Левый берег Дона

Глава сорок четвертая

Уже на лестнице я вспомнил, что забыл выложить деньги из кармана. Сейфа у меня нет, но в ящике письменного стола они были бы в большей сохранности. Опять все пробухаю к чертовой матери!.. Даже на опохмелку не останется!..

Кстати: совершенно загадочная черта в моем характере. Я родился в простой советской семье. Жили мы очень скромно. Всегда. Мама находила прелесть в узаконенной нищете, приговаривая: "Зато мы по ночам спим спокойно...".

Так вот, я вас спрашиваю: откуда у меня после тридцати вдруг обнаружилась воистину купеческая тяга к кутежам и швырянию денег, словно это не деньги, достающиеся кровью, потом и головной болью, а конфетные фантики?

Мы вышли на улицу.

- Как тебе моя машина? - спросил Генка.

У обочины стояли три машины: джип "Гранд-черроки", белая "Волга" и ржавые "Жигули" первой модели.

- Какая именно? - спросил я и указал на "копейку". - Эта, что ли?

Генка захохотал.

- А с чувством юмора у тебя, как всегда, все в порядке, - сказал он и, извлекая из кармана ключи, подошел к джипу.

- Ты сядешь за руль? - удивился я.

- А что мне остается делать? - сказал Генка небрежно. - Нового водилы у меня пока нет... Так я не понял: ты намерен пешком идти или все же поедешь?

Обходя машину с другой стороны, я поинтересовался:

- А куда старый подевался?

- Его вчера грохнули.

- Кто грохнул? За что?!

- За то, что дураком был.

Я сел на переднее сидение, захлопнул дверцу, и Генка запустил мотор. Мы понеслись по улице.

- А чуть конкретнее? - спросил я. Только чтоб не молчать.

- Да купил этот мудак где-то ствол, - с видимой неохотой произнес Генка. - И все искал, как бы его испробовать. Я ему сказал: "Сами разберемся... Из машины не выходи...". А он полез в самое пекло. Ну, черного он, конечно, положил. Но и сам на пулю нарвался.

- М-да, - сказал я. - Тут пашешь, пашешь, как сука последняя. Сплошь серые будни... А совсем рядом у людей жизнь ну просто бурлит!

- В гробу б я видел такую жизнь, - сказал Генка. Как мне показалось - совершенно искренне. - Да только обратного хода нет.

- Почему?

- Ну, во-первых, на одну зарплату - даже хорошую по современным меркам - я уже жить не смогу. А, во-вторых, я много лет как велосипедист. Пока кручу педали - еду вперед, держу равновесие и обдуваюсь свежим ветерком. Как только перестану крутить педали - остановлюсь, упаду и что-нибудь себе сломаю. В лучшем случае - руку, а не шею... Так что нет, Стасик. Мне эту лямку тянуть, пока ластами вперед не понесут. Как Юрца, например.

Юра - имя не самое редкое в нашей стране, но внутри у меня сразу что-то оборвалось. От нехорошего предчувствия.

- Какого... Юрца?

- Воронина. Ты с ним знаком... Был знаком.

- Лет с десяти, - подтвердил я глухо. - Он помог мне контору открыть... Когда это произошло?

- Три дня назад. На Кипре. Он поехал бабки выбивать из одного урода, а тот решил, что выгоднее киллерам отстегнуть десять штук, чем весь долг отдавать... Короче, Юрца в гостинице положили, когда он душ принимал. Прямо сквозь занавеску долбанули из двух автоматов. У Юрца не было ни одного шанса... Такие вот дела. Похоронили сегодня утром.

- Как - сегодня?! - воскликнул я. - Черт!.. Поверь - я действительно не знал!..

- Ничего, - сказал Генка. - Сейчас приедем - помянем...

***

Он замолчал. Надолго. Я - тоже. Перед глазами стоял Юрец, как живой - веселый, энергичный и бесшабашный. Я не мог поверить, что его больше нет.

Это был уже пятый знакомый, в этом году преждевременно покинувший наш бренный мир. Только один умер от болезни (рак прямой кишки). Двое сковырнулись от неумеренного пьянства - сосуды не выдержали. Еще один - на машине докатался. А Юрца, значит, на Кипре убили...

Я вдруг с ужасающей отчетливостью осознал, что мне уже тридцать три года, а не двадцать три. Если я однажды утром не проснусь, это не вызовет у окружающих большого удивления. "Да, - скажут, - рано ушел, ему бы еще жить да жить...". И только.

В тридцать я, помнится, подвел первые итоги. Юность закончилась, наступила зрелость. Я был тогда полон оптимизма и рассчитывал сделать карьеру журналиста и прозаика. Ни фига не получилось.

Если я сегодня умру, что останется после меня? Кроме долгов, разумеется. И злословия журналистской братии...

Неизданные рукописи четырех тоненьких книг. Ну, можно еще из журналистики составить однотомник избранного.

Но кто это издаст? Никто. А раз так, поваляются мои папки на антресолях у наследников (при условии, что их сразу не выбросят, деля мое скромное имущество) - и канут в небытие, аминь.

Дай Бог мне состояться как предпринимателю. Это последний шанс утвердиться в жизни.

Я сделаю всё, чтобы стать на ноги. Я буду жесток. Я буду разорять.

Если понадобится, я буду убивать. Лично.

Той же самой рукой, которой я писал статьи из зала суда и критиковал работников правоохранительной системы.

Интеллектуал и идеалист-правдолюбец во мне умерли, когда я ушел из газеты с волчьим билетом.