания, перс отдал приказ. Пеший с востока снова сел в седло, и отряд рысью поскакал обратно.

Максимус услышал вокруг себя шумные вздохи нескольких мужчин. Он понял, что он один из них. «Сволочи», — сказал он.

Калгак не отрывал глаз от Сасанидов. «А наши ребята вели бы себя лучше?»

Максимус пожал плечами.

Сон оказался не из лёгких, ведь только что один из их комиссионеров был хладнокровно убит, а его изуродованные останки лежали на виду. Калгак перевёл людей выше по склону. Это не помогло. Небрежный взгляд сквозь зелёную листву всё ещё высветил мелькнувшую грязную синюю тунику. Греческий юноша Деметрий сказал, что им следует забрать тело мужчины, похоронить его как положено, хотя бы дать монету паромщику. Калгак отклонил его решение. Персы могли вернуться, они могли заподозрить неладное. Но, возражал Деметрий, это зрелище могло привлечь и других. Калгак пожал плечами: это было меньшее из двух зол.

Сумерки застали их более чем готовыми к выступлению. Калгак изложил новый план. Поскольку боги явно не одобряли идею достижения Самосаты на севере, они должны были направиться на запад, в Зевгму. Вскоре они выйдут на широкую, высокую равнину, почти двадцать миль в ширину, а затем на гряду холмов, с которой будет виден Евфрат. Они могли бы сделать это за одну ночь. Оказавшись в Зевгме, они будут в безопасности. Они прошли через город по пути. Его стены были крепки, их охраняли четыре тысячи человек из III Скифского легиона и ещё шесть тысяч регулярных войск. И что самое главное, ими командовал бывший консул Валент, а он не был другом ни Сасанидов, ни таких коварных мерзавцев, как Квиет, его брат Макриан и их отец-коварный Макриан Хромой.

Калгак уже собирался отдать приказ к выступлению, когда Деметрий, скользя сапогами по рыхлой земле, побежал сквозь деревья. Добравшись до них, он согнулся пополам, тяжело дыша, как собака после бега под палящим солнцем. Один из всадников, красивый мужчина, помог ему сесть в седло.

«Просто монета, горсть пыли», — обратился Деметрий к Калгаку оборонительным тоном. «Я знаю, если придут рептилии, это покажет, что мы здесь были. Но я должен был это сделать. Я не мог позволить его душе скитаться вечно».

Калгакус просто кивнул и отдал приказ выступать.

Достижение равнины заняло гораздо больше времени, чем предполагал каледонец. Когда они добрались, дорога, казалось, тянулась бесконечно. Они ехали всё дальше и дальше, а звёзды высоко над головой казались такими же далёкими и бессердечными, как глаза торжествующей толпы. По обе стороны – плоская серая пустота. Люди смертельно устали. Слишком долго они жили в постоянном страхе. Перед лицом необъятности равнины даже Максимус почувствовал, что его самообладание ускользает, в его голове роятся жуткие образы. Через некоторое время ему стало казаться, что это равнина движется, а они стоят на месте. Это было похоже на истории Деметрия: они уже мертвы, их грехи на земле искуплены. Их отправили в Тартар, и им суждено было вечно скакать по этой тёмной равнине, никогда не обретя спасения, никогда больше не видя солнца.

Однако серый предрассветный свет наступил слишком рано. Он осветил холмы на западе, но они были ещё очень далеко. Вокруг лежала пустота равнины. Кое-где росли кусты, кое-где гнётся дерево, но ничто не могло их скрыть. Примерно в миле впереди, суровое и нелепое, стояло одинокое здание. Любой, кто хоть немного претендует на знание местности, знает, что не стоит прятаться в одиноком здании; это первое место, куда будут искать поисковики. Тем не менее, Калгакус повёл их прямо туда. Больше некуда.

Здание представляло собой большой прямоугольный амбар из глинобитного кирпича. В нём раньше жили животные и люди, но теперь он пустовал. Они ввели лошадей через единственную широкую дверь. Внутри они установили наблюдателя на балках. Некоторые плитки отсутствовали; Калгакус выдвинул несколько новых, чтобы видеть всё вокруг. Высота увеличивала дальность обзора. Остальные мужчины чистили лошадей и искали еду. Её не было. Снаружи был колодец, но всегда оставалась вероятность, что он может быть отравлен. У них ещё оставалась вода во флягах, но они съели последние остатки еды накануне вечером. Они могли нарезать траву для лошадей, но людям придётся голодать.

Максимус взял вторую вахту. Ему приходилось перемещаться по крыше, чтобы следить за всеми подходами, и это было к лучшему: сон означал риск неудачного падения. Ещё одна история Деметрия всплыла в голове гибернца. На острове Цирцеи один из спутников Одиссея заснул на крыше дворца. Он упал и сломал себе шею. Иногда, когда Деметрий рассказывал эту историю, человека заколдовали и он превратился в свинью. Возникала мысль – жареная свинина: горячая, с волдырями, хрустящая, жир стекает по подбородку. Боги ада, Максимус был голоден.

Немного отвлечённый потребностями желудка, Максимус не сразу осознал увиденное. Крестьянская пара с ослом, мужчина верхом и женщина, идущая позади, были совсем рядом. Максимус спрыгнул с балок. Он разбудил Деметрия и помог ему подняться на крышу. Обернувшись, он увидел Калгака на ногах. Мужчины обменялись парой слов, чтобы объясниться, и вышли наружу.

При виде незнакомцев крестьянин остановил осла словом, а жену, опустившую глаза и отсутствующую, – палкой. Его татуированное лицо не выразило никакого удивления. Как и тот пастух, подумал Максимус, здесь их воспитывают нелюбопытными.

«Добрый день, дедушка», — сказал Калгак по-гречески.

Крестьянин ответил приглушённым потоком слов на языке, которого никто из мужчин не понимал. Подойдя ближе, они увидели, что на лице мужчины были не татуировки, а грязь, въевшаяся в каждую морщинку.

Максимус попытался поздороваться по-персидски. По лицу крестьянина пробежала какая-то эмоция. Она исчезла прежде, чем Максимус успел её осознать. Женщина тихо зарыдала. Крестьянин ударил её палкой.

Жестами и обрывочными фразами на разных языках Максимус спросил, есть ли у пары какая-нибудь еда. Ответ мужчины, состоявший из красноречивых взмахов рук и едва слышного мычания непонятных слов, представлял собой пространное отрицание. Насколько Максимус мог понять, с востока приехали всадники; они забрали всю еду, избили крестьянина и его жену. Они сделали и что-то ещё, забрали ребёнка. Мальчика или девочку, это бы им не понравилось.

Женщина снова заплакала. Но при виде палки она затихла.

Калгак пригласил их в амбар. Крестьянин дал понять, что они с женой останутся снаружи.

Там они сидели, уперев руки в колени, у стены того, что вполне могло быть их собственным домом. Пока солнце ползло по небу, они переминались с ноги на ногу, чтобы оставаться в тени. Время от времени женщина плакала. В зависимости от того, как его переполняли эмоции, крестьянин либо успокаивал её, либо угрожал. Максимус провёл большую часть дня, наблюдая за ними, оплакивая их неприкрытую нищету. Даже такой жестокий человек, как он, иногда мог увидеть злобный, неприкрытый лик бога войны – Марса, Ареса, Одина, называйте его как хотите: война – это ад.

Когда день угасал, мужчины седлали коней, вывели их наружу и сели в седла. Калгак повёл их на запад. Ни крестьянин, ни его жена не выказали никакого волнения при их отъезде.

Наконец они достигли холмов. Найдя, несмотря на темноту, тропу наверх, они пошли по ней. Поскольку каменистые склоны ограничивали обзор, они двигались осторожно, оставив двух наблюдателей в пятидесяти или более шагах впереди. И тут они наткнулись на персов.

Максимус отвёл взгляд от Калгака и снова посмотрел на врага. Сасаниды расслабились, совершенно не подозревая, что за ними наблюдают. Они стояли у пересечения трёх троп, передавая друг другу бурдюк с вином. Один из них запел: «Во сне, когда левая рука Зари была на небе, я услышал Голос из таверны, кричащий: «Пробудитесь, мои малыши, и наполните Чашу, пока не осушил её напиток жизни».

Персы рассмеялись.

«Вот так, козлоглазые ублюдки, — подумал Максимус, — пейте всё до последней капли». Прежде чем левая рука Рассвета окажется где-нибудь в небе, в ближайшие четверть часа, если вы не двинетесь с места, мы попытаемся вас убить — и хотим, чтобы вы были пьяны как можно сильнее, когда острая сталь приблизится.

Даже если бы они двинулись, вполне вероятно, что будет бой. Если Сасаниды пойдут на север, всё будет хорошо. Если они пойдут на запад, римляне могли надеяться последовать за ними и, выйдя из холмов, где-то на узкой равнине перед Евфратом, проскользнуть в Зевгму. Но если Сасаниды пойдут на восток, выбора не будет, неизбежно кровопролитие.

Одна из тёмно-серых теней изменила форму: перс вскочил в седло. Он тоже запел голосом, менее мелодичным, чем первый, но звучащим властно: «И как только пропел петух, те, кто стоял перед Таверной, закричали: «Откройте же Дверь!» Вы знаете, как мало нам осталось, «И, уйдя, мы уже не вернёмся».

Сасаниды все сели в седла. Они толпились, занимая позиции.

Максимус, с скользкими ладонями, затаил дыхание.

Восточный отряд с грохотом двинулся на север.

Деметрий, как это часто бывало, шёл сзади, держа лошадей. Помимо своих и Калгака, он держал вожжи серого мерина, которого Баллиста настояла приставить к Максимусу. В почти полной темноте, каждый раз, когда Бледный Конь переминался с ноги на ногу, бил копытом или просто громко дышал, мысли о владельце животного настойчиво и назойливо теснились в голове Деметрия. Он испытывал жалость, ужасную, ноющую жалость к большому светловолосому варвару, который когда-то владел молодым греком так же безраздельно, как владел конём. И благодарность. О рабстве и первых трёх годах рабства Деметрий предпочитал не думать. Это было настолько тяжёлое время, что обычно ему было легче сдаться, иногда даже притворяться перед самим собой, что он родился в рабстве – если ты ничего другого не знаешь, как это может быть так плохо? Через три года его купили секретарём Баллисты. Этот огромный варвар хорошо обращался с ним девять лет. Он не давал Деметрию повода для размышлений о старой поговорке: «Раб не должен ждать руки господина». Наконец, четырьмя днями ранее, на выжженном склоне холма, окружённый остатками разбитой армии, Баллиста подарил Деметрию то, чего он желал больше всего: свободу.

Шум, доносившийся с дальней стороны тропы, вернул Деметрия к пугающему настоящему. Он ничего не видел. Узкую горную тропу преграждали оставшиеся четыре далматинских воина и их лошади. Звёзды и молодая луна давали лишь слабый свет. Внезапно раздался грохот выпавших камней. Страх нарастал внутри, сжимая горло, пока он смотрел, как воины готовят оружие.

«Полегче, ребята», — мягко сказал Максимус. Солдаты расслабились. Деметрий вздохнул с облегчением.

Они сели на коней и тронулись. Они проехали через небольшой луг, где сходились три тропинки. Деметрий сжал кулак, зажав большой палец между указательным и указательным, в символическом жесте, отвращающем зло. Перекрёстки всегда были недобрыми местами; достаточно было вспомнить Эдипа, встретившего своего отца. Перекрёсток, где сходились три тропинки, и тьма; трудно было представить себе ситуацию, более подходящую для того, чтобы вызвать из подземного мира ужасную трёхголовую богиню Гекату и её ужасных приспешников.

