Лион Измайлов

Аркадий Арканов

В 1966 состоялся первый фестиваль студенческих театров СССР. Председателем жюри был Аркадий Райкин. Кроме композиторов. артистов и комсомольских работников, в жюри были два писателя, Аркадий Арканов и Григорий Горин. Они уже прославились своими капустниками в ЦДРИ. Кроме того, именно в 66-м году вышла знаменитая, лучшая по тому времени книга «Четверо под одной обложкой» в соавторстве с Ф. Камовым и Э. Успенским. Книга эта была новым словом в юморе после долгих лет «положительной» сатиры.

Для меня два этих писателя, Арканов и Горин, были какими-то существами высшего порядка. И вот они сидели в жюри и судили спектакль нашего МАИ «Снежный ком».

В самодеятельности вовсю играли их миниатюры, и «Рояль в кустах», и многое другое.

По всем институтам исполняли «Ревматизм», правда, Арканова и Левенбука.

Этот «Ревматизм» они написали в подъезде на подоконнике, когда шли к кому-то на день рождения. Взяли брошюру «Профилактика ревматизма у детей» и заменили детей на бухгалтеров. Миниатюра дожила до 90-х годов.

В 1969 году я встретил Арканова в стекольной мастерской на Каляевской. Он нес какое-то стекло в сторону своего дома на Чехова, и я шел за ним только потому, что очень хотелось посмотреть на знаменитого писателя. Конечно, это была не та популярность, какая есть сейчас у людей, раскрученных телевидением. Однако мы, те, кто занимался тогда юмором, все Арканова знали. А книжку их «Четверо под одной обложкой» я знал чуть ли не наизусть.

На сцене я его увидел в МАИ. Был вечер юмора, где всех просто укатал Сичкин, который изображал целый концерт, но и Арканов там имел большой успех. Читал он очень хорошо. Не спеша, красивым голосом и все правильно интонируя.

Впоследствии, когда мы уже вместе ездили на гастроли, Хайт сказал:

— Аркан замечательно читает, попробовал бы ты эту фигню почитать со сцены, тут же бы провалился.

В 70-е годы я его встречал в «Литературке», но даже приблизиться стеснялся.

Он меня поддержал на первом моем концерте с «Клубом» в Зеленограде. «Старик» Арканов нас заметил. Дальше мы стали ездить в разные города и, естественно, постепенно сблизились.

Я человек смешливый, а Аркадий Михайлович очень здорово острил и рассказывал жуткое количество разных баек. Так, например, считалось, что Арканов невезучий, а Горин «везунок». Как только Горин поднимал на улице руку, тут же подъезжало такси, а Арканов мог ловить машину часами. И вот Арканов, находясь в Новосибирске, послал Горину в Москву телеграмму: «Выезжай Новосибирск не могу поймать такси».

Как-то, приехав в Одессу для написания эстрадной программы, они, еще никому не известные авторы. не имевшие ни одной книги, просто шутки ради подошли к киоску и спросили:

— У вас нет книги Арканова и Горина?

Продавец-одессит многозначительно посмотрел на них и сказал:

— О! Хватились!

Тогда в Одессе они с Гориным жили в гостинице «Красной».

Однажды как следует выпили. Арканов вышел на балкон и обратился к стоящим внизу одесситам:

— Идите и возьмите почту, телеграф и телефон, — после чего ушел с балкона в номер.

Одесситы остались гадать, кто это был. Решили, что, наверное, сумасшедший, вообразивший себя Лениным.

Однако Арканов не успокоился на достигнутом. Минут через пятнадцать он снова вышел на балкон и спросил:

— Почту, телеграф, телефон взяли?

Кто-то снизу ответил:

— Взяли.

Арканов сказал:

— Сейчас же идите и отдайте обратно.

Или еще одна история. Арканов работал в журнале «Юность», руководил отделом сатиры и юмора. Была поездка на Камчатку, Арканов почему-то не поехал. После поездки к нему в отдел пришел фотокорреспондент по имени Аркадий с синяком под глазом и рассказал следующее.

На Камчатке на каком-то банкете он сидел за столом напротив прилично поддатого типа. Тип долго смотрел на фотокора, а потом спросил:

— Вас как зовут?

— Аркадий, — ответил фотокор.

— А случайно не Арканов?

Тот решил пошутить и сказал:

— Арканов.

Далее безо всяких предупреждений тип врезал Аркадию в глаз. Что уж он имел против Арканова — неизвестно.

Вообще-то Аркадий Михайлович человек неконфликтный. А обиды на него возникали по двум причинам: либо он у кого-то увел женщину, либо что-то плохое сказал. Позлословить он любит.

В 1993 году мы поехали на эстрадный семинар в Рузу. Редактор Министерства культуры РСФСР М. Л. Стельмах собрала нас человек шестьдесят. Всех эстрадных авторов. Преподавателями были Александр Аронович Хазин, Арканов, Горин и еще кто-то, не помню кто.

Я не отходил от Арканова, так он мне нравился. В какой-то вечер мы сидели у него в номере. Ему нравилась девушка Лера, мы ее называли Паричок. Сидели, пили виски и старались девушку Леру обаять. Аркадий Михайлович уже до нас принял как следует, а тут еще добавил целую бутылку виски. Но когда он пьянеет, не очень заметно. Вьшить он в те времена мог много. Вдруг Лера сказала, что ей надо ненадолго уйти, обещала вернуться, надела пальто и ушла.

Аркадий Михайлович встал и тоже начал надевать дубленку. Я не понимал, зачем он это делает. Надев дубленку. Арканов открыл окно и стал вылезать на улицу. По всей видимости, он хотел посмотреть, куда ушла Лера. Однако не удержался и выпал наружу. Мы находились на первом этаже. Был человек, и вдруг нет его.

Потом я услышал слабый голос Арканова:

— Лион, вытащи меня.

Я выглянул в окно, он лежал и тянул ко мне руку. Умирая от смеха, я стал его втаскивать. Дальше мы уже хохотали вместе.

Однажды на гастролях Арканов весь день говорил голосом Брежнева: «Дорогой товарищ Салазар, сегодня, в обстановке участившихся в вашей стране расстрелов…» или «Дорогая Голда Меир…» и так далее.

Целый день он произносил выдуманные им же самим монологи.

Когда он мне первому читал новые рассказы, видно, проверяя их на мне, я смеялся именно там, где потом будет смеяться зал.

Когда Арканов и Горин разошлись, у Аркадия Михайловича началась депрессия. Это совпало с его разводом с Женей Морозовой, его супругой.

Вообще-то сначала Женя, красивая голубоглазая девушка, очень обаятельная, встречалась с артистом Левенбуком. Но, на свою беду, Алик Левенбук познакомил ее с закадычным другом Аркановым, и Женя влюбилась в Аркадия. Они поженились.

В те времена, в конце 60-х, Аркан много зарабатывал. Они с Гришей очень плодотворно работали и на эстраде, и в театре. Пьеса «Свадьба на всю Европу» шла в шестидесяти восьми театрах страны и за рубежом.

Арканов — человек азартный, он ходил на бега и много играл.

Женя, женщина хозяйственная, обставила квартиру старинной мебелью. Когда только начиналась их семейная жизнь, у них не было ни кола ни двора, и Борис Сичкин взял Аркана за руку и пошел с ним по друзьям собирать ему на кооперативную квартиру. А теперь, в 72-м, они с Женей жили в трехкомнатной на улице Чехова. В квартире было очень красиво и уютно. Но неугомонный Арканов не успокаивался. Он сам мне рассказывал, как они с Гришей сидели где-то на квартире, якобы работали, и вызвали двух знакомых девиц. В самый разгар пьянки позвонила в дверь Женя. Она решила, что ребятам нечего есть, и привезла им еду. Аркан от ужаса совершенно впал в анабиоз. Лег в соседней комнате на кровать и сделал вид, что мертвецки пьян. Женя подергала его, даже стянула с кровати. Он упал на пол и продолжал изображать пьяного. Женя сказала:

— Ну и черт с тобой, — пошла, села за стол, и они вчетвером, включая девиц, стали пить и закусывать.

— А я, — говорил потом Аркан, — лежу как дурак на полу и не знаю, что мне делать.

А еще, помню. Арканов рассказывал мне о Горине.

Гриша с другом в маленькой комнатенке принимали двух девушек. Водки было мало. Пили, курили. Стало так дымно, что Горин попытался открыть форточку. Но друг кинулся наперерез и не дал.

— Ты что, сдурел? — кричал он Горину. — Они же не забалдеют!

А вот интересная психологическая история.

Арканов был в Риге, познакомился с очень красивой женщиной. Вспыхнул роман. Арканову надо было уезжать в Москву. Они распрощались. Она плакала, расставаясь. Аркадий поехал на вокзал и опоздал на поезд. Тогда он радостный вернулся к своей возлюбленной. Она приоткрыла дверь на цепочке и сказала:

— Аркадий, извини, все кончилось. Ты уехал. У меня своя жизнь.

Женя с Аркадием расходиться не хотела. Однако он настоял. Как потом мне рассказывала Женя:

— У него в глазах все время стоял вопрос: «Почему ты здесь?»

Однажды Арканов вышел вечером из дома, а вернулся через двое суток с цветами.

— Где ты был? — кричала Женя.

— За цветами ходил, — ответил он.

Они развелись. Женя с маленьким Васей въехала в двухкомнатную квартиру, а Аркан получил однокомнатную в том же доме. Мне кажется, они не переставали любить друг друга, и поэтому жить в одном доме и все время общаться как чужие было очень тяжело.

У Арканова начался трудный период. Раньше более молодой Гриша бегал по инстанциям и делал почти всю организационную работу. Горин — живой, общительный, пробивной. Арканов — более медлительный, спокойный, все делает размеренно, не спеша и с ленцой. Не случайно у них и артисты после «расхода» подобрались соответствующие. Горин стал писать среди прочего Писаренкову. а Арканов Петросяну.

Встретились как-то Петросян и Писаренков. Жизнерадостно-злобный Писаренков спросил:

— Как твой?

— Мой грустный, — грустно сказал Петросян.

— А мой веселый, все шутит, — весело сказал Писаренков.

Еще задолго до «расхода» Арканов и Горин писали какую-то эстрадную программу. Им должны были заплатить 1200 рублей. По тем временам нормальные деньги.

Арканов до этого занял у Горина 400 рублей и долго не отдавал. Они пришли в кассу. Получили каждый по шестьсот рублей. Гриша сказал:

— Аркан, давай четыреста рублей.

— Какие четыреста рублей? — изумился Аркан.

— Аркан, ты мне должен.

— Я должен? Да ты что, Гриша?!

Но, короче, отдавать все же пришлось. Аркан отдал четыреста рублей и сказал:

— Что же, я эту фигню писал за двести рублей?

Потом они шли по улице, и Аркан не успокоился до тех пор, пока не заставил Горина купить новый цветной телевизор за четыреста рублей.

Горин привез телевизор домой и долго сокрушался:

— Зачем мне этот телевизор, когда и старый нормально работает!

После развода Женя и Аркан при всей видимости обоюдной неприязни продолжали заботиться друг о друге.

Был период, когда у Арканова совсем плохо было с деньгами и он несколько месяцев не платил за квартиру. Однажды мы должны были с ним ехать выступать в Черноголовку. Этот концерт был очень важен, потому что Бюро пропаганды пригласило нас на смену «Клубу 12 стульев». Я заехал за Аркановым, звоню в квартиру. Никто не открывает. Я звоню снова. Из-за двери кто-то кричит:

— Да заплачу я, заплачу, отстаньте от меня!

Аркадий Михайлович подумал, что пришли из правления кооператива, и решил не открывать.

Я пошел на седьмой этаж к Жене. Она была в истерике.

— Он там пьяный. — сказала она, — лежит на диване, а вдруг его начнет мутить и он задохнется!..

Я пошел к соседу Арканова, попросил разрешения на транзит, перелез с балкона на балкон и таким образом попал к Аркадию в квартиру. Он лежал в совершенно разобранном виде. Пришлось поднять его, довести до ванной. Он принял душ, попил чаю, оклемался, и мы поехали выступать в Черноголовку. Все прошло хорошо, и мы еще много лет ездили от Бюро пропаганды, собирая группу из 4–5 сатириков.

Эти два-три года были для Арканова очень тяжелыми. Гриша сам писал пьесы, а Аркадию в депрессии было ни до чего. Но потихонечку он все же стал раскручиваться. Все еще действовала его слава ведущего телепередачи «Артлото». Он был первым писателем-юмористом, который задолго до «Вокруг смеха» проник на телевидение. Арканов сначала писал эту передачу, а потом стал в ней сниматься. Он и так нравился женщинам, а тут и вовсе отбоя не стало. Мы как-то сидели с ним в ресторане ЦДЛ. В другом конце ресторана сидела слегка поддатая знаменитая киноактриса. Подошел официант Адик:

— Аркадий Михайлович, вот та женщина просила вас подойти к ней.

Аркан пошел, поговорил, вернулся ко мне и сказал:

— Она хочет, чтобы я ушел с ней.

Не помню, чем дело кончилось, кажется, он не решился. Актриса была слишком экспансивная и неуравновешенная.

Как-то мы с «Клубом» поехали в Баку. Были Резников, Хайт, еще человека три. Публика была тяжелейшая. Один только Хайт все равно проходил как бомба. Я проходил с трудом, но все же проходил со своими наборами довольно грубых реприз, специально сделанных для такой публики. А вот Арканову, который выступал с литературными интеллигентными рассказами, пришлось плохо. Обычно в Баку нас принимали очень хорошо, но тут из-за большого количества концертов публика шла с окраин города, многие и язык-то русский плохо знали. Ну, просто беда.

Помню, Арканов, стоя на сцене, закончил читать один рассказ. Публика, не поняв, что рассказ закончен, не аплодировала. Арканов подождал немного и стал читать следующий, еле-еле вырулил на средние аплодисменты. Сошел со сцены совершенно белый и сказал мне:

— Я, кажется, занимаюсь не своим делом.

Я попытался успокоить Арканова. В общем, он и не должен был подстраиваться под малограмотную публику.

Когда мы ездили по «дырам», ему, конечно, было тяжело с его изящными, не очень эстрадными рассказами. А в больших городах его принимали хорошо. Однажды мы ездили по Казахстану где-то в районе Усть-Каменогорска. Я пробовал там номер, написанный для Винокура. Пародии на Мартынова, на Магомаева, на Лещенко. Я, конечно, пою плохо, но, поскольку это были пародии, все проходило нормально.

И вот я стал уговаривать Арканова исполнить этот мой номер со сцены:

— У тебя слух абсолютный, кроме того, я из зала посмотрю, как это все получается.

Он отказывался:

— Да неудобно, ну что я, как старый дурак, выйду, петь начну.

Но все же я его убедил.

Арканов вышел и по бумажке стал исполнять этот пародийный номер. Пел хорошо и даже похоже на оригиналы. Имел успех. Как только он сошел со сцены, я начал:

— Ну как тебе не стыдно, старый дурень, стоит, поет, изображает певцов, писатель называется!..

И оба мы умирали со смеху. Никто на розыгрыши не обижался.

Часто мы с ним разыгрывали других. Причем Аркадий Михайлович, человек очень сообразительный, все схватывал на лету и тут же подыгрывал.

Так, в Ленинграде мы с ним стояли в очереди в кафе в гостинице. Подходит пародист Брайнин, встает за нами.

Я обращаюсь к Аркадию и говорю:

— Ну что. Аркан, поедем или нет?

(Мы предварительно не сговаривались, все чистая импровизация.)

— Да можно, — сказал Аркан, еще не понимая, куда я его зову.

