Когда Джек Уилтон появился в Марис-бей, никому из нас и в голову не пришло, что этого человека терзает тайное горе. Такая мысль была попросту абсурдной — или казалась бы абсурдной, не исходи эти сведения от него самого. Со стороны Уилтон выглядел исключительно довольным жизнью и собой. Он был из тех людей, кого мы в мыслях непроизвольно называем «сильными». Пышущий здоровьем, уверенный в себе и в то же время отзывчивый — с первого взгляда понятно, что он-то и способен посочувствовать вашим невзгодам. Сила и вместе с тем доброта: такой может поддержать в трудную минуту.
Собственно, именно желание обрести в нем поддержку и привело к тому, что Спенсеру Клею стала известна история Джека Уилтона, а когда что-нибудь становилось известно Спенсеру Клею, несколько часов спустя об этом узнавал весь Марис-бей. У Спенсера был, что называется, язык без костей, и он просто органически не мог удержать в секрете ни одну свежую новость.
Итак, не прошло и двух часов, а все уже знали, что нашего нового знакомца гложет незримая тоска. А что он при этом сохраняет внешне жизнерадостный вид — так это настоящий подвиг.
Клей, известный любитель пожаловаться на жизнь, обрадовался возможности излить свои печали и приступил к Уилтону с длинной повестью о каком-то из своих многочисленных злоключений. Не помню уже, о каком именно — у него их всегда в запасе не меньше дюжины, да и несущественно это. Главное — выслушав его терпеливо и очень вежливо, Уилтон в ответ рассказал такое, что Клей прикусил язык. Даже он не посмеет скулить о том, как промахнулся клюшкой по мячу и как его обсмеяли во время игры в бридж, или какое у него там на сегодняшний день главное огорчение, когда у другого человека вся жизнь рухнула.
— Он меня просил никому больше не рассказывать, — повторял Клей каждому встречному, — но тебе-то можно! Он не хочет, чтобы об этом знали, а со мной поделился, потому что, говорит, есть во мне что-то, внушающее доверие. Какая-то внутренняя сила, так он сказал. По нему ни за что не угадаете, а ведь жизнь у него разбита. Ну буквально вдребезги, понимаете ли. Он мне все рассказал, да так просто, искренне, что прямо сердце надрывается. Понимаете, несколько лет назад он обручился, и вот в день свадьбы — в самый что ни на есть день свадьбы, утром — невеста тяжело заболела и…
— И умерла?
— И умерла. У него на руках. Вот так прямо у него на руках и умерла, дружище.
— Ужас какой!
— Не то слово. Он так и не справился со своим горем. Надеюсь, это останется между нами, старина?
И Спенсер мчался дальше в поисках новых слушателей.
Все ужасно жалели Уилтона. Такой славный малый, да еще спортсмен, и такой молодой — невыносимо думать, что за его смехом скрывается боль чудовищной потери. А он казался таким веселым! И лишь в редкие минуты откровенности, в доверительном разговоре, когда человек раскрывает перед собеседником всю душу, Уилтон позволял себе намекнуть, что в его жизни не все гладко. Например, однажды под вечер Эллертон, который вечно в кого-нибудь влюбляется, загнал его в угол и завел речь о своей очередной сердечной драме, но тут лицо Уилтона исказила такая боль, что наш страдалец мгновенно заткнулся. По словам Эллертона, его, словно пуля, сразила мысль о собственной бестактности. Практически без перехода он повернул разговор от любовных материй к обсуждению наилучшего способа выбить мяч из бункера на седьмой лунке — поистине, чудо дипломатии.
Марис-бей — тихое местечко, даже летом, так что трагедию Уилтона живо обсуждали в здешнем обществе. Поневоле отрезвеешь, увидев на минутку неизбывную печаль земного существования, так что поначалу в присутствии Уилтона все принимали скорбный вид и начинали вести себя, точно плакальщики на похоронах, но это скоро прошло. Внешне он был неизменно весел, и казалось глупым ходить вокруг него на цыпочках и разговаривать шепотом. В конце концов, если вдуматься, ему решать, как относиться ко всей этой истории. Если он предпочитает скрывать боль под бодрой улыбкой и смехом гиены, одаренной особо выдающимся чувством юмора, нам остается только покориться его желанию.