После того, как они пересекли луг, холмы снова поднялись. В неземном свете белые скалы и чёрные тени превратили склоны в раздробленную или потрескавшуюся мозаику. Деметрий ехал сразу за Калгаком и Максимом. Рядом с ними он чувствовал себя в большей безопасности. Мягкий блеск Бледного Коня вернул его мысли к Баллисте. Как сложилась его жизнь в руках персов? Северянин месяцами бросал вызов Шапуру, Царю Царей, при Арете, перебил тысячи его воинов под городскими стенами. Он разгромил армию Сасанидов при Цирцезии – воды Хабораса окрасились в красный цвет от восточной крови. Хуже, гораздо хуже, он осквернил священный огонь, которому поклонялись зороастрийцы-сасаниды, сжег тела своих павших после битвы. Вряд ли всё сложилось для него благополучно.

Максимус и Калгакус склонили головы друг к другу и тихо бормотали. Хиберниец вывел Бледного Коня из строя. Проходя мимо, Деметрий улыбнулся. Максимус не ответил; его взгляд был где-то далеко, словно у рассеянного ребёнка. Серый конь, стоявший там, снова напомнил Деметрию о Баллисте. На том выжженном склоне холма, за несколько мгновений до их ухода, Баллиста обнял Максимуса и что-то прошептал ему на ухо. Хиберниец пообещал умереть, прежде чем позволит кому-либо причинить вред двум сыновьям Баллисты. При этом воспоминании Деметрий почувствовал укол ревности. Он отогнал её, как недостойную. Он не был воином. У него не было рук, способных убивать людей. Конечно же, Баллиста попросил бы своего старого соратника встать между вражескими клинками и телами его сыновей. Исангриму только что исполнилось восемь, а Дернхельму ещё не было двух; оба были прекрасны, и оба теперь остались без отца.

Взгляд Деметрия привлекло какое-то движение справа. Он пристально вгляделся. Ничего: только камни и тени. Он отвёл взгляд, когда снова увидел это. Да, вот оно. Высоко на склоне. Примерно на расстоянии метания диска. Движение. И тут он ясно увидел: тёмная фигура, пеший человек, двигающийся параллельно им.

Деметрий оглянулся на своих спутников. Казалось, никто больше не замечал преследователя на холме. Максимуса нигде не было видно. Когда Деметрий оглянулся, ему потребовалось несколько мгновений, чтобы снова заметить тень. Вот он. Потрёпанная серо-чёрная одежда, возможно, с лёгким оттенком красного. Он порхал от камня к камню. Он не издавал ни звука. С похолодением в сердце Деметрий увидел, что лицо преследователя тёмное, ужасно тёмное. Оно было чёрным. Сероглазая Афина, следи за нами, беззвучно прошептал он. За ними следил не смертный, а демон или призрак.

Некоторые призраки были тонкими, бесплотными призраками. Если попытаться схватить их, они ускользали сквозь твои руки, словно дым. Такие призраки были досадной помехой, но не могли причинить вреда. Демон на холме не был одним из них. Этот призрак был одним из ужасных. Это был воплощённый демон, нечто ужасное и опасное, что-то вроде Ликаса, убивавшего в Темезе и стариков, и молодых; вроде Поликрита Этолийского, который спустя девять месяцев восстал из гробницы, чтобы схватить своего сына-гермафродита, разорвать его на части и пожрать его тело.

Деметрий боролся с нарастающим потоком ужасных историй о привидениях. Иногда обширная начитанность и цепкая память могли стать проклятием. Он дико огляделся. Лица остальных ничего не выражали. Где же Максимус?

Деметрий, понуждая своего коня приблизиться к Калгаку, снова взглянул на существо на холме. В этот момент оно изменило форму, опустившись на четвереньки. Стремительно, словно волк или собака, оно побежало к следующему укрытию. Из темноты, отчётливо слышимый даже сквозь шум всадников, раздался рев осла. Зверь встал на дыбы, ненадолго встав на две ноги, огляделся, понюхал воздух, а затем соскользнул на землю и юркнул, словно змея, за камень.

Афина Паллада и все боги Олимпа, держите нас за руки. Деметрий был слишком напуган, чтобы молиться вслух. Это было хуже, чем демон. Гораздо, гораздо хуже. Их преследовала меняющая облик эмпуса, одна из ужасных служителей Гекаты из подземного мира. Геката, тёмная богиня, ни одному из желаний которой Зевс никогда не отказывал.

Деметрий читал у Филострата, что святой Аполлоний Тианский однажды одним криком разгромил эмпусу. Деметрий был слишком напуган, чтобы кричать. В конце концов, разве крик не навлечёт на них Сасанидов?

Молодой грек наклонился, едва не потеряв равновесие в седле от волнения, и схватил Калгака за руку.

«Тихо, молодой дурак», — прошипел каледонец.

Деметрий смотрел широко раскрытыми глазами, молча и непонимающе. Почему Калгак бездействовал? Где Максим? Почему эти варвары ничего не предприняли? Неужели они понятия не имели, на что способна эмпуса?

Пока они медленно ехали, Деметрий заметил, что Калгак краем глаза наблюдает за существом на холме. Каледонец застыл в ожидании. Его конь вскинул голову, почувствовав напряжение.

На холме, выше по склону, послышалось ещё одно движение. Ещё один тёмный силуэт проскользнул по горизонту. Он медленно спускался к тому месту, где скрывался первый.

Неужели этих тварей было двое? Тьма, усталость и страх сказывались на Деметрии. Боги, что, если эти твари охотятся стаями?

Первая тёмная фигура, должно быть, что-то услышала или почуяла. Она внезапно встала и оглядела склон холма. Затем, молниеносно, прыгнула и помчалась на запад. Вторая фигура бросилась в погоню. Камни выскальзывали из-под их ног. Сбивая другие, они градом покатились вниз, к тропинке.

Калгак пришпорил коня. Тот загрохотал копытами по тропе. Примерно через пятьдесят шагов каледонец остановил его, заскользив по земле. Несмотря на свой возраст, он спрыгнул с коня, вытащил из кобуры на седле пару дротиков и ринулся вверх по склону, чтобы отрезать беглецу путь.

Заметив новую угрозу, беглец попытался вернуться на склон. Но безуспешно: вторая фигура уже заняла позицию, готовая преградить путь к отступлению в этом направлении.

Подобно кельтским гончим, два преследователя преследовали добычу по каменистому склону. Они поворачивали её из стороны в сторону, неотступно приближаясь.

«Стой, или я тебя пронзю!» — крикнул Калгак по-гречески. Его добыча рванулась вперёд. Старый каледонец занес руку и мощно бросил. Копьё просвистело над плечом беглеца. Сверкнула искра, отскочив от камня.

Беглец остановился как вкопанный. Калгак схватил его за руки, заломил их за спину и повалил на землю, к ожидающим всадникам.

Максимус вернулся к мужчинам через несколько мгновений. «Чёрт, я чуть не умер», — выдохнул он.

С невыразимым облегчением Деметрий оглядел пленника. Он не был ни зрелищем, ни демоном, ни эмпусой: это был невысокий человек с зачернённым лицом, в шкуре тёмно-серого волка и шапке из шкуры ласки. Он тоже тяжело дышал.

Максимус быстро и эффективно обыскал пленника на предмет оружия. Не найдя его, он отступил назад и пнул его по ногам.

«Не убивайте меня! Милые боги, пожалуйста, не убивайте меня!» — мужчина говорил на латыни. Его речь была странной, словно он не практиковал её. Он был в ужасе. Он съежился на земле, стуча зубами.

«Мужество, — сказал Максимус. — Смерть — твоя последняя забота».

«Я всего лишь солдат, римлянин, как и ты. Пожалуйста, не убивай меня!»

«Имя? Звание? Подразделение?» — выпалил Максимус.

«Тит Эсувий, мили, III Скифский легион. Не причиняйте мне вреда», — слова вырвались из него.

«Ты дезертир».

«Нет, нет, Доминус, разведчик. Я разведчик».

«Что ты здесь делаешь?»

Заключённый сглотнул. «Просто пытаюсь вернуться в Зевгму. Пожалуйста, возьмите меня с собой».

«Откуда ты взялся?» — безжалостно спрашивал Максимус.

Снова сглатывание, лёгкое колебание. «Из действующей армии. Пожалуйста, возьмите меня с собой».

Максимус взглянул на Калгака и мотнул головой. Каледонец грубо поднял пленника на ноги, заломив ему руки за спину. Максимус выхватил меч. Клинок короткого гладиуса блеснул в бледном свете.

«Время сказать правду».

Мужчина зарыдал. «Да, это так. Пожалуйста, поверьте мне. У меня есть семья, не причиняйте мне вреда».

«Скажи мне», — спросил Максимус, — «тебя когда-нибудь привлекала восточная религия?» С этими словами он шагнул вперёд и ловко одной рукой расстёгнул ремень мужчины.

На лице заключённого отразились страх и непонимание. Он покачал головой. «Нет, никогда. Я не понимаю».

Два рывка, и брюки и нижнее белье мужчины оказались у него на коленях. «Нет интереса, скажем, к богине Артаргатис? Нет желания посетить её храм в Иераполисе?»

Подозрение омрачило лицо мужчины. «Нет, я… нет, никогда».

«Жаль, учитывая, что с тобой случится». Максимус протянул руку и схватил мужчину за яички. Другой рукой он показал ему меч. Мужчина захныкал. «Они неплохо зарабатывают, её преданные, галлы. Конечно, они кастрируют себя. И, кажется, они используют каменный клинок, скорее всего, кремень. Но mutatis mutandis – если ты выживешь, я уверен, они тебя примут».

Мужчина издавал бессвязные просящие звуки.

«И что же теперь будет? Ты собираешься рассказать мне правду или тебе пора в Иераполис?»

Словно прорвало плотину, слова полились потоком. «На самом деле меня зовут Тит Эсувий. Я родился в Лютеции, в Галлии. Я служил в кавалерийской але. Мы выступили на восток в поход Гордиана III. Я… я совершил ошибку. Мне пришлось дезертировать. Много лет я был с Сасанидами – женился, обзавёлся персидской семьёй. Сам владыка Сурен приказал мне отправиться в Зевгму, чтобы разведать обстановку. Что я мог сделать? У меня не было выбора. Пожалуйста, оставьте меня в живых. Я хочу снова увидеть своих детей».

Поток слов оборвался, когда один из далматинских солдат подвел свою лошадь к тылу. «Рептилии приближаются».

Пленник вырвался из рук Калгака. Он бросился на колени. «Пожалуйста, оставьте меня здесь – связанного и с кляпом во рту – я им ничего не скажу».

«Больше никаких слов», — лицо Максимуса было каменным.

Как только мужчина поднял руку, чтобы с мольбой схватить Максимуса за подбородок, меч хибернца взмахнул. Сверкающий рубящий удар пришёлся пленнику прямо по шее. Брызнула горячая кровь.

«Садись», — сказал Калгак.

Деметрий стоял возле трупа с полуотрубленной шеей. Максимус чистил клинок о волчью шкуру убитого.

«Ты обещал ему жизнь», — сказал грек.

«Нет, я сказал, что смерть — его последняя забота». Максимус вскочил на Бледного Коня. «Разве не для всех нас?» Они мчались во весь опор, Сасаниды не отставали от них. Грохот их копыт эхом отдавался от каменистых склонов по обе стороны. «По крайней мере, всё просто, — подумал Максимус, — всего два выбора: бежать или сражаться. Не нужно придумывать хитрые трюки с приманками, фонарями и прочим. Негде спрятаться и некуда идти, кроме как по одному пути: бежать или сражаться».

Тропа извивалась и петляла, поднималась и опускалась, петляя по холмам. Она была узкой, с рыхлым и неровным покрытием. Копыта лошадей царапали, скользя по крутым поворотам. Не раз всадникам приходилось хвататься за передние рога кавалерийских сёдел, чтобы не упасть. Пару раз Деметрий чуть не упал на пол. Молодой грек не был кентавром. Так больше продолжаться не может, подумал Максимус.

«Полегче, Калгакус, — позвал он. — Тело шпиона, должно быть, задержало их. Полегче, иначе будет падение, возможно, столкновение».

Каледонец задумался, а затем перевел коня на быстрый галоп.