— Ты знаешь, — продолжал я, — сейчас зима, и эти овощи на дороге не валяются. Есть смысл поехать и выступить.

— Пожалуй, — согласился Аркан.

Брайнин насторожился.

— А в чем дело? — спросил он у меня.

— Да тебе это вряд ли будет интересно.

— Это почему вам интересно, а мне нет?

— Да понимаешь, тут позвонил председатель колхоза, всего шестьдесят километров от Ленинграда, предлагает выступить.

— А что дает? — заинтересовался Брайнин.

Аркан тут же подхватил тему:

— Два мешка картошки, мешок моркови.

— И полмешка свеклы, — добавил я.

— Аркан, Аркан, а я, я тоже поеду, — говорит Брайнин.

— Да понимаешь, — говорю я, — проблема, как их, эти мешки, в Москве до дома довезти. Тут-то председатель дает транспорт, а в Москве что делать?

— Я, я, я, — торопливо затараторил Брайнин, — я обеспечу, я с машиной договорюсь. У меня знакомый есть.

Договорились, что он, Брайнин, будет в три часа сидеть в номере и ждать звонка председателя.

В два мы с Аркановым поехали к Городинскому играть в карты. И я еле уговорил Городинского позвонить в номер Брайнину и пригласить его от имени председателя колхоза на концерт. Но Городинский сделал это так неумело, что Брайнин все просек и обиделся — конечно, на меня.

Но иногда и Арканов обижался.

Так, когда он 91-м году начал петь со сцены, я в Лужниках, представляя его залу, сказал:

— Выступает молодой начинающий певец Аркадий Арканов.

Он обиделся, но ненадолго.

Аркан вообще считался довольно равнодушным и эгоистичным человеком, но именно он помог мне, когда у меня тяжело заболела мама. Во-первых, попросил своего брата, анестезиолога, чтобы тот устроил консультацию у хорошего специалиста в Онкоцентре. А когда болезнь мамы зашла очень далеко, попросил Василия Аксенова достать в Париже дефицитное лекарство. Аксенов в Париже попросил каких-то друзей Зои Богуславской, лекарство достали, и Аксенов, который виделся со мной всего лишь раз в жизни, привез его из Парижа. Дело в том, что его мама болела той же болезнью, что и моя. И он лечил ее этим лекарством.

Я никогда в жизни не забуду того, что Арканов мне тогда помог, помог моей маме.

Иногда Арканов бывает несправедлив. И обо мне порой говорил неприятные вещи. Но это не имеет никакого значения. Для меня всегда любую обиду будет перевешивать это вот лекарство, которое при его помощи привезли из Парижа.

А когда травили Аксенова и писали про него гадости в газетах, выдавливая его из страны, я всегда вспоминал, как он мне, малознакомому человеку, вез из Парижа лекарство. Дай ему бог всего хорошего.

Как-то мы с Аркановым, Воловичем и старухами Маврикиевной и Никитичной (Тонковым и Владимировым) поехали в Гомель.

Поскольку звездами у нас были Тонков и Владимиров, то и публика на нас ходила соответствующая.

Нам, остальным, было тяжело. И вдруг Борис Владимиров стал исполнять аркановских «Бухгалтеров». В зале стон стоял.

Я сказал Арканову:

— Ну вот же есть у тебя номер для простой публики.

— Да неудобно, — отнекивался он.

Однако я его убедил, и на следующих гастролях он попробовал своих «Бухгалтеров», которых не читал со студенческих времен. И прошел с большим успехом. И исполнял этот номер впоследствии еще лет пятнадцать. Этот номер дал ему уверенность. Он знал: что бы он ни читал, в конце все равно прикроется «Бухгалтерами». Через какое-то время, в конце 80-х, он стал выступать даже с сольными вечерами. А в 90-х Арканов, объединившись с Оганезовым, стал петь со сцены смешные песенки. И делает это виртуозно. Открыл свою нишу. Это пародии на современную попсу. Песни про Анну Каренину или про Настасью Филипповну с позиций современного песнетворчества.

Песенки смешные, и исполняет он их хорошо. Мне нравится. Всегда был дефицит комических песен. Вот Арканов его и восполняет. Кроме того, он теперь вот уже несколько лет ведущий передачи «Белый попугай», то есть просто имеет право рассказывать анекдоты со сцены.

Аркадий Михайлович делает то, что ему нравится. Хотел петь — поет.

Арканов — гений поведения. Он умеет быть таким обаятельным, что нельзя его не полюбить. Конечно, он не ангел, он любит и позлословить, и посплетничать, но кто из нас без этих грехов, пусть… Ну, дальше вы знаете и сами.

Мне очень нравились рассказы, которые он когда-то писал. Я помню, в рассказе «Соловьи в сентябре» была такая фраза: «Приехали с Кавказа Гоги и Тенгиз и за то, что Лида у них летом отдыхала, повели ее в ресторан». Замечательная фраза.

Когда-то Арканов напечатался в «Метрополе». Участников этого самиздатовского альманаха власти преследовали. С Аркановым провел беседу секретарь Ф. Кузнецов, и он было заколебался, но после разговора с Аксеновым позиций своих все же не сдал.

И его так же, как Ахмадулину и других участников, попытались лишить выступлений. То есть просто отслеживали, где «метропольцы» должны были выступать, и перекрывали кислород. Однако Арканова взяла под свою защиту Римма Казакова, она вытаскивала его на какие-то выступления, а кроме того. Арканов ездил куда-то совсем уж далеко, куда не дотягивалась рука Москвы.

Так, в то время Арканов, поэт Луговой и я поехали под Усть-Каменогорск. Поэт Луговой быстро уехал, и мы с Аркановым остались вдвоем. Ничего чудовищней этих гастролей у меня в жизни не было. Зима, стужа и ветер такие, что в какой-то военной части мы застряли на дороге. Темень, вой ветра. Я открыл дверцу «Волги», и ветром разорвало металлическую скобу, на которой держалась эта дверца. Администратор, молодой парень, который подталкивал машину всего минут пять, потом неделю кашлял, надышавшись холодного воздуха.

Арканову в тех концертах пришлось с его интеллигентным юмором туго. Я вывозил, вспоминая шутки вплоть до студенческих миниатюр. Как-то, в общем, вдвоем вытягивали. И вот в последний день гастролей нам наша администраторша вдруг заявляет, что Арканову и Луговому она заплатит по семьдесят пять рублей за концерт, а мне по пятьдесят. поскольку я не член Союза писателей. То есть прямой обман. И главное, все десять дней гастролей она об этом молчала, а сообщила в последний день. После всех мытарств мне стало так обидно, что я просто заплакал.

Аркан, когда мы вышли, решил меня успокоить и, понимая, что администраторша поступает подло, сказал мне:

— Давай так: я тебе из своих доплачу. В общем, разницу разделим пополам.

И надо сказать, что слово свое он сдержал. Хотя, в принципе, мог и не отдавать. Он же за эту администраторшу не ответчик.

Сейчас Аркадий Михайлович — человек обеспеченный, а тогда у него с деньгами было не очень. Как-то я ему предложил купить у меня старый холодильник «Саратов». Договорились на сорок рублей. Взяли Мишу Липскерова, поймали какой-то «рафик» и поехали ко мне. Погрузили холодильник, едем к Арканову. Я говорю:

— Аркан, давай деньги.

— Какие деньги?

— Сорок рублей.

— А разве мы договаривались на сорок?

— Да, — говорю, — на сорок.

— Давай так, — говорит Аркан. — Тридцать пять и бутылку.

— Нет, — говорю я, давясь от смеха, — только сорок.

Торговались мы минут двадцать. Кончилось все тем, что он мне заплатил тридцать девять рублей, а я еще поставил им всем бутылку.

В другой раз уже на гастролях Аркадий Михайлович стал мне рассказывать, какой замечательный альбом продаст мне, когда мы вернемся в Москву.

Вернулись. Встретились в ЦДЛ. Арканов вынул альбом художника Делакруа — «Свобода на баррикадах» и так далее. Потребовал за него десять рублей. Альбом мне не нужен был и даром. Я, умирая со смеху, пытался от него отказаться. Но в результате все-таки купил этот дурацкий альбом за рубль, и мы потом долго его в ресторане обмывали за мой, естественно, счет.

С Аркановым было весело. Однажды мы сидели с ним в ресторане, и вдруг он начал сочинять пародии на эпиграммы одного из наших приятелей. Тот писал комплиментарные эпиграммы, и Аркан погулял вдоволь:

На С. Михалкова:

И сам большой, И пишет хорошо.

Или на уезжающего Аксенова:

Быть может, ты меня умнее. Езжай, езжай, не обеднеем.

Я включился в эту игру, и мы написали этих эпиграмм штук двадцать. Конечно, напечатать их было невозможно в то время, но зато мы повеселились всласть.

Один наш общий розыгрыш длился несколько дней. Дело было в Баку. Мы там были с Задорновым, пародистом Брайниным и куплетистом Дабужским.

Все шло хорошо. Миша Задорнов уже набирал обороты. Для большего успеха он исполнял еще и крокодильские «Нарочно не придумаешь». Там была такая шутка: вместо фильма «Убийство Маттеоти» в афише напечатали «Убийство Матюти».

Брайнин с Дабужским жили в одном номере. Задорнов в другом.

Я набрал телефон Брайнина и сказал хриплым голосом с сильным кавказским акцентом:

— Дарагой, это Тенгиз говорит, были вчера на ваш концерт. Ай, молодцы, давай завтра к нам, но не все, можешь собрать?

Брайнин от радости чуть не ошалел.

— А по сколько платить будете?

— По пятьдесят рублей.

— Да, могу, могу, а кого возьмем?

— Да возьми этот, как его, такой, который Матютя, потом и сам давай, ну еще этот пожилой возьми.

— Арканов?

— Да, вот Арканов, запиши телефон… — И я дал ему номер его же телефона.

Радости Брайнина не было предела. Он тут же побежал к Задорнову и договорился о выступлении. Тот, естественно, согласился.

Я снова позвонил:

— Слушай, как тебя?

— Борис, Борис.

— Да, слушай, Борис, не надо Матютя, давай этого нашего Измайлова. Мне сказали, Измайлова давай.

Брайнин побежал к Задорнову и сказал:

— Звонил Тенгиз, сказал, Матютю не надо.

— Какого Матютю? — перестал отжиматься от пола Задорнов.

— Ну, он тебя Матютей зовет, сказал, тебя не надо, а надо Измайлова.

Миша возмутился:

— Слушай, сижу в номере, никого не трогаю, и вдруг на тебе. Матютю не надо.

Брайнин прибежал ко мне:

— Лион, Лион, мужик один звонит, зовет выступить завтра по пятьдесят рублей.

Я сказал, что согласен. Мы пошли на выход. В вестибюле подошел возбужденный Задорнов и закричал:

— Лень, ты представляешь, я у себя в номере занимаюсь гимнастикой, вдруг какой-то Тенгиз сначала зовет выступать, потом говорит, что Матютю не надо. Это я — Матютя! — Мишка при этом жутко хохотал, потому что его смешила сама абсурдность ситуации.

Мы садимся в машину. Аркан впереди, рядом с шофером. Брайнин начинает рассказывать Арканову о приглашении. Тот осторожно скашивает глаза в мою сторону, я не выдерживаю, отворачиваюсь. Аркан все понял.

Когда мы приезжаем на площадку, я ему все рассказываю. Аркану нравится.

На другой день утром звонит Брайнину тот же Тенгиз и говорит:

— Слушай, Борис, ты тоже не нужен, приведешь Измайлова с этим пожилым, получишь свои десять рублей, и все.

Брайнин озадачен.

— Почему?

Тенгиз вешает трубку. Брайнин начинает звонить по своему номеру, и, естественно, все время занято.

Он прибегает ко мне в панике. Что делать?

Звонит по своему номеру Тенгизу. Но там никто не берет трубку.

Брайнин уходит к себе. Снова ему звонит Тенгиз:

— Слушай, Борис, не надо тебя совсем. Мы без тебя их найдем, Арканова и Измайлова.

Брайнин в полном недоумении. Деньги уплыли. На концерте он все это рассказывает. Мы с Аркановым говорим, что нам Тенгиз уже звонил, и мы дали согласие, но мы не знали, что Брайнина не будет, а теперь мы из солидарности откажемся выступать.

После концерта мы едем в гости к нашим бакинским друзьям. Брайнин изрядно выпил. Мы ему рассказываем, что уже отказались от предложения Тенгиза. Брайнин говорит, что Тенгиза надо наказать. Аркан вспоминает, что у него есть знакомая в ЦК Азербайджана, некая Фатима.

Аркан идет в коридор к телефону и звонит Фатиме:

— Фатима, ты знаешь, какой-то у вас есть Тенгиз. Фатима, конечно же, знает Тенгиза.

Дальше Арканов рассказывает по телефону всю историю.

Поддатый Брайнин требует Тенгиза наказать.

Мы — Задорнов, я и Дабужский — просто плачем от смеха.

Аркан просит Фатиму как следует наказать Тенгиза. Вешает трубку.

— Ну, она ему задаст, — говорит он Брайнину.

Брайнин доволен. Мы плачем.

На другой день Тенгиз звонит Брайнину:

— Слушай, Борис, зачем Фатиме пожаловался, она теперь меня с работы снимет.

— И правильно, — отвечает Брайнин.

Тогда Тенгиз говорит:

— Давай, дорогой, не ссориться, давай в ресторан всех поведу, тебе денег дам.

— Ладно, — согласился Брайнин.

Во время концерта Брайнин ждет Тенгиза, но Тенгиз так и не появляется.

Наконец мы не выдерживаем и говорим Брайни-ну, что это был розыгрыш. Он нам не верит.

Тогда Аркан спрашивает:

— А по какому телефону ты звонил Тенгизу?

Брайнин называет номер.

— Так это же твой номер.

Вот только здесь Борис поверил.

А еще Аркадий Михайлович помог мне, когда я вступал в Союз писателей. Нужны были три рекомендации. Одну мне дал А. Иванов, вторую Г. Горин, а третьей не было. Аркан сам мне дать ее не мог — у него был пик неприятностей из-за «Метрополя». С его рекомендацией меня бы точно не приняли. Тогда он позвонил Фазилю Искандеру и попросил рекомендацию для меня.

Фазиль, когда я приехал к нему, а я с ним был до этого не знаком, сказал:

— Я ваши рассказы в «Литературке» читал и рекомендацию с удовольствием дам.

А на десятилетии «Эха Москвы», где Аркадий Михайлович очень здорово выступил, он за кулисами встретил Хазанова. Тот возмущался, что публика его плохо принимает на эстрадных концертах.

— Да кто они такие, — говорил Хазанов, — чтобы решать, что хорошо, а что плохо?!

Потом он посмотрел на Арканова и сказал:

— Надо встречаться чаще. Ведь нас так мало осталось.

— Нас действительно мало, — угрюмо сказал Арканов, — а тебя много.

Я еще многое могу рассказать об Арканове.

Мы сейчас почти не видимся, но, несмотря на это, я к нему испытываю самые нежные чувства. Кажется, он сам пишет книгу воспоминаний и сам о себе там расскажет. Я же только вспомнил разные забавные случаи из его жизни. То, что я слышал от него или чему сам был свидетелем.

Аркадий Хайт

Даже не могу вспомнить, когда мы с ним познакомились. Кажется, у Феликса Камова или Левенбука.

Но помню, когда мы, Измайловы[2], принесли Феликсу свой спектакль «Цирк», они с Хайтом работали. Феликс предложил Хайту отмечать то, что из спектакля понравится. Спектакль состоял миниатюр из двенадцати. Они были положены на цирковые номера. Например, дрессировщик, который укрощает кнутом магнитофон. В начале номера из магнитофона несется западный рок, а в конце «Подмосковные вечера». Или «Коррида», когда тореадор показывает быку тряпку нашего ширпотреба и бык не желает нападать на нее, как тореадор ни уговаривает, а стоит тореадору повернуть мулету так, что видна надпись «Made in USA», тут же на нее кидаются не только бык, но и целая очередь с криком: «Дают!»

