Лицом к победе

Когда, чеканный шаг ровняя,

идут солдаты на парад,

я замираю— вспоминаю,

что был на свете мой солдат.

…Война. И враг под Сталинградом.

И нету писем от отца.

А я стою себе с солдатом

у заснеженного крыльца.

Ни о любви, ни о разлуке

не говорю я ничего.

И только молча грею руки

в трехпалых варежках его.

Потом прощаюсь целый вечер

и возвращаюсь к дому вновь.

И первый снег летит навстречу,

совсем как первая любовь.

Какой он был? Он был веселый.

В последний год перед войной

он только-только кончил школу

и только встретился со мной.

Он был веселый, темно-русый,

над чубом — красная звезда.

Он в бой пошел под Старой Руссой

и не вернется никогда.

Но все равно — по переулкам

и возле дома моего

идут солдаты шагом гулким,

и все похожи на него!

Идут, поют, равняют плечи.

Ушанки сдвинуты на бровь.

И первый снег летит навстречу.

И чья-то первая любовь…

С пулей в сердце я живу на свете.

Мне еще не скоро умереть.

Снег идет.

Светло.

Играют дети.

Можно плакать,

можно песни петь.

Только петь и плакать я не буду.

В городе живем мы, не в лесу.

Ничего, как есть, не позабуду.

Все, что знаю, в сердце пронесу.

Спрашивает снежная, сквозная,

светлая казанская зима:

— Как ты будешь жить?

— Сама не знаю.

— Выживешь?

— Не знаю и сама.

— Как же ты не умерла от пули?

— От конца уже невдалеке,

я осталась жить

не потому ли,

что в далеком камском городке,

там, где полночи светлы от снега,

где лихой мороз берет свое,

начинает говорить и бегать

счастье и бессмертие мое.

Как же ты не умерла от пули,

выдержала огненный свинец?

— Я осталась жить

не потому ли,

что, когда увидела конец,

чистыми, горячими словами

сердце мне успело подсказать,

что смогу когда-нибудь стихами

о таком страданье написать.

Как же ты не умерла от пули?

Как тебя удар не подкосил?

— Я осталась жить

не потому ли,

что, когда совсем не стало сил,

увидала

с дальних полустанков,

из забитых снегом тупиков:

за горами

движущихся танков,

за лесами

вскинутых штыков —

занялся,

забрезжил день Победы,

землю осенил своим крылом.

Сквозь свои

и сквозь чужие беды

в этот день пошла я напролом.

— Что ты, Вася, приуныл,

Голову повесил,

Ясны очи замутил,

Хмуришься, невесел?

С прибауткой-шуткой в бой

Хаживал, дружочек,

Что случилось вдруг с тобой,

Вася-Василечек?

Не к лицу бойцу кручина,

Места горю не давай,

Если даже есть причина —

Никогда не унывай.

— Бить врага — вопрос другой —

С шуткой веселее,

Нет письма от дорогой —

Думушки темнее.

Письмеца недель пяток

Почта не приносит,

Понимаешь ли, браток,

Сердце ласки просит…

Не к лицу бойцу кручина,

Места горю не давай,

Если даже есть причина —

Никогда не унывай.

— Что ж ты, Вася, друг большой,

Зря себя так мучишь?

Если любит всей душой,

Весточку получишь,

Не захочет написать —

Значит, позабыла,

Значит, — надо понимать —

Вовсе не любила.

Не к лицу бойцу кручина,

Места горю не давай,

Если даже есть причина —

Никогда не унывай.

Прижимай к плечу плечо —

Дружба остается.

Если сердце горячо —

Девушка найдется,

Нынче больно — не тужи,

Завтра твой денечек,

Выше голову держи,

Вася-Василечек!

Не к лицу бойцу кручина,

Места горю не давай,

Если даже есть причина —

Никогда не унывай!

В страшный час мировой этой ночи,

В страшный час беспощадной войны

Только зоркие, чистые очи

Называться глазами должны.

Они видят от края до края

Небо в звездах и землю в дыму.

И, опять и опять не сгорая,

Не туманятся, смотрят во тьму.

Это, может быть, стойкий зенитчик

В предрассветные тучи впился,

Партизанка последней из спичек

Жжет стога и уходит в леса;

Или мать перечла не впервые

Дорогую от первенца весть,

Ясно видит снега фронтовые,

Глаз не может от строчек отвесть.

Да. Война — это школа страданья.

Это молодость сына в крови.

Не являйся к ней

с маленькой данью,

Только с жизнью — и ту разорви.

И тогда-то, в тоске об ушедшем,

Чашу горькую выпив до дна,

Когда, кажется, жить уже нечем,

Ты поймешь, что такое война.

И тогда-то, по смутному следу,

Не глазами, а трепетом век

Ты сквозь слезы увидишь победу,

Зоркий, чистый, живой человек.

И та, что сегодня прощается с милым,—

Пусть боль свою в силу она переплавит.

Мы детям клянемся, клянемся могилам,

Что нас покориться никто на заставит!

Мы знаем, что ныне лежит на весах

И что совершается ныне.

Час мужества пробил

на наших часах.

И мужество нас не покинет.

Не страшно под пулями

мертвыми лечь,

Не горько остаться без крова, —

И мы сохраним тебя, русская речь,

Великое русское слово.

Свободным и чистым тебя пронесем,

И внукам дадим, и от плена спасем

Навеки!

Пусть приняла борьба опасный

оборот,

Пусть немцы тешатся фашистскою

химерой,

Мы отразим врагов. Я верю в свой

народ

Несокрушимою тысячелетней

верой.

Он много испытал.

Был путь его тернист.

Но не затем зовет он Родину

святою,

Чтоб попирал ее фашист

Своею грязною пятою.

За всю историю суровую свою

Какую стойкую он выявил живучесть,

Какую в грозный час он показал

могучесть,

Громя лихих врагов в решающем

бою!

Остервенелую фашистскую змею

Ждет та же злая вражья участь!

Да, не легка борьба.

Но мы ведь не одни.

Во вражеском тылу тревожные огни.

Борьба кипит. Она в разгаре.

Мы разгромим врагов,

не за горами дни,

Когда подвергнутся они

Заслуженной и неизбежной каре.

Она напишется отточенным штыком

Перед разгромленной фашистскою

оравой:

«Покончить навсегда с проклятым

гнойником,

Мир отравляющим смертельною

отравой!»

Я брал Париж!

Я. Кровный сын России,

Я — Красной Армии солдат.

Поля войны —

свидетели прямые —

Перед веками это подтвердят.

Я брал Париж. И в этом нету чуда!

Его твердыни были мне сданы!

Я брал Париж издалека. Отсюда.

На всех фронтах родной моей

страны.

Нигде б

никто

не вынес то, что было!

Мечом священным яростно рубя,

Весь, весь напор безумной вражьей

силы

Я принимал

три года

на себя.

Спасли весь мир знамена русской

славы!

На запад пяля мертвые белки,

Успели сгнить от Волги до Варшавы

Фашистских армий лучшие полки.

Ряды врагов редели на Ла-Манше,

От стен Парижа снятые войска

Пришли сюда

сменить убитых раньше,

Чтоб пасть самим от русского

штыка.

Тех, кто ушел,

никем не заменили,

А тех, кто пал,

ничем не воскресишь!

Так, не пройдя по Франции ни мили,

Я проложил

дорогу на Париж.

Я отворял парижские заставы

В боях за Днепр, за Яссы, Измаил.

Я в Монпарнас

вторгался у Митавы.

Я в Пантеон

из Жешува входил.

Я шел вперед сквозь битвы грохот

адов,

И мой удар во фронт фашистских

орд,

Мой грозный шаг

и гул моих снарядов

Преображали Пляс де ля Конкорд!

И тем я горд,

что в годы грозовые

Мы золотую Францию спасли,

Что брал Париж любой солдат

России,

Как честный рыцарь счастья всей

земли.

Во все века грядущей светлой

жизни,

Когда об этих днях заговоришь,

Могу сказать я

миру и Отчизне:

— Я брал Париж!

…Я говорю с тобой под свист

снарядов,

угрюмым заревом озарена.

Я говорю с тобой из Ленинграда,

страна моя, печальная страна…

Кронштадтский злой,

неукротимый ветер

в мое лицо закинутое бьет.

В бомбоубежищах уснули дети,

ночная стража встала у ворот.

Над Ленинградом — смертная

угроза…

Бессонны ночи, тяжек день любой.

Но мы забыли, что такое слезы,

что называлось страхом и мольбой.

Я говорю: нас, граждан

Ленинграда,

не поколеблет грохот канонад,

и если завтра будут баррикады,—

мы не покинем наших баррикад.

И женщины с бойцами встанут

рядом,

и дети нам патроны поднесут,

и надо всеми нами зацветут

старинные знамена Петрограда.

Руками сжав обугленное сердце,

такое обещание даю

я, горожанка, мать красноармейца,

погибшего под Стрельною в бою.

Мы будем драться с беззаветной

силой,

мы одолеем бешеных зверей,

мы победим, клянусь тебе, Россия,

от имени российских матерей.

Прощайте, скалистые горы.

На подвиг Отчизна зовет.

Мы вышли в открытое море,

В суровый и дальний поход.

А волны и стонут, и плачут,

И плещут на борт корабля.

Растаял в далеком тумане

Рыбачий —

Родимая наша земля.

Корабль мой упрямо качает

Крутая морская волна,

Поднимет и снова бросает

В кипящую бездну она.

Обратно вернусь я не скоро.

Но хватит для битвы огня,

Я знаю, друзья, что не жить мне

без моря,

Как море мертво без меня.

Нелегкой походкой матросской

Иду я навстречу врагам,

А после с победой геройской

К скалистым вернусь берегам.

Хоть волны и стонут, и плачут,

И плещут на борт корабля,

Но радостно встретит героев

Рыбачий —

Родимая наша земля.

Земли, камней, железа груды,

Бессильно сникли провода,

И у руин притихшей Буды

Ворчит дунайская вода.

Мосты упали на колени

И воду из Дуная пьют…

Всю ночь идут соединенья,

И каблуки всю ночь куют.

И вдоль осколками избитых

Колонн монаршего дворца.

Ночною свежестью умыты.

Войска проходят без конца.

Я эту ночь не позабуду.

Вошли мне в память навсегда

Вся тишь ошеломленной Буды,

Дворец и темная вода.

Белеет ли в поле пороша

Иль гулкие ливни шумят,

Стоит над горою Алеша,

В Болгарии русский солдат.

И сердцу по-прежнему горько.

Что после свинцовой пурги

Из камня его гимнастерка.

Из камня его сапоги.

Немало под страшною ношей

Легло безымянных парней.

Но то, что вот этот — Алеша,

Известно Болгарии всей.

К долинам, покоем объятым,

Ему не сойти с высоты.

Цветов он не дарит девчатам,—

Они ему дарят цветы.

Привычен, как солнце и ветер.

Как в небе вечернем звезда,—

Как будто над городом этим

Вот так и стоял он всегда.

Белеет ли в поле пороша

Иль гулкие ливни шумят.

Стоит над горою Алеша,

В Болгарии русский солдат.

Я помню: мы вышли из боя

в разгар невеселой поры,

когда, переспевшие, стоя,

ломались хлеба от жары.

Ни облака в небе, ни тучи…

Не чая попасть на гумно,

слезой из-под брови колючей

стекало на землю зерно.

Солома сгибала колени,

как странник, уставший в пути…

В Ивановке — местном селенье —

Иванов — шаром покати!

Авдотьи кругом да Орины,

короче — солдатки одни.

И видим: еще половины

хлебов не убрали они.

Уставшие —

шли не с парада,—

не спавшие целую ночь,

мы все же решили, что надо

хоть чуточку бабам помочь.

И тут же, по форме солдаты,

душой же все те ж мужики,

мы сбросили пыльные скатки,

составили в козла штыки.

И в рост — во весь рост!—

не сражаться

пошли, — нетерпеньем горя,

пошли со снопами брататься,

в объятья их по три беря.

Мы вверх их вздымали, упрямы.

И запах соломы ржаной

вдыхали, хмелея, ноздрями

на поле, бок о бок с войной.

И диву давались:

когда-то,

еще не начав воевать,

от этакой вот благодати

мы даже могли уставать…

Сейчас же все боле да боле

просила работы душа.

И мы продвигались по полю,

суслонам чубы вороша.

Мы пели б — наверное, пели б,—

работу беря на «ура»,

когда бы ребят не жалели,

схороненных нами вчера.

Им было бы так же вот любо,

как нам, наработаться всласть,

и сбросить пилотки, и чубом

к снопам золотистым припасть.

Вдохнуть неостывшего зноя

и вспомнить на миг в тишине

родимое поле ржаное,

и, может, забыть о войне.

Забыть, что фашист наседает,

забыть, что у края жнивья

винтовка тебя ожидает,

а вовсе не женка твоя.

Но было забыть невозможно:

платки приспустивши до глаз,

тоскливо, печально, тревожно

глядели солдатки на нас.

Им виделась жатва иная…

Они из-под пыльных платков

глядели на нас, вспоминая,

конечно, своих мужиков.

Глядели, участью не рады,

глядели, на речи скупы…

И мы ощущали их взгляды,

таская в охапках снопы.

Ломили упрямо работу,

носились, не чувствуя ног,

седьмым умывалися потом,

быть может, в остатний разок.

И слепли от этого пота…

И очень боялись — вот-вот

раздастся суровое:

«Рота-а!»—

и все, словно сон, оборвет…

В полях за Вислой сонной

Лежат в земле сырой

Сережка с Малой Бронной

И Витька с Моховой.

А где-то в людном мире

Который год подряд

Одни в пустой квартире

Их матери не спят.

Свет лампы воспаленной

Пылает над Москвой

В окне на Малой Бронной,

В окне на Моховой.

Друзьям не встать. В округе

Без них идет кино,

Девчонки, их подруги,

Все замужем давно.

Пылает свод бездонный.

И ночь шумит листвой

Над тихой Малой Бронной,

Над тихой Моховой.

Мне ворон черный смерти

не пророчил,

Но ночь была, и я упал в бою…

Свинцовых пуль трассирующий

росчерк

Окончил биографию мою.

Сквозь грудь прошли расплавленные

пули.

Последний стон зажав тисками скул,

Я чувствовал, как веки затянули

Открытую солдатскую тоску.

И как закат, отброшенный за хаты,

Швырнул в глаза кровавые круги,

И как с меня угрюмые солдаты

Неосторожно сняли сапоги…

Но я друзей не оскорбил упреком.

Мне все равно. Мне не топтать

дорог,

А им — вперед. А им в бою жестоком

Не обойтись без кирзовых сапог.

А все случилось очень просто…

Открылась дверь, и мне навстречу

Девчурка маленького роста.

Девчурка, остренькие плечи!

И котелок упал на камни.