Максимус посмотрел на небо. Ночь стремительно приближалась, ей оставалось совсем немного. Но они, должно быть, уже добрались до края холмов. Дальше – небольшая равнина, четыре-пять миль в ширину, и они окажутся в безопасности за стенами Зевгмы.

Маленькая фигурка стояла посреди тропы, когда они выехали за угол. Максимус и Калгакус изо всех сил натянули поводья, крепко уперевшись бедрами в кожу и дерево сёдел. Они обогнули препятствие, останавливаясь. Позади царила неразбериха. Конь Деметрия врезался в спину Бледного Коня. Чудом никто не сбил ребёнка.

Максимус оглядел склоны вокруг. Никакого движения. Ничего. Это не могла быть ловушка. Он перекинул ногу через шею Бледного Коня и спрыгнул на землю.

Ребёнок был красивым мальчиком лет восьми. На шее у него было тяжёлое, изящное украшение. Он плакал.

«Моя мама ушла. Она испугалась. Она сказала, что я слишком медлительна. Она ушла».

Максимус протянул руки. Ребёнок на секунду замешкался. Максимус знал, что его избитое лицо без кончика носа вряд ли внушит утешение. Он подхватил мальчика на руки. Ребёнок уткнулся лицом в плечо хибернианца.

«Мой отец на Буле Зевгмы. Он богатый человек. Он вознаградит тебя», — лепетал мальчик по-гречески.

«Нам лучше двигаться», — сказал Калгакус.

Максимус посадил мальчика на Бледного Коня, а затем запрыгнул ему за спину. Они тронулись в путь.

Они не успели далеко уйти, как услышали звуки погони: высокие, пронзительные крики, низкий рёв множества лошадей. Калгак прибавил шагу. Лошади реагировали медленно. Они устали так же, как и люди. Эти четыре дня вымотали их всех.

С вершины холма Максимус мельком увидел плоскую, пустынную серую равнину внизу; она была уже совсем близко. Когда тропа позади него пошла вниз, конь одного из солдат споткнулся. От усталости он чуть не разбился. Если бы это произошло, он бы увлек за собой и других.

«Это никуда не годится, — подумал Максимус. — Если мы выйдем на открытую равнину на изнурённых лошадях, персы догонят нас так же легко, как макрель».

Лошади с трудом поднимались по прямому склону. Он тянулся примерно на пятьдесят шагов. Холм слева поднимался небольшим отвесным обрывом. Камни, упавшие с его склона, были разбросаны по всей тропе. Ближе к вершине склона большая куча камней сузила тропу до одной гуськом.

«Место не хуже любого другого», – подумал Максимус. Он остановился, жестом пригласил Калгакуса присоединиться и жестом велел остальным пройти.

«Думаю, я останусь здесь на какое-то время». Максимус спрыгнул. Он отцепил щит от седла. «Смени коня и забери ребёнка».

Калгак ничего не ответил. Он с трудом спешился, взял свой щит и, пока Максимус держал головы обеих лошадей, взобрался на серого мерина позади мальчика.

«Ты уверен?» — спросил Калгакус.

— Конечно, — Максимус посмотрел на каледонца. — Перед тем, как мы покинули армию, я обещал Баллисте, что присмотрю за его ребятами. Теперь это на твоей совести.

— Да, так и есть. — Калгак не смотрел Максимусу в глаза. Его взгляд блуждал по склону скалы.

Был отчетливо слышен шум погони.

«Попрощайся за меня с Деметриусом».

— Хорошо. — Калгак отвязал налуч и колчан от седла Бледного Коня. Он бросил их Максимусу. — Оставь и мои.

Шум погони нарастал.

Калгакус подобрал поводья Бледного Коня, повернул голову и двинулся дальше. Он по-прежнему не встречался взглядом с Максимусом, продолжая поглядывать туда-сюда за обрыв.

Оставшись один, Максимус действовал быстро. Он отвёл коня немного дальше от большой груды камней и ремнём кожи стреножил ему передние ноги. Он схватил лук и колчан Калгака вместе со своими. Он отбежал назад и занял позицию чуть позади кургана. Он обнажил меч и положил его вместе со щитом перед собой, на землю, рядом с собой. Он подпер колчаны, чтобы легко дотянуться до стрел, и запасной лук рядом с ними. Он выбрал стрелу, проверил прямоту древка, проверил остриё. Удовлетворённый, он сделал зарубку, наполовину натянул тетиву и прицелился по следу.

Пока он ждал, время играло с Максимусом странные шутки. Оно замедлилось, остановилось совсем. Каждый вздох, казалось, длился целую вечность. Шум Сасанидов становился громче, но они не появлялись. Звуки словно затихали. Максимус ослабил натяжение лука. Он пересчитал стрелы: двадцать. Он посмотрел на звёзды, такие же непостижимые, как сердца людей. Они бледнели. Приближался рассвет.

Первые два сасанида застали его врасплох. Они бок о бок повернули за угол на хорошем галопе. Максим натянул лук. Он прицелился в того, что справа, намеренно опустив тетиву, намереваясь попасть в коня. Он выпустил стрелу. Схватив ещё одну, он увидел, что конь упал, а всадник катается в пыли. Он выстрелил в другого, но промахнулся. Стрела вонзилась коню в грудь. Животное перекувыркнулось вперёд, всадник перелетел через голову. Он с грохотом врезался в каменистую тропу.

Другой Сасанид одолел первую упавшую лошадь. Выхватив меч, он погнал коня вверх по склону. Максимус спокойно и размеренно выстрелил в него. Стрела сбросила его со спины коня. С сильным запахом крови в ноздрях, громкими лошадиными криками боли в ушах, конь промчался мимо Максимуса и убежал.

Оставшиеся у подножия склона сасаниды замерли, не зная, сколько противников против них, не зная, идти ли вперёд или отступать. Максимус снова и снова натягивал и отпускал тетиву. Смертоносные стрелы свистели в бледно-сером предрассветном свете.

Слева на него мчался пеший воин с Востока. Максимус выронил лук. Он присел, чтобы подобрать меч, и его противник навис над ним. Сасанид занес меч над головой, держа его двумя руками. Длинный клинок начал опускаться, словно топор. Развернув меч вперёд, Максимус ринулся вперёд под удар. Остриё гладиуса хибернца вонзилось в живот Сасанида. Двое мужчин прижались друг к другу. В воздухе витал запах бойни. Максимус оттолкнул всё ещё задыхающегося воина с Востока.

Сасаниды отступили и скрылись из виду. Выглянув из-под щита из-за камней, Максимус увидел двух мёртвых лошадей и двух убитых людей. Больше ничего. Он пересчитал оставшиеся стрелы: восемь. Он раздумывал, не бежать ли. Выиграл ли он достаточно времени для остальных?

Времени уже не было. Нарастающий боевой клич. Сасаниды снова наступали. Максимус опустил щит, вскочил на ноги и натянул лук. Персы с грохотом появились в поле зрения. Максимус отпустил лук. Он схватил ещё одну стрелу. Работая как можно быстрее, он обрушил на врага шквал стрел.

Стрела просвистела на расстоянии вытянутой руки от его головы. На этот раз восточные воины, шедшие сзади, стреляли поверх голов передних.

Максимус снова выстрелил. Персидский конь упал. Он выстрелил ещё раз. Промахнулся. Он потянулся за новой стрелой. Стрелы больше не осталось. Он взял меч и щит. На этот раз их было не остановить.

Сасаниды почти настигли его. Он видел раздувающиеся ноздри их коней, слышал хруст длинных вымпелов. Небольшой камень отскочил от его шлема. Он взглянул вверх. Обрушился град камней. Над головой воздух был полон камней.

Максимус повернулся и побежал. Вокруг него полетели камни и булыжники. Один из них больно ударил его в плечо. Позади раздался ужасный рёв и скрежет.

Он миновал поток обломков. Максимус остановился и оглянулся. След был не виден за густым облаком пыли. Он стоял, тупо глядя на него. Рядом с ним заржала лошадь, борясь с путами. Максимус подошёл. Он обнаружил, что всё ещё держит меч в руке. Он вложил его в ножны. Должно быть, он уронил щит. Он успокоил лошадь, отвязал путы и взобрался ей на спину.

Пыль начала рассеиваться: тропа была почти полностью смыта оползнем. Сасаниды исчезли: либо были раздавлены, либо бежали.

Шум наверху заставил Максимуса поднять взгляд на вершину скалы. Уродливое лицо осторожно выглянуло из-за края. Увидев хибернианца, оно расплылось в широкой улыбке.

«Постарайся не выглядеть таким удивлённым. Кто, по-твоему, спасёт такого, как ты? Неужели ты думаешь, что боги любят тебя настолько, чтобы устроить оползень? Я сам в этом не уверен», — сказал Калгак. «А теперь мне нужно снова найти дорогу вниз».

Прижавшись спиной к стене, Баллиста не мог пошевелиться. Его бёдра были прижаты к земле двумя другими воинами: трибуном Марком Аццием слева и Камиллом из VI Галликана справа. Баллиста чувствовал исходящий от их тел жар. С него самого капал пот. Воздух был густым, и ему было трудно дышать.

Баллиста всегда боялся замкнутого пространства. Подземная камера была крошечной. Большинство старших офицеров римской полевой армии были загнаны туда, и им едва хватало места. Баллисте отчаянно хотелось размять ноги, осмотреть израненные и окровавленные ступни, но места не было.

Dignitas Рима был унижен, император Валериан взят в плен, вся его армия погибла или сдалась. Почти всё высшее командование было согнано, словно рабы, в эту вонючую тюрьму – почти все: Валериана и его аббата Адмисибуса Кледония там не было. Их увезли в другое место, чтобы они подверглись дальнейшим унижениям и ликовали на досуге. И Турпио тоже не было. Он был мёртв. Баллиста бросил последний взгляд на друга, когда они покидали долину слёз, последний взгляд на его отрубленную голову, насаженную на пику.

Откуда-то из толпы раздался голос префекта претория Суксециана. «Дисциплина, мы должны соблюдать дисциплину. Эти гады-сасаниды не знают дисциплины. Соблюдайте дисциплину, и мы сможем их победить». Он бормотал это снова и снова. Баллиста подумал, что Суксециан, возможно, сходит с ума. Если так, то неудивительно.

Поход на юг мог лишить рассудка любого. Это были два дня ада. Цепь пленных гнали вперёд ударами кнутов, древками копий, плашмя клинков, а иногда и лезвиями. Валериан шёл во главе шествия, одетый как раб, с терновым венцом, впивающимся в его старческую голову. Его офицеры, закованные в цепи, следовали за ним. У них отобрали сапоги, и они спотыкались, когда острые камни рвали им ноги. За ними плелся длинный хвост рядовых.

Было жарко, невыносимо жарко. Солнце над головой палило безжалостно. Клубящиеся облака пыли ослепляли их, застревали в горле, грозя задушить. Они ужасно хотели пить. Раз в день их гнали, как скот, на водопой. Многие так и не успели напиться, как их гнали дальше. Дважды им бросали чёрствый хлеб. Некоторые были настолько измотаны, что не могли есть; другие дрались из-за этих объедков.

К жестокости прибавилось ещё и унижение. Если человек падал, чтобы справить нужду, Сасаниды забавлялись, издеваясь и бросая камни, пока он сидел на корточках. Когда человек падал, его силой поднимали на ноги. Если он не мог подняться достаточно быстро, его тут же убивали.

Рядовые солдаты страдали больше офицеров. Никакие остатки восточного уважения к званиям не защитили их. Если взгляд молодого солдата, не полностью скрытого грязью и страданиями, случайно попадался на глаза охраннику, его вытаскивали из строя. Держа в седле, часто на виду, его насиловали, иногда многократно. После избиения жертву оставляли лежать в грязи. Некоторые, пошатываясь, возвращались к колонне; другие оставались лежать ничком в грязи. Баллиста наблюдал, как один из них, молодой юноша, которому ещё не было двадцати, закрыл голову и стал ждать смерти.