Так мы и сделали, и мало-помалу погубленная жизнь Джека Уилтона превратилась почти в легенду. Конечно, мы о ней помнили, но на наши повседневные дела она никак не влияла. Только если кто-нибудь, забывшись, как тогда Эллертон, начинал напрашиваться на сочувствие, в глазах Уилтона мелькала боль, и губы сжимались, напоминая нам, что он-то ничего не забыл.
Так оно и шло недели примерно две, а потом приехала Мэри Кемпбелл.
Привлекательность для противоположного пола — исключительно вопрос личного вкуса, так что разумный человек об этом и спорить никогда не станет, просто примет любовные причуды как часть общей загадки мироздания и на том успокоится. Я, например, не замечал за Мэри Кемпбелл ровно никакого очарования. Возможно, отчасти это связано с тем, что я тогда был влюблен в Грейс Бейтс, Элоизу Миллер и Клариссу Уэмбли — ведь летом в Марис-бей всякий, кто хоть на что-нибудь годится, вполне способен влюбиться в троих сразу. Так или иначе, Мэри оставила меня равнодушным. Мое сердце при виде ее не забилось чаще. Она была невысокая и, на мой взгляд, невзрачная. Некоторые говорили, что у нее красивые глаза, а по-моему — самые обыкновенные. И волосы тоже обыкновенные. Вся она была обыкновенная — вот самое подходящее слово.
Тем не менее сразу же стало ясно, что Уилтону она кажется чудом, и это тем более удивительно, что он — единственный из нас всех — мог бы при желании заполучить любую девушку в Марис-бей. Когда молодой человек шести футов ростом напоминает внешне одновременно Геракла и Аполлона, да к тому же еще сверхъестественно играет в теннис, в гольф и на банджо, с девушками в курортном городке у него трудностей не будет. А уж если ко всему этому прибавить трагическое прошлое, так они просто пачками будут падать к его ногам.
Девушки обожают трагедии. По крайней мере большинство девушек. Трагедия делает молодого человека интересным. Грейс Бейтс постоянно твердила, какой Уилтон интересный. Элоиза Миллер — тоже. Кларисса Уэмбли от них не отставала. А он, можно сказать, и не замечал женскую половину населения Марис-бей — пока не появилась Мэри Кемпбелл. Мы объясняли это его трагедией, однако теперь-то я знаю — на самом деле он просто считал девушек досадной помехой на поле для гольфа и на теннисном корте. Надо думать, это естественно для такого, как Уилтон, гольфиста с гандикапом плюс два и теннисиста класса Тони Уилдинга [3]. Я лично считаю, что с девушками только веселее, но ведь и то сказать — у меня гандикап двенадцать, а в теннисе, хоть я и играю много лет, едва ли наберется полдюжины раз, когда мне удалось выполнить первую — самую быструю — подачу, не влепив мяч в сетку.
Мэри Кемпбелл развеяла предрассудки Уилтона в течение двадцати четырех часов. Ему явно было одиноко без нее на поле для гольфа, и он буквально преследовал ее уговорами сыграть с ним вместе в парном матче. Что Мэри думала о нем, никто из нас не знал. Такая уж она была загадочная.
Вот так обстояли дела. Не знай я трагическую историю Уилтона, счел бы все происходящее обычным курортным увлечением, на которые так щедра жизнь в Марис-бей. Если кто-нибудь и уезжает из Марис-бей необрученным, так разве лишь потому, что девушек слишком много, он влюбляется сразу во всех и не успевает определиться, как каникулы уже заканчиваются.
В случае Уинстона это было совершенно исключено. Такое горе не забывается — по крайней мере забывается не раньше чем через несколько лет, а, насколько мы могли понять, несчастье случилось с ним совсем недавно.
Кажется, я в жизни своей не был так поражен, как в тот вечер, когда Уилтон открыл мне свою тайну. Почему он выбрал в наперсники именно меня — сказать не могу. Полагаю, я просто оказался рядом в тот психологический момент, когда человеку необходимо кому-нибудь довериться, иначе он лопнет; вот Уилтон и выбрал меньшее из зол.
Я прогуливался по берегу после обеда, курил сигару и думал о Грейс Бейтс, Элоизе Миллер и Клариссе Уэмбли, и тут он попался мне навстречу. Был прекрасный вечер, мы немного посидели, любуясь пейзажем. Первым признаком, что с Уилтоном что-то не так, стал его глухой протяжный стон.
И сразу же он принялся изливать мне душу.
— Черт знает, в какую передрягу я влип, — начал он. — Вот как бы вы поступили на моем месте?
