Линия перемены дат

21. КОРОБКА СПИЧЕК

Старые следственные работники вспоминали о Горине, как об отличном когда-то, в довоенные годы, следователе. И хотя полковник давно уже был руководителем учреждения, осталась у него неистребимая страсть: он любил следствие и сам частенько, несмотря на перегрузку другими делами, участвовал в допросах или вел их сам.

…Обождав, когда Иванкевич кончил читать протокол допроса, Горин встал с кресла в углу и подошел к матросу.

— Большое вы сделали дело, товарищ Иванкевич. А я слушал ваши показания и не совсем хорошо понял: что именно убедило вас в том, что во всех трех случаях перед вами было одно лицо. Этот, назвавшийся Пряхиным?

— Я сам еще не разобрался, товарищ полковник, — подтянулся матрос. — Вначале были только подозрения. Что-то мне Айвазян не говорил о знакомых в Северогорске. Я спросил Айвазяна об этом человеке, вспомнил слова лектора… А главное… — оживился матрос, — это коробка.

— Какая коробка?

— Коробка спичек, товарищ полковник. Когда он прикуривал в закусочной, я заметил: не так, как другие, а поперек терки. В саду он зажигал спичку так же. Я и рассмотрел его хорошо. То одно говорит, то другое.

— Да… Коробка спичек… — задумчиво сказал полковник. — Так, так… Ну, хорошо, вы свободны. Разумеется, по закону, вы обязаны обо всем молчать.

Когда молодой матрос вышел, Горин обратился к Трофимову:

— А знаете, эта коробка… Какая у нас хорошая молодежь, майор. Вот из таких, живущих с открытыми на все глазами парней вырабатываются отличные разведчики и следователи — люди родственных по сложности профессий. Его наблюдательность привела нас к Лисовскому. Дайте мне протокол осмотра квартиры Лисовского. Так… На окне начатая коробка спичек, на столе коробка с горелыми спичками… Коробка спичек на печной заслонке… Где протокол обыска? — Пробежав документ глазами, Горин положил его на стол. — Значит, коробок не изымали? Прошу вас сейчас же направиться в дом Лисовского, вскрыть печати с понятым и доставить сюда эти коробки. Подумаем, чем они еще могут послужить следствию… Ну, что ж, давайте поговорим с Пряхиным.

— Приступим. Вас зовут?

— Николай Петрович Пряхин.

— Неглупо. Ничто, даже имя и фамилия не должны бросаться в глаза.

Пряхин вздрогнул. В его глазах мелькнул откровенный испуг. Еще бы — следователь почти дословно повторил слова Лисовского.

«Неужели он знает?» — пронеслось у него в голове. От этой мысли сразу стало жарко.

От следователя не укрылось это состояние допрашиваемого.

— Откуда у вас пистолет?

— Трофей с войны.

— А вам известно, что незаконное, без разрешения, хранение оружия наказывается по закону?

— Виноват, конечно. Да как расставаться с такой вещью? За это ведь кровью оплачено в войну, товарищ майор.

— Трофей, говорите? Как будто бы у немцев не было на вооружении такого оружия.

— Подарок брата по оружию, — весело пояснил Пряхин. «Пока идет благополучно», — поздравил он себя.

— А причем здесь плата кровью?

— Так за победную встречу с братьями по оружию мы ведь кровью платили… «Э, да ты не очень умелый, майор», — мысленно добавил он. — Конечно, раз попался с оружием, придется отвечать.

Трофимов промолчал. По многолетнему своему опыту он знал: Пряхин допустил ошибку, поспешив с таким признанием. И не потому он допустил ошибку, что признался в незаконном хранении оружия и теперь будет нести за это ответственность, а потому, что, признавшись в этом, он сразу же дал понять: у него есть еще нечто, спрятать которое он согласен даже ценой осуждения за другое преступление. А это означало, что Трофимов на верном следу. Следователь жалел сейчас только об одном: Кузьма Кондаков еще в больнице и на очной ставке быть не может. Острые глаза молодого котельщика точно схватили броские приметы человека в ватнике. Трофимов не сомневался: человек в ватнике — это Пряхин.

«Посмотрим сейчас, как он будет обходить острые углы», — решил Трофимов и задал очередной вопрос:

— Почему вы говорили при матросе Иванкевиче, что вы с Азовского моря, тогда как по вашим документам вы уроженец и житель Сибирска?

Пряхин пожал плечами.

— Черт дернул напиться. А по пьянке чего не наболтаешь.

— Откуда вы знаете матроса Айвазяна?

— Я такого не знаю.

— Но вы о нем говорили при этом же Иванкевиче и других матросах.

— Что-то я этого не припоминаю.

— Очную ставку?