Вскоре после выступления они наткнулись на пересохший ручей, и марш был остановлен. Великолепный в пурпурно-белых одеждах, с развевающимися за спиной флагами, царь царей Сасанидов подъехал осмотреть ручей. Посоветовавшись с придворными, Шапур приказал спустить отряд легионеров в мелководье. Берега были окружены всадниками. Римляне упали на колени, протянув руки в мольбе. Это не помогло. Под насмешливый смех беззащитных воинов усеивали стрелами. Повелительный приказ, шквал ударов – и колонна была вынуждена идти по всё ещё истекающим кровью телам своих товарищей.

К концу первого дня они достигли Эдессы. Белостенный город всё ещё держался. Разрозненная вереница пленников остановилась на расстоянии выстрела стрелы, демонстрируя защитникам их ничтожность. Возле Баллисты трибун плакал, ощущая мучительную близость безопасности.

Валериана проводили к восточным воротам. Под давлением престарелый император позвал наместника. Когда тот появился, Валериан приказал ему сдать город. Высоко на крепостной стене Аврелий Дасий приложил палец к губам и послал воздушный поцелуй. Совершив проскинез, наместник отдал воинское приветствие и молча отвернулся.

На второй день их привели в Карры. Город возвышался вдали, на плоской равнине, словно платформа. По колонне прошёл слух, что Карры открыли ворота персам.

Не доходя нескольких миль до города, они остановились у храма Никаль, невесты Сина. Святилище богини Луны и её могущественного супруга представляло собой средоточие мирной жизни. Под бдительным надзором персов местные жрецы сновали по берегам священного озера. Вскоре был разжжён большой костёр и совершено всесожжение. Трудно было выбрать, что мучительнее – запах жарящихся целиком животных или вид недостижимо чистых вод озера.

Сасанидский вельможа подъехал к измотанным римским офицерам. Смеясь, он крикнул по-гречески: «Видите, мы обращаемся с вами, нашими почётными гостями, как с богами. Они тоже вкушают жертвенный дым».

Обычных ополченцев оставили за городскими стенами. Офицеров провели под богато украшенными воротами по улицам, где горожанам разрешалось глумиться и бросать предметы, а затем силой затащили в тесную, душную камеру.

«Дисциплина…» – бормотал префект претория во мраке. Ноги Баллисты свело судорогой. Извинившись перед Аврелианом, молодой италийец-префект втиснулся перед ним, и Баллиста мучительно согнул их. Он был измучен до смерти. Ему хотелось закрыть глаза, но он знал, что когда он снова их откроет, то спертый воздух тел и невозможность пошевелиться вызовут волну паники, которая может его поглотить. На марше он был рад не быть одним из рядовых, но теперь он бы многое отдал, чтобы быть с ними. По крайней мере, их лица овеял ночной воздух, и они наслаждались сладостной роскошью хоть немного свободного движения.

Раздался скрежет отодвигаемого засова, и дверь распахнулась. Двое выходцев с Востока с длинными мечами в руках оглядели толпу.

«Кто из вас Баллиста?»

Баллиста неохотно поднял руку. Это был нехороший поворот событий. Римский полководец, убивший столько восточных воинов при Арете, разбивший армию Сасанидов при Цирцезии, а затем в их глазах совершивший ужасное святотатство, сжег их тела, мог рассчитывать лишь на суровое гостеприимство со стороны Царя Царей.

«Ты пойдешь с нами».

Баллисте потребовалось некоторое время, чтобы выбраться из камеры. Сначала ему пришлось встать на ноги, опираясь на стену. Затем римским офицерам пришлось карабкаться друг на друга, потеряв всякое dignitas, чтобы расчистить себе путь.

Когда дверь закрылась, Баллиста услышала голос Сукцессиана. «Дисциплина, соблюдай дисциплину», — повторил префект претория.

«К чёрту тебя и твою римскую дисциплину», – подумала Баллиста. – «Я рождён воином англов. У нас свои способы борьбы со страхом. Всеотец, Глубокий Капюшон, Ослепляющий Смертью, рождённый Одином, не позволяй мне опозорить себя и своих предков».

Двое стражников схватили Баллисту за руки. Двое других, с оружием наготове, последовали за ним. Баллиста чувствовал, как открываются порезы на ступнях, пока он шаркал. Цепи, прикованные к лодыжкам, грозили споткнуться при каждом шаге. Любое движение причиняло адскую боль кандалам на запястьях и тяжесть цепи, соединявшей их.

Его вели по коридорам, проходя через дворцовые подвалы. Сначала он пытался запомнить каждый поворот. Потом понял, что забыл маршрут, которым они добирались до кельи. После этого он сосредоточился на том, чтобы не поддаться страху.

Охранники открыли дверь в другую камеру. Они втолкнули его внутрь, на удивление мягко. Он не упал во весь рост, лишь пошатнулся. Дверь закрылась. Засовы захлопнулись.

Замерев, Баллиста огляделся. В камере стоял затхлый запах, но чисто. Окон не было, поэтому было совершенно темно. Присев на корточки для неуклюжего ползания, Баллиста осмотрел свою новую тюрьму: примерно шесть на шесть шагов, голый земляной пол, грубые каменные стены, ничего подвижного, ничего, что можно было бы использовать в качестве оружия.

С трудом Баллиста прислонился к стене. Он постарался устроиться как можно удобнее, отводя металл от ссадин и язв на запястьях и лодыжках. Теперь, когда он остался один, ему не хватало компании других офицеров. По крайней мере, они все вместе прошли через это.

Баллиста устал. Его усталость была рудой, которую каждый из последних двух дней рыл всё глубже, туннель всё дальше от света, воздух становился всё тяжелее. Он думал о Джулии, своей жене, об Исангриме и Дернхельме, двух своих прекрасных сыновьях. Он представлял себе их боль, когда весть о катастрофе достигнет Антиоха. Если он умрёт, услышат ли они когда-нибудь об этом? Или он просто исчезнет, и его конец станет пустотой, которую их разумы заполнят ужасными пытками и болью?

Закрыв глаза, Баллиста пообещал себе, что если появится шанс — чего бы это ни стоило, чего бы это ему ни стоило — он вернется к ним.

Дверь с грохотом распахнулась, и Баллиста на время ослепила светом. Вошли двое выходцев с Востока и поставили лампы на пол. Кто-то снаружи рассмеялся. Дверь захлопнулась. Баллиста взглянул на двух мужчин. Младшего он узнал смутно. Мужчина был одет в одежду персидского вельможи, лицо его было накрашено, вокруг глаз была подведена сурьма. От него веяло самодовольством и самоконтролем. Старший был одет более экстравагантно: куртка с пустыми, свисающими рукавами и меховой плащ, а волосы у него были заплетены в странные косы. Баллиста его не узнал. Незнакомец подошел к Баллисте и пнул его ногой. Удар пришелся по рукам. Мужчина крикнул что-то на языке, которого Баллиста никогда не слышал, и снова пнул.

«Встать», — сказал по-персидски стоявший у двери Сасанид.

Баллиста остался на месте. Он выглянул из-за поднятых рук, пытаясь выглядеть растерянным и беспомощным. «Латынь, я говорю только по-латыни».

Сасанид отошёл от двери. Он наклонился, приблизив своё лицо. Он действительно выглядел очень знакомым. Неприятно улыбнувшись, он заговорил: «Мы уже встречались. В первый раз, в Арете, твоё превосходное владение языком заставило меня отпустить тебя. Я поклялся, что расплата будет. Во второй раз, не так давно, твой статус посла лишил меня возможности отомстить».

Баллиста вспомнил: он был Варданом, сыном Нашбада, капитаном на службе у лорда Сурена. Куда бы ты ни пошёл, старые враги найдут тебя. И Воден знал, что Баллиста уже нажил себе достаточно врагов.

Когда Баллиста поднялся, Вардан схватил его сзади, прижав локти к бокам. Наручники врезались в запястья Баллисты, а цепь между ними туго сдавила ему живот.

«Будь уверен, северянин, тебя сегодня ничто не спасёт», — прошипел Вардан, обжигая ухо Баллисты своим жарким дыханием. «У нас целая ночь. Моя месть и удовольствие будут сладкими, когда они сойдутся воедино». Вардан рассмеялся. «Но сначала…»

Другой мужчина плюнул Баллисте в лицо. Он начал яростно кричать, и непонятность слов для северянина делала их ещё страшнее. Мужчина снова сплюнул. Его дыхание было тяжёлым от острой еды и крепкого вина. Этот мужчина был полон ненависти, но Баллиста не понимал, почему.

Мужчина отступил назад и снял один из своих тапочек. Выкрикивая оскорбления, он ударил Баллисту им по голове. Хотя тапочек был лёгким, ему было больно. Яростная атака продолжалась до тех пор, пока Вардан не произнес что-то на непонятном языке.

Вардан снова прошептал на ухо Баллисте: «Это Амазасп, царь грузинской Иберии. Ты убил его сына при Арете».

Вардан снова заговорил. Должно быть, на грузинском. Амазасп рассмеялся. Он начал расстёгивать пояс. «Не бойся, варвар, тебе недолго придётся жить с позором». Он ухмыльнулся. «А потом мы тебя убьем».

Баллиста откинулся назад, ударив Вардана о стену. Перс захрипел, когда от удара воздух выбился из его лёгких. Баллиста наступил левой пяткой на ногу Вардана, заставив его взвыть.

Амазасп наклонился вперёд, пытаясь натянуть штаны. Баллиста сделал выпад и зацепил цепь своих наручников за голову грузина. Притянув его к себе, Баллиста ударил его правым коленом в пах.

Когда Хамазасп согнулся пополам, Баллиста освободил цепь и, развернувшись, взмахнул ею. Твёрдые металлические звенья хлестнули Вардана по лицу. Раздался крик, брызнула кровь, и перс отшатнулся в сторону.

Дверь распахнулась. Баллиста бросился на стражников. Цепи на его лодыжках запутались в его ногах. Он упал на четвереньки. Поднявшись, он попытался подняться. Жестокий удар пришелся ему в подбородок. Голова откинулась назад. Вспыхнула ослепительная вспышка света, в ушах загрохотал грохот.

Что-то животное заставляет тело защищаться, даже когда разум затуманен. Баллиста обнаружил, что скрючился на полу, пытаясь прикрыть голову руками. Удары были сильными, точно рассчитанными. Один за другим они попадали ему в почки, живот, рот, уши. Баллиста чувствовал, как из носа хлещет кровь. Рот был полон осколков зубов. Избиение продолжалось безжалостно.

«Хватит», — раздался голос Вардана, казалось, издалека. Удары прекратились.

Баллиста лежал, его мышцы подергивались, его пронзала боль. Несколько человек схватили его. Его перевернули лицом вниз. Его конечности были вытянуты. Руки подтянули его тунику, схватили за пояс брюк.

«Стой!» — раздался в комнате новый голос, персидский, но смутно знакомый.

«Это не имеет никакого отношения к вам, жрецам, Хормизд».

«Великий бог Мазда повелел, чтобы всё было заботой его мобадов». Голос был сдержанным, но полным эмоций. «Я уверен, что ни ты, Вардан, ни царь Грузии не были бы настолько неправедны, чтобы отрицать, что каста воинов должна преклоняться перед кастой жрецов».

Повисло напряженное молчание, которое, по-видимому, указывало на нежелательное согласие.

«Даже если бы вас так глубоко сбил с пути Ахриман Злой, было бы неразумно для вассального царя или чиновника на службе у Владыки Сурена игнорировать волю Царя Царей, поклоняющегося Мазде». Голос становился всё более властным, становясь медоточивым. «Сам Шапур, да будет благословенно его имя, приказал привести к нему узника по имени Баллиста на первую аудиенцию дня, как только благочестивый Царь Ариев и неарийцев совершит обряды, встречающие рассвет. Теперь мои слуги позаботятся о узнике. Вы можете идти».