Четыре с лишним дома не был…

А дочка, разведя руками,

Сказала: «Дядя, нету хлеба!»

А я ее схватил — и к звездам!

И целовал в кусочки неба.

Ведь это я такую создал.

Четыре с лишним дома не был…

В страну холмов,

знакомую по сказкам

О золотом китайском фонаре,

Мы звезды мира принесли на касках

И вешний гром на танковой броне.

И в той стране, куда пути не близки.

Где пагоды древнее пирамид,

Народы нам воздвигли обелиски

И наши звезды врезали в гранит.

В сады Градчан, за Карлов мост

Несет фонарь луна,

В реке меж поплавками звезд

Не протолкнуть челна.

На Старой площади Ян Гус,

Окончив давний спор,

Твердит Писанья наизусть

И всходит на костер.

И, кайзера к чертям послав,—

Уже терпеть невмочь! —

Со Швейком Гашек Ярослав

Беседует всю ночь.

И свежий ратуши пролом,

И каждой арки свод

Напоминает о былом

И чеха в бой зовет…

А он вчера окончен — бой,

И мимо древних стен

Завоеватели толпой

Прошли понуро в плен.

И в улицах цветет каштан —

Не счесть его свечей!—

И слышен смех то тут, то там

И говор москвичей.

И кажется, что здесь при всех.

Родства исполнив власть,

Вацлавская во весь разбег

С Садовою слилась!

Дубов расстрелянных стволы,

Морозный воздух крепче водки.

Я роту вел через тылы

В ночной обход одной высотки.

Она была совсем мала.

Но, вспять отбрасывая танки.

Два дня сбивала и рвала

Строй и энергию атаки…

Тьма. Снег шуршал, сыпуч и сух.

Каких-то тропок рвались звенья,

И в сизой мути был мне слух

Как бы вторым комплектом зренья.

И, с бело-серою стеной

Стараясь свыкнуться и слиться,

Я как бы видел за спиной

Сосредоточенные лица.

И тот особый посверк глаз,

То их мерцание и жженье,

В которых жизнь самозажглась

Необратимостью решенья.

И я смирял свое в себе,

И шел, и вел навстречу бою,

Чтоб равным в общей стать судьбе

И все же быть самим собою,

И личной цели не иметь,

И пораженье, торжество ли,

И честь победы или смерть —

Принять в своей и в общей доле.

С тех пор везде и в час любой,

В любые жизни повороты

Я слышу, вижу за собой

Солдат в века идущей роты.

И проверяю сам в себе

Решимость и готовность к бою,

И растворяюсь в их судьбе,

Чтоб вправду стать самим собою.

Когда на смерть идут — поют,

а перед этим

можно плакать.

Ведь самый страшный час в бою —

час ожидания атаки.

Снег минами изрыт вокруг

и почернел от пыли минной.

Разрыв.

И умирает друг.

И значит, смерть проходит мимо.

Сейчас настанет мой черед.

За мной одним

идет охота.

Будь проклят

сорок первый год

и вмерзшая в снега пехота.

Мне кажется, что я магнит,

что я притягиваю мины.

Разрыв.

И лейтенант хрипит.

И смерть опять проходит мимо.

Но мы уже

не в силах ждать.

И нас ведет через траншеи

окоченевшая вражда,

штыком дырявящая шеи.

Был бой коротким.

А потом

глушили водку ледяную,

и выковыривал ножом

из-под ногтей

я кровь чужую.

Я был пехотой в поле чистом,

в грязи окопной и в огне.

Я стал армейским журналистом

в последний год на той войне.

Но если снова воевать…

Таков уже закон:

пускай меня пошлют опять

в стрелковый батальон.

Быть под началом у старшин

хотя бы треть пути,

потом могу я с тех вершин

в поэзию сойти.

Нас не нужно жалеть, ведь и мы

никого б не жалели.

Мы пред нашим комбатом,

как пред господом богом, — чисты.

На живых порыжели от крови и

глины шинели,

на могилах у мертвых расцвели

голубые цветы.

Расцвели и опали… Проходит

четвертая осень.

Наши матери плачут, и ровесницы

молча грустят.

Мы не знали любви, не изведали

счастья ремесел,

нам досталась на долю нелегкая

участь солдат.

У погодков моих ни стихов,

ни любви, ни покоя —

только сила и зависть. А когда

возвратимся с войны,

все долюбим сполна и напишем,

ровесник, такое,

что отцами-солдатами будут

гордиться сыны.

Ну, а кто не вернется?

Кому долюбить не придется?

Ну, а кто в сорок первом первою

пулей сражен?

Зарыдает ровесница, мать на пороге

забьется,—

у погодков моих ни стихов,

ни покоя, ни жен.

Кто вернется — долюбит? Нет!

Сердца на это не хватит,

и не надо погибшим, чтоб живые

любили за них.

Нет мужчины в семье — нет детей,

нет хозяина в хате.

Разве горю такому помогут рыданья

живых?

Нас не нужно жалеть, ведь и мы

никого б не жалели,

Кто в атаку ходил, кто делился

последним куском,

тот поймет эту правду, — она к нам

в окопы и щели

приходила поспорить ворчливым,

охрипшим баском.

Пусть живые запомнят, и пусть

поколения знают

эту взятую с боем суровую правду

солдат.

И твои костыли, и смертельная

рана сквозная,

и могилы над Волгой, где тысячи

юных лежат,—

это наша судьба, это с ней мы

ругались и пели,

подымались в атаку и рвали

над Бугом мосты.

…Нас не нужно жалеть, ведь и мы

никого б не жалели.

Мы пред нашей Россией и в трудное

время чисты.

А когда мы вернемся,—

а мы возвратимся с победой,

все, как черти, упрямы, как люди,

живучи и злы,—

пусть нам пива наварят и мяса

нажарят к обеду,

чтоб на ножках дубовых повсюду

ломились столы.

Мы поклонимся в ноги родным

исстрадавшимся людям,

матерей расцелуем и подруг,

что дождались, любя.

Вот когда мы вернемся и победу

штыками добудем —

все долюбим, ровесник, и ремесла

найдем для себя.

Есть на севере хороший городок,

Он в лесах суровых северных залег.

Русская метелица там кружит, поет,

Там моя подруженька,

душенька живет.

Письмоносец, ей в окошко постучи,

Письмецо мое заветное вручи!

Принимайте весточку с дальней

стороны,

С поля битвы жаркого,

с мировой войны!

Слышишь, милая, далекая моя,

Защищаем мы родимые края!

В ноченьки морозные,

в ясные деньки

В бой выходят грозные красные

полки.

Мы захватчиков-фашистов разобьем,

С Красным знаменем по Родине,

пройдем.

А война окончится, и настанет

срок,—

Ворочусь я в северный милый

городок.

Я по небу, небу синему промчусь,

Прямо к милому окошку опущусь.

Постучусь в окошечко,

и душа замрет…

Выходи, красавица, друг любезный

ждет!

Есть на севере хороший городок.

Он в лесах суровых северных залег,

Русская метелица там кружит, поет.

Там моя подруженька,

душенька живет.

У прибрежных лоз, у высоких круч

И любили мы и росли.

Ой Днепро, Днепро, ты широк,

могуч.

Над тобой летят журавли.

Ты увидел бой, Днепр-отец река.

Мы в атаку шли под горой.

Кто погиб за Днепр,

будет жить века,

Коль сражался он как герой.

Враг напал на нас,

мы с Днепра ушли.

Смертный бой гремел, как гроза.

Ой Днепро, Днепро,

ты течешь вдали,

И волна твоя как слеза.

Из твоих стремнин ворог воду пьет,

Захлебнется он той водой.

Славный день настал,

мы идем вперед

И увидимся вновь с тобой.

Кровь фашистских псов пусть рекой

течет,

Враг советский край не возьмет.

Как весенний Днепр,

всех врагов сметет

Наша армия, наш народ.

Я уходил тогда в поход,

В далекие края.

Платком взмахнула у ворот

Моя любимая.

Второй стрелковый храбрый взвод

Теперь моя семья.

Поклон-привет тебе он шлет,

Моя любимая.

Чтоб дни мои быстрей неслись

В походах и боях,

Издалека мне улыбнись,

Моя любимая.

В кармане маленьком моем

Есть карточка твоя.

Так, значит, мы всегда вдвоем.

Моя любимая.

Мы легли у разбитой ели,

Ждем, когда же начнет светлеть.

Под шинелью вдвоем теплее

На продрогшей, гнилой земле.

— Знаешь, Юлька,

я — против грусти,

Но сегодня она — не в счет.

Дома, в яблочном захолустье,

Мама, мамка моя живет.

У тебя есть друзья, любимый,

У меня — лишь она одна.

Пахнет в хате квашней и дымом,

За порогом бурлит весна.

Старой кажется: каждый кустик

Беспокойную дочку ждет…

Знаешь, Юлька, я — против грусти,

Но сегодня она — не в счет.

Отогрелись мы еле-еле,

Вдруг — приказ:

«Выступать вперед!»

Снова рядом в сырой шинели

Светлокосый солдат идет.

С каждым днем становилось горше.

Шли без митингов и знамен.

В окруженье попал под Оршей

Наш потрепанный батальон.

Зинка нас повела в атаку,

Мы пробились по черной ржи,

По воронкам и буеракам,

Через смертные рубежи.

Мы не ждали посмертной славы.

Мы хотели со славой жить.

…Почему же в бинтах кровавых

Светлокосый солдат лежит?

Ее тело своей шинелью

Укрывала я, зубы сжав,

Белорусские ветры пели

О рязанских глухих садах.

…Знаешь, Зинка, я —

против грусти,

Но сегодня она — не в счет.

Где-то, в яблочном захолустье,

Мама, мамка твоя живет.

У меня есть друзья, любимый,

У нее ты была одна.

Пахнет в хате квашней и дымом,

За порогом бурлит весна.

И старушка в цветастом платье

У иконы свечу зажгла.

…Я не знаю, как написать ей,

Чтоб тебя она не ждала?

Не знаю, где я нежности училась,—

Об этом не расспрашивай меня.

Растут в степи солдатские могилы,

Идет в шинели молодость моя.

В моих глазах — обугленные трубы.

Пожары полыхают на Руси.

И снова нецелованные губы

Израненный парнишка закусил.

Нет, мы с тобой узнали не из сводки

Большого отступления страду.

Опять в огонь рванулись самоходки,

Я на броню вскочила на ходу.

А вечером над братскою могилой

С опущенной стояла головой…

Не знаю, где я нежности училась,—

Быть может, на дороге фронтовой…

О мертвых мы поговорим потом.

Смерть на войне обычна и сурова.

И все-таки мы воздух ловим ртом

При гибели товарищей. Ни слова

Не говорим. Не поднимая глаз,

В сырой земле выкапываем яму.

Мир груб и прост.

Сердца сгорели. В нас

Остался только пепел, да упрямо

Обветренные скулы сведены.

Трехсотпятидесятый день войны.

Еще рассвет по листьям не дрожал,

И для острастки били пулеметы…

Вот это место. Здесь он умирал —

Товарищ мой из пулеметной роты.

Тут бесполезно было звать врачей.

Не дотянул бы он и до рассвета.

Он не нуждался в помощи ничьей.

Он умирал. И, понимая это,

Смотрел на нас, и молча ждал

конца,

И как-то улыбался неумело.

Загар сначала отошел с лица,

Потом оно, темнея, каменело.

Ну, стой и жди. Застынь.

Оцепеней.

Запри все чувства сразу

на защелку,

Вот тут и появился соловей,

Несмело и томительно защелкал.

Потом сильней, входя в горячий

пыл,

Как будто настежь вырвавшись

из плена,

Как будто сразу обо всем забыл,

Высвистывая тонкие колена.

Мир раскрывался. Набухал росой.

Как будто бы еще едва означась,

Здесь рядом с нами возникал

другой

В каком-то новом сочетанье

качеств.

Как время, по траншеям тек песок.

К воде тянулись корни у обрыва,

И ландыш, приподнявшись на носок,

Заглядывал в воронку от разрыва.

Еще минута. Задымит сирень

Клубами фиолетового дыма.

Она пришла обескуражить день,

Она везде. Она непроходима.

Еще мгновенье. Перекосит рот

От сердца раздирающего крика,—

Но успокойся, посмотри: цветет,

Цветет на минном поле земляника.

Лесная яблонь осыпает цвет.

Пропитан воздух ландышем

и мятой…

А соловей свистит. Ему в ответ

Еще — второй, еще — четвертый,

пятый.

Звенят стрижи. Малиновки поют.

И где-то возле, где-то рядом,

рядом,

Раскидан настороженный уют

Тяжелым громыхающим снарядом.

А мир гремит на сотни верст

окрест,

Как будто смерти не бывало места,

Шумит неумолкающий оркестр,

И нет преград для этого оркестра.

Весь этот лес листом и корнем

каждым,

Ни капли не сочувствуя беде,

С невероятной, яростною жаждой

Тянулся к солнцу,

к жизни и к воде.

Да, это жизнь. Ее живые звенья.

Ее крутой, бурлящий водоем.

Мы, кажется, забыли на мгновенье

О друге умирающем своем.

Горячий луч последнего рассвета

Едва коснулся острого лица.

Он умирал. И, понимая это,

Смотрел на нас и молча ждал

конца.

Нелепа смерть. Она глупа. Тем боле

Когда он, руки разбросав свои.

Сказал: «Ребята, напишите Поле:

У нас сегодня пели соловьи».

И сразу канул в омут тишины

Трехсотпятидесятый день войны.

Он не дожил, не долюбил,

не допил,

Не доучился, книг не дочитал.

Я был с ним рядом. Я в одном

окопе,

Как он о Поле, о тебе мечтал.

И может быть, в песке,

в размытой глине,

Захлебываясь в собственной крови.

Скажу: «Ребята, дайте знать

Ирине:

У нас сегодня пели соловьи».

И полетит письмо из этих мест

Туда, в Москву, на Зубовский

проезд.

Пусть даже так. Потом просохнут

слезы,

И не со мной, так с кем-нибудь

вдвоем

У той поджигородовской березы

Ты всмотришься в зеленый водоем.

Пусть даже так. Потом родятся

дети

Для подвигов, для песен,

для любви.

Пусть их разбудят рано

на рассвете

Томительные наши соловьи.

Пусть им навстречу солнце зноем

брызнет

И облака потянутся гуртом.

Я славлю смерть во имя нашей

жизни,

О мертвых мы поговорим потом.

Без малого четыре года

Гремела грозная война.

И снова русская природа

Живого трепета полна.

Там, где мы брали кровью, с бою

Противотанковые рвы,—

Цветы, обрызганы росою,

Встают, качаясь, из травы.

Где ночь от ярких молний слепла,

Кипела в заводях вода,—

Из камня, щебня и из пепла

Встают родные города.

