Лики времени

ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС

Ольга Казарцева считала: жизнь предоставляла ей несколько раз звездные часы, но почему-то так получилось, что она пропустила их все.

— Я невезучая, — говорила она. — Не везет, и все тут, ничего не поделаешь…

Однако как бы противореча словам, исполненным печальной безнадежности, голубые глаза ее светились в улыбке, становясь прозрачными, даже зимой абрикосово-загорелые щеки нежно розовели, крупные белые зубы блестели между румяных губ, а тяжелый выдвинутый вперед подбородок казался еще более массивным. Глядя на нее, невольно думалось: «Э, нет, голубушка, полно врать-то, ты-то отродясь не упустишь свой звездный час, даже минуту — и ту ухватишь хотя бы за кончик…»

В жизни ее, как она считала, все было ординарно и до ужаса обыденно. Мать, учительница, настояла на том, чтобы она пошла в технический вуз; быть технарем ей решительно не хотелось, лучше бы, скажем, в театральное училище или в институт иностранных языков, но не стала спорить с матерью, выдержала экзамены в МВТУ, постепенно втянулась, даже стала интересоваться учебой, даже сумела неплохо окончить его и сразу же устроилась на работу в научно-исследовательский институт. Там почти все сотрудники были сплошь пожилые, молодежи раз-два, и обчелся, единственное преимущество: институт находился сравнительно недалеко от дома. Не надо было тратить время на дорогу, можно дойти до института буквально минут за пятнадцать. Ну за двадцать, если не очень-то спешить.

На второй год работы она вышла замуж за младшего научного сотрудника Гришу Перчика, толстенького, круглолицего, в осыпи веснушек, впрочем, которые не портили его, многие считали, они ему идут. Если всмотреться в коричневые Гришины глаза, можно было разглядеть расположившиеся по кругу зрачка крохотные рыжеватые крапинки, казалось, веснушки, щедро обсыпавшие его щеки, неожиданно хлынули прямехонько в глаза. Когда он сердился, глаза его светлели, становились совершенно рыжими, должно быть, из-за этих самых крапинок-веснушек. Но Гриша, надо отдать ему должное, сердился далеко не часто, характера был на редкость покладистого.

Однако Ольга всегда мечтала совсем о другой жизни, о большом достатке, когда не надо считать деньги, учитывая каждую копейку, когда не придется выбирать, что купить в первую очередь — весенний плащ или теплые сапоги для будущей зимы, сделать косметический ремонт в комнате или поехать на две недели к морю отдохнуть…

Однажды ее пригласила в Дом кино подруга, одна из тех невзрачных, малозаметных пташек, которые всегда клеются к более привлекательным и красивым.

Выходя с Ольгой после просмотра фильма из зала, подруга указала Ольге на представительного, что называется, породистого мужчину, одетого в твидовый пиджак с модными разрезами по бокам и бархатные брюки.

— Это Всеволожский, знаешь, известный литературовед?

— Вроде слышала, — равнодушно сказала Ольга.

— Слышала! — возмутилась подруга. — Как можно о нем не слышать? Он по-настоящему знаменитый, я вчера его по телевизору видела, он так интересно говорил, я просто заслушалась…

— Вот как, — Ольга усмехнулась. — Как его зовут, этого старикана?

— Вадим Витальевич, только какой же он старикан?

— А то нет? — возразила Ольга.

Они вышли из Дома кино. Одна за другой от подъезда отъезжали машины.

«А мы сейчас поплетемся пешком», — грустно подумала Ольга. Возле машины коричневого цвета стоял Всеволожский, беседуя с каким-то маленьким, хилым на вид человечком, усиленно доказывавшим ему что-то.

Всеволожский рассеянно слушал, то и дело оглядываясь по сторонам, — очевидно, кого-то ждал. Внезапная мысль мелькнула в Ольгиной голове. Быстро обернулась к подруге.

— Вот что, — заговорила, глотая слова. — Я еще побуду здесь, у меня одно дело, надо его провернуть, я совсем позабыла, в общем, иди, я сейчас…

Подруга удивленно воззрилась на нее, но возражать не стала, послушно побрела к метро, а Ольга решительно приблизилась к Всеволожскому.

— Простите, — сказала тихо, — Вадим Витальевич, у меня к вам один вопрос…

Всеволожский лениво взглянул на нее.

— Я из «Вечерней Москвы», — продолжала Ольга, мысленно дивясь своей сообразительности. — Дело в том, что в редакции мне поручили интервью с вами…

— Со мной? — смеющимся голосом спросил Всеволожский. — Право же, эти вечеркисты сами не ведают, чего творят. Что такого интересного узрели они во мне? Пишу литературоведческие статьи, исследую творчество Гавриила Романовича Державина, Хераскова, Сумарокова, Карамзина…

Он, видимо, хотел еще что-то добавить, но тут к нему подошла невысокая, узкоплечая женщина в замшевом пальто с огромным енотовым воротником.

«Мне бы такое пальто!» — завистливо подумала Ольга, невольно вздохнула, ее легкое, порядком поношенное пальтишко выглядело явно не по сезону…

— Дима, я замерзла, — капризно проговорила дама, пряча нос в енотовый воротник.

— В таком случае прошу садиться, — Всеволожский галантно раскрыл перед нею дверцу машины. — Позвоните мне на днях, — бросил через плечо своему собеседнику. Дама села на заднее сиденье машины, Всеволожский захлопнул дверцу, потом сам сел в машину, положил руки на баранку.

— Между прочим, то же самое относится и к вам, — он улыбнулся, блеснув ровнехонькими зубами. — Звоните…

Ольга хотела было сказать, что не знает номер телефона, но машина фыркнула, рванулась вперед и поехала по мостовой, к светофору.

«Ладно, — решила Ольга. — Номер узнать — не проблема, на то существует справочное бюро».

Всеволожский, несмотря на свои годы, ему было под пятьдесят, выглядел превосходно, барственная, неторопливая стать не старила, а напротив, молодила его, щеки гладкие, холеные. Он тщательно следил за собой, хорошо одевался и знал, что нравится женщинам.

В течение многих лет у него, все знали, был роман с актрисой одного московского театра; актриса была не из великих, но обладала многими милыми сердцу Всеволожского качествами.

Прежде всего была хороша собой, причем красота ее во вкусе Всеволожского, хрупкая, несколько изысканная, правда, иные злые языки утверждали, что она очень походит на птичку колибри, тем более что любила одеваться непременно во что-нибудь яркое, «визганчивое», как говорил Всеволожский, ему же были по душе ее пестрые, вызывающих расцветок и фасонов платья.

Кроме того, она отличалась чистоплотностью, что так же нравилось Всеволожскому, придирчивому, как все старые холостяки, была неплохой хозяйкой, приходя к нему, готовила различные, по его заказу, густо наперченные, крепко посоленные шашлыки, бастурму, рагу и отбивные.

Но главное, она отнюдь не претендовала на какое бы то ни было укрепление отношений, которые сложились. У нее был муж, кинорежиссер, у того тоже была своя личная жизнь. Но это не мешало ему превосходно относиться к жене. Он ни в чем не стеснял ее, разрешая ей делать все, что угодно, и в то же время сам пользовался неограниченной свободой.

Всеволожский был с ним в приятельских отношениях, иной раз они втроем ужинали в ресторане, случалось так, что после ужина жена, уходя вместе с Всеволожским, мило махала ладошкой мужу, а тот в свой черед светился неподдельной улыбкой и отправлялся совсем в другую сторону.

В любое время Всеволожский мог вызвать свою возлюбленную, отправиться с нею куда угодно — в ресторан, в творческий клуб, в гости, летом поехать вместе на курорт, — уверенный в ее ненавязчивости и в абсолютном бескорыстии. А что может быть лучше, отраднее для независимого, привыкшего к свободе мужчины?

Узнать номер телефона Всеволожского и в самом деле оказалось совсем не трудно. Ольга позвонила:

— Помните, «Вечерняя Москва»?

— Как будто бы, — снисходительно промолвил Всеволожский. — Так что же дальше?

— А дальше — беседа с вами, — отважно сказала Ольга.

— Хорошо, — сказал Всеволожский. — Приходите, завтра в это же время можете прийти?

— Конечно, могу, — ответила Ольга и стала записывать его адрес, который он продиктовал.

Всеволожский жил в одном из переулков неподалеку от Белорусского вокзала. Две комнаты затейливо обставлены, на окнах бархатные, малинового цвета, портьеры, повсюду безделушки, всякого рода фигурки из фарфора и бронзы, с потолка спускается клоун в васильковом камзоле, прикрепленный к люстре, стены увешаны фотографиями в красивых рамках. Уют, комфорт, относительный порядок, а вернее, художественный беспорядок.

— Располагайтесь, — приветливо произнес он и стал набивать трубку табаком из нарядного деревянного ящичка, стоявшего на журнальном столике.

Ольга села, поджав под кресло ноги. Минуту назад, на лестнице, она с досадой заметила: «пополз» чулок на правой ноге, надо же так, только-только надела…

Всеволожский с равнодушием поглядывал на нее, попыхивая трубкой. Она чувствовала это его равнодушие, но не сдавалась, привычно шла напролом.

«Надеюсь, не попросит удостоверения, — постаралась она себя успокоить».

Не раз приходилось ей читать в газетах всевозможные интервью с различными деятелями, не раз видеть по телевизору журналистов, подносящих близко к лицу своего собеседника кругленькую грушу микрофона. И она начала задавать Всеволожскому разнообразные вопросы, подобные тем, которые слышала по радио и телевизору, а он солидно отвечал ей, то и дело чиркая спичкой, чтобы разжечь гаснущую трубку.

— Кто-то скучает по вас, — вдруг заметила Ольга. Всеволожский удивленно взглянул на нее.

— Ну да, есть такая примета, — пояснила Ольга, чуть покраснев. — Когда гаснет папироса или трубка, стало быть, кто-то скучает…

И как бы в ответ на ее слова раздался телефонный звонок. Всеволожский снял трубку, пророкотал густым баритоном:

— Алло, да, я слушаю…

Придвинул к себе аппарат поближе, и брови недовольно сошлись вместе.

— Почему? — спросил сумрачно, помолчал, потом произнес: — Ну, как знаете. В таком случае, всего доброго…

Положил трубку, снова стал чиркать спичками. Ольга догадалась, звонила его «мадам», чем-то его раздосадовала. Интересно — чем?

Всеволожский смотрел на нее отсутствующим взглядом, должно быть, мысли его были в этот момент далеко.

— Так, значит, — он привстал слегка.

— Да, да, — заторопилась Ольга, кладя исписанный блокнот в сумочку, поднимаясь с кресла. Она мучительно боялась, что он заметит злополучную стрелку на чулке. — Большое спасибо, на днях, если разрешите, зайду, покажу, что получилось.

— Я вам и так верю, — рассеянно промолвил Всеволожский. Он проводил ее до порога, вежливо пожал руку и быстро захлопнул дверь.

«Наверно, торопился поговорить по телефону с тем или, верней, с той, кто звонил ему давеча…»

Однако Ольга снова позвонила и снова пришла к нему, хотя Всеволожский еще раз повторил:

— Я вам верю, к чему вам беспокоиться?

— Нет, все-таки поглядите, — настаивала Ольга. — Очень прошу вас!

Сидела рядом с ним, чуть касаясь его плечом, следила, как он читает аккуратно отпечатанные страницы.

Одета она была на этот раз хорошо, одолжила у Нины, закадычной подруги, импортный свитер с широким воротником, который в определенной среде назывался «черепаховая шея», на ногах безукоризненные чулки и красивые туфли фирмы «Саламандра», тоже из Нининого гардероба, косынка на плечах под цвет глаз. Дома, перед тем как уйти, глянула на себя в зеркало, осталась довольна. Вид что надо, не придерешься!

Но Всеволожский снова был мыслями далеко, небрежно пробежав глазами то, что она написала, кивнул головой:

— Все нормально…

Разжег трубку, глянул на Ольгу искоса. Она догадалась, ждет когда она уйдет.

«А вот и не уйду, — вдруг решила Ольга. — И не жди, не дождешься!»

Сложила вместе ладони. Окинула его преданным взглядом, ни дать ни взять примерная пай-девочка, послушная во всем.

— У меня к вам просьба…

— Да? — он любезно повернулся к ней. — Извольте, слушаю вас…

— Знаете, я пишу…

— Что вы пишете?

— Прозу, повести, рассказы. Я беру темы из жизни, показываю чувства людей. Это главное, вы не находите? Но извечные человеческие чувства, как мне думается, нередко неглижируются писателями, а ведь именно об этих чувствах и требуется писать, именно они интересны читателям, всем, кого ни возьмете, старым и молодым. Не правда ли?

Ольгу, что называется, несло. Мгновение назад она еще не знала, что будет говорить. И вот внезапно для самой себя придумала и пошла-поехала…

— Понятно, — сказал он. — Выходит, жизнь подкидывает вам темы, и вы пишете об извечных человеческих чувствах?

Непонятно было, шутит ли он или говорит серьезно. Она постаралась улыбнуться как можно более простодушно.

— Ведь такие вот чувства не стареют, не правда ли?

— Бесспорно, — вежливо согласился Всеволожский и посмотрел на часы. А она все не уходила.

— Прошу вас, может быть, поглядите как-нибудь, скажете свое мнение? Мне особенно важно знать именно ваше мнение, ведь вы понимаете, как никто…

Закадычная подруга Нина, говоря о мужчинах, утверждала: «Их можно взять только двумя вещами: хорошим харчем и лестью. Только на это они падки, все, какие есть, от дворника до академика…»

— Вы такой проницательный, — продолжала Ольга. — Такой, такой… — Запнулась на миг, словно бы в поисках нужного слова и вдруг выпалила как бы в припадке искреннего волнения и восторга: — Такой талантливый, просто даже иногда страшно становится, как это у вас так получается…

— Да будет вам, — он махнул тяжелой белой кистью. — Выдумываете невесть что. Наверное, ни одной моей статьи отроду не читали?

— Кто? Я?

Ольга даже на миг слов лишилась. Уж она-то сумела основательно подготовиться, недаром целых два вечера пропадала в библиотеке, просмотрела его работы, посвященные Радищеву, Карамзину, Кукольнику…

И тут же отчеканила выученную загодя фразу:

— «Кукольник редко доверял людям, был крайне осторожен, недоверчив, это был скорей его недостаток, но во всяком случае, как утверждал он, ему зато редко приходилось разочаровываться в друзьях, как то бывало со многими его однокашниками…»

— Однако!

Глаза Всеволожского, как она и ожидала, блеснули интересом.

— Однако, неужели даже запомнили наизусть? Вот уж поистине не ожидал!

— У меня хорошая память, — призналась Ольга. — А если меня что-то привлекло в книге, я непременно выпишу и запомню…

— Мне бы вашу память, — сказал Всеволожский.

Может быть, Ольга понравилась ему в эту минуту или просто пожалел ее, понимая, что ничего-то она не успела еще узнать, нигде не была, никого стоящего, кроме него, Всеволожского, не видела, и вдруг предложил:

— А что, если мы с вами пойдем пообедаем куда-нибудь?

— Когда? — стараясь приглушить свою радость, спросила Ольга.

— Да хотя бы сейчас…

«Куда-нибудь» оказалось не так уж далеко — Центральный Дом литераторов. Ольга впервые оказалась в нарядном красивом зале, где на окнах были цветные витражи, где вдоль стен шоколадного цвета, покрытых каким-то старинным благородным деревом, вились ступени затейливой лестницы и за каждым столиком сидели сплошь одни знаменитости…

— Это дубовый зал, — сказал Всеволожский. — Как, нравится?

— Еще бы! — ответила Ольга.

— Выбирайте, — Всеволожский положил перед нею меню в изумрудного цвета обложке. — Что вашей душеньке угодно?

Ее душеньке было угодно все вкусное: салаты из свежих помидоров и оливье, крутые яйца с красной икрой, котлеты по-киевски, красное вино, кофе с ликером и, конечно, мороженое…

То и дело кто-нибудь окликал Всеволожского, он кивал в ответ, порой к нему подходили, крепко пожимали руку, перекидывались немногими словами:

— Как дела? Что нового?

Он не знакомил Ольгу с теми, кто подходил к нему, но после пояснял каждый раз:

— Это главный редактор молодежного журнала. Это писатель Н. Это международный обозреватель, тот, который чаще всех по телевизору выступает…

Для Ольги все было внове. Все кругом казались значительными, важными — и редактор, и писатель, и обозреватель, даже официанты были не похожи на тех, которых ей приходилось когда-либо раньше видеть, здесь каждый официант походил на важного дипломата.

В конце обеда Всеволожский стал поглядывать на часы, но Ольге очень не хотелось покидать этот нарядный зал с огромной люстрой высоко над головами. Всеволожский мимоходом рассказал: однажды люстра сорвалась, едва не проломив пол, к счастью, никого не задела…

Но как бы там ни было, а пришло время уходить. Всеволожский на такси довез Ольгу до самого дома. Ольга словно в самый первый раз увидела невзрачную обитель, в которой она проживала со своим Перчиком: облезлые, давно не ремонтированные стены, мутные стекла окон, выбитое стекло в подъезде.

Всеволожский вышел первым, поцеловал Ольге руку, снова сел в машину, опять рядом с шофером. Улыбнулся на прощанье, только сказал:

— Желаю здравствовать…

«Так и не сказал больше ничего», — Ольга печально поглядела вслед машине.

Она дала ему свой телефон, но он не позвонил ни разу. Иногда она звонила ему. Он повторял то и дело:

— Нажмите кнопку! Кто говорит? Ничего не слышно…

Она молчала. Трубка становилась влажной в ее ладони. Потом клала трубку на рычаг. Вздыхала:

«Ну, что бы ему стоило позвонить мне?»

А он все не звонил.

Жизнь между тем шла по одним и тем же накатанным рельсам. Дом, работа, опять дом, опять полуфабрикаты, которые жарились на плите коммунальной кухни, Гриша Перчик, всегда неунывающий, добрый, услужливый и такой в общем-то ненужный, желания, сменявшие друг друга, заботы, которые повторялись изо дня в день, из года в год, будничные, удручающие своим однообразием: купить импортный модный костюм, высокие сапоги на молнии, реставрировать старую цигейку, купленную по случаю, раздобыть меховую ушанку, хорошо бы из пыжика или из ондатры, получить белье из прачечной, не забыть пришить пуговицы к Гришиным рубашкам, отдать плащ к весне в чистку, поехать дикарем на юг, желательно без Гриши, иногда пробиться в Дом кино на просмотр фильма, на вечер юмора, поглазеть на модных исполнителей, и снова с раннего утра на работу, торопливо подмазаться, проглотить чашку чаю, чмокнуть на ходу Гришу, бросить ему на прощание «До встречи» и бежать по лестнице вниз, на улицу…

Однажды она снова попала в ЦДЛ. Грише где-то удалось достать два билета на заграничный фильм, они ходили с ним по залам и фойе, заглянули в тот самый дубовый зал, в котором побывала вместе со Всеволожским, поискала глазами вокруг — вдруг где-то за столиком он, пусть даже не один, а с той, которая с енотовым воротником…

Но его не было. Ольга и сама не знала, хорошо это или плохо, кажется, встретила бы его и не сумела бы произнести ни слова.

— Ты человек, лишенный комплексов, — уверял Гриша.

Очевидно, так оно и было на самом деле. Но вот встреть она сейчас Всеволожского, наверняка смутилась бы не на шутку. А почему? Прежде всего потому, что интервью с ним, само собой, так и не появилось в «Вечерке».

После просмотра фильма Гриша не переставал вслух восхищаться им, перечисляя фамилии актеров, из-за громкого голоса на него на улице оборачивались, Ольга молчала, глядя себе под ноги. Наконец Гриша обратил на нее внимание.

— Ты что это такая сердитая? Что с тобой?

— Ничего. Во-первых, ты чересчур зычно говоришь, во-вторых, хочу есть.

— Сейчас придем домой, я тебе яичницу приготовлю, твою любимую, с помидорами. Я в детстве тоже очень любил яичницу с помидорами…

«Ты в детстве, — мысленно сказала Ольга. — Воображаю, какой ты был жирный и смешной, тебя наверняка в школе дразнили жиртрестом, не иначе».

— А хочешь, можно сварить пельмени, — невинно продолжал Гриша. — Я как раз днем купил две пачки.

«Пельмени, — вздохнула Ольга. — Яичница даже с помидорами и пельмени, вот что предназначается мне, а настоящие люди остаются там, под огромной люстрой в красивом нарядном зале, едят котлеты по-киевски, салаты с нерусскими названиями, пьют вино из тонких бокалов, беседуют друг с другом о самых различных и всегда интересных вещах…»

Ей представилась их комната, куда они войдут примерно минут через сорок, поблекшие обои на стенах, тахта, покрытая клетчатым полушерстяным пледом, теперь во многих домах простой матрац на ножках стал именоваться тахтой, крохотный туалетный столик, Гришин письменный стол с настольной лампой под зеленым, казенного вида колпаком. Все это безнадежно убогое убранство на неполных восемнадцати метрах изрядно опостылевшей жилплощади.

И вдруг стало до того жаль себя, что она тихо заплакала.

Шла рядом с Гришей по темной, почти не освещенной фонарями улице, слезы катились по ее щекам, она не вытирала их, уткнувшись носом в воротник пальто, мгновенно ставший мокрым. А Гриша не замечал ничего, оживленно разглагольствовал о том, что Трентиньян самый лучший артист не только французского, но и мирового кино и ему очень подходит Анук Эме, просто как никто другой…

В ту ночь она долго не могла уснуть, мысленно перебирая вольные и невольные свои ошибки, задавая кому-то неведомому, невидимому извечный вопрос, звучавший, должно быть, миллионы раз, чуть ли не с первых дней образования вселенной: «За что? Почему я такая невезучая? Почему мне не везет?»

А под утро, после бессонной ночи, машинально прислушиваясь к нежному, какому-то удивительно деликатному всхрапыванию Гриши, он умел похрапывать словно бы играючи, она решила: «Сегодня же позвоню ему. А что скажу? Что-нибудь придумаю».

И в самом деле, придумала. Позвонила в обеденный перерыв. Когда все ринулись в буфет, в столовую и комната опустела, можно было беспрепятственно поговорить по телефону.

— Это из «Вечерней Москвы» Ольга, — произнесла деловито. Он узнал ее сразу.

— Привет, как поживаете?

Тон голоса вроде бы не злой и в то же время отчужденный.

Наверное, он из тех людей, которых каждый раз следует завоевывать. Особенно часты подобные типы среди мужчин. Ей встречались такие, кажется, хоть на хлеб его мажь, ласковый, предупредительный, а прошло какое-то время, и будто бы подменили — чужой, да и только!

У Ольги был совсем небольшой опыт в любовных делах, своему Грише она, можно сказать, почти не изменяла. Разве лишь как-то на юге вдруг почудилось: это то, что нужно, вот он, предмет мечтаний, подарок, а не мужчина. После оказалось, никакой не подарок, обыкновенный, рядовой трус, который к концу срока стал нескрываемо рваться домой, в лоно семьи. И тогда она поняла, это все так, пустяки, ерунда на постном масле, просто ненадолго опьянела от яркого солнца, от шума моря, стрекота цикад, горячего, ласкового песка…

Но тем горше было отрезвление, пришедшее на смену. Она даже ощутила некоторое раскаяние, когда на вокзале увидела Гришу, его доброе, обсыпанное веснушками лицо, озаренное радостной улыбкой, потому что наконец-то после долгого отсутствия узрел ее, наверное, сейчас признается, как истосковался по ней!

Так и было, он не уставал повторять, что считал дни, сколько оставалось до ее приезда…

— Я тоже считала, — слукавила Ольга. — Честное слово, тоже скучала по тебе… — И на некоторое время сама поверила тому, что сказала.

— Ну-тес, — произнес Всеволожский. — Слушаю вас. Как там наше интервью?

Напрасно он уверял, что не тщеславен, что всякого рода публикации его не интересуют. Ольга, умная от природы, поняла сразу, ему это вовсе не безразлично.

Она старалась придать своему голосу как можно больше сахара и меда:

— Тут такое дело, все было хорошо, но пришел новый зав. отделом, говорит, о вас следует писать сильнее, как бы точнее выразиться, больше обрисовать вашу недюжинную натуру, ваш талант, бесценные ваши заслуги на ниве отечественного литературоведения…

— Понятно, — сказал Всеволожский. — Что же будет с нами дальше, милая девушка?

Голос его потеплел.

— Надо будет кое-что добавить, подробнее обрисовать вашу общественную деятельность, показать вас всесторонне, высветить все грани вашей неповторимой личности…

Ольга вспомнила слова Нины, той самой, которая утверждала, что досконально изучила психологию мужчин, их мироощущение, их психологический статут: «Чем грубее лесть, тем она доходчивей, потому никогда не бойся перехвалить, они все одно все слопают, так и знай!» И уж на этот раз Всеволожский оценит по достоинству все то, что она высказала ему. И не ошиблась. Он понял то, что она хотела, чтобы он понял. И, когда он спросил: «Может быть, повторим давешний рейс, прошвырнемся куда-нибудь, хотя бы в тот же ЦДЛ?» Она ответила, не задумываясь, внутренне ликуя:

— Конечно, повторим!

Нет, он не хотел на ней жениться. Он вообще ни с кем не хотел связывать свою жизнь, с ужасом представляя себе, как некая женщина, пусть самая прекрасная в мире, будет ежечасно, ежеминутно рядом с ним везде и повсюду!

Белыми, холеными пальцами с тщательно отполированными ногтями он стыдливо прикрывал лицо, повторяя одно и то же:

— Нет, нет! Вы с ума сошли, клянусь всем святым! Да я же вам чуть ли не в отцы гожусь!

«Почему чуть ли? — мысленно возразила Ольга. — Самый настоящий папа, папулечка, папусик мой дорогой!» Но вслух она сказала:

— Я не могу без вас! Делайте со мной что хотите, не могу! Понимаете меня?

Они оставались на «вы», это была его особенность: с близкими женщинами всегда быть на «вы». Она бы охотно перешла на «ты», но спорить не стала. Пусть будет так, как он желает, маленькая ее уступка — залог крупных уступок в будущем с его стороны…

В конце концов она не выдержала, пригрозила:

— Я брошусь под поезд или под трамвай, мне все равно! Вот увидите, брошусь!

— Что? — переспросил он. — Что вы сказали? Повторите. Или я ослышался?