Баллиста услышал, как мужчины вышли из комнаты, их шаги и бормотание затихли в коридоре. С болью выплюнув крошечные кусочки зуба, он перевернулся. Над ним склонился молодой человек с серьёзным лицом и большой бородой. Баллиста провёл языком по его рассечённым губам. Он хрипло проговорил:

«Приветствую, Багоас. Давно не виделись». Баллиста лежал в тёплых водах тепидария. Вход был мучительным – ссадины жгли даже сильнее порезов, – но теперь вода оказалась невероятно приятной. Она благоухала гвоздикой. Наслаждаясь уединением небольшой личной ванны, Баллиста проверил своё физическое состояние. Его запястья, лодыжки и ступни были сильно изрезаны после марша. Всё остальное тело было покрыто синяками и ссадинами. Он прищурился, глядя в маленькое, отполированное до блеска металлическое зеркало, которое постоянно запотевало. Правый глаз у него был подбит, левый почти не зрачен. Передние зубы были сломаны; некоторые задние ужасно болели. Но, если не считать острой боли в левом боку при движении – вероятно, треснуло одно-два ребра – переломов у него, похоже, не было. Он был избит и истощен, однако, если бы представился шанс, он все еще мог бежать или сражаться.

Дверь открылась, и вошел молодой священник.

«Спасибо, Багоас… извините – Хормизд». Персидский юноша слегка улыбнулся, принимая поправку. «Знаешь, – продолжил Баллиста, – когда ты впервые присоединился к моей семье на Делосе, я подумал, что ты лжёшь, когда сказал, что это твоё настоящее имя».

«Эта мысль пришла мне в голову. Я не хотел, чтобы кто-то знал, из какой я семьи, до того, как меня схватили. Теперь о времени моего рабства не говорят при дворе. Божественный Король Королей постановил, что этого не должно быть. Это так же немыслимо, как и те предатели, приговорённые к Замку Забвения».

«Почему ты спас меня?»

«Такие вещи — мерзость. Когда я был… с тобой, твои люди Максимус и Калгак спасли меня от той же участи».

«Спасибо. Но ты уже вернул долг. Максимус сказал мне, что ты направил наших преследователей по ложному пути после падения Ареты».

Хормизд улыбнулся, его ровные зубы, обнажённые под чёрной бородой, казались очень белыми. «Тот, кто стремится быть добродетельным человеком, не станет ждать, пока влезет в долги, прежде чем сделает добро».

«Уверен. Но теперь я у тебя в долгу. Хотя трудно представить, как я смогу тебе отплатить».

«Никогда не знаешь, что уготовил человеку великий Мазда», — серьёзно сказал Хормизд. «А теперь позволь мне вымыть тебе голову. Без слуг разговор идёт свободнее».

Молодой перс опустился на колени у ванны. Он осторожно ощупывал пальцами раны на голове Баллисты, одновременно расчесывая длинные волосы северянина.

«Скажи мне», — спросила Баллиста через некоторое время, — «почему Вардан меня ненавидит?»

«За потерю заколки для волос с драгоценными камнями».

'Что?'

«Царь царей дал ему его. После того, как ты обманом заставил Вардана выпустить тебя за пределы Арете, его забрали обратно. Думаю, каждый раз, когда кто-то укладывает волосы Вардана, боль терзает его».

Баллиста рассмеялся. «Прав был древнегреческий мудрец Геродот: везде правит обычай».

«Пойдём, я помогу тебе выйти из ванны. Я позову слуг, чтобы они тебя вытерли. У тебя есть время поспать несколько часов, прежде чем тебя отведут к Царю Царей».

«Шапур действительно хочет меня видеть?»

'Да.'

'Почему?'

«Не мне это говорить». Стояла тёмная, тёплая весенняя ночь в Месопотамии. Баллисту вывели на вершину цитадели Карр. На восточном конце террасы, чуть в стороне, стояли два железных треножника. На одном из них сидел Кледоний. Баллисту подвели к другому. Он с облегчением сел. Даже в изящных шёлковых туфлях идти было больно. Пока Баллиста ждал, он наблюдал, как небо на востоке медленно бледнеет, приобретая цвет яичной скорлупы.

Царь царей вышел из дворца и остановился перед высоким золотым троном. Окружавшая его свита разделилась на две части. Слева от него находились жрецы, справа – высшая знать и его вассалы-цари. Среди них Баллиста заметил Валериана. Римский император стоял поодаль от Шапура. Царь Иберии, Хамазасп, находился значительно ближе к трону.

Огромный солнечный диск прорезал линию далёких холмов. Царь арийцев и неарийцев грациозно опустился на землю, раскинувшись во весь рост, и простерся ниц перед вновь воскресшим божеством. Воцарилась полная тишина, пока он кончиками пальцев посылал воздушный поцелуй. Затем он встал.

Перед Шапуром привели чистого белого жеребца. Высоко шагая, с выгнутой шеей, прекрасный Нисей покорно пошёл навстречу своей судьбе. Царь царей потёр ему нос, прошептал в бархатные ушки послание, которое тот должен был принять, а затем внезапно глубоко вонзил острый клинок в основание шеи жеребца. С ловкостью, приобретенной за долгую практику, он быстро выхватил нож и отступил в сторону. Из раны хлынула струя крови толщиной с человеческую руку.

Лошадь стояла совершенно неподвижно, пока её кровь утекала. Все смотрели. Казалось, длилось очень долгое время, кроме хлынувшей крови и растекающейся тёмной, мутной лужи, ничто не двигалось. Затем, без всяких предисловий, лошадь рухнула.

Когда конь умер и общение Шапура с его богом завершилось, все члены двора, включая Валериана, совершили проскинезу.

Шапур уселся на трон. Писец подошел ближе. Пригнувшись, он начал читать книгу. Хотя руки персидского царя играли тетивой лука, глаза его были внимательны. Звук не был слышен, но Баллиста понял, что дибир читает слова, произнесенные Шапуром накануне вечером, когда тот был пьян.

Наконец писец закончил и был отпущен. Баллисте и Кледонию жестом пригласили подойти. Они опустились на животы у туши коня, вдыхая сильный запах крови.

«Встаньте». Драгоценности и корона царя Сасанидов сверкали в лучах утреннего солнца. Его тёмные, подведённые сурьмой глаза пристально смотрели на них.

«Но что же делать? Воля небес должна быть исполнена». Шапур продекламировал греческий стих с едва заметным восточным акцентом. Узнавание промелькнуло где-то под поверхностью мыслей Баллисты.

«Но как спросить то, что я хочу знать, не причинив тебе боли, вот в чём моя дилемма. И всё же я жажду удовлетворения», — Шапур поднял руки в притворной неуверенности.

Кледоний ответил: «Нет, задавай свой вопрос; не оставляй неисполненным ни одно желание. Твои желания – это также и то, чего желает моё сердце, великий царь». Только титул нарушал метр.

Шапур улыбнулся. Он направил свой лук на Баллисту. «А варвар из того края света, который не будет назван благочестивыми людьми, знает ли о деяниях троглодита из Саламина?»

«Человеку приходится терпеть бессмысленные поступки своих правителей». Когда Баллиста закончил цитату из Еврипида, на террасе воцарилась жуткая тишина.

Шапур захлопал в ладоши, запрокинул голову и рассмеялся. Окружающие быстро, но тише присоединились к нему.

«Сила Еврипида превосходит всё». Придворные резко замолчали, услышав слова царя. «Вчера вечером мы развлекались его поэзией. Каждый находит в ней то, что хочет. Воистину, сколько читателей, столько и толкований». Длинный ряд голов кивнул, признавая глубину слов монарха.

«Теперь к делам империи, — Шапур всё ещё говорил по-гречески, но его тон стал резче. — Небеса повелели мне захватить в войне, схватить вот этой моей правой рукой императора римлян. Теперь мой пленник Валериан умоляет меня восстановить его на троне. Он всем сердцем желает стать моим вассалом. Он хочет договориться о выкупе».

Баллиста краем глаза взглянул на Валериана. Тяжёлое старческое лицо оставалось неподвижным.

«Валериан уверяет меня, что никто не имеет большего влияния на увечного слугу, которого он оставил командовать войсками, которым посчастливилось остаться в Самосате, чем вы двое». Шапур сделал паузу. «Имя Кледония, посланника Макриана Хромого, было с радостью принято моими ушами и ушами моего двора. Кто мог бы лучше подойти для этой задачи, чем верный привратник, человек, который когда-то говорил «приходите», и люди приходили, который говорил «идите», и они уходили». Вежливое хихиканье пробежало по его свите в ответ на игривые слова царя.

Но многие были потрясены, нет – многие были возмущены именем Баллисты, неправедного человека, который тщетно сопротивлялся мне при Арете, который обманом заставил моего верного воина Гаршаспа Льва победить при Цирцезии, который осквернил чистоту огня телами павших. Даже наше величество было удивлено, когда мобады во главе с нашим верховным жрецом Кирдером высказались за то, чтобы отпустить тебя.

Баллиста взглянула на жрецов. Там было две чётко выраженные группы: одна выстроилась вокруг жреца с длинным носом и выдающимся подбородком, а Хормизд стоял у плеча того, кто, должно быть, был Кирдером Травяным; другая собралась вокруг фигуры в небесно-голубом плаще, жёлто-зелёных полосатых штанах и с длинной тростью из чёрного дерева. Между двумя группами ощущалась явная враждебность. При дворе каждого монарха есть фракции, подумала Баллиста.

«Однако аргументы, выдвинутые Кирдером и мобадами, были красноречивы, — продолжал Шапур. — Человек, которому Мазда не показал своего лица, не может знать путей праведности. Как мог варвар, родившийся в холодном краю мира, где находятся врата ада, обнаружить Мазду?»

Шапур наклонился вперёд и внимательно осмотрел Баллисту. «И всё, как сказал Хормизд: на твоём лице есть одна или две отметины Зла. Мазда, несомненно, не откроется человеку с веснушками».

Баллиста подавила желание покончить с собой и рассмеяться.

«А теперь перейдём к вопросу, который я должен тебе задать, — сказал Шапур. — Собираешься ли ты по своей воле и следуя обычаю своего народа, дать связывающую клятву, великую и страшную клятву, выполнить это поручение и, в случае успеха или неудачи, вернуться, чтобы совершить проскинез перед моим троном?»

Когда Баллиста и Кледоний дали согласие, Шапур приказал принести всё необходимое для ритуала. Жрецы вышли вперёд, неся несколько чаш и двух ягнят. Баллиста задался вопросом, что же всё-таки стоит за всем этим. О чём думал Валериан? Трудно было найти двух римских офицеров, более ненавистных Макриану Хромому. И какую игру затеял Царь Царей? Макриан предал Валериана Шапуру. Вряд ли он хотел освобождения старого императора и возвращения его к власти.

Хормизд передал Баллисте тяжёлый нож и одного из ягнят. Молодой перс объяснил по-гречески, какую форму примет клятва, и сказал, что Баллиста поклянётся первой. Сердце северянина сжалось от тяжести этих слов. Клятва есть клятва. Но другого выхода не было.

Присев, Баллиста зажал ягнёнка между бёдер. Тот жалобно заблеял. Одной рукой он осторожно приподнял его подбородок. Кинжалом он срезал несколько клочков шерсти с его головы. Он подбросил их в воздух. Они унеслись в усиливающемся ветру. Подняв руки к небу, он заговорил.

«Зевс, будь моим свидетелем прежде всего; высший, лучший из богов! Затем Земля, Солнце и Фурии, что рыщут по подземному миру, чтобы отомстить мёртвым, нарушившим клятвы, – клянусь, что выполню своё дело добросовестно. Я отправлюсь к Макриану и не пожалею сил, чтобы организовать выкуп Валериана, императора Рима. Клянусь, в случае успеха или неудачи, я вернусь, чтобы совершить проскинез перед троном Шапура, любимого Маздой царя арийцев и неарийцев».

Баллиста снова поднял голову ягнёнка, на этот раз грубо. Он провёл безжалостным клинком по его мягкому горлу. Маленький ягнёнок упал к его ногам, умирая, испуская дыхание.