И вот дорогою обратной,

Непокоряемый вовек,

Идет, свершивши подвиг ратный,

Великий русский человек.

Он сделал все, он тих и скромен.

Он мир от черной смерти спас.

И мир, прекрасен и огромен,

Его приветствует сейчас.

А сзади темные могилы

Врагов на дальнем берегу —

О нашей доблести и силе

Напоминание врагу.

Дождем и снегом сеет небо.

А ты лежишь. И потом взмок.

И лезет в душу быль и небыль,

гремит не сердце, а комок.

Почти минута до сигнала,

а ты уже полуприсел.

Полупривстала рота. Встала.

Полупригнулась. Побежала…

Кто — до победного привала,

кто в здравотдел, кто в земотдел.

С железных рукоятей пулемета

он не снимал ладоней

в дни войны…

Опасная и страшная работа.

Не вздумайте взглянуть

со стороны.

Гудели танки, пушки корпусные

месили грязь и вязли до осей…

Знать, из терпенья вышла ты,

Россия,

коль навалилась с ходу силой

всей!

Какой маньяк посмел подумать

только,

что ты покорной будешь хоть

на миг?..

Россия — удаль гоголевской

тройки,

Россия — музы пушкинской язык.

На тыщи верст — поля, леса

да кручи,

в раздолье тонут синие края…

Где есть земля суровее и лучше,

чем ты, Россия, родина моя?

На развороченные доты

Легли прожектора лучи,

И эти темные высоты

Вдруг стали светлыми в ночи.

А мы в снегу, на склонах голых,

Лежали молча, как легли.

Не подымали век тяжелых

И их увидеть не могли.

Но, утверждая наше право.

За нами вслед на горы те

Всходила воинская слава

И нас искала в темноте.

Холодный, цвета стали.

Суровый горизонт…

Трамвай идет к заставе.

Трамвай идет на фронт.

Фанера вместо стекол.

Но это ничего,

И граждане потоком

Вливаются в него.

Немолодой рабочий —

Он едет на завод.

Который дни и ночи

Оружие кует.

Старушку убаюкал

Ритмичный шум колес:

Она танкисту — внуку

Достала папирос.

Беседуя с сестрою

И полковым врачом,

Дружинницы — их трое —

Сидят к плечу плечом.

У пояса граната,

У пояса наган.

Высокий, бородатый —

Похоже, партизан —

Пришел помыться в баньке.

Побыть с семьей своей,

Принес сынишке Саньке

Немецкий шлем — трофей —

И снова в путь-дорогу,

В дремучие снега —

Выслеживать берлогу

Жестокого врага,

Огнем своей винтовки

Вести фашистам счет…

Мелькают остановки.

Трамвай на фронт идет.

Везут домохозяйки

Нещедрый свой паек,

Грудной ребенок — в байке

Откинут уголок —

Глядит (ему все ново),

Гляди, не забывай

Крещенья боевого,—

На фронт идет трамвай.

Дитя! Твоя квартира

В обломках. Ты — в бою

За обновленье мира.

За будущность твою.

Седое море в дымке и тумане.

На первый взгляд такое,

как всегда,

Высоких звезд холодное мерцанье

Колеблет на поверхности вода.

А в глубине, качаясь на минрепах.

Готовы мины вдруг загрохотать

Нестройным хором выкриков

свирепых

И кораблям шпангоуты сломать,

Но будет день… Живи, к нему

готовясь,—

Подымется с протраленного дна,

Как наша мысль, достоинство

и совесть,

Прозрачная и чистая волна.

И потому мы, как велит эпоха.

Пути родного флага бережем.

Мы подсечем ростки чертополоха.

Зовущегося минным барражом.

Где бы противник мины

ни поставил—

Все море мы обыщем и найдем.

Согласно всех обычаев и правил.

Мы действуем смекалкой и огнем.

В морских просторах, зная все

дороги,

Уничтожаем минные поля.

Свободен путь. Звучи, сигнал

тревоги.

Дроби волну, форштевень корабля.

Вы думаете, павшие молчат?

Конечно, да — вы скажете.

Неверно!

Они кричат,

Пока еще стучат

Сердца живых

И осязают нервы.

Они кричат не где-нибудь,

А в нас.

За нас кричат.

Особенно ночами,

Когда стоит бессонница у глаз

И прошлое толпится за плечами.

Они кричат, когда покой.

Когда

Приходят в город ветры полевые,

И со звездою говорит звезда,

И памятники дышат, как живые.

Они кричат

И будят нас, живых,

Невидимыми, чуткими руками.

Они хотят, чтоб памятником их

Была Земля

С пятью материками.

Великая!

Она летит во мгле.

Ракетной скоростью

До глобуса уменьшена.

Жилая вся.

И ходит по земле

Босая Память —

маленькая женщина.

Она идет,

Переступая рвы,

Не требуя ни визы, ни прописки.

В глазах — то одиночество вдовы.

То глубина печали материнской.

Ее шаги неслышны и легки.

Как ветерки

На травах полусонных.

На голове меняются платки —

Знамена стран, войною

потрясенных.

То флаг французский,

То британский флаг,

То польский флаг,

То чешский,

То норвежский…

Но дольше всех

Не гаснет на плечах

Багряный флаг

Страны моей Советской.

Он флаг победы,

Заревом своим

Он озарил и скорбь

И радость встречи.

И может быть, сейчас покрыла им

Моя землячка худенькие плечи.

И вот идет,

Печали не тая,

Моя тревога.

Боль моя и муза.

А может, это гданьская швея?

А может, это прачка из Тулузы?

Она идет,

Покинув свой уют,

Не о себе — о мире беспокоясь.

И памятники честь ей отдают,

И обелиски кланяются в пояс.

С берез — не слышен, невесом —

Слетает желтый лист.

Старинный вальс «Осенний сон»

Играет гармонист.

Вздыхают, жалуясь, басы,

И, словно в забытьи,

Сидят и слушают бойцы —

Товарищи мои.

Под этот вальс весенним днем

Ходили мы на круг,

Под этот вальс в краю родном

Любили мы подруг;

Под этот вальс ловили мы

Очей любимых свет,

Под этот вальс грустили мы,

Когда подруги нет.

И вот он снова прозвучал

В лесу прифронтовом,

И каждый слушал и молчал

О чем-то дорогом;

И каждый думал о своей,

Припомнив ту весну,

И каждый знал — дорога к ней

Ведет через войну…

Так что ж, друзья,

коль наш черед,—

Да будет сталь крепка!

Пусть наше сердце не замрет.

Не задрожит рука;

Пусть свет и радость

прежних встреч

Нам светят в трудный час,

А коль придется в землю лечь,

Так это ж только раз.

Но пусть и смерть — в огне,

в дыму —

Бойца не устрашит,

И что положено кому —

Пусть каждый совершит.

Настал черед, пришла пора,—

Идем, друзья, идем!—

За все, чем жили мы вчера.

За все, что завтра ждем;

За тех, что вянут, словно лист,

За весь родимый край…

Сыграй другую, гармонист,

Походную сыграй!

Враги сожгли родную хату,

Сгубили всю его семью.

Куда ж теперь идти солдату,

Кому нести печаль свою?

Пошел солдат в глубоком горе

На перекресток двух дорог,

Нашел солдат в широком поле

Травой заросший бугорок.

Стоит солдат — и словно комья

Застряли в горле у него.

Сказал солдат: «Встречай,

Прасковья,

Героя — мужа своего.

Готовь для гостя угощенье,

Накрой в избе широкий стол,—

Свой день, свой праздник

возвращенья

К тебе я праздновать пришел…»

Никто солдату не ответил.

Никто его не повстречал,

И только теплый летний ветер

Траву могильную качал.

Вздохнул солдат, ремень поправил,

Раскрыл мешок походный свой.

Бутылку горькую поставил

На серый камень гробовой.

«Не осуждай меня, Прасковья,

Что я пришел к тебе такой:

Хотел я выпить за здоровье,

А должен пить за упокой.

Сойдутся вновь друзья, подружки,

Но не сойтись вовеки нам…»

И пил солдат из медной кружки

Вино с печалью пополам.

Он пил — солдат, слуга народа,

И с болью в сердце говорил:

«Я шел к тебе четыре года,

Я три державы покорил…»

Хмелел солдат, слеза катилась,

Слеза несбывшихся надежд,

И на груди его светилась

Медаль за город Будапешт.

Короткой казалась дорога —

Ее ограничила мгла.

Тревога, тревога, тревога

В щербатых воронках жила.

Казалось, дорога кончалась

В пятнадцати с чем-то шагах…

А низкое небо качалось,

Качалось на наших штыках.

В тумане, от зарева рыжем,

Прожекторов меркли мечи.

И — к черепу череп — булыжник

Мерцал перед нами в ночи.

Прошли мы пятнадцать, и двадцать,

И сотни, и тыщи шагов.

И небо устало качаться

На лезвиях наших штыков.

Не надо ни водки, ни хлеба —

Упасть и лежать на спине…

Привал. Но качается небо —

По небу идем на войне.

По звездам идем и по солнцам.

Топча каблуком облака…

А чья-то звезда оборвется,

И роте не хватит штыка.

И чья-то дорога короче.

Чем та, что осталась живым,

Чем та, что, быть может, пророчит

Такую ж судьбу остальным.

Такие же вихри косые

Могилы других заметут…

Но все Ярославны России

Надеются, плачут и ждут.

Надейтесь… (О пулю споткнется!)

И плачьте… (Он рухнет ничком,

И горестно небо качнется

Над этим последним штыком!)

«Дороге — конец…»— замирая,

Мелькнет в голове у бойца.

Он так и затихнет, не зная,

Что нет у дороги конца.

Затихнет, не зная, что следом

Торопятся маршевики.

Шагают, упавшее небо

Успев подхватить на штыки.

Ты, что хлеб свой любовно

выращивал,

Пел, рыбачил, глядел на зарю.

Голосами седых твоих пращуров

Я, Россия, с тобой говорю.

Для того ль новосел заколачивал

В первый сруб на Москве первый

гвоздь,

Для того ль астраханцам

не плачивал

Дани гордый владимирский гость;

Для того ль окрест города хитрые

Выводились заслоны да рвы

И палили мы пеплбм Димитрия

На четыре заставы Москвы;

Для того ль Ермаковы охотники

Белку били дробинкою в глаз;

Для того ль пугачевские сотники

Смердам чли Государев Указ;

Для того ли, незнамы-неведомы,

Мы в холодных могилах лежим,

Для того ли тягались со шведами

Ветераны петровских дружин;

Для того ли в годину суровую,

Как пришел на Москву Бонапарт,

Попалили людишки дворовые

Огоньком его воинский фарт;

Для того ль стыла изморозь

хрусткая

У пяти декабристов на лбу;

Для того ль мы из бед землю

Русскую

На своем вывозили горбу;

Для того ль сеял дождик

холодненький.

Точно слезы родимой земли,

На этап бритолобых колодников,

Что по горькой Владимирке шли;

Для того ли под ленинским

знаменем

Неусыпным тяжелым трудом

Перестроили мы в белокаменный

Наш когда-то бревенчатый дом;

И от ярого натиска вражьего

Отстояли его для того ль,—

Чтоб теперь истлевать тебе

заживо

В самой горькой из горьких

неволь.

Чтоб, тараща глаза оловянные,

Муштровала ребят немчура,

Чтобы ты позабыл, что славянами

Мы с тобой назывались вчера.

Бейся ж так, чтоб пришельцы

поганые

К нам ходить заказали другим.

Неприятелям на поругание

Не давай наших честных могил!

Оглянись на леса и на пажити,

Выдвигаясь с винтовкою в бой;

Все, что кровным трудом нашим

нажито,

За твоею спиной, за тобой!

Чтоб добру тому не быть

растащену.

Чтоб отчизне цвести и сиять.

Голосами седых твоих пращуров

Я велю тебе насмерть стоять!

Они сошли в Полярном, в полдень,

с бота.

Как уцелел он, как дошел сюда?

Что там теперь? Туда ушла пехота.

Слыхать, бомбили по пути суда.

На всех шинели, ржавые от крови,

Пожухли, коробом стоят.

И только взгляды скорбь потерь

откроют,

Но, как позор свой, ужас затаят.

От всей заставы пятеро осталось.

И не сознанье подвига — вина.

В глазах — тысячелетняя

усталость…

А только, только началась война.

Есть в наших днях такая точность,

Что мальчики иных веков,

Наверно, будут плакать ночью

О времени большевиков

И будут жаловаться милым,

Что не родились в те года,

Когда звенела и дымилась,

На берег рухнувши, вода.

Они нас выдумают снова —

Косая сажень, твердый шаг —

И верную найдут основу.

Но не сумеют так дышать.

Как мы дышали, как дружили.

Как жили мы, как впопыхах

Плохие песни мы сложили

О поразительных делах.

Мы были всякими, любыми,

Не очень умными подчас.

Мы наших девушек любили,

Ревнуя, мучась, горячась.

Мы были всякими. Но мучась,

Мы понимали: в наши дни

Нам выпала такая участь,

Что пусть завидуют они.

Они нас выдумают мудрых,

Мы будем строги и прямы,

Они прикрасят и припудрят,

И все-таки пробьемся мы!

. . . . .

И пусть я покажусь им узким

И их всесветность оскорблю,—

Я патриот. Я воздух русский,

Я землю русскую люблю,

Я верю, что нигде на свете

Второй такой не отыскать,

Чтоб так пахнуло на рассвете,

Чтоб дымный ветер на песках…

И где еще найдешь такие

Березы, как в моем краю!

Я б сдох, как пес, от ностальгии

В любом кокосовом раю…

Ты вниз поглядел из окна

самолета —

И ты не увидел привычной земли:

Глухие разводья, протоки, болота, Озера и топи лежали вдали.

Там чахлые травы шептались

и дрогли,

И плакали чибисы, злясь на судьбу,

И серая цапля, как иероглиф.

Стояла, должно быть, с лягушкой

в зобу.

Бездонные топи. Озера. Болота.

Зеленая, желтая, рыжая мгла.

Здесь даже лететь никому неохота,—

А как же пехота все это прошла?..

Здесь тишину веками берегли,

В маньчжурском городишке

Санчагоу.

Днем — патрули. И ночью — патрули.

И тишина. И ничего другого.

Мерцает и качается слегка

Цветной фонарь из рисовой бумаги.

Шаги конвоя. Тусклый блеск штыка.

И солнце самурайское на флаге.

В харчевнях гости сипнут до зари,

И женщины толпятся у окошка,

Где вместо стекол — бычьи пузыри,

Квасцами просветленные немножко.

Кругом покой. Шаги одни и те ж.

И на колах висят не для того ли

Две головы казненных за мятеж,

Как черные горшки на частоколе?

Бездомный пес пролаял на луну.

И снова — ночь. И ничего другого…

Мы расстреляли эту тишину,

Когда входили в город Санчагоу.