— Да? — откликнулся я.
— Я сегодня сделал предложение Мэри Кемпбелл.
— Поздравляю!
— Спасибо. Она мне отказала.
— Отказала?
— Да. Из-за Эми.
Я почувствовал, что в его рассказе не хватает примечаний.
— Кто это — Эми? — спросил я.
— Эми — это та девушка…
— Какая девушка?
— Ну, вы знаете, которая умерла. Оказывается, Мэри кто-то рассказал эту историю. Она так мне сочувствовала — я, собственно, потому и набрался духа объясниться. Иначе разве бы я посмел? Я недостоин даже чистить ей башмаки.
Удивительно, как влюбленный мужчина склонен недооценивать себя. Вот и я, когда думаю о Грейс Бейтс, Элоизе Миллер и Клариссе Уэмбли, временами чувствую себя скотом несмысленным [4]. Впрочем, я и впрямь не бог весть что, а уж Уилтон, если у него есть хоть капля мозгов, должен бы понимать, что он — нечто вроде кавалергарда Уиды [5] во плоти.
— Сегодня я собрался с духом, уж сам не знаю как. Она ответила невероятно мило, сказала, что я ей очень дорог, но это совершенно невозможно — из-за Эми.
— Как-то я не улавливаю, в чем тут смысл.
— Да ясно всё, просто нужно вспомнить, что Мэри — самая одухотворенная, тонко чувствующая, самая возвышенная натура, — довольно холодно ответил Уилтон. — Она считает, что из-за Эми моя любовь никогда не будет принадлежать ей целиком, без остатка. Память об Эми всегда будет стоять между нами, все равно как если бы она вышла замуж за вдовца.
— За вдовцов тоже выходят.
— Только не такие девушки, как Мэри.
У меня невольно мелькнула мысль, что вдовцам сильно повезло. Впрочем, вслух я этого не сказал. В конце концов, на вкус и цвет товарищей нет. Как говорится, что одному персик, то другому — отрава. Знавал я людей, которым не нравилась Грейс Бейтс, знавал и таких, кто, подари им свою фотографию Элоиза Миллер или Кларисса Уэмбли, стали бы этим снимком разрезать страницы книг.
— Эми стоит между нами, — сказал Уилтон.
Я сочувственно хрюкнул. Ни одной сколько-нибудь уместной реплики не приходило в голову.
— Стоит между нами, — повторил Уилтон. — А глупее всего, черт возьми, что нет никакой Эми! Я ее выдумал.
— Что?!
— Выдумал. Сочинил. Нет, я не сумасшедший. У меня были свои причины. Вот смотрите, вы ведь живете в Лондоне?
— Да.
— Значит, у вас нет друзей. А у меня все иначе. Я живу в маленьком городке, там все — друзья. Не знаю уж, что во мне такого особенного, но сколько я себя помню, меня всегда считали самым надежным человеком. Таким, на которого можно положиться. Я понятно объясняю?
— Не очень.
— Видите ли, я вот что хочу сказать: то ли потому, что я такой крепкий с виду и ни разу в жизни не хворал, то ли потому, что я всегда в хорошем настроении, весь Бридли-под-холмом считает, будто у меня просто не может быть своих забот, и каждый, у кого случилась какая-нибудь неприятность, вправе прийти ко мне за утешением. Стоит кому влюбиться — он прямой наводкой мчит ко мне и подробно рассказывает о своих переживаниях. Скончался у кого-нибудь родственник — опять я утешай да сочувствуй. Вообще-то я человек терпеливый и готов потрудиться на благо родного города, но и мне нужно иногда передохнуть. Вот я и решил устроить себе каникулы, приехал сюда — так и здесь та же история! Спенсер Клей тут же в меня вцепился. Таких вот унылых идиотов прямо-таки тянет ко мне, как кошку на валерьянку. Дома я бы стерпел, но будь я проклят, если позволю испортить мне отдых! Поэтому я придумал Эми. Понимаете теперь?
— Понимаю, конечно. Я даже вижу одно обстоятельство, которое вы, как мне кажется, упускаете из виду. Если Эми не существует — точнее говоря, никогда не существовало, — то она не может стоять между вами и мисс Кемпбелл. Расскажите ей то, что сейчас рассказали мне, и все будет хорошо.
Уилтон покачал головой.