Мы вчетвером читали весь спектакль, а Феликс и Аркадий загибали пальцы. В результате обоим понравилось одинаковое количество миниатюр.

В то время они, Феликс, Хайт и Курляндский, уже писали «Ну, погоди!». Бестселлер советского времени. Они втроем получили только гонорар за сценарий и еще по 200 % потиражных. Допустим, гонорар в 70-е годы был 1200 рублей и еще 2400 на троих. По тем временам это хорошие деньги. Но если бы они написали такой фильм за границей, они были бы миллионерами. Восемь серий они написали втроем. Выпущены фильмы были огромными тиражами. А теперь представьте себе, сколько было выпущено разных маек, фуражек, игрушек с символикой «Ну, погоди!». И это все мимо них, как говорится, мимо денег.

Феликс мне рассказывал, что какой-то завод начал выпускать открывалки для бутылок в виде Волка и Зайца. И на доход от этих открывалок на юге был построен пансионат. Феликс сказал:

— Хоть бы пригласили на пару недель отдохнуть.

Куда там, грабительское государство. Обворовывало своих граждан нещадно и безнаказанно.

Хайт был года на два старше меня. Когда мы в 68-м году только начинали писать юмор, Хайт с Курляндским были уже известными писателями-сатириками. Их эстрадные номера исполняли лучшие артисты-разговорники.

В начале 70-х в «Клубе 12 стульев» печатались знаменитые рассказы «Слон», «Аксиома». Особенно мне нравился их рассказ про батюшку, который в электричке разговаривал с юношей. Тот утверждал:

— Бога нет.

Священник возражал:

— А откуда вы знаете!

— Из книг.

— А я знаю книгу, где написано, что бог есть.

— Это что за книга?

— Библия. И т. д.

Очень точно были уловлены полнейшая безграмотность нашего народа в вопросах религии и тупой бездумный атеизм. Концовку, правда, им пришлось сделать фальшивую, для печати.

— Так, значит, все-таки есть бог? — спрашивал парень.

— В том-то и дело, к сожалению, что нет, — отвечал батюшка.

Аркадий Хайт был уникально остроумным человеком. Он не был таким балагуром, держащим стол, как Борис Брунов. Нет, он всегда в компании сидел тихо, скромно, но мог так сказать, что сразу становилось ясно, кто здесь главный по юмору.

Брунов всегда в застолье под конец говорил тост по очереди про всех присутствующих на празднике гостей. Из трех реприз — две были хорошие. Однажды у Хайта был день рождения. Мы праздновали его в Доме журналистов. Были Кваша, Хазанов, не помню, кто еще, но человек 12 было В конце вечера Хайт повторил трюк Брунова. Он сказал тост про каждого, и все шутки были в десятку.

В 70-е годы уже начал тамадить по Москве Юлик Гусман. Его знали по КВН. Он тогда не был так остроумен, как теперь. Теперь просто фейерверк какой-то. А тогда у него был определенный набор шуток-поплавков, и он перебирался от одного поплавка к другому, по пути немного импровизируя.

Однажды он оказался в одной компании с Хайтом, кажется, у Кваши. Гусман шутил по поводу всех сидящих. У него вообще тогда была манера — выбрать за столом жертву и доставать ее под общий смех. Он шутил по поводу всех, но Хайта не трогал. Кваша все время подзуживал Юлика:

— А что же ты про Хайта не пошутишь?

Гусман сказал:

— А что тут шутить, он ведь без Курляндского ответить не сможет.

Особенно остроумно тут ответить было трудно, поэтому Хайт бросил «заманивающую» фразу:

— Юлик, ты уже начал свои еврейские штучки?

— Между прочим, я тат, — подставился Гусман, и тут же последовал выстрел:

— Тат — это тот же еврей, но только сильнее обрезанный.

Все покатились со смеху. Возможно, в пересказе эта шутка не покажется вам, дорогой читатель, сильно остроумной. Но там, за столом, сказанная моментально и по поводу человека, который только что над всеми шутил довольно издевательски, вызвала гомерический хохот.

Все знали, что Хайт уникально остроумный человек, и не нарывались. Уже в 90-м году на каком-то юбилее «Современника», когда в зал вошли Ширвиндт и Державин и прямо в зале стали задираться с публикой и остроумно отвечать, Ширвиндт, подойдя к Хайту, вдруг сразу осекся и задал вопрос кому-то другому — понимал, что Хайт ответит как следует. А жалко, потому что у Аркадия уже был готов ответ:

— Говорили, что здесь хорошо будет шутить Ширвиндт, и, как всегда, обманули.

Я сам как-то нарвался на его остроту. Мы сидели в гостях у Таты Земцовой, известной своим гостеприимством тусовщицы. Было человек 12–14. Незадолго до этого Хайт написал миниатюру «Вороньи яйца». Она имела огромный успех. А я, зная, что Хайт в жизни ничего ни для кого за столом не читал, стал его подначивать:

— А пусть Хайт прочтет «Вороньи яйца». Давайте все попросим!

Все стали просить, но Хайт отмалчивался. Когда я в третий раз сказал:

— А пусть Хайт прочтет «Вороньи яйца», — Хайт не выдержал и сказал:

— Я прочту «Вороньи», если ты покажешь свои.

Конечно, грубо, но в той обстановке, где Тата материлась через каждое пятое слово, это как раз было к месту.

Хайт частенько подсказывал мне хорошие фразы. Иногда и я тоже что-то ему давал. Например, репризу про одеколон. Был у нас в то время одеколон «Турист». А реприза звучала так: «Одеколон «Ландыш» пахнет ландышем, «Фиалка» — фиалкой, а чем пахнет одеколон «Турист»? Ну, и так далее. Хайт попробовал репризу в тексте. Она хорошо у него прошла.

Он после своего выступления сказал мне:

— Годится реприза с духами, прошла. Спасибо.

Мне всегда нравилось, как Аркадий одевался. В те времена всеобщего дефицита он всегда был одет в западное. Особенно мне нравилась куртка замшевая, чуть ниже талии, с шерстяным вязаным поясом. Как только я начал ездить за границу, сразу купил себе такую же куртку. Но на мне она сидела значительно хуже. Хайт был высокого роста, со спортивной фигурой.

В поездках у него были разные иностранные мелочи, например, электрическая бритва, которую можно было заряжать, а потом бриться в течение нескольких дней. Сейчас это не редкость, а тогда, в 70-х, — такой дефицит, сегодня трудно даже представить.

У Хайта было очень много разных словечек, прибауток, которые он сам и придумывал. Например, если дело плохо, он говорил: «Тухлевич-Валуа». Дело в том, что в 70-е годы был такой довольно известный актер Карнович-Валуа, вот из этой фамилии Хайт и сделал пословицу. Это Хайт когда-то придумал гениальную фамилию, когда ни о каком Бородине еще и не слышал никто, — «Пал Палыч Смертью-Храбрых». И кто бы ни присваивал себе сегодня авторство этого сочетания, я-то точно знаю, что придумал его Хайт.

В середине 70-х годов жена Горина была редактором по юмору в «Добром утре» на радио, а жена Арканова — редактором по юмору в «Клубе 12 стульев». Хайт тут же на это откликнулся. Он сказал:

— Они забыли, видно, что юмор через секс не передается.

Вместо слова «секс» стояло, конечно, другое, но я из скромности его употреблять не стану.

Это именно Хайт сказал мне однажды, когда А. Иванов вышел совсем пьяным на сцену:

— Знаешь, как называется падение Саши в оркестровую яму?

— Нет.

— Первый концерт для Иванова с оркестром. Честно скажу, я был просто влюблен в Хайта.

Он был моим старшим товарищем. Он был талантливее и опытнее. Мне хотелось с ним подружиться, что и произошло, когда мы стали вместе ездить с «Клубом 12 стульев». У нас было много общего. Во-первых, мы оба писали Хазанову. Общие обиды на него сближали. А обиды обязательно должны были быть, без обид у автора и артиста не бывает. Потом мы оба писали Лифшицу и Левенбуку. И больше того, каждый из нас был соавтором Левенбука Кроме того, мы оба дружили с Феликсом Камовым. Но Хайт все-таки был где-то в другой компании. Он дружил с Левой Збарским и Квашой. Через них познакомился с Ахмадулиной. И я помню, как жена Хайта Люся взахлеб рассказывала о встрече Нового года у Людмилы Максаковой. Как будто там собирался высший свет, а мы жили в каком-то другом мире. Хотя, правда, у Максаковой муж Уля был из ФРГ, по нашим меркам миллионер. И Люда Максакова снабжала весь свой театр лекарствами и одаривала друзей подарками. Хайту очень льстило это знакомство, и он за эту компанию очень держался. Они с Гришей Гориным даже ездили к Максаковой помогать перебирать библиотеку. Но надо сказать, что и к Таничу, когда тот переезжал в новую квартиру, Хайт тоже приехал перетаскивать мебель.

Мы были втроем, помощнички — Хайт, я и Леша Черный, композитор. И когда Леша с неуемным рвением позвал нас тащить какой-то тяжелый шкаф, Хайт, смеясь, сказал:

— Нет уж, это ты сам. Мы же с Лионом не композиторы, нам тексты Танича не нужны.

Вообще он очень интересно острил. Скажет шутку и сам смеется, радуясь, что получилось смешно.

Однако со сцены он шутил, не смеясь, а с улыбкой, прищуривая глаза.

Хайт тоже, как и жена его Люся, с удовольствием иногда рассказывал новости из «высшего света» о Максаковой, Кваше и Збарском.

Мне запомнилось, что после празднования Нового года в той компании Горин, выйдя наутро из туалета, сказал:

— Вот интересно, какие продукты ни ешь, хоть ананасы, а в результате все равно получается одно и то же.

Итак, на гастролях мы с Хайтом были вместе. Он в нашей компании проходил лучше всех. В кавказской поездке он попробовал впервые прочитать «Вороньи яйца». В Грузии в зале филармонии на 2500 человек просто рев стоял, тем более что герой рассказа — грузин.

Гена Хазанов переживал, поскольку номер был написан для него, а исполнял автор. Естественно, артист имел бы еще больший успех с таким текстом. У них, у Хайта с Геной, уже были сложные отношения. Оба самолюбивые, амбициозные, и это вечное противостояние автора и артиста… Как правило, артист не хочет делиться ни славой, ни деньгами. Вы, наверное, заметили, что почти ни один эстрадный артист не объявляет автора.

Райкин, когда выпускал спектакль, имел программку, в которой напечатаны были фамилии авторов. Понятно, что зрителям, во всяком случае, подавляющему большинству зрителей, до лампочки, кто там автор, но автору-то не до лампочки. Почему-то когда поют песни, то объявляют и поэта, и композитора, а юморист выходит и читает все как свое. Автор стоит, слушает и переживает: опять он в безымянной братской могиле.

Поэтому и появляются Задорновы и Жванецкие, которые читают не хуже артистов и ни с кем уже славу свою не делят и никому ее не отдают.

Перед тем как поехать по трем кавказским городам, мы жили в Каштаке под Сухуми — мы с Хайтом, Левенбук и наши жены. Жили прямо на берегу моря, в десяти шагах от воды. Наш хозяин, Зелимхан, потом был описан Фазилем Искандером в повести «Морской скорпион».

Днем мы с Хайтом ходили на гору за обедами — там одна женщина нам готовила. Подумать только, было время, когда пообедать было негде. Существовала одна закусочная, в которой есть было просто невозможно.

Мы поднимались в гору, и Хайт мне всегда что-нибудь рассказывал. И всегда интересно. А еще Арик, как его называли близкие, пел мне песни Джо Дассена, Жена его Люся в прошлом была переводчицей с французского. А у Хайта были просто уникальные языковые способности. Он свободно говорил по-английски. Пел по-французски. Перед тем как навсегда уехать в Германию, очень быстро выучил немецкий. Причем никогда ни на какие языковые курсы не ходил. Самоучка. А кроме того, у него был абсолютный слух, он моментально запоминал новые мелодии и тут же точно воспроизводил их.

Вечерами в Каштаке мы сидели на кухне с Зелимханом, его женой Надей и их дочкой. Мы, естественно, шутили. Все, включая наших жен, хохотали. Я все время поражался тому, какие у Хайта крученые репризы. У меня шутки какие-то простые, а у него всегда с поворотом, со вторым смыслом.

Однако Хайт меня успокаивал:

— Ну, видишь, простые у тебя ходы, но они же смеются, значит, все нормально.

Аркаша мог пошутить довольно обидно.

Мы выступали в Тбилиси, и наши жены пошли в театр. Когда они возвращались в гостиницу по улице Руставели, за ними чуть не погоня была. Все мужчины обращали на них внимание, что-то вслед кричали.

Люся потом стала рассказывать:

— Аркаш, ты представляешь, они нас просто затерроризировали.

Аркаша перебил:

— Кого нас, ты-то куда! Это все они на Ленку выставились.

И был не прав, поскольку Люся хоть и старше Лены была лет на пять, однако выглядела прекрасно. Маленькая такая, пикантная француженка.

Однажды в Киев мы взяли с собой Писаренкова. Альберт Писаренков в 70-е годы был, наверное, лучшим конферансье страны. Злобный, маленький, но очень остроумный человек.

Он возродил на эстраде жанр буриме. Долго тренировался в компаниях, прежде чем вышел на сцену. Причем делал буриме не просто, как Писаренков, а три варианта. Один под Вознесенского, один под Евтушенко, один под Маяковского.

В Киеве Писаренков насел на меня: поговори с Хайтом, чтобы он написал мне программу. А надо сказать, что Хайт про этого Писаренкова слышать не хотел. Они с Левенбуком в свое время сделали целую программу на троих — Петросяну, Шимелову и Писаренкову. Программа шла с большим успехом. Но артисты перессорились, и она была закрыта. Хайт потерял деньги, и теперь его писать для Писаренкова заставить было трудно.

Но он ко мне в то время относился очень хорошо, и мне все-таки удалось его уговорить. Назвали это представление «В гостях у конферансье». Центром его был Писаренков, он приглашал певцов, артистов оригинальных жанров, а сам делал конферансные интермедии. Вот их мы и писали. Но это были не служебные интермедии, а именно концертные номера.

У меня было много соавторов, но такого, как Хайт, не было никогда. Практически он диктовал, а я записывал. Силы были настолько неравными, что я потом старался дома что-то добавить к уже надиктованному Хайтом. И взял на себя всю организационную часть. Хайт как-то очень здорово находил прием номера. Так точно, что потом полурепризы, попадая в фокус, становились репризами. Писали мы это все в 75-м году, а в начале 76-го года состоялась премьера. Перед премьерой, когда надо было работать по выпуску (собственно, работать надо было Писаренкову), я поехал на гастроли. У меня очень болела мать, и я, понимая, что скоро не смогу никуда уезжать, старался заработать побольше денег. Писаренков жутко обиделся на меня за то, что я уехал. Однако спектакль выпустили. Премьера состоялась в киноконцертном зале «Варшава». Зал был битком. Почти все прошло хорошо. А подсадкой для номера «Итальянская трагедия» был ныне известный телеведущий Дима Крылов. Он с Писаренковым учился в ГИТИСе и вышел на сцену как бы из публики и подыграл замечательно. Все вроде было хорошо. Мы уже считали авторские. А они с такого зала, как «Варшава», были немаленькие. Однако буквально после трех представлений Писаренков подал на отъезд в Израиль. И никаких авторских от его концертов мы не получили. Сразу после подачи он попал в отказ и вынужден был уйти из Москонцерта. А сейчас живет в Америке и работает страховым агентом.