Оросив слезами щедро травы,

Поломав на межах васильки,

Закричали матери — Куда вы? —

Девушки закутались в платки.

А седой, безрукий, молчаливый,

Ветеран войны и звездочет,

Заломив седую ветку ивы,

Вспомнил вдруг четырнадцатый год.

И вздохнул. Светлело. Мимо, мимо

Деревень, цветущих рощ и хат

Шли в косоворотках побратимы,

Земляки, друзья — в военкомат.

Там над чистым убранным крылечком

На развилке памятных дорог

Реял, чтоб запомниться навечно,

Алого сияния флажок.

Шел смертный бой.

Земля в огне кипела.

Был сужен мир до прорези прицела.

Но мы, полны решимости и веры,

Ему вернули прежние размеры.

Под громкие крики ворон и грачей

Мы утром в деревню входили.

Маячили остовы черных печей.

Руины устало чадили.

И в редком разбросе лежали тела

В тени колоколенки древней,

Как будто бы смерть неохотно

брала

Ясак с белгородской деревни.

И в этом, еще не дотлевшем аду,

Где горе уже накричалось,

Под старой березой у всех

на виду

Ременная люлька качалась.

Играла малиновой медью колец

С июньскою синью небесной.

И тихо сидел годовалый малец

В той зыбке, плывущей над

бездной.

Нет, он не кричал, ни о чем

не молил.

Ко рту подтянув кулачонки.

И ветер, пропахший бедой, шевелил

Седые его волосенки.

Как свечка, обугленный тополь

горел,

И хлопья с него опадали.

А тихий мальчонка смотрел

и смотрел

В какие-то дальние дали.

Поверх этой битвы и этой войны,

Поверх современности грозной

В далекие дали, что нам не видны,

Смотрел не по-детски серьезно.

Как будто дорогу свою примечал,

Забыв даже сглатывать слезы.

А зыбка, как лодка о старый

причал,

Стучала о скосок березы…

Я знаю, и вера и правда живет

На нашей планете любезной,

Покуда та зыбка, та люлька плывет

Над гарью, над смертью,

над бездной.

Здесь каждый дом стоит как дот,

И тянутся во мгле

Зенитки с крыши в небосвод,

Как шпили на Кремле.

Как знак, что в этот час родней

С Кремлем моя земля,

И даже кажутся тесней

Дома вокруг Кремля.

На окнах белые кресты

Мелькают второпях,—

Такой же крест поставишь ты,

Москва, на всех врагах.

А мимо — площади, мосты,

Патрульный на коне…

Оскалясь надолбами, ты

Еще роднее мне.

И каждый взрыв или пожар

В любом твоем дому

Я ощущаю как удар

По сердцу моему.

Но мы залечим каждый дом,

И в окнах будет свет,

Дворец Советов возведем

Как памятник побед.

И чертят небо над Москвой

Прожекторов лучи.

И от застав шагают в бой

Родные москвичи.

Мы попрощаемся в Кронштадте

У зыбких сходен, а потом

Рванется к рейду серый катер,

Раскалывая рябь винтом.

Вот облаков косою тенью

Луна подернулась слегка,

И затерялась в отдаленье

Твоя простертая рука.

Опять шуметь над морем флагу,

И снова, и суров и скуп,

Балтийский ветер сушит влагу

Твоих похолодевших губ.

Уходят врозь пути кривые,

Мы говорим «прощай» стране;

В компасы смотрят рулевые,

И ты горюешь обо мне.

…И если пенные объятья

Нас захлестнут в урочный час

И ты в конверте за печатью

Получишь весточку о нас,—

Не плачь, мы жили жизнью смелой,

Умели храбро умирать,—

Ты на штабной бумаге белой

Об этом можешь прочитать.

Переживи внезапный холод,

Полгода замуж не спеши,

А я останусь вечно молод

Там, в тайниках твоей души.

А если сын родится вскоре,

Ему одна стезя и цель,

Ему одна дорога — море,

Моя могила и купель.

Когда мы подвели итог тоннажу

Потопленных за месяц кораблей,

Когда, пройдя три линии барражей.

Гектары минно-боновых полей.

Мы всплыли вверх — нам показалось

странно

Так близко снова видеть светлый

мир,

Костер зари над берегом туманным.

Идущий в гавань портовой буксир.

Небритые, пропахшие соляром,

В тельняшках, что за раз

не отстирать,

Мы твердо знали, что врагам

задаром

Не удалось в морях у нас гулять.

А лодка шла, последний створ

минуя.

Поход окончен, и фарватер чист.

И в этот миг гармонику губную

Поднес к сухим губам своим

радист.

И пели звонко голоса металла

О том, чем каждый счастлив был

и горд:

Мелодию «Интернационала»

Играл радист. Так мы входили

в порт.

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой

С фашистской силой темною,

С проклятою ордой.

Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна,—

Идет война народная,

Священная война!

Дадим отпор душителям

Всех пламенных идей,

Насильникам, грабителям,

Мучителям людей.

Не смеют крылья черные

Над Родиной летать,

Поля ее просторные

Не смеет враг топтать!

Гнилой фашистской нечисти

Загоним пулю в лоб,

Отребью человечества

Сколотим крепкий гроб.

Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна,—

Идет война народная,

Священная война!

Я с землею был связан немало лет.

Я лежал на ней. Шла война.

Но не землю я видел в те годы,

нет.

Почва была видна.

В ней под осень мой увязал сапог

с каждым новым дождем сильней.

Изо всех тех качеств, что дал

мне бог,

притяженье лишь было в ней.

Она вся измерялась длиной броска,

мерам нынешним вопреки.

До второй избы. До того леска.

До мельницы. До реки.

Я под утро в узкий окопчик лез,

и у самых моих бровей

стояла трава, как дремучий лес,

и, как мамонт, брел муравей…

А весною цветами она цвела.

А зимою была бела.

Вот какая земля у меня была.

Маленькая была.

А потом эшелон меня вез домой.

Все вокруг обретало связь.

Изменялся мир изначальный мой,

протяженнее становясь.

Плыли страны. Вился жилой дымок.

Был в дороге я много дней.

Я еще деталей видеть не мог,

но казалась земля крупней.

Я тогда и понял, как земля велика,

величественно велика.

И только когда на земле война —

маленькая она.

Я по свету немало хаживал,

Жил в землянках, в окопах, в тайге,

Похоронен был дважды заживо,

Знал разлуку, любил в тоске.

Но Москвою привык я гордиться

И везде повторяю слова:

Дорогая мой столица,

Золотая моя Москва!

У горячих станков и орудий,

В нескончаемой лютой борьбе

О тебе беспокоятся люди,

Пишут письма друзьям о тебе.

И врагу никогда не добиться,

Чтоб склонилась твоя голова,

Дорогая моя столица,

Золотая моя Москва!

Прислушайся — камень в горах

рычит

Над горной тундрой.

То двинулся корпус, идет в ночи

Дорогой трудной.

По фиордам лишь эхо гудит

впотьмах,

Все глуше, глуше.

На пятитонках в больших чехлах

Плывут «катюши».

И самоходные пушки с гор

Сползают юзом,

И щебень дробится, он в прах

истерт

Под страшным грузом.

Ты щепки не сыщешь в камнях

одной

По всем окружьям.

Дрова на плечах мы несем с собой

В довес к оружью.

Топограф и тот не смог заглянуть

Сюда, но ратный

Без карт мы колонной проложим

путь

По белым пятнам.

Нам пламя не в пламя и лед не

в лед,

Но сложат были —

И правнук на скалах следы прочтет,

Что мы врубили.

И радостно нашим шагать полкам

На зов народа.

— Вы слышите, люди фиордов, к вам

Идет свобода!

Госпиталь.

Всё в белом.

Стены пахнут сыроватым мелом,

Запеленав нас туго в одеяла

И подтрунив над тем, как мы малы,

Нагнувшись, воду по полу гоняла

Сестра.

А мы глядели на полы,

И нам в глаза влетала синева…

Вода, полы,

Кружилась голова,

Слова кружились:

— Друг, какое нынче?

Суббота?

— Вот не вижу двадцать

дней…—

Пол голубой в воде, а воздух дымчат.

— Послушай, друг…—

И все о ней, о ней.

Несли обед. И с ложки всех

кормили,

А я уже сидел спиной к стене.

И капли щей на одеяле стыли.

Завидует танкист ослепший мне

И говорит про то, как двадцать

дней

Не видит.

И о ней, о ней, о ней…

— А вот сестра,

ты письма

продиктуй ей!

— Она не сможет, друг,

тут сложность есть.

— Какая сложность? Ты о ней

не думай…

— Вот ты бы взялся!

— Я?

— Ведь руки есть?!

— Я не смогу!

— Ты сможешь!

— Слов не знаю!

— Я дам слова!

— Я не любил…

— Люби!

Я научу тебя, припоминая…

Я взял перо.

А он сказал:

— «Родная!»—

Я записал. Он:

— «Думай, что убит…»—

«Живу», — я написал. Он:

— «Ждать не надо…»—

А я, у правды всей на поводу,

Водил пером: «Дождись,

моя награда…»

Он:

— «Не вернусь…»—

А я: «Приду! Приду!»

Шли письма от нее. Он пел

и плакал.

Письмо держал у просветленных

глаз.

Теперь меня просила вся палата:

— Пиши! —

Их мог обидеть мой

отказ.

— Пиши!

— Но ты же сам сумеешь,

левой!

— Пиши!

— Но ты же видишь сам?!

— Пиши!..

Всё в белом.

Стены пахнут сыроватым мелом.

Где это все? Ни звука. Ни души.

Друзья, где вы?..

Светает у причала.

Вот мой сосед дежурит у руля.

Все в памяти переберу сначала.

Друзей моих ведет ко мне земля.

Один мотор заводит на заставе,

Другой с утра пускает жернова.

А я?

А я молчать уже не вправе.

Порученные мне горят слова.

— Пиши! — диктуют мне они.

Сквозная

Летит строка.

— Пиши о нас!

Труби!..

— Я не смогу!

— Ты сможешь!

— Слов не знаю…

— Я дам слова!

Ты только жизнь

люби!

Мы бронзой покрываемся в походе,

Над нами солнце всходит каждый

день

И каждый день на западе заходит,

И мир цветной повторно ввергнут

в тень.

Еще штыками обернутся песни.

Еще придут и отшумят бои.

Придет домой седеющий ровесник.

Придут не все ровесники мои.

Оставшимся — счастливо

оставаться.

Но с этим миром в утреннем дыму

Договорились мы не расставаться —

И мы вернемся бронзою к нему.

У вас сады. У вас цветенье лета.

И юноши по мрамору идут

Сквозь волны круглосуточного

света,

И холодно быть памятником тут…

Когда ты выйдешь с лекций

на закате,

О наших размышляя временах,

Навек ушедших в толщу

хрестоматий,

О наших запыленных именах —

Почувствуй нас взволнованней,

чем лектор:

Ведь и от вас мы отвели беду,

Товарищ мой, бредущий

по проспекту

В трехтысячном немыслимом году.

Комбату приказали в этот день

Взять высоту и к сопкам

пристреляться.

Он может умереть на высоте,

Но раньше должен на нее подняться.

И высота была взята,

И знают уцелевшие солдаты —

У каждого есть в жизни высота,

Которую он должен взять когда-то.

А если по дороге мы умрем.

Своею смертью разрывая доты,

То пусть нас похоронят на

высотах,

Которые мы все-таки берем.

Есть в голосе моем звучание

металла.

Я в жизнь вошел тяжелым и прямым.

Не все умрет. Не все войдет

в каталог.

Но только пусть под именем моим

Потомок различит в архивном хламе

Кусок горячей, верной нам земли,

Где мы прошли с обугленными

ртами

И мужество, как знамя, пронесли.

Мы жгли костры и вспять пускали

реки.

Нам не хватало неба и воды.

Упрямой жизни в каждом человеке

Железом обозначены следы —

Так в нас запали прошлого приметы.

А как любили мы — спросите жен!

Пройдут века, и вам солгут

портреты,

Где нашей жизни ход изображен.

Мы были высоки, русоволосы.

Вы в книгах прочитаете как миф,

О людях, что ушли, недолюбив,

Не докурив последней папиросы.

Когда б не бой, не вечные исканья

Крутых путей к последней высоте,

Мы б сохранились в бронзовых

ваяньях,

В столбцах газет, в набросках

на холсте.

Но время шло. Меняли реки русла.

И жили мы, не тратя лишних слов,

Чтоб к вам прийти лишь

в пересказах устных

Да в серой прозе наших дневников.

Мы брали пламя голыми руками.

Грудь раскрывали ветру. Из ковша

Тянули воду полными глотками

И в женщину влюблялись не спеша.

И шли вперед, и падали, и, еле

В обмотках грубых ноги волоча,

Мы видели, как женщины глядели

На нашего шального трубача.

А тот трубил, мир ни во что

не ставя

(Ремень сползал с покатого

плеча),

Он тоже дома женщину оставил,

Не оглянувшись даже сгоряча.

Был камень тверд, уступы

каменисты,

Почти со всех сторон окружены,

Глядели вверх — и небо было

чисто.

Как светлый лоб оставленной

жены.

Так я пишу. Пусть не точны слова,

И слог тяжел, и выраженья грубы!

О нас прошла всесветная молва,

Нам жажда зноем выпрямила губы.

Мир, как окно, для воздуха

распахнут,

Он нами пройден, пройден

до конца,

И хорошо, что руки наши пахнут

Угрюмой песней верного свинца.

И, как бы ни давили память годы,

Нас не забудут потому вовек,

Что, всей планете делая погоду,

Мы в плоть одели слово «Человек»!

Врага мы в полночь окружить

хотели.

Разведчик сверил время —

и в седло!

Следы подков запрыгали в метели,

и подхватило их, и понесло…

…Но без него вернулся конь

сначала,

а после — мы дошли до сосняка,

где из сугроба желтая торчала,

с ногтями почернелыми, рука.

Стояли сосны, словно часовые…

И слушали мы, губы закусив,

как весело — по-прежнему живые —

шли на руке у мертвого часы.

И взводный снял их.

Рукавом шершавым

Сердито льдинки стер с небритых

щек

и пальцем — влево от часов

и вправо —

разгладил на ладони ремешок.

— Так, значит, в полночь, хлопцы!

Время сверьте!..

И мы впервые поняли в тот час:

как просто начинается бессмертье,

когда шагает время через нас!

Жен вспоминали

на привале,

друзей — в бою.

И только мать

не то и вправду забывали,

не то стеснялись вспоминать.

Но было.

Что пред смертью самой,

видавший не один поход,

седой рубака крикнет:

— Мама!..

…И под копыта упадет.

Возвращались солдаты с войны,

По железным дорогам страны

День и ночь поезда их везли.

Гимнастерки их были в пыли

И от пота еще солоны

В эти дни бесконечной весны.