— Вы не ослышались, — сказала она. Снова повторила все то, что сказала. Глаза ее сузились, потемнели, скулы обострились, что-то не виданное раньше, что-то волчье вдруг обозначилось на ее лице. Он молча, ошеломленно вглядывался в нее, словно впервые увидел выступавший вперед подбородок, тяжелую челюсть — знак несгибаемой, сильной натуры, не умеющей сдаваться, всегда готовой дать отпор, нанести ответный удар. Пробормотал изумленно:

— Так вот вы какая…

На миг Ольга дрогнула. Как бы не перегнуть палку, с этими пожилыми молодящимися холостяками, избалованными беспечальной жизнью, следует соблюдать осторожность, иначе вдруг, неровен час, сломаются…

И она заговорила быстро, задыхаясь от волнения:

— Милый, поймите меня, я же всегда говорю то, что думаю, я не могу без вас, никак не могу…

Он, все еще ошеломленный, недоумевающий, молчал, опустив голову.

А она продолжала:

— Милый, подумайте сами, ведь я для вас на все готова, я буду ваша радость, ваша всегдашняя надежда, ваш оплот и опора…

«Артистка, — некогда говорил Гриша. — Никакая Ермолова тебе в подметки не годится…»

Он был прав, Ольге была присуща незаурядная артистичность, умение трансформироваться, становясь то лихой бой-бабой, то тишайшей паинькой-девочкой, то умудренной жизнью, снисходительной к чужим слабостям женщиной, то рубахой-парнем с широкой, открытой душой, то замкнутой, никому не доверяющей недотрогой…

Сейчас она была в одно и то же время и беззащитной малышкой и познавшей жизнь, страстно любящей, сражающейся за свое счастье женщиной…

— Я люблю вас, понимаете ли вы это? — Ольга почти кричала, не вытирая слез, щедро струившихся из ее глаз. — Люблю в самый первый раз, никогда никого еще я не любила, как вас! Вы открыли для меня целый мир переживаний, чувств, радостей, да чего там мир, вы открыли мне меня, такой, какой я стала теперь, именно такой, я впервые узнала себя, поняла, какая я есть на самом деле и только благодаря вам, больше никому, мой дорогой, мой любимый, больше никому!

В конечном счете, он не выдержал ее натиска, окончательно рухнул, согласился на все. Так была пробита брешь в прочно укрепленном форпосте.

Всеволожский, по натуре незлой, скорее равнодушно-доброжелательный, не любил утруждать себя сильными чувствами, как-то: любовь, ненависть, ревность, зависть. Сам о себе говорил: «Я, прежде всего, джентльмен, и этим все сказано!»

Он, конечно, не ожидал, что влюбится в Ольгу, словно мальчишка, словно в прорубь с головой. Волнуясь, предвкушая очередную с ней встречу, он вышагивал по кабинету, дожидаясь ее прихода, заслышав звонок, опрометью кидался открывать дверь, с размаха обнимал ее, прижимая к себе, бросая торопливые вопросы:

— Почему так долго? Где же ты была? Я же измучился без тебя…

Впервые он изменил своему правилу, стал называть Ольгу на «ты».

Каждый раз он настаивал:

— Скажи все как есть мужу и переходи ко мне навсегда…

— Хорошо, — покорно соглашалась Ольга, и хотя желание ее сбылось, но она все никак не могла решиться сказать об этом своему мужу. Вдруг стало жаль Гришу, как же он теперь без нее? Сумеет ли перенести все то, что ему предстоит?

Молча, виновато поглядывала на его веснушки, ловила взгляд рыжих глаз, знает ли, догадался ли? А если догадался, почему молчит?

А он ничего и не подозревал, ему и в голову не могло прийти, что Ольга решила оставить его. Разве он плохой муж? Или невнимательно к ней относится? Разве изменял ей когда-либо?

И все шло в их семье внешне как прежде, пока Ольга в конце концов не решилась и не выложила Грише все, что должна была сказать.

Поначалу он не поверил ей.

— Ладно, будет врать, — он даже засмеялся от души. — Еще чего придумала, артистка, или, может, какую-то роль играешь?

— Никакую роль я не играю, — сказала Ольга, опустив голову, чтобы он не заметил внезапных слез.

Но он увидел, испугался, быстро обнял Ольгу за плечи, притянул к себе.

— Да ты что, родненькая? Что с тобой?

Она не отвечала, отворачивалась от него, старательно пряча заплаканные глаза.

Может, будь Гриша понастойчивей, упрямей, просто сильнее характером, он бы сумел отвратить ее от Всеволожского. В сущности, и ребенку понятно, что Всеволожский много старше Ольги, никакая не пара ей…

Но Гриша отличался неподдельно мягким сердцем и недостаточно сильным характером.

— Только не плачь, не надо, — повторял Гриша все время. — Ну, не надо плакать, а то я сам заплачу.

Ольга окончательно разревелась, уткнувшись носом в Гришину грудь, а он молча гладил ее по голове, по плечу, по руке…

На следующий день Ольга перебралась к Всеволожскому, в его квартиру.

С самого начала она решила взять Всеволожского в руки. Перво-наперво — конец всем ресторанным застольям, «рейсам» в различные кафе и в творческие клубы, где ему доставалось платить абсолютно за всех, подчас и за вовсе каких-то незнакомых, вдруг прилипших к его компании. Теперь он солидный человек, семьянин, ему полагается упорядочить свой быт и конечно же обедать дома. Домашний обед — это центр семьи, связующая воедино нить, которую не следует обрывать.

Правда, почему-то не приходило в голову, что у них с Гришей никаких домашних обедов и в помине не было, кто пришел раньше с работы, тот и кинул на сковородку пару антрекотов, высыпал а кипящую в кастрюле воду суп из пакетика. Чаще всего это делал Гриша, даже теперь, расставшись с Гришей, Ольга не могла не признать: он был хозяйственней ее и такой заботливый, просто чудо…

Но к чему вспоминать и сравнивать? Все это уже в прошлом, осталось далеко позади, теперь следует упорядочить новую жизнь, вить новое гнездо.

Прежде всего она решила нанять домработницу. Всеволожского годами обслуживала Анастасия Саввишна, еще не старая, быстроглазая, очень умелая. Любая работа горела в ее руках — мигом сбегает на Тишинский рынок, купит все что требуется, сготовит то, что Всеволожский любит, приберется в комнатах и неслышно исчезнет. Но она почему-то не понравилась Ольге.

«Чересчур суетлива, — решила Ольга. — И потом, наверняка завидует мне, может, и сама метила на мое место…»

— Что ты, Олик, — очень удивился Всеволожский. — Христос с тобой, Анастасия Саввишна и глядеть-то в мою сторону никогда не глядела, и вообще она превосходно работает, я к ней, признаться, привык…

Но Ольга была неумолима.

— Привыкнешь к новой, немудреное дело…

Она написала с десяток объявлений, не поленилась, наклеила их на различных улицах. С утра начали раздаваться звонки:

— Вам требуется домашняя работница?

Они являлись одна за другой, старые, молодые, скромные, застенчивые, накрашенные, бойкие, говорливые, одним словом, разные…

Недолго думая, Ольга договаривалась с кем-то, работница, естественно, всегда аккуратно являлась утром, делала все то, что велела делать Ольга, потом почему-то возникал какой-нибудь конфликт, виновная изгонялась, на ее месте возникала новая.

Ольга ушла с работы, с удовольствием объявила бывшим своим сослуживцам:

— Я вышла замуж, муж требует моего постоянного присутствия дома.

Ее спросили, кто муж, она ждала этот вопрос, заранее подготовилась к нему, отвечала, скромно опустив глаза:

— Вадим Всеволожский, возможно, слыхали?

— Всеволожский?! — восклицали иные сотрудники. — Литературовед? Тот самый?

По-прежнему скромно, даже чуть застенчиво, Ольга кивала:

— Да, тот самый, никто иной.

Правда, библиотекарша Агния Львовна, сердитая старуха, любившая резать правду-матку, невзирая на лица, вдруг всплеснула сухонькими ладонями:

— Милочка моя, да он же вам, наверное, в отцы годится!

— Кто? Вадим?

Ольга презрительно скривила губы.

— Кто же еще? Постойте, — Агния Львовна наморщила лоб. — По-моему, Всеволожскому никак не меньше пятидесяти, ну, режьте меня, а уж за сорок восемь ручаюсь!

— Никто не собирается вас резать, — надменно ответила Ольга и немедленно отошла от всезнающей старухи. Черт знает, что такое, каждая букашка начинает вычислять, сколько лет тому или другому знаменитому человеку, который, надо думать, и не подозревает о существовании этой букашки!

Ольге нравилось руководить на кухне, все это было в новинку для нее, решительно непривычно и тем более заманчиво.

За столом она садилась напротив мужа, клала ему салфетку на колени, умильно заглядывала в глаза:

— Правда, в семейном обеде, когда вдвоем за столом, друг против друга, есть что-то романтическое?

Он хотел было ответить, что у него и раньше всегда был обед дома, Анастасия Саввишна хорошо готовила, изучив за многие годы его вкусы и привычки, правда, теперь за столом сидела его жена, Ольга, а раньше большей частью он обедал один или с прежней своей привязанностью, которую всегда звал на «вы» и только по имени-отчеству — Регина Робертовна.

К слову, Регина Робертовна удивилась, узнав о переменах, случившихся в его жизни, как-то встретившись с ним ненароком, когда он был один, спросила, чуть улыбнувшись:

— Скажите, Дима, это правда?

Он молча развел руками.

— В таком случае…

Она не договорила, он понял, она хотела сказать, само собой, теперь вряд ли им придется видеться друг с другом. Однако пришлось увидеться, и довольно скоро. Все дело заключалось в даче, которая находилась в живописном уголке Подмосковья, на берегу безвестной, но быстрой речушки.

Когда-то, тому уже лет семь или немного больше, Всеволожский купил дачу у вдовы одного драматурга. Дача была просторная, с различными террасами, балкончиками, с колоннами впереди и большим запущенным садом. Всеволожский редко приезжал сюда, признаваясь:

— Я человек не дачный…

Тишина, красота подмосковной природы, как ни странно, утомляли его, не принося желанного покоя душе, и спустя день, самое большее два после приезда на дачу, он начинал тосковать, рваться обратно в город, к шуму машин, к нескончаемому потоку прохожих на улицах.

Однажды Всеволожский почти неожиданно для себя предложил Регине Робертовне:

— Хотите, я подарю вам дачу?

— Дачу? — удивилась она. — Зачем мне дача?

— Мне она тоже ни к чему, я человек не дачный.

— Пожалуй, я тоже не очень дачное существо, — сказала она.

Впрочем, на следующий день, поговорив с мужем, она переменила свое решение. Муж сказал: «Что за вопрос! Это царский подарок, и пренебрегать им никак невозможно!»

Все вместе, втроем, они обсудили все это дело за ужином в «Арагви» мирно, по-дружески, муж Регины Робертовны сказал:

— Мы принимаем ваш дар, только хотелось бы кое-что там отремонтировать…

— Это можно, — барственно согласился Всеволожский, но собеседник перебил его:

— Простите, дорогой друг, ремонт будет за наш счет, вы и так сделали слишком много, а у меня как раз появились деньги, моему фильму дали первую категорию…

Всеволожскому не оставалось ничего другого, как согласиться со своим другом. На даче был произведен основательный ремонт, но по-прежнему она продолжала пустовать, иногда, нечасто, то Всеволожский с Региной Робертовной, то ее муж с друзьями на несколько часов приезжали туда и вновь отбывали в московскую суету.

Теперь Ольга решила поставить все точки над «и».

— Помнится, ты говорил мне, что у тебя есть дача?

— Была, — ответил Всеволожский.

— Что значит — была? Ты продал ее?

Всеволожский беззаботно махнул рукой.

— Продал, не продал, не все ли равно?

— Нет, не все равно, — отрезала Ольга. — Далеко не все равно.

Тогда он рассказал ей. Все как есть. Ольга возмутилась:

— Нет, это ты серьезно?

— Вполне серьезно, а что?

Несколько мгновений она не спускала с него глаз, потом произнесла укоризненно:

— А ведь ты дитя, большое, неразумное, несмышленое дитя.

Брови Всеволожского сошлись вместе.

— Чем же я неразумное и несмышленое дитя? Поясни, пожалуйста!

Она поняла, чуть-чуть не перегнула палку, надо бы поосторожнее, поаккуратнее.

— Дитя, — повторила, уже улыбаясь. — Бесхитростное, любимое мною больше всего на свете, талантливое, почти гениальное и беззащитное…

Обеими руками взяла его голову, прижала к себе.

— Но я буду защищать свое дитя. Поверь, не дам тебя в обиду!

Ольга знала, он должен днями уехать в командировку. Дождавшись его отъезда, она позвонила Регине Робертовне:

— Это говорит жена Вадима Витальевича.

— Слушаю вас, — сказала Регина Робертовна.

— Попрошу освободить дачу, — продолжала Ольга. — Даю неделю срока.

— Как освободить? — переспросила Регина Робертовна.

— А вот так, очень просто, как освобождают, вывозят вещи, убирают за собой и все такое прочее.

Регина Робертовна хотела сказать, что дача, по существу, ее, Вадим Витальевич подарил ей эту дачу, муж на свои деньги произвел там основательный ремонт, таким образом, дача принадлежит ей и мужу, но Ольга опередила, в один миг сообразив, о чем Регина Робертовна намерена говорить.

— Вы считаете, он подарил вам дачу? А это все оформлено официально, соответствующими документами или подарок произведен на словах?

— Мы — порядочные люди, — начала Регина Робертовна. — Знаем друг друга многие годы, какие между нами могут быть формальности? Разве мы с Вадимом Витальевичем не доверяем друг другу?

Ольга невольно засмеялась. Смех ее звучал вовсе не зло, скорее даже добродушно. И она произнесла те же самые слова, что давеча Всеволожскому:

— Да вы дитя, сущее дитя, и только!

— Кто? Я? — Регина Робертовна не верила своим ушам.

Короткие, насмешливые гудки в трубке телефона были ей ответом.

Вскоре адвокат, нанятый Ольгой, уведомил Регину Робертовну и ее мужа, маститого кинорежиссера, что им надлежит либо выплатить известную сумму за дачу, если они намерены приобрести эту дачу, либо немедленно освободить помещение, ибо хозяева желают ее продать.

Адвокат действовал согласно букве закона, все права были на его стороне.

И хотя муж Регины Робертовны призвал многих свидетелей, удостоверивших, что они своими глазами видели, сколько труда, физических и душевных сил, наконец денег потратил кинорежиссер на ремонт дачи, адвокат оставался непреклонным:

— Дача принадлежит не вам, хозяин ее Всеволожский. Что касается ремонта, то это была ваша добрая воля — ремонтировать дачу…

Таким образом, дача, хорошо отремонтированная, была начисто освобождена от посторонних и готова к продаже, что Ольга и постаралась совершить следующей весной.

Все это, как выражалась Ольга, предисловие с послесловием продолжалось в отсутствие Всеволожского.

В ту пору он был в командировке, в Южной Америке, в городе Мехико. Приехал оттуда загорелый, изрядно усталый, полный впечатлений.

Спустя несколько дней после приезда Всеволожского его поймала по телефону Регина Робертовна.

— У меня настоятельная просьба, надо встретиться и поговорить с вами.

В тот вечер, вернувшись домой, Всеволожский был задумчив, даже печален. То и дело потирал рукой лоб, поглядывал на Ольгу, как бы собираясь заговорить о чем-то или задать какой-то вопрос, но так и не заговорил, не спросил ни о чем. А она была необычайно ласковой, предупредительной и нежной, когда кто-то позвонил, пригласил их обоих пойти в ВТО поужинать, она сказала:

— Не хочу никуда идти. Что может быть лучше побыть дома вдвоем с тобой? Я так соскучилась по тебе…

И уже ночью, привычно засыпая на его плече, она услышала его тихие слова:

— Ах, Олик, зачем ты это сделала?

— Что я сделала? — сонным голосом спросила она.

— Ладно, спи, девочка, — теплая рука его погладила ее по голове. — Спи, детка моя…

И она уснула разом, словно провалилась куда-то, а он больше не спросил ее ни о чем.

Он так и не поинтересовался ни разу, пишет ли она. Должно, забыл, но она не забыла, ей и в самом деле хотелось сочинять и потом видеть свое имя напечатанным в книге.

Только о чем писать? Что является в настоящее время наиболее интересным, актуальным, злободневным?

Как-то она спросила его, он ответил, не задумываясь:

— Для меня лично нет выбора, самое интересное и злободневное — это книги писателей восемнадцатого века, как это ни звучит парадоксально!

— Но меня интересует только наш, двадцатый, век, — резонно возразила она.

И тут он вспомнил:

— Постой, ты мне как-то сказала, что пишешь, описываешь извечные чувства — любовь или ненависть или еще что-то в этом роде?

Она сделала вид, что обиделась. Правда, была от природы не из обидчивых, хотя и не забывала даже малейшей обиды.

— Не надо, Олик, дуться, — сказал он, — я меньше всего стремлюсь уколоть тебя. Давай договоримся, покажи мне то, что ты пишешь.

В тот же день она решила написать о своем детстве. Конечно, лучше всего накатать бы повесть, чтобы все читали и восхищались. Но как подступиться к большой вещи? Она же никогда ничего не писала, кроме сочинений в школе на свободную тему.

Оставалось одно: сочинить небольшой рассказ. О детстве. На большее покамест не хватит. Но что, в сущности, такого особенного было в ее детстве? Родилась в маленьком городке, в средней полосе России, отец рано умер, мать, учительница, воспитывала ее одна. Потом мать вызвал к себе ее единственный брат, недавно овдовевший. Мать поехала к нему, в Москву, во время летних каникул, взяла с собой Ольгу. Ольге сразу же понравилась Москва. Вот это город, вот где настоящая, бурная жизнь! Вот где можно найти свое счастье, не то что в той тьмутаракани, в которой ей приходится прозябать!

В конце концов все устроилось именно так, как Ольга желала. Дядя ее, долгие годы болевший астмой, сумел прописать сестру с племянницей к себе, и осенью Ольга и ее мать уже переехали к нему в маленькую, с подслеповатым окном комнату на Якиманке.

Впрочем, жили они все трое дружно, решительно не стесняли друг друга. Ольга поступила в школу, в восьмой класс, мать устроилась преподавателем математики в ту же школу. А вскоре они с матерью остались единственными владельцами московской обители: дядя умер от очередного приступа сердечной астмы.

«Что было наиболее примечательным, самым ярким в моей жизни? — подумала Ольга, — О чем следовало бы написать?»

Но, сколько ни старалась придумать, ничего путного не приходило в голову. Потом вспомнилось: однажды, в первый месяц приезда в Москву, она решила проехаться по всем станциям метро. Ушла тогда утром из дома, вернулась только к вечеру. Хорошо, что некому было отдавать отчет, никто не волновался за нее: мать уехала в свой город, забрать последние вещи и оформить переезд на новое местожительство, дядя в очередной раз был в больнице.

Ольга объездила в тот день решительно все станции, от Сокольников до Измайлова, от Автозаводской до Дворца Советов.

«Вот об этом и напишу», — решила Ольга.

Села за письменный стол Всеволожского, взяла его «паркер», раскрыла чистую, нелинованную тетрадь. Мыслей казалось много, но как связать воедино воспоминания, поток ассоциаций, все те картины, ставшие уже далеким прошлым?

Думала, думала, так ничего не сумела придумать. Закурила сигарету, приучилась курить недавно, решила написать первую фразу: «Мне очень нравилось ездить в метро». Поставила точку. Что дальше? Подумала еще немного, написала: «Самая красивая станция, как мне тогда казалось, была станция «Охотный ряд».

Потом стала писать быстро-быстро, едва поспевая за мыслью.

Когда Всеволожский вернулся домой, Ольга торжественно положила перед ним несколько исписанных тетрадных листов.

— Почитай, если можешь…

— Могу, конечно, — сказал он. — А это что?

— Прочтешь, узнаешь. А я тебе мешать не буду, уйду…

Он позвал ее минут через двадцать.

— Ну, что скажешь? — еще стоя в дверях, спросила она.

— Что скажу? Собственно, о чем ты хотела написать, Олик? — спросил он.

— Разве непонятно?

Он встал с кресла, подошел к ней, обнял.

— Не расстраивайся, Олик, не все же выходит с первого раза, не вышло теперь, выйдет потом…

Она сказала сухо:

— Не утешай меня, лучше давай помоги.

— С удовольствием, — отозвался он.

Взял свой «паркер», склонился над письменным столом. Она смотрела на его согнутые плечи, на большую, красивой лепки, голову, на руку, выводившую мелкие, округлые буквы.

«Вот бы мне так, — подумала с невольной завистью. — Почему я не могу быть такой же писучей?»

— Все, — сказал Всеволожский. Придвинул к себе портативную пишущую машинку, заложил два листа бумаги, копирку.

Пальцы его стремительно побежали по клавишам машинки.

— Где ты научился так быстро печатать? — спросила Ольга.

— В редакции «Труда», когда-то в молодости я был корреспондентом.

— Как же ты стал из корреспондента литературоведом?

— Постепенно, — он говорил, не отводя глаз от листа бумаги, заложенного в машинку. — Работал в редакции, одновременно учился в университете, потом поступил в аспирантуру, защитился, ушел в литературоведение, правда, иные называют литературоведение лженаукой, но я так не считаю.

— Почему ты занимаешься восемнадцатым веком, а не современностью?

— Это вышло случайно, как-то в библиотеке взял и прочитал «Необыкновенную историю» Гончарова.

— «Обыкновенную», — поправила его Ольга, — у Гончарова, еще со школьных времен помню, была «Обыкновенная история».

— Но есть и «Необыкновенная история», — сказал Всеволожский. — Только ее мало кто читал. Гончаров обвиняет Тургенева в том, что тот выпытал у него сюжет романа и подарил сюжет немецкому писателю Ауэрбаху, повесть эта странная, написана страстно, одержимо, с огромным душевным накалом…

«Как он много знает, — подумала Ольга. — Я, наверное, и четверти не знаю того, что он».

— Кто твои родители? — спросила она.

Он оторвался от машинки, глянул на нее туманными глазами, наверное, не сразу уяснил себе ее вопрос. А уяснив, усмехнулся:

— Хочешь, чтобы я заполнил анкету? Ладно, могу поделиться сведениями. Родился в Свердловске, почти полвека тому назад. Это ты уже знаешь. Женат не был, ты — моя первая и, надеюсь, последняя жена; в Свердловске до сих пор живет моя мама, ей семьдесят семь, но она превосходно выглядит, а под Челябинском, в Миассе, живет моя сестра, младше меня на два года, она — геолог, по полгода бывает в поле, в экспедициях. Это моя семья, что касается меня, то, полагаю, тебе обо мне все или почти все известно…

Глаза его, светлые, окруженные мелкими морщинами, улыбались.

— А теперь смотри, как я тебя выправил, садись и читай.

Казалось, все осталось так, как было, смысл вое тот же — рассказ о том, как кто-то ездил по Москве в метро, знакомился с различными станциями. Но вдруг рассказ этот словно бы заиграл, расцвел, стал выразительным, емким.

— Как это ты сумел так сделать? — не выдержала Ольга.

— Все очень просто, — ответил Всеволожский, — оставил смысл, отсек лишнее…

Потом сказал очень серьезно:

— Я еще раз все перепечатаю, а ты возьмешь перепечатанный экземпляр, и можно будет отнести в какую-нибудь газету. Может быть, в «Вечерку». Помнится, ты, кажется, уже имела с «Вечеркой» кое-какие связи?

Всеволожский хитро прищурился. Ольга немного смутилась.

— Это я наврала тогда.

— Зачем было врать? Разве не знаешь, что ложь вредна?

Было непонятно, шутит он или говорит всерьез.

— Ты мне так тогда понравился…

— Опять врешь, — усмехнулся он. — Уж чем уж я так понравился тебе?

— Да, понравился, — Ольга даже кулачком пристукнула по столу. — Очень понравился! А ты что, считаешь, что уже не можешь нравиться? Как же тогда твоя Тереза влюбилась в тебя?

— Не Тереза, а Регина, — поправил он. — И, пожалуйста, очень прошу, не касайся этой темы, хорошо? А теперь скажи: а где же твои рассказы и повести о чувствах человеческих, которые не увядают?

— Давай и этой темы тоже не касаться, — ответила Ольга. — Это все было несерьезно, все не то, только теперь я начну по-настоящему работать.

— Хочешь писать? — спросил Всеволожский.

— Да, — твердо ответила Ольга. — Это самое мое большое желание.

Позднее, когда с того памятного дня прошло много лет, Ольга не раз думала: «Как бы там ни было, а почти все мои желания сбывались, почти все а это уже немало…»

Она не лгала, не кривила душой, ей до смерти хотелось сочинять, печататься. Какое счастье видеть свое имя, свою фамилию напечатанными типографским способом, чтобы все могли читать то, что родилось в глубинах твоего мозга! Какое счастье быть журналистом, писателем, даже репортером, даже просто служить в какой-нибудь редакции!

Когда-то, еще учась в школе, она писала сочинение на вольную тему. Тему она придумала сама: «Мои желания».

«У меня много разнообразных желаний, хочу, чтобы они все исполнились», — написала она. Да, так оно и было в действительности.

Она мечтала об исполнении своих желаний. Всех, до единого, от самого незначительного до самого главного. Причем если желание осуществлялось, она мгновенно охладевала к нему. Бывало и так, что желание не исполнялось, и она вое равно охладевала к нему, потому что на смену пришло новое, самое в этот момент необходимое, самое важное…

Теперь ею владело желание самое страстное, самое-самое: быть писателем или журналистом. Только это, и ничто другое!

Как-то к ней пришла мать, уже не работающая в школе, поскольку тяжело болела. Была худая и изможденная, в чем только душа держится. Время от времени мать поглядывала на Ольгу, качала головой.

— Никак не пойму тебя, девочка. Такая молодая, и на́ тебе, ушла с работы. Как же так можно?

— Не забывай, что у меня муж, — ответила Ольга.

— Ну и что? — Мать пожала острыми плечами. — Ну и что с того? Женщина должна работать — это первое, самое главное правило жизни. Или воспитывать детей, это крайне важное дело, или работать, как же иначе? Ты молодая, здоровая, без каких-либо забот и сидишь дома, ничего не делаешь!

— А вот и неправда, — воскликнула Ольга. — Я готовлюсь к большой работе, самой для меня значительной…

Мать молча, изумленно глядела на нее, а Ольга, выждав паузу, чтобы то, что она скажет, звучало как можно более весомо, призналась:

— Хочу быть писателем…

Она полагала, мать удивится, начнет расспрашивать ее, как и почему ей пришло такое в голову, но мать только сказала:

— По-моему, для того чтобы стать писателем, надо прежде всего иметь литературный талант.