Считая себя виноватым, поскольку именно я соблазнил Хайта этой работой, я стал рассылать артистам тексты нашего представления. А поскольку тексты были хорошие, то очень многие конферансье их исполняли, так что, думаю, мы от этого только выгадали.

Хазанов, конечно, ревновал. Он хотел, чтобы Хайт писал ему одному, но Хайт писал, кому хотел.

Они уже к тому времени разошлись с Курляндским и писали с ним только сценарии «Ну, погоди!».

В 76-м году осенью Хазанов и Хайт поехали в дом отдыха «Вороново» писать программу. Хазанов позвал и меня поехать, просто так. Я с удовольствием согласился. Они весь день писали свои номера, а вечером читали их мне. Я человек естественный и смешливый, по мне можно точно определять — смешно или нет. Где неинтересно, я тут же отключаюсь. Вот так они на мне и проверяли свои тексты. Там, в «Воронове», было два интересных момента. Однажды мы смотрели телевизор. Шел какой-то дурацкий среднеазиатский фильм о басмачах. Хайт выключил звук и стал озвучивать героев. В фильме дехканин стоял на коленях среди хлопкового поля, над ним стоял «красный» с ружьем, а Хайт «переводил»:

— Бери землю, твоя земля, бери, тебе говорят, все это твоя земля. Ты теперь хозяин. Советский власть дает тебе этот земля.

Текст, который произносил Хайт с ходу, вступал в полное противоречие с картинкой, и было жутко смешно. Мы с Хазановым просто плакали. И еще один момент довел нас до истерики. Мы пошли на концерт в доме отдыха. Поскольку была поздняя осень, не сезон, в «Воронове» отдыхали одни шахтеры. Сначала писатель Леонид Жуховицкий поучал этих шахтеров, как им культурно жить в их провинции, ходить в музеи и консерваторию. Шахтеры слегка напряглись, поскольку не во всех шахтерских поселках была консерватория, в некоторых даже бани не было.

А потом на сцену вышел вальяжный, громкоголосый чтец и начал читать какие-то заумные стихи. Я только помню строчку:

И наслаждаться стихом Маларме…

Тут мы глянули на шахтеров, на их нахмуренные лица, и у нас началась истерика. Люди пришли на концерт, хотели шуток, песен, а тут им какого-то Маларме суют.

И еще одна история, связанная с Хайтом. Они с Камовым снимали дачу в Абрамцеве. Дача состояла из двух половин, где они двумя семьями и жили. А мы к ним все приезжали. Но в один прекрасный год Люся и Хайт поставили вопрос так, что Феликс вынужден был отказаться от дачи, и Хайт снял дачу сам. Я видел, что Феликсу вся эта ситуация неприятна, но он, мудрый человек, ничего не сказал. Хайт с Люсей и сыном Лешкой стали жить на этой даче одни. Я помню, как приехал туда к ним, а Хайт меня встречал со своим сыном Лешкой. Он с ним разучивал разные присказки.

Хайт говорил: «Иван Иваныч», а Лешка отвечал: «Сними штаны на ночь».

Это было жутко смешно. Маленький, совсем маленький мальчик, и вдруг такая фраза.

Я жил у Хайта неделю. Что нам было делать? Конечно же, писать. Мы сели и распланировали пьесу «Тест», а потом где-то за месяц ее и написали. Я первый вариант, а Хайт — второй. Я хотел показать пьесу Галине Борисовне Волчек. Собственно, знакомств в театральном мире у меня было немного. Но Хайт категорически запретил показывать пьесу в «Современнике». Там работал его друг Кваша, и он не хотел, чтобы тот на худсовете рассматривал эту пьесу. Мы не знали, хороша она или нет. Для нас это был чужой жанр. Так эта пьеса до сих пор и лежит у меня.

Хайт был парень гордый и самолюбивый. Не забуду, как он был в ярости оттого, что Хазанов как-то повез его и своего хомячка на машине и высадил больного Хайта на улице в снег и холод, поскольку куда-то надо было везти хомячка.

Хайт не хотел ни перед кем прогибаться. Как-то мы приехали с гастролей с «Клубом», и вдруг в аэропорту Веселовский сказал, что надо поехать в «Литгазету» давать интервью. Хайт категорически отказался — он устал и хотел домой. Витя сказал:

— Нужно!

Хайт возразил:

— Тебе нужно, ты и езжай.

И поехал домой. Его не пугало то, что его не будут печатать.

Как-то Хайт спросил меня:

— Если бы у тебя было много денег, ты бы писал?

— Конечно, — сказал я.

— А мне если бы платили тысячу в месяц, я бы точно не писал.

Не знаю, насколько это соответствовало истине.

На одном из дней рождения Аркадия в «Арагви» я увидел его отца. Очень симпатичный мужчина, еще выше Хайта, очень какой-то благожелательный и с юмором. Он был одессит. Хайт рассказывал мне такую историю. Как-то его отец увидел в магазине пальто из букле. Он сходил в Столешников переулок к кепочнику, спросил, не нужен ли ему материал для кепок-букле. Тот сказал:

— Очень нужен.

Папа Хайт пошел, купил пальто, потом принес это пальто кепочнику и продал в два раза дороже. Живи его папа в наше время, он бы был богатым человеком, а тогда, при совке, закончил свою жизнь в доме престарелых. Для меня узнать об этом было неприятно. Такой он был симпатичный мне человек. Однако, может быть, это было его желание.

Женщины Хайта волновали мало. В нашей клубной компании искателей приключений на свою шею он был белой вороной. Не помню, чтобы он за кем-то ухаживал, хотя женщинам нравился. Как-то актриса Ольга Яковлева увидела его по телевизору в «Кинопанораме». Они там с Гердтом ходили взад-вперед и о чем-то разговаривали. Яковлева мне сказала:

— Твой друг Хайт — человек с большим чувством собственного достоинства.

Когда я стал сближаться с Хайтом, Феликс, мудрый мой наставник, предупредил:

— Ты там особенно душу-то не раскрывай. А то он вообще никого, кроме себя, не любит.

И, как всегда, оказался прав.

Был день рождения Хайта в «Арагви». Мне очень хотелось понравиться, и я делал, что мог. Веселил гостей и даже притащил за свой счет оркестр, который наяривал нам грузинские песни.

Там за столом произошел спор с Игорем Квашой. Кваша — спорщик от рождения. Причем спорит яростно и грубо. Зашел у нас разговор о Райкине, и мы с Хайтом, молодые нахалы, стали говорить, что Райкин — это разрешенная сатира, что Райкин — это вчерашний день. Кваша спорил с нами, а потом сказал замечательную фразу:

— Послушать вас, так вообще никого, кроме вас, нет.

Мы поглядели с Хайтом друг на друга и поняли, что Кваша прав. Спор закончился.

Хайт был по-житейски очень мудр. Какие-то его фразы врезались мне в память на всю жизнь. Он говорил:

— Хочешь узнать, как к тебе относится муж, послушай его жену. Муж скрывает свои истинные мысли и чувства, а жена их выдает.

Хайт очень здорово играл в преферанс. Я рассказал об этом своему соавтору Наринскому. Тот играл в преф плохо, но думал, что играет хорошо. И ему не терпелось сразиться с Хайтом.

На даче в Абрамцеве эта возможность ему представилась. Он меня попросил:

— Ну, предложи Аркадию сыграть с нами.

Я предложил. Аркадий посмотрел мне в глаза, понял ситуацию, а дальше в течение 15 минут просто разделал нас обоих. Причем он раздавал карты, а дальше не играл, просто показывал, какие есть варианты, и сразу записывал результат. Наринский был потрясен. Больше он никогда не просил Хайта играть с ним в преферанс.

На дне рождения у Хазанова Хайт сказал тост:

— Гена, ты всегда подражал мне. Я был старше, когда ты только становился артистом, я уже выступал, и ты стал артистом. Я купил квартиру, и ты тоже сделал все, чтобы купить квартиру. Мне было тридцать лет, и ты решил, что обязательно станешь тридцатилетним. Вот твоя мечта и сбылась. Тебе тридцать лет.

В начале 80-х Евгений Петросян решил выпустить сольную программу. Подрядились писать Хайт с Левенбуком. Но поскольку у Хайта было много работы и времени на всю программу не хватало, то решили привлечь Григория Минникова и нас с Наринским. Мы с Валерой написали один монолог и один куплетный номер для артиста Войнаровского. Там в этом номере были три народные песни. Я сам все три попробовал на сцене, и у меня они шли хорошо. А у Войнаровского одна не очень шла. Я переделывать не хотел. Как это может быть — у меня идет, а у артиста нет. Но пару куплетов без нашего на то разрешения Хайт с Левенбуком все-таки переделали, как им казалось, лучше.

И, видно, пока переделывали, сидели, как обычно, поливали коллег и настроились против нас. Вроде как мы не шибко заботимся о своей работе. Но дело-то было, как я понимаю, в другом. Они поняли, что могли сделать все сами и сами получили бы за это деньги, а тут приходилось делиться Но все заново переделывать не хотелось. Тем более уже отрепетировали.

И вот выпущена программа, и в один прекрасный день звонит мне Петросян и говорит:

— Мы тут сделали хронометраж номеров. У вас с Валерой одна миниатюра — 1 минута 43 секунды, один монолог — 2 минуты 34 секунды и куплеты — 1 минута 46 секунд. Следовательно, вам причитается соответственно.

Я цифры сейчас ставлю от фонаря, но смысл остается тот же. Такого еще никогда не было. Я думал, мы, авторы, встретимся, все поделим между собой, договоримся, тем более что ясно было: они основные, а мы вспомогательные. Я спросил Петросяна:

— А Хайт знает про эти секунды?

— Конечно, — ответил Петросян.

Я позвонил Хайту.

— Аркадий, я сейчас говорил с Петросяном, и он сказал: такая миниатюра — столько-то секунд, такая — столько-то…

Хайт спросил:

— А что тебя не устраивает?

Я сказал:

— Если тебя, человека, с которого я брал пример, такой посекундный дележ устраивает, то нам с тобой больше говорить не о чем, — и положил трубку.

Петросян засуетился. Ведь я мог не подписать бумаги в ВААП, и пришлось бы все переделывать. Но я бумаги подписал и перестал общаться и с Хайтом, и с Левенбуком.

На Левенбука я обиделся тоже. Уж он-то, мой соавтор и учитель, должен был такого позорного дележа не допускать. Петросян меня в данной ситуации не волновал, хотя он потом говорил: «Зачем я полез в это дело? Пусть бы авторы сами делили свои авторские». Кстати, действительно не надо было ему лезть.

Я переживал всю эту ситуацию очень болезненно. Тем более что она наложилась на мои семейные обстоятельства. Мама умирала, я и так был в очень нервном состоянии. А тут еще и Хайт добавил Человек, которого я так любил, вдруг так со мной обошелся. Через некоторое время позвонил мне Петросян:

— Может, вам встретиться, поговорить?

Видно, Хайт его направил. Но я уже пошел вразнос и заявил:

— Ни видеть его не хочу, ни говорить.

Если бы он сам позвонил, объяснился, я бы, конечно, с ним поговорил, но он при своем самолюбии сделать этого не захотел.

И так вот несколько лет мы с ним не разговаривали.

Я написал Феликсу в Израиль письмо, где всю эту ситуацию изложил, на что Феликс ответил мне: «Ты же знаешь, на финишной прямой все решают секунды». Однако прямая была не финишная.

В тот период, когда мы не общались, Хайт, поругавшись с Хазановым, написал с Данелией сценарий фильма «Паспорт», за что и получил премию «Ника». Совсем перестал писать на эстраду. Написал пьесу для театра Образцова. Как говорил Владин, написал про себя. Там какой-то творческий человек решает работать не ради искусства, а ради денег и теряет талант. Спектакль шел довольно долго, но славы Хайту не принес.

В тот же период они с Левенбуком начали писать программу Петросяну, но тут их соперником оказался Задорнов, и его монологи получались лучше. Хайт, который уже занялся кино, стал пробуксовывать. Эстрада не любит, когда ей изменяют. К тому же на роль режиссера спектакля Петросяна претендовали Левенбук и Задорнов, и Петросян выбрал Задорнова. И тот, естественно, взял большую часть своих миниатюр. Хайту пришлось потесниться. Все вернулось на круги своя. НЛО, как говорили мы с Хазановым про Задорнова, сильно задвинул Хайта и Левенбука, и теперь секунды считались уже в его пользу.

Хайт совсем разошелся с Хазановым. Хазанов говорил мне:

— Он не может мне дать ничего нового. Я его перерос.

Думаю, это было не совсем так. Просто Хайт, как я уже говорил, занялся кино. Он рассчитывал там обосноваться, но в кино он как сценарист не был на таком уровне, как на эстраде. Там сильнее его были многие, а в эстраде никто. Но, видно, Хайту надоело быть зависимым от Хазанова и других артистов.

Интересно, что Хайт обычно ни с кем не доводил отношения до открытого разрыва. Вот только со мной так получилось. Обычно он оставлял отношения в подвешенном состоянии, чтобы всегда можно было их восстановить.

Он жутко обижался на Горина уже в 90-х годах, что тот, ведя передачу «Белый попутай», никогда его в эту передачу не приглашал. Понятно было, что Хайт рассказывал анекдоты лучше Горина, зачем же было Горину звать такого соперника. Хайт мне жаловался, даже бесился из-за этого, но самому Грише ни слова не говорил.

И вот 93-й год. В Москву приехал Феликс Камов с женой Тамарой. И Лариска Рубальская решила всех нас собрать и предложила поехать на вернисаж в Измайлово. Удивить хотела Феликса. Мы все поехали. И Хайт тоже. А я с ним даже не здоровался. И вот мы ходим вместе, где-то даже остаемся вдвоем, а я демонстративно от него отворачиваюсь. Вижу, что он хочет заговорить со мной, но все равно отворачиваюсь. Вскоре бродить среди этих вторичных товаров Феликсу надоело, и мы поехали домой к Лариске. Сели все за один стол, выпиваем, закусываем.

Перед обедом Феликс мне тихо так говорит:

— Ну, неудобно, что ты с ним даже словом не перемолвился.

Хайт сидит напротив меня, что-то рассказывает смешное. Не будешь же, как дурак, сидеть с серьезной миной. Я тоже смеюсь, раз смешно. Потом он с чем-то ко мне обратился, я ответил. Так вроде и разговаривать начали.

О том, что было, ни он, ни я не говорили. Через некоторое время он мне позвонил, мы стали общаться. Тех отношений, которые были у нас когда-то, теперь, конечно же, не было. Он стал несколько иным. Гордыни стало, как мне показалось, поменьше. Однако с Лариской Рубальской, которая когда-то была в него почти влюблена, у них отношения так и не восстановились.

— Ну да, — сказал он мне, комментируя ее популярность, — конечно, песни эти оставляют желать лучшего, однако их поют, и она популярна.

И еще как-то он выразился по поводу Лариски:

— Знаешь, она вполне может сказать мне: «Когда вы гуляли, мы вам не мешали, а теперь мы гуляем, и вы нам не мешайте».

Я вел тогда по московскому каналу передачу «Шут с нами» и пригласил Хайта.

Он, конечно, был интересен и искрометен по-прежнему. Но не удержался и сказал в эфир:

— Арканов зачем-то поет. Аркан, бросай ты это дело, ведь ты же писатель.

Я ничего не вырезал, так и оставил, предварительно спросив:

— Оставлять или нет?