— Вы не знаете Мэри. Она меня не простит. Вы не представляете, какое ангельское сочувствие она проявила по поводу Эми. Я никак не могу ей признаться, что все это — сплошной обман. Она почувствует себя очень глупо.
— Все равно, рискните! Терять вам нечего.
Он слегка просветлел.
— Нечего, тут вы правы. А пожалуй, можно попробовать.
— Нужно, — сказал я. — Вы победите!
Я ошибся. Это со мной случается. Видимо, вся беда в том, что я не знал Мэри. Я совершенно уверен, что Грейс Бейтс, Элоиза Миллер и Кларисса Уэмбли на ее месте поступили бы иначе. Возможно, в первую минуту они бы и возмутились, однако вскоре смягчились бы, и настало бы счастье. Другое дело — Мэри. Не знаю точно, что произошло во время их разговора, только вскоре все заметили, что альянс Уилтон — Кемпбелл распался. Они больше не гуляли вместе, не играли вместе в гольф, не оказывались по одну сторону сетки во время теннисного матча. Они даже не разговаривали друг с другом.
Продолжение истории я знаю с чужих слов. Как об этом стало известно, понятия не имею, но в Уилтоне была какая-то доверчивость — должно быть, он рассказал кому-нибудь по секрету, а тот рассказал кому-нибудь еще, тоже по секрету. Словом, его повесть попала в неписаные анналы Марис-бей, откуда я ее теперь и извлекаю.
После разрыва дипломатических отношений Уилтон был настолько пришиблен, что не мог сразу же возобновить осаду. Несколько дней он бродил по полю для гольфа в горестном одиночестве, играл просто чудовищно и вообще выглядел так, словно попытался обнаружить утечку газа, держа в руке зажженную свечу. В любовных делах сильные мужчины обычно оказываются самыми нерешительными. Уилтон весил тринадцать стоунов [6], и мускулы у него были как стальные канаты, а тут растекся жалкой лужицей, точно гоголь-моголь. Просто тяжело было смотреть.
Мэри в те дни как будто совсем не замечала, что он живет на свете. Она смотрела мимо него, поверх него, сквозь него — куда угодно, только не на него.
Уилтону было очень плохо. Он ходил с этаким тоскующим лицом — наверняка репетировал перед зеркалом. Это выражение могло бы творить чудеса, дай только Уилтону возможность применить его на деле. Так ведь нет — Мэри всеми силами избегала смотреть ему в глаза, как будто он был кредитором, мимо которого она старалась прошмыгнуть на улице.
Меня это раздражало. Что за нелепость — намеренно усугублять разрыв! Я так и сказал Уилтону, а он мне ответил, что причина в ее одухотворенности и тонкой чувствительности, и это только лишний раз доказывает, какая у Мэри возвышенная душа и как для нее непереносим обман в любой форме. Мне даже показалось, что, хоть сердце у него разрывалось на части, он находил какое-то мрачное удовлетворение, любуясь ее совершенствами.
Однажды Уилтон отправился развеять печаль на пляж. Он долго брел по песку и в конце концов остановился передохнуть в бухточке, окруженной скалами и валунами — на берегу залива их великое множество. К этому времени послеполуденное солнце начало уже припекать, и Уилтону пришло в голову, что лелеять свое израненное сердце намного удобней, сидя на камне, чем ковыляя по песку. Вообще-то пейзажи в Марис-бей как нельзя лучше подходят разбитому сердцу. Кругом зловеще хмурятся мрачные утесы, а море даже в погожие дни выглядит хмурым и неприветливым. Отойдешь чуть подальше от столпотворения возле купальных кабинок, устроишься в роще на берегу, прислонишься спиной к скале, раскуришь трубочку — и можешь упиваться собственными страданиями, сколько душа пожелает. Я и сам так делал. В тот день, когда Элоиза Миллер пошла играть в гольф с Тедди Бингли, я до самого вечера просидел в таком вот тихом уголке. Правда, посмотрев минут двадцать, как морские валы с шумом разбиваются о берег, я заснул, но что уж тут поделаешь — случается.
Так произошло и с Уилтоном. Полчаса он провел в унылых размышлениях, потом трубка выпала у него изо рта, и несчастный уснул сладким сном.
Проснулся он оттого, что ногу свело судорогой. Уилтон с воплем вскочил и принялся растирать себе лодыжку. Не успела боль отступить, как первозданную тишину разорвало удивленное восклицание. По другую сторону валуна стояла Мэри Кемпбелл.