— Почему ты думаешь, что у меня его нет? — внешне спокойно, но внутренне закипая, спросила Ольга. Ох, уж эти старики! Никогда ничему не верят, во всем решительно сомневаются…

Позднее пришел Всеволожский, он бывал всегда утонченно-вежлив со своей тещей, поцеловал ей руку, чем немало смутил ее, не привычную к такому обращению, стал просить остаться еще немного, посидеть с ними, скоротать вечерок, но она не согласилась, на все его просьбы отвечала:

— Спасибо, не могу, надо идти…

Так ему и не удалось уговорить ее, а Ольга не проронила ни слова, желая в душе одного: чтобы мать ушла. Чувствовала, может случиться так, что она не выдержит, наговорит ей то, о чем потом будет жалеть.

Весной они собрались в Хосту, в Дом творчества художников. Ольга сшила себе два красивых летних платья, подруга Нина достала ей за бешеные деньги французский купальник и шапочку, прелесть, а не шапочка, резиновая, ярко-малинового цвета, вся в незабудках и в розочках; кроме того, Ольге удалось по случаю купить две пары модных босоножек. Раньше, когда была с Гришей, она старалась меньше думать о туалетах, понимая: то, чего так страстно хотелось, совершенно недоступно для нее, поэтому не к чему травмировать себя бесплодными желаниями.

Теперь многое, что раньше казалось недосягаемым, как бы само плыло в руки. Нередко к ним в дом являлись юркие личности, приносили в сумках и чемоданах всякого рода шмотки, безумно дорогие. Ольга, не торгуясь, покупала все, что видела — платья, туфли, лифчики, пояса-грации, шарфики, блузки, брюки, покупала сгоряча, после надевала то новое платье, то брюки или блузку, оказывалось: платье не годится, на два номера меньше, блузка уже одевана, и не раз, а брюки явно не ее размера.

Всеволожский, отнюдь не жадный, нередко спрашивал:

— Как так можно, Олик? Разве сразу не было видно, что ни платье, ни брюки тебе не годятся?

— Значит, не было видно, — сердилась Ольга.

Были уже взяты билеты на самолет до Адлера, как внезапно ночью принесли телеграмму: его сестра, находясь в горах, под Миассом, неудачно прыгнула и сломала позвоночник. Теперь лежит в гипсе в местной больнице. Врачи считают ее положение тяжелым, желателен его приезд.

Всеволожский со сна никак не мог понять, от кого телеграмма, что в ней написано, потом наконец понял, лицо его сразу осунулось, под глазами набрякли мешочки, он как-то неожиданно постарел.

«Ну и ну! — Ольга глядела на него, дивилась про себя, как же резко он изменился. — Вот уж, поистине, возраст дает себя знать!..»

— Олик, — сказал Всеволожский. — Поезжай одна, я не поеду.

— Почему? — спросила Ольга.

Он подал ей телеграмму. Ольга прочитала, отдала телеграмму Всеволожскому, сказала:

— Я тебе очень сочувствую, но ты же не доктор!

— Что-то я тебя не понимаю, — сказал Всеволожский и сел на край постели. — Что-то мне ничего непонятно.

— Что тут непонятного? Ты не хочешь ехать в Хосту?

— Не не хочу, а не могу. Я должен ехать в Миасс.

— Чем ты поможешь ей? — спросила Ольга. Глаза ее, ясные, как и не спала вовсе, недоуменно смотрели на него. Разумеется, он знал, что сам является изрядным эгоистом, больше всего на свете любит себя, и все же его поразила, не могла не поразить эта душевная глухота.

— Ну, знаешь, — пробормотал он, резко повернулся, ушел в другую комнату, плотно закрыв за собой дверь, а Ольга закуталась в одеяло и быстро заснула, спала крепко, без сновидений.

Они чуть было не поссорились в тот раз. Это была бы их первая ссора, однако Ольга решила не натягивать канат, обошла острые углы, даже собрала ему чемодан в дорогу — пару рубашек, бритвенный прибор, одеколон, свежий журнал, несколько банок апельсинового сока.

— Может быть, пригодится, — убеждала Ольга, укладывая банки. — Апельсиновый сок очень полезный…

«А она добрая, — пытался уговорить себя Всеволожский, поглядывая на ее сосредоточенно сдвинутые брови, на оголенные до локтя руки, деловито запиравшие чемодан — Просто есть известная, чисто бытовая небрежность, подчас присущая даже самым добрым и чутким, это пройдет с годами…»

Он прилетел в Челябинск и там, на аэродроме, взял такси, прямиком поехал в Миасс, в городскую больницу.

Его пустили, хотя время было неприемное, только-только окончился обход врачей.

День был пасмурный, не по-весеннему холодный, ветви деревьев в больничном парке, еще голые, покрытые каплями непросохшего с ночи дождя, дрожали от налетавшего ветра.

Сестра лежала возле окна, он не сразу узнал ее, вдруг почему-то показалась очень маленькой, очень худой, изможденное лицо с обтянутыми скулами, огромные неподвижные глаза.

— Вадим, неужто ты? — Она выпростала из-под одеяла руку, протянула ему. Он чуть было не заплакал, такой жалкой, почти невесомой была эта бледная, слабая рука.

— Ну как ты, Верочка? — спросил он, вглядываясь в ее лицо. — Как себя чувствуешь?

— Как? — переспросила она, через силу усмехнулась: — Будто сам не видишь?..

Закрыла глаза, ресницы легли на впалые щеки, на миг почудилось, она уже не живая, он даже испугался, хотел окликнуть ее, но она снова открыла глаза, глянула на него, попыталась улыбнуться, разгадав его мысли.

— Ничего, Вадим, еще оклемаюсь, не бойся…

Она опять закрыла глаза. Он молча, с нестерпимой болью вглядывался в лицо, ставшее почти неузнаваемым, сестра ему помнилась румяной, крепкой, и зимой и летом дочерна загорелой, от чего казалась неистребимо здоровой. Личная жизнь у нее не сложилась, так и и не случилось выйти замуж, но она вроде бы нисколько не сокрушалась из-за этого; у нее было много друзей — геологов, мужчин и женщин, таких же бессемейных, влюбленных в свои походы, в горы, в поиски каких-то неведомых сокровищ, спрятанных в горах…

Вошел врач, тихо кивнул Всеволожскому, пора было уходить, Вера вроде бы заснула, глаза плотно закрыты, грудь едва заметно поднимается.

В коридоре Всеволожский вопросительно взглянул на врача.

Врач был молодой, не старше двадцати пяти, наверное, не очень давно окончил институт.

— Пока положение тяжелое, — сказал он, вздохнув.

Юношеские крепкие щеки лечащего врача травматологии ярко розовели, и весь он лучился таким неизбывным здоровьем, что Всеволожский невольно подумал о том, как же, наверное, больные завидуют этому здоровяку, а может быть, даже недолюбливают, ведь больные люди не могут любить здоровых, это в порядке вещей…

— У нее серьезные нарушения, — молодой голос врача явно нарушал печальную тишину больничного коридора, казался чересчур жизнерадостным, излишне звонким, хотя врач говорил о вещах далеко не веселых. — Боюсь, что ходить она уже не сможет…

Вернувшись в гостиницу, Всеволожский долго не ложился спать, ходил по тесному номеру, заложив руки за спину, даже курить начал, хотя последнюю свою сигарету выкурил лет пятнадцать тому назад.

Как быть с мамой, если с Верой случится что-то плохое? Сумеет ли она перенести неожиданное это горе, ведь у мамы больное сердце…

Потом он вспомнил про Ольгу, интересно, поехала ли она в Хосту или решила остаться? Скорей всего, уехала, он же сам сказал, чтобы ехала без него. Была не была, он решил позвонить в Москву.

Вышел в коридор, взял у дежурной талончик, заказал Москву. Разговор дали быстро, был уже второй час ночи по московскому времени, редко кто звонил в эту пору в другие города. Номер не ответил.

Он так и ожидал, в конце концов, больна его сестра, которую Ольге не пришлось знать и видеть. Если так вдуматься, он же сам предложил ей уехать в Хосту, не ждать его. И все-таки, все-таки…

Рано утром ему позвонил молодой врач — Вера скончалась ночью.

«Если хотите знать, это наиболее оптимальный выход для нее, — звонкий молодой голос врача словно бы колол в самое ухо, Всеволожский даже слегка отодвинул от себя трубку. — Представьте себе, каково бы ей было, ведь ноги у нее были окончательно атрофированы, к тому же задет спинной мозг…»

— Вас понял, — прервал его Всеволожский.

Через два дня, когда все формальности были закончены и Вера навеки обрела покой на местном кладбище Миасса, Всеволожский вылетел к матери в Свердловск. Всю дорогу одна и та же мысль не давала ему покоя: «Как сказать маме? Как она переживет это горе?»

Он давно уже не жил вместе с матерью, примерно лет тридцать. Однако раз в два-три года непременно навещал ее, привозил ей множество ненужных припасов, сладости, копченую колбасу, икру, все то, что мать, неприхотливая и умеренная в еде, никогда не ела.

Когда-то мать была высокой, статной, на широких, развернутых плечах гордо посаженная, прекрасной формы голова, вокруг головы коса венцом, брови соболиные, глаза небольшие, но лучистые, в темных, густых ресницах. Все считали ее красивой, одна она не соглашалась:

— Ну, какая я красивая, вот мама у меня была красавица, я вовсе не в нее…

Всеволожский года два уже не был у матери, а увидев ее, вдруг испугался: как же она изменилась за это время, вдруг стала маленькой, а ведь всегда отличалась высоким ростом, лицо в бесконечных морщинах, глаза потускнели, сузились…

— Наконец-то, — мать обняла его. — А я соскучилась по тебе…

Он обнял мать, с болью ощутив под рукой ее плечи, до того худые, что казалось, обнял пустые рукава, прижал к себе ее голову, так они стояли некоторое время, само собой, отличные друг от друга, но в то же время чем-то неуловимо схожие.

Мать жила в небольшой однокомнатной квартире на окраине города, совершенно одна, хорошо, что в доме, на другом этаже, жили давние ее друзья, муж с женой, которые частенько заходили к ней, и благодаря им мать не чувствовала себя одинокой, заброшенной.

— Как же я соскучилась по тебе! — повторила мать.

Слегка наклонив голову, она вглядывалась в него, то ли любуясь, то ли стараясь углядеть в нем что-то не виданное ею раньше.

— Ты мне на днях снился, — сказала мать. — Будто идем мы с тобой где-то в поле, кругом цветы растут, как сейчас помню, розовая и белая кашка и колокольчики, я рву колокольчики, а ты говоришь: «Неужели не жалко? Цветам ведь тоже больно…»

Она засмеялась. Чуть-чуть порозовели худые щеки, сощурились глаза, вдруг словно бы помолодела на миг и стала удивительно схожа с Верой, хотя никогда они не походили друг на друга.

Как сказать? Как найти верные слова? Что следует сказать в первую очередь?

Обеими руками, как бы умываясь, мать провела по лицу, и этот жест, с болью отозвавшись в его душе, снова напомнил Веру, Вера тоже так часто делала, а потом улыбалась, как бы заново освежившись…

— Сейчас тебя кормить буду, наверное, с дороги голодный? — спросила мать.

— Да нет, не очень, — ответил Всеволожский, но мать ничего не сказала, стала быстро, с привычной сноровкой накрывать на стол.

Повернув голову к нему, спросила:

— Когда же ты женишься?

— Я женился, — ответил Всеволожский.

Мать вышла на кухню, принесла оттуда миску с малосольными огурчиками.

— Надеюсь, понравятся, сама солила…

Подошла к нему, провела рукой по его голове.

— Постарел ты немного, правда, совсем немного, но все же, хочешь не хочешь, а пора жениться, не то опоздаешь…

— Я женился, — громко произнес Всеволожский. — Я женат, у меня очень хорошая жена.

— Да, — сказала мать, погладив теплой ладонью его щеку. — Я понимаю, ты привык к вольной жизни, но когда-никогда надо бы обзавестить семьей, когда-никогда…

Добавила с какой-то невыразимой, может быть, от самой себя скрываемой болью:

— Так хотелось бы дожить до того дня, когда увижу тебя женатым. Так хотелось бы!

«Да она же оглохла, — внезапно пронзило Всеволожского. — Оглохла совершенно, только не хочет, наверно, признаваться».

И, как бы отвечая его мыслям, мать сказала с печальной улыбкой:

— А я, знаешь, хуже слышать стала, ты, думаю, заметил…

Еще бы не заметить! Он представил себе, как она переходит улицу и не слышит, как где-то, совсем рядом, ей сигналят машины, и, кто знает, как это все может обернуться? Ведь она ничего, решительно ничего не слышит!

Он вспомнил, в прошлом году Вера написала ему коротенькое письмо, она не любила длинные пространные письма, предпочитала писать редко, от случая к случаю.

Сердце его сжалось. Вера… А ведь мама-ничего еще не знает.

«Может быть, промолчать? — подумалось ему. — Ничего не говорить, пусть ничего не знает… — Но тут же оспорил себя: — Так нельзя, мама должна знать все».

Сел за стол, вынул из чемодана блокнот, стал писать на листке, в блокноте.

— Пишешь? — спросила мать. — Какие-то мысли пришли в голову? Вот и отлично, пиши себе, а я покамест чайник поставлю.

Отчетливо написанные слова одно за другим вырастали на бумаге. Всеволожский писал торопливо, стараясь сдержать слезы, заново переживая все то, что довелось пережить…

Потом встал из-за стола, обнял мать, усадил ее за стол, сам сел рядом.

— Отписался? — весело спросила мать. — Сейчас будем чай пить, как знала, испекла пирог с маком, твой любимый, в следующий раз, как соберешься приехать, дай знать, я непременно испеку пирог, понял?

— Мама, прочитай, — произнес Всеволожский матери в самое ухо. — Очень тебя прошу…

Взял лежавшие на столе очки матери, подал их ей, кивнул на исписанный лист бумаги. Мать вопросительно глянула на него, однако послушно надела очки.

— Что же это такое ты написал?

Всеволожский взял лист, поднес его близко, к самым ее глазам.

— Так и быть, — согласилась мать. Начала читать и вдруг вздрогнула, отдернув голову, как бы страшась читать дальше. Он обнял ее, почти силой заставил читать. И она опять продолжала читать, потом не выдержала, застонала, прижав обе руки к горлу, как бы стремясь удержать готовый вырваться крик.

— Плачь, — сказал Всеволожский. — Плачь, мама, дорогая моя, что же еще тебе Делать?

Он забыл о том, что она не слышит его, обо всем позабыл, повторяя одни и те же слова:

— Плачь, мама…

И не замечал собственных, вдруг разом хлынувших слез.

Кто-то однажды сказал про Ольгу: «У нее автономные глаза».

Может быть, так оно и было на самом деле, думалось порой Всеволожскому. Пятнадцать лет прожил с нею, год от года все сильнее любя ее, наверное потому, что, как он сам считал и все вокруг тоже так считали, он во многом сумел «переделать» ее по-своему, обратить в свою веру, помочь стать тем, кем она хотела стать и кем в конечном счете стала.

Она не была талантливой, это он осознал сразу; рассказы свои Ольга все же не решалась, кроме него, показывать кому-то. Нет, таланта не было ни на грош, но была целенаправленность, умение добиваться своего, огромная усидчивость и, конечно, пробивная способность.

Иногда он говорил шутливо:

— Твоя пробивная способность равна по силе среднему танку.

Она не обижалась. Отнюдь.

— Разве? — спрашивала и смеялась. Блестели белые крупные зубы, на левой щеке возникала ямочка. Но глаза не смеялись, смотрели испытующе строго, даже, как ему иногда казалось, сурово. И вправду, автономные, как бы живущие отдельно, своей, обособленной жизнью.

— Будь ты немного постарше, а я немного моложе, — говорил он иной раз.

— Что бы было? — спрашивала Ольга.

Он пожимал плечами.

— Наверное, было бы лучше. Ведь мы с тобой принадлежим к различным поколениям, у нас различная оптика.

— Оптика? — удивилась Ольга. — Какая еще оптика?

— У тебя все, что ты видишь и ощущаешь, находится в фокусе, — пояснял Всеволожский. — А у меня в достаточной мере размыто.

Ольга, недослушав его, смеялась.

— Ну и выдумщик же ты…

Как-то он сказал ей:

— Ты ведь войну не знаешь и знать не можешь, а я же хорошо знаю эту войну, я помню многое. Помню теплушки, которые мчались на восток, в теплушках много людей, видал, как мальчишки провожали вагоны глазами; все считали тогда, война очень скоро кончится, еще немного, и фашистам каюк, они побегут обратно к себе, а наши будут их преследовать и разгромят всех до единого, а мальчишки жалели только об одном, что поздно родились и им не удастся воевать с фашистами, обойдутся без них. Когда была гражданская война в Испании, я убежал из дома с одним своим другом, мы решили бежать в Испанию, воевать вместе с республиканцами…

— И что же? — спросила Ольга. — Успели добраться до Испании?

— На следующей станции, километров через двенадцать, нас поймали и препроводили домой. Помню, мама с Верой стоят возле дома и встречают меня, а я головы поднять не могу, до того и обидно и совестно…

Голос его дрогнул, он замолчал, оборвав себя внезапно. Сколько лет прошло, а все еще болит душа при одном лишь воспоминании о маме и Вере, которые любили его, наверное, больше всего на свете…

Если бы знать, куда мы уходим? И продолжается ли жизнь там, где-то за гранью нашего бытия? Или это все ерунда, выдумки досужих фантазеров, никчемные, пустые бредни?..

Однажды, расслабившись душой, он поверил Ольге свои мысли.

Ольга недоуменно выслушала его, сказала:

— Да ты что, Вадим? Что это с тобой?

Она никогда не унывала, всегда оставалась бодрой, деятельной, не ломалась при неудачах. Горькие размышления о смысле жизни остались далеко позади, в прошлой с Гришей Перчиком жизни.

Работала она довольно много, у нее появились знакомства в некоторых газетах и журналах, случалось, ездила от них в командировки.

Очерки Ольги в чем-то были «все на одно лицо»: сперва шло описание природы, потом описание того, как корреспондент добирался до города, до села, до заповедника, потом, как встретили корреспондента, как завязался разговор, какие проблемы обсуждались. И обычно все очерки заканчивались бравурным аккордом, либо один из героев заверял, что все будет сделано, все добьются невиданных и неслыханных успехов, либо опять шло описание природы, обычно символическое, про восход солнца, «заливающего своими все нарастающими лучами зеленые равнины, обещающие долгий, жаркий, благодатный день», либо корреспондент, уезжая домой, глядел в окно вагона, «а в это время мысли одна за другой бродили в его голове, и постепенно, слово за словом, начинал складываться план очерка, в котором найдет свое отражение все то, что довелось видеть и слышать, все реалии нашей сегодняшней, бурной, богатой событиями жизни…»

Всеволожский помогал ей чем мог — советом, безотказной способностью всегда выслушать, когда она просит, правкой, а это было непросто. Ольгины очерки требовали тщательной правки. И потом, главное, он знакомил ее с теми, кто был ей нужен.

Закадычная подруга Нина, с которой Ольга рассорилась, предпочитала выкладывать в лицо все то, что думала, говорила про Ольгу: «У нее все рассчитано и расставлено по полочкам, вся как есть жизнь. Все идет по плану, так, как задумано, ни шага в сторону».

Так оно и было в действительности. Ольга ставила перед собой задачи, и по мере того как они выполнялись, возникали новые, их она так же старалась одолеть.

А теперь была задача — издать книгу очерков, а потом подать в Союз журналистов, в конечном счете разве она хуже других очеркистов, которых полным-полно там.

Для этого следовало провести предварительную подготовку, и первый, кто должен был помочь ей, это, конечно, Вадим Всеволожский.

В последнее время он себя неважно чувствовал, разыгралась старая язва, кроме того, порой мучила гипертония, он не любил лечиться, не признавал санаториев, домов отдыха. Ольга пыталась уговорить его пойти к известному профессору, специалисту по язвенной болезни, он отказался.

— Лучше пойдем с тобой в ЦДЛ, отметим выход моей книги.

Недавно у него вышла книга о Гаврииле Романовиче Державине.

— Ты хочешь, чтобы мы были только вдвоем? — спросила Ольга.

— А как бы тебе хотелось? — спросил он.

Оба знали, он любит ее сильнее, чем она его. Это было неоспоримо, он старше, она — его последняя любовь. Недаром он часто повторял стихи Тютчева: «О, как на склоне наших лет нежней мы любим и суеверней…»

«Он, оказалось, сентиментален, даже слезлив», — думала о нем порой Ольга, думала холодно, жестко, словно о ком-то постороннем. Хотя была по-своему привязана к нему, даже не мыслила себе жизни без него, с ним прошло немало лет, отлетела первая золотистая пыльца молодости, он во многом помог ей, в сущности, характер ее, привычки, наклонности — все это было сформировано им.

Он привык уступать ей во всем, но когда она предложила устроить банкет в честь выхода новой книги, он заупрямился. Почему-то не признавал никаких банкетов, в этом ему чудилось что-то нахально-навязчивое. Однако Ольга настояла на своем. Она не была чересчур щедрой, скорее, в достаточной мере прижимистой, но банкет ей просто необходим.

Банкет был устроен в Центральном Доме литераторов, в уютной гостиной, с мягкими вдоль стен диванами и нарядным, вечно бездействующим камином.

Гостей Ольга выбирала сама, Всеволожский, как всегда, не перечил ей, пусть будет по ее, во всяком случае, он был уверен, она не подведет. Он не ошибся. Все, решительно все оказалось на высшем уровне. И гости не подкачали, были, как выражалась Ольга, один к одному, интересные, занимательные, умные и, главное, престижные.

Это слово особенно часто звучало в Ольгиных устах.

— Это — человек престижный, — говорила она и словно гвоздь вколачивала, не выдернуть, сколько бы ни стараться. — Да, я уверена. А вот этот — совсем не престижный.

И все. И уже не переспорить ее.

За столом она сидела рядом с директором издательства, куда уже отдала первый сборник своих очерков. Директор был обманчиво-добродушного вида, как это присуще подчас иным толстякам, забавный губошлеп и весельчак, но ловкач, каких мало. О нем говорили: «Пальца в рот не клади, держи с ним ухо востро». И это была чистейшей воды правда. Личина добродушия иногда соскальзывала с него, обнажая подлинную его сущность холодного, циничного, знающего всему цену дельца.

Но и к нему Ольга нашла соответствующий подход. Недаром Всеволожский шутливо говорил иной раз, что у нее внутри установлен некий радар и она умеет настроить этот радар на того, кто ей в данный момент нужен, и почти никогда не бывает осечки.

У Ольги было правило, которому старалась не изменять: твердо знать имя-отчество своего собеседника, никогда не путать, не перевирать, люди этого не любят. И второе: по возможности, понять, что представляет собой тот, кто тебе нужен, в чем его отличительная особенность, что ему нравится, против чего протестует…

Внешнее добродушие директора не обмануло ее, она сразу поняла, что это твердый орешек. Каждому охота опубликовать свои произведения, каждый льстит ему, заглядывает в глаза, старается угодить чем-нибудь.

«А я буду другой», — решила Ольга. И была с ним холодно-любезна, но не более того. Он не выдержал, спросил:

— Мне кажется, вы чем-то удручены, Ольга Петровна?

— Я? — Ольга даже головой тряхнула, как бы стремясь отрешиться от своих мыслей. — Да что вы, Олег Алексеевич, вам показалось.

— Нет, не показалось, — настаивал он, и Ольга сдалась.

— Я думала о том, что есть люди, у которых что на душе, то и в голове, то есть что думают, то и говорят, не правда ли?

Глаза ее смотрели на него ясным, прямым, ничего в себе не таящим взглядом. Нетрудно было догадаться, что себя она причисляет именно к таким людям.

— Правда, — сказал он. — Самая, что ни на есть!

— А бывают приспособленцы, льстецы, лгунишки, которым невозможно верить, у них что ни слово, одна брехня, и такие вот люди среди нас, они словно микробы распространяются неведомо как и до того осязаемо…

Ольга говорила страстно, убежденно. Наверное, Олегу Алексеевичу было невдомек, что ей известно недавнее его выступление на общем издательском собрании. Ольга узнала случайно, как горячо ратовал Олег Алексеевич на собрании за искренность и полную правду, а сам-то, сам известнейший хитрюга и проныра, пробы ставить негде.

— Слушайте, — воскликнул Олег Алексеевич. — Да вы же умница, даю слово! — От полноты чувств он даже руку ей поцеловал, забыв о котлете по-киевски, зябко стывшей на его тарелке. — Да я же сам об этом же частенько думаю…

Печальная улыбка скривила Ольгины губы:

— Вы думаете, я думаю, а дальше что? А воз и ныне там, и все равно, этих самых лжецов, подхалимов, двурушников, льстецов куда больше, чем нас, честных и порядочных…

— Еще как больше, — горячо подхватил он. — Их тьмы и тьмы!

Облегчив таким образом душу, Олег Алексеевич принялся за свою котлету, а Ольга обернулась к соседу с другой стороны. То был старый московский журналист, некогда, в ранней юности, работавший в «Русском богатстве», помнивший Власа Дорошевича, Амфитеатрова, даже несколько раз ему посчастливилось узреть самого Владимира Галактионовича Короленко. С этим, казалось, много проще, старик был мягкосердечен. И она чувствовала, питал к ней неподдельное расположение.

— Умоляю вас, — шептала Ольга в его большое, заросшее странным, почти младенческим пушком ухо. — На вас вся надежда, понимаете, у вас на рецензии мой сборник, самый мой первый…

— И вы еще спрашиваете, — с упреком промолвил он. — О чем вы заботитесь, дорогая моя?

Банкет проходил как, наверно, все банкеты на земле. Было шумно, тосты сменяли друг друга. Собравшиеся хвалили Всеволожского, его талант, его верность восемнадцатому веку, его принципиальность и общеизвестную доброту. Само собой, каждый, восхвалявший виновника торжества, обращался и к Ольге, призывая всех любоваться прелестной женой нашего дорогого, которому неслыханно повезло в личной жизни…

Всеволожский неловко улыбался, не выносил, когда хвалят в лицо, пожимал чьи-то руки, чокался с протянутыми бокалами и, пробормотав несколько слов, садился. Он был явно не в форме, недаром так не хотелось устраивать банкет.

Зато Ольга чувствовала себя как рыба в воде. Бесконечно улыбалась, отвечала на комплименты, обращенные к ней, причем отвечала обдуманно и умно, не придерешься, потом и сама произнесла речь, посвященную Всеволожскому, говорила о его таланте, о его человеческой чуткости, о внутреннем такте, о том, как она многим в своей жизни обязана только лишь ему одному…

Все были растроганы. Всеволожский, сентиментальная душа, не скрывая, вытирал глаза, многие поздравляли его:

— Что у вас за жена, какое же это счастье!

И все было хорошо, прекрасно, лучше, кажется, и быть не может…

А ночью ему стало плохо. Вдруг проснулся от страшной боли в сердце, оно болело так сильно, что, казалось, еще немного, и разорвется, не выдержит боли.

