Лицом к победе

Это — наша судьба.

Это мы в этой книге.

Кто не мог в тех боях отпылать, отболеть

И погибнуть в огне,

Как Майоров, как Инге,

И в безвестной солдатской могиле истлеть?

Кто не мог оказаться

в застенке кровавом.

Как Меркулов,

на нарах царапать стихи

И за то, что считал он

и счастьем и славой,

Стать золою иль горстью могильной

трухи?

Но потом обрести

на планете зеленой

Чистый голос, в котором —

и правда и честь.

На планете,

почти что на смерть обреченной.

Но спасенной бойцами —

такими, как здесь.

Мне восемнадцать было под

Москвой…

Сухих ветвей обугленные плети

Болтались на ветру. И все на

свете.

Казалось, брошено вниз головой.

Был черен снег. Враг прямо

в сердце метил.

Но я и оглушенным был живой —

Так начиналось совершеннолетье.

Мне восемнадцать было под

Москвой.

В разгаре девятнадцатой весны —

Судьба России, камни Сталинграда.

Могли ли отступить мы. если рядом

Тела однополчан погребены?

Не знали мы. что город был

закатом

фашистских орд, закатом всей

войны…

Я жить хотел — и верным был

солдатом

В разгаре девятнадцатой весны.

Двадцатилетье. Курская дуга —

Как радуга из подвигов и славы.

Налево — Курск, Орел в дыму —

направо.

Здесь враг впервые «тиграми»

пугал.

Прибита рожь к земле дождем

кровавым.

Свинцовый дым распластан

на лугах.

Не знаю, есть ли в мире крепче

сплавы —

Двадцатилетье, Курская дуга.

Приказы Родины. Ищите в них

Мой первый год из третьего

десятка.

Ветрами раздувало плащ-палатку.

Встал вновь на место пограничный

штык.

Как сто пудов — саперная лопатка.

Приказы Родины — вот мой дневник.

Хотите, назову их по порядку?

Они дороже мне настольных книг.

Мне было под Берлином двадцать

два.

Победой шелестели дни апреля,

В последний раз под лезвием

шрапнели

Подрезанная падала листва,

Брели понуро немцы по панели.

Приподнялась над бруствером трава.

И мы к параду чистили шинели…

Мне было под Берлином двадцать

два.

Стояли насмерть русские бойцы

В сплошном огне и без воды

во фляге.

А ветер разносил во все концы

Предсмертный крик и крик «ура!»

в атаке.

Над Волгой непрерывный взрыв и

гром,

И страшен враг, звереющий

в бессилье.

Но разве можно взять обычный дом,

В котором поместилась вся

Россия?!

Жизнь моя на излете,

Я ж думаю — все впереди:

Голубые снега, голубые дожди,

Голубика на старом болоте.

Жизнь моя на излете,

А я все еще не была

В том краю, где военная юность

прошла,

Не в одном побывав переплете.

Жизнь моя на излете,

Но мне поклониться бы надо

Священной земле Сталинграда.

Друг погиб там в пехоте.

Заходит солнце за Карпаты.

Июньский день истлел, умолк.

Войной разрушенные хаты

Окутал голубой дымок.

Заходит солнце, утопая

В лучах багрового огня.

И рожь, как будто золотая,

Стоит средь гаснущего дня.

И замер лес иссиня-черный.

Его лучи не золотят.

Там окопался враг упорный.

Там роты смертников-солдат.

Но лишь над лесом черно-синим

Рассвет забрезжит новым днем,

Мы эти роты опрокинем

И лес и горы — все вернем!

Гудит над бараками ветер,—

Для нас он еще не умолк.

И нам всех дороже на свете

Запасный стрелковый наш полк.

Нас учат, и учат, и учат,

Нам все здесь постигнуть дано!

Пропарывать брюхо у чучел

И резать спирали Бруно.

И сколько же длиться ученьям?..