— Оставляй, — сказал он. — Аркан талантливый человек, а занимается ерундой.

И я оставил, хотя это и было со стороны Хайта довольно жестоко.

В это время он снова сошелся с Хазановым. Они ездили вместе в Германию и в Америку.

Что касается репертуара для эмигрантов, то равных Хайту не было. На еврейскую тему он мог написать как никто. Поехав в Америку в первый раз с Хазановым, он имел успех нисколько не меньший, а потом уже и сам ездил с гастролями по Америке. И гастроли эти были очень успешными.

Хайт вернулся на эстраду. Это был, по-моему, единственный случай, когда человек, однажды бросив эстраду, сумел вернуться в жанр. Обычно это практически невозможно. Но Хайт был настолько талантлив, что ему удалось.

Он написал Хазанову несколько хороших номеров.

Был какой-то год, то ли 80-й, то ли 82-й, когда одновременно в Москве шли три сольных спектакля: Хазанова, Петросяна и Винокура. И все три были написаны Хайтом, при участии, правда, Левен-бука в петросяновском и винокуровском спектаклях.

Я помню, мы тогда случайно встретились в Мос-концерте со Жванецким, и Миша, человек очень ревнивый к чужому успеху, говорил мне:

— Леонидик, объясни, как это у него выходит. Три спектакля одновременно. Леонидик, как это так?

Мне очень хотелось помочь Хайту в 90-е годы. Он был очень талантливым автором, а его широкая публика практически не знала. Задорнов, который в 80-м году в подметки Хайту не годился, в 90-м году был уже фантастически популярен. А Хайта знали только артисты и та часть публики, которую интересуют авторы.

Если бы он в ту пору попробовал дать сольный концерт в Москве, думаю, не собрал бы и трети зала.

Но он здесь, в России, и не выступал, а выступал там, где его знали — в Америке. Раз в год с новой программой проезжался по всей Америке и выступал при полных залах.

После поездки в Германию он сделал мне одно очень заманчивое предложение. Там их с Хазановым продюсер Миша Фридман предложил Хайту издавать для немцев газету на русском языке. К тому моменту в Германии было уже около миллиона немцев, практически русских людей, родившихся в СССР и там же проживших всю жизнь. Им было интересно читать на русском, но о немцах.

Хайт предложил мне вместе с ним делать эту газету. Если издавать ее тиражом в 10 000 и продавать по две марки, то это 20 000 марок. Если выпускать ее два раза в месяц, то это 40 000. Миша Фридман в то время делал концерты в Германии. Одна Ротару дала 48 концертов. Там на концертах можно было на первых порах газету и продавать.

Дело было в октябре. Мы решили выпустить газету в новом году. С этого и начать. Все обсудили. Хайт куда-то уехал, а я принялся за дело. Заказал хороший коллаж — новогодний политический, с Колем и Ельциным, своему приятелю Андронику Миграняну заказал международный обзор. Танину заказал какую-то сказку на тему истории СССР в вождях. Сам сделал и подобрал отдел юмора и детский отдел. Узнал, что Вадим Тонков был внуком великого архитектора немца Шехтеля, и с ним тоже сделал интервью о дедушке. Хайт должен был привезти из Германии материал на местную германскую тему. На все про все Фридман мне выделил тысячу марок. А я за 600 марок все собрал и даже договорился напечатать 10 000 экземпляров.

Хайт приехал из Германии, все сначала разругал, потом понял, что разругал напрасно, что-то добавил, что-то подправил, и мы напечатали первый тираж газеты «Треффунг», что в переводе означает «Встреча». В принципе печатать было не обязательно, можно было сделать пленки и отослать их в Германию. Но я решил сэкономить деньги нашему компаньону Фридману, ведь у нас напечатать было в три раза дешевле. И напечатал. В этом и была моя ошибка. Мы сдали газету Фридману 15 декабря. Надо было тут же отвезти ее в Германию и перед Новым годом начать продавать. Фридман вывез газету 1 февраля, а продавать начал и того позже, к 8 марта. Кому к 8 марта нужна новогодняя газета? Так наш незадачливый продюсер загубил свою же собственную хорошую идею. В то время в Германии еще не было ни одной газеты на русском языке. Хайт связывал с этой газетой свое будущее. Сорок тысяч марок в месяц на троих не так плохо для начала. Он бы сидел там, я собирал материал здесь, он добавлял местную тематику, а Фридман продавал. Увы, ничего не получилось.

Году в 94-м я пригласил Хайта в свою передачу «Шоу-Досье». Естественно, с артистами, которые исполняли, с Петросяном и Хазановым. Передача получилась хорошая. Кроме одного момента. Мы хотели сделать конкурс со зрителями. На каждый анекдот из публики мы с Хайтом рассказываем свой на эту же тему. Однако он заволновался, и мне пришлось самому выходить из положения. Спонсоры, приглашенные мной, дали нам три бесплатные путевки в Италию по 100 $ — мне, режиссеру и Хайту. Но за жен надо было заплатить. Однако Хайт пожалел денег и за 500 $ продал мне свою путевку и, думаю, на меня же и обиделся. А дальше у нас возник конфликт. Он уже подал на выезд в Германию. Был очень нервный, раздраженный. Мы встретились в «Современнике» на юбилее Волчек. В антракте стояли в фойе, мирно беседовали. И я к чему-то сказал, что, наверное, Люся на меня обиделась за Италию. Он вдруг побагровел и начал нести такие гадости, что я опешил. Наговорив гадостей, он развернулся и пошел в туалет. По пути встретил мою жену и сказал ей: «Я обидел твоего мужа». А я даже не разозлился на него. Я вдруг увидел, что он слабый человек, а я всегда считал его сильным. Больше мы с ним не общались. Хазанов позвал меня выступать в своем юбилейном концерте в Израиле, но так как Хайт участвовал тоже, я отказался. Потом Хайт уехал в Германию.

Когда он приезжал в Россию, он был у Петросяна и сказал ему, что жалеет о ссоре со мной. Однако мне так и не позвонил.

Почему он уехал? Он очень был обижен. На все и на всех. Из-за всяких пертурбаций он потерял все свои деньги. Хайт при советской власти хорошо зарабатывал, был лауреатом Госпремии за «Кота Леопольда». И вдруг все его сбережения накрылись медным тазом. Это был для него тяжелый удар. Кроме того, ему надоела зависимость от Хазанова. Она его очень тяготила. Да и сын его уже жил в Германии, закончил там академию художеств. К тому же Хайт боялся возвращения коммунистов, а в то время оно могло быть вполне реальным. А еще его самолюбию был нанесен сильный удар: люди, гораздо менее талантливые, добились большего — правда, не по творчеству, а по деньгам. Но для него именно деньги были мерилом человеческого успеха.

Он там, в Германии, жил довольно тяжело, а в 2000 году умер. Умер в какой-то бедной больнице. Очень жаль. Он был удачливым человеком и очень талантливым. Мы сами делаем свою судьбу. Он сделал ее так, как понимал. Я даже не знаю, верил ли он в бога.

Михаил Танич

Поэт Михаил Танич — автор нескольких стихотворных книг, книги воспоминаний «Играла музыка в саду», а также нескольких сотен песен.

Назову для тех, кто не знает, самые популярные: «Подмосковный городок», «Ну что тебе сказать про Сахалин», «Любовь-кольцо», «Робот» — песня, которую Танич написал для начинающей певицы А. Пугачевой, «Идет солдат по городу», «По аэродрому», «На дальней станции сойду», «Узелок завяжется», песни Анки-пулеметчицы, «Погода в доме», «Зеркало», «Как хорошо быть генералом»… Это я навспоминал просто с ходу, первое, что мне пришло на ум. Но и этих шлягеров хватило бы на троих поэтов, а ведь есть еще более ста песен группы «Лесоповал».

По поводу одной песни, «На тебе сошелся клином белый свет», которую Танич написал вместе с И. Шафераном, Михаил Исаевич шутил так: «Это же Игорь сочинил строчку «На тебе сошелся клином белый свет», а я только предложил повторить ее три раза!»

Танич не боится преуменьшать свои достоинства, сам над собой может посмеяться, но если кто-то попробует посмеяться над ним, может обидеться. Обидчив, как ребенок, и по сей день.

Родился Михаил Исаевич в 1923 году 15 сентября.

Когда в 91-м году он был у меня в передаче «Шоу-Досье», девушки из РАО, поздравляя его, сказали, что Таничу уже семьдесят лет. Миша жутко обиделся и тут же в прямом эфире устроил им скандал.

Оказалось, что он сам указал в своей учетной карточке в Российском авторском обществе именно 1921 год рождения. Когда я ему об этом сообщил, защищая девушек, он все равно для порядка еще месяц на них дулся, потом купил торт и пришел к ним пить чай. Поскольку они, девушки, его любят, инцидент был исчерпан. Но он так и не извинился. Это характер.

Родился Танич в Таганроге, там и учился в школе, бывшей мужской гимназии, и литературу ему преподавал человек, лично знавший Чехова. Подумать только. Хотя вообще-то утверждают, что через второе рукопожатие можно практически быть связанным с любой знаменитостью, например, с президентом США. Это действительно так. Я знаком с Задорновым, он с Ельциным, Ельцин с Клинтоном.

Но, оказывается, и с Антоном Павловичем я связан через второе рукопожатие при помощи Танича.

Я был в городе Таганроге в 2001 году, мне этот город очень понравился, я там выступал и специально договорился с администратором, чтобы они пригласили Танича с «Лесоповалом». А Танич с детства так в Таганроге и не был. Но очень хотел побывать. И администраторы сдержали свое обещание. Танич приехал в Таганрог. Там многие знали, что он местный. Концерт прошел блестяще. Танич и в гимназии своей побывал, и по улице Чехова походил.

Вернулся он совершенно больным, позвонил мне и с горечью сказал, что это совсем другой город. И три дня у него сердце болело, до тех пор пока не написал стихотворение о Таганроге. И все прошло.

Отца Михаила Исаевича посадили. Впрочем, об этом и о многом другом вы можете прочитать в книге воспоминаний Танича, а я только скажу, что Танич прошел всю войну, вернулся в Ростов-на-Дону, учился в строительном институте на архитектора. В 47-м году по доносу его арестовали, и он отсидел шесть лет в лагерях. Хорошо, что умел рисовать и смог устроиться там художником.

Книга Танича вышла в издательстве «Вагриус». Я в этом издательстве «заварил» серию книг — «Золотая серия юмора», подружился с замдиректора Андреем Ильницким, посоветовал ему издать книгу Танича, познакомил их. И Танич начал писать. Писал очень быстро, боялся, что не успеет.

Дело в том, что именно в этот период у него стало совсем плохо с сердцем, пришлось делать операцию. Ему вставили пять шунтов, и это в семьдесят шесть лет. Он уже начал было выкарабкиваться, как вдруг приступ аппендицита. Его перевезли в военный госпиталь и там сделали операцию. Когда он очнулся, то сразу стал ругаться, что сделали операцию без его разрешения. А какое могло быть разрешение, если у него был перитонит и температура под сорок. Но, раз стал ругаться, Лидия Николаевна, жена, поняла, что он выживет.

До этого она ходила к какой-то ясновидящей бабульке, и та сказала:

— Выживет. Но пусть покрестится.

И Танич, встав на ноги, крестился и даже позвал меня в крестные, но я куда-то уезжал и на крестинах быть не смог.

Я приезжал к нему в санаторий «Архангельское», где он после операций приходил в себя, был слабый, но продолжал писать книгу. Книга получилась, естественно, интересная, но могла быть еще интереснее, если бы он не спешил. Очень многого Танич в книге не рассказал. Ну что ж, значит, будет повод написать еще одну.

Был он в «Архангельском» необычно тихим и покладистым, слабым был. Но по мере выздоровления снова возвращались неуемный темперамент и юмор.

К примеру, после второй операции ему сообщили, что делали переливание крови, и он тут же спросил:

— Надеюсь, кровь не от Борьки Моисеева?

После лагерей работал он в городе Волжском, там же начал писать, потом в Москве отвечал в «Юности» на письма читателей, писал фельетоны, а после песни «Подмосковный городок» пришла известность, и Танич уже всерьез занялся песнями.

Я с Михаилом Исаевичем познакомился в 1969 году. Мы с Камовым, Хайтом и Курляндским сидели в редакции «Недели» и делали отдел юмора. Вернее, это они втроем делали, а я принес им свои рассказики.

В дверь заглянул какой-то улыбающийся человек. Феликс что-то сказал, мне послышалось «Танечка». Оказалось — Танич.

Он все время смеялся, шутил. Потом мы стояли на улице впятером. У Танича в руке была трехкилограммовая банка ветчины. Где-то достал дефицитный тогда товар. Вдруг ни с того ни с сего Танич сказал: «Вот мы стоим здесь шутим, а, между прочим, композитор Гамалия может эту банку повесить на одно место, и ничего». Это было так неожиданно заявлено, что мы все просто покатились со смеху.

На одной из встреч у Алика Левенбука Танич вдруг попросил свою жену Лиду почитать стихи.

Она читала замечательно, и стихи были очень хорошие. Не случайно потом Лидия Козлова написала такие известные песни, как «Снег кружится» и «Айсберг».

Танич любит праздновать свои и Лидины дни рождения, разные юбилеи. Один юбилей он хотел отметить в Доме литераторов в Дубовом зале, но не знал, как этот зал снять. В те времена Дубовый зал можно было получить только с разрешения секретаря Союза писателей Верченко. Я знал его секретаршу. Танич утверждал, что если Верченко — генерал КГБ, то секретарша — как минимум капитан.

Мы пришли к ней с Таничем, она кинулась нас обнимать, и вопрос был решен.

Танич созвал человек девяносто гостей, были и Вайнеры, и Юрий Владимирович Никулин, и кого только не было.

Я читал юмористическую программу передач, где в 21.00 стояла какая-то, уж не помню, передача. После моего чтения один Никулин заметил и крикнул мне:

— В двадцать один ноль-ноль «Время» идет.

Хайт сказал тост:

— Лида, ты там пишешь песни про холодный айсберг. Мы этот айсберг знаем. Вот он сидит.

Танич не обиделся. Было очень много тостов и прочего веселья. Только уж тех людей сегодня нет. Ни Хайта, ни Никулина.

Танич рассказывал.

Муж Пьехи, Броневицкий, заказал Таничу подтекстовку. Танич написал: «Гляжусь в тебя, как в зеркало, до головокружения».

Броневицкий, любивший выпить, приехал к Таничу домой. Танич уже держал в руках бутылку и стал читать стихи. Прочел две первые строчки. Броневицкий прервал чтение:

— Миша, ты что, смеешься? Кто это сможет спеть «до головокружения»?!

Танич спрятал стихи и сказал, что больше не прочтет ни строчки. Они распили бутылку. Броневицкий просил дочитать стихи, но Танич уперся и не стал.

Через несколько дней он и секретарь Союза композиторов Флярковский сидели в ресторане Дома композиторов. Флярковский должен был идти поздравлять женщин с 8 Марта, попросил Танича что-нибудь написать. Тот с ходу сочинил:

Флярковский послал Танича и ушел. За соседним столиком сидели Пляцковский с Антоновым. Пляцковский сказал:

— Миша, вот Юра очень хочет с тобой познакомиться.

Познакомились.

Пляцковский купил полстакана икры для дома и ушел.

А Антонов повез Танича домой. И по дороге попросил какой-нибудь текст для песни. Они поднялись к Таничу в квартиру. Лидия Николаевна лежала на диване. Антонов увидел молодую, красивую Лиду и аж обомлел.

Он взял текст. Всю ночь сочинял. Утром спел готовую песню. Посвятил ее Лидии Николаевне. Так появилась песня «Зеркало».