Будь у Джека Уилтона хоть какие-нибудь способности к логическому мышлению, он бы обрадовался безмерно. Девушка не потащится в отдаленную бухту на берегу Марис-бей, если она не тоскует, а если она тоскует — значит, о нем, а если о нем, остается лишь действовать решительно и тут же все уладить; но Уилтон, которого горе уравняло по интеллекту с устрицей, ничего этого не понял. При виде Мэри он лишился последних умственных способностей, а заодно и дара речи. Он застыл на месте, что-то жалостно лепеча.
— Вы преследуете меня, мистер Уилтон? — очень холодно спросила Мэри.
Он покачал головой и кое-как выговорил, что пришел сюда случайно и заснул на берегу. Осудить его Мэри не могла, поскольку и сама сделала в точности то же самое, поэтому разговор временно прервался. Не сказав больше ни слова, Мэри направилась прочь в направлении Марис-бей и вскоре скрылась за скалой.
Уилтон оказался в сложном положении. Поскольку Мэри его общество, по-видимому, было крайне неприятно, обыкновенная порядочность требовала подождать, пока она отойдет подальше, и только тогда самому отправиться домой. Не плестись же всю дорогу у нее за спиной! А между тем Уинстон был одет в тонкий фланелевый костюм, солнце уже зашло, поднялся вечерний бриз, и к душевным терзаниям прибавился пробирающий до костей холод.
Едва он решил, что можно наконец двинуться в путь, как с изумлением увидел, что Мэри возвращается.
Уилтон возликовал. Он решил, что она сжалилась над ним и сейчас бросится ему на шею. Он покрепче уперся ногами в землю, готовясь принять на себя удар, и тут вдруг поймал ее взгляд — холодный и недружелюбный, как здешнее море.
— Придется идти другой дорогой, — сказала Мэри Кемпбелл. — С той стороны вода уже слишком поднялась.
И она прошла мимо Уилтона, не оглядываясь.
От перспективы снова ждать на месте Уилтона пробрал озноб. Ледяной ветер задувал под одежду. Чтобы не замерзнуть окончательно, Уилтон запрыгал на месте.
На сотом прыжке он нечаянно посмотрел вбок и обнаружил, что Мэри снова возвращается. К этому времени телесные муки настолько затмили более тонкие движения души, что при виде девушки он почувствовал только глухое раздражение. Просто нечестно, что она разгуливает туда-сюда, а он из-за этого вынужден оставаться на месте и вот-вот схватит простуду. Когда Мэри подошла ближе, он посмотрел на нее довольно злобно.
Она сказала:
— С той стороны тоже не пройти.
Люди привыкают к благополучной жизни, и Мэри пока еще не могла осознать всю серьезность грозящей им опасности. Море шумело далеко, и мысль, что все пути к отступлению перекрыты, вызывала лишь легкую досаду, вроде той, которую испытываешь, когда прибежишь на вокзал, еле-еле успевая к поезду, а тебе сообщают, что поезд отменили.
Поэтому девушка уселась на камень и стала смотреть вдаль. Уилтон прохаживался взад-вперед. Ни он, ни она не проявляли намерения пустить в ход дар связной речи, отличающий человека от осла, вола, бородавочника обыкновенного и прочих низших животных.
Только когда волна плеснула у самого валуна, Мэри нарушила молчание:
— Вода поднимается…
Море вдруг предстало перед ней в совершенно новом свете.
Во-первых, его было много. Оно заполняло до краев маленькую бухту, накатывало на песок и бурлило среди скал, из-за чего одна мысль заслонила в сознании Мэри все прочие соображения — мысль о том, что она не умеет плавать.
— Мистер Уилтон!
Уилтон холодно поклонился.
— Мистер Уилтон, вода… Она поднимается!
Уилтон бросил надменный взгляд на море.
— Вижу.
— Что же делать?
Уилтон пожал плечами. В эту минуту он ощущал разлад с природой и человечеством. Ветер переместился на несколько румбов к востоку и теперь исследовал строение его организма с ловкостью первоклассного хирурга.
— Мы утонем! — вскрикнула Мэри Кемпбелл. — Мы утонем… мы утонем… мы утонем…
Обида вмиг покинула Уилтона. До сих пор он думал только о себе.
— Мэри! — воскликнул он с бесконечной нежностью.
Она бросилась к нему, как ребенок к матери, и он принял ее в свои объятия.
— О, Джек!
— Милая моя!
— Мне так страшно!
— Любимая!
В минуту грозной опасности ледяное дыхание страха выметает из нашей души все мелочное, наносное, и мы обретаем себя.
Мэри смотрела вокруг безумными глазами.
— Мы сможем взобраться по скалам?
— Сомневаюсь.
— А если позвать на помощь?
— Можно попробовать.
Они звали во весь голос, но ответом им были только грохот волн да крики морских птиц. Вода подступила к самым ногам, и пришлось отойти назад, под прикрытие утесов. Так они и стояли молча и ждали.
— Мэри, — тихо сказал Уилтон, — скажи мне одну вещь.
— Да, Джек?
— Ты меня простила?
— Простила ли! Как ты можешь спрашивать в такую минуту? Я люблю тебя всем сердцем!
Он поцеловал ее, и странная умиротворенность осенила его черты.
— Я счастлив!
— Я тоже.
Соленые брызги упали ей на лицо, и Мэри задрожала.
— Я ни о чем не жалею, — сказал Уилтон вполголоса. — Если все недоразумения позади и больше ничто не стоит между нами, за это стоит заплатить… хотя, конечно, будет довольно-таки неприятно.
— Может быть, все будет не так уж неприятно. Говорят, утонуть — это легкая смерть.
— Любимая, я говорил совсем не о том. Я имел в виду простуду.
— Простуду?!
Он серьезно кивнул.
— По-моему, нам ее не избежать. Летними вечерами бывает прохладно, а мы еще не скоро сможем отсюда выбраться.
Мэри рассмеялась пронзительным, неестественным смехом.
— Ты говоришь это только для того, чтобы подбодрить меня! В глубине души ты знаешь, что мы обречены. Спасения нет. Вода будет подбираться все ближе… ближе…
— Пусть себе подбирается. Дальше вон той скалы не поднимется.
— Как это?
— Не сможет. Я точно знаю — я здесь уже застрял один раз, на прошлой неделе.
Мэри смотрела на него, онемев, а потом вскрикнула. Невозможно сказать, чего в этом возгласе было больше — радости, удивления или гнева.
Уилтон рассматривал подступающие волны со снисходительной улыбкой.
— Почему ты мне не сказал?
— Я сказал.
— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду! Почему ты позволил мне думать, будто нам грозит опасность, когда…
— Нам действительно грозит опасность. Скорее всего мы заработаем воспаление легких.
— Чху!
— Ну вот, ты уже чихаешь.
— Я не чихаю! Это было возмущенное восклицание.
— А по-моему, чихаешь. У тебя есть все основания чихать, а с чего бы тебе издавать возмущенные возгласы, я просто не могу себе представить.
— Это ты меня возмущаешь! Ты и твое гнусное коварство! Ты хитростью заставил меня сказать…
— Сказать?
Она молчала.
— Ты сказала, что любишь меня всем сердцем. Теперь уж не отвертишься, а больше мне ничего не нужно.
— Теперь это уже неправда!
— Нет, правда, — безмятежно отозвался Уилтон. — И слава Богу!
— Нет, неправда! Я с тобой больше не разговариваю!
Мэри отошла от него и приготовилась сесть на камень.
— Там медуза, ты ее расплющишь, — сказал Уилтон.
— Мне все равно.
— Зато ей не все равно. Знаю по опыту — ты меня уже столько раз расплющивала…
— Не смешно.
— Погоди, я еще смешнее могу.
— Не разговаривай со мной!
— Как скажешь.
Она уселась к нему спиной. Ради сохранения собственного достоинства следовало ответить тем же, и Уилтон сел спиной к ней. Равнодушный океан бесновался в двух шагах от них, ветер с каждой минутой становился холоднее.
Время шло. Стемнело. Бухта превратилась в черную пещеру с мелькающими во мраке белыми барашками на гребнях волн.
Уилтон вздохнул. Сидеть одному было неуютно. Куда веселее бы…
Чья-то рука коснулась его плеча, и робкий голосок произнес:
— Джек, милый, здесь ужасно холодно… Может быть, сесть поближе…
Он стиснул ее в объятиях, которые высоко оценил бы Хакеншмидт [7] и утробным басом похвалил бы Збышко [8]. Кости у Мэри хрустнули, но выдержали.
— Так намного лучше, — прошептала она. — Джек, по-моему, вода и не думает убывать.
— Надеюсь! — сказал Уилтон.