Баллиста взял серебряную чашу в одну из своих окровавленных рук. «Зевс, бог величия, бог славы, все вы, бессмертные». Он вылил немного вина. «Если я нарушу клятву, пролью на землю мои мозги, как прольётся это вино, мои мозги и мозги моих сыновей».

Калгак и остальные подъехали к стенам Зевгмы поздно утром. Всё это заняло гораздо больше времени, чем они ожидали.

После оползня каледонец и три кавалериста спустились с того места, где они отгребли камни от скалы. Деметрий и другой далматинец остались там же, где их оставили, держа лошадей. Все сели в седла и ждали.

Максимус подвёл к ним коня. Хиберниец был весь в пудре, словно человек, проработавший целый день на гумне. На его щеке в пыли ярко-красный порез. Лицо его было неподвижным, измождённым. Он поблагодарил их, запинаясь, монотонно.

Калгакус уже видел подобное. Человек, смирившийся со смертью, неожиданно спасается, но вместо того, чтобы наслаждаться отсрочкой казни и эйфорией освобождения из тюрьмы, его одолевают тревоги и страхи, которые, как он думал, остались позади. Калгакус не слишком расстроился. Он знал, что настроение Максимуса меняется, как погода весной. Ибернианец в мгновение ока вернется в прежнее состояние.

Почти сразу после того, как они тронулись в путь, Калгакус заметил след, отходящий от их тропы и уходящий влево между сгибами холмов. Вскоре он увидел ещё один, поднимающийся по склону справа. По мере того, как звёзды гасли, а небо светлело, появлялись всё новые и новые следы.

Солнце взошло, когда они спускались с холмов, открывая широкую равнину, искусно обработанную человеком. Она была усеяна амбарами и фермами, а кое-где – деревушками и даже небольшими деревнями. Хотя некоторые здания были сожжены, это было сделано давно. На большинстве из них виднелись следы ремонта. По всей вероятности, разрушения произошли ещё во время предыдущего персидского вторжения, так называемого «смутного времени», семь лет назад. По обе стороны дороги тянулись густые рощи деревьев, в основном оливковых и фисташковых, виноградники, покрытые листвой и кукурузой, высокие даже в это начало года.

Калгакус взглянул на Максимуса. Лицо хибернца всё ещё сохраняло пустой, словно тысячепальцеобразный взгляд человека, вернувшегося из боя, близкого к смерти. Если Максимус не понимал, что его позиция, возможно, была излишней, Калгакус не собирался ему об этом говорить.

Лошади были изнурены, поэтому Калгак приказал воинам спешиться. Ведя под уздцы своих усталых скакунов, они плелись по равнине. Последний этап пути казался бесконечным. Вдали, на другом берегу Евфрата, возвышался округлый холм цитадели Зевгмы. Очертания города были отчётливо видны в ярком весеннем воздухе: красные крыши тесно стоящих домов, взбирающихся по склонам, острая линия стены, какое-то дерево, видневшееся над ними, и, на самой вершине, большой храм и дворец. Постепенно они смогли различить детали, но долгое время город, казалось, не приближался.

Наконец, они были всего в полумиле от городских стен. Они достигли окраин восточного некрополя. Калгак отдал приказ снова сесть на коней. Они проехали мимо множества гробниц, украшенных мрачными каменными изображениями. Среди массивных гирлянд из цветов, обрамляющих корзины с приношениями умершим, и орлов, которые, как надеялись благочестивые верующие, перенесут их души в лучший мир, были портреты. Мужчины стояли, почтенные в эллинских плащах и туниках; женщины скромно сидели. Дети сжимали в руках свои игрушки. Краска на многих шелушилась. Некоторые гробницы были взломаны и не запечатаны. Их двери были распахнуты, внутренности казались черными в солнечном свете.

Ничто из этого не удручало всадников. Они были почти в безопасности. Городские стены были не дальше, чем пастух может бросить палку. Калгак согнул раненую правую руку. Он получил ранение мечом в последней схватке, прежде чем они смогли выбраться из долины слёз. Рана болела невыносимо. И всё же вот они: безопасность в их руках и желанная надежда на щедрое вознаграждение от благодарного городского советника за возвращение потерянного сына. Калгак взглянул на мальчика, крепко спящего в седле перед Деметрием. Каледонец на мгновение задумался, как прошла семейная встреча, когда мать вернулась без ребёнка. Что ж, это их забота. Бесчувственным был бы отец, который не вознаградил бы, а вознаградил бы по мере своих возможностей, а то и больше, человека, который спас своего сына от судьбы, которая лишает его мужества навсегда, а может быть, и от самой смерти.

Заполучите достойное вознаграждение, примите ванну, выспитесь, переоденьтесь в чистое, а затем отправляйтесь выпить и познакомиться с девушкой. Максимус всегда мог рассчитывать на то, что он вынюхает последние два. Но их старый товарищ Кастрий, центурион III Скифского легиона, служил в Зевгме. Он был в курсе дела. По пути он повёл их в пару мест. Фешенебельное на берегу реки Апамея оказалось ужасно дорогим. Другое, бар возле военной базы, оказалось вполне приличным.

Калгак с большой теплотой думал о Кастриции. У центуриона было худое личико, сплошь морщины и точки, словно у мифического существа, выдуманного, чтобы развлекать детей своими проказами. Но до того, как он вступил в легионы, Кастриция приговорили к работе в рудниках – разве не существовало закона, запрещающего бывшим рабам вступать в легионы? – и он выжил. Более того, он пережил падение Ареты. Было бы грубой ошибкой принимать Кастриция за что-то безобидное, развлекающее детей.

«Виртус!» — раздался со стен вызов. Ворота были закрыты.

Калгак двинул своего коня вперёд. Он крикнул, что они не знают дневного пароля – они прибыли прямо из полевой армии к северу от Эдессы.

«Назовите себя», — крикнул охранник.

«Марк Клодий Калгак».

«Марк Клодий Максим».

«Марк Клодий Деметрий».

Калгак опознал мальчика — им оказался Антиох, сын Барлахи, член Буле Зевгмы, — а четверо далматинских воинов назвали свои имена, звания и подразделения.

«Подождите там», — последовал ответ.

Ожидая, Калгак подумал о Марке Клодии Баллисте. Когда англ даровал им свободу, он также, по закону, даровал им римское гражданство. Они, как предписывал обычай, приняли его преномен и номен как свои собственные. До конца жизни две трети их имён будут связывать этих четверых мужчин.

Калгак спустился с седла. Он потянул Бледного Коня за уши, почесал ему нос. Баллиста любил животное, и в этот ужасный момент ясности Калгак почувствовал, как сильно он любит Баллисту. Каледонец сам был почти ребёнком, когда его увели в рабство к северу от стены. Быстрая смена владельцев – слава богам, его внешность предотвратила слишком большой интерес к нему – и он оказался в Германии, в чертоге Исангрима, военачальника англов. Баллисте было всего четыре года, когда Исангрим поручил Калгаку служить слугой своему сыну. Баллиста был довольно застенчивым, чувствительным ребёнком. Калгак наблюдал за Баллистой, когда тот в юности пытался проявить храбрость на тренировочном полигоне, на охоте и, наконец, в пятнадцать лет, в бою. Калгак был там в тот ужасный день, когда римский центурион прискакал и объявил, что император Максимин Фракийский потребовал в заложники одного из сыновей Исангрима. Конечно, не могло быть и речи о том, что старший брат Баллисты сможет отправиться в путь.

Калгак наблюдал, как Баллиста преодолевает свои страдания. Он вместе с Баллистой отправился в чуждый ему мир римлян. В любом случае, Баллиста хорошо послужил империи. И всё же Калгак всегда жалел молодого англа, оторванного от своего народа так же, как и сам каледонец. Что бы ему ни грозило, Баллиста старался быть храбрым. А теперь он пленник Сасанидов.

Калгак уткнулся лицом в бок Бледного Коня. Даже если бы все невзгоды мира предстали перед ним, они бы его не тронули. Он и так был слишком сыт. Беззвучно он вознёс молитвы полузабытым богам своего детства, богам, в которых никогда по-настоящему не верил.

«Впустите их», — голос центуриона прервал уныние Калгака. Он выпрямился.

Ворота распахнулись. Они ввели коней. Мавританские воины, с оружием наготове, с недоверчивыми смуглыми лицами, окружили их. Ворота захлопнулись.

Центурион спустился со стены и внимательно осмотрел их.

«Вы дезертиры».

«Нет», — сказал Калгак. «Наш патронус, командир этих далматинцев, приказал нам уйти». Каледонец решил взять инициативу в свои руки. «Если вы сможете указать нам путь к дому члена Буле по имени Барлаха, мы вернём ему его сына».

«О нет, — усмехнулся центурион. — Я могу об этом позаботиться».

Рядом с ним Калгак почувствовал, как Максимус напрягся. Калгак протянул руку, чтобы удержать его.

Центурион жестом подозвал ребёнка. Не замечая напряжения, мальчик подошёл к офицеру. Достигнув его, он повернулся и на строгом аттическом греческом поблагодарил своих спасителей. Центурион жестом велел солдату увести его.

Калгак ещё не был готов сдаваться. «Нам нужно немедленно увидеться с наместником Валентом. Наш патронус, Марк Клодий Баллиста, — его друг, и у нас есть много информации о Сасанидах».

«О, вы увидите наместника, но не предателя Валента». Центурион неприятно улыбнулся. «Валент бежал на запад, получив приказ явиться в Самосату. В связи с чрезвычайной ситуацией Макриан Старший, как Comes Sacrarum Largitionum и командующий остатками полевой армии Валериана, был вынужден временно принять на себя большую власть над всем Востоком. Макриан назначил своего друга, благородного бывшего консула Гая Кальпурния Писона Фруги, наместником Сирии Кеэлы».

Калгак ничего не сказал.

«Не сомневаюсь, что новый губернатор Писон Фругис захочет вас видеть. Тем более, что, как я понимаю, ваш патронус, Марк Клодий Баллиста, заманил императора Валериана в персидскую ловушку, и этот варвар теперь справедливо объявлен врагом римского народа».

Центурион ухмыльнулся: «О да, благородный Писон Фруги захочет допросить тебя, хотя, вероятно, не раньше, чем ты проведешь несколько дней в тюремных камерах под дворцом».

Калгак молчал.

«А теперь сложите оружие», — сказал центурион, наслаждаясь моментом.

Калгак посмотрел на Максимуса и покачал головой. Каледонец медленно обнажил сначала меч, а затем кинжал и бросил их в пыль к своим ногам. Остальные последовали его примеру.

По сигналу центуриона солдаты вышли вперёд и быстро обыскали безоружных. Калгак поморщился, когда его раненая рука была вывихнута. Их лошадей, в том числе Бледного Коня, увели.

«В общем, хорошее утро работы», — сказал сотник своему заместителю.

«Именно так, господин», — ответил опцион. «Три вольноотпущенника из враждебного лагеря арестованы, четыре дезертира задержаны, и, в будущем, благодарность члена Буле, сына которого мы вернём».

«Уведите их». Горная местность к северу от Эдессы, простирающаяся до Евфрата и Самосаты, выглядит почти одинаково. Но Баллиста понял, где находится, как только увидел одинокую пику, резко выделяющуюся на горизонте.

Они ехали весь день напролом. Два-три раза персидские патрули приближались, чтобы разведать, в чём дело. Они свернули без всяких объяснений, увидев золотые украшения на уздечке коня сасанидского офицера. Ни один восточный человек в здравом уме не стал бы вмешиваться в дела Царя Царей.

Солнце уже клонилось к закату. Длинные тени тянулись по мере того, как они поднимались на вершину. Усталый и измученный, Баллиста собрался с духом, готовясь к тому, что ему предстояло увидеть. Сасаниды не случайно привели их сюда. Баллиста остановил коня и посмотрел вверх.