Возвращались солдаты с войны!

И прошли по Москве, точно сны,—

Были жарки они и хмельны,

Были парки цветами полны.

В зоопарке трубили слоны.—

Возвращались солдаты с войны!

Возвращались домой старики

И совсем молодые отцы —

Москвичи, ленинградцы, донцы…

Возвращались сибиряки!

Возвращались сибиряки —

И охотники, и рыбаки,

И водители сложных машин,

И властители мирных долин,—

Возвращался народ-исполин…

Возвращался?

Нет!

Шел он вперед,

Шел вперед

Победитель-народ!

Дымилась роща под горою,

И вместе с ней горел закат.

Нас оставалось только двое

Из восемнадцати ребят.

Как много их, друзей хороших,

Лежать осталось в темноте —

У незнакомого поселка

На безымянной высоте.

Светилась, падая, ракета,

Как догоревшая звезда.

Кто хоть однажды видел это,

Тот не забудет никогда.

Он не забудет, не забудет

Атаки яростные те —

У незнакомого поселка

На безымянной высоте.

Над нами «мессеры» кружили,

И было видно, словно днем.

Но только крепче мы дружили

Под перекрестным артогнем.

И как бы трудно ни бывало,

Ты верен был своей мечте —

У незнакомого поселка

На безымянной высоте.

Мне часто снятся те ребята —

Друзья моих военных дней,

Землянка наша в три наката,

Сосна сгоревшая над ней.

Как будто вновь я вместе с ними

Стою на огненной черте —

У незнакомого поселка

На безымянной высоте.

Есть в военном приказе

Такие слова,

На которые только в тяжелом бою

(Да и то не всегда)

Получает права

Командир, подымающий роту свою.

Я давно понимаю

Военный устав

И под выкладкой полной

Не горблюсь давно.

Но, страницы устава до дыр

залистав,

Этих слов

До сих пор

Не нашел

Все равно.

Год двадцатый,

Коней одичавших галоп.

Перекоп.

Эшелоны. Тифозная мгла.

Интервентская пуля, летящая

в лоб,—

И не встать под огнем у шестого

кола.

Полк

Шинели

На проволоку побросал,—

Но стучит под шинельным сукном

пулемет,

И тогда

еле слышно

сказал комиссар:

— Коммунисты, вперед!

Коммунисты, вперед!

Есть в военном приказе

Такие слова!

Но они неподвластны

Уставам войны.

Есть —

Превыше устава —

Такие права,

Что не всем

Получившим оружье

Даны…

Сосчитали штандарты побитых

держав,

Тыщи тысяч плотин

Возвели на реках,

Целину подымали.

Штурвалы зажав

В заскорузлых,

Тяжелых

Рабочих

Руках.

И пробило однажды плотину одну

На Свирьстрое, на Волхове иль

на Днепре.

И пошли головные бригады

Ко дну,

Под волну,

На морозной заре,

В декабре.

И когда не хватало

«…предложенных мер…»

И шкафы с чертежами грузили

на плот,

Еле слышно

сказал

молодой инженер:

— Коммунисты, вперед!

Коммунисты, вперед!

Летним утром

Граната упала в траву,

Возле Львова

Застава во рву залегла.

«Мессершмитты» плеснули бензин

в синеву,—

И не встать под огнем у шестого

кола.

Жгли мосты

На дорогах от Бреста к Москве,

Шли солдаты,

От беженцев взгляд отводя.

И на башнях

Закопанных в пашни КВ

Высыхали тяжелые капли дождя.

И без кожуха

Из сталинградских квартир

Бил «максим»,

И Родимцев ощупывал лед.

И тогда

еле слышно

сказал

командир:

— Коммунисты, вперед!

Коммунисты, вперед!

Мы сорвали штандарты

Фашистских держав,

Целовали гвардейских дивизий

шелка

И, древко

Узловатыми пальцами сжав,

Возле Ленина

В мае

Прошли у древка…

Под февральскими тучами

Ветер и снег,

Но железом нестынущим пахнет

земля.

Приближается день.

Продолжается век.

Индевеют штыки в караулах

Кремля…

Повсеместно,

Где скрещены трассы свинца,

Где труда бескорыстного —

невпроворот,

Сквозь века,

на века,

навсегда,

до конца:

— Коммунисты, вперед!

Коммунисты, вперед!

С неразлучным своим автоматом

Не в одной побывал я стране,

Но везде и повсюду, ребята,

Я скучал по родной стороне.

Сторонка, сторонка родная,

Ты солдатскому сердцу мила,

Эх, дорога моя фронтовая,

Далеко ты меня завела!

Батальон наш стоял в Бухаресте,

Бухарест — неплохой городок.

Но, признаться вам, братцы,

по чести —

Мне милее родимый Торжок.

В Будапеште сражались мы долго.

Будапешт на Дунае лежит.

Как мне вспомнится матушка Волга,

Так слеза на глаза набежит.

Нас цветами встречала София,

Обнимали у каждых ворот.

Но Болгария все ж не Россия,

Хоть и братский живет в ней

народ.

Бил я немцев на улицах Вены,

В ней сады и дворцы хороши.

Только Вена, скажу откровенно,

Дорога не для русской души.

Все с боями на запад шагая,

До берлинских ворот я дошел,

Но милее родимого края

Я нигде ничего не нашел.

Дождались мы великой победы.

И теперь с окончаньем войны

Я уж как-нибудь, братцы, доеду

До советской родной стороны.

Сторонка, сторонка родная,

Ты солдатскому сердцу мила.

Эх, дорога моя фронтовая.

Далеко ты меня завела!

Я проходил, скрипя зубами, мимо

Сожженных сел, казненных городов,

По горестной, по русской,

по родимой.

Завещанной от дедов и отцов

Запоминал над деревнями пламя,

И ветер, разносивший жаркий прах,

И девушек, библейскими гвоздями

Распятых на райкомовских дверях.

И воронье кружилось без боязни,

И коршун рвал добычу на глазах,

И метил все бесчинства и все

казни

Паучий извивающийся знак.

В своей печали древним песням

равный,

Я села, словно летопись, листал

И в каждой бабе видел Ярославну,

Во всех ручьях Непрядву узнавал.

Крови своей, своим святыням

верный,

Слова старинные я повторял,

скорбя:

— Россия, мати! Свете мой

безмерный,

Которой местью мстить мне за

тебя?

Не будет этого тошнее,—

Живи еще хоть сотню лет,—

Чем эта мокрая траншея.

Чем этот серенький рассвет.

Стою в намокшей плащ-палатке,

Надвинув каску на глаза,

Ругая всласть и без оглядки

Все то, что можно и нельзя.

Сегодня лопнуло терпенье,

Осточертел проклятый дождь,—

Пока поднимут в наступленье,

До ручки, кажется, дойдешь.

Ведь как-никак мы в сорок пятом,

Победа — вот она! Видна!

Выходит срок служить солдатам,

И лишь окончится война.

Тогда — то, главное случится!..

И мне, мальчишке, невдомек,

Что ничего не приключится,

Чего б я лучше делать смог.

Что ни главнее, ни важнее

Я не увижу в сотню лет,

Чем эта мокрая траншея,

Чем этот серенький рассвет.

Я не помню детской колыбели.

Кажется:

я просто утром встал

и, накинув бурку из метели,

по большой дороге зашагал.

Как я мог пройти такие дали?

Увеличь стократно все пути!

Где я был?

В газетах не писали.

Где я шел?

По звездам не найти.

Только очень помнится.

что где-то

под Мадридом,

непогодь кляня,

у артиллерийского лафета

встал пушкарь, похожий на меня.

А потом на финском.

в штурмовые

ночи, под раскатами огня

(зимними глазами на Россию) —

пал стрелок, похожий на меня.

И еще я помню, помню внятно:

над бессмертьем друга своего

с ротою салютовал трикратно

я,

лицом похожий на него.

Ангелы спасенья не витали

надо мною на Большой войне:

силы Родины меня питали —

талисман возмездья

был при мне.

Где сейчас я?

Не ищи на карте…

Только люди говорят, что я

в Греции,

в Чанду

и в Джокьякарте

в дьявола стреляю из ружья!

Если верить людям, в их святую

проповедь,

то на любом ветру

до ста лет, наверно, проживу я,

коль своею смертью не умру.

Когда ученик в «мессершмитте»

впервые взлетал в высоту —

веснушчатый Саша Матросов

играл беззаботно в лапту.

Когда от ефрейтора писем

из Ливии фрау ждала —

московская девочка Зоя

совсем незаметной была.

Когда молодые пруссаки

чеканили шаг строевой —

над формулой сопротивленья

склонялся Олег Кошевой.

Когда мы лозой придорожной

с рюкзаков сбивали пыльцу —

ландскнехты двадцатого века

гремели ружьем на плацу.

Когда у восточной ландкарты

юнгштурмовец бредил войной —

мы песней венчали мальчишник

на весях России родной.

Мы книги читали о счастье —

они их сжигали в огне;

мы ставили звезды на елке —

они на еврейской спине,

Мы ландыши рвали руками —

они их срезали ножом;

стрижей мы ловили силками —

они их сбивали ружьем.

Мы землю водой орошали —

они ее брали в штыки;

мы бронзой дворцы украшали —

они из нее воскрешали

для страшных орудий замки.

Но в праведный час испытаний

мы стали с оружием в строй;

мы девушку Зою назвали

своею народной сестрой.

Мы клятвою благословили

Матросова в правом бою,

мы дали Олегу упорство

и сильную дружбу свою.

И как бы нам ни было туго,

мы верили в дружбы накал:

никто из друзей в эти годы

ни пулей, ни сердцем не лгал.

Мы силу сломили такую,

что вправе гордиться собой:

и юностью нашей железной,

и нашей бессмертной судьбой,

И тем, что девятого мая

в Шенбрунне — в четыре руки —

баварец с лицом пивовара

надраивал нам башмаки.

Когда без меня пировали,

Меня вспоминали друзья,

На скатерть вино проливали,

Бросали бокалы, смеясь.

И тонкие скрипки звенели,

И пел кто-нибудь из ребят,

И мне телеграммы летели:

«Заздравную пьем за тебя».

Сюда не придут телеграммы,

И адрес у нас номерной,

И путь нам на запад не прямо

Проложен упорной войной.

Здесь смерть, как разлука,—

обычна,

За делом почти не страшна,

Да, всем нам известно отлично

Короткое слово «война».

И если с утра ль, на закате ль

Вам скажут — меня уже нет,

Вино не прольется на скатерть,

Не станут бокалы звенеть.

Из вас не один не заплачет,

И взор не померкнет ничей,

Меня помяните иначе:

Без слез, без вина, без речей.

Не надо ни скрипок, ни флейты,

Вы белую скатерть снегов

Залейте, залейте, залейте

Проклятою кровью врагов!

И пусть в мою память, ребята.

Поет над врагами шрапнель.

И вы не бокалы — гранаты

Бросайте без промаха в цель.

Ах, война,

что ж ты сделала, подлая:

стали тихими наши дворы,

наши мальчики головы подняли —

повзрослели они до поры,

на пороге едва помаячили

и ушли,

за солдатом — солдат…

До свидания, мальчики!

Мальчики,

постарайтесь вернуться назад.

Нет, не прячьтесь вы,

будьте высокими,

не жалейте ни пуль, ни гранат

и себя не щадите.

и все-таки

постарайтесь вернуться назад.

Ах, война,

что ж ты, подлая, сделала!

Вместо свадеб —

разлуки и дым,

наши девочки платьица белые

раздарили сестренкам своим.

Сапоги —

ну куда от них денешься?

Да зеленые крылья погон…

Вы наплюйте на сплетников,

девочки.

Мы сведем с ними счеты потом.

Пусть болтают,

что верить вам не во что,

что идете войной

наугад…

До свидания, девочки!

Девочки,

постарайтесь вернуться назад.

Его зарыли в шар земной,

А был он лишь солдат.

Всего, друзья, солдат простой.

Без званий и наград.

Ему как мавзолей земля —

На миллион веков,

И Млечные Пути пылят

Вокруг него с боков.

На рыжих скатах тучи спят.

Метелицы метут.

Грома тяжелые гремят.

Ветра разбег берут.

Давным-давно окончен бой…

Руками всех друзей

Положен парень в шар земной.

Как будто в мавзолей…

Кто там улицей крадется.

Кто в такую ночь не спит?

На ветру листовка бьется.

Биржа-каторга горит.

Это было в Краснодоне,

В грозном зареве войны.

Комсомольское подполье

Поднялось за честь страны.

Не найдут враги покоя.

Не опомнятся никак.

Над управой городскою

Кто-то поднял красный флаг.

Сила подвига святого

Молодежь ведет всегда.

Мы Олега Кошевого

Не забудем никогда.

И сквозь дали вековые

Эту песню пронесет

Благодарная Россия

И великий наш народ.

Это было в Краснодоне,

В грозном зареве войны.

Комсомольское подполье

Поднялось за честь страны.

Эх, дороги…

Пыль да туман.

Холода, тревоги

Да степной бурьян.

Знать не можешь

Доли своей:

Может, крылья сложишь

Посреди степей.

Вьется пыль под сапогами —

степями,

полями,—

А кругом бушует пламя

Да пули свистят.

Эх. дороги…

Пыль да туман.

Холода, тревоги

Да степной бурьян.

Выстрел грянет,

Ворон кружит.

Твой дружок в бурьяне

Неживой лежит.

А дорога дальше мчится,

пылится,

клубится,

А кругом земля дымится —

Чужая земля!

Эх, дороги…

Пыль да туман.

Холода, тревоги

Да степной бурьян.

Край сосновый.

Солнце встает.

У крыльца родного

Мать сыночка ждет.

И бескрайними путями —

степями,

полями —

Все глядят вослед за нами

Родные глаза.

Эх, дороги…

Пыль да туман.

Холода, тревоги

Да степной бурьян.

Снег да ветер

Вспомним, друзья.

…Нам дороги эти

Позабыть нельзя.

Ехал я из Берлина

По дороге прямой,

На попутных машинах

Ехал с фронта домой.

Ехал мимо Варшавы,

Ехал мимо Орла —

Там, где русская слава

Все тропинки прошла.

Эй, встречай,

С победой поздравляй!

Белыми руками

Покрепче обнимай.

Очень дальние дали

Мы с друзьями прошли

И нигде не видали

Лучше нашей земли.

Наше солнышко краше,

И скажу, не тая:

Лучше девушек наших

Нет на свете, друзья.

За весенние ночи,

За родную страну

Да за карие очи

Я ходил на войну.

Вы цветите пышнее,

Золотые края.

Ты целуй горячее,

Дорогая моя!

Эй, встречай,

С победой поздравляй!

Белыми руками

Покрепче обнимай.

Все нынешней весной особое.

Живее воробьев шумиха.