Но прост командиров ответ:

— Не вечно стрелять по мишеням

И строем ходить на обед…

Нам было тогда по семнадцать —

Молоденький пылкий народ.

На плац приходили прощаться

Мы с каждой из маршевых рот.

Минуй нас, салют поминальный,

Всех двести на гулком плацу…

И марш вышивальный, прощальный

Нас медью хлестал по лицу.

От гор Кавказских до Карпатских

гор

Мы шли с боями, думая о чуде.

Мы принесли победный разговор

Горячих и разгневанных орудий.

И вот уже граница — позади!

Мы встречи с ней четыре года

ждали…

В кубанских плавнях,

в сталинградской дали

Нам все твердило сердце — к ней

иди!

И если карта, спутник этих лет,

В руках была, — высматривали лица

Не сколько километров к дому,

нет,

А сколько их осталось

до границы!..

Поэзия моя, ты — из окопа,

Еще тогда, солдату жизнь храня,

Блеснула мне: смотри, мол, парень

в оба,

Чем и спасла от снайпера меня.

И знак мне твой все светит,

издалека,

Но чей еще оптический прицел

Ты выдашь вдруг, сверкнув

в мгновенье ока,

Чтоб я остался невредим и цел?

Ведь с той поры войны непозабытой

Поверил я и буду верить впредь

В то, что, пока я под твоей

защитой,

Я не имею права умереть!..

Ах, эта молодость моя.

Короче летней ночи.

Мне б слушать трели соловья,

А мать: «Прощай, сыночек».

Бедой захлестнута страна,

Пылит на марше рота.

Легла на плечи мне война

Стволом от миномета.

Шинелька — мой матрац и плед,

Она же — и подушка,

Под боком в восемнадцать лет —

Железная подружка.

Солдаты верстам счет вели,

Вздыхая в передышках

Кто помоложе — о любви,

Постарше — о детишках.

И я всем сердцем об одном —

О маме да о маме,

Хотя считался стариком,

Испытанным боями.

Луна военных лет

Висела дополнительной

Ракетой осветительной,

Струя мертвящий свет.

Заемные лучи

Литого полушария

По нашим лицам шарили

В сентябрьской ночи.

Разведчики клялись,

Что эта тьмы попутчица —

Фашистская лазутчица,

Заброшенная ввысь.

Как будто бы под ней

Мы и не шли с любимыми

Проселками, ложбинами,

Держась где посветлей.

Как будто не она

Любовью нам маячила…

Да все переиначила

По-своему война.

Вот и сбылось: лицом к рассвету.

К родному дому, налегке,

Я победителем приеду

В привычном вам товарняке.

Перед глазами — всходы, всходы

Полей, плывущих на закат,

А за спиной четыре года —

Бои, окопы, медсанбат.

В напоре звона, ветра, света

Обдаст вдруг душу холодком:

Как мог ты вынести все это,

Во что и верится с трудом?

Как удалось холмы и спуски,

В полях таившуюся смерть

Пешком, а то и по-пластунски

За метром метр преодолеть?

Я не думал, что с войны приду

К ивами накрытому пруду

С утками, плывущими неслышно.

В тишину из грохота боев,

В это утро вешних соловьев,

Пахнущее лепестками вишни.

Между тьмой и светлою весной.

Отдаляя мир, передо мной

Порохом, окопами и прахом

Встала, может быть, не вся война,

Лишь одна последняя стена,

Та, что называется рейхстагом…

Опять сигнальная ракета

Жар-птицей взмыла в небосвод.

И снова вздрогнула планета.

И в ночь уходит разведвзвод.

Глядит сквозь мрак луна рябая,

Как всполошенно, наугад

Бьют пулеметы, осыпая

Листвою срезанной солдат.

Гремят за лесом батареи,

И на холме горят кусты.

А нам добраться бы скорее

До этой самой высоты.