Текст ее по тем временам был действительно несколько сложноват для пения. Однако Антонов нашел тот единственный вариант мелодии, единственный и неповторимый.

Это моя любимая песня.

26 сентября 2000 года в Карловых Варах подошел ко мне высокий седой господин из Израиля и рассказал:

— В конце шестидесятых годов я отдыхал в санатории имени Горького в Кисловодске. Там же отдыхал Михаил Танич.

Однажды вокруг него собралась компания, и одна женщина спросила: «Мишель, вы из горских евреев?» — «Да», — сказал Танич. «А с каких гор?» — поинтересовалась женщина. И Танич тут же ответил: «С Синайских».

В конце 60-х Танич еще не был известным поэтом. А человек запомнил его на всю жизнь.

Кстати, с Кисловодском связана такая история. В 1975 году мы с Феликсом Камовым, Наринским и с женами поехали в Кисловодск. Танич позвонил какому-то своему другу, и тот должен был нас встречать.

Мы вышли на перроне в Кисловодске, но никто нас не встретил. Мы стояли, а мимо нас пробегал взад и вперед какой-то полный лысоватый человек в очках. Наконец я догадался спросить его:

— Вы не нас ищете?

Он искал нас. Это и был друг Михаила Танича — Борис Матвеевич Розенфельд. Он директор Музея музыкальной культуры при Кисловодской филармонии. Замечательный человек, выпустил несколько книг о Кавказских минеральных водах. Читает по санаториям лекции о великих людях, эти воды посещавших.

С 1975 года я с ним дружу. Он поразил меня не только знаниями о своем крае, но и фанатичной любовью к Таничу. Он так его любит, что даже говорит с такими же интонациями. Борис Матвеевич вообще считает, что в России всего четыре поэта: Пушкин, Лермонтов, Пастернак и Танич.

Если Танич что-то сказал, то Борис Матвеевич будет до хрипоты защищать его мнение.

Каждое лето Борис Матвеевич со своей женой Таней едут на Рижское взморье. Снимают в Юрмале квартиру неподалеку от дачи Танича для того, чтобы общаться со своим любимым поэтом. Сам Боря — очень гостеприимный человек. Кто только у него дома не ужинал!

Особенно любил там поесть Михаил Михайлович Жванецкий. Правда, он не только там любит хорошо поесть, но и всюду, где бывает. Дай ему бог здоровья и хороший аппетит до ста лет.

Однажды Борис Матвеевич сказал мне:

— Хочешь, я тебе покажу дом, в котором жили в разные годы и Пушкин, и Лермонтов? Дом Реброва.

Мы пошли смотреть. Прямо напротив Нарзанной галереи Борис завел меня во двор и показал этот дом.

Я сказал:

— Борис Матвеевич, я хочу вам сказать, что в этом доме жил еще один писатель.

— Кто это?

— Я. И, чтобы доказать это, я вам покажу место, где в этом дворе в шестьдесят девятом году стоял туалет.

И показал. Я действительно в 69-м году в свой отпуск приезжал в Кисловодск и жил в этом дворе и понятия не имел, что это такой знаменитый дом.

Вспомнил я Бориса Матвеевича в связи с Таничем, но он и сам заслуживает отдельной главы. Если будете в Кисловодске, обязательно зайдите в музей при филармонии, передайте от меня привет Борису Матвеевичу. Не пожалеете.

Мы иногда с Мишей ссоримся. Вот один из примеров. У меня на дне рождения в Доме литераторов были человек двадцать. Среди них Танич с Лидой и лауреат Госпремии поэт Владимир Соколов с женой Марианной. Когда я давал слово Соколову, я представил его большим русским поэтом, а когда представлял Танича, сказал, что очень его люблю, что он мне достался в наследство от уехавшего в Израиль Феликса Камова. Танич встал и при всех устроил скандал:

— Значит, Соколов — великий русский поэт, а я в наследство?

Хорошо еще, что он как быстро обижается, так быстро и забывает, что обиделся. Уже минут через тридцать шутил как ни в чем не бывало.

А то еще с полгода назад у него был какой-то очередной вечер. Я говорю:

— Лида, вы скажите Таничу, чего это он меня не приглашает на свой вечер выступать. Я-то его всегда звал в свое «Шоу-Досье».

На другой день позвонил Танич:

— Лион, Лида мне передала твои слова, что ты меня приглашал в «Шоу-Досье». Да это была самая большая обида, которую ты мне нанес! Ты же меня не одного пригласил, а с Лидой.

Я опешил:

— Михаил Исаевич, да разве же я вас заставлял идти в передачу с Лидой, вы же сами согласились.

— Да?

— Ну конечно?

— Ну ладно. А я тебя не зову, потому что у меня одни певцы, разговорнику там делать нечего.

А на самом деле в «Шоу-Досье» у меня Танич был раз пять, не меньше.

Но однажды я решил сделать его сольную передачу и, приехав к нему домой планировать ее ход, вдруг подумал, что и Лида — тоже поэт и это даже интереснее, когда их будет двое. Кроме того, зная взрывной характер моего друга, я подумал, что Лида будет смягчать его резкость.

Я и предложил Таничу прийти вместе с Лидой. Уговаривать его не пришлось, он сразу согласился, а теперь оказывается — я «нанес ему самую большую обиду».

Кстати, передача с Таничем и Лидой получилась очень хорошая. Ему было о чем рассказать. Это сейчас так растиражировали его тюремную историю, а тогда, в 91-м, никто об этом не знал.

Танич — человек ревнивый. Ревнует к чужому успеху. Его какое-то время раздражала Лариса Рубальская. Он мне говорил:

— Она везде.

Я возражал:

— Вы тоже везде. Дня не проходит, чтобы с вами не было интервью либо в газете, либо на экране.

И вдруг он звонит:

— Ты знаешь, а я посмотрел, Лариска твоя вчера по телевизору интервью давала. Очень прилично. И такая она симпатичная. Зря я на нее бочку катил. А знаешь, у нее и песни достойные. Так ей и передай.

Я передал.

Иногда он ни с того ни с сего где-нибудь в интервью начнет ругать Резника.

Потом говорит мне:

— А что я его ругал, сам не знаю. Он меня не трогает. Все-таки он много хорошего написал.

На поминках у Шаферана он встал и сказал:

— Мы втроем, я, Дербенев и Шаферан, считали: «Я все-таки пишу лучше, чем двое остальных». И знаешь, — обратился он к вдове Шаферана, — по-моему, Игорь был прав.

Сидели как-то в японском ресторане. Давид, муж Рубальской, говорил тост о том, как тяжело быть мужем знаменитости:

— Думаете, приятно, когда говорят «муж Ларисы Рубальской»? Представляете, если бы Танич пришел с женой, а его бы представили — муж Лидии Козловой.

На что Танич тут же ответил:

— Ну и что, когда мы идем с Путиным, все говорят: «Это президент Танича», и Путин не обижается.

Потом пошли в салон слушать музыку, и Танич, войдя в салон, тут же сказал: «Салон алейкум».

Как-то раз он спросил своего друга Вайнера:

— Аркадий, как это ты при своем здоровье решился стать во главе телеканала?

Вайнер ответил:

— Вот я и чувствую себя развалиной.

На что Танич тут же среагировал:

— Развалины, они значительно дольше стоят.

А вот тост Танича на моем шестидесятилетии:

— Дорогой Лион, ты человек особенный. Тебе удается все. Я понимаю, что тебя знают все по телевизору, но откуда ты знаешь всех? Ведь здесь у тебя вся Москва. Просто крикну сейчас: «Хакамада!» — не зная, что это такое, и тут же встанет мужик и скажет: «Я!»

Я мог бы тебя и дальше хвалить, потому что ты человек, который способен другим делать хорошее, а это редкость. Но если я и дальше буду хвалить тебя, то что останется другим для тостов?!

Одна особенность — это твоя обидчивость. Ты обижаешься даже на тех, кто тебя хвалит. Вот здесь половина людей, которых ты не знаешь, еле с ними знаком. Они пришли только потому, чтобы ты на них не обиделся, что они не пришли. Они не знают, что ты все равно на них обидишься — за то, что они пришли.

Дорогой Лион, обижайся на нас еще долго-долго и будь при этом всегда прав и здоров. И помни: шестьдесят лет — это тот переходный мужской возраст, когда еще очень хочется, но уже не так стыдно, если ничего не получится.

Обнимаем, целуем. Танич.

Однажды Танич сказал, что во всем подчиняется жене, что у него нет никаких прав, только ходить в магазин, — сделал паузу и добавил:

— Ювелирный.

Когда-то в начале 80-х судили спортивного журналиста Галинского. Его лишили работы, а теперь еще и судили. Танич с ним не был знаком, но пошел на суд. Ему нравился Галинский. После суда Танич подошел к журналисту и, понимая его тяжелое материальное положение, предложил ему денег.

Был случай: Танича подрезал на машине какой-то тип. И не только подрезал, но еще и остановился впереди, не давая дороги.

Танич вылез из машины. Тот тип подошел к нему, вынул красную книжечку и сказал:

— Я сотрудник КГБ.

Танич ответил:

— А я на тебя… — и дальше известные всем слова. После чего сел в машину и уехал. А тот тип остался стоять с открытым ртом.

15 сентября 2001 года мы отпраздновали 78-летие Михаила Исаевича.

Десять лет назад Танич сказал мне:

— Я совершенно не чувствую, что я старый. Я себя ощущаю сорокалетним.

И в свои семьдесят восемь он так же весел, остроумен. Так же, как много лет назад, обижается. И так же быстро забывает обиды. С ним всегда интересно. Он, конечно, может обидеть, и не только меня, чаще всего Лиду. Но при этом всегда готов на бескорыстные поступки. Ежедневно дает интервью. Ездит на концерты, снимается во многих передачах. Ум острый.

В 92-м году мы с Манежиком гастролировали в Израиле. В Иерусалиме к нам на концерт пришел Феликс Камов. Малежик пел на сцене, а мы с Феликсом разговаривали в фойе.

Малежик пел «Провинциалку», про то, что про-винциалка была в пальто вида партизанского, сшитом в ее городе в ателье.

Феликс послушал и сказал: «Это стихи Танича».

По юмору догадался.

Их было трое: Шаферан, Дербенев и Танич. Все трое писали песни лучше всех в стране. Все трое остроумные люди. У Танича это проявлялось еще и в песнях.

Теперь из этих троих он остался один. Дай ему бог подольше пожить.

P. S. Неделю назад зашел в магазин «Канцелярские товары» на Трубной. Купил записную книжку, подарил продавщицам свою книжку. Они говорят:

— А вчера к нам Танич заходил.

Я спрашиваю:

— А что он купил?

— Бумагу, лампочки и еще что-то, не помню уж что.

Я набираю телефон Танича и с сильным кавказским акцентом говорю:

— Это Михаил Исаич?

— Да, это я.

— Вы вчера на Трубной в «Канцелярских товарах» были?

— Был, а что такое?

— Извините, девушки ошиблись, взяли с вас больше денег.

— А я еще удивился, что они так много взяли!

— Извините, просто ошиблись. Мы хотим вернуть вам деньги.

— А сколько денег?

— Сто восемьдесят рублей.

— Ладно, — говорит Танич, — я завтра заеду.

Все это время продавщицы давились со смеху.

А когда я сказал своим голосом:

— Михаил Исаевич, не надо приезжать, это Лион Измайлов с вами говорит, — продавщицы захохотали, уже не сдерживаясь.

Танич спросил:

— Что? Кто это? В чем дело?

Он никак не ожидал такого поворота. Я стал объяснять:

— Миша, это Лион Измайлов, я случайно зашел в тот же магазин и разыграл вас.

Туг он закричал в трубку:

— Что ты меня втягиваешь в какие-то публичные дела?

Я говорю:

— Михаил Исаевич, вы ведь сами любите подшутить над людьми, вот и я над вами пошутил.

Танич швырнул трубку. Обиделся.

Надеюсь, что скоро помиримся. А когда прочтет, то снова, наверное, обидится. И мы снова помиримся, потому что я Танича люблю.

Леонид Дербенев

Вот уже два года, как нет Дербенева Леонида Петровича.

Царство ему небесное.

Уникального остроумия, жадности, злобности, доброты и, конечно, таланта был человек.

Познакомился я с ним году в 70-м у Павла Леонидова. Был такой великий администратор. Он заслуживает того, чтобы про него рассказать отдельно. Великим администратором я его называю потому, что по тому времени он творил что-то невероятное.

Например, гастроли на Дальнем Востоке. Несколько бригад работали на Сахалине, Камчатке, во Владивостоке, Хабаровске, Находке. А на субботу и воскресенье Паша собирал их всех во Владивостоке и делал представление на стадионе.

И вот этот Паша лет в 45 решил стать поэтом-песенником. Решил и стал — уже через три месяца в ЦДКЖ прошел вечер поэта-песенника Павла Леонидова.

За три месяца было изготовлено 100 песен.

Конечно, сам он не мог столько написать. Впоследствии поэт Э. Вериго говорил мне, что написал за него очень много. Кстати, Паша был дядей Владимира Высоцкого. Многие в это не верили. А я сам был у него дома и помню, как он говорил с Высоцким по телефону. Тот ему что-то подправлял в песнях, и тут их разъединили — звонила Марина из Парижа.

Конечно, многое писал и сам Паша. Человек он был незаурядный. Помню, он мне читал свои рассказы. Одна деталь мне понравилась. Моряк возвращается домой. Ему кажется, что жена ему изменяет, и он думает: «Изменяет — ладно, но если он лежит у стеночки — убью».

Паша был громкий, скандальный, но широкий человек и много помогал разным людям.

Это он написал песню, где были слова: «Если ты одна любишь сразу двух, значит, это не любовь, а только кажется».

Я его спросил:

— Паша, как же так вы пишете «если ты одна любишь сразу двух»? Двух — это женщин. Мужчин — это двоих.

Он подумал и сказал:

— А идите вы со своей «Радионяней»!

Году в 72-м, когда я только-только собирался уйти с работы и советовался с ним, как быть, он спросил, какие у меня авторские. С авторскими было плохо — рублей шестьдесят. Нас, соавторов, было трое, и мы только начинали писать. Он такого не ожидал. Посмотрел на меня с жалостью. Вроде бы уже известный автор — и такие деньги.

У самого Паши в это время авторские были уже по две тысячи в месяц. Потом мне объяснили, как эти авторские получались. К руководителям оркестра подходил администратор, а все они были Пашиными дружками, и требовал, чтобы писали в рапортичку Пашины песни, даже если и не исполняли. Но исполняли тоже много, поскольку все композиторы Пашу уважали и никто не отказывался с ним писать. Ну разве Френкель, которому он когда-то давал зарабатывать, мог отказать Паше?

И вот этот Паша вдруг подает на отъезд.

На вопрос — почему? — Паша мудро отвечал:

— А чтобы потом не жалеть, что не уехал.

Кроме всего прочего, Паша прекрасно понимал в книгах. Он собирал библиотеку, за деньги, естественно, Богословскому, потом, кажется, министру госбезопасности и другим богатым людям.

Паша уехал в Америку. Выпустил там книгу воспоминаний, где многих обидел. Написал, как Розовский косил от армии и он, Паша, ему помог. Марик не знал, что делать, ведь это было в советское время. Мог сильно погореть. Ну, и про других тоже.

Говорят, а может, придумывают, что он самым ненавистным людям присылал письма типа: «Те бриллианты, что ты мне дал, я не перевез, а оставил у Антипова, и ты их можешь у него получить».

Он знал, что письма читают в Комитете, и таким образом шкодил.

Но вообще жизнь его там, в Америке, не удалась. Язык учить он не хотел, черной работой заниматься не мог. А его администраторские таланты там были не нужны.