— Нет, зачем же. Я же не отказываюсь. Кажется, было так: около кинотеатра два матроса разговаривали. Я стоял рядом, хотел с рук билет достать. Поневоле слушал их разговор. Вот они об этом Айвазяне толковали. Иногда, — он улыбнулся распухшей после знакомства с кулаком Иванкевича физиономией, — какая-нибудь чепуха застрянет в голове, хоть она тебе и не нужна. Знаете, товарищ майор, я смолоду, как и многие другие мальчишки, мечтал быть моряком. Вот, наверное, по пьянке и начал болтать, что только взбрело на ум. Чтобы показать: я, мол, тоже такой. Я понимаю сейчас — это глупо. Но стоит ли придавать значение пьяной болтовне.

— Да, конечно, не стоит, — успокоил его Трофимов. — Где же вы здесь остановились в Северогорске?

— Еще нигде. Я ведь только вчера прибыл теплоходом и ночевал в парке.

— Знакомых у вас нет, как вы говорите. Так при вас ведь денег обнаружили около десяти тысяч. Сумма больше, чем достаточная, чтобы поместиться в гостинице. Кстати, откуда у вас такие деньги?

— Вот потому, что со мной были такие деньги, я и не рискнул идти в гостиницу. А положить на сберкнижку не догадался, — отвел он возможный вопрос следователя. — Ну, а такие деньги у меня оказались после ликвидации моего холостяцкого хозяйства. Конечно, когда распродавался на рынке, мне всучивали разные бумажки. А я их менял в магазинах на сторублевые, — словоохотливо повествовал Пряхин, мысленно благодаря тех, кто вручал ему деньги разных серий и номеров.

— Допустим. А как же так: ведь вы заходили в дом № 63 по Озерной улице. Вас видел все тот же Иванкевич. Ставку?

— Да, я забыл сказать об этом. Я хотел устроиться на ночлег у одного старика. Мне указали на него на рынке, как на одинокого инвалида. Отказал старик.

«Ты не так прост. Дрессировали тебя, как видно, немало, — подумал Трофимов. — И все-таки ты боишься. Значит, где-то есть трещина», — а вслух закончил:

— Вот что, Пряхин, буду называть вас так. На следующем допросе я задам вам первый вопрос такой: когда и при каких обстоятельствах вы были в Промышленном поселке? Кроме того, вам придется поделиться со мной некоторыми деталями своей жизни, в частности, в Сибирске, — откровенно улыбнулся Трофимов, видя, как порозовели кончики ушей Пряхина.

— Подумайте над этим на досуге. — Трофимов позвонил. — Уведите его.

Работа советского следователя — это война, точнее поединок с врагом. Поединок, в котором противники неравно вооружены. Вначале следователь вооружен слабее: ведь он не может знать о преступлении больше, чем тот, кто совершает это преступление. Но чем дальше идет этот поединок, тем точнее благодаря помощи советских людей и профессиональным навыкам становятся знания следователя, и тогда преступник начинает сдавать позиции. Силы неравны. За следователем стоит народ и вся мощь нашего великого государства. У следователя — правда и долг. Преступник — одинок, он изолирован в нашей среде. И сознание этой изоляции, его положение вне общества, как бы ни был опытен и бесстрашен преступник, заставляет его нервничать, колебаться. Его бесстрашие — это бесстрашие отчаяния. И тогда он становится подобен волку во время облавы: кольцо доказательств сжимается, он мечется в этом кольце, ища выход и все более теряя самообладание. Версии, выдвигаемые им, разваливаются, и тогда умный преступник устремляется в оставленное ему отверстие. К правде, к признанию. Он понимает, что его признание рассматривается как самооценка своих действий, первый шаг раскаяния.

Отпуская Пряхина, Трофимов знал, что все это время его противник будет мучиться, стараясь угадать: что же известно следователю? Пусть думает…

— Итак, продолжим нашу не совсем удачную позавчерашнюю беседу. Я повторяю вопрос: когда и при каких обстоятельствах вы были в Промышленном поселке?

— Я твердо заявляю вам, что там никогда не был.

— Понятно… — Трофимов позвонил. — Пригласите, пожалуйста, сюда этих граждан, которых я попросил присутствовать. Да, всех четырех.

Пряхин беспокойно поглядывал на вошедших. «Нет, никого из них я никогда не видел. Следователь просчитался. Почему двое из них одеты почти так, как я? Наверное, случайность», — успокоил он себя.

— Попросите Кондакова.

В комнату вошел невысокий широкоплечий юноша с забинтованной головой.

«Да, это конец. Как же я сплоховал? Ведь на тренировках ударом кастета убивал быка… Спокойно, спокойно. Он один. Этого мало. Каждое сомнение, по советским законам, толкуется в пользу обвиняемого»… «Советская молодежь совсем не похожа на известную вам молодежь Соединенных территорий. Будьте осторожны…», — вспомнил Пряхин слова Лисовского.