Всего каких-то двести метров

Ничейной выжженной земли,

И от победы, и от смерти

Нас отделяя, залегли…

Но мы не думаем об этом.

Идем, молчание храня.

И пахнут травы знойным летом,

И гулко охает война.

Мы знаем — солнце скоро встанет,

Нальется светом небосвод,

И кто останется — помянет

Ушедший в полночь разведвзвод.

Апрель тревожил нас недаром.

Ужель пришел конец пути?

Берлин, охваченный пожаром.

Сутулит кирхи впереди.

Глядим в прицел сквозь

перекрестье,

Чуть-чуть туманятся глаза…

(Виной тому — признаюсь честно —

Солдатской радости слеза.)

В огне не знающие брода,

Под градом вражьих бомб и мин

Мы шли к тебе четыре года…

Так отвечай за все,

Берлин!

Я сеял хлеб… Я набивал патроны

В холодный диск. И, не бряцая

зря,

Бил по врагу с высотки

укрепленной.

Вгоняя в жар железо «дегтяря».

Но сеять хлеб и подбирать

колосья,

Подолгу мысль томить в карандаше

И поднимать хмельной стакан

в честь гостя

Мне было в жизни больше по душе.

Порой душа от накипи старела

И молодела, одолев предел…

Ей до всего на свете было дело,

Хоть знала: всех не переделать

дел.

По сути же, весь век одно ей надо,

Свершающей посильные дела,

Чтобы ее забота и отрада.

Земля, не увядала, а цвела.

Еще в давно минувшем сорок пятом,

В пути домой из сопредельных

стран,

Досрочно возмужавшего солдата

Сопровождало слово «ветеран».

В дыму годов и лязге пятилеток

Мы стали ветеранами труда.

И дух наш бодр и по-солдатски

крепок,

Но силы не такие, как тогда…

Бестрепетно, когда плывут туманы

Над слякотью заезженных дорог,

По одному уходят ветераны

По целине в последний

марш-бросок…

Еще неотрешенными глазами

Оглядывая мирный отчий край,

Товарищи, я следую за вами

И потому не говорю «прощай».

Война… и под набрякшим небом,

Уже не мысля ни о чем,

Давлюсь холодной пайкой хлеба

Я над блокадным котелком…

Опять мне снится Пискаревка,

И снизу вижу я потом,

Как погребальная веревка

Еще колеблется над рвом…

Не караваи снятся хлеба,

Не колосистые поля,

А та, засеянная с неба,

Вся в ржавых брустверах земля.

Не снятся мне друзья живые,

С кем я лишения забыл,

А снятся вечно молодые,

С кем только смерть не разделил…

Штыки от стужи побелели.

Снега мерцали синевой.

Мы, в первый раз надев шинели.

Сурово бились под Москвой.

Безусые, почти что дети.

Мы знали в яростный тот год.

Что вместо нас

никто на свете

За этот город не умрет.

Мне каждый вечер

В запертые двери

Из тех времен несутся голоса.

Меня зовут на тот далекий берег

Сырые белорусские леса.

Там росчерком тревожным

И багровым

Встает ракеты дымная звезда.

Там переправу каждый вечер снова

Наводят, как в минувшие года.

Понтон колышется, теряя силы,

Уходит вниз, под тяжестью брони,

И стелет танк по мокрому настилу

Голубоватых выхлопов огни.

И снова в воду прыгают саперы,

Христом и богом надрывая грудь,

Чтобы пробоин рваные зазоры

Хоть на минуту ватником заткнуть.

Чтоб прошлое не разминулось

с нами

На ледяных космических ветрах.

Солдаты безымянными плечами

Удерживают бревна переправ.

Отгремела передовая.

Все потери в земле зарыв.

На ходу в строю засыпая.

Батальоны вошли в прорыв.

За спиною во мраке тонет

Обороны зигзаг крутой.

Ветер жесткий поземку гонит

По окопам передовой.