Он застонал, тихо, но Ольга услышала.

— Что? Что такое?

Мигом вскочила с постели. Немедленно вызвала «скорую», сама села возле его постели, взяла его руку в свои ладони.

— Все будет хорошо, — говорила. — Не беспокойся…

— А я не беспокоюсь, — слабо, едва слышно ответил он. Попытался улыбнуться и не смог.

«Скорая» приехала довольно быстро, врач сразу определил — в больницу, как можно скорее.

— Что вы подозреваете? — спросила Ольга.

— Не подозреваю, а почти уверен, — ответил врач.

Она спросила:

— По-вашему, это инфаркт?

Он сказал:

— Скорей всего.

В больницу Ольга поехала вместе с Всеволожским. К счастью, больница оказалась не очень далеко от дома, на Красной Пресне. Всеволожского положили покамест в коридоре, на каталке. Ольга стояла все время рядом, не спускала с него глаз. Потом потерлась щекой о его щеку.

— Я буду с тобой, не уйду никуда…

Была уже ночь, в коридоре тускло горела хилая больничная лампочка, бесшумно сновали сестры в белых, туго подпоясанных халатах, переговариваясь не по-ночному трезвыми голосами.

Ольга остановила одну сестру, лихо пробегавшую мимо:

— Врач скоро придет?

Сестра повернула к ней пухленькую, почти детскую мордашку.

— Все ушли, кроме дежурного врача, — проговорила, убегая. — Только его здесь нет…

— Где же он? — крикнула вслед Ольга, но так и не дождалась ответа. Снова подошла к Всеволожскому.

— Ты не беспокойся, сейчас я врача раздобуду, хоть из-под земли, а раздобуду, приволоку сюда…

Должно быть, она разыскала бы врача, но в эту минуту он сам появился в коридоре, худощавый, уже немолодой, озабоченный и, как, наверное, все врачи на свете, дежурящие ночью, с безмерно усталыми, как бы загнанными глазами.

Ольга бросилась к нему:

— Доктор, умоляю, помогите…

Схватила за рукав халата, подвела к Всеволожскому.

— Это мой муж, знаменитый литературовед, его знают во всем мире, и вот, поглядите, не могут даже положить в палату, положили в коридоре. Да что же это такое? Как можно так?

Растрепанная, не успела причесаться, разгневанная, уже не в силах сдержать себя, она казалась старше своих лет. Глаза ее метали грозные молнии, тяжелый подбородок словно бы стал еще тяжелее и весомее.

— Сейчас, — вдруг смиренно проговорил врач. — Одну минуту.

Не прошло и десяти минут, как Всеволожского перевели в палату на четверых. Врач сам выслушал его, сделал укол, чтобы он заснул, сказал Ольге:

— Не волнуйтесь, надеюсь, справимся…

Ольга поправила подушку, подоткнула тощее больничное одеяло, спросила Всеволожского:

— Ну, как тебе сейчас?

— Значительно лучше, — ответил он. — Не беспокойся.

— Уверяю тебя, поправишься, — сказала Ольга. — Все будет хорошо.

— Не сомневаюсь, — ответил он. — Иди, Олик, домой, уже поздно.

— Скорее рано, — возразила Ольга, глянула на часы. — Десять минут третьего.

— Я буду беспокоиться, — сказал он. — Как ты доберешься? Сейчас темно, одна на улице…

— Не тревожься за меня, не пропаду, — сказала Ольга.

Он пристально посмотрел на нее. Самая дорогая, самая близкая женщина, уже не очень молодая, прошла, сгинула свежесть молодости, вон и морщинки под глазами, и рот впал, и овал уже не тот, едва заметные наметились брыли, которые в недалеком будущем грозят стать еще больше, и станет тогда овал лица, что называется, обвалом лица, и подбородок кажется тяжелее, сильнее выступает вперед, и все равно дороже, ближе, любимее нет никого.

— Дай мне твою руку, — попросил он, прижал к губам теплые, сильные пальцы. — Ты кого хочешь можешь уговорить и заставить делать то, что тебе угодно.

— Могу, — спокойно согласилась она.

Спустя полгода после выхода книги, первой ее книги очерков, Ольгу приняли в Союз журналистов. В скором времени она сама вызвалась вести общественную работу в Союзе, а почему бы и нет? Ей поручили организовывать концерты и различные тематические вечера. Работа нравилась Ольге, это было по ней, кроме того, временем она сейчас располагала, Всеволожский окончательно поправился. Со дня его инфаркта прошло уже около полутора лет, он подлечился в санатории и вполне прилично себя чувствовал.

Ольга умела не только завязывать нужные связи, но и сохранять видимость доброго приятельства с мужчинами. С директором издательства, выпустившего ее книгу, у Ольги сложились дружеские, непринужденные отношения, порой при встрече Олег Алексеевич, задержав ее руку в своей, вкрадчиво спрашивал:

— Когда же будем, дражайшая моя, издавать следующую книгу?

— Скоро, скоро, — бросала Ольга. — Работа уже кипит вовсю.

С ним можно было не церемониться, он был уже отработанный материал, так же, как и редактор ее книги, который, по слухам, собирался уходить из издательства, как и старик-рецензент, написавший не рецензию, а восторженный панегирик на ее рукопись.

Со всеми была мила, приветлива, но и только, постепенно, по мере того как они становились не нужны ей, она списывала их со счетов, на очереди было совсем другое: Готовцев, популярный, широко известный обозреватель.

Она познакомилась с ним еще тогда, когда Всеволожский был на реабилитации после больницы, в доме отдыха в Успенском. Однажды, гуляя с Всеволожским в тамошнем парке, Ольга увидела высокого плотного мужчину, который бережно вел под руку женщину в красивом, апельсинового цвета, пушистом халате.

— А вот Готовцев, — сказал Всеволожский, — тут у него жена поправляется после операции камней в желчном пузыре.

Они подошли ближе.

— Познакомьтесь, Валерий, — сказал Всеволожский. — Это моя жена.

— Очень рад, — сказал Готовцев без улыбки. — А это моя жена.

Несколько шагов все четверо прошли вместе по дорожке, которая вела к центральному входу.

Ольга успела хорошо рассмотреть обоих, и мужа и жену Готовцевых.

Всеволожский спросил после, какое на нее впечатление произвел Готовцев, Ольга ответила:

— Не победитель сердец, но человек, видно, примечательный.

— Примечательный и очень знающий, — согласился Всеволожский. — К тому же талантливый, на мой взгляд, хорошо пишет и интересно выступает.

Готовцев время от времени выступал по телевизору, Ольга не раз слушала его и думала: наверное, его узнают на улице, потому что у него характерная внешность.

Он был высокий, темноволосый, крупное тяжелое лицо словно бы несколько набрякло, неопределенного цвета глаза прятались за очками в толстой оправе. Хмурый, медлительный, немного неповоротливый, он выглядел старше своих сорока шести лет, в густых, коротко стриженных волосах серебрились седые нити, наверное, через года два, не больше, ему суждено было окончательно поседеть.

Его жена, наверное, немного моложе его, должно, в молодости была очень красивой, и теперь, несмотря на болезненную бледность, казалась миловидной; бархатистые щеки, слегка подкрашенные ресницы оттеняют карие с голубыми белками глаза.

— Сейчас у меня уже все позади, — оживленно рассказывала Ада, жена Готовцева. — Но что было, что было! — Прижала к щекам ладони, покачала головой. — Операция продолжалась полтора часа, можете себе представить?

— Ладно, Ада, не переживай так бурно, — пробасил Готовцев, у него был густой, медленный голос, четко произносивший слова. — Теперь уже все позади.

Ольга поймала его взгляд, сквозь очки он смотрел на жену, улыбаясь.

«А он ее любит, — поняла Ольга. Ей стало завидно, точнее, как-то не по себе. Черт побери, вот какого мужика сумела оторвать себе эта бабенка, в общем-то, кажется, вполне заурядная, ничем особенным не выделяющаяся».

Однако, само собой, мыслей своих Ольга не выдала, напротив, постаралась быть с этой самой Адой как можно любезнее и приветливей.

Мужчины пошли вперед, она с Адой отстала. Глядела сочувственно на Аду, слушала бесконечный рассказ о том, как однажды вечером у Ады начались боли, она, терпеливая, все ждала, что боли кончатся, принимала различные болеутоляющие лекарства, но ничего не проходило, боли становились все сильнее и непереносимей, и вот, в результате, «скорая помощь» отправила ее в больницу, где она попала в руки лучшего специалиста по желчному пузырю и печени профессору Зайцеву, и тот сказал ей: еще несколько часов, не больше, и уже было бы поздно…

Ольга качала головой, хмурилась, страдальчески расширяла глаза, временами произносила: «ай-ай-ай», «что вы говорите?» «какой ужас», Ада продолжала рассказывать дальше, упоенная собственным рассказом.

— Потом меня привезли сюда, уже на реабилитацию, и Валя каждый день приезжает ко мне, а я постепенно поправляюсь, знаете, это такое чудесное чувство, словно снова, впервые родилась…

Голос у Ады был нежный, мелодичный, если закрыть глаза, можно было принять его за детский.

Должно быть, Ада не была эгоцентриком, просто, подобно больным, перенесшим тяжелые заболевания и сумевшим избежать опасности, была говорлива, повторяя по нескольку раз все перипетии своей болезни, подробности послеоперационного периода.

«Кажется, у меня начнется от нее морская болезнь», — подумала Ольга, оставаясь по-прежнему любезной, внимательно слушающей и до того сочувствующей каждому слову, что дальше некуда…

Они поравнялись с мужчинами. Готовцев спросил жену:

— Тебе не холодно?

— Нет, ни капельки.

«Как он может жить с такой примитивной бабой? — удивилась Ольга. — Она же все время играет в девочку, не понимает, что ей это вовсе не идет!» Нежно улыбалась Аде:

— Вы точно так же говорите, как Рина Зеленая, честное слово, только у вас гораздо обаятельнее получается…

Готовцев сказал:

— Ей в ранней молодости прочили карьеру артистки. Не захотела.

— Потому что в тебя влюбилась, — Ада легко вздохнула, с улыбкой глядя на мужа. — Так влюбилась, что себя не помнила, я ведь его только увидела и сразу поняла: мой, только мой, ничей больше, а тут экзамены подходят в театральное училище, первый экзамен чуть ли не через неделю, а Валя говорит: «Решай, дорогая, еду в Бразилию, поедешь со мной?»

Она передохнула, вытянув вперед губы, как бы посылая мужу воздушный поцелуй.

— Ну, а мне что Бразилия, что Канарские острова, все без разницы, мне он был нужен, больше никто, и сцена тоже уже не нужна, я говорю: едем, Валя, куда хочешь, хоть в Бразилию, хоть на Чукотку, лишь бы вместе с тобой.

Готовцев глянул на часы.

— Уже поздно, ты разболталась, мать, пошли-ка обратно…

Когда Ольга приезжала к мужу, она почти каждый раз встречалась с Адой, иногда к ним присоединялся Готовцев, приезжавший на часок-другой навестить жену.

Ольге казалось, она поняла Аду: та вовсе не играет в девочку, не старается выглядеть наивной малюткой, просто такая, какая есть, вся как на ладони, может быть, не очень умная, балованная, но искренняя, живет за хорошим мужем, словно за каменной стеной. Ольга вспомнила: когда-то Гриша Перчик вычитал смешную поговорку в книге старинных поговорок и пословиц: «За хорошим мужем жена свинка-господинка».

Кстати, недавно повстречался ей на улице Гриша, давно они не виделись, он окончательно облысел, глаза заплыли, почти не видны на щекастом лице. Спросил Ольгу, как живет, она ответила: «Превосходно, у меня отличный муж». — «Рад за тебя, — сказал Гриша. — У меня тоже превосходная жена и двое детей. У тебя дети есть?» — «Нет», — ответила Ольга и помрачнела: она мечтала о ребенке, но, увы, Всеволожский не мог иметь детей, сказалась какая-то застарелая болезнь, во всяком случае, так он объяснил ей… «Жаль, — сказал Гриша. — Без детей жизнь неполная, а ты как считаешь?» — «Я считаю, мне пора, я тороплюсь», — ответила Ольга и быстро побежала в другую сторону, а он стоял, смотрел ей вслед. О чем он думал?

Как-то, приехав к Всеволожскому в Успенское, Ольга познакомилась с дочерью Готовцевых Светланой.

Светлана была высокая, плечистая, с размашистой походкой. Лицом удалась в отца, его глаза, темные, на взгляд жесткие волосы, черты лица несколько грубовато слеплены, большой, упрямый рот, густые брови, слегка нависшие над глазами веки.

Позднее, когда Светлана уехала, Ада спросила Ольгу:

— Как вам моя дочь?

— Очень мила, — неискренне отозвалась Ольга. Но Ада возразила ей:

— Милой никак ее не назовешь, скорее видной, вы не находите?

Но Ольга решила на всякий случай держаться своего определения:

— Она и видная и мила, бесспорно, уверяю вас!

Однако втайне не могла не согласиться с Адой: Светлана, разумеется, была не из красавиц, но некрасивой ее так же трудно было бы назвать. В ней зримо ощущался сильный характер, встречающийся довольно редко.

Почему-то она сразу же невзлюбила Ольгу, и сколько Ольга ни ластилась к ней, сколько ни обсыпала комплиментами, Светлана не реагировала ни на одно слово, оставаясь каменно-невозмутимой даже тогда, когда Ольга сравнила ее с Симоной Синьоре: «У вас, Светлана, так же широко расставлены глаза, как у Симоны Синьоре».

— Разве? — спросила Светлана. — Вот уж чего не замечала никогда.

— Да, да, я сразу же заметила, — горячо уверяла Ольга.

— Ну и пусть, — Светлана пожала широкими плечами. — Мне-то что?

«Неужто я не разгрызу тебя?» — Ольга нежно улыбалась Светлане самой своей обаятельной улыбкой, как бы идущей из глубины сердца.

Обычно Ольге удавалось покорить того, кого хотелось. Она была мастерица, самые неподатливые благодарно раскрывались перед нею. Но тут все шло совсем по-другому. Светлана упорно отворачивалась от нее, не помогли ни Симона Синьоре, ни знаменитая журналистка Татьяна Тэсс, в которой Ольга так же узрела какое-то не сразу кидавшееся в глаза, но неоспоримое сходство со Светланой, ни уверения Ольги, высказанные Аде в присутствии Светланы: «О, вы меня покорили! Я считаю наше с вами знакомство истинным подарком судьбы…»

Светлана оставалась несгибаемой.

— Ну и дрянь же эта девка, — пожаловалась как-то Ольга Всеволожскому. — Я таких еще никогда не встречала!

— Чем же она дрянь? — удивился Всеволожский. — По-моему, ты с нею не так уж часто общаешься, и потом — что может быть между вами общего?

— Дрянь, — категорично повторила Ольга. — Это я заметила с первого взгляда!

Всеволожский промолчал. Может быть, Ольга права? Ей виднее, возможно, она сумела увидеть то, чего он не заметил…

Светлана была разносторонне способной. В четыре года играла на фортепиано, подбирала по слуху те песни, которые слышала по радио, в восемь лет написала сказку про мальчика, который мог предугадать все, что с ним произойдет.

Став старше, Светлана решила стать доктором, лечить всех зверей, так и объявила маме: «Я буду доктором Айболитшей». Подбирала на улице птиц с переломанным крылом, брошенных собак, приблудных кошек и начинала насильно лечить всех: пичкала различными лекарствами — аспирином, пирамидоном, анальгином, причем пичкала только по собственному разумению, а вылечив, начинала пристраивать своих пациентов: вместе с тетей Пашей, которая жила у них в семье с незапамятных времен, отправлялась в лес, везла птиц в клетках и там выпускала их на волю, ездила опять-таки все с той же тетей Пашей на Птичий рынок и там стояла до изнеможения, стараясь продать собак или кошек в хорошие руки, старательно отыскивая покупателей непременно с добрым лицом.

Светлана любила маму, отца, тетю Пашу, своих подруг в школе, с которыми дружила. Но она была требовательна в дружбе. «Она у нас такая, — говорила о ней тетя Паша. — Всю себя подругам отдаст, зато и от них того же требует, а это не всякая так может…»

Светлана умела дружить по-настоящему, но никогда не прощала подруге, если видела, что та не платит ей искренней дружбой, потом просто переставала замечать ту, с которой еще недавно ходила в обнимку по школьному коридору, вместе проводила свободные часы и делилась всеми своими нехитрыми секретами.

Должно быть, потому многие не любили ее. Но зато были такие, которые могли бы отдать за нее все, что бы у них ни попросили. Такова была тетя Паша, Очень давно они жили вместе в одной коммуналке; когда родилась Светлана, тетя Паша, одинокая, никогда не бывшая замужем, сразу же стала помогать Аде, неумелой, беспомощной, не смыслившей ни в хозяйстве, ни в уходе за ребенком.

— Вот уж нелепая баба, — ворчала тетя Паша. — Я такой нелепой отроду не встречала…

И оттолкнув Аду от девочки, сама купала ее, пеленала, кормила, потом стирала пеленки и развешивала их на кухне, ходила гулять со Светланой, при этом говоря:

— А ты давай, неумеха, поспи в охотку, мы часа на два отбываем, тебе поспать бы неплохо…

И Ада послушно ложилась поспать, потому что ночью частенько из-за Светланы недосыпала.

Когда Готовцевы переехали в отдельную квартиру, они взяли с собой тетю Пашу, к тому времени тетя Паша, прядильщица «Трехгорки», решила уйти на пенсию и сдать на время свою комнату в коммуналке.

Тетя Паша была, пожалуй, главным человеком Светланиного детства. Она была с нею постоянно, мама с отцом часто уезжали, иной раз надолго, тетя Паша оставалась бессменно с девочкой. Иногда, в воскресенье, предлагала Светлане: «Давай поедем куда-нибудь за город…»

Кто из детей отказался бы от такого предложения, даже и в том случае, если погода дождливая и не все уроки на завтра сделаны?

Они ехали на Ярославский или Казанский вокзал, брали билет до Загорянки, до Валентиновки, Малаховки, Быкова, а выходили там, где им захочется, иногда даже значительно раньше. Просто глянули из окна вагона, увидели лес, который растянулся на многие километры, или поле, поросшее ромашкой, клевером, и выходили, чтобы побродить по лесным дорожкам, по полю.

Тетя Паша по-настоящему любила и понимала природу, идя рядышком, показывала: «Вот, погляди, это душица, ее люди сушат и потом в чай кладут, самая духовитая травка, а это мать-мачеха, хорошо помогает от ревматизма, а это конский щавель, это зверобой, тоже лечебное растение, его следует сушить для зимы, а это подорожник, кровь останавливает».

Вместе с тетей Пашей Светлана рвала и душицу, и мать-мачеху, и зверобой, приезжая домой, они сушила все травы на газетном листе, после тетя Паша связывала сухую траву в пучки и развешивала их по стенам. И в квартире всегда стоял сильный и теплый дух хорошо высушенной травы…

Тетя Паша показывала ей грибы, и съедобные и поганки, вместе с нею искала землянику под деревьями, где, казалось, не было ни одного кустика земляники, а когда однажды Светлана кинулась к толстому, в гроздьях ярких огненно-красных ягод кустарнику: «Смотри, тетя Паша, это что, бузина или еще какая-то ягода?», тетя Паша строго-настрого приказала:

— Никогда не бери в рот ни одной-единой ягоды, какую в лесу встретишь, потому как легко можешь отравиться…. — И, указав на прекрасные, спелые ягоды, добавила: — Это волчья отрава, поняла? Проглотишь ягодку — и разом ослепнешь…

Она научила ее различать по голосам и по оперенью птиц: зябликов, синичек, коростелей, трясогузок, однажды они увидели дятла, сидевшего на сосне и долбившего длинным клювом податливую кору.

— Вот так иной хмырь, — сказала тетя Паша, — долбит, точит человека, пока не доведет до крайности…

Она не скрывала от Светланы своих семейных забот. Светлана знала, тетя Паша, говоря так, имела в виду свою сестру, у которой был кошмарный зануда-муж.

Ада не раз говорила с сожалением:

— Нашей девочке будет трудно жить, потому что чересчур добрая…

— Да, — соглашался отец. — Доброта, как известно, вещь наказуемая…

Тетя Паша сказала:

— А как вы ее переделаете? Уж молчали бы лучше, сами какие злыдни нашлись!

Если Светлана брала книгу в библиотеке или кто-то давал ей почитать что-то интересное, она спрашивала первым делом, хороший ли конец, откровенно говоря:

— Боюсь плохих концов.

Она отнюдь не была сентиментальной, но в то же время не могла преодолеть сострадания ко всем тем, кому трудно и плохо. Как-то еще маленькой она впервые пришла с мамой в зоопарк, остановилась перед клеткой орла и вдруг залилась слезами.

— Что с тобой, Светик? — встревожилась мама. — Кто тебя обидел?

— Никто не обидел, — сквозь слезы ответила Светлана. — Ты только погляди, какие у него глаза…

Мама посмотрела, ничего не увидела, глаза как глаза, круглые и надменные, а Светлана все никак не могла успокоиться, ей казалось, орел ни на кого не смотрит только потому, что обижен, что сидит в клетке, что ему хочется взлететь в небо…

Однажды у нее пропал кот. Зимой она подобрала на улице замерзшего и чахлого котенка, к весне это был уже взрослый и, по чести говоря, на редкость непривлекательный кот, с одним глазом, второй был затянут кровавой пленкой, с узким и длинным, словно бы облизанным, хвостом.

Светланы не было дома, когда он пропал. Вот так вот, нежданно-негаданно исчез, словно сквозь землю провалился, мама говорила, скорей всего вышел в дверь вслед за почтальоном, принесшим заказное письмо.

Светлана искала его целый вечер, исступленно, до хрипоты звала, он не откликался. Тогда она написала объявление: «Пропал кот, серый, с большими ушами, с одним глазом. Нашедшего ждет вознаграждение» и номер телефона. Отец случайно увидел ее объявление на стене соседнего дома. Придя домой, спросил Светлану:

— Почему ты написала «кот с одним глазом», а не просто «одноглазый»?

— Что ты, папа, — ответила Светлана. — Зачем же его так обижать?

— Разве слово «одноглазый» обидное?

— Безусловно, — твердо сказала Светлана. — С одним глазом звучит как-то мягче.

Она училась уже в десятом классе, когда ее спрашивали, кем она будет, отвечала: «Биологом».

И все-таки не прошло и полугода, как она переменила свое решение. Причиной этому послужил один случай.

У покойной бабушки, Адиной мамы, была знакомая семья — Мазуркевичи.

Сам Игорь Сергеевич Мазуркевич — старый московский профессор, известный отоларинголог, лечил некогда и Куприна, и Бунина, и Шаляпина, и Собинова. Он занимал вместе с семьей отдельную квартиру в старинном деревянном особняке, в одном из переулков вблизи Зубовской площади. Когда Мазуркевич умер, многочисленные пациенты профессора провожали гроб с телом до Ваганьковского кладбища. Остались после него вдова и две дочери, как говорила некогда бабушка Светланы, трое неразумных детей.

Мать никогда не работала, а дочери, хрупкие, неприспособленные к жизни, походившие друг на друга, белокурые, длиннолицые, с одинаковыми бледно-голубыми глазами и тонкими слабыми руками, устроились преподавать в школу, одна немецкий язык, другая географию. Единственным богатством семьи была квартира.

И мать и сестры жили дружно, были привязаны друг к другу, мать поминутно вздыхала, повторяя одно и то же:

— От всего пережитого я вся в адреналине…

Сестры, Маргарита и Аделаида, которую в семье называли сокращенно Наля, настойчиво уговаривали мать:

— Мамочка, дорогая, не огорчайся, не расстраивай себя! Все будет в порядке, вот увидишь…

Но сами, потихоньку от матери, плакали навзрыд: жизнь не баловала сестер, личное счастье не складывалось, обеих ожидала неприглядная участь старых дев…

Однажды Наля, вернувшись вечером откуда-то домой, заявила неожиданно:

— Мама и Мара, я выхожу замуж…

Мать схватилась за голову и чуть было не упала в обморок, Мара успела вовремя накапать ей капли Зеленина в рюмочку.

— Я вся в адреналине, — пробормотала мать, осушив рюмочку с каплями, Мара спросила удивленно:

— Неужели, Наля? Кто же он?

— Мы познакомились с ним в трамвае, на прошлой неделе. Сегодня в семь он придет к нам…

Он пришел точно в назначенный час, ни минутой позднее, здоровый, краснолицый, с вьющимися пепельными волосами и широким смеющимся ртом. Сидел за столом, мать разливала чай из старинного самовара, сестры подвигали ему то мед, то домашние коржики, испеченные Марой, то варенье, которое Наля варила летом. Он пил чашку за чашкой, хрустел коржиками, слушал рассказы матери о том, какой, разумной и духовно насыщенной жизнью жили они тогда, когда был жив отец семейства, профессор Мазуркевич. Сестры рассказывали о своих учениках, о том, как много приходится задавать на дом и как же трудно современным детям учиться…

Слушая длинные рассказы, успевая в нужные моменты поддакивать, гость в то же самое время оглядывал гостиную, старинную, карельской березы мебель, обитую полосатым, уже потертым шелком, люстру начала девятнадцатого века, синего стекла с хрустальными подвесками, бронзовые старинные бра на стенах.

Перед тем как уйти, он побывал в двух других комнатах, также обставленных старинной мебелью.

— У вас прямо как в музее, — сказал гость.

Сестры одинаково покраснели, мать слегка улыбнулась. Наля сказала:

— Представьте, Вася, недавно у нас был мой ученик, превосходный, к слову, мальчик, поразительно способный к языкам, так он сказал то же самое…

— Представляю, — ответил Вася.

Примерно через месяц сыграли свадьбу.

Поначалу все шло хорошо. Вася оказался хозяйственным, все горело в его умелых, покрытых золотистым пушком руках: он починил все стулья, козетки и кресла, подклеил инкрустацию на буле маркетри семнадцатого века, смазал машинным маслом скрипящие, стонущие и разболтанные двери.

— Какой он умелый, — восторгалась мама. — На все руки мастер!

— Да, нам всем повезло, — соглашалась Мара.

Но вскоре ей пришлось отказаться от своих слов. Вася менялся буквально на глазах, частенько приходил домой выпивши, грубил, если его спрашивали, где он был, а когда Наля робко призналась, что не переносит запах алкоголя и потому просит его больше не пить, он сотворил из своих крепких пальцев довольно выразительную фигу, сказав при этом:

— Придется вынести, милка моя, ничего не поделаешь…

Он грубил не только жене, но и Маре, и матери, обозвав как-то маму «старой грымзой, которой давно уже пора на вечный покой…» Нале он сказал: «Из тебя хозяйка, как из меня музыка в оркестре…»

Нале оставалось только молча плакать, а когда Мара попыталась вступиться за сестру, он на первом же слове оборвал ее:

— Ты молчи, выдра истощенная, знай свое место…

Наля первая предложила ему разойтись по-хорошему, мирно. В ответ Вася бурно расхохотался:

— Что значит мирно? Хочешь, чтобы я ушел подобру-поздорову?