Я даже выразить не пробую,

Как на душе светло и тихо.

Иначе думается, пишется,

И громкою октавой в хоре

Земной могучий голос слышится

Освобожденных территорий.

Весеннее дыханье родины

Смывает след зимы с пространства

И черные от слез обводины

С заплаканных очей славянства.

Везде трава готова вылезти,

И улицы старинной Праги

Молчат, одна другой извилистей,

Но заиграют, как овраги.

Сказанья Чехии, Моравии

И Сербии с весенней негой,

Сорвавши пелену бесправия,

Цветами выйдут из-под снега.

Все дымкой сказочной подернется,

Подобно завиткам по стенам

В боярской золоченой горнице

И на Василии Блаженном.

Мечтателю и полуночнику

Москва милей всего на свете.

Он дома, у первоисточника

Всего, чем будет цвесть столетье.

Я старею, и снятся мне травы

а в ушах то сверчки, то шмели.

Но к чему наводить переправы

на оставленный берег вдали?

Ни продуктов, ни шифра, ни грязи

не хочу ни сейчас, ни потом.

Мне сказали:

— Взорвете понтон

и останетесь в плавнях для

связи. —

…И остался один во вселенной,

прислонившись к понтону щекой,

восемнадцатилетний военный

с обнаженной гранатной чекой.

С той поры я бегу и бегу,

а за мною собаки по следу.

Все — на той стороне. Я последний

на последнем своем берегу.

И гудят, и гудят провода.

Боль стихает. На сердце покойней.

Так безногому снится погоня,

неразлучная с ним навсегда.

— Вернешься — ты будешь героем,

ты будешь бессмертен, иди! —

И стало тревожно, не скрою,

и что-то кольнуло в груди,

и рухнул весь мир за плечами:

полшага вперед — и в века…

Как это не просто — в молчанье

коснуться рукой козырька,

расправить шинельные складки,

прислушаться к дальней пальбе,

взять светлую сумку взрывчатки

и тут же забыть о себе…

А почестей мы не просили,

не ждали наград за дела.

Нам общая слава России

солдатской наградой была.

Да много ли надо солдату,

что знал и печаль и успех:

по трудному счастью — на брата

да Красное знамя — на всех.

Ленинград, Ленинград, наисмелый

из смелых.

Величавый, суровый, кто не знает

его!

Вот он, весь заснежённый, стоит

под обстрелом.

Не сгибаясь, не дрогнув, не боясь

ничего!

Он в дыму орудийном, но взор его

ясен.

За войной и работой мы его

застаем.

Он в легендах веков несказанно

прекрасен

В несказанно великом геройстве

своем!

Вкруг него непогода метелит

лихая.

Бури небо таранят, вьюги бешеной

вскрик.

И когда же он спит, плотно веки

смыкая.

Иль немного подремлет, хоть

на час, хоть на миг?

«Никогда!» — отвечаем для всех

поколений.

Так сильна его доблесть и воля

крепка.

Вот таким его создал

в семнадцатом Ленин,

И таким он проходит в века и

в века!

Смерть не властна над ним.

И злодеи не выжгут

То, что здесь Революция строит

сама,

Ленин выбрал его, непреклонного

трижды.

И теперь, как тогда.

шторм качает дома.

И теперь город в битве.

в отважном походе.

Не смыкая орлиных натруженных

глаз.

Он, сметая преграды, вновь

в бессмертие входит.

Мы — свидетели этому.

Слава за нас!

На гвардейский корпус пал наш

выбор,

На его штыки.

И, отбив Сестру, рвались

на Выборг

Гвардии полки.

Разметав в стальном и медном

блеске

Гнев под небеса.

Шли полки, где нынче в перелесках

Тенькает коса.

Волчьи ямы. мины и траншеи.

Красный гнев, взорви!

Шли стрелки в траве, в цветах

по шею.

По приклад в крови!

Здесь в саду снаряды долго выли.

Лаял пулемет.

Этот сад наш воины отбили

И пошли вперед..

Шли, росу сбивая словно бусы,

В долы падал гром;

А один остался, самый русый.

Вон под тем холмом.

Прожектор, холодный и резкий.

Как меч, извлеченный из тьмы.

Сверкнул над чертой перелеска.

Помедлил и пал на холмы.

И в свете его обнаженном,

В сиянии дымном, вдали.

Лежали молчащие склоны

По краю покатой земли.

Сверкая росой нестерпимо.

Белесая, будто мертва,

За еле струящимся дымом

Недвижно стояла трава.

Вся ночь, притаившись, молчала.

Еще не настала пора.

И вдруг вдалеке зазвучало

Протяжно и тихо: «Ура-а-а!»

Как будто за сопкою дальней

Вдруг кто-то большой застонал.

И звук тот, глухой и печальный.

До слуха едва долетал.

Но ближе, все ближе по полю

Катился он. И, как игла,

Щемящая ниточка бати

Сквозь сердце внезапно прошла…

Но рядом — с хрипеньем и хрустом —

Бежали, дыша горячо,

И сам я летел через бруствер.

Вперед выдвигая плечо.

Качалась земля под ногами.

Моталась луна меж голов.

Да билось, пульсируя, пламя

На выходах черных стволов.

Сороковые, роковые.

Военные и фронтовые.

Где извещенья похоронные

И перестуки эшелонные.

Гудят накатанные рельсы,

Просторно. Холодно. Высоко.

И погорельцы, погорельцы

Кочуют с запада к востоку…

А это я на полустанке

В своей замурзанной ушанке.

Где звездочка не уставная,

А вырезанная из банки.

Да, это я на белом свете,

Худой, веселый и задорный.

И у меня табак в кисете,

И у меня мундштук наборный.

И я с девчонкой балагурю,

И больше нужного хромаю,

И пайку надвое ломаю,

И все на свете понимаю.

Как это было! Как совпало —

Война, беда, мечта и юность!

И это все в меня запало

И лишь потом во мне очнулось!..

Сороковые, роковые.

Свинцовые, пороховые…

Война гуляет по России,

А мы такие молодые!

Черный крест на груди итальянца.

Ни резьбы, ни узора, ни глянца.

Небогатым семейством хранимый

И единственным сыном носимый…

Молодой уроженец Неаполя!

Что оставил в России ты на поле?

Почему ты не мог быть счастливым

Над родным знаменитым заливом?

Я, убивший тебя под Моздоком,

Так мечтал о вулкане далеком!

Как я грезил на волжском приволье

Хоть разок прокатиться в гондоле!

Но ведь я не пришел с пистолетом

Отнимать итальянское лето.

Но ведь пули мои не свистели

Над священной землей Рафаэля!

Здесь я выстрелил! Здесь,

где родился,

Где собой и друзьями гордился.

Где былины о наших народах

Никогда не звучат в переводах.

Разве среднего Дона излучина

Иностранным ученым изучена?

Нашу землю — Россию, Расею —

Разве ты распахал и засеял?

Нет! Тебя привезли в эшелоне

Для захвата далеких колоний.

Чтобы крест из ларца

из фамильного

Вырастал до размеров могильного…

Я не дам свою родину вывезти

За простор чужеземных морей!

Я стреляю — и нет справедливости

Справедливее пули моей!

Никогда ты здесь не жил и не был!

Но разбросано в снежных полях

Итальянское синее небо,

Застекленное в мертвых глазах…

Когда в кавказском кавполку

я вижу казака

На белоногом скакуне гнедого

косяка,

В черкеске с красною душой и

в каске набекрень,

Который хату до сих пор еще зовет

«курены»,

Меня не надо просвещать,

его окликну я:

— Здорово, конный человек,

таманская земля!

От Крымской от станицы до Чушки

до косы

Я обошел твои, Тамань,

усатые овсы,

Я знаю плавней боевых кровавое

гнильцо,

Я хату каждую твою могу узнать

в лицо.

Бывало, с фронта привезешь

от казака письмо —

Усадят гостя на топчан под саблею

с тесьмой,

И небольшой крестьянский зал

в обоях из газет

Портретами станишников начнет

на вас глазеть.

Три самовара закипят, три лампы

зажужжат,

Три девушки наперебой вам голову

вскружат,

Покуда мать не закричит и,

взяв турецкий таз.

Как золотистого коня, не выкупает

вас.

Тамань моя, Тамань моя, форпост

моей страны!

Я полюбил в тебе уклад батальной

старины,

Я полюбил твой ветерок

военно-полевой,

Твои гортанные ручьи и гордый

говор твой.

Кавалерийская земля! Тебя

не полонить,

Хоть и бомбежкой распахать,

пехотой боронить.

Чужое знамя над тобой,

чужая речь в дому,

Но знает враг:

никогда

не сдашься

ты ему.

Тамань моя, Тамань моя!

Весенней кутерьмой

Не рвется стриж с такой тоской

издалека домой,

С какою тянутся к тебе через

огонь и сны

Твои казацкие полки,

кубанские сыны.

Мы отстоим себя, Тамань, за то,

что ты века

Стояла грудью боевой у русского

древка;

За то, что, где бы ни дрались,

развеяв чубовье,

Всегда мечтало о тебе казачество

твое;

За этот дом, за этот сад,

за море во дворе,

За этот парус на заре, за чаек

в серебре.

За смех казачек молодых,

за эти песни их,

За то, что Лермонтов бродил

на берегах твоих.

Прошло не помню сколько лет

и сколько вечеров,

а все в душе не меркнет свет

мальчишеских костров.

Я с малых лет дружил с огнем

хотя бы потому,

что на рыбалке и в ночном

он гнал в овраги тьму.

А там — война.

Гудел гудок

в поселке заводском —

и я пришел на огонек,

горевший над станком.

Тот огонек был, правда, мал,

но он помог огню —

тому, который пробивал

немецкую броню.

Простой барак.

Ни сада, ни ограды.

Невзрачное подобие жилья.

О нем и вспоминать-то бы не надо,

но там ютилась молодость моя.

Ей надо б жить просторнее и выше,

и разве где-то не было домов?

Но жил я под приземистою крышей,

затерянной за крышами холмов.

Могло засыпать каждую минуту

весь этот дом поземкою с горы,

но он, как будто радуясь чему-то,

глядел туда, где, разводя пары

и грохоча платформами, на рельсах

пыхтел, довольный грузом, паровоз.

Из-под брезента издали виднелся

лишь ровный ряд резиновых колес.

Лишь ряд колес…

А что там, под чехлами,

чей длинный хобот замер на весу,

не знал барак, следя за поездами,

из виду пропадавшими в лесу.

Но мнится мне, что,

вглядываясь в дали,

в конце концов догадывался он,

что мы недаром жили на Урале,

где днем и ночью ухал полигон.

А на токарном радужная стружка

Кудрявилась, дымясь на сквозняке.

Еще деталь — еще готова пушка!

И силы прибавляется в руке

от этой мысли, выплывшей внезапно

и как-то ярко вспыхнувшей в мозгу.

Еще одна! —

и залпы,

залпы,

залпы,

и дрогнул враг на волжском берегу!

Ты помнишь, Алеша, дороги

Смоленщины,

Как шли бесконечные злые дожди,

Как кринки несли нам усталые

женщины,

Прижав, как детей, от дождя их

к груди.

Как слезы они вытирали украдкою,

Как вслед нам шептали:

«Господь вас спаси!»

И снова себя называли солдатками.

Как встарь повелось на великой

Руси…

Слезами измеренный чаще,

чем верстами,

Шел тракт, на пригорках скрываясь

из глаз:

Деревни, деревни, деревни

с погостами,

Как будто на них вся Россия

сошлась.

Как будто за каждою русской

околицей,

Крестом своих рук ограждая живых,

Всем миром сойдясь, наши прадеды

молятся

За в бога не верящих внуков своих.

Ты знаешь, наверное, все-таки

родина —

Не дом городской,

где я празднично жил,

А эти проселки, что дедами

пройдены,

С простыми крестами их русских

могил.

Не знаю, как ты, а меня

с деревенскою

Дорожной тоской от села до села,

Со вдовьей слезою И песнею

женскою

Впервые война на проселках свела.

Ты помнишь, Алеша:

изба под Борисовом,

По мертвому плачущий девичий

крик,

Седая старуха в салопчике

плисовом,

Весь в белом, как на смерть

одетый, старик.

Ну, что им сказать, чем утешить

могли мы их?

Но, горе поняв своим бабьим

чутьем,

Ты помнишь, старуха сказала:

«Родимые,

Покуда идите, мы вас подождем:».

«Мы вас подождем!»— говорили

нам пажити.

«Мы вас подождем!»—

говорили леса.

Ты знаешь, Алеша, ночами мне

кажется,

Что следом за мной их идут голоса.

По русским обычаям, только

пожарища

На русской земле раскидав позади,

На наших глазах умирают товарищи,

По-русски рубаху рванув на груди.

Нас пули с тобою пока еще милуют.

Но, трижды поверив, что жизнь

уже вся,

Я все-таки горд был за самую

милую.

За русскую землю, где я родился.

За то, что на ней умереть мне

завещано.

Что русская мать нас на свет

родила.

Что, в бой провожая нас, русская

женщина

По-русски три раза меня обняла.

Жди меня, и я вернусь,

Только очень жди.

Жди, когда наводят грусть

Желтые дожди,

Жди, когда снега метут,

Жди, когда жара,

Жди, когда других не ждут,

Позабыв вчера.

Жди, когда из дальних мест

Писем не придет,

Жди, когда уж надоест

Всем, кто вместе ждет.

Жди меня, и я вернусь,

Не желай добра

Всем, кто знает наизусть,

Что забыть пора.

Пусть поверят сын и мать

В то, что нет меня,

Пусть друзья устанут ждать,

Сядут у огня.

Выпьют горькое вино

На помин души…

Жди. И с ними заодно

Выпить не спеши.

Жди меня, и я вернусь

Всем смертям назло.

Кто не ждал меня, тот пусть

Скажет: «Повезло».

Не понять неждавшим им,

Как среди огня

Ожиданием своим

Ты спасла меня.

Как я выжил, будем знать

Только мы с тобой,—

Просто ты умела ждать,

Как никто другой.

Я не помню, сутки или десять

Мы не спим, теряя счёт ночам.

Вы в похожей на Мадрид Одессе

Пожелайте счастья москвичам.

Днем, по капле нацедив во фляжки.

Сотый раз переходя в штыки.

Разодрав кровавые тельняшки.

Молча умирают моряки.

Ночью бьют орудья корпусные…

Снова мимо. Значит, в добрый час.

Значит, вы и в эту ночь

в России —

Что вам стоит — вспомнили о нас.

Может, врут приметы,

кто их знает!

Но в Одессе люди говорят:

Тех, кого в России вспоминают.

Пуля трижды бережет подряд.

Третий раз нам всем еще не вышел.

Мы под крышей примостились спать,

Не тревожьтесь — ниже или выше.

Здесь ведь все равно не угадать.