По нейтральной земле изрытой,

Где оглохшие от пальбы

Промерзают, насквозь пробиты,

Обгорелых «пантер» гробы,

И дрожит сквозь метельный полог

В ледяном провале ночи

Одинокой звезды осколок

Поминальным огнем свечи.

С экрана в зал ломились танки,

Всей бутафорией своей

Глуша остаток перебранки

Опаздывающих у дверей.

Через восторги детских кресел

Катился вал огня, смертей,

И весь экран был мал и тесен

Для воинских кинострастей.

А ты, забывшись, издалека,

Как будто бы со стороны,

Увидел свой окоп глубокий,

Корявый мир своей войны.

Где все не так, как на экране,

Но ты все там, и до сих пор

Обоймою воспоминаний

Стреляет прошлое в упор.

Я вернусь к тебе, Россия,

Чтоб услышать шум твоих лесов,

Чтоб увидеть реки голубые,

Чтоб идти тропой твоих отцов.

Я давно не пел в густых дубравах

И не плыл по глади русских рек,

Не сидел под дубом величавым

С синеокой — другом юных лет.

Но я каждый день и миг с тобою.

И лишь дрема веки мне смежит,

Я иду с подругой дорогою

Тропкой, что у озера лежит…

Я вернусь еще к тебе, Россия,

Чтоб услышать шум твоих лесов,

Чтоб увидеть реки голубые,

Чтоб идти тропой твоих отцов.

Ливневый дождь, словно бешеный,

хлещет,

Жарко, и мокро, и страшно во тьме.

Танки со свастикой взяли нас

в клещи,

Плавится тьма в перекрестном

огне.

Словно в аду, чьи-то мечутся

души,

В пламени пляска теней…

Злобствуйте —

скоро и наши «катюши»

Выбросят сонмы огней.

Бомбами поле изрыто.

Трупы на зяблой земле.

Судьбы оборваны чьи-то

В этом военном котле.

Кто-то мечтал, волновался.

Кто-то к чему-то привык,

Здесь он на пулю нарвался,

Может, на мину, на штык…

Видимо, к ночи завьюжит:

Тучи закрыли закат.

Зябко.

Стервятник все кружит,

Нашей трагедии рад.

С военным грузом на плечах.

В поту до мыла.

И тяжелел за шагом шаг,

А вьюга выла.

И на ходу дремал солдат.

От ран ли бредил,

Коль падал, падал не назад —

Лицом к победе.

И был декабрьский лют восход,

Свет не струится.

Команда: «Прекратить отход,

Ведь там — столица!»

И был от крови снег горяч,

А кровь людская…

Солдат, в затишья миг не плачь —

Судьба такая…

Солдат, сегодня не засни

С собой в беседе,

А коль придется лечь костьми —

Лицом к победе!

Здесь когда-то гремели бои,

А теперь тут — осин хороводы…

Но окопные братья мои

Не забыли за долгие годы

Этих ям, где кипит еще кровь,

Где боится расти даже клевер.

Этих рвов,

этих рвов,

этих рвов,

Протянувшихся с юга на север…

Чуть заблещут росинки травы,

По-солдатски вскочу я с лежанки.

Не дают мне уснуть

Эти рвы

И ползущие

С запада

Танки.

Нет, я не прыгал ночью

с парашютом

В напичканный врагами черный лес.

Не шел я тем болотистым маршрутом,

Где крался ты смертям наперерез.

И не был я на той лесной поляне,

Всего шагов с полсотни шириной,

Где каждый думал об одном лишь

плане:

Чтоб пересечь ее любой ценой.

И вот уже — спасительный кустарник.

И наши парни рядышком с тобой.

А ты мрачнел: остался там напарник,

Навек сроднившись с выжженной

травой.

А ты мрачнел…

И до сегодня мука

Порой чернит безоблачность лица.

Не вынес друга. Мертвого.

Из круга,

Исчерченного трассами свинца.