— Конечно, — ответила Наля. — Как же иначе, раз мы не можем больше продолжать жить вместе?

В ответ его пальцы снова сотворили привычную для них конструкцию, и, помедлив для важности, Вася изрек:

— Никуда я отсюда не денусь, это такая же моя площадь, как и твоя!

И через некоторое время подал в суд два заявления: одно на развод, другое на раздел жилплощади и выделении ему отдельного лицевого счета.

Обо всем этом сестры поведали Светлане, как-то вечером пришедшие к ней. Перебивая друг друга, они стали рассказывать о своем горе, не выдержали и разразились слезами…

— Вот сволочь, — сказала Светлана. — Где он работает?

— Где-то на Красной Пресне, в строительно-монтажном управлении…

На следующий день, после школы, Светлана отправилась на Красную Пресню искать строительно-монтажное управление. Она нашла его довольно быстро, но ей пришлось подождать минут сорок, пока не явился Вася Фитильков, прораб четвертого участка.

— Неужели вам не совестно? — сразу же спросила Светлана.

Вася, казалось, нисколько не удивился.

— Совестно? А почему это мне должно быть совестно?

— Будто не знаете, — ответила Светлана. — Вошли в чужую семью, прожили там немногим больше года, а теперь требуете себе площадь?

Светлана слегка задыхалась от волнения, никогда раньше не приходилось ей выговаривать взрослому.

— А что, я эту самую площадь дарить должен? — спросил Вася и вдруг, подойдя к ней поближе, вглядываясь в ее лицо маленькими, острыми глазами, добавил: — Ты кто такая? Откуда взялась? Что тебе за дело до нас всех?

— Я у вас на свадьбе была…

Вася громко рассмеялся.

— Удивила, ничего не скажешь! Мало, что ли, народу на свадьбе побывало!

— Мазуркевичи, они очень хорошие, порядочные и беззащитные, — сказала Светлана.

— Ну и что с того? — спросил Вася, он был абсолютно непробиваем.

— Так порядочные люди не поступают, как вы, — сказала Светлана, еще немного, и она залилась бы слезами, но сознавала, плакать не надо перед этим толстокожим бугаем, ни в коем случае нельзя показать ему свою слабость!

— А я непорядочный… — Вася снова рассмеялся, искренне, от всего сердца, даже, пожалуй, незлобиво. Белые, ровные зубы его показались Светлане в эту минуту хищными, словно у зверя, маленькие глаза слезились от смеха. Потом он разом оборвал смех, нахмурился, деловито произнес:

— А ну, иди отсюда, пока цела…

Светлана не трогалась с места.

— Слышала, что я сказал? Иди отсюда да побыстрей… — голос его звучал уже угрожающе.

— Какая же вы дрянь, — сказала Светлана. — Какая мерзкая дрянь!

— Кто бы я ни был, а площадь свою не уступлю, так и знай, и передай кому хочешь, не уступлю, поняла?

— Дрянь, — снова повторила Светлана. — Все равно вам никогда не будет хорошо на любой площади! Никогда!

Она повернулась, изо всех сил хлопнула дверью, не слыша тех слов, которые Вася послал ей вдогонку.

Разумеется, она ничем не помогла сестрам, но, как ни странно, слова Светланы оказались пророческими.

После размена площади Вася получил довольно хорошую комнату в районе Серпуховки, а сестры Мазуркевичи вместе с матерью — маленькую, зато отдельную квартиру в Измайлове. Вскоре какими-то путями до Нали дошли слухи о том, что случилось с Васей. Однажды он заснул пьяный у себя дома с сигаретой, загорелось одеяло, потом загорелась занавеска на окне; когда дым повалил из окна, соседи всполошились, вызвали пожарных. Пожар погасили, но Васю спасти не удалось.

Наля рассказала об этом Светлане, заливаясь слезами, ей все-таки было жаль Васю. А Светлана позднее одной только тете Паше призналась:

— Знаешь, мне даже страшно стало, оказалось, я могу предсказывать, я же ему сказала тогда: вам хорошо не будет на любой площади!

— Ну и сказала, и что с того? — казалось, тетя Паша нисколько не удивилась и не возмутилась. — Правильно сказала, так ему и надо!

— И я так считаю, — согласилась с нею Светлана.

Недаром говорят: бойтесь гнева добряка. Добрые люди, разозлившись, бывают поистине неиссякаемо злы…

Когда-то, когда Светлана училась в шестом классе, ее классная руководительница сказала:

— В Светлане остро развито чувство непосредственного сопереживания. Это — человек активного действия, не терпящий никакой несправедливости…

И вот теперь, окончив школу, Светлана удивила всех, кроме разве тети Паши, заявив, что хочет быть не биологом, не доктором, а только адвокатом. В то же лето Светлана поступила на юридический факультет МГУ. Ее сокурсники стремились работать кто в арбитраже, кто в прокуратуре, кто мечтал стать судьей. А Светлана решила быть адвокатом, защищать обиженных и несправедливо наказанных.

Первая ознакомительная практика проходила в суде, шел процесс, в котором главным обвиняемым был преступник, не раз участвовавший в вооруженных грабежах и нападениях на людей.

Вина его была, безусловно, доказана, да он и сам не отрицал своих преступлений, а Светлана поймала себя на том, что жалеет его. Смотрела на шишковатую голову, наголо стриженную, на торчащие уши и низко нависший над глазами лоб, на сильно выдвинутую нижнюю челюсть и чувствовала, что жалко его до слез. И в дальнейшем, когда ей случалось встречаться во время допросов или на суде с закоренелыми преступниками, она слушала их покаянные речи, каждый раз проникалась к ним непритворным сочувствием. Кажется, была бы ее воля, она их всех отпустила бы с миром на волю, если бы они дали ей честное слово, что с этой минуты исправятся…

И только к одному человеку она не испытывала жалость, к Васе, сгоревшему в новой, отвоеванной им комнате.

На втором курсе Светлана влюбилась, но она считала, что не может понравиться красивому Славику Алексеевскому, который уже во второй раз избирался секретарем факультетского бюро комсомола.

И вот ошиблась: Славик обратил на нее внимание, сам, первый сказал, что любит ее больше жизни.

Осенью они поженились. Мама сказала:

— Мы тоже поженились с папой осенью. Осенний брак, как уверяет тетя Паша, самый прочный.

Тетя Паша, оглядев Славика, одобрительно заметила:

— Красивый, черт, и цену, видать, себе знает…

Отец ничего не сказал, только спросил Светлану:

— Он тебе нравится?

— Я люблю его, — сказала Светлана.

Потом спросила:

— А тебе Славик нравится?

— Еще не успел в нем разобраться, — ответил отец, Светлана поверила ему, знала, отец не лукавит, как сказал, так оно и есть. Каждое его слово — правда.

Славик был уважаемым студентом на факультете. Прежде всего потому, что всегда всем старался сказать и даже сделать, если это возможно, что-то приятное.

Должно быть, он и вправду был не злой, во всяком случае, намеренно, ни с того ни с сего, на пустом месте никому никогда не причинил бы зла, но он так много говорил о собственной доброте, о том, когда и сколько кому-то что-то сделал, настолько страстно стремился быть для всех приятным, незаменимым, общим любимцем, что вряд ли кто-нибудь мог бы заподозрить его в равнодушии ко всем и ко всему, кроме собственной особы.

Тщательно скрываемое равнодушие захлестывало его с головой и, хотя он иначе не обращался ко всем, как «милый» и «дорогой друг», сладкие слова эти произносились почти машинально, работала одна только голова в поисках самого выгодного, необходимого для него, самого нужного в жизни варианта, а его сердце оставалось холодным.

Это был далеко не простой характер, и прошло немало времени, пока Светлана сумела раскусить и понять его.

Как ни странно, первой его раскусила Ада.

— А ты знаешь, — сказала она однажды Светлане с присущим ей непритворным простодушием. — Твой Славик совсем не такой, каким желает казаться.

— Неужели? — усомнилась Светлана.

Впрочем, Светлане самой иногда казалось, Славик вовсе не так непосредствен, каким он любил себя изображать. Но она старалась решительно гнать от себя подобные мысли: «Неправда, у Славика нет ни единой капли притворства…»

Но даже самой совершенной игре рано или поздно приходит конец.

Однажды из Калязина, Славик был родом калязинский, приехала его мать, нервная дама с измученным лицом бывшей красавицы. Она уже несколько раз приезжала навестить сына и пожить в Москве, в хорошей комфортабельной квартире, побродить по магазинам, посетить нашумевшие спектакли.

На этот раз она приехала с новостью: тяжело заболела школьная учительница Славика, надо ее устроить в московский институт гастроэнтерологии.

— Начинается!

Славик вздохнул, полузакрыв карие бархатные глаза.

— Что начинается? — спросила мать.

— Начинается, — повторил он. — О, эти провинциальные друзья и знакомые!

— Славик, опомнись, — мать прижала к щекам крохотные, морщинистые руки. — О чем ты говоришь? О ком? О Калерии Игнатьевне? О той самой Калерии Игнатьевне, которая вела тебя с первого класса?

— Знаю, знаю, — досадливо перебил Славик. — Вела, следила, учила, за ручку водила, все знакомо, все с начала до конца! О, как это все мне надоело! Как обрыдло, если бы ты знала, дорогая моя мамочка!

Это было так странно, так непохоже на Славика, что Светлане казалось, она ослышалась, не так что-то поняла, он совсем, совсем не то сказал, а ей что-то такое почудилось…

Он поймал ее недоуменный, почти испуганный взгляд, мгновенно опомнился, заулыбался, карие бархатные глаза налились теплым, греющим блеском. Вскочил, обнял мать, приподнял ее, закружился с нею по комнате.

— Мамулик мой дорогой, — напевал Славик, искоса поводя глазом в сторону Светланы. — Золотой мой.

Мать засмеялась, и Светлана не выдержала, тоже засмеялась. Мир был таким образом восстановлен.

К тому же Славику не пришлось возиться со своей старой учительницей: отец Светланы воспользовался некоторыми связями и устроил учительницу без особых хлопот в институт гастроэнтерологии.

Потом было лето, каникулы, предстояла поездка на курорт, Славик мечтал о Кавказе, походить по горам, покупаться досыта в Черном море, но сначала надо было отправиться со стройотрядом на Байкал. Славик первым ратовал за поездку всем курсом, но Светлане сказал:

— Мы с тобой как-нибудь отвертимся, беру это на себя…

— Не бери, — возразила Светлана. — Не надо!

— Почему не надо? — спросил Славик. — Тебе что, охота отдаться на съедение комарам на берегу голубого чудо-озера Байкала?

— Как все, так и я, — ответила Светлана и словно впервые увидела, как быстро погасли карие ласковые глаза, внезапно стали холодными, колючими.

Однако он быстренько сообразил, что Светлану не сдвинешь с места, как решила, так и будет. И он начал засыпать ее словами, которые уже не раз приходилось слышать:

— Солнышко! Как я устал, если бы ты знала! Все для всех, словно Фигаро, все и всегда для всех, о себе не думаю, даже о тебе, мой золотой, мой любименький, иногда забываю в этой ужасной круговерти…

Они отправились со стройотрядом на Байкал, а спустя полтора месяца поехали в Пицунду, отец Светланы достал им две путевки в пансионат, и они там провели двадцать четыре дня сплошной радости, безделья и бездумья…

Как-то они отправились на Ленинский проспект навестить своих сокурсников, которые жили в общежитии. Один из студентов, Сережа Карасиков, поразительно красивый, запросто пленявший всех и обладавший отличным басом, заявил во всеуслышание:

— А ты, Славик, грамотно устроился, лучше и не придумать!

Славик бледно улыбнулся.

— Чем же я, Сереженька, мой дорогой, грамотно устроился?

— А чем плохо? — пробасил Сережа. — Оторвал себе жену что надо, умницу, с квартирой, с обеспеченными родителями, небось теперь не думаешь, как дотянуть от стипендии до стипендии, как мы, грешные?

— Перестань, милый мой, — умильно произнес Славик. — У каждого имеются свои проблемы, у тебя одни трудности, у меня, поверь, другие. Разве не так, Светик, скажи хотя бы ты?

— Нет, не так, — спокойно ответила Светлана, — у тебя, как и у меня, трудностей куда как меньше, чем у ребят…

И вновь увидела: похолодели, стали почти ледяными только что излучавшие тепло и свет карие Славикины глаза…

Иногда он говорил ей:

— Какая ты у меня красивая…

— Неправда, — возражала Светлана. — И совсем некрасивая, я не в маму, а в папу, папа никогда не был красивый…

— Нет, ты красивая, — упрямо утверждал он.

Но она, нисколько не польщенная, говорила:

— Перестань, что я себя — в зеркало, что ли, не вижу?

Он любил жаловаться на все, на нехватку времени, на какие-то сложные, одолевавшие его проблемы, на плохую память, на внезапные хвори, обрушившиеся на него, позднее она поняла, он жаловался потому, что боялся чужой зависти. Как-то, в минуту откровенности, признался:

— У меня была бабушка, мудрейшая женщина, она всегда говорила: никогда не раздражай завистников, ведь все люди — завистники в той или иной мере, лучше прибедняться, чем хвастаться…

Когда он жаловался кому-то в институте: «До того устал, верчусь день-деньской, ребята, теперь даже бессонница появилась, боли в сердце стали мучить. С чего бы это?», — ей невольно вспоминались слова его бабушки, должно быть, принятые им на вооружение: лучше прибедняться, чем хвастаться…

Учился он спустя рукава. Не переставал досаждать жалобами педагогам, деканату, руководству факультетом:

— Общественная работа заедает, ни днем, ни ночью ни минуты отдыха!

Наверное, жалея его, снисходя к его занятости на ниве общественной деятельности, педагоги ставили ему приличные отметки и не придирались во время сессий.

— Я бы тебе советовала поменьше заниматься тем, чем не нужно, лучше подучи то, что следует, — не раз говорила Светлана, учившаяся, пожалуй, лучше всех на факультете.

Ей вспомнилось: однажды в их университетский клуб приехали артисты Москонцерта на праздничный вечер. Светлану выбрали ведущей. Она была все время рядом с артистами за кулисами, видела, как один из них ругался, негодовал, склочничал, но вот его выход, и он преображался, куда что девалось, нет в помине и тени недавнего раздражения, полная метаморфоза, сияющие глаза, ослепительная улыбка.

Вот таким, для нее становилось все яснее, был и Славик, фальшивый, деланный, привыкший постоянно лицедействовать и, в сущности, никем не распознанный…

А потом произошел один случай, вроде бы не очень значительный, но в конечном счете определивший конец их семейной жизни.

Сережа Карасиков отличался не только красотой, но и крайне непостоянным, любвеобильным сердцем. Пожалуй, трудно было отыскать на факультете девушку, которую Сережа хотя бы ненадолго не одарил своим вниманием. Но в последние полтора, что ли, года у него была крепкая любовь с Таней Евсеевой, хорошенькой, кудрявой, зеленоглазой толстушкой, без памяти влюбленной в него. Все ожидали, что они в конце концов поженятся, ведь Сережа вроде бы, кажется, остановил свой выбор на ней.

Но как-то Светлана и Славик увидели в кино Сережу совсем с другой девицей. Стильная, длинноногая, с длинными загадочными глазами, модно одетая, она казалась намного интереснее простушки Тани. После окончания сеанса Светлана сказала:

— Жаль Таню — видно, у него это что-то новое…

— Не что-то, а сама видела: кто-то, — резонно возразил Славик.

— Надо бы поговорить с Сережей, — предложила Светлана. — Если бы ты поговорил с ним?

— О чем? — спросил Славик. — О чем я должен говорить с ним?

— Обо всем, — отрезала Светлана. — О том, что Таня любит его, что, если он от нее отвернется, он убьет ее, в общем, сам знаешь, как следует говорить в подобных случаях…

— Я не буду вмешиваться, — сказал Славик.

Светлана удивилась:

— Почему? Почему ты не хочешь вмешаться, в конце концов, ты же наш комсомольский секретарь!

— Да, секретарь, но не нянька, не гувернантка, не папа с мамой, Сережа парень достаточно взрослый, у самого мозги есть, пусть сам решает свои дела…

— Я позову их к нам на дачу, — решила Светлана. — Пусть приедут, побудут у нас хотя бы день, побродим вместе, поболтаем, может быть, он разговорится, и мы сумеем как-то убедить его, и он поймет…

Она не договорила, Славик бесцеремонно прервал ее:

— Не говори ерунды! Побродим, погуляем, как будто бы можно исправить то, что уже безнадежно испорчено!

— А ты уверен, что все уже безнадежно испорчено?

— Я знаю Сережку, знаю его психологию, поверь, это — начало конца, и знаешь, что я тебе скажу?

Славик расширил свои бархатные глаза.

— Надо, напротив, стараться отдалиться от Тани, быть как можно дальше от нее, чтобы тогда, когда он от нее окончательно отвалится, ей не было бы так больно, потому что мы отвалились раньше, и, таким образом, второй удар ей будет уже не так трудно перенести…

Светлана взглянула на Славика. Такой же, как всегда, ласковый, умильно улыбающийся, нежный. И как это она раньше не сумела разглядеть за этой внешне пристойной вывеской грубый лик законченного эгоиста? Почему на нее обрушилась непозволительная слепота? Как же продолжать жить с ним дальше?..

Так думала Светлана, а Славик в это же самое время привычно ласково улыбался и тоже, наверное, думал о чем-то своем.

Они разошлись довольно легко, безболезненно. Правда, он поначалу не желал верить, что это конец, пытался уговаривать:

— Свет, девочка, да что ты, не решай сгоряча! После будешь жалеть, уверяю тебя…

Но Светлана стояла на своем. Славик переехал обратно в общежитие. В семье Светланы никто не обсуждал ее поступок, раз так решила, значит, так тому и быть.

Она, никому не признаваясь, еще долго страдала, не спала ночами, иной раз, вставая утром, решала: сегодня же пойти к нему, больше так нельзя, он был прав, она, конечно, жалеет о том, что сделала. И все же ни разу не подошла, не помирилась.

В те тяжелые для Светланы дни она познакомилась с женщиной, поразившей ее, женщина была уже немолода, должно быть, пятьдесят с хвостиком, лицо в морщинах, но одета броско и ярко: розовые брюки, малиновая кружевная безрукавка, светло-русые, безусловно крашеные волосы пышно взбиты и нарочно растрепаны, пальцы рук унизаны перстнями, на запястьях бренчат дутые, в огромных камнях серебряные браслеты.

Было это в электричке, Светлана ехала к тете Паше, постоянной своей утешительнице и наставнице. Тетя Паша уже переехала от них к вдовой сестре, жила вместе с нею в Волоколамске и лишь время от времени приезжала навещать Готовцевых, которых продолжала любить.

Соседка Светланы, ярко одетая, ярко намазанная, первая заговорила с нею, оказалась она циркачкой, известной в прошлом акробаткой, ныне преподававшей в цирковом училище.

— Воспитываю новые кадры циркачей, — сказала женщина. Она назвала себя: — Таисия Гарри. Неужели не слыхали никогда? Я гремела на весь свет!

— Никогда не слыхала, — ответила Светлана. — Я всего два раза в жизни была в цирке.

Светлане не хотелось признаваться, что с детства не выносит цирк, потому что жалеет зверей, вынужденных выполнять приказы человека.

Таисия Гарри высоко подняла подрисованные карандашом брови:

— Да что ты? Неужто не любишь цирк? А я горжусь, что я циркачка, из старинной цирковой династии, я ведь не только акробатка, я умею танцевать, ходить с шестом на проволоке, ездить на любой лошади, дрессировать собак и даже кошек, а это, имей в виду, девочка, самый трудный материал, кошки на редкость своенравны и тяжело поддаются дрессировке…

Циркачка, не скупясь, делилась с нею множеством всякого рода занимательных историй, которые случались в цирке. Больше всего Светлану поразил рассказ об одном известном дрессировщике.

— Это был замечательный мастер, — рассказывала циркачка. — По-моему, звери слушались не только его слова, но даже и взгляда, едва только он входил в клетку. Удивительный был человек, поверь, я таких никогда еще не встречала, а мне пришлось видеть многих дрессировщиков. Но как-то случилась с ним беда. Его жена влюбилась в какого-то мальчишку, наездника с бегов, и бросила мужа. Причем бросила она как-то удивительно подло, собрала все вещи, какие только могла взять с собой, и ушла, не написав ни строчки, не сказав ни одного слова на прощанье, а ведь прожили вместе немало лет, наверное, семнадцать. И знаешь, что получилось? Он был так поражен, так убит в самое сердце, что разом сник. У нас в цирке говорят обычно в подобных случаях: он потерял кураж.

— Что это значит? — спросила Светлана.

— Это значит потерять бодрость духа, стойкость, мужество, волю к победе, способность бороться, одним словом, он все потерял. И звери почуяли это, ведь звери очень умные, все понимают, они почувствовали, что дрессировщик потерял кураж, и разорвали его.

— Разорвали? — воскликнула Светлана.

— Да, на куски. Вдруг поняли: нет больше куража…

Светлана передернула плечами.

— Боже мой, какой ужас! Ведь они слушались его и любили?

— Слушались и, надо думать, любили, — согласилась Таисия Гарри.

— Это были львы?

— Нет, тигры и барсы. Они коварнее львов. Львы намного деликатнее.

Как ни была Светлана ошеломлена рассказом Таисии Гарри, однако слова о деликатности львов не могли не вызвать улыбку. Но Таисия с жаром продолжала:

— Уверяю тебя, девочка, львы деликатней и чистосердечней! Мой дед дрессировал и тех и других, он, помню, говорил: лучше иметь дело с десятком львов, чем с одним тигром или барсом. Вот уж, в самом деле, звери без стыда и совести…

Таисия вышла из электрички раньше Светланы. На прощанье протянула ей руку, бренчавшую браслетами.

— Помни, девочка, никогда не теряй кураж, поняла?..

Приехав к тете Паше, Светлана рассказала ей об интересной встрече, о том, что рассказала ей циркачка.

— А что, — заметила тетя Паша, — правильно она сказала, и тебе бы теперь в самую пору и послушаться. Потому как, думаешь, не вижу, что страдаешь?

— Нисколько я не страдаю, — сердито сказала Светлана.

Тетя Паша махнула рукой:

— Как же, так я тебе и поверила! Но что было, то было, а кураж не теряй, не след его терять, это я тоже так соображаю.

Между тем Славик вызвал свою маму, она немедленно прибыла из Калязина, заплаканная, жалкая, в нелепой шляпке на сухонькой голове, на руках нитяные, самодельные перчатки.

— Света, дорогая, что случилось? Почему ты так обидела моего бедного мальчика? Он же места себе не находит…

— Мы слишком разные, — отвечала Светлана. — Мы не можем быть вместе…

Она бросилась искать помощи у родителей Светланы:

— Что же это такое? Неужели наши дети разошлись навсегда?

Отец Светланы молчал, мать сказала:

— Пусть сама Светлана решает, как ей быть…

В глубине души Ада была довольна: Славик был ей давно уже не по душе.

— Но он же такой хороший, — взывала к Аде сватья. — Он не пьет, не изменяет, не шляется, любит Светлану…

Ей так и не удалось уговорить ни Светлану, ни ее мать. И она уехала к себе в Калязин, а Светлана, встречаясь в институте со Славиком, равнодушно кивала ему:

— Привет…

Он отвечал ей так же походя:

— Привет…

Светлана не притворялась. Со временем все отболело, все пришло в норму. И она уже могла спокойно встретиться с бывшим своим мужем, даже перекинуться с ним несколькими словами. А матери сказала:

— Я теперь долго не выйду замуж…

— Почему? — спросила мать.

— Потому что хорошее дело браком не назовут, — ответила Светлана. — И потом, сама знаешь, как трудно найти человека по себе.

— А возьми нас с папой, разве мы не счастливая пара? — спросила мать.

— Вы — да, счастливая, — согласилась Светлана. — Но вы — это одна такая пара на миллион, а может, и на десять миллионов!

Светлана любила родителей. Отца уважала за его ум, за интеллект, за разносторонние знания, считалась с его мнением, гордилась им. А мама иногда представлялась ей маленькой, неразумной, даже моложе ее самой, словно бы младшей сестренкой, которую следует опекать и следить за ней, чтобы чего не натворила. Мама была натурой увлекающейся, доверчивой, сама о себе говорила:

— Наверное, я никогда не перестану топить дровами улицу…

— Что это значит? — спрашивала Светлана.

— Влюбляться в людей, и снова ошибаться, и опять влюбляться…

Светлане казалось, мама повторяет чьи-то сказанные о ней слова, может быть даже папины. Но то была чистая правда, маму окружали подчас люди, недостойные ее пальца, с которыми не след бы общаться и дружить…

Новая знакомая мамы, Ольга Петровна Всеволожская, сразу же не понравилась Светлане. В ней безошибочно ощущалась та же фальшь, та же деланность, что и в Славике, Ольга Петровна была любезна, весела, открыта, даже обаятельна, а Светлане чудилась за всем этим постоянная, хорошо обдуманная, рассчитанная до последнего слова игра.

— Да что ты, — уверяла Ада Ефимовна дочку. — Ольга — чудная женщина, просто прелесть!

— Не нахожу, — коротко отвечала Светлана.

Когда Ада выписалась из больницы, она пригласила Ольгу к себе на дачу.

Дача… Ольга могла только мечтать о такой даче: элегантный финский домик, с огромной верандой, внизу две просторные комнаты, наверху одна большая, кабинет Готовцева, огромный запущенный сад. В комнатах легкая, подлинно дачная мебель, плетеные кресла, софы, покрытые пледами, низкие столики, на окнах яркие, в цветах и листьях, занавески, на веранде большой ярко-зеленый палас, идешь по саду, глянешь на веранду — кажется, трава из сада переселилась и на веранду тоже.

«Мне бы такую дачу», — подумала Ольга. Она уже начисто успела позабыть о той даче, которую в первые же дни своего супружества отвоевала у Регины Робертовны. Или просто она стала старше, теперь ей, как никогда раньше, хотелось иметь свой уголок где-нибудь в Подмосковье, в таком же прелестном месте, как и Синезерки, где находилась дача Готовцевых — не очень далеко от Москвы и вдруг — подлинный зеленый рай, река, лес, заливные луга вдали…

Ада была неподдельно рада ее приезду.