Жаль, что Трофимов не увидел лица Пряхина в этот момент. Старший следователь обратился к юноше:

— Вы вызваны для опознания личности. Я предупреждаю вас, свидетель Кондаков, что вы обязаны давать правдивые показания. Вы будете нести уголовную ответственность за дачу заведомо ложного показания. Понятно это?

Юноша серьезно кивнул головой.

— А теперь посмотрите на этих трех людей в одинаковой одежде.

Кондаков шагнул вперед. Мельком оглядев двоих, стоявших рядом с Пряхиным, юноша посмотрел прямо в лицо Пряхина. Тот видел, как сначала расширились, затем сузились черные угольки в глазах юноши. От этого взгляда стало не по себе.

Юношески круглое лицо Кондакова будто приобрело какие-то твердые, безвозрастные черты. На челюсти заиграл желвак. Юноша придвинулся к Пряхину. Тот инстинктивно отбросил голову назад.

«Нет, от этого не жди ошибки и пощады», — мелькнуло в голове Причина.

— Он, — отрывисто бросил, словно плюнул в лицо Пряхина, Кондаков.

— Вы не ошибаетесь?

— Нет. Я узнаю его по форме носа, усам, цвету глаз и бровей, по росту. Только одет он был тогда по-другому…

Когда понятые, участвовавшие в опознании, подписали протокол и вышли, Трофимов подошел к Пряхину.

— Не хватит ли запираться. Вы опознаны.

— Этот мальчишка лжет. Мало ли что ему взбредет в голову.

— Как был одет этот человек?

— В шапку-ушанку, ватник и резиновые сапоги.

— Фантазия.

— Эти? — Трофимов достал из ящика сапоги.

— Да, такие. На них еще были налипшие травинки.

— Фантазия!

— Нет, ошибаетесь, Пряхин. Это правда. Эти сапоги изъяты при обыске у Лисовского. Это — ваши сапоги.

— Почему мои? Изымали где-то, а теперь приписываете мне.

— Потому, Пряхин, это ваши сапоги, что Кондаков видел вас в них, потому, что эти сапоги вашего размера, а Лисовскому они не полезут, на два номера меньше. Потому, что вас видел матрос Иванкевич входящим в дом Лисовского. Потому, что в доме Лисовского найдено несколько коробок спичек, которые имели следы на терке точь-в-точь такие, какие получаются у вас… Да вы не волнуйтесь. Это еще не все. Потому, что половина денег тех серий и номеров, которые изъяты у вас, преблагополучно лежат еще в сейфах Госбанка, ни разу не находившись в обороте. Вот справка об этом. Ознакомьтесь.

— И, наконец, потому, что следы этой обуви найдены в расселине, по которой вы поднимались с берега моря к поселку в трех километрах севернее рыбной базы. А вот мешок с вашими вещами, найденный под камнями. Интересуетесь?

Пряхин сделал протестующий жест. Он лихорадочно искал выхода. Каждое из доказательств, приведенных Трофимовым, он мог бы разбить в отдельности, но все вместе…

— Что же вы молчите? Вы так живо рисовали мне картины вашей жизни в Сибирске, что я с нетерпением жду оттуда подтверждения. Боюсь только, что многое не совпадет, — нанес Трофимов последний удар.

Пряхин поднял голову и посмотрел в глаза следователю.

— Что меня ожидает?

— Прежде всего разочарую вас. Я советский следователь и авансов преступнику не выдаю. Вас ожидает точное соблюдение законности. Ведь вы не можете ничего сказать по поводу моего отношения к вам? Второе: вас ожидает обвинительное заключение и справедливый, я повторяю, справедливый суд. Многое зависит от вас…

— Хорошо. Я буду говорить.

Итак, Пряхин начал давать показания. Рассказал и о Лисовском. Значительно хуже обстояло с Лисовским. Кроме показаний сообщника, изъятых сапог да малозначительных для его обвинения показаний Иванкевича, против старика-инвалида не было улик. Понимая это, Лисовский упорно отрицал все, в том числе факт знакомства с Пряхиным. А это было решающим моментом для разоблачения преступника.

Когда Лисовского ввели в кабинет Трофимова, Пряхин уже сидел там, съежившись у подоконника, и не глядел на вошедшего. На лице старика не дрогнул ни один мускул. Он спокойно и тяжело опустился на стул.

— Когда вы это кончите? Мне сегодня надо идти получать пенсию, — прохрипел он, безразлично оглядев комнату и задержавшись взглядом на календаре.

— Кончим скоро. Вот еще несколько вопросов. Так вы говорите, что ваш дом не посещал никто?