А как, скажи мне, сделать было

это,

Когда осколок жег твою ладонь

И — хоть бы тень лощинки иль

кювета?

Нет ничего! Равнина и огонь…

Травушка-муравушка.

Чернозем.

А по этой травушке

Мы ползем.

Шесть ночей уж ползаем

Вновь и вновь.

Нужен нам «язык».

Хоть из носа кровь…

Приказал добыть его

Комполка.

Только не везет

С «языком» пока,

фрицы растревожены —

Не возьмешь…

А начальство требует:

— Вынь да положь!

Взяли прошлой ночкою

Одного,

Только не смогли

Довести его:

На нейтралке вырвался.

Стал орать…

Что тут было делать?

Пришлось «убрать».

Весела запевка,

Да лих мотив…

У своих до сумерек

Прогостив,

К немцам через поле

Опять ползем…

Травушка-муравушка,

Чернозем…

На ладони

От глины оттертая

Девятиграммовая

Мертвая

Пуля — давняя.

Заржавевшая,

Над виском моим

Просвистевшая…

За душой моей

Приходившая…

Несумевшая —

Неубившая.

Пулеметная,

Бронебойная.

Перелетная,

Неубойная.

Пролетевшая,

Непопавшая,

Пацана — меня

Проморгавшая…

Погребенная,

Ржой покрытая.

Непрощенная,

Незабытая…

Стихи как память о войне…

Они еще стучатся в сердце

И продолжают жить во мне,

Суровые единоверцы

Они людей тревожить душу

Хотят с другими наравне

И ждут, чтоб кто-то их послушал,

Стихи солдата о войне.

Кому-то, может быть, дано

Найти в них родственные чувства,

Приметив в закромах искусства

Мной привнесенное зерно.

Взращенные, подобно злакам,

Средь избяных крестьянских стен,

Они еще идут в атаку,

Чтоб никогда не сдаться в плен.

Мерзлая озимь лежит за траншеями.

Свищет над степью картечь.

Воины, воины с тонкими шеями,

Как же вам жизни сберечь?

Вот вы пилотки на лоб

понадвинули.

Оторвались от земли,

Взглядами цепь свою молча

окинули

И деловито пошли.

Так-то размашисто,

с юной сноровкою —

Горя-заботушки нет!

Будто бессмертны и будто

с винтовкою

Знались с мальчишеских лет.

Звезды еще никому не присвоены,

Озимь покамест ничья…

Милые, добрые, грозные воины,

С вами шагаю и я…

Голое поле лежит за траншеями,

Голову нечем прикрыть.

Воины, воины с тонкими шеями,

Вам еще жить бы да жить.

Вам бы расстаться с патронными

сумками,

Мокрую скинуть шинель…

Но в небесах над командными

пунктами

Рвется чужая шрапнель.

ам бы рвануться бы к жизни

даруемой

Через родимый порог…

Мерзлая озимь. Железными струями

Пули вскипают у ног…

Мне довелось в составе войска

Пройти румынские поля

И у советского посольства

Сменять охрану короля.

Послы к солдату, как к полпреду,

Без этикетной кутерьмы:

В то время на фронтах Победу

В Европу приносили мы…

Но я послов держал в опале,

Недосягаем в их глазах;

Кричали мне: «Траяска[9] Сталин!»

Девчонки в рваных постолах…

Мне довелось увидеть лично,

Как проходил за рядом ряд

По главным улицам столичным

Румынский пролетариат.

Народ на часовых советских

Обрушивал приветствий шквал.

И на проспекте королевском

Гремел «Интернационал».

Его величества заставы

Поразбежались за версту…

И по неписаным уставам

Я улыбался на посту.

Стоял апрель. Взбухали реки,

Жизнь пробуждалась ото сна.

Рождалась в каждом человеке

Одна великая весна.

Не перекликом журавлиным

Она была для нас близка,—

Гремел апрель, и шли к Берлину

Смертельно храбрые войска.