— Я здесь одна, скучаю, — призналась она Ольге, — Валерий опять в отъезде, поехал в Вену, правда, на этот раз командировка короткая, всего дней на десять, но все-таки я одна. Света моя все время в университете, редко когда приезжает ко мне.

И вдруг предложила:

— Поживите у меня, ну, что вам стоит? Я вам дам отдельную комнату, хотите, поселю вас в кабинете Валерия? Вам там будет удобно и хорошо, уверяю вас…

Предложение это было неожиданным, но тем более заманчивым. Пожить на такой чудесной даче, в тишине и благодати, на всем готовом, утром ходить купаться на речку, днем в лес, по грибы, какая отрада для издерганных городом нервов!

В сущности, почему бы и не согласиться? Всеволожский обойдется как-нибудь и без нее, во всяком случае, если и пошебаршит малость, она быстро его успокоит.

— Право, не знаю, — притворно смущаясь, сказала Ольга. — Это все как-то неожиданно…

— Во всяком случае, сегодня я вас не отпущу, — решительно заявила Ада. — Будете ночевать у меня, это будет для вас проверка, хорошо? Если вам понравится, тогда, значит, вы поживете у нас, договорились?

Ада отправилась на кухню, Ольга прилегла на широкий диван, стоявший между окнами, закинула руки за голову.

Ада принесла поднос из кухни, на нем — жареный цыпленок, салат из свежих помидоров, копченая грудинка, кофе в маленьких чашечках, домашнее печенье, испеченное, как сказала Ада, по особому рецепту.

— Кушайте, прошу вас, — Ада разбросала по столу тарелки с закусками. — А я погляжу, как вы будете кушать.

— А вы что же? — удивленно спросила Ольга.

Ада грустно развела руками:

— Мне нельзя, на строгой диете сижу, самой, что ни на есть, строжайшей, вы же помните, у меня была серьезная операция.

Ольга уплетала за обе щеки. Все было так вкусно, так хорошо приготовлено! И в самом деле, жить на этой даче, на всем готовом, и чтобы кто-то подавал тебе вкуснятину и убирал со стола, так, чтобы не знать ничего, ни мытья посуды, никаких вообще забот, что может быть лучше?

Потом Ада натянула на стену веранды белую простыню, стала показывать слайды, поясняя:

— Это мы в Австралии, все вместе, а это в ФРГ, в Дортмунде, это в Париже, возле Триумфальной арки, а это в Лондоне, на Пикадилли, Пикадилли была любимая улица нашей дочки, всегда по воскресеньям просила папу: «Пошли на Пикадилли…»

— Как вы много ездили, как много видели, — сказала Ольга.

— Да, много, — кивнула головой Ада. — Иногда ночью, когда долго не спится, начну вспоминать, где мы только не были, даже не верится, неужели это я, Адочка Здрок, моя девичья фамилия Здрок, папа был украинец, родом из Волыни, там у всех такие странные фамилии, неужели, думаю, я, Адочка Здрок, которая когда-то жила в своем Чернигове, летом ездила в Остер, на берегу Десны, и думать не думала, что увидит когда-нибудь какую-либо чужую страну, и Канаду, и Австралию, и Канарские острова, и даже Азорские, те самые, о которых писал Маяковский?..

— Конечно, это счастье, — сказала Ольга, стараясь, чтобы голос ее не звучал завистью, с трудом подавляемой. — Это, поверьте, счастье…

— Наверно, — согласилась Ада. — Но, по-моему, счастье — это прежде всего здоровье, нет здоровья — ничего нет, поверьте…

О, непостижимость человеческой природы! Ольга слушала пояснения Ады: «Здесь мы в Париже… А здесь на Пикадилли… Здесь в ФРГ…» и следила за тем, чтобы ни единого слова не вырвалось наружу, слово, о котором позднее она могла бы пожалеть.

«Почему? Ну почему этой глупышке, примитивной, словно мычание, так везет? Почему она запросто перечисляет страны, в которых ей довелось жить, не так, как другие, ездившие с туристской группой, сегодня в одном городе, завтра уже в другом, и все наспех, торопливо, трясясь в автобусе…»

Если бы ей, Ольге, выдало такое вот счастье — увидеть мир, пожить подолгу то в одной стране, то в другой, — она не Ада, она бы многое могла увидеть, заметить, запомнить, понять и, кто знает, может быть, впоследствии и написала бы какие-нибудь путевые очерки или далее повесть, а возможно, и роман…

Внезапно Ада зажгла свет.

— Простите, — сказала, слабо улыбаясь. — Я что-то устала, может быть прервем?

— Ну конечно же, — торопливо ответила Ольга. — Что за вопрос!

Ада прилегла на диван. Лицо ее побледнело, крупные капли пота блестели на лбу.

Ольга испугалась. Вдруг это с нею какой-то приступ, что тогда делать?

— Полежите спокойно, сейчас полегчает, — сказала Ольга.

— Это у меня бывает часто, — сказала Ада, с усилием улыбаясь, голос Ады звучал слабо, еле слышно. — Вдруг ни с того ни с сего…

Ольга молча глядела на нее. До чего побледнела, совсем восковая сделалась. Наверное, и в самом деле, она тяжело больна…

Однако прошло еще какое-то время, и Аде стало лучше. Щеки ее слегка порозовели, дыхание стало ровнее. Улыбнулась, вскочила с дивана.

— Мне уже легче. Все прошло. А вы, я видела, испугались, верно? Подумали, очевидно, что я с нею буду делать здесь, на даче, когда никого нет? А вдруг сыграет в ящик?

— Ну, зачем вы так?

Про себя Ольга удивилась, дурочка дурочкой, а ведь вот, в проницательности не откажешь, все как есть поняла!

Ада подошла к зеркалу, пригладила волосы.

— На кого я похожа? Ужас что такое, Валерий приедет, не узнает меня…

Обернулась к Ольге:

— Не то что вы. Вы — воплощенное здоровье, гляжу на вас с белой завистью…

— У меня тоже свои хворобы, — Ольга притворно вздохнула. Была бы здесь Светлана, она, возможно, поняла бы Ольгины слова по-своему и, пожалуй, не ошиблась бы: Ольга, подобно Славику, боялась чужой зависти и потому иной раз любила пожаловаться на некие болячки, которые одолевали ее, особенно любила жаловаться перед истинно больными людьми, чтобы не позавидовали и не сглазили бы…

— Сейчас будем чай пить, — решила Ада и отправилась на кухню.

Ольга рассеянно перебирала слайды, иногда разглядывала их на свет, когда-то эти маленькие картонные квадратики обвевал ветер далеких стран, Ольге казалось, до сих пор еще они хранят дыхание этого куда-то умчавшегося ветра.

Если бы увидеть Триумфальную арку, улицу Пикадилли, картинную галерею в Мюнхене…

— Вы давно женаты? — спросила Ольга, сидя с Адой за столом.

— Ужасно давно, скоро серебряную свадьбу справлять будем. Мы очень нуждались в молодости.

Она усмехнулась, словно давние, невеселые воспоминания согревали ее.

— А потом Валерий перешел в Агентство «Новости», потом написал свою первую книгу о колониализме в ЮАР, он в ту пору уже съездил в ЮАР, и так быстро, знаете, написал книгу, буквально за четыре месяца.

— И с тех пор ваше положение стало улучшаться? — спросила Ольга.

Ада кивнула.

— Да, в общем, первая книга открыла путь, как говорится…

— А Валерий Алексеевич много работает? — спросила Ольга.

— О, ужасно много, он такой усидчивый, — Ада вздохнула. — Я ему иногда говорю: оторвись хотя бы ненадолго, пойди, погуляй, куда там, сидит здесь, в своем кабинете, и пишет с утра до вечера!

— Я люблю прилежных и трудолюбивых людей, — сказала Ольга.

— Вы знаете, и он тоже, — подхватила Ада. — Он тоже говорит всегда: предпочитаю подлинных тружеников, презираю лентяев. И Светлана в него, тоже труженица, в школе училась на одни пятерки и в университете тоже учится, говорят, лучше всех.

— Вы москвичка? — спросила Ольга.

— Нет, я же говорила, что родилась в Чернигове. Но потом папа умер, и мама вышла во второй раз замуж за москвича, и мы переехали в Москву. Мне тогда было лет десять…

— А Валерий Алексеевич? Он москвич?

— Нет, что вы, он с Волги, родился в Угличе, там прожил лет, наверное, до пятнадцати, потом его дед, у него был дед — строитель метро, очень славный старик, я еще застала его, он вызвал Валерия к себе, в Москву, и тут Валерий поступил в университет, окончил его, потом еще учился в институте международных отношений, но это уже тогда, когда мы поженились, много позднее…

— А кто его родители? — Ольга продолжала выспрашивать, то ли в силу журналистской своей привычки все всегда знать, обо всем иметь точную информацию, то ли потому, что хотелось собрать больше сведений о Готовцеве.

— Родители у него были простые люди, отец — слесарь на заводе. Валерий до сих пор влюблен в свой Углич, вы себе не представляете, как он его любит, говорит: нет нигде в мире краше места, чем Углич. Знаете, какое у него заветное желание? — Ада даже глаза расширила. — Когда мы окончательно состаримся, то переедем в Углич, купим там небольшой домик и будем доживать свой век на берегу Волги в родимом Угличе…

— И как вам? Нравится такая перспектива?

— Мне?

Ада задумалась ненадолго, потом подняла на Ольгу кроткие глаза.

— Не во мне дело, Олечка. Я знаю, что не доживу до старости. Так что, если суждено исполниться его мечте, то уже, наверно, с кем-то другим…

Утром приехала Светлана. Увидела Ольгу, удивленно сощурилась, однако поздоровалась довольно вежливо, даже спросила:

— Вам не скучно здесь, в одиночестве?

— Но я же с вашей мамой, — ответила Ольга. — Так что об одиночестве уже нечего говорить.

Поначалу она звала Светлану на «ты», но как-то так получилось, что вскоре перешла на «вы», должно быть потому, что видела неприветливость, даже затаенную враждебность Светланы.

— Я ненадолго, — объявила Светлана. — Решила только объявить, что папа звонил. Он приезжает завтра, в четверг.

— Ну да? — радостно удивилась Ада. — Так быстро? Вот хорошо-то! — Но вдруг лицо ее омрачилось: — Почему так быстро? Ведь прошла всего лишь неделя, он рассчитывал пробыть в Вене дней десять, не случилось ли с ним чего? Он здоров? Да? Не скрывай от меня ничего!

Светлана улыбнулась. От улыбки густобровое лицо ее просветлело, стало казаться миловиднее.

«А она ничего, — подумала Ольга. — Вот так, когда улыбается, и смотрит вбок, чем-то становится похожей на мать…»

— С папой все в порядке, ручаюсь, просто надоело, наверно, хочется домой, и мне надо домой, взять кое-какие конспекты — и в университет.

— Вот так всегда, — вздохнула Ада, когда светло-голубое платье Светланы мелькнуло за изгородью. — Не поест толком, никогда о себе не подумает, все всегда наспех, на ходу, быстро, мгновенно. Но хорошо хоть, что наш папа здоров, я было подумала — может быть, он захворал, но Света меня успокоила окончательно. А теперь пойдемте погуляем на речку, у нас такая река, вы ахнете, вся заросла ряской, а берега зеленые-зеленые…

— Не могу, — Ольга посмотрела на часы. — Я должна быть в Москве, у меня дела…

Ада вопросительно подняла брови:

— Как же так, Олечка? Вы же хотели побыть до вечера?

— Хотела, но не могу, — сказала Ольга. — Я совсем позабыла, у меня очень важное свидание в одной редакции…

— Деловая женщина, — сказала Ада. — Каждая минута у нее на счету, не то что я, бездельница.

— Каждому свое, — улыбаясь, заметила Ольга. — У меня работа, у вас хороший муж, прелестная дочка.

— У вас тоже хороший муж, — сказала Ада.

Ольга наклонила голову.

— Безусловно, что есть, то есть. Кстати, и о нем не след забывать, так что погостила, и хватит.

— Приезжайте еще, — сказала Ада. — Хорошо? Скажите, что приедете!

— Приеду, — пообещала Ольга. — Непременно приеду…

В четверг рано утром, Всеволожский еще спал, Ольга встала, тщательно и обдуманно накрасилась, слегка подсинила веки, чуть-чуть подкрасила губы, положила тон на щеки. Все должно быть скромно и пристойно, только так!

Так же скромно, но безусловно со вкусом следовало одеться — строгий серый пиджак мужского покроя, светлая юбка, темно-синяя блузка, на ногах английские туфли, шнуровка, низкий каблук, серые чулки. Сумка через плечо. Последний взгляд в зеркало, последний взмах щеткой по волосам, кажется, о-кей. Или, как говорят, французы, комильфо.

Ольга еще не успела закрыть за собой дверь, как Всеволожский проснулся, спросил:

— Ты куда, Олик?

— Дела, дела, — пропела Ольга. — Задание одной престижной редакции, которой нельзя пренебрегать. Завтрак на плите, днем придет наша дульцинея, приготовит обед, а я, наверно, до вечера, привет, милый, или, вернее, чао…

Все это она выпалила сразу, единым духом и, не слушая, что ей вслед произнес Всеволожский, быстро хлопнула дверью.

«Москвич» стоял возле подъезда, верная ее бирюзовая лошадка. Еще три года тому назад, в день сорокалетия Ольги, Всеволожский подарил ей машину. Само собой, радости Ольги не было конца. Сбылось еще одно желание, сжигавшее ее, не дававшее покоя, мечта, которая наконец-то осуществилась — у нее появилась машина.

Правда, вскорости радость Ольги слегка поблекла, «Москвич» был все-таки не предел мечтаний, не «Жигули», не «Волга» и уж, само собой, не «Мерседес». Но, как говорил некогда Гриша Перчик, за неимением гербовой — пишите на простой, все одно, как-нибудь сгодится, был бы почерк поразборчивей…

Ольга проверила тормоза, включила зажигание и понеслась по направлению к Шереметьево-2.

Вчера, на даче у Ады Готовцевой, едва лишь Светлана сказала о том, что отец прилетает в четверг, в уме у Ольги мгновенно созрело решение, которое следовало осуществить безотлагательно.

И теперь она мчалась к Шереметьеву, было еще очень рано, редкие машины обгоняли ее, но чем ближе к аэродрому, тем все больше встречалось машин. Приехав на аэродром, Ольга узнала — самолет из Вены прибывает через час.

Надо было мысленно прорепетировать все то, что может произойти. Во-первых, хорошо бы, если бы здесь не было ни Светланы, ни Ады. Впрочем, вряд ли они приедут на аэродром, Ада как-то сказала, что Валерий так часто ездит в зарубежные командировки, что они с дочкой редко его встречают. А вдруг сегодня выпадет этот самый, редкий, случай?

Тогда надо придумать причину, почему Ольга нынче на аэродроме? Пусть будет так: приезжает иностранная делегация немецких или лучше английских педагогов из Лондона, редакция «Учительской газеты» поручила Ольге сделать беседу с руководителем делегации. Ада знает, что Ольга сотрудничает во многих журналах и газетах, потому ни она, ни вообще никто не удивится, увидев ее. Так же следует сказать и самому Готовцеву. Она встречала делегацию, но оказалось, они переменили день, приедут завтра…

Самолет из Вены прибыл, как я было объявлено, вовремя, но Готовцева среди пассажиров не было. Ольга все глаза проглядела, его нигде не было видно. Жаль, что она не узнала, когда, в какое время, каким рейсом он прилетает. В бюро информации ей сказали, что ожидается еще один самолет, в четыре часа семнадцать минут.

«Подожду», — решила Ольга. Глянула на часы. Было около девяти. Стало быть, ждать семь часов? Что ж, видно, придется ждать.

Аэродром казался словно бы сошедшим с экрана какого-то зарубежного фильма. По залам, освещенным лампами дневного света, проходили хорошо одетые люди с великолепными чемоданами и дорожными сумками, повсюду, в буфете, в баре, возле киосков с сувенирами и табачными изделиями, слышалась нерусская речь.

Ольге чудилось: с летного поля, оттуда, где приземляются гиганты-самолеты, сюда, в огромные залы, властно врывается ветер далеких странствий.

Еще раз ей подумалось, как счастлива Ада! Почему, ну почему ей такое счастье, этой девочке из Чернигова, Адочке Здрок? За что? За какие такие заслуги? Разве Ольга не заслуживает гораздо большего, чем Ада, счастья, умная, красивая, веселая, мыслящая? Разумеется, у нее тоже неплохой муж. Кто же спорит, но он уже стар, он как-то особенно состарился за последние годы, весь как-то сник, одряхлеть не одряхлел, но стал другим.

И уже не тянет его, как бывало, в рестораны, в творческие клубы, не привлекают компании приятелей — актеров, журналистов, писателей, постоянно говорит: «Лучше посижу дома».

И теперь Ольге зачастую приходится сидеть вместе с ним. Само собой, Готовцев моложе, интереснее, перспективнее ее мужа, кто может спорить? К тому же занимает совсем другое положение в обществе. Будь она жена Готовцева, она бы увидела мир, а не сидела бы со старым мужем возле телевизора, уставившись невидящими глазами в экран. Ведь она же еще молода. Сорок три — это не старость. Конечно, уже не молодость, кто же спорит, но и не старость.

Всему приходит конец — старая истина, известная всем и каждому. Кончились томительные часы ожидания, когда, казалось, стрелки двигаются чересчур медленно и самолет из Вены, может, задержится на долгое время, а то и вовсе не прилетит. Но самолет прилетел в указанное время, в шестнадцать с минутами, и, спустя еще сорок минут, пассажиры хлынули в таможенный зал.

Еще издали она увидела Готовцева. Идет мимо таможенника, на ходу перебрасывается с ним какими-то словами, немудрено, его, наверное, знают здесь многие, ведь он часто ездит, часто проходит таможенный контроль. Ольга следила за ним оценивающим взглядом, благо он не мог видеть ее. Не сказать, что красив, чего нет, того нет, но есть в нем известная значительность, в каждом движении, в каждом взгляде, даже в походке чувствуется личность, бесспорно, незаурядная. Лицо умное, не каждый день встречающееся, очки скрывают вдумчивые, проницательные глаза.

Однажды он снял очки, и Ольга увидела, какие у него проницательные, всезнающие глаза. Волосы темные, уже пересыпанные густой сединой, фигура хорошая, спортивная, как-то он сказал, что любит теннис, если имеется свободная минутка, едет на корты в Лужники, но только, прибавил он, свободных минут совсем, совсем немного…

Да, фигура хорошая, походка быстрая, стремительная, ей вспомнилась уже порядком отяжелевшая фигура Всеволожского, хотя он старается еще молодцевато держаться, старается быть всегда подтянутым, но походка выдает его, шаркающая, подчас замедленная, усталая, и эти морщины, эти складки на шее, кажется, еще недавно гладкой и сильной.

Она все рассчитала, неторопливо пошла навстречу Готовцеву, удивленно воскликнула:

— Валерий Алексеевич, вы ли это?

Казалось, он нисколько не удивился.

— Я, — сказал. — Собственной персоной, а это вы?

Чуть улыбнулся, и тут же лицо его снова стало почти хмурым, подобно всем людям, непривычным часто и охотно улыбаться.

— Можете себе представить, — сказала Ольга, выверяя каждое слово и потому говоря медленно, обдуманно. — Я поехала по заданию «Учительской газеты» встретить делегацию английских педагогов, оказалось, они не прилетели, а прилетят, кажется, завтра…

— Бывает, — сказал Готовцев.

— А вы из Вены? — спросила Ольга.

Он переложил свой щегольской темно-красный, с блестящими замками чемодан из одной руки в другую.

— Да, только что с самолета. Должен был прилететь еще через три дня, но совещание кончилось раньше, и хотя предлагали остаться еще на немного, я решил все-таки собраться и уехать. Ада себя не очень хорошо чувствует.

— Это правда, — голос Ольги звучал как нельзя более сочувственно. — Я была у вас на даче, мы провели вместе целый день…

— Да? — он с интересом взглянул на Ольгу. — Ну и как Ада, по-вашему?

«А он любит ее, — Ольга почувствовала, как внезапно больно сжалось сердце. — Любит, безусловно, и боится за нее».

Она и злилась на него за то, что он любит Аду, беспокоится о ней, и в то же время не могла не уважать его за это самое беспокойство, наверное, если бы не обращал никакого внимания на здоровье жены, он бы ей нравился меньше. Или она, напротив, радовалась бы этому?

— Знаете, так себе, — сказала Ольга. — Держится наша Адочка хорошо, но все-таки, все-таки…

Лицо его, и без того невеселое, омрачилось сильнее.

— Да, — сказал коротко. Что есть, то есть…

Они направились к стоянке такси.

— Вы прямо на дачу? — спросила Ольга.

— Да нет, сперва заеду домой, возьму кое-что с собой и тогда на дачу, нужно будет кое над чем поработать…

Ольга вздохнула с облегчением. На дачу везти его ей не хотелось, как бы ни была Ада бесхитростна, но может догадаться, что эта встреча отнюдь не была случайной. Надо непременно попросить его не говорить Аде о ней.

— Какая большая очередь, — сказал он. Ольга улыбнулась.

— А какое вам дело? Я же на машине.

— Вот это хорошо. А по дороге ли нам?

— У меня уйма времени, раз я не встретила своих педагогов, так что диктуйте, куда везти, каким путем…

Они ехали по широкой, хорошо асфальтированной дороге, солнце светило прямехонько в глаза, Ольга опустила щиток на верхнюю часть ветрового стекла.

— А я люблю, когда солнце в глаза, — сказал Готовцев. — Это у меня с детства, всегда старался смотреть на солнце и не жмуриться.

— Пока слезы не потекут, — сказала Ольга.

Он наклонил голову.

— Пока слезы не потекут, — повторил, — что было, то было, а все не хотелось сдаваться.

— Детское иногда живет долго, — Ольга повела на него глазом. — Вы не находите?

— Иногда.

Оба помолчали немного. Машина выехала на Ленинградское шоссе.

— Как было в Вене, интересно? — спросила Ольга. Он пожал плечами.

— В общем, обычно, много разговоров, глубокомысленных обменов мнениями, сравнений, споров, всегда вежливых, даже излишне вежливых, сплошная китайщина, коктейлей, ужинов, завтраков, неостроумных, зато вполне приличных анекдотов, неискреннего смеха, одним словом, ритуал привычный и обычный…

— Однако, — Ольга затормозила перед красным светом. — Однако умеете, сударь, замечать все, что попадается на глаза…

— И даже то, что скрывается от глаз, — продолжил он.

Оба посмеялись в меру. Поехали дальше.

— Что вы привезли Адочке и Светлане? — спросила Ольга.

— Аде — ничего, а Светлане портативный магнитофон, ее старый испортился. У нее, кстати, через две недели день рождения, вот ей готовый подарок…

«Любит дочь, — отозвалось у Ольги. — Конечно же, любит».

— Что же вы ничего Адочке не привезли? — спросила она.

— Ей ничего не надо, сама сказала, кроме аспирина Байера, ничего ровным счетом.

— А это что, очень хороший аспирин?

— Хорошо очищенный, потому более эффективного свойства.

— Понятно.

Снова остановились на перекрестке. Ольга повернула голову к Готовцеву:

— Знаете, у меня к вам просьба, пустяковая, но все же…

— Извольте, — сказал он. — Готов выполнить…

— Да, ничего в ней особенного, — Ольга постаралась изобразить некоторое, с трудом скрываемое смущение.

— Видите ли, мне не хотелось бы, чтобы ваши знали о том, что мы повстречались на аэродроме.

Он неподдельно удивился:

— Да почему же? Они к вам так хорошо относятся, напротив, я уверен, будут очень рады, что вы меня взяли в свою машину…

— И все же, — с улыбкой настаивала Ольга. — Давайте, у нас с вами будет свой маленький секрет, не говорите ничего, и я ничего никому не скажу.

Подумала про себя:

«Только не перегибать палку. Случай далеко не простой».

— Знаете, — начала она снова. — Я полюбила вашу Аду, до того она прелесть, просто слов нет!

— Да, она прелесть, — серьезно, ни тени улыбки в глазах, согласился Готовцев. — Она поразительно чистой души человек, иногда смотрю на нее и дивлюсь, даю слово…

— Почему дивитесь?

— Как можно в наше время сохранить эту поразительную душевную чистоту, это абсолютное доверие к людям, она же в каждом человеке видит одно только хорошее, все у нее замечательные, прекрасные, умные, талантливые. Кстати, вас она полюбила так, словно знакома с вами много лет.

Помедлив, Ольга спросила:

— А Светлана, должно быть, все-таки не такая?

«Осторожно, — мысленно приказала себе. — Не переступи порог, Не скажи того, чего не положено. Поаккуратней…»

Но нет, он не возмутился, не обиделся, не разозлился.

— Пожалуй, — проговорил спокойно. — Светлана более современная, она и сама говорит: «Ты, мама, сплошное ретро, тебе бы жить при Тургеневе, в крайнем случае, при Писемском, но не в наше время…»

— Да, — подхватила Ольга. — Это правда, я и сама всегда поражаюсь этой нетронутой душевной целине, этой необыкновенной прямоте, правдивости, искренности, и в самом деле, такие люди, как Адочка, редко встречаются в наши дни…

Он молча кивнул. Ольга, продолжала:

— Но, знаете, скажу вам, как ваш друг, не только, разумеется, ваш, но и всей вашей семьи, если бы она меньше уходила в свои болезни, меньше обращала на них внимания, насколько легче жилось бы ей!

«Так, так, — мысленно произнесла Ольга. — Осторожно при спуске, не поскользнись, чуть-чуть тронула — и хватит, все!»

— Разве? — спросил Готовцев, подумав немного. — Пожалуй, бывает и так, нечасто, но все-таки. Впрочем, — добавил он, — следует и ее понять, все же больна и, сами понимаете, серьезно…

— Ну, еще бы, — горячо заметила Ольга. — Еще бы, понимаю ее на все сто…

«Хватит, довольно. Теперь о чем-нибудь другом».

— Скоро на дачу поедете?

— В общем, думаю, скоро, приму душ, отдохну немного, позвоню кое-куда и поеду. Наверное, не раньше девяти. Мне надо будет подготовиться к «круглому столу», в Доме журналистов. Я же прямо с корабля на бал. В понедельник «круглый стол», если, конечно, не отменят, хотя, думается, вряд ли. Впрочем, позвоню в Домжур, узнаю, уточню время.

— О чем будет «круглый стол»?

— Задачи и перспективы современной журналистики.

— Довольно расплывчатая формулировка, впрочем, все равно, наверное, будет интересно, ведь все то, что вы пишете, читателям всегда нравится!

Ольга по привычке не стала изменять оружию любимому и испытанному, не раз выручавшему ее — лести, однако Готовцев не обратил особого внимания на эти слова, может быть, просто не расслышал.