Так вот к чему я заговорил о Паше. Здесь, в Москве, они жили с Дербеневым не то в одном, не то в соседних домах по Маломосковской улице.

И вот сижу я у Паши, и входит Дербенев. Сразу стало шумно и весело. Паша похвалился, что пишет цикл детских песен.

— Паша, — закричал Дербенев, — я тебя умоляю, оставь в покое хотя бы детей! Давай лучше объявим по радио, что тебе нужны деньги, пусть родители скинутся.

Это было классно сказано. Мы с Дербеневым умирали со смеху.

Конечно, Дербенев был уже тогда замечательным поэтом. А я-то помню еще в начале 60-х песню:

У нас ее пели в МАИ в самодеятельности. На поминках у Дербенева Алла Борисовна сказала мне, что тоже пела эту песню в самом начале своего пути.

Году в 83-м мы вместе с ним писали программу для «Голубых гитар» И. Гранова. Предыдущую Наринский и я писали с И. Шафераном, он делал песни для Гранова.

А теперь Гранов поменял поэта-песенника. И нам пришлось сотрудничать с Дербеневым. Пришлось, потому что сотрудничать с ним ой как не просто.

А мы уже с ним были хорошо знакомы, поскольку ходили в одну и ту же церковь и иногда вместе возвращались домой, я его провожал до Маломосковской, а потом шел к себе на Маленковку.

Придумал я для этой программы нехитрую затею — «Двенадцать праздников», и к каждому празднику было по монологу и по одной-две песни. Заранее распределили проценты по авторским, чтобы потом не было никаких инцидентов. Но инциденты все равно были. Когда программу написали, все и началось. Что-то не проходило цензуру, что-то Гранову не советовали делать, что-то не мог делать его конферансье, бывший музыкант.

Дербенев, когда уже выпускали программу, потребовал, чтобы пересмотрели проценты авторских. Я, естественно, не соглашался. Мой соавтор Наринский тоже.

Дербенев говорил:

— Ну не получилось у вас хорошо написать.

— У вас тоже не шедевры, — отвечал я.

И в самом деле, лучшей песней там была «А чукча в чуме, чукча в чуме». Вряд ли кто сегодня вспомнит этот «шедевр». А среди монологов был монолог о женщинах, который потом исполняли все конферансье страны.

— Нет, — говорил Дербенев, — у меня там нет плохих текстов, а у вас плохие.

— Ну не пишите больше с нами, а менять договор я не стану.

Гранов свои проценты отдавать не хотел. Я тоже. Вот мы и ссорились. Дербенев говорил:

— Лион, что вы спорите? Нас вообще сравнивать нельзя. Вы посмотрите, какие у вас авторские и какие у меня.

— Ну, если так рассуждать, то вы лучше Пастернака, у него авторские тоже меньше. А Пушкин и вовсе умер в долгах.

Вот так мы и препирались.

Он меня просто доводил до слез.

Короче, я уступил, но потребовал, чтобы соавтора моего не трогали. Он тогда болел, и я уменьшил только свой процент.

Конечно, ничего из этого путного не вышло. Программа, по-моему, недолго существовала. «Когда в товарищах согласья нет, на лад их дело не пойдет».

Дербенев был, конечно, жадноват. Все время на этой почве у него шли скандалы с певцами.

Потом уже, когда мы помирились, он мне все эти скандалы излагал. Все время у него шла борьба то с Киркоровым, то с Распутиной, кто сколько должен платить.

Дома у него было как в антикварном магазине. Вся стена увешана старинными иконами. Жуткое количество бронзовых скульптур. А квартирка маленькая, и весь этот антиквариат ее не украшал, а загромождал.

Дербенев был очень религиозен. Рассказал, что однажды такое ему открылось, что не забыть. Но что именно, никому не открывал.

Он очень хорошо знал службу и все тонкости. Память отличная. Очень много читал религиозной литературы.

Мы с женой его Верой все время с ним спорили. Говорили ему, что не в обрядовой стороне суть, а в добрых делах, что лучше бы он не жадничал, не злился. А он то и дело жадничает и злится. Он начинал кричать на Веру, что она его предает, раз в споре стоит на моей стороне.

Чаще он ходил не в нашу церковь, Тихвинской Божьей Матери, а у Рижского вокзала. Там у него был знакомый священник, и он молился за иконостасом. Ему, видно, нравилось быть там, рядом со священниками.

Песни у него, конечно, были замечательные. Достаточно вспомнить «Прощай» — после Лещенко ее пела вся страна, «Качели», «Три белых коня», «Эхма, горе не беда», «Россия», «Кап-кап-кап, из ясных глаз Маруси…», «Где-то на белом свете…».

Очень люблю его песню про деревню:

«.. Снится мне деревня. Отпустить меня не хочет родина моя».

И классика: «Есть только миг между прошлым и будущим».

Он, конечно же, написал самое большое количество шлягеров. Однако на «Славянском базаре» объявил Танича как «автора всех российских шлягеров». Отдавал ему дань уважения. Думаю, что Танич был единственным его соперником по стиху.

Писал он только песни, просто стихи — очень редко. Однажды прочел мне стихотворение на религиозную тему. Замечательное стихотворение, но переписать не дал, потому не знаю, известно ли оно кому-нибудь.

Человек он был, конечно, желчный, но очень остроумный. Порой рождались настоящие перлы.

Например, он однажды сказал мне:

— Это же чистый «Золотой ключик». Вот посмотри: Пугачева — это Мальвина, Кристина — это Буратино, Укупник — это пудель Артемон, а Филипп — это Карабас-Барабас в молодости.

Он так давно писал и так давно был известен, что все думали, будто ему уже за 70.

Где-то в начале 80-х он пришел в сберкассу. Подал свою книжку в окошечко и услышал:

— Надь, иди сюда, погляди, сын самого Дербенева пришел.

Однажды я завел в «Инкомбанке» карточку «Виза». После этого зашел в магазин «Океан», что был рядом, на проспекте Мира. В очереди увидел банковского клерка, с которым только что общались в банке. Я у него что-то спросил про карточку, он мне ответил. Вдруг к очереди подошел Дербенев в лыжной шапочке и какой-то затрапезной куртке. Он услышал наши последние фразы и спрашивает у меня:

— А что за карточка?

Я решил поиграть, сделал вид, будто это незнакомый, какой-то бомж пристает, и говорю:

— Что вы пристаете, стоим, никого не трогаем.

Дербенев тут же подхватил игру:

— А чего, спросить нельзя, да? Ты чего такой важный?

Клерк обалдел:

— Что такое?

— Да вот пристает, — кричал я.

— Нет, чего за карточка? — пристал «бомж» к клерку.

— Да отстаньте вы! — замельтешил тот.

— Да что ж такое! — возмущался я. — Нельзя прилично одеться, всякая шпана прет, как на буфет.

— Да ты вообще замолчи! — распалялся Дербенев.

Очередь разделилась. Одни были за «бомжа», другие за меня.

Клерк решил на всякий случай смыться и покинул очередь.

Мы с Дербеневым тоже ушли из очереди, зашли за угол и долго там не могли отдышаться от смеха. А очередь все продолжала ругаться.

Как-то я побывал у него на даче на Икше. Там стоял поставец XVII века. Как он его туда затащил, ума не приложу. И зачем он ему нужен был на Икше? Но он гордился — поставец XVII века. Огромный, на полкомнаты.

У него был друг в Новосибирске, врач-травник по кличке Колдун. Знающий был травник, ездил на Алтай собирать травы и поддавал здорово. Михаил Михайлович. Привозил он из Новосибирска какие-то настойки и помогал Дербеневу, а вот в последний раз не помог. Я к нему тоже обращался за помощью. Он чего-нибудь пропишет и просит:

— Только ты Дербеневу не говори. А то ведь ты знаешь, какой он насмешник. Скажет, что Колдун прописал горячий навоз к голове прикладывать или что-нибудь в этом роде.

Дербенев к нему иногда и туда, в Новосибирск, ездил и привозил лекарства и себе и друзьям.

Нет, человек-то он был отзывчивый. Мог, конечно, ради красного словца не пожалеть мать и отца, но все же в глубине души добрый.

Говорили, что он антисемит. Он, конечно, любил поговорить на тему «Что же вы, евреи…»и так далее, но дальше этого, во всяком случае со мной, дело не шло.

Был у него духовный отец Николай — священник, который нечистую силу изгонял. И был, кажется, крайних взглядов — настолько, что даже был лишен прихода. Но его Дербенев слушался беспрекословно.

Когда-то в молодости Леонид Петрович занимался йогой. Показывал, как мускулы живота у него ходят. Фигура у него была замечательная.

Однажды он увидел на мне финский модный плащ. Было время дефицита. Такой плащ достать было непросто.

— Лион, продайте мне плащ, все равно он на мне лучше сидит.

— Почему это лучше, вы его даже и не мерили! — Да чего мерить, я же точно знаю, что лучше.

Я снимаю плащ, он надевает. На нем сидит как на манекенщике.

— Видите, я же говорил. Продайте плащ.

Ну, я не продал, конечно, — плащишко и на мне тоже сидел неплохо.

Мы с ним сделали передачу «Шоу-Досье».

— Мне, — сказал он, — главное — показать молодых.

И действительно, привел на свою передачу Максима Дунаевского, Игоря Наджиева и молоденькую певицу, кажется, Русову.

Передача получилась хорошая. Отвечал Дербенев на вопросы зрителей точно и остроумно. Потом пошли к нему домой, ну и выпили, конечно.

Он вообще молодым певцам помогал. Например, когда-то попросил меня взять в детскую передачу «Взрослые и дети» какую-то не известную мне певицу с песней «Городская сумасшедшая». Я не взял, у меня сумасшедших и так хватало. Певица оказалась Машей Распутиной. Он ее тогда и раскрутил. Песни у нее были по тому времени крепкие.

Он скрывал, что так сильно болел. Я в тот период общался с ним, видел его несколько раз. Он вышел из больницы 4-го управления на Открытом шоссе и сказал, что напрасная трата и времени, и денег. Я потом туда жену свою отправлял и убедился, что он был прав. А Леонид тогда поехал в Новосибирск, привез бутылку какой-то черной жидкости от Колдуна, говорил, что вроде помогает.

И вот так.

Поминки были на Ордынке, в ресторане «У бабушки». Оплатила все А. Б. Пугачева. И Распутина была, и композиторы, писавшие с ним. Пугачева ничего не говорила, а после сказала мне: «Не могу я как-то такие вещи говорить».

Потом мы, человек двадцать оставшихся, пили чай в маленьком зале, и Распутина сидела тихо, и хорошо они как-то общались с Пугачевой.

А спустя какое-то время был вечер памяти Дербенева. Устроители меня выступать не пригласили, хотя на поминках я о нем рассказал очень хорошо.

Пугачева согласилась вести вечер памяти и готовилась к нему как следует.

Мы виделись на концерте Филиппа в Театре эстрады. Заговорили про этот вечер. Я сказал:

— Меня не пригласили.

Она ответила:

— Если ты человек, то сам придешь.

Я пришел. Устроители сделали все, чтобы Пугачёва концерт не вела. Почему они это сделали, одним им известно. Пугачева психанула и ушла. Вели Брунов и Лина Вовк.

Лина к нему хорошо относилась. Вот и вела. Нет, она хорошо вела. И Борис Сергеевич профессионал. Но Пугачева все равно провела бы лучше. У нее столько было связано с ним.

И у меня с Леонидом Петровичем было связано очень много. Мы не были с ним близкими друзьями. Но мне с ним было всегда интересно.

Иосиф Прут

До 1983 года я только слышал о его существовании. Где-то есть такой драматург, написавший сценарии фильмов «Секретарь райкома» и «Тринадцать».

А в 83-м году мы с Хазановым поехали под Курск к бабке-целительнице. Мы сидели в купе вагона, когда к нам вошел какой-то большой мужчина с шишковатым лицом и заговорил с нами так, будто сто лет знаком. Он сыпал анекдотами, байками, очень интересно рассказывал, так мы с ним и познакомились.

В следующий раз я с Прутом встретился уже в Карловых Варах года через три. Мы подружились. Мне так было с Иосифом Леонидовичем интересно, что я, погуляв с ним и наслушавшись его историй, приходил к себе в номер и все эти истории записывал.

Пятнадцать лет назад мы шли с ним однажды вдоль длинного и высокого забора, и Прут сказал:

— Ты не думай, что я такой старый. Я до сих пор занимаюсь карате и спокойно могу тебя перекинуть через этот забор.

Ему тогда было 85 лет. Он брал тяжеленный стул за спинку и поднимал его на вытянутых руках.

Иосиф Леонидович Прут родился 18 ноября 1900 года. Ровесник двадцатого века и прожил почти весь век. Умер в 96-м году.

Отец Прута был болен туберкулезом. У сына по наследству тоже была чахотка. Онечку, так его многие называли и взрослого, в шестимесячном возрасте повезли из Ростова-на-Дону лечить в Швейцарию. В дороге отец Иосифа умер. Мать похоронила его в каком-то немецком городке и заплатила 500 золотых рублей за то, чтобы за могилой ухаживали сто лет, до 2001 года.

Затем семнадцать лет Оня с матерью прожили в Швейцарии. Мальчик там лечился и иногда приезжал в Ростов.

Окончательно он вернулся в 1919 году.

В 1912 году вместе со своим дедом Иосиф Леонидович был на открытии санатория «Империал» в Карловых Варах. Великая княгиня Елена обошла отдыхающих русских и собрала деньги на собор Петра и Павла. Построенный в 1898 году по образу и подобию церкви в Останкине при Шереметевском дворце, он и по сей день стоит в городе на улице Петра Первого. Княгиня собрала 350 тысяч рублей на отделку этого храма. Народ в Карловых Варах жил не бедный.

Иосиф Прут получил в «Империале» памятную медаль за пятикратное посещение этого санатория, потом серебряный империал за десять раз и наконец золотой за пятнадцать. А всего он был в «Империале» восемнадцать раз. Главврач санатория сказал, что Прут — главный советский империалист.

В Швейцарии Прут жил в одном интернате с греком Костой. Отец Косты жил на каком-то греческом острове. Однажды отец Косты, богатый судовладелец, приехал с греческого острова Итака посмотреть, как учится его сын. И тут с ним случилась неприятность. Страдая недержанием мочи, он едва добежал до гостиницы, но до номера добежать не успел. Обмочился в коридоре. Пришел директор гостиницы и накричал на него. Отец Косты заплатил горничной за уборку и попросил познакомить его с хозяином гостиницы. На следующий день они с хозяином пообедали. Результатом обеда было то, что отец Косты купил гостиницу и тут же выгнал директора. Гостиница по наследству перешла к Косте. И Прут всегда жил в ней бесплатно.

А Коста говорил:

— Вот видишь, если бы у отца не было недержания мочи, тебе пришлось бы платить за гостиницу.

Впоследствии, уже в 80-е годы, Коста позвонил Пруту и попросил встретить в Москве Кристину — дочь Онассиса, которая приехала в Россию просто как туристка. Прут встретил ее и пятерых сопровождающих. На улице Кристину никто не узнавал. Она этого не понимала — ведь во всем мире она была знаменитостью. Во Франции ее плащ разорвали на куски на сувениры, а здесь на нее никто не обращал внимания.

Прут рассказал ей анекдот:

— Портной в Америке не смог сшить из двух метров ткани костюм президенту Никсону. Наш посол посоветовал обратиться к портному в Одессе. Никсон приехал в Одессу, и старый еврей сшил ему костюм и еще кепочку и пояснил: «Это там вы величина, а здесь вы говно».

Кристина долго смеялась. Потом она поехала на поезде во Владивосток, чтобы посмотреть Россию, а дальше через Японию — домой.