Турпио был едва узнаваем. Птицы выклевали ему глаза; часть кожи на лице отвалилась. Насаженный на пику, он не позволил падальщикам добраться до его головы. То, что осталось, едва ли было истлевшим. Хотя казалось, что прошла целая вечность, прошло всего пять дней. Баллиста посмотрел на друга. Не плачь по счастливым усопшим, а плачь по тем, кто боится смерти.

Персидский офицер прервал мысли Баллисты: «Такова была воля Мазды». Гаршасп тоже смотрел на жуткую тварь на пике. «Я видел, как он умер. Твой друг погиб достойно».

«Ему никогда не хватало смелости. Однажды, в Арете, он был так близок», — Баллиста щёлкнул пальцами, — «к убийству вашего короля. Как вы говорите, такова воля богов».

«Когда мне было приказано привести вас сюда, — продолжал Гаршасп, — мне сказали, что вы не должны его хоронить. Мне жаль».

«Спасибо. Я бы так и сделал, хотя погребальные обряды таких римлян, как он, отличаются от погребальных обрядов моего народа. Мы часто сжигаем наших павших воинов».

Гаршасп хмыкнул: «Пойдем дальше. Лучше всего разбить лагерь за полем боя».

Даже в тени Долина слёз представляла собой ужасное зрелище. Волна войны разнесла обломки по всей её длине. Повсюду валялись брошенные, изрубленные щиты, гнутые и сломанные мечи, обломанные древки стрел и повсюду трупы людей и животных. Здесь они лежали поодиночке и по двое. Там, справа, у подножия одинокого холма, возвышающегося над долиной, толстым ковром лежали трупы там, где сасанидская конница разбила VI Галликанский легион. Ещё одна отвратительная груда трупов на склонах, где после сдачи были убиты те, кто был слишком ранен, чтобы идти.

Лошади, испуганные запахом смерти, нервно переступали копытами посреди развалин. Стервятник, слишком сытый, чтобы летать, ковылял по раздувшемуся телу. Некоторые из погибших разложились сильнее других. Баллиста смутно помнил, как Турпио говорил ему, что всё дело в климате и питании: влажные западные жители разлагаются быстрее, чем иссохшие восточные.

Они двинулись дальше после захода солнца. Гаршасп, очевидно, так же, как и остальные, стремился отдалиться от мертвецов. В конце концов, он приказал остановиться.

Их новый статус посланников привёз Баллисте и Кледонию временных слуг с Востока. Два римских офицера сидели на земле и наблюдали, как чистят их лошадей и устанавливают палатки. Резкий северный ветер делал последнее непростым: внезапные порывы срывали кожаные простыни и наматывали растяжки на конечности.

Кледоний отослал юношу, который должен был заняться перевязками Баллисты. При тусклом свете факела Кледоний сделал это сам. Аб Адмисибус остался рядом с Валерианом и таким образом избежал некоторых трудностей марша. Теперь его длинное, худое лицо было совсем рядом с северянином; руки работали ловко. Они тихо переговаривались на латыни.

«Баллиста, прошло – сколько? – больше двадцати лет с тех пор, как ты вошла в Империум в качестве заложницы за хорошее поведение племени твоего отца – хотя это, конечно, не всегда сдерживало вашу, англов, природную свирепость. В любом случае, ты провела больше половины своей жизни не только в Империуме, но и при императорском дворе, и порой ты так же наивна, как в тот день, когда ты вышла из своих сырых северных лесов». Кледоний ласково улыбнулся. «Конечно, Валериан знает, что Макриан нас ненавидит – хотя, я бы сказал, скорее тебя, чем себя. Я никогда не давала по яйцам ни одному из его сыновей».

«Значит, Валериан хочет, чтобы наше посольство провалилось?»

Кледоний покачал головой, притворно изумляясь тупости Баллисты. «В этом и заключается общая идея. Благодаря тебе Валериан знает, что Макриан его предал. Но об этом знают лишь немногие. И тем, кто сейчас в империи, в это трудно поверить. Поэтому Валериан устроил публичное зрелище, где хромой должен нарушить клятву, ставя безопасность императора превыше всего. В лучшем случае, такое презренное отсутствие верности и вопиющее пренебрежение к богам дадут крайне неудачное начало кампании Макриана, если он намерен возвести на престол своих ненавистных сыновей. В лучшем случае, это даст Галлиену на Западе законный повод для войны: отомстить клятвопреступнику, предавшему его отца, Валериана».

Баллиста на мгновение задумался. «Почему Шапур согласился на посольство?»

«Труднее сказать, — пожал плечами Кледоний. — Царь царей не решил довериться мне. Но, похоже, ему одинаково выгоден как наш успех, так и неудача».

Теперь пришла очередь Баллисты пожать плечами. Он тут же пожалел об этом. Было больно. «Объясни».

Кледоний дождался, пока слуга, пришедший сообщить о готовности палаток, уйдёт за пределы слышимости. «Если, как и ожидалось, Макриан отклонит требование выкупа за Валериана, то у Шапура появится веская причина для продолжения войны. Но, с другой стороны, если благодаря божественному вмешательству мы заставим Макриана отказаться от требуемого, то Шапур получит огромное количество золота, серебра и кое-что ещё, что ещё больше умножит его славу, и, я уверен, Мазда укажет ему другую вескую и справедливую причину для продолжения войны».

«В любом случае, мы снова окажемся на животе перед троном Сасанидов, — голос Баллисты звучал подавленно. — А потом…»

«Вокруг Шапура много говорят об использовании опыта римских пленных: строительстве городов, плотин, мостов, укреплений. Как опытный инженер по осадным работам, ты можешь этим заняться. Вполне возможно, что это будет не так уж и плохо».

Согласившись, пусть и весьма нерешительно, Баллиста попрощался с Кледонием и отправился в его шатер. Северянин очень устал.

Была уже глубокая ночь, возможно, к концу третьей стражи, когда Баллиста проснулся с чувством глубокого страха. Поднялся ветер. Он ничего не слышал за его воем и хрустом в палатке. Но его пугал не шум, а запах: густой, ланолиновый, запах вощёной парусины.

Хотя он знал, что увидит, в глубине души Баллиста надеялся, что ошибается. Он заставил себя посмотреть. И не ошибся. Слабый свет факелов снаружи освещал фигуру. Она стояла, кончик её капюшона касался крыши палатки. Как и всегда, она ждала.

Баллиста взял свой страх под уздечку. «Говори», — приказал он.

Фигура произнесла глубоким, резким голосом: «Я снова увижу тебя в Аквилее».

«Тогда увидимся», — ответил Баллиста.

Фигура не двигалась. Глаза под капюшоном сверкали. Она прошипела ещё одно слово: «Клятвопреступник», затем повернулась и ушла.

Баллиста не стала звать стражу. В этом не было смысла. Никто прежде не видел демона императора Максимина Фракийского.

Двадцать два года назад Баллиста принёс воинскую присягу Максимину Фракийцу. Юпитером Наилучшим Великим и всеми богами, клянусь исполнять приказы императора, никогда не покидать знамена и не уклоняться от смерти, ценить безопасность императора превыше всего. Баллиста не соблюдал таинства. Вместо этого, во время осады Аквилеи, он убил Максимина Фракийца, вонзив ему в горло стилос. Другие заговорщики обезглавили императора, осквернили его тело. Отказав ему в погребении, они обрекли его демона на вечное хождение по земле.

Баллиста рассказал о демоне лишь четверым: своей жене Юлии, телохранителю Максимусу, телохранителю Калгаку и Турпио, – и Турпио был мёртв. Юлия, воспитанная отцом-эпикурейцем, пыталась утешить мужа, оправдывая его слова. Максимин появлялся только тогда, когда Баллиста уставал, испытывал сильный стресс. Это был всего лишь плод его разгорячённого воображения. Баллиста понюхал воздух – вощёный холст. Он не думал, что дурные сны оставляют запах.

Прошло четыре года с последнего явления, в ночь падения Ареты. Никогда прежде демон не говорил «Клятвопреступник». Он был далеко от Аквилеи, но Баллиста знала, что слова демона предвещают что-то плохое.

Деметрий сидел на плотно утрамбованном земляном полу, прислонившись спиной к грубой каменной стене. Было почти совсем темно. Высоко наверху виднелось лишь одно крошечное окно. Оно пропускало мало света днём, а когда солнце зашло, и вовсе исчезло.

После ареста четверых далматинских солдат немедленно отправили в военный городок. Троих вольноотпущенников Баллисты заставили ждать у ворот далеко за полдень. Когда Максимус попросил еды, центурион сильно ударил его по спине своей палкой из виноградной лозы.

Наконец им приказали встать. Под усиленной охраной их провели по улицам, вымощенным квадратами, к мосту через Евфрат, который дал право на существование городам-близнецам Апамее на восточном берегу и Зевгме на западном.

На плацдарме отряд остановился. Подступы, и без того суженные тюками с товарами, были полностью заблокированы толпой людей, верблюдов, мулов и лошадей. Под ужасающий шум толпа хлынула к заграждению, где одинокий телонес, поддерживаемый несколькими стражниками с дубинками, попытался взыскать таможенные пошлины, по праву причитающиеся как империи, так и городу. Деметрий задался вопросом, всегда ли так было, или же беженцы с востока лишь усугубили ситуацию.

Когда мавританские вспомогательные войска обрушились на них, пытаясь прорваться, поначалу это лишь усугубило ситуацию. Люди ругались, мулы ревели, лошади хлестали друг друга, а некоторые верблюды с ревом падали на колени. Центурион отдал приказ. Мечи были обнажёны. Люди, если не животные, в давке пытались расступиться.

Послав телонов и гражданскую стражу к черту, солдаты повели пленных через понтонный мост. Река была полна лодок и барж, спускавшихся вниз по течению из Самосаты. Полдюжины больших барж, доверху нагруженных продуктами, стояли на якоре, ожидая, когда в понтоне проделают отверстие, чтобы продолжить путь на юг.

На военном блокпосту на западном плацдарме снова возникла пауза. Там было тише. Доносился хлюпающий звук винтов, поднимающих воду из реки. Сбоку Деметрий заметил массивную железную цепь, увитую виноградной лозой и плющом, проросшим сквозь нержавейку звеньев – остатки первоначального моста, построенного богом Дионисом по пути на восток, чтобы завоевать Индию.

Выполнив формальности, они двинулись дальше по тому, что ещё недавно было богатым жилым районом. Большинство домов имели следы пожара. Лишь некоторые были отремонтированы, да и то в спешке. Затем, поднявшись, они прошли мимо театра и пересекли агору, которая привела их к подножию цитадели. Тропа наверх была ступенчатой и шла между домами, цепляющимися за головокружительный склон. Высокие террасные дома, казалось, были построены друг на друге, а тропинка между ними напоминала дно оврага.

Они вошли через ворота в низкой грубой стене и поднялись через фруктовый сад. Наконец, запыхавшись, они достигли вершины. Слева от них находился большой храм Тихе из Зевгмы; сквозь открытые двери виднелась статуя сидящей богини. Стражники резко повернули их направо, к дворцовому комплексу. Оттуда их провели к боковому входу, провели по лестнице, по коридору и без церемоний втолкнули в камеру. Дверь за ними захлопнулась, и они услышали, как задвигаются засовы.

Деметрий сполз на пол. Оттуда он наблюдал, как Максим и Калгак внимательно осматривают каждый дюйм мрачной, пустой камеры. Они дергали дверь, вставали друг другу на плечи, чтобы проверить узкое окно, простукивали стены, скребли пол. В конце концов, разочарованные, они присели рядом с молодым греком. Старшие переговаривались вполголоса. Если им удастся выбраться, им понадобятся лошади, или они могут попытаться добраться до одной из барж, ожидающих у моста, спрятаться среди продуктов или, может быть, одолеть лодочников и занять их место.

В какой-то момент во второй половине дня они услышали, как отодвигаются засовы, и дверь распахнулась. Бдительные стражники прикрыли их обнажёнными мечами, пока на пол ставили поднос с едой. Дверь снова закрылась.