Машина остановилась у подъезда дома Готовцева.

— Вроде приехали? — Ольга, улыбаясь, глянула на него.

Готовцев взял свой чемодан из багажника, сказал:

— Надеюсь, до скорой встречи. Вы приезжайте на дачу…

— Приеду, — сказала Ольга. — Мы договорились с Адой, что как-нибудь непременно…

Она отъехала от дома, глянула в зеркальце, почему-то казалось, он все еще стоит возле подъезда, глядит ей вслед. И тут же поняла, что ошиблась: возле подъезда не стоял никто.

В последнее время Готовцев никому, даже Аде, не говорил, что ощущает некоторый кризис. Его ничто не радовало, ни успех, сопутствовавший его статьям и выступлениям по телевидению, ни его книги, посвященные международным, всегда актуальным проблемам.

Один на один с самим собой он признавался: «Из меня словно бы воздух вынули, вдруг не стало радости жизни. Нет, как не было».

А ведь была радость, разве можно позабыть росистый рассвет над Волгой, спокойные воды реки, дальний лес, темнеющий на другом берегу. Он сидит в лодке вместе с братом Костей, тот, полуобернувшись к нему, говорит: «Сегодня рыбы будет — вагон!»

— Ну да, — сомневается он. — Уж так уж вагон?

И они долго, долго сидят в лодке, закинув удочки, а солнце, окончательно проснувшись, печет затылок, голову, жжет докрасна плечи, спину, и хочется позабыть обо всем и бултыхнуться в воду, и долго лежать на спине, бездумно глядя в высокое, белесое от жары небо.

А потом они идут с Костей берегом, удочки на плече, в ведерке плещется рыба — плотва, еще какая-то мелюзга, но зато целых пять карасей.

— Улов не ахти, — говорит он Косте.

— Ничего, на уху хватит, — тоном заправского рыбака отвечает Костя. И они идут все дальше, минуя церковь, в которой теперь устроен музей, здесь был убит царевич Дмитрий. Однажды они с Костей заспорили, Костя утверждал, что царевич был убит по приказу Бориса Годунова, а он не соглашался. Ему нравился Годунов, в ту пору он впервые прочитал Пушкина, и особенно пал на душу «Борис Годунов». Вдруг стало жалко его, могучего, сильного.

Костя улыбнулся ему, его скуластое, загорелое лицо как бы осветилось разом:

— О чем задумался?

— Так, ни о чем. О Борисе Годунове.

Костя пренебрежительно дернул плечом.

— Вот еще! Нашел о чем думать. Ты лучше думай о том, что завтра нам опять с тобой в путь.

— На рыбалку?

— Куда же еще? Только теперь на новое место.

— Куда?

— Узнаешь, когда придешь…

Жара, теплый, греющий ноги песок, сморенные жарой кусты одичавшей малины вдоль берега, сверкающий блеск реки, вобравшей в себя солнечное тепло, синь неба, медленно проплывающие облака.

О, какая почти невесомая легкость во всем теле! И кажется, ты сливаешься в одно нерасторжимое целое вместе с этим небом, с этой сверкающей рекой, с берегами, поросшими низким, колючим кустарником, одичавшей малиной и диким шиповником. Может быть, это и было счастье, самое настоящее, неподдельное, и потому неосознанное до конца?

И то, что пришло позднее, тоже не позабыть — утреннюю свежесть пробуждения, когда его, молодого, никому не известного, только-только приехавшего в Москву, вдруг охватило ни с чем не сравнимое ощущение радости жизни, бездумное, беспричинное, возникшее неведомо почему, скорей всего просто потому, что очень хотелось жить со всей неистощимой, присущей молодости неуемной жадностью…

Теперь ему подчас не хотелось открывать глаза по утрам, снова начинать день, снова куда-то идти, что-то делать, с кем-то общаться. Им владело одно только желание — лежать, закрыв глаза, ни о чем не думать, никого не видеть, никуда не идти. Но нет! У него были Ада и Светлана, самые для него близкие, он не хотел, не смел причинить им горе, ведь он понимал, если бы кто-то из них, жена или дочь, знали о том, каково ему, это наверняка причинило бы им боль. И он старался по мере сил не выдавать своего состояния, старался оставаться всегда ровным, внешне невозмутимым, тем более что в силу привычной, с годами устоявшейся хмурости это было для него совсем несложно…

Он знал, многие завидуют ему. Еще бы, известный журналист-международник, много ездит, много печатается, с интереснейшими людьми знаком, чего же еще желать можно? Даже Ольга не без зависти спросила его, как было в Вене. Само собой, она пыталась скрыть свою зависть, но он ощутил ее, словно укол иглой.

А ведь кажется, неплохой человек, и к его семье относится хорошо…

Он лежал дома, в своем кабинете, на диване, чувствуя во всем теле вялую расслабленность. Хотелось лежать все время, никого не видеть, ни с кем не говорить. Он поймал себя на том, что даже на дачу не хочется ехать, да, не хочется, и все. И ничего с этим не поделаешь.

Когда-то он говорил Аде, хорошо бы однажды сесть с нею в поезд, поехать куда глаза глядят и сойти на незнакомой станции, пойти неведомой дорожкой, среди неведомых деревьев, постучать в первый попавшийся дом, попроситься переночевать и потом рано утром покинуть дом и снова идти куда глаза глядят…

Незаметно Готовцев уснул и спал, наверное, долго, потому что, открыв глаза, увидел: кругом темно, в доме напротив зажглись окна, а рядом сидит Светлана.

Он не увидел, скорее почувствовал ее присутствие, самая родная на всем свете девочка. Самая любимая. Как обидно, что не повезло ей, напоролась на дешевку, мелкого лгуна, фальшивого и ненадежного. Почему? Почему именно ей, его любимой девочке, выпал такой печальный жребий?

— Выспался? — спросила Светлана и потерлась носом о его нос — давняя детская привычка, оба терпеть не могли целоваться, мы не лизуны, говорила Светлана, а вот потереться носом о чей-то симпатичный нос — совсем другое дело!

Ада говорила про них? «Отец — сколок с дочери, дочь — сколок с отца».

И в самом деле, оба необыкновенно походили друг на друга всем: и внешностью, и характером, и привычками.

— Ты и я, мы одной крови, — Светлана любила приводить эти слова из любимой своей книги «Маугли» Киплинга. — Одной крови решительно во всем!

— Доча, — сказал Готовцев, с нежностью вдыхая родной запах. — Ну, здравствуй!

— Здравствуй, — сказала Светлана.

— Поедем на дачу? — спросил Готовцев.

— На дачу? — Светлана пожала плечами. — Послушай, отче, а ты знаешь, который час? Почти десять, понял? Мама давно уже видит третий сон, разбудишь ее, она потом до утра не заснет.

— Твоя правда, — сказал Готовцев.

— Поедем утром, — решила Светлана. — Прямо по холодку рванем по окружной и прямехонько к завтраку, можешь себе представить, как наша малютка обрадуется!

Светлана часто называла мать то крошкой, то малюткой, то дюймовочкой или какими-либо другими смешными прозвищами, иной раз самому Готовцеву казалось, дочь намного старше, разумнее, опытнее матери.

— Значит, поедем с утра, как и договорились, — решил Готовцев.

— Значит, с утра, — повторила Светлана.

— Постой, — сказал он. — Я же тебе магнитофон привез.

— Неужели? — глаза ее радостно блеснули. — Хитачи?

— Да, как ты хотела.

— Вот здорово!

Светлана закружилась по комнате, напевая во весь голос:

— Хитачи, хитачи. Как может быть иначе?

«А она еще совсем девочка, — подумал Готовцев, следя за каждым ее движением. — Совсем еще маленькая-премаленькая девчонка!»

Новое желание овладело Ольгой: нужна другая квартира. В старой жить уже невозможно, по нынешним стандартам — квартира явно непрестижна.

Она так и сказала Всеволожскому:

— Задача номер один — переменить квартиру, наша квартира абсолютно лишена престижности.

— Ты так считаешь? — спросил Всеволожский.

— Да, — твердо ответила Ольга. — Это уже не та квартира, которая подходит тебе и мне…

Всеволожский промолчал. Он любил свою квартиру, привык к ней. Это был поистине его дом, обитель трудов и справедливых отдохновений, по выражению самого Гавриила Романовича Державина.

Но Ольге, он знал, не будет ни сна ни отдыха, пока новое ее желание не исполнится!

Ходили слухи, что Союз журналистов собирается строить два дома. Ольга поехала на разведку к председателю кооператива Союза журналистов Вячеславу Сергеевичу Крутикову. Тот был, по общему признанию, делец в полном смысле слова.

Энергичный, довольно молодой, ему еще не было сорока, очень деятельный, он не терял зря времени, сумел выбрать самую лучшую себе квартиру, с большим холлом, с просторной кухней и тремя встроенными шкафами в коридоре.

Ольга постаралась прежде всего узнать возраст Крутикова, его любимое занятие, семейное положение, круг знакомых и тому подобное. Удалось выяснить: он — литератор, член групкома писателей-драматургов, автор одноактных пьес, которые, кажется, еще никогда не были поставлены на профессиональной сцене, зато публиковались в различных эстрадных сборниках. Женат во второй раз на сотруднице ВЦСПС, даме сурового характера и твердой зарплаты, должно быть, ее зарплата была единственным гарантированным достоянием семьи, а что касается его литературных заработков, они были редки, нерегулярны и в основном шли на покрытие мелких расходов. Наверное, он зарабатывал деньги каким-то мало кому известным способом, решила Ольга, впрочем, не все ли равно — каким? Ей-то что?

Крутиков был человек изобретательный. Кроме того, у него была одна страсть. В свободные часы рисовал маслом всякого рода пейзажи и натюрморты, которые вешал у себя дома и охотно дарил каждому, кто бы ни попросил. И еще Ольга узнала, он родился неподалеку от Армавира, в станице Александровской, где до сих пор жила его мать.

Маленький кабинетик Крутикова находился в конторе ЖСК, отделенный дощатой перегородкой от бухгалтерии.

Ольга скромненько поздоровалась, спросила:

— К вам можно?

Он кивнул:

— Заходите.

У него было небрежно выбритое, толстощекое лицо с пухлыми губами-ягодками.

— Дело вот в чем, — начала Ольга, внезапно замолчала, вглядываясь в него расширившимися глазами.

— Вы что? — испугался он, бегло оглядел себя. — Что это с вами?

— Я только сейчас заметила, как вы похожи, — сказала Ольга. — Как вы похожи на Марью Кирилловну.

— Что? — удивился он. — Как вы сказали? Вы что, знаете мою маму?

Ольга наклонила голову.

— Понимаете, это произошло случайно, я жила не очень далеко от вашей станицы, у бабушки, и только совсем недавно узнала: оказывается, мы с вами земляки. И когда мне случилось побывать в Александровской, я там увидела вашу маму, мне сказали: вот это мама Крутикова.

Он расплылся, польщенный.

— Так и сказали?

— Так и сказали.

Казалось, милее, простодушнее улыбки Ольги отыскать невозможно.

— Я как увидела вас, сразу вспомнила Марию Кирилловну, какая она у вас хорошая, сколько в ней симпатии, душевной теплоты, какой-то удивительной прелести… Как сейчас помню, она стояла возле магазина, в темной кофточке, платок на голове, а глаза, ну, просто такие же, как у вас, сразу можно догадаться, что вы ее сын!

Крутиков улыбался, Ольга говорила, все шло по намеченному плану.

— Как давно я не видел маму, — вздохнул Крутиков. — Все дела, дела…

Потом вновь постарался придать себе деловой вид.

— Так что у вас, расскажите…

Выслушав Ольгу, сказал:

— Только-то? Да чтоб для землячки, к тому же члена Союза журналистов не сделать?

— Правда? — обрадовалась Ольга.

— У нас скоро начинается строительство второй очереди, это все будет очень быстро, ручаюсь!

Простились они друзьями.

— Я приду с документами, — сказала Ольга.

— Постарайтесь не затягивать, — сказал он.

Но Ольга все не уходила.

— Ваша мама сказала, вы чудесно рисуете, и все больше пейзажи…

— Есть такое дело, — Крутиков сделал вид, что смутился. — Балуюсь время от времени…

— Подарите мне какой-нибудь ваш пейзаж, — попросила Ольга.

Вынула из сумочки пачку сигарет, закурила.

— Хорошо, — сказал польщенный Крутиков. — Непременно выберу для вас что-нибудь повеселее, посолнечней…

— Спасибо, значит, до встречи…

Ольга погасила сигарету о дно пепельницы, стоявшей на подоконнике, крепко, по-мужски, пожала его руку.

— До встречи, — сказал он.

— До встречи, — повторила она. — Будете писать маме, от меня горячий привет.

— Обязательно!

Идя по улице, Ольга привычно вспоминала недавний разговор.

Так, значит, все прошло хорошо. Вовремя сказала про старушку, про сходство ее с сыном. Причем все достоверно с начала до конца: какая старуха в станице ходит без платка? А магазин, естественно, имеется в каждом поселке, в каждой деревне. Главное, он поверил и пообещал, а уж она постарается, соберет все нужные документы и добьется, чтобы поставили на очередь, а та движется быстро, всем известно, не успеешь оглянуться, а новая квартира уже готова!

Дома Ольга сразу же объявила мужу:

— Через года два, не больше, об эту пору мы с тобой будем уже жить в новой квартире.

— В новой? — повторил Всеволожский, тоскливым взглядом обвел родные стены, свой секретер, настольную лампу, книжный шкаф, все то привычное, хорошо знакомое.

— Стоит ли, Олик?

— Стоит, — твердо ответила Ольга.

Он хотел было сказать, что в его возрасте вряд ли можно загадывать даже на год, даже на полгода, но глянул на ее оживленное, дышавшее упрямством лицо и не решился противоречить ей. Пусть будет так, как она желает. Пусть!

Когда Ольга якобы случайно встретила Готовцева в Шереметьеве, он сказал ей, что будет вести «круглый стол» в Доме журналиста. Ольга решила непременно и безотлагательно пойти на этот самый «круглый стол», желание видеть Готовцева, добиться его внимания, его интереса владело все сильнее. Она позвонила в Дом журналиста, но ее разочаровали: оказалось, «круглый стол» отменяется, Готовцев уехал в командировку, в Ригу.

— Зачем? — спросила Ольга.

— На совещание журналистов-международников, — ответили ей.

«Так, так, — подумала Ольга. — А я знать ничего не знала…»

Тут же, несмотря на поздний час, позвонила на дачу, Аде. К счастью, телефон на даче был исправен. Ада сама взяла трубку.

— Олечка, рада вас слышать. Почему забываете нас?

— Я вас всегда помню, — сказала Ольга. — Даже, если бы и хотела, не могла бы позабыть.

— Ну-ну, — возразила Ада. — Меня позабыть совсем не трудно! Я ведь рядовая, обыкновенная, из ряда вон не выходящая…

«Правильно, — мысленно одобрила ее Ольга. — Не переоценивает себя, сознает свое место…»

— Валерий уехал, — продолжала Ада, — в Ригу, пробудет там, наверное, еще дней пять. Я одна, скучаю, приезжайте…

— Как-нибудь, — ответила Ольга.

— Я одна, — повторила Ада и вдруг оборвала себя, потом радостно воскликнула: — Нет, не одна, моя дочка прикатила, как вам нравится? В такой час…

— Передайте привет Светлане, — сказала Ольга. — Как-нибудь приеду непременно…

Положила трубку, собралась с мыслями. Выходит, надо ехать в Ригу. И незамедлительно.

На следующее утро она сразу же отправилась в редакцию журнала, с которым у нее были добрые отношения. Но с финансами в журнале дела обстояли неважно, до Нового года бухгалтерия не обещала денег, Ольга добилась только одного — командировочного удостоверения, а ехать предстояло на свои.

— Опять уезжаешь? — спросил Всеволожский, когда Ольга показала ему командировочное удостоверение.

— Милый, ну что я могу сделать? Упросили, целый час уговаривали!

— А зачем?

— Необходим положительный материал о лучшей работнице ВЭФа, я отбрехивалась, отнекивалась, куда там! Битый час уговаривали…

— И уговорили, — грустно продолжал Всеволожский, в последнее время он опять стал чувствовать себя неважно, часто болело сердце, лопатка, тянула левая рука. Он не жаловался, если Ольга спрашивала, отвечал неизменно: «Все в порядке», но сам украдкой глотал сустак, нитроглицерин, нитронг. Он стал ловить себя на том, что боится оставаться один. Ольга теперь нередко уезжала в командировки, а если была дома, в Москве, то зачастую уходила рано утром и являлась домой только к вечеру, у нее были свои дела, свои творческие задачи, он не желал ей мешать. Однако, когда ее не было, страх начинал овладевать им, страх умереть одному, в пустой квартире, не чувствуя рядом ни дружеской руки, ни добрых, участливых глаз…

Нельзя сказать, что Ольга не жалела его. Нет, конечно, ей было жаль человека, с которым прожила без малого семнадцать лет, который помог ей выбрать желанную, самую для нее приемлемую дорогу.

Ей вспоминался Всеволожский таким, каким она некогда увидела его, живущего загадочной, пленительной жизнью, далекой от нее, как далек Марс от земли, право же, она никак не могла тогда предположить, что может стать женой этого блистательного человека. А вот сумела, добилась своего, выстояла, победила!

Да, она жалела его, видя те разрушения, которые время нанесло этому некогда дышавшему здоровьем телу, этому породистому лицу, но в то же время тяготилась им, и с каждым днем все сильнее. И уже стремилась уйти из дома, если не уехать, то хотя бы исчезнуть на целый день, чтобы не видеть его, не говорить с ним…

В Риге было не по-летнему холодно, сыро, туманно. На улицах сплошные зонтики над головами прохожих, время от времени начинал моросить мелкий дождик. Ольга, в плаще, на ногах сапоги (мысленно похвалила себя за то, что не положилась на прогноз погоды, суливший безоблачное небо над Прибалтикой), направилась в местное отделение Союза журналистов. Полчаса спустя она уже стояла перед окошком администратора гостиницы «Рига», который, изучив досконально ее паспорт, выдал ей ключ в одноместный, маленький, но очень уютный номер.

Теперь, когда с жильем все было устроено, надо было приступить к дальнейшим действиям: отыскать Готовцева. И это тоже оказалось просто: все в том же Союзе журналистов ей сказали, когда намечено очередное заседание газетчиков, пишущих на международные темы.

Чтобы как-то убить время до начала заседания, Ольга прошвырнулась по улицам, заглянула в магазин художественных промыслов, потом подремала в кино на фильме из жизни колхозного села, созданного явно городскими деятелями, отродясь не знавшими крестьянской работы и быта колхозников. Наконец ровно в четыре открыла дверь красивого, современного облика здания — редакции республиканской газеты «Советская Латвия». Еще издали, войдя в зал, увидела Готовцева, сидевшего на сцене, за столом, покрытым алой суконной скатертью.

Он не заметил ее, что-то писал, опустив голову, Ольга села в самый дальний ряд, огляделась по сторонам, ни одного знакомого лица, должно быть, сплошь работники рижских газет и журналов.

Часа два, если не больше, она проскучала в этом самом заднем ряду, никого не слушала, ни на кого не глядела, только на Готовцева, который что-то прилежно записывал, лишь изредка поднимая голову и взглядывая на выступавшего.

В перерыве они встретились. Она подошла к нему в коридоре, сказала:

— Ну, здравствуйте!

Еще в поезде, продумывая предстоящую встречу, она решила не делать недоуменного лица: дескать, неужели это вы, как это мы случайно встретились? Напротив, надо сказать, что она здесь, в Риге, в командировке и вот случайно узнала, он тоже здесь и, само собой, решила его отыскать, все-таки, как там ни говори, знакомый человек в малознакомом городе…

И все произошло именно так, как предполагала Ольга. Она сказала:

— Я знала, что встречу вас здесь!

А он словно бы не удивился, впрочем, и особой радости не отразилось на его лице. Правда, сказал:

— Подождите, после заседания встретимся, поговорим…

Она подождала его, когда окончилось заседание, он спросил:

— Куда пойдем?

— Куда вам угодно.

— В моем распоряжении машина с шофером, — сказал Готовцев. — Куда бы нам отправиться, как думаете? Вы голодны, кстати?

— Ужасно, если говорить правду.

— Я, признаться, тоже. А что, если?

— Что, если? — переспросила Ольга.

— Меня поместили в Майори, на взморье, в отличную гостиницу, там, к слову, хорошо кормят. Хотите, поедем туда, обещаю, привезу вас обратно в целости туда, куда пожелаете. Вы, кстати, где остановились?

— В центре города, в «Риге».

— Знаю, ну, что ж, от Майори до города не больше получаса на машине. А теперь — поехали!

Все шло именно так, как она желала, ресторан был не очень полон, им отвели уютный столик в углу, лампы горели вполнакала, оркестр играл что-то грустное, казалось, давно забытое, еда была вкусной, вино отменным. На душе у Ольги было превосходно. Он спросил:

— У моих, случайно, не были?

— Звонила, разговаривала с Адочкой.

— Как она?

— Вроде бы неплохо.

— Да, кажется, ничего, я тоже звонил сегодня утром.

«Ах, какой внимательный, — Ольга чуть сощурила глаза, как бы страшась, что он прочитает ее мысли. — Не успел уехать, уже домой звонит!»

Откинувшись на стуле, она пристально вглядывалась в него. Да, такой муж ее вполне бы устроил. Слов нет, это то, что нужно. Уж она бы не отпускала его одного никуда! Она не Ада, она бы с ним всюду ездила вместе, хоть на Северный полюс, хоть в Южную Америку.

— Пойдемте, потанцуем? — предложила Ольга.

Он развел руками.

— Представьте, не танцую.

— Ну, что за ерунда? Идемте, это так просто…

Она потянула его за руку. Он подчинился, встал. Оркестр играл какое-то танго.

— Обнимите меня, — приказала Ольга. — Вот так, теперь пошли, только слушайтесь меня…

Рядом танцевала еще одна пара. Готовцев покорно следовал Ольгиным указаниям.

— Молодец, — одобрила Ольга. — Все идет хорошо…

— Меня пробовала учить одна дама на Кубе, — сказал он. — Но, по-моему, тогда у меня ничего не получилось.

— А теперь получится, — уверенно произнесла Ольга.

Подняла голову, глянула на него, его глаза за стеклами очков были очень близко от нее, она отвела в сторону взгляд, снова посмотрела на него, как бы невзначай коснулась его щеки своей. Щека его была горячей и жесткой. Музыка оборвалась, потом заиграла опять.

— Мы еще станцуем, хорошо? — почему-то шепотом спросила Ольга, и он тоже шепотом, в тон ей, ответил:

— Да, хорошо.

На эстраду вышла рыжекудрая, сильно накрашенная певица, одетая в модный костюм жемчужно-серого цвета: брюки-бананы, коротенькая кофточка на тонких бретелях, обнажавших смуглые, загорелые руки и плечи, широкий из серебряной парчи пояс сжимал тоненькую талию. Неожиданно низким, грубым голосом певица запела:

Рука Готовцева все сильнее сжимала Ольгины пальцы, их щеки, казалось, пылали одинаково. Она не смотрела на него, но знала безошибочно, он не сводит с нее глаз. Опустив ресницы, спросила:

— Может быть, хватит?

— Еще немножечко, — ответил он.

И они танцевали опять, вдвоем в опустевшем зале, а на эстраде рыжеволосая певица низким голосом пела о чьей-то любви, которая погасла, не успев расцвести, уголки ее кроваво-красного рта были трагически опущены вниз, брови домиком.

— Переживает, — шепнула Ольга.

— Кто? — спросил он.

— Певица.

— Бывает, — сказал он. — Может быть, что-то личное?

— Вам хорошо? — спросила Ольга, когда музыка замолкла и они снова сели за свой столик.

Он ответил не сразу:

— Хорошо.

— Мне тоже.

Он снял очки, протер их платком, надел снова.

— Никогда не думал…

Внезапно он оборвал себя.

— Что вы не думали?

— Что так будет.

Ольга широко раскрыла глаза, взгляд удивленный, наивный.

— Про что вы?

— Так, ни про что.

Он налил ей в бокал вина.

— За что мы выпьем, подскажите? — спросила она.

Он помедлил:

— За вас и за меня.

Коснулся своим бокалом ее бокала, над столиком пронесся хрупкий, медленно угасавший звук.

Потом он положил руку на ее ладонь, лежавшую на столе, сжал пальцы, один за другим.

— Это со мной впервые…

— И со мной тоже, — тихо сказала Ольга.

— Никогда не думал, — шепнул он. — Что так будет…

— О чем вы?

— Вы знаете, о чем.

Медленно поднес ее руку к губам, долго не отпускал руки.

— Не надо, — сказала Ольга.

— Почему не надо?

— Потому что я теряю голову…

— Я тоже теряю голову, — сказал он.

Светлана и в самом деле явилась на дачу поздно вечером, нежданно-негаданно.

— Ты с ума сошла, — воскликнула Ада. — В такую темень со станции лесом?

— Все в порядке, малыш, — сказала Светлана. — Как видишь, стою перед тобой, живая и здоровехонькая!

— А я как раз только что положила трубку, — сказала Ада. — Звонила Ольга Петровна, я ее приглашала, говорю, что скучаю в одиночестве, и вдруг нате вам, ты сама! Сейчас буду кормить тебя, наверное, хочешь есть?

— Я абсолютно сыта, — ответила Светлана. — Хочу только одного: перво-наперво — никакой Ольги Петровны, второе — спать!

Она зевнула, до чего устала и как же тяжело на душе. Однако не хотелось перекладывать свою тяжесть на плечи матери.

Она обняла мать за талию, запела негромко, в самое ухо:

Ада, смеясь, отбивалась от нее:

— Перестань, девочка, ты мне ухо проколешь.

— Хорошо, — сказала Светлана. — Больше не буду. — Тайком вздохнула. Сейчас она отдала матери весь свой скудный запас душевной бодрости, а сама осталась, что называется, ни с чем.

Когда она осталась одна в своей комнате, лицо ее, еще несколько минут назад дышавшее притворным оживлением, разом погасло, стало почти сердитым.

Что за ужасный вечер довелось ей пережить!

Утром, еще до того как она собралась идти в университет, позвонил ее бывший муж Славик.

— У меня к тебе просьба, несколько необычная…

— Валяй, — сказала она. — Только побыстрее, я опаздываю…

Просьба Славика и вправду была несколько необычной: он защитил диссертацию и теперь отмечал свою защиту в кафе «Снежинка» на Ленинском проспекте. Будут люди, которые не знают Светлану, но все они наслышаны о ней и об ее отце, он никому не говорил, что они уже больше двух лет в разводе. Так вот хорошо бы, чтобы Светлана посидела с ним вместе на этом вечере как его жена, пусть думают, что все у них в порядке, что у них полный мир и согласие, ему это очень, очень нужно!