Мы сегодня выпили, как дома,

Коньяку — московский мой запас;

Здесь ребята с вами незнакомы,

Но с охотой выпили за вас.

Выпили за свадьбы золотые.

Может, еще будут чудеса…

Выпили за ваши голубые.

Дай мне бог увидеть их, глаза.

Помню, что они у вас другие.

Но ведь у солдат во все века,

Что глаза у женщин — голубые.

Принято считать издалека.

Мы вас просим, я и остальные,—

Лучше, чем напрасная слеза,—

Выпейте вы тоже за стальные

Наши, смерть видавшие, глаза,

Может быть, они у нас другие,

Но ведь у невест во все века,

Что глаза у всех солдат —

стальные,

Принято считать издалека.

Мы не все вернемся, так и знайте,

Но ребята просят — в черный час

Заодно со мной их вспоминайте,

Даром, что ли, пьют они за вас!

Сгорели в танках мои товарищи

До пепла, до золы, дотла.

Трава, полмира покрывающая.

Из них, конечно, проросла.

Мои товарищи

на минах

Подорвались,

взлетели ввысь,

И много звезд, далеких, мирных,

Из них,

моих друзей,

зажглись.

Про них рассказывают в праздники,

Показывают их в кино,

И однокурсники и одноклассники

Стихами стали уже давно.

Я говорил от имени России!

Ее уполномочен правотой.

Чтоб излагать с достойной

полнотой

Ее приказов формулы простые.

Я был политработником. Три года —

Сорок второй и два еще потом.

Политработа — трудная работа.

Работали ее таким путем:

Стою перед шеренгами неплотными.

Рассеянными час назад

в бою,

Перед голодными,

перед холодными.

Голодный и холодный.

Так!

Стою.

Им хлеб не выдан,

им патрон недодано.

Который день поспать им не дают.

И я напоминаю им про родину.

Молчат. Поют. И в новый бой идут.

Все то, что в письмах им писали

из дому,

Все то, что в песнях с их

судьбой сплелось,

Все это снова, заново и сызнова,

Коротким словом — родина —

звалось.

Я этот день,

Воспоминанье это.

Как справку

собираюсь предъявить.

Затем,

чтоб в новой должности —

поэта —

От имени России

говорить.

Вот опять ты мне вспомнилась,

мама,

и глаза твои, полные слез,

и знакомая с детства панама

на венке поредевших волос.

Оттеняет терпенье и ласку,

потемневшая в битвах Москвы,

материнского воинства каска —

украшенье седой головы.

Все стволы, что по русским

стреляли,

все осколки чужих батарей

неизменно в тебя попадали,

застревали в одежде твоей.

Ты заштопала их, моя мама,

но они все равно мне видны,

эти грубые длинные шрамы —

беспощадные метки войны…

Дай же, милая, я поцелую,

от волненья дыша горячо,

эту бедную прядку седую

и задетое пулей плечо.

В дни, когда из окошек вагонных

мы глотали движения дым

и считали свои перегоны

по дорогам к окопам своим,

как скульптуры из ветра и стали,

на откосах железных путей

днем и ночью бессменно стояли

батальоны седых матерей.

Я не знаю, отличья какие,

не умею я вас разделять:

ты одна у меня, как Россия,

милосердная русская мать.

Это слово протяжно и кратко

произносят на весях родных

и младенцы в некрепких кроватках,

и солдаты в могилах своих.

Больше нет и не надо разлуки,

и держу я в ладони своей

эти милые трудные руки,

словно руки России моей.

Гремит железо третьи сутки.

Вагоны ходят ходуном.

И вдруг смолкают смех и шутки…

«Друзья,

Россия за окном!»

Полей величие немое.

Река. Село на берегу…

Не здесь ли памятной зимою

Мы жили в пепельном снегу?

…Нам старшина поднес по чарке.

Бутыль пуста в его руке.

Поет гармонь московской марки

О Волге-матушке реке.

И поезд, скорость набирая.

Бросает дым на грудь земли.

И нет земле конца и краю…

А мы ее

пешком

прошли!

У пыльной военной дороги

Мы сделали краткий привал.

Горели усталые ноги.

В кустах соловей бушевал.

Мы сердцем ему подпевали

В минуту блаженную ту.

И я увидал на привале

Шиповник — в росе и цвету.

Войны беспощадная сила,

Как видно, в последнем бою

Все корни ему подкосила,

Замяла в свою колею.

Но, словно назло этой силе.

Шиповник поднялся с земли.

Зацвел, отряхнулся от пыли,

Чтоб все это видеть могли…

…Когда мне действительно тяжко

В недоброй чужой стороне.

Когда прилипает рубашка

К усталым плечам и спине,—

За дымом.

За пылью летучей.

За далью, во всю широту

Я вижу

Упрямый, колючий

Шиповник в росе и цвету!

Спустился на степь предвечерний

покой.

Багряное солнце за тучами

меркнет…

Растет на кургане

над Доном-рекой

Суровый цветок — бессмертник.

Как будто из меди его лепестки,

И стебель свинцового цвета…

Стоит на кургане у самой реки

Цветок, не сгибаемый ветром.

С ним рядом на гребне кургана

лежит

Казак молодой, белозубый,

И кровь его темною струйкой бежит

Со лба на холодные губы.

Хотел ухватиться за сизый ковыль

Казак перед самою смертью.

Да все было смято, развеяно

в пыль,

Один лишь остался бессмертник.

С ним рядом казак на полоске

земли

С разбитым лежит пулеметом;

И он не ушел, и они не ушли —

Полроты фашистской пехоты.

Чтоб смерть мог казак молодой

пережить

И в памяти вечной был светел.

Остался бессмертник его

сторожить —

Суровой победы свидетель.

Как будто из меди его лепестки,

И стебель свинцового цвета…

Стоит на кургане у самой реки

Цветок, не сгибаемый ветром.

Шумел сурово Брянский лес.

Спускались синие туманы,

И сосны слышали окрест.

Как шли на битву партизаны.

Тропою тайной меж берез

Спешили дебрями густыми,

И каждый за плечами нес

Винтовку с пулями литыми.

В лесах врагам спасенья нет:

Летят советские гранаты,

И командир кричит им вслед:

«Громи захватчиков, ребята!»

Шумел сурово Брянский лес,

Спускались синие туманы,

И сосны слышали окрест,

Как шли с победой партизаны.

Ракет зеленые огни

По бледным лицам полоснули.

Пониже голову пригни

И, как шальной, не лезь под пули.

Приказ: «Вперед!»

Команда: «Встать!»

Опять товарища бужу я,

А кто-то звал родную мать,

А кто-то вспоминал — чужую.

Когда, нарушив забытье.

Орудия заголосили,

Никто не крикнул: «За Россию!..»

А шли и гибли

За нее.

Зловещим заревом объятый,

Грохочет дымный небосвод.

Мои товарищи — солдаты

Идут вперед

За взводом взвод.

Идут, подтянуты и строги.

Идут, скупые на слова.

А по обочинам дороги

Шумит листва.

Шуршит трава.

И от ромашек-тонконожек

Мы оторвать не в силах глаз.

Для нас,

Для нас они, быть может,

Цветут сейчас

В последний раз.

И вдруг (неведомо откуда

Попав сюда, зачем и как)

В грязи дорожной —

Просто чудо! —

Пятак.

Из желтоватого металла.

Он, как сазанья чешуя,

Горит,

И только обметало

Зеленой окисью края.

А вот — рубли в траве примятой!

А вот еще… И вот, и вот…

Мои товарищи — солдаты

Идут вперед

За взводом взвод.

Все жарче вспышки полыхают.

Все тяжелее пушки бьют…

Здесь ничего не покупают

И ничего не продают.

Провал окна. Легла на мостовую

Тень, что копилась долго во дворе.

Поставлены орудья напрямую,

И вздрагивает дом на пустыре…

Завален плац обломками и шлаком.

Повисли рваных проводов концы.

На этот раз в последнюю атаку

Из темных окон прыгают бойцы.

Не гремит колесница войны.

Что же вы не ушли от погони,

Наверху бранденбургской стены

Боевые немецкие кони?

Вот и арка. Проходим под ней.

Суд свершив справедливый

и строгий.

У надменных державных коней

Перебиты железные ноги.

Курганы щебня, горы кирпича.

Архивов важных — драная бумага.

Горит пятно простого кумача

Над обнаженным куполом рейхстага.

Весь город будто кратера нутро.

Мы в нем пока, как посреди арены.

Лишь именами грозными хитро

Испещрены задымленные стены.

А первый, озаренный флагом тем.

Сумел остаться неизвестным свету,

Как мужество, что мы явили

всем,—

Ему еще названья тоже нету.

Еще утрами черный дым клубится

Над развороченным твоим жильем.

И падает обугленная птица.

Настигнутая бешеным огнем.

Еще ночами белыми нам снятся,

Как вестники потерянной любви,

Живые горы голубых акаций

И в них восторженные соловьи.

Еще война. Но мы упрямо верим.

Что будет день — мы выпьем боль

до дна.

Широкий мир нам вновь раскроет

двери,

С рассветом новым встанет тишина.

Последний враг. Последний меткий

выстрел.

И первый проблеск утра,

как стекло.

Мой милый друг, а все-таки как

быстро,

Как быстро наше время протекло!

В воспоминаньях мы тужить

не будем,

Зачем туманить грустью ясность

дней.

Свой добрый век мы прожили как

люди —

И для людей…

Подошла война к Подмосковью.

Ночь в накале зарев долга.

Будто русской жертвенной кровью

До земли намокли снега.

По дорогам гремят тачанки.

Эскадроны проходят вскачь.

Приготовились к бою танки

Возле стен подмосковных дач.

Стук подков на морозе четче.

В пар укутан блиндажный лаз.

У околицы пулеметчик

С темной рощи не сводит глаз.

Будто руки окаменели.

Будто вкопан он в грунт, во рву…

Этот парень в серой шинели

Не пропустит врага в Москву…

Курганами славы покрыта родная

равнина.

И Днепр, и Морана, и Висла.

и Вол га-река.

Ты лжешь, чужеземец,

что медленна кровь славянина.

Что в грозные годы душа славянина

кротка.

От нас убегали монгольские орды

Мамая.

Солдат Бонапарта мы в наших

снегах погребли.

На полчища Гитлера кованый меч

поднимая.

Мы грудью прикрыли просторы

славянской земли.

От Волги и Дона до Савы. Моравы

и Дравы

Коврами цветов мы над пеплом

покроем луга.

Могилы славян вознесутся

курганами славы.

И пахаря плуг разровняет могилы

врага.

Бьется в тесной печурке огонь.

На поленьях смола, как слеза,

И поет мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза.

Про тебя мне шептали кусты

В белоснежных полях под Москвой.

Я хочу, чтобы слышала ты.

Как тоскует мой голос живой.

Ты сейчас далеко-далеко.

Между нами снега и снега.

До тебя мне дойти нелегко,

А до смерти — четыре шага.

Пой, гармоника, вьюге назло.

Заплутавшее счастье зови.

Мне в холодной землянке тепло

От моей негасимой любви.

В бою под Орлом, под Варшавой,

В жестоком огне батарей

Я чувствовал слева и справа

Поддержку окопных друзей.

И видел, как кто-то смелее

И старше намного меня,

Себя самого не жалея.

Шел прямо под ливень огня.

Тогда я узнал, что такое

Священный, почетнейший долг.

— За мною! — взмахнувши рукою.

Скомандовал громко парторг.

И как бы там смерть ни косила,

И что б ни грозило вдали.

Земная партийная сила

Меня поднимала с земли.

На трудном пути каменистом

Смотрел я вперед, а не вниз,—

И стал потому коммунистом.

Что вел меня в бой коммунист.

Увидела. Припомнила. Узнала.

— Надолго ли?

— Да с месяц поживу.

— А мой Володька…—

И не удержалась.

Слезой горючей

Пала на траву.

Ну что сказать ей?

Ничего не скажешь.

С опущенной стою я головой.

Как будто без оружия, без каски

Позорно

Убежал с передовой.

И в самом деле.

По весне, по маю

К черемуховой белой тишине

Который раз домой я приезжаю,

А сын ее

Все где-то на войне…

Я убит подо Ржевом,

В безыменном болоте,

В пятой роте, на левом.

При жестоком налете.

Я не слышал разрыва,

Я не видел той вспышки,—

Точно в пропасть с обрыва —

И ни дна ни покрышки.

И во всем этом мире.

До конца его дней.

Ни петлички, ни лычки

С гимнастерки моей.

Я — где корни слепые

Ищут корма во тьме:

Я — где с облачком пыли

Ходит рожь на холме;

Я — где крик петушиный

На заре по росе;

Я — где ваши машины

Воздух рвут на шоссе;

Где травинку к травинке

Речка травы прядет,—

Там, куда на поминки

Даже мать не придет.

Подсчитайте, живые.

Сколько сроку назад

Был на фронте впервые

Назван вдруг Сталинград.

Фронт горел не стихая.

Как на теле рубец.

Я убит и не знаю:

Наш ли Ржев наконец?

Удержались ли наши

Там, на среднем Дону?..

Этот месяц был страшен,

Было все на кону.

Неужели до осени

Был за ним уже Дон,

И хотя бы колесами

К Волге вырвался он?

Нет, неправда. Задачи

Той не выиграл враг!

Нет же, нет! А иначе

Даже мертвому — как?

И у мертвых, безгласных,

Есть отрада одна:

Мы за Родину пали.

Но она — спасена.

Наши очи померкли,

Пламень сердца погас.

На земле на поверке

Выкликают не нас.

Нам свои боевые

Не носить ордена.

Вам — все это, живые.

Нам — отрада одна:

Что недаром боролись

Мы за родину-мать.

Пусть не слышен наш голос,—

Вы должны его знать.

Вы должны были, братья,

Устоять, как стена.

Ибо мертвых проклятье —

Эта кара страшна.

Это грозное право

Нам навеки дано,—

И за нами оно —

Это горькое право.

Летом, в сорок втором,

Я зарыт без могилы.

Всем, что было потом,

Смерть меня обделила.

Всем, что, может, давно

Вам привычно и ясно,

Но да будет оно

С нашей верой согласно.

Братья, может быть, вы

И не Дон потеряли,

И в тылу у Москвы

За нее умирали.

И в заволжской дали

Спешно рыли окопы,

И с боями дошли

До предела Европы.

Нам достаточно знать,

Что была, несомненно,

Та последняя пядь

На дороге военной.

Та последняя пядь.

Что уж если оставить.

То, шагнувшую вспять,

Ногу некуда ставить.

Та черта глубины,

За которой вставало

Из-за вашей спины

Пламя кузниц Урала.

И врага обратили

Вы на запад, назад.

Может быть, побратимы,

И Смоленск уже взят?

И врага вы громите

На ином рубеже.

Может быть, вы к границе

Подступили уже!