— Я этого не говорил. Я показывал: кроме соседки, которая по субботам мыла у меня полы, ко мне в дом не приходил никто, — слово в слово повторил Лисовский свои прошлые показания.

— А печь кто топил?

— Только я сам. И печь и керосинку. Лампы тоже зажигал я сам. Я один живу. Пенсия не позволяет держать прислугу, — усмехнулся он.

— А, черт! — выругался Трофимов, неосторожно вымазав пальцы чернилами. — Читайте и подписывайте, гражданин Лисовский. — Следователь прошел в угол кабинета за ширму, к умывальнику. Вскоре вышел, держа мокрые ладони с растопыренными пальцами перед собой. Почмокал потухшую папиросу. — Жди теперь, пока руки высохнут. Полотенце убрали. Попрошу вас, гражданин Лисовский, дайте мне прикурить. Спички вон на столе.

— Извольте, — Лисовский чиркнул спичку. — Отсырели. — Он чиркнул еще несколько раз и, наконец, поднес следователю зажженную спичку.

— Благодарю! — Трофимов сел и начал рассматривать спичечную коробку.

— Вы всегда зажигаете так спички?

— Странный вопрос. Видимо, у вас уже не о чем спрашивать? Насколько помню себя, всегда зажигал так. Привычка, знаете. А годы уж не те, чтобы отказываться от невинных привычек, — насмешливо закончил он.

— Справедливые слова. Вот их мы так и запишем… Подпишите. Значит, вы никогда не видели вон того человека, что сидит у окна, и он у вас никогда не бывал? — кивнул следователь на Пряхина. Лисовский равнодушно покачал головой.

— Что же это я? — спохватился Трофимов. — Сам курю… Закуривайте, гражданин Пряхин. Знаю, курите много.

Жалко улыбнувшись распухшей физиономией, Пряхин взял папиросу.

— Да, спички сырые. — После долгих попыток прикурить Пряхину это, наконец, удалось.

Молчавший до сих пор Горин встал с кресла и внимательно осмотрел коробку, о которую зажигал спички Пряхин. Затем в упор глянул на старика. Голос полковника звучал строго и отчужденно.

— Думаю, довольно запирательств, гражданин Лисовский.

— Я вас не понимаю, — растерялся тот.

— Вот коробка, которой только что пользовались вы, причем, по вашему утверждению, вы всегда именно так зажигаете спички. А вот коробка, которая была изъята при личном обыске у Пряхина, и вторая, которой он пользовался сейчас. — Горин положил их рядом перед Лисовским. — А вот две коробки, изъятые у вас на квартире, одна на столе, другая на окне спальни, за цветочным горшком. — Горин положил эти две коробки рядом с Пряхинскими. — Сравните…

Все четыре коробки имели одинаковые следы зажигания спичек поперек терки, с нажимом к краю. Заросшие седым мохом уши Лисовского начали краснеть. Он долго и внимательно рассматривал спичечные коробки, потом бросил колючий взгляд на Пряхина.

— Раб привычки… Уберите этого человека. Я буду говорить. Учтите. Именно этот человек прибыл дать мне задание, но не успел. Я, признаюсь, считал, что все мои связи оборваны. Этому надо верить. Так что ничего я не сделал. То, что я знаю, в сущности уже история, вряд ли интересная для вас. Я случайный агент, и вы случайно узнали об этом.

Горин отрицательно качнул головой.

— Ошибаетесь. Конечно, часто человек — раб своих привычек. И вы в том числе. Помните свои слова: «Всегда зажигал так. Привычка». Но то, что Пряхина поймал на этом молодой матрос, в недавнем прошлом простой колхозник, — это не случайность. Дзержинский…

— Ладно, ладно. Не надо агиток. Это здесь известно каждому пионеру. Пишите. Я родился в 1895 году в семье первой гильдии купца и дальневосточного рыбопромышленника Лямина Исидора Панкратьевича. Меня зовут Лямин Вячеслав Исидорович. Будучи эмигрантом, в Германии, в Кельне в 1934 году я познакомился с фон Коломбергом. Он служил у адмирала Канариса, начальника разведывательного управления Третьей империи… В 1944 году я был направлен в Северогорск, а в ночь на 1 января 1946 года ко мне пришел от фон Коломберга ранее неизвестный мне человек и сообщил: вся резидентура третьего райха на Востоке переходит в руки мистера… С тех пор я ничего не делал. Учтите это.

— Пес сменил хозяина? — бросил Горин.

— Пусть так… Я слишком устал беспрерывно дрожать в этой чужой для меня стране. Я отвык от нее, хотя, верьте мне, я русский человек.

— Лжете. Я запрещаю вам клеветать на русский народ. Вы давно нерусский. Пряхин восхищался вашей начитанностью. Припомните Маяковского. Он писал о подобных вам, удиравших из Крыма врангелевцах: