Лицом к победе

Мы — маленькие очевидцы,

Последние из могикан,

Нам до сих пор тревога снится,

И до сих пор отбой не дан.

Из теплой, полной снов постели,

Из комнат, где цветы цвели,

В бомбоубежища и щели

Мы ночью с бабушками шли.

Мы слез тогда уже не лили.

Мы знали вкус полынь-травы

И с вами всю беду делили.

Как с нами хлеб делили вы.

А в десять

Мы нырнули в детство,

Стремясь былое наверстать,

И только трудное наследство

Порой себя давало знать…

Ну что же, мы зато узнали,

Что значит выжить в трудный год.

Что значит —

Родина за нами!

И что такое

Наш народ.

И если песню фронтовую

Вы запоете за столом,

Ту, вашу, грустно-молодую,

Мы вам, конечно, подпоем.

В блокадных днях

Мы так и не узнали,

Меж юностью и детством

Где черта?..

Нам в сорок третьем

Выдали медали

И только в сорок пятом —

Паспорта.

И в этом нет беды.

Но взрослым людям,

Уже прожившим многие года,

Вдруг страшно оттого.

Что мы не будем

Ни старше, ни взрослее,

Чем тогда.

Опять война,

Опять блокада…

А может, нам о них забыть?

Я слышу иногда:

«Не надо,

Не надо раны бередить.

Ведь это правда, что устали

Мы от рассказов о войне

И о блокаде пролистали

Стихов достаточно вполне».

И может показаться:

Правы

И убедительны слова.

Но даже если это правда.

Такая правда —

Не права!

Чтоб снова

На земной планете

Не повторилось той зимы,

Нам нужно.

Чтобы наши дети

Об этом помнили,

Как мы!

Я не напрасно беспокоюсь,

Чтоб не забылась та война:

Ведь эта память — наша совесть.

Она,

Как силы, нам нужна…

Брезжит свет. За стол усажен

парень.

Хлеба нет. Зима. Сорок второй.

Кипяток в казанчике заварен

вишенья пахучею корой.

Ничего не знающего к чаю,

кроме сахарина одного,

я во тьме почти не различаю

тоненького мальчика того.

Язычок коптилочный чадает.

Мать, огонь оставив сыну, спит.

Чай забыв, он Пушкина читает,

не единым чаем жив и сыт.

Наше войско держится у Дона.

Книжек нет. Спалили. Лишь одна

в целости. О подвигах Гвидона

я читаю сказку у окна.

На окне мешок распялен глухо.

Приоткрыть и думать не моги!

С улицы — скрипучие — до слуха

патрулей доносятся шаги.

Пушкина читаю у оконца,

прислоняясь к слабому лучу.

С Пушкиным: «Да здравствует!..»—

о солнце

и о тьма: «Да скроется!..»—

шепчу.

Стужею, удержанной за дверью,

мой не нарушается уют.

С Пушкиным светло и свято верю

в то, во что поверить не дают.

Темень оккупации. Но света

не отнимут. Ночь не столь темна,

если в ней, хотя б из гильзы,

где-то

чистая лампада возжена.

Где-то около Бреста

вдруг вошла к нам в вагон

невеселая песня

военных времен.

Шла она по проходу,

и тиха, и грустна.

Сколько было народу —

всех смутила она.

Подняла с полок женщин,

растревожила сны,

вспомнив всех не пришедших

с той, последней войны.

Как беде своей давней,

мы вздыхали ей вслед.

И пылали слова в ней,

как июньский рассвет.

Песня вновь воскрешала

то, что было давно,

что ни старым, ни малым

позабыть не дано.

И прощалась поклоном,

затихала вдали…

А сердца по вагонам

всё за песнею шли.

Угольки еще раскалены

В костерке недогоревшем…

Мой товарищ вышел из войны

Мальчиком не постаревшим.

Вышел, костылями грохоча

Без сноровки, без лихой ухватки.

Ковылял, как будто бы в грача

Угодили камнем из рогатки.

Начал жить у матери в дому,

Как в недавнем детстве,

полусвято,

Зла не причиняя никому

Удалью бывалого солдата.

Словно бы друзей не хоронил,

Не бродил по выгоревшим хатам,

Словно бы слезу не обронил

В кровь свою на бруствере

покатом.

Словно не приполз с передовой

С перебитыми ногами,

Автомат, как пропуск в мир живой,

Больше, чем себя, оберегая…

Скромно жил. Работал. Дочь

растил.

Женщину ушедшую простил.

Но мужчину бросило назад

То, что в сердце мальчика

застыло:

Он рванулся к жизни, как десант,

Вышедший из вражеского тыла!

Только десять дней отведено

На поправку и на утешенье —

Визг гармошки. Белое вино.

Лиц разнообразных мельтешенье.

Не помогут суд и пересуд,

Не сломить ни правдою,

ни сплетней:

Пей до дна — в раю не поднесут!

Каждый поцелуй — всегда

последний!

С жестким заострившимся лицом,

Но с глазами прежнего мальчишки,

Он живет

Отчаянным бойцом

Меж двумя боями, в передышке.

Обижая яростью хмельной,

Больше добротой обогревая,

Между той и будущей войной,

Если вдруг случится таковая…

Что же вы советуете мне

Шефствовать над этою судьбою,

Если все о жизни и войне

Знают только те,

Кто — после боя?!

Сыновьим чувством схваченный

в кольцо,

Смотрю, как дождик трудится

над пашней.

Какое было у отца лицо

В атаке той последней рукопашной?

Накатывалась едкая слеза

От близкого, слепящего разрыва.

Какими были у отца глаза,

Когда залег весь батальон

прорыва?

Какою мыслью был он напряжен,

Минуя поле минное вслепую,

Когда взяла убийственный разгон

Ему навстречу снайперская пуля?

Быть может, смерть заметила его

В бинокли наблюдательного верха?

Я знаю все о штурме Кенигсберга,

Я об отце не знаю ничего.

Хотят ли русские войны?

Спросите вы у тишины

над ширью пашен и полей

и у берез и тополей.

Спросите вы у тех солдат,

что под березами лежат,

и вам ответят их сыны,

хотят ли русские войны.

Не только за свою страну

солдаты гибли в ту войну,

а чтобы люди всей земли

спокойно видеть сны могли.

Под шелест листьев и афиш

ты спишь, Нью-Йорк, ты спишь,

Париж.

Пусть вам ответят ваши сны,

хотят ли русские войны.

Да, мы умеем воевать,

но не хотим, чтобы опять

солдаты падали в бою

на землю грустную свою.

Спросите вы у матерей.

Спросите у жены моей.

И вы тогда понять должны,

хотят ли русские войны.

Спустился летчик,

весь иссеченный,

на мягкий мох березняка.

Над ним в слезах склонились

женщины —

Жена и дочка лесника…

И мы с братишкой в яму черную

Смотрели, стоя под сосной.

Мы были просто беспризорными

Той неуютною весной.

Потом у маленького озера.

Где самолет упал вдали.

Двух карасей молочно-розовых

В прибрежной тине мы нашли.

Под ивой, перебитой крыльями.

Без соли — не достать нигде —

В консервной банке их сварили мы

В бензином пахнущей воде…

Кордон Песчаный!..

Пойма топкая,

Худой осинник на пути!

Хочу опять сырыми тропками

В твои урочища пройти.

Хочу опушками сорочьими

Пройти к дымящейся реке…

Хочу найти могилу летчика

В сухом и чистом сосняке.

Шел отец, шел отец невредим

Через минное поле.

Превратился в клубящийся дым —

Ни могилы, ни боли.

Мама, мама, война не вернет…

Не гляди на дорогу.

Столб крутящейся пыли идет

Через поле к порогу.

Словно машет из пыли рука.

Светят очи живые.

Шевелятся открытки на дне

сундука —

Фронтовые.

Всякий раз, когда мать его

ждет,—

Через поле и пашню

Столб крутящейся пыли бредет,

Одинокий и страшный.

В пору военных разрух

С хлебом в стране было туго.

Не выпускала из рук

Ты ни винтовки, ни плуга.

И потому не взяла

Смерть тебя в тяжкие годы:

Вспашка глубокой была,

Стойкими выдались всходы!

Вот почему ты жива,

Сладок твой хлебушек черный.

Хоть на твои жернова

Падали горькие зерна.

Опять разгулялись витии —

шумит мировая орда:

Россия! Россия! Россия!..

Но где же вы были, когда,

от Вены и до Амстердама

Европу, как тряпку, кроя.

дивизии Гудериана

утюжили ваши поля?

Так что ж, все прошло-пролетело,

все шумным быльем поросло —

и слава, и доброе дело,

и кровь, и всемирное зло?

Нет, все-таки взглянем сквозь годы

без ярости и без прикрас:

прекрасные ваши «свободы»—

что было бы с ними без нас?!

Недаром легли как основа

в синодик гуманных торжеств

и проповедь графа Толстого,

и Жукова маршальский жезл.

Я тетю Настю в поле встретил.

С почтовой сумкой шла она,

И разносил веселый ветер:

«Война окончилась, война».

Бросали бабы плуг на пашне,

Забыв о хлебе и коне.

И становился день вчерашний

Вольней и радостней вдвойне.

Здесь раздавала тетя Настя

Конверты почты полевой,

И бабы плакали от счастья,

Сойдясь на тропке луговой.

И ребятишки, смазав пятки,

Неслись к оставшимся углам,

И там, среди родни,

солдатки

Делили радость пополам.

А тетя Настя

Стежкой длинной

В пустую хату не пошла,

И похоронная на сына

Который день ей сердце жгла.

У ног ее шептали травы.

Дрожала в поле тишина,

И гулко вторили дубравы:

«Война окончилась, война».

У нас у всех с войною счеты.

Шел сорок первый горький год…

В разгар уборочной работы

Кружил над нами самолет.

Он не стрелял, он развлекался.

Патроны, видимо, берег.

Но вдруг из облаков прорвался

Наш краснозвездный «ястребок».

Как мама плакала от счастья,

Сестренку и меня обняв,

Когда, рассыпавшись на части,

Стервятник вспыхнул среди трав.

Мы, подбежав, глядели немо,

И ноги налились свинцом —

Из-под разодранного шлема

Белело женское лицо.

Открытый рот, вставные зубы,

И струйка пота — не слеза,

И ярко крашенные губы,

И подведенные глаза.

Испуганно шептались травы

В тени разбитого крыла…

Не верилось, чтоб эта фрау

Кому-то матерью была.

Дымятся трубы. Крематорий.

Освенцим. Я, уже развеян,

Лечу на Родину, которой

Я и такой, сожженный, верен.

Граница. Родина. Смоленщина.

Ветряк. Речушка. Перевоз.

Седая сгорбленная женщина,

Полуослепшая от слез.

Ее морщины словно шрамы.

Глаза с извечною мольбой.

Кричу, кричу ей: «Здравствуй,

мама!

Я снова дома, я с тобой.

Вновь буду жить под отчей крышей

И никуда не пропадать…»

А мать меня совсем не слышит,

Меня не замечает мать.

Стоит, качается былинкой,

Концы платка прижав к плечу.

А я над нею пепелинкой

Летаю и кричу, кричу…

Полуторки гремели по России.

И мимо нас, летя во весь опор,

Они такие песни проносили,

Что мы поем те песни до сих пор.

Цветастые рубахи трепетали,

Сползая с плеч немыслимо крутых,

И виделись парням такие дали,

Откуда я сейчас гляжу на них.

Покрикивая сочно на ухабах,

На встречном ветре выявляя стать,

Вперед всем телом подавались

бабы,

Летящей Нике каждая под стать.

И вот уж пыль клубится

над травою,

Они исчезли в глубях синевы.

Потом война им звания присвоит —

Кому солдата,

А кому вдовы.

И мимо сел, дохнувших лютой

стужей,

От Ладоги до южной стороны

Полуторки несли, борта натужа,

Всю тяжесть навалившейся войны.

И степи выли волчьею метелью,

Раздетый лес, порой белея, дрог.

Полуторка была мне колыбелью,

Качающейся на ремнях дорог.

И солнце падало, едва вставало.

Закат был дымен, дымен был

рассвет.

Три скорости полуторки — начало

Трех скоростей космических ракет.

Звенит мой век натянуто, упруго,

Все выше взлет и длительный

полет.

А вдалеке по голубому лугу

Полуторка между стогов бредет.

Шуршит трава, и дышит лес

вполсилы,

Стучит мотор, невыразимо тих.

Она такие песни проносила.

Не дай нам бог, чтоб мы забыли

их!

Я сегодня до зари встану,

по широкому пройду полю.

Что-то с памятью моей

стало:

все, что было не со мной,—

помню!

Бьют дождинки по щекам впалым.

Для Вселенной двадцать лет —

мало.

Даже не был я знаком

с парнем,

прокричавшим:

«Я вернусь,

мама!..»

Обещает быть весна долгой.

Ждет отборного зерна пашня.

И живу я

на земле доброй

за себя

и за того парня.

Я от тяжести такой горблюсь.

Но иначе жить нельзя,—

если

все зовет меня

его голос,

все звучит во мне

его песня…

А степная трава пахнет горечью.

Молодые ветра зелены.

Просыпаемся мы.

И грохочет над полночью

то ли гроза,

то ли эхо

прошедшей войны.

Встал солдат, как штык прямой,

На пороге…

Он с войны принес домой

Руки-ноги.

На подошвах у него

Грязь да глина

Из-под самого того

Разберлина.

Он успел… Ему бы лечь

В этом разе.

Он мешок солдатский с плеч

Скинул наземь.

На виске его седом

Бьется жилка.

На плече его крутом

Бьется жинка.

Первачи вокруг стоят

Лучших марок,

Пьет без роздыха солдат

Десять чарок.