Может быть… Да исполнится

Слово клятвы святой!—

Ведь Берлин, если помните.

Назван был под Москвой.

Братья, ныне поправшие

Крепость вражьей земли.

Если б мертвые, павшие.

Хоть бы плакать могли!

Если б залпы победные

Нас, немых и глухих.

Нас, что вечности преданы.

Воскрешали на миг,—

О, товарищи верные,

Лишь тогда б на войне

Ваше счастье безмерное

Вы постигли вполне.

В нем, том счастье, бесспорная

Наша кровная часть.

Наша, смертью оборванная,

Вера, ненависть, страсть.

Наше все! Не слукавили

Мы в суровой борьбе,

Все отдав, не оставили

Ничего при себе.

Все на вас перечислено

Навсегда, не на срок.

И живым не в упрек

Этот голос наш мыслимый.

Братья, в этой войне

Мы различья не знали:

Те, что живы, что пали,—

Были мы наравне.

И никто перед нами

Из живых не в долгу.

Кто из рук наших знамя

Подхватил на бегу.

Чтоб за дело святое,

За Советскую власть

Так же, может быть, точно

Шагом дальше упасть.

Я убит подо Ржевом,

Тот еще под Москвой.

Где-то воины, где вы.

Кто остался живой?

В городах миллионных,

В селах, дома в семье?

В боевых гарнизонах

На не нашей земле?

Ах, своя ли, чужая,

Вся в цветах иль в снегу…

Я вам жить завещаю,—

Что я больше могу?

Завещаю в той жизни

Вам счастливыми быть

И родимой Отчизне

С честью дальше служить.

Горевать — горделиво,

Не клонясь головой.

Ликовать — не хвастливо

В час победы самой.

И беречь ее свято.

Братья, счастье свое —

В память воина-брата,

Что погиб за нее.

Я знаю, никакой моей вины

В том, что другие не пришли

с войны.

В том, что они — кто старше,

кто моложе —

Остались там, и не о том же речь,

Что я их мог, но не сумел

сберечь, —

Речь не о том, но все же, все же,

все же…

Я помню ту осень и стужу.

Во мраке бугры баррикад,

И отблеск пожарища в лужах,

И грозный, как ночь, Петроград!

И в ночь уходили мужчины

С коротким приказом: вперед!

Без песен, без слов, без кручины

Шел питерский славный народ.

И женщины рыли толпою

Окопы, о близких шепча.

Лопатой и ржавой киркою

В тяжелую землю стуча.

У них на ладонях темнели

Кровавых мозолей следы.

Но плакать они не умели —

Как были те люди горды!

И как говорили без дрожи:

«Умрем — не отступим назад.

Теперь он еще нам дороже,

Родной, боевой Петроград!

За каждый мы камень сразимся.

Свой город врагу не сдадим…»

И теми людьми мы гордимся —

Как лучшим наследьем своим!

Враг снова у города кружит.

И выстрелы снова звучат,

И снова сверкает оружье

В твоих августовских ночах.

И снова идут ленинградцы.

Как двадцать два года назад.

В смертельном сраженье сражаться

За свой боевой Ленинград.

Их жены, подруги и сестры

В полдневный, в полуночный час

Киркой и лопатою острой

В окопную землю стучат.

Друзья, земляки дорогие!

Боев наших праведный труд.

И рвы, для врага роковые,

В народную память войдут.

Так пусть от истока до устья

Невы пронесется, как гром:

«Умрем, но врага не пропустим

В наш город, в родимый наш дом!»

В песке лицо. Лопатка. Я.

И никого живого кроме.

Но вижу, как на муравья

С виска упала капля крови.

Солдаты мстят. А я — солдат.

И если я до мести дожил.

Мне нужно двигаться. Я должен.

За мной убитые следят.

Если я не вернусь, дорогая,

Нежным письмам твоим не внемля.

Не подумай, что это — другая.

Это значит — сырая земля.

Это значит — дубы-нелюдимы

Надо мною грустят в тишине.

А такую разлуку с любимой

Ты простишь вместе с Родиной мне.

Только вам я всем сердцем

и внемлю.

Только вами я счастлив и был:

Лишь тебя и родимую землю

Я всем сердцем, ты знаешь, любил.

И доколе дубы-нелюдимы

Надо мной не склонятся, дремля.

Только ты мне и будешь любимой.

Только ты да родная земля!

Полей предвечерняя небыль,

Похода размеренный шаг,

Пыля, пробирается в небо

Войны бесконечный большак.

Белеет старинная церковь

Над тихой и мирной рекой.

На куполе медленно меркнет

Степного заката покой.

Но с мирной природою в споре,

Как грозного времени тень.

Чернеет народное горе

Спаленных войной деревень.

Чернеет и справа и слева…

И слышно, как там, впереди.

Огонь орудийного гнева

Гудит у России в груди!

Пришла и к нам на фронт весна,

Солдатам стало не до сна,—

Не потому, что пушки бьют,

А потому, что вновь поют.

Забыв, что здесь идут бои.

Поют шальные соловьи.

Соловьи, соловьи, не тревожьте

солдат.

Пусть солдаты немного поспят!..

Но что война для соловья —

У соловья ведь жизнь своя.

Не спит солдат, припомнив дом

И сад зеленый над прудом.

Где соловьи всю ночь поют.

А в доме том солдата ждут.

Соловьи, соловьи, не тревожьте

солдат

Пусть солдаты немного поспят!..

Ведь завтра снова будет бой.

Уж так назначено судьбой.

Чтоб нам уйти, недолюбив.

От наших жен, от наших нив.

Цо с каждым шагом в том бою

Нам ближе дом в родном краю.

Соловьи, соловьи, не тревожьте

солдат,

Пусть солдаты немного поспят!..

Немного пусть поспят..

Горит свечи огарочек.

Гремит недальний бой.

Налей, дружок, по чарочке.

По нашей, фронтовой.

Не тратя время попусту,

По-дружески да попросту

Поговорим с тобой.

Давно мы дома не были.

Шумит над речкой ель.

Как будто в сказке-небыли.

За тридевять земель.

На ней иголки новые,

А шишки все еловые.

Медовые на ней.

Где елки осыпаются,

Где елочки стоят,—

Который год красавицы

Гуляют без ребят.

Без нас девчатам кажется,

Что месяц сажей мажется,

А звезды не горят.

Зачем им зорьки ранние,

Коль парни на войне,

В Германии, в Германии,

В далекой стороне.

Лети, мечта солдатская,

К дивчине самой ласковой.

Что помнит обо мне.

Горит свечи огарочек.

Гремит недальний бой,

Налей, дружок, по чарочке,

По нашей, фронтовой.

Майскими короткими ночами.

Отгремев, закончились бои…

Где же вы теперь,

друзья-однополчане,

Боевые спутники мои?

Я хожу в хороший час заката

У тесовых новеньких ворот —

Может, к нам сюда знакомого

солдата

Ветерок попутный занесет?

Мы бы с ним припомнили, как жили,

Как теряли трудным верстам счет.

За победу б мы по полной осушили,

За друзей добавили б еще.

Если ты случайно неженатый,

Ты, дружок, нисколько не тужи:

Здесь у нас в районе, песнями

богатом,

Девушки уж больно хороши.

Мы тебе колхозом дом построим,

Чтобы было видно по всему —

Здесь живет семья советского

героя,

Грудью защитившего страну.

Майскими короткими ночами.

Отгремев, закончились бои…

Где же вы теперь,

друзья-однополчане.

Боевые спутники мои?..

Их взяли

Тронутыми гарью

На поле, выжженном дотла.

Одна была немецкой сталью,

Другая русскою была.

Но сталевары

С равной честью

Свою лишь взглядом отличив.

Две стали положили вместе

В огонь мартеновской печи.

Война!

Она и сталь калечит.

Мартен — как госпиталь, и в нем

Ее, изломанную, лечат.

Ей возвращают жизнь огнем.

Чужая сталь,

С ее виною,

С позорной метою креста,

Омытая целебным зноем,

Как наша,

Стала вдруг чиста.

Чиста.

Как первое плавленье,

Когда она перед войной

Еще ждала предназначенья

Стать трактором и бороной.

И потому

Не странно даже.

Что, становясь все горячей.

Она, чужая,

Вместе с нашей

Сливается в один ручей.

Дует теплый ветер. Развезло

дороги,

и на Южном фронте оттепель опять.

Тает снег в Ростове,

тает в Таганроге.

Эти дни когда-нибудь мы будем

вспоминать.

Об огнях-пожарищах,

о друзьях-товарищах

где нибудь,

когда-нибудь

мы будем говорить.

Вспомню я пехоту,

и родную роту,

и тебя

за то, что дал мне

закурить.

Давай закурим

по одной.

Давай закурим,

товарищ мой!

Снова нас Одесса встретит,

как хозяев,

звезды Черноморья будут нам

сиять,

славную Каховку, город Николаев —

эти дни когда-нибудь мы будем

вспоминать.

Об огнях-пожарищах,

о друзьях-товарищах

где-нибудь,

когда-нибудь

мы будем говорить.

Вспомню я пехоту,

и родную роту,

и тебя

за то, что дал мне

закурить.

Давай закурим

по одной!

Давай закурим,

товарищ мой.

А когда не будет немцев тут

в помине

и к своим любимым мы придем

опять,

вспомним, как на запад шли

по Украине,—

эти дни когда-нибудь мы будем

вспоминать.

Как бы ударом страшного тарана

Здесь половина дома снесена,

И в облаках морозного тумана

Обугленная высится стена.

Еще обои порванные помнят

О прежней жизни, мирной и

простой.

Но двери всех обрушившихся

комнат.

Раскрытые, висят над пустотой.

И пусть я все забуду остальное —

Мне не забыть, как, на ветру

дрожа.

Висит над бездной зеркало стенное

На высоте шестого этажа.

Оно каким-то чудом не разбилось.

Убиты люди, стены сметены,—

Оно висит, судьбы слепая милость.

Над пропастью печали и войны.

Свидетель довоенного уюта,

На сыростью изъеденной стене

Тепло дыханья и улыбку чью-то

Оно хранит в стеклянной глубине.

Куда ж она, неведомая, делась,

Иль по дорогам странствует каким

Та девушка, что в глубь его

гляделась

И косы заплетала перед ним?..

Быть может, это зеркало видало

Ее последний миг, когда ее

Хаос обломков камня и металла,

Обрушась вниз, швырнул в небытие.

Теперь в него и день и ночь

глядится

Лицо ожесточенное войны.

В нем орудийных выстрелов зарницы

И зарева тревожные видны.

Его теперь ночная душит сырость.

Слепят пожары дымом и огнем.

Но все пройдет. И, что бы

ни случилось,—

Враг никогда не отразится в нем.

Не танцуйте сегодня, не пойте.

В предвечерний задумчивый час

Молчаливо у окон постойте.

Вспоминайте погибших за нас.

Там, в толпе, средь любимых,

влюбленных.

Средь веселых и крепких ребят.

Чьи-то тени в пилотках зеленых

На окраины молча спешат.

Им нельзя задержаться, остаться —

Их берет этот день навсегда.

На путях сортировочных станций

Им разлуку трубят поезда.

Окликать их и звать их —

напрасно.

Не промолвят ни слова в ответ.

Но с улыбкою грустной и ясной

Поглядите им пристально вслед.

Нет.

Не до седин.

Не до славы

Я век свой хотел бы продлить.

Мне б только

До той вон канавы

Полмига,

Пол шага прожить:

Прижаться к земле

И в лазури

Июльского ясного дня

Увидеть оскал амбразуры

И острые вспышки огня.

Мне б только

Вот эту гранату.

Злорадно поставив на взвод…

Всадить ее.

Врезать, как надо.

В четырежды проклятый дзот.

Чтоб стало в нем пусто и тихо.

Чтоб пылью осел он в траву!

…Прожить бы мне эти полмига.

А там я сто лет проживу!

Не подвигались стрелки «Мозера».

И ЗИС, казалось, в землю врос,

И лишь летело мимо озера

Шоссе с откоса на откос.

От напряжения, от страха ли

Шофер застыл, чугунным став,

А за спиной снаряды крякали.

На полсекунды опоздав.

Прижавшись к дверце липкой

прядкою,

Чтобы шоферу не мешать.

Фельдъегерь всхлипывал украдкою

И вновь переставал дышать.

И из виска, совсем беззвучная.

Темно-вишневая на цвет.

Текла, текла струя сургучная

На штампелеванный пакет.

Весь под ногами шар земной.

Живу. Дышу. Пою.

Но в памяти всегда со мной

Погибшие в бою.

Пусть всех имен не назову.

Нет кровнее родни.

Не потому ли я живу.

Что умерли они?

Была б кощунственной моя

Тоскливая строка

О том, что вот старею я,

Что, может, смерть близка.

Я мог давно не жить уже:

В бою, под свист и вой.

Мог пасть в соленом Сиваше

Иль где-то под Уфой.

Но там упал ровесник мой.

Когда б не он, как знать,—

Вернулся ли бы я домой

Обнять старуху мать.

Кулацкий выстрел, ослепив.

Жизнь погасил бы враз.

Но был не я убит в степи.

Где обелиск сейчас.

На подвиг вновь звала страна.

Солдатский путь далек.

Изрыли бомбы дочерна

Обочины дорог.

Я сам воочью смерть видал.

Шел от воронок дым.

Горячим запахом металл

Запомнился живым.

Но все ж у многих на войне

Был тяжелее путь,

И Черняховскому — не мне

Пробил осколок грудь.

Не я — в крови, полуживой.

Растерзан и раздет —

Молчал на пытках Кошевой

В свои шестнадцать лет.

Пусть всех имен не назову,

Нет кровнее родни.

Не потому ли я живу.

Что умерли они?

Чем им обязан — знаю я.

И пусть не только стих.

Достойна будет жизнь моя

Солдатской смерти их.

Желтые дороженьки.

Далекие походы.

Ноженьки вы, ноженьки,

Ботинки-скороходы.

Дубленые, солдатские,—

Шнурки в пыли багровой.

Подошвы ленинградские,

Уральские подковы.

Низы, лощины грязные.

Болото на болоте,

Завалы непролазные,—

А вы себе идете!

А вы себе шагаете

И удержу не знаете,

И горы вам не горы.

Озера не озера.

Дорог и троп исхожено —

Самим не надивиться!

Но нам было положено

Пройти по заграницам.

Сломить врага, пробиться

До вражеской столицы,

Чтоб воздухом свободы

Вздохнули все народы.

Над Польшей, над Румынией

Все шире небо синее.

Встречали нас со славою

Юнаки Югославии…

Пылят, пылят дороженьки.

Шумят речные воды.

Ах, ноженьки вы, ноженьки.

Ботинки-скороходы!

Суконные обмотки.

Железные подметки!

Земля вовек не видела

Уверенней походки.