Славик окончил университет тремя годами раньше Светланы и, как ей было известно, работал юрисконсультом в некоем весьма уважаемом учреждении. А теперь вот уже защитил кандидатскую.

— Прошу тебя, — голос Славика журчал, вливаясь в самое ухо Светланы, — не откажи мне, ради нашего прошлого, умоляю тебя…

— Хорошо, — буркнула Светлана. — Давай адрес…

— Что ты, Свет? — снова зажурчал Славик. — Какой еще адрес? Я заеду за тобой, и мы вместе отправимся в кафе, кстати, еще одна просьба, приоденься получше, как-никак будет много народа…

Ровно в шесть он уже ожидал ее возле университета в своем зеленом «жигуленке».

— Садись, женушка, — сказал весело, должно быть, чрезвычайно довольный, что она согласилась.

Светлана села рядом с ним, мрачно предупредила:

— Только, если можно, без нежностей…

— Слушаюсь, — ответил он.

Однако каким он был, таким и остался. Всю дорогу до кафе он пел-разливался о том, кому и сколько добра он сделал, какие люди в общем-то неблагодарные, ибо немедленно забывают о добре, но он неисправим, все равно будет делать всем, кто бы ни попросил, добро и не ждать благодарности, потому что есть старинное правило: ждать от людей благодарности — нельзя!

«Сколько раз я все это слышала, — тоскливо думала Светлана. — Чуть ли не каждый день он рассказывал, как истово выполняет чужие просьбы, а сам никогда никого ни о чем не просит, и как он беззащитен в своей бесконечной доброте, а между тем превосходно понимает, что к чему, умеет услужить нужному человеку, вырвать самое для себя выгодное. Наверное, и диссертацию свою так же сумел защитить не без помощи нужных людей…»

Она поглядывала на его профиль, прямая линия носа, длинные, загнутые ресницы, как бы готовые каждую минуту улыбнуться губы. Смазлив? Да, конечно, даже красив. Ну и что с того?

«Как я могла, — продолжала думать Светлана. — Как это меня угораздило связаться с ним? И теперь тоже, балда стоеросовая, еду зачем-то в какое-то кафе, где соберутся нужные для него люди и буду играть роль любящей жены, а он — любящего мужа. Фу, до чего противно!»

Она даже сморщилась, словно от нестерпимой боли, тут же мысленно приказала себе:

«Спокойно! Раз согласилась — выполняй! И, главное, не теряй кураж!»

Празднование защиты диссертации в кафе «Снежинка» прошло так, как и предполагала Светлана. Собрались сплошь немолодые, много старше Славика люди, с солидными немолодыми женами, стол был отличный, много закусок, зелени, фруктов. То и дело кто-нибудь поднимал тост за «нашего дорогого Станислава и его очаровательную жену», кто-то даже крикнул «горько», но, к счастью, никто не поддержал, и возглас этот увял на корню. Собравшиеся много ели, пили, и все дружно хвалили Славика, какой он чудесный, благородный, добрый, умный и так далее в том же роде…

А Светлана с застывшей, деланной улыбкой выслушивала восхваления Славику, а попутно и себе самой, чокалась с бокалами, которые протягивались к ней со всех сторон, и чувствовала себя, как ей казалось, хуже уже невозможно.

Но этого мало. В конце вечера, перед тем как разойтись, Славик «выдал» речь, полную неизъяснимой нежности и благодарности ко всем тем, кто пришел в этот вечер поздравить его. И уж на этот раз не пожалел высоких сравнений, посвященных душевным и деловым качествам каждого гостя в словах, видимо, хорошо загодя отрепетированных и подготовленных.

А затем пришлось выступить Светлане. Гости дружно потребовали:

«Пусть скажет супруга нашего дорогого диссертанта!»

Славик прошептал:

— Свет, умоляю, не подведи…

Она встала, оглядела чужие лица, до того чужие, что стало как-то даже не по себе. И хоть бы одно лицо показалось мало-мальски симпатичным!

Она вобрала в себя воздух, как бы собираясь нырнуть в воду, и начала:

— Большое спасибо всем вам за то, что пришли на наш вечер!

«О, лицемерка, — не замедлила она обругать самое себя. — Дрянь, притворщица, и как только не совестно?»

— Мы с мужем очень рады видеть вас всех здесь, вместе с нами…

«А что, если сказать прямо, вот так вот: чего вы пришли? Ведь мы с ним давно уже не муж и жена, мы полностью чужие, и вообще, убирайтесь отсюда да поскорее!!»

— Надеюсь, мы еще не раз увидимся все вместе…

Последние слова ее потонули в аплодисментах.

— Душечка моя, молодчина, — Славик восторженно смотрел на нее. — Ты умница, я перед тобой в долгу!

Кто-то из гостей вдруг заявил во всеуслышание:

— Ваш отец может гордиться такой дочерью…

Кто-то другой подхватил:

— А вы можете гордиться таким отцом…

«Наверно, Славик сумел уже всем уши прогудеть моим отцом, — догадалась Светлана. — Может быть, даже возвел его в ранг главного редактора «Правды» или сочинил еще какую-нибудь высокую для него должность, на Славика это похоже…»

А вслух произнесла:

— Спасибо, спасибо…

Надо было еще выдержать ритуал прощания, мужчины целовали ей руку, женщины обнимали ее, и все говорили одно и то же: какая прелестная, счастливая, удачная пара, она и Славик, как отрадно глядеть на них обоих…

Наконец все кончилось. Официанты убирали со стола, в люстрах поубавили свет. Славик расплатился по счету, добавил на чай.

Лицо его лоснилось, он был доволен вечером.

— Теперь-то ты разрешишь мне уйти? — спросила Светлана.

— Я довезу тебя, — сказал Славик. — А хочешь, давай поедем к тебе, разопьем бутылочку, вспомним о былых временах?

Карие, медоточивые глаза его ласково глядели на нее. Может быть, он полагал, что все может повернуться обратно? Светлана сменит гнев на милость, и они снова заживут вместе?..

— Еще чего скажешь, — резко ответила Светлана, быстро, не глядя на него, повернулась, пошла к выходу.

Мимо проезжало такси с зеленым огоньком, Светлана вспомнила, у нее с собой деньги, отец просил ее купить «дворники» для машины. Она махнула рукой. Такси остановилось.

— На Белорусский вокзал, — сказала Светлана. Не хотелось ехать домой, дома никого не было, отец уехал в Ригу, лучше отправиться к маме, на дачу, хотя бы немного очиститься, отмыться от этого дурацкого вечера. Ей повезло: только подъехала к вокзалу, как объявили о том, что через пять минут от третьей платформы отходит электричка со всеми остановками. Светлана заторопилась и не успела взять билет, не беда, вечером редко проверяют билеты, и пусть ехать придется долго, зато переночует на даче, на свежем воздухе, рядом с мамой, тем более что завтра в университет ей не рано утром, а к четырем, на собрание…

Проснулась она, как и всегда, около шести, так уж привыкла за все годы учебы сперва в школе, позднее в университете. Вскочила с постели, раскрыла ставни, комната мгновенно раскололась на свет и на тень. Светлана постояла немного, вдыхая в себя по-утреннему незамутненный, ясный и прозрачный воздух, глядя на бархатистую зелень елочки, растущей под ее окном, отец когда-то посадил эту елочку в честь ее, Светланина, рождения, выходит, они теперь ровесницы, на березовые пропитанные солнцем листья, на весь этот горячий, добрый, зеленый мир так, словно видела его впервые.

Вчера еще казалось, будто мыла наелась, перед глазами стояли улыбающиеся, распаренные лица гостей Славика, их руки с бокалами, протянутыми к ней, а сегодня утром, едва проснувшись, как бы омывшись свежестью раннего утра, она почувствовала: на сердце стало немного спокойнее, и вчерашний вечер представился уже в самом что ни на есть смешном свете.

Когда-то тетя Паша говорила:

— Заботу какую только переспать надобно, опосля, глядишь, утречком она легче покажется…

«Так и есть, — подумала Светлана. — Мне уже легче, нет этого неприятного ощущения, словно гадостный вкус во рту».

Она оделась, накинула на плечи спортивную ветровку и тихо вышла из дома.

Самое любимое место — железнодорожная насыпь за лесом. Еще тогда, когда Светлана была маленькая, она прибегала туда с окрестными ребятами, они обычно стояли наверху, ждали проходящих поездов и потом долго махали руками вслед мелькавшим вагонам. Она дошла до насыпи, сняла туфли, влажная от непросохшей росы трава ласково обняла ее ноги.

Вдруг словно кто-то стал быстро разматывать ниточку тугого клубка, вспомнилось то давнее, детское ощущение необыкновенной легкости, радостного и жадного ожидания, когда где-то далеко-далеко, чуть нарастая с каждой минутой, возникал знакомый шум приближавшегося состава, и вот он появлялся из-за леса, длинный, вертляво подрагивавший вагонами, дрожащий, расколотый пополам воздух, казалось, разлетался в разные стороны.

А она все махала рукой проходящим мимо вагонам, махала и улыбалась, и пассажиры, глядевшие из окон, тоже улыбались, а порой махали, и она долго-долго глядела вслед умчавшимся вагонам, на рельсы, освобожденно блестевшие под солнцем…

«А еще я любила смотреть на облака, — вспомнилось Светлане. — Они все время менялись и, казалось, походили то на собаку, то на цветок, то на слона с длинным-предлинным хоботом. Девчонки дразнили меня, говорили, что вечно мне все кажется, все, чего не бывает, а я стояла на своем… и мама понимала меня, мама всегда понимала, она говорила: «Свет у нас умный, если ей что-то кажется, значит, так оно и есть на самом деле». Мама поразительно трогательный человек, второй такой нигде не отыскать, папа — умный, образованный, как теперь принято говорить, эрудированный, прочитал множество книг, знает множество различных вещей, которые, наверное, мало кто знает, а мама трогательна, мама — ребенок и всегда была ребенком куда больше, чем я сама…»

Странно, что папа и мама, такие разные, полюбили когда-то друг друга и поженились. Светлана как-то слышала, папа сказал маме: «Твоя вторая главная профессия — ошибаться в людях». — «А какая же моя первая профессия?» — спросила мама. «Первая — быть женой и матерью». — «Что ж, — сказала мама. — И то хорошо, что в первой своей профессии я не сделала значительных ошибок». Папа засмеялся: «Ты у нас очень обидчивая». А мама сказала: «Не не очень, а совсем необидчивая…» Молодец, мама! Ну, кто еще так скажет?

В день рождения Ады, второго августа, обычно бывал дождь, сопровождаемый громом.

— Ничего удивительного, — говорила тетя Паша, всегда приезжавшая в этот день помочь Аде. — Нынче ильин день, Илья-батюшка суров да гневлив, отродясь в свой день погреметь не позабудет!

Ольга утром уже успела побывать в больнице, Всеволожский снова попал туда, теперь уже в неврологическое отделение.

Весной его хватил инсульт, не очень сильный, но все-таки на какое-то время он лишился речи. Поправлялся он медленно, большей частью пребывал в дурном настроении, горестные мысли о том, что с ним будет, не оставляли его.

В больнице у мужа Ольга побыла немного, что-нибудь около получаса.

— Милый, надо ехать к Аде, у нее день рождения, я бы, конечно, лучше у тебя бы посидела, но неудобно, ты же понимаешь, она ждет…

— Поздравь ее за меня, — сказал Всеволожский.

— Пройдет еще немного времени, даже меньше года, и мы с тобой переедем в новую квартиру, — оживленно продолжала Ольга. — Уж поверь, она будет, не в пример старой, просторной и элегантной, одна кухня чего стоит, чуть ли не в пятнадцать метров, можешь себе представить?

Голос Ольги казался ему исходившим откуда-то, очень далеко от него.

Ничто не интересовало Всеволожского, ничто не казалось важным, ни новая квартира, ни старая, привычная, в которой он прожил столько лет, ни даже его книга, посвященная Карамзину, что он не успел дописать. Всеволожский первый сказал Ольге:

— Иди, Олик, тебя ждут…

— Да, — будто бы неохотно отозвалась Ольга, — придется идти.

Торопливо поцеловала Всеволожского в щеку.

— Не скучай, будь паинькой. Я буду думать о тебе…

Он улыбнулся ей, и она закрыла за собой дверь палаты.

На даче у Готовцевых в этот день было немного гостей: приятельница Ады с мужем, коллега Готовцева, комментатор телевидения, грузный мужчина с большими усами, необыкновенно походивший на Бальзака, тетя Паша, сотворившая великолепный обед: ботвинья, заливной поросенок с хреном, кулебяка с мясом, жареные караси в сметане. Когда уже садились за стол, подъехала Светлана.

Еще стоя в саду, закричала:

— Мамочка, прости, опоздала, задержалась в суде…

— Ты что, уже под судом и следствием? — спросила приятельница Ады, бесцветная особа с кислым выражением лица, кривя рот, словно проглотила что-то неудобоваримое.

— Да нет, я прохожу в суде преддипломную практику, — ответила Светлана.

Подбежала к матери, обняла ее.

— Поздравляю, малыш мой дорогой…

Ада, сильно похудевшая, приступы болей в печени не переставали донимать ее, бледно усмехнулась.

— С чем поздравляешь, Свет? На год старше стала…

— Для меня ты вечно молодая, — шепнула Светлана. Села рядом с отцом, сказала ему:

— Поздравляю тебя с маминым днем рожденья…

Ольга сидела напротив. От нее не ускользнул взгляд Готовцева, брошенный на дочь, ласковый, слегка озабоченный, он явно нервничал, пока ее не было, и только сейчас, как показалось Ольге, успокоился. Да, в дочери вся загвоздка, дочь он любит и не скрывает того, что любит ее. Нелегко будет отлучить его от этой любви, так же, наверное, как отлучать грудного младенца от материнской груди…

Они стали близки еще прошлым летом, в Риге, в тот вечер, когда сидели вдвоем в ресторане. Он неожиданно признался:

— На меня иногда находит тяжелая депрессия, не знаю, куда от нее деваться…

Ольга удивилась:

— Вот уж никогда не сказала бы, а в чем тут дело? Почему? Казалось бы, все у вас в порядке, вы популярны, работаете отлично, все вас знают, дома у вас тоже все хорошо, любящая и любимая жена, дочка, которую, по-моему, вы обожаете, чего еще надобно?

Он снял очки, протер их платком.

— Вы правы, все так, как вы говорите, и все же чего-то не хватает, а чего, и сам не пойму. Вдруг навалится иногда эта самая депрессия, ее называют на острове Гаити — обезьяна всех болезней…

Ольга задумчиво проговорила:

— Какой вы счастливый, Валерий Алексеевич! Вы столько ездили, столько всего повидали!

— Счастливый? — он пожал плечами. — Не знаю, может быть и так, тогда почему же со мною бывает такое? Почему наваливается жгучая тоска?

Ольга бегло, как бы походя погладила его руку, лежавшую на столе.

— И это пройдет…

На эстраде вновь появился оркестр, музыканты тихо переговаривались друг с другом, рыжеволосая певица, одетая уже совсем по-другому, в яркое, цвета морской волны, сильно открытое платье, рыжие волосы забраны высоко кверху и подхвачены иссиня-голубой лентой, взяла в руки микрофон, начала неожиданно тихо, проникновенно:

Чуть позади певицы встал гитарист, слегка подергивая струны, зазвучал приглушенный саксофон.

Негромко пропела Ольга, глянула на Готовцева, его глаза серьезно, почти сумрачно смотрели на нее.

Он приподнял свой бокал, так и не выпитый до конца.

— За что выпьем?

Ольга неожиданно рассмеялась.

— Мы с вами большие пьяницы, за весь вечер не можем одолеть и двух бокалов легкого вина!

— Что это значит? — спросил он.

— Значит то, что и в этом мы тоже схожи, не любим пить.

— Схожи? — он повторил еще раз. — А это хорошо или плохо?

— Хорошо, — твердо ответила Ольга. — Это очень хорошо, поверьте мне!

— Верю, — сказал он. — Знаете, в молодости я отличался доверчивостью, может быть, даже крайней, ненужной, наверняка лишней, но ничего не мог с собой поделать. Всегда всему верил. Начиная от прогнозов погоды и кончая небрежно брошенными словами: — Подождите, он придет через пять минут…

— Кто, он? — перебила Ольга.

— Ну, кто бы ни был, я, к примеру, звоню, говорят, подождите пять минут, позвоните через пять минут, представляете, ровно через пять минут звоню и страшно удивляюсь, если того, кто мне нужен, еще нет. Мне же сказали, через пять минут, и вот прошло пять минут, а его все нет… Правда, с годами это прошло, теперь я уже редко кому доверяю.

«Что за наивность, — подумала Ольга. — Вот уж никогда бы не сказала!»

Если бы они не сидели на людях, в ресторане, она бы не выдержала, поцеловала бы Готовцева. До того стало внезапно жаль его, в чем-то наивного и беспомощного. Как все-таки обманчива внешность! Разве можно было бы предположить, глядя на это строгое, даже несколько сумрачное лицо, что он доверчив, незащищен, наивен просто до смешного…

— Я бы хотела, чтобы мне вы верили, — сказала Ольга. — Я вас никогда не подведу!

— Верю, — просто сказал он. — Вам верю и надеюсь, что на этот раз не ошибусь.

— А что, приходилось часто ошибаться? — спросила Ольга.

— Случалось, не без того. Но Ада ошибается куда чаще меня…

Ольга чуть было не сказала: «Могли бы реже вспоминать об Аде…» Но вовремя сдержалась, промолчала.

Он помедлил и сказал:

— Если бы кто-то сказал мне, хотя бы вчера, что все так будет, я бы не поверил, даю слово…

— Чему бы не поверили? — спросила Ольга, прекрасно зная ответ. Он так и сказал:

— Вы знаете, о чем я говорю…

После обеда Ада легла отдохнуть. Боли в печени не прекращались, мучая все сильнее. Она ушла в свою комнату, гости разошлись по саду, и так получилось, что Готовцев догнал Ольгу, когда она медленно прогуливалась мимо густых кустов боярышника, растущих вдоль изгороди.

Она обернулась, никого не было поблизости. Спросила тихо:

— Ты останешься ночевать на даче?

— Еще не знаю. Ты скоро уедешь?

— Наверно, скоро. Поедем ко мне?

— Хотелось бы, но не уверен, что получится, — ответил он. — Может быть, все-таки придется остаться.

— Почему придется?

— Ты же видела, Аде не очень хорошо…

— Понятно.

Кто-то приблизился к ним — тетя Паша. Не глядя на Ольгу, Ольга чувствовала, подобно Светлане, тетя Паша сразу же невзлюбила ее, сказала:

— Я за вами, Лексеич, пошли бы вы, милый человек, посидели бы с Адой Ефимовной…

— Сейчас, — покорно отозвался Готовцев. — А Светлана где, не знаете?

— Как же не знать, — певуче ответила тетя Паша, по-прежнему минуя взглядом Ольгу. — Сидит, надо думать, возле мамочки, где же ей еще сидеть?..

— Сейчас приду, — сказал Готовцев.

…Когда они рано утром вместе ехали в машине в Ригу, он сказал:

— У меня такое чувство, будто я проснулся после долгой, долгой спячки…

Тихо, чтобы шофер в зеркальце не увидел, Ольга сжала его руку, и пальцы его мгновенно ответили ей.

Ольга закрыла на миг глаза. На душе у нее было блаженно-радостно, как оно и всегда бывало, когда сбывалось какое-либо ее желание, на этот раз она добилась исполнения самого своего важного, самого главного желания, главнее, наверное, не было в ее жизни!

И вдруг Готовцев, слегка отдернув свою руку, спросил:

— Знаешь, о чем я сейчас подумал? — И сам же ответил: — Как я теперь в глаза погляжу им обеим?

— Кому? — переспросила Ольга.

— Аде и Светлане.

— Что-то я тебя не пойму, — холодно произнесла Ольга.

— Понимаешь, я привык всегда все говорить Аде и от Светланы, пожалуй, редко что скрывал…

— Положим, ты же сам признался, что скрывал, когда на тебя набрасывалась депрессия.

— Это да, — согласился он. — Но это, конечно же, другое. А теперь что прикажешь делать? Ведь то, что у нас с тобой, не курортная интрижка, не легкий флирт, у нас это все очень серьезно.

— Разумеется, — сказала Ольга. — Очень серьезно.

— Мне сейчас кажется, я приеду, и обе они тут же догадаются, что со мной что-то случилось.

— Перестань, — сказала Ольга. — Ну как можно быть таким мнительным?

Радостно-блаженное ощущение внезапно исчезло, как не было его. Напротив, сейчас Ольга ощущала даже некоторое раздражение.

Что за терзания, в самом деле! Никогда в жизни, как же это все будет…

Вот уж никогда бы не подумала, что современный мужчина может терзаться и переживать из-за такого, в сущности, весьма часто встречающегося, вполне, можно сказать, ординарного поступка?

Да, любил жену, любил дочь, конечно же, все так и было. А теперь пришло новое чувство, захватившее целиком, и уже прошлая любовь кажется более бледной, это же в порядке вещей…

Его глаза за стеклами очков пристально, как бы не узнавая, смотрели на Ольгу. И, будто бы позабыв о ней, будто бы представив себе, что он один, повторил снова:

— Как же теперь все будет? Я так не люблю и не умею лгать…

— Может быть, все же ко мне поедем? — спросила Ольга. — Не беспокойся, Вадим еще в больнице и пролежит там, наверное, еще долго.

— Я подумаю, — сказал Готовцев. — А сейчас пойду к Аде.

— Конечно, иди, — согласилась Ольга. — А я на всякий случай буду ждать тебя…

Он не успел ответить, из-за кустов боярышника, раздвигая ветви, вышла Светлана.

— Вот и ты! — воскликнул Готовцев чуть громче, чем хотелось бы.

— Да, я, — ответила Светлана.

— Ты была у мамы? — спросил он.

— Сейчас иду к ней…

— Идем вместе, — сказал он. Обернулся к Ольге:

— Извините, Ольга Петровна…

— Да что вы, — Ольга превосходно владела собой, оставаясь неуязвимо спокойной. — Разумеется, идите, а я, пожалуй, поеду. Адочке от меня самый нежный привет.

— Хорошо, — ответил Готовцев. — Передам.

Положил руку на плечо Светланы, направился к дому. Ольга все еще по-прежнему стояла на том же месте, провожая глазами отца и дочь. Да, это и вправду тяжелый случай. Как будет с Адой, неизвестно, хотя, конечно же, всяко может случиться. Но остается Светлана. Вот в чем основная загвоздка. Самое главное, он любит ее, безусловно любит.

Ну и что с того? Пусть любит. Чем труднее дается победа, тем более высоко ценится…

Светлана никак не могла разобраться до конца: послышалось ей или в самом деле Ольга обратилась к отцу на «ты»?

«А я на всякий случай буду ждать тебя…»

«Ждать тебя» — прозвучало в достаточной мере ясно.

И еще: Светлане показалось, отец смутился, увидев ее, наверняка смутился. Отвел глаза в сторону и тут же как-то неестественно улыбнулся, заговорил чересчур громко, а Ольга смотрела на нее, сощурив глаза, выпятив каменный свой подбородок, и в этот момент, именно в этот самый момент, Светлане вспомнился Вася. Разумеется, она давным-давно позабыла о Васе Фитилькове, которого однажды, еще учась в десятом классе, так неудачно и безуспешно пыталась уговорить отказаться от чужой площади. Но теперь, встретившись лицом к лицу с Ольгой, ей почему-то вспомнились беспощадные Васины глаза, хищно блестевшие зубы.

Конечно же, Ольга нисколько не походила на Васю, и все-таки было что-то общее в нем и в ней, недаром Светлане словно бы ни с того ни с сего внезапно вспомнился он.

Да, между ними было сходство, вовсе ей это не казалось, общая для обоих непробиваемая уверенность в себе, уверенность хищника, который не будет сдаваться, не уступит, пока не добьется своего!

Оба они одной крови, одной часто встречающейся породы: хищники, захватчики, потребители…

Вместе с отцом Светлана поднялась в комнату матери. Мать лежала на диване, прижимая к животу грелку.

— Опять? — спросила Светлана.

Ада кивнула.

— Немного.

— Знаю я твое немного, — проворчала Светлана, садясь рядом с матерью.

Готовцев спросил участливо:

— Что, Адочка? Прихватило?

Ада через силу улыбнулась.

— Бедная моя, — сказал он. Присел на корточки рядом с диваном, стал тихо гладить Адино плечо и руку. Светлана пристально смотрела на него, будто впервые увидела, вроде бы такой, как всегда, точно такой же…

— Потерпи еще немножко, — приговаривал он. — Я уверен, тебе скоро полегчает, вот увидишь…

«Нет, он не лжет, не притворяется, — Светлана по-прежнему не сводила с него глаз. — Он не может лгать, обманывать, предавать и в то же время говорить такие добрые, словно бы от самого сердца идущие слова! Нет, так нельзя, и он никогда так не сумеет!»

И все-таки, все-таки она слышала. Слышала, от этого не уйти!

Она встала, подошла к окну. Уже пала вечерняя роса на траву, медленно, неизбежно увядающую в преддверии близкой осени. Резные листья дуба, растущего неподалеку от окна, четко рисовались на глубокой, все более зримо темнеющей синеве, Светланина ровесница-елочка тянула к небу негустые ветви…

Светлана обернулась, кинула взгляд на мать, в неизбежно надвигающихся сумерках лицо Ады казалось словно бы выточенным тонким инструментом, подчеркивающим тени под глазами, страдальческую складку губ, впалые щеки.

Светлане подумалось: когда-нибудь, неведомо когда, но так будет, ей вспомнится эта тихая, постепенно темнеющая комната, лицо матери, утонувшее в сумеречном свете, лившемся из окна, отец, молча, печально глядевший на мать…

Она спросила отца тихо:

— Может быть, вызовем «скорую»?

— Подождем еще немного, — так же тихо ответил он.

Снова спросил:

— Как тебе, Адочка, не полегчало?

Ада ничего не ответила. Возможно, задремала ненадолго?

— Я остаюсь, — сказала Светлана. — Надеюсь, ты тоже останешься…

Голос ее звучал скорее утвердительно.

Он ответил не сразу, казалось, решая про себя что-то, неизвестное Светлане, потом сказал:

— Я тоже.

Светлана тихо присела на край дивана, на котором лежала Ада.

Отец стал медленно, методично расхаживать по комнате, заложив руки за спину, опустив голову. Она молча следила за ним взглядом. Он ни разу не взглянул на нее, ходил от окна к двери и обратно. О чем он думал в эти минуты?..