Там было немного чёрствого хлеба, несколько горстей изюма и большой кувшин с водой. Деметрий и Максим упали на него. Калгак использовал часть своей доли воды, чтобы омыть раненую руку. Когда всё было съедено, они всё ещё были голодны.

Когда свет померк, Максимус и Калгакус крепко уснули. Мебели не было, поэтому они спали на полу, положив головы на руки.

Деметрий не мог уснуть. Дело было не в голоде. Как бы отчаянно ни было желание, тюремная вонь от немытых тел, дерьма и страха смягчала его, вызывая тошноту. Он завидовал спокойному, естественному фатализму своих товарищей. Боги внизу, они прошли такой долгий путь, через столько прошли – и дошло до такого. Заключенный в этой грязной камере – если он всё ещё жив, может ли Баллисте быть хуже? А центурион сказал, что Баллиста теперь объявлен hostis (неразборчивым). Ложно обвинённый в том, что он заманил старого императора Валериана в ловушку, которая стоила ему свободы, кириос Деметрия теперь был объявлен вне закона и мог быть убит на месте любым римским гражданином. Настоящий предатель, этот коварный ублюдок Макриан Хромой, воспользовался моментом и теперь стал владыкой восточных провинций империи. Неужели не существует такой вещи, как божественное правосудие? Существуют ли боги вообще?

Деметрий лёг в темноте. Чтобы обрести покой, он обратился к философии и учениям стоиков. Всё, что лежит вне внутреннего человека, не имеет значения. То, что не имеет у нас выбора – болезнь, утрата, изгнание и заточение, сама смерть – всё это не имеет значения. Отбросьте это. В рабстве Диоген был свободным человеком. Царь Персии на своём позолоченном троне может быть рабом. Железные прутья и каменные стены не могут стать тюрьмой. Немного успокоившись, он уснул.

Некоторое время спустя лёгкое нажатие за левым ухом разбудило Деметрия. Он вздрогнул. Чья-то рука зажала ему рот. Из открытой двери лился слабый свет. Там стояла какая-то фигура.

«Пойдем», — заговорила фигура по-гречески с сильным восточным акцентом. «Пойдем сейчас же».

Максимус убрал руку.

«Это может быть ловушка», — прошептал Деметрий.

«Тогда мы поменяемся местами», — усмехнулся Максимус.

Фигура прошла перед ними по коридору и поднялась по ступеням. Он остановился, огляделся и вывел их. Быстро и бесшумно они двигались по лабиринту переулков, пока не вышли на дальнюю сторону цитадели, через которую и вошли.

Фигура снова остановилась, чтобы осмотреться и прислушаться, а затем жестом пригласила их следовать за собой в сад. Склон был крутым, почва под ногами рассыпалась и сухая. Скользя и скользя, они спускались, хватаясь за стволы деревьев, чтобы замедлить движение. Сквозь ветви пробивался бледный свет молодой луны.

Они подошли к невысокой стене. Деметрий понял, что это, должно быть, та, что окружает цитадель. Не говоря ни слова, фигура взобралась на неё, словно ящерица. Он скрылся из виду на другой стороне. Максимус и Калгак последовали за ними, последний прикрывал его раненую руку. Теперь, когда он остался один, волна паники грозила захлестнуть Деметрия. Он начал подниматься. Стена была сложена из неровных камней. Раствора не было. И всё же Деметрию было трудно. Он оцарапал колени, почувствовал, как ноготь срывается. Лёжа на вершине, он посмотрел вниз. На крыше первого из террасных домов был обрыв, высотой чуть выше человеческого роста. Нервно он перемахнул через него, повис на мгновение и отпустил. Он неловко приземлился. Руки поддержали его.

Фигура приложила палец к губам и жестом пригласила их следовать за ними. Они двинулись гуськом: Калгак, затем Деметрий, а Максим замыкал шествие.

Сначала они пошли направо. Там они нашли убежище, между стеной и пологим скатом крыши. Деметрий шёл осторожно, опираясь рукой на стену и следя, куда ступал, опасаясь, что черепица сдвинется или обрушится.

Они свернули налево, в гребень низины, где сходились крыши двух домов. В конце был ещё один обрыв, на этот раз чуть глубже. Один за другим они перевернулись, легли плашмя, вытянули ноги, откинулись назад, повисли на руках на секунду и отпустили. Местом приземления стала вершина крыши.

Фигура указывала, что им снова нужно идти направо. У Деметрия сжалось сердце. Скат этой крыши был круче и спускался к чёрному квадратному отверстию атриума. Скользи здесь, и ничто не помешает тебе скатиться вниз, через край, в пустоту; падение с высоты двух этажей и сокрушительный удар о бетонный имплювий. Деметрий представил своё изуродованное тело, лежащее там, и кровь, окрасившая в чёрный цвет воду в мелком резервуаре для сбора дождевой воды.

Их таинственный проводник спустился вниз, зацепившись пальцами за желоб наверху, широко расставив ноги, и, словно краб, пополз по ужасному склону. Калгак последовал за ним. Деметрий уставился на желоб. Он казался таким хрупким: его существование висело на иллюзорном куске обожжённой глины.

«Выбора нет, мальчик», — прошептал ему на ухо Максимус. «Не смотри вниз».

Неловко, неуклюже от страха, Деметрий опустился. Он чувствовал под собой жар дневного солнца, всё ещё державший плитки. Он осторожно начал продвигаться. Афина, Артемида, все боги, держите меня за руки. Он полз дюйм за дюймом. Великий Зевс, Гермес, покровитель путников. Ладони его были скользкими от пота. Он полз дальше. Страх вызывал лёгкие спазмы судорог по его конечностям. Дыхание было частым и поверхностным. Он оглянулся через плечо. Плитки тянулись всё дальше и дальше, тошнотворно крутые, обрываясь в зияющую чёрную пустоту. Мышцы напряглись. Он не мог пошевелиться.

Деметрий почувствовал, как Максим схватил его за правое запястье, а Калгак — за левое. Одно лишь прикосновение остальных мужчин немного успокоило молодого грека.

«Мы поведём тебя», — сказал ему на ухо Калгакус. «По одной руке за раз. Моя — первая».

Деметрий почувствовал, как усилилось давление на левое запястье. Неохотно, но послушно, он разжал пальцы и позволил Калгаку провести рукой. Он ухватился за следующий участок желоба. Максимус повторил то же самое с другой рукой.

Лишь однажды Деметрий взглянул налево. Крыша уходила вдаль. Его охватила паника. Он подавил её. Он не отрывал глаз от черепицы под носом. Максимус и Калгак, рука об руку, помогали ему идти.

Деметрий заметил, что Калгак меняет позу. Мгновение спустя его сапог ударился о крышу, выступавшую за пределы атриума. Резкий рывок, и греческий юноша оказался на гребне, расставив ноги по сторонам, и ему пока не грозила опасность падения.

На дальнем склоне хребта более пологий склон спускался к невысокой стене. Они сползли вниз. За ней был обрыв, ведущий к ступенчатой тропинке. Как бы то ни было, они были в безопасности. Под защитой стены они остановились, чтобы перевести дух. Где-то, неподалёку, плакал ребёнок. Деметрию и в голову не пришло, что их шум может разбудить спящих в домах внизу. В любой момент они могли поднять тревогу. Внезапно ему захотелось снова двигаться.

Калгак коснулся руки Деметрия. Они снова побежали, пригнувшись ниже уровня парапетной стены, работая руками и суетясь, словно обезьяны. Этот неудобный, но безопасный способ передвижения продлился слишком недолго. Стена справа и крыша слева закончились. Деметрий был недоволен, увидев, как Калгак опустился на четвереньки. Каледонец выполз на отдельно стоящую стену.

«Великая Афина Эгида, я смогу это сделать», – подумал Деметрий. С одной стороны – падение на ступенчатую улицу, с другой – столь же ужасное падение на мощёный двор. «Я смогу это сделать. Сероглазая Афина, я смогу».

Деметрий медленно продвигался вперёд. Верх стены был всего в нескольких футах шириной. Не было причин падать. Просто продолжай идти. Нет никаких земных причин падать.

Он так сосредоточился на сохранении равновесия, что чуть не врезался в Калгака. Каледонец остановился и пытался вытянуться во весь рост. Не зная почему, Деметрий сделал то же самое.

Шум доносился сзади. Греческий мальчик с тревогой оглянулся через правое плечо. По улице шли двое стражников. Они несли фонари, и у каждого на плече была дубинка. Когда они приблизились, Деметрий услышал, как один из них разговаривает.

«И вот трибун спрашивает: «Так, центурион, мужчины так используют верблюда?» А центурион отвечает: «Нет, трибун, они используют его, чтобы доехать до ближайшего борделя».

Другой стражник коротко рассмеялся. «Эта шутка была старой ещё во времена Кроноса», — сказал он. Поравнявшись с Деметрием, он остановился. Он поднял фонарь и посветил им в небольшой дворик на другой стороне улицы. Он вошёл и внимательно осмотрел фонтан посередине. Боги, как же он был усерден.

Стражники двинулись дальше. Юморист снова заговорил: «Знаете анекдот про осла и убийцу?»

«Да», — неутешительно ответил другой.

Создавая впечатление, что подобные отказы – не редкость, его спутник остановился и поставил фонарь на ступеньку. Он перевязал шнурки. Вернув фонарь, он встал и пошёл дальше. Затем, без предупреждения, он снова остановился. Он обернулся, чтобы посмотреть туда, откуда они пришли. Затем он поднял глаза.

«Воры! Там, на стене!»

Калгак вскочил и побежал. Не теряя времени на раздумья, Деметрий последовал его примеру.

Впереди маячил скат крыши. Поднявшись по нему, скользя сапогами по черепице, Деметрий взглянул вниз. Первый дозорный держал в руке колокольчик. Деметрий увидел, как тот вытащил соломинку, удерживавшую язык колокольчика. Звон разнесся по спящему городу.

Незнакомый проводник повёл беглецов дальше. Крыши здесь были пологими. Они шли вверх и вниз, перепрыгивая через гребни. Страх окрылил ноги Деметрия. Внизу за ними гнались стражники. Где-то впереди звонил ещё один колокол.

«Переулок впереди. Перепрыгнуть не проблема». От напряжения восточный акцент гида исчез.

Деметрий увидел, как Калгакус перепрыгнул через пропасть. Деметрий поймал себя на том, что повторяет одну из фраз Баллисты: «Не думай, просто действуй».

Едва взмыв, молодой грек понял, что ошибся. Размахивая руками, он падал слишком быстро. Его живот ударился о край крыши, выбив из него дух. Он начал скользить назад. Пальцы вцепились в угол черепицы. Та отвалилась. Он скользил всё быстрее, ноги молотили в пустоте. Далеко внизу черепица разлетелась на куски.

Деметрий цеплялся за последний ряд плиток. Они начали сдвигаться. Чья-то рука схватила его за запястье. Лицо Калгака исказилось от напряжения; Деметрий своим весом тащил старого каледонца за собой.

«Отпусти!» — закричал Деметрий.

Медленно катясь к своей погибели, Калгакус держался. Пот ручьями струился по его уродливому старому лицу.

Другая рука схватила Деметрия за другое запястье.

«Раз, два, три, тяни!» Вместе проводнику и Калгаку удалось немного приподнять Деметрия.

«Раз, два, три, тяни!» Грудь Деметрия оказалась на краю крыши. Он крепко перелез через край. Спасители дернули его ещё выше. Калгак согнулся пополам, держась за раненую руку. Максимус приземлился позади них, словно кошка.

«Сюда, быстро!» — и проводник снова двинулся дальше.

Внизу улицы и переулки оглашались криками и звоном колоколов. Кое-где распахивались ставни, и из окон лился свет.

Они промчались вокруг входа в атриум и по непрерывному пролёту крыш. На какое-то время они скрылись из виду с земли.

«Там, внизу», — указал проводник. «Оставайтесь там, пока я не вернусь».