Вспоминает дальний путь:

Рвы да мины…

И ложится отдохнуть

На перины.

Шел солдат сквозь смертный лязг —

Было круто.

Не до бабьих было ласк

Мужику-то!

Спал с винтовкой всю войну,

С немцем бился…

Целовать свою жену

Разучился.

Говорит он: я люблю,

Недотрога!

Говорит он: я посплю

Хоть немного!

Эх, закончилась война

Мировая,

Жизнь пойдет теперь, жена.

Мировая!

Что делал я тогда? Снопы вязал,

А может быть, работал

на прополке,

Когда ты полем боя проползал,

Где каждый метр изранили осколки.

Меня поймет, кто был для фронта

мал,

Мальчишка, живший на Оби иль

Каме.

Он тоже географию сдавал

По карте, сплошь истыканной

флажками.

Ни на минуту друга не забыв,

Я жил, ни слова о тебе не зная.

Прошла война. Коль все ж придет

другая,

Нам без тебя являться на призыв.

Но как ты жив! Не памятью, не тенью,

А так, что кажется: ты здесь вот,

рядом, сам!

Погибший на Московском

направленье,

Быть может, самый юный партизан.

А дни бегут скорее и скорее.

Они спешат. Они торопят нас.

Не по годам, а по часам стареют

Учебники истории сейчас.

От вас года холодные все дальше,

Все глуше громы незабвенных битв.

Но ты спокойно спи,

великий мальчик!

Как и они, не будешь ты забыт.

А дни бегут. Большой весною

дружной

Украшен мир, на сколько видит

глаз.

Как дорожить нам нашей жизнью

нужно,

Когда она во столько обошлась!

Быть может, долгий век отпущен

мне.

Я должен жизнь свою прожить

такою,

Чтобы зачлась она моей страною

С твоим коротким веком наравне.

Я лермонтовский возраст одолел,

И пушкинского возраста предел

Оставил позади, и вот владею

Тем возрастом, в котором мой

отец,

Расчета минометного боец.

Угрюмо бил по зверю и злодею.

Отец мой в сорок лет владел

брюшком

И со стенокардией был знаком,

Но в сорок два он он стал как бог

здоровый:

Ему назначил сорок первый год

Заместо валидола — миномет.

Восьмидесятидвухмиллиметровый.

Чтоб утвердить бессмертие

строкой,

Всего и нужно — воля да покой,

Но мой отец был занят минометом;

И в праведном бою за волю ту

Он утверждал опорную плиту,

И глаз его на это был наметан.

И с грудою металла на спине

Шагал он по великой той войне,

Похрапывал, укутавшись в сугробы.

И с горсткою металла на груди

Вернулся он, и тут же — пруд

пруди —

К нему вернулось всяческой

хворобы.

Отец кряхтел, но оказался слаб

Пред полчищем своих сердечных

жаб

И потому уснул и не проснулся.

Он юным был — надежды подавал,

Он лысым стал — предмет

преподавал,

Но в сорок два — бессмертия

коснулся.

Шли женщины — и на плечах

лопаты —

Окопы рыть под городом Москвой.

Страна смотрела на меня

с плаката

Седая,

С непокрытой головой.

Она звала меня глазами строгими,

Сжав твердо губы,

чтоб не закричать,

И мне казалось, что похожа

На тетю Дашу из квартиры «пять».

На тетю Дашу, рядом с нами

жившую,

Двух сыновей на Запад

проводившую,

Да, на нее,

вдову красноармейскую.

Усталую,

упрямую

и резкую.

Хотелось мне участвовать

в десантах,

Кричать в эфир: «Тюльпан»,

я — «Резеда»!»

Мне шел тогда

едва второй десяток,

Меня на фронт не брали поезда.

И я смотрел с серьезностью

недетской

В ее лицо с морщинками у губ

И лишь на двойки отвечал

немецкий,

Чтоб выразить презрение к врагу.

Она звала меня глазами строгими.

Сжав твердо губы,

чтоб не закричать.

И мне казалось, что похожа

Родина

На тетю Дашу из квартиры «пять».

Я плыву на рыбацком челне.

Холодна вода, зелена…

Вы давно лежите на дне.

Отзовитесь, хлопцы, со дна!

Борька Цыган и Васька Пятак,

огольцы, забияки, братцы.

Я — Шестина из дома семнадцать,—

вы меня прозывали так.

В том жестоком дальнем году,

чтоб не лечь на блокадном

погосте,

уезжали вы —

кожа да кости —

и попали под бомбу на льду.

Непроглядна в путину вода.

Не проснуться погодкам милым.

Их заносит озерным илом

на года,

на века,

навсегда.