Через полгода она вышла замуж за русского парня Сергея. Он понравился Кристине своей речью на международном совещании по фрахту. Прут говорил, что Сергей — лысоватый, кривой на один глаз, но очень умный человек.

Кристина так объясняла Пруту свое замужество:

— В первый раз я вышла замуж назло отцу за то, что он женился на Жаклин, и выгнала мужа через три недели. Второй раз потому, что отец умирал и хотел видеть меня замужней. Вышла за школьного товарища, одного из директоров. Это произошло в двадцать семь лет. А теперь, в двадцать девять, я полюбила Сережу и честно сказала об этом мужу. Вот теперь выхожу за Сережу.

Греческий посол в СССР спросил Кристину: «Вы хорошо подумали?»

Она не пригласила его на свадьбу, жену посла пригласила, а его нет.

— Я содержу Грецию не для того, чтобы он задавал мне такие вопросы, — объяснила она Пруту.

Иосиф Леонидович был на свадьбе посаженым отцом. Он был приглашен с женой, но жена не смогла приехать.

Милиционер во Дворце бракосочетаний на улице Грибоедова спросил, глядя в пригласительный билет:

— А где жена?

Прут ответил:

— Она не приедет.

— Да вы что, это же свадьба века!

— Слушай, занимайся своим делом и не задавай вопросов, которые тебя не касаются! — огрызнулся Прут.

— Проходите, — сказал милиционер. Множество корреспондентов толпились на улице, но в зал их не пустили.

Прут, правда, рассказывая, упомянул 2000 корреспондентов, но я здесь написал «множество».

Когда-то Владлен Бахнов мне говорил: «Если хотя бы половина того, что говорит Прут, — правда, то уже хорошо».

На церемонии бракосочетания Прут попросил Сережу поторопить представителя Дворца.

Сережа отправился его искать.

А Кристина тем временем спросила Прута:

— Где Сергей?

Прут ответил:

— Ушел жениться.

— Как так?

— Разве тебе не говорили, что у нас женятся сразу на двоих?

— Как это так? — не унималась Кристина.

— Ну, ты же уедешь в Грецию, а ему надо с кем-то жить!

Но тут Сергей вернулся, и розыгрыш закончился.

Кристина называла Прута папой. Как-то звонит ему из-за границы:

— Папа, деньги нужны?

— Нет, — говорит Прут.

Она вешает трубку. Он ей перезванивает в банк, просит, чтобы она снова позвонила. Через двадцать минут звонок:

— В чем дело?

— Ты бы хоть спросила, здоров ли я.

— Голос у тебя здоровый.

— Есть же, в конце концов, какие-то другие вопросы.

— Я, между прочим, звоню за свой счет.

Рассказывая эту историю, Прут всегда добавлял:

— Богатый не тот, кто много имеет, а кто, имея много, мало тратит.

Кстати, сам Прут по советским меркам был человеком состоятельным. У него всегда в театрах шли пьесы. А до войны сценаристам платили, отчисляя долю от проката фильмов.

Интересно воспоминание Юрия Нагибина о Пруте в его дневниках: «Вчера в поликлинике Литфонда видел в коридоре сидящего восьмидесятилетнего Прута, который без очков читал в «Советском экране» статью о себе».

А дальше Нагибин не без сарказма пишет о том, что Прут в детстве учился в швейцарском интернате и теперь ездит туда на юбилеи: «Трогательная любовь наших органов к выпускникам этого интерната». Дело в том, что Прут был почетным пограничником СССР за фильм «Тринадцать» и свою шефскую работу. А пограничники тогда относились к КГБ. А Прут был и почетным чекистом, и кем только почетным он не был.

Но вернемся к друзьям его детства. Коста через много лет, будучи уже компаньоном Онассиса и одним из его директоров, когда заболела жена Прута, вызвал двоих профессоров из Америки и двоих из Швейцарии, и они в течение сорока дней пытались в Париже спасти больную. Однако спасти ее не удалось.

Прут мне рассказывал много интересного. Кое-что из этих рассказов я попробую здесь вспомнить.

Некоторое время назад в СССР приезжал писатель Стейнбек. Когда ему надоели официальные приемы, он попросил у Прута карту Москвы, чтобы найти лес. Нашел Серебряный Бор. «Бор» по словарю — большой лес. Не поехал. Нашел Марьину Рощу — маленький лес. Поехал.

Действительно, увидел небольшой парк вокруг церкви. Он погулял по парку, сел на скамейку. К нему подсел какой-то человек, вынул рубль. Стейнбек тоже вынул рубль. Подошел третий, тоже вынул рубль. Взял деньги, вернулся с бутылкой водки. Они выпили. Стейнбеку это понравилось. Он вынул рубль. Второй тоже и третий. Распили вторую бутылку. Стейнбек вынул еще рубль. Те двое развели руками. Тогда Стейнбек вынул три рубля. После того, как выпили третью бутылку, Стейнбек отключился.

Когда очнулся, первое, что он увидел, — свой ботинок, который лежал в стороне. Второй ботинок был у него на ноге.

Перед собой он увидел сапоги, а подняв голову, увидел всего милиционера. Понял, что сделал что-то нехорошее, вынул из кармана бумажку и прочел: «Я американский писатель, живу в отеле «Националь» Милиционер отдал честь и сказал:

— Продолжайте гулять, товарищ Хемингуэй.

Прут в 1916 году в Швейцарии был соседом Ленина и даже был с ним знаком. Я спросил:

— Вы разговаривали с ним?

— Нет, в те времена младшие только слушали.

Кто-то сказал Ленину:

— Прут хочет умереть за революцию.

Ленин ответил:

— За революцию надо жить.

В 1919 году Прут вернулся в Ростов-на-Дону. Город был занят белыми. Красные наступали. Его дед, крупный торговец зерном, сказал:

— Ты должен выбрать, с кем ты — с белыми или с красными.

Прут спросил:

— Красные — это те, которых ты эксплуатировал?

— Да, — ответил дед.

— Тогда я выбираю красных.

Дед сказал:

— Одобряю твой выбор.

Я не удержался и спросил Прута, почему же он все-таки выбрал красных.

— В то время Дон был красным от погромов.

Прут пошел в Первую Конную к Буденному.

— А что ты можешь? — спросил Семен Михайлович.

— Говорить по-английски и по-французски.

— Это нам не нужно, белые говорят по-русски.

— Могу еще на коне ездить.

— Попробуй, — и Буденный показал на своего коня.

Прут вскочил в седло — конь стал его сбрасывать, однако швейцарская школа верховой езды дала себя знать. Через минуту конь шел испанским шагом.

Буденный закричал:

— А ну слазь, коня мне испортишь!

Прут слез. Буденный спросил:

— Это что? — и показал на лежащую на земле шашку.

Впоследствии он признался Пруту:

— Загадал: если скажешь «сабля», не возьму.

— Шашка, — сказал Прут.

— Иди в строй, — велел Буденный. Позднее, уже лет через пятьдесят, Буденный позвонил Пруту, позвал к себе. Прут приехал. Буденный лежал на диване.

— Что с вами? — спросил Прут.

— В туалет шел, упал, сломал шейку бедра.

— Вот дела, — сказал Прут. — Две тысячи верст на коне отмахали и не падали.

— Так что же мне, в туалет на коне ездить? — Буденный не острил, но все вокруг, в основном генералы, засмеялись.

— Вы чего смеетесь? — буркнул Буденный. — Прут, он ведь не только еврей, он у меня эскадроном командовал.

Как-то Буденный сказал Пруту:

— На семидесятилетие к тебе я прийти не смогу, но вот Нинка (дочь Буденного. — Л. И.) тебе подарок сделает. Ты где-то выступал и сказал, что литературе тебя учил Горький, а военному делу — Буденный.

В день юбилея Нина вынесла на сцену фотографию — Буденный и Горький у Мавзолея.

Друг Прута Коста был женат на принцессе Кенигсбергской и, когда приехал с ней в гости к Пруту, попросил:

— Ты только не вздумай показывать ей медаль «За взятие Кенигсберга».

— Я, — объяснял Прут одной женщине, — могу посмотреть на стадо коров и сразу сказать, сколько там голов.

— Как это вы так быстро? — спросила женщина.

— Я считаю, сколько ног, и делю на четыре.

В 1945 году Прут, командовавший отделением, оказался в немецком городке. Посмотрел на название и понял, что это именно тот городок, где похоронен его отец. Он со своими солдатами, переодевшись в немецкую форму, отправился на кладбище. В городке все еще были немецкие войска. На кладбище Прут попросил смотрителя найти записи за 1901 год. По числу и месяцу нашли запись «Леонид Прут». Пошли на могилу. Она была тщательно убрана. Все цветы были на месте в соответствии с договором.

Смотритель сказал:

— Вам надо будет в две тысячи первом году приехать и заплатить за дальнейшее.

Прут пообещал приехать.

Дед Прута был полный Георгиевский кавалер. Всем тыкал, но себя позволял называть только на «вы».

Когда в Ростов приезжал царь Николай II, дед преподнес ему золотой портсигар и со словами: «Это тебе от нас», — указал на себя.

Прут рассказывал:

— Когда пришли брать жену Ворошилова, он сказал ей: «Встань спиной к моей груди», — вынул два «парабеллума» и крикнул: «Кто шаг сделает, уложу на месте!»

Отстоял.

— Это был мой комиссар, — сказал Прут.

Речь Прута на юбилее Леонида Утесова:

— Утесов с детства завидовал мне, тетя водила меня к Столярскому и учила музыке. Леня пришел к моей тете и сказал:

— Зачем вы зря тратите деньги, у него же нет слуха!

— Ну и что, — возразила тетя, — там его учат не слушать, а играть.

Когда ввели «лит» на исполнение произведений на эстраде. Прут с Утесовым сделали такую сценку в саду «Эрмитаж».

Прут, сидя в ложе театра, чихнул. Утесов взял бумажку и спросил:

— Кто чихнул?

— Я, — ответил Прут.

Утесов прочитал по бумажке: «Будьте здоровы!»

Когда И. Л. Прут уходил на войну, Любовь Орлова подарила ему две стальные пластинки на грудь. К одной из них она приклеила свою фотографию с условием, что Прут отклеит ее, когда война кончится. Орлова была уверена, что Прут останется в живых.

Во время взятия Берлина Прут со своей группой шел под землей по канализационным каналам.

Вдруг появился фашист и выстрелил с четырех метров в грудь Пруту. Пуля попала в правую пластинку. Пластинка прогнулась. На груди под ней осталась вмятина, которую Прут охотно давал пощупать женщинам.

Прут говорил, что Любовь Орлова была добрым человеком, но некоммуникабельным.

Троюродный брат Иосифа Прута, Изя Юдович, жил в Одессе. В четырнадцать лет сбежал на французский корабль, плавал юнгой.

Началась Первая мировая война, и Юдович, уйдя во французскую армию, стал гражданином Франции. Когда он уехал из России, там осталась девочка шестнадцати лет по имени Мара, которую он любил. В 1922 году он приехал за ней в Екатеринослав.

Во Франции Юдович стал богатым человеком, имел свое предприятие. Началась Вторая мировая война. Они бросили все и уехали на юг Франции. Он работал плотником, она возила что-то на мотоцикле. Оба были участниками Сопротивления. Она подорвалась на мине. Осталась инвалидом и хотела покончить с собой. Он вошел в комнату, когда она писала прощальное письмо.

Юдович сказал:

— Если бы ты это сделала, я бы лег рядом.

Кончилась война. Юдович оказался без денег. Попросил тридцать тысяч франков у какого-то друга. Тот отказал:

— Тебе нечем отдавать.

Тогда он взял взаймы у своей бывшей секретарши. Через год стал миллионером на финском лесе. В знак благодарности купил секретарше дом за городом. Секретарша жила там со своей дочкой и внучкой. Юдович полюбил дочку. Начался роман. В конце каждой встречи он оставлял своей любовнице 1000 долларов на жизнь. Однажды, когда он в очередной раз приехал, внучка секретарши сказала, что ее мама умерла. И подала Юдовичу коробку. Там лежали все до единого чеки и записка: «Я была с тобой, потому что очень тебя любила».

История эта описана Валентином Катаевым в его повести «Кубик».

А получилось все так. В. Катаев перед отъездом в Париж, зная, что у Прута там родственники и друзья, попросил Иосифа Леонидовича дать ему рекомендательное письмо к кому-нибудь. Прут дал к Юдовичу. Оба они, и Юдович, и Катаев, из Одессы — будет о чем поговорить. Катаев жил у Юдовичей. Более того, когда он заболел, Мара в Ницце, оплатив Катаеву отель на целый месяц, ухаживала за ним. А Юдович вел с ним долгие откровенные беседы, в частности, рассказал всю приведенную выше историю, добавив при этом, что его жена до сих пор ни о чем не догадывается.

Кстати сказать, Юдович переживал тогда не лучшие времена. Он, имея дело с «Совэкспортом», погорел на нефти. Катаев решил, что Юдович разорился, и написал в своей повести, будто его герой покончил с собой в подвале, предпочтя смерть позору и нищете. Но он не знал, что основной капитал Юдовича был в швейцарском банке на имя Мары, и, таким образом, они сохранили свои деньги.

Через некоторое время Юдович с Марой приехали в Москву, и как раз вышел журнал «Новый мир» с катаевским «Кубиком».

Прут не знал, что делать. А Юдович сразу спросил:

— Где Катаев? Я хочу с ним увидеться.

Прут сказал:

— Он болен.

Однако Юдович настоял на встрече. И Катаев сам подарил ему книгу с надписью: «Если можете, простите».

Юдович, естественно, читать по-русски не стал.

А Мара прочла и сказала мужу:

— Ты мне веришь?

— Верю.

— И без вопросов?

— Без.

— Тогда я тебе скажу: Катаев — чужой нам человек.

Прут, когда после этого был в Париже, вдруг сказал Юдовичу, показав на подвал:

— Ты здесь покончил с собой?

— С чего это? — удивился Юдович. — Ты что, с ума сошел?

Прут понял, что он ничего не знает.

Однажды Прут встретил Катаева. Тот, улыбаясь, протянул Пруту руку. Прут руки не подал и пошел дальше.

Пастернак с Сельвинским шли по Переделкину. Навстречу Катаев, подал руку Сельвинскому, потом пожал руку Пастернаку.

Когда Катаев отошел, Пастернак спросил:

— Кто этот господин?

— Катаев, — ответил Сельвинский.

Пастернак пришел домой и написал Катаеву письмо: «Извините, я не знал, что это вы, иначе руки бы вам не подал».

Маленькие девочки, внучки известных писателей, спросили Иосифа Леонидовича:

— Дедушка Прут, почему вы не ходите в ту аллею?

Прут сказал:

— Потому что там Мариэтта Шагинян караулит Катаева, чтобы его убить. Вдруг она перепутает и по ошибке убьет меня.

Тут же в аллее появилась Мариэтта Шагинян. Девочки побежали к ней и закричали:

— Тетя Мариэтта Сергеевна! Это не Катаев, это дедушка Прут!

Иосиф Леонидович Прут с Жискаром д’Эстеном, президентом Франции, снимались на Красной площади для французского телевидения.

Речь шла о Бородинском сражении. Ж. д’Эстен сказал, что правым флангом командовал маршал Понятовский, чей потомок является теперь министром в правительстве Франции. И что он стал маршалом в числе двенадцати знаменитых — Мюрата и так далее.

Прут сразу понял ошибку, но ни слова не сказал. Однако потом режиссеру объяснил, что французский президент допустил две неточности. Понятовский в Бородинском сражении был генералом, а маршалом стал через год, когда во время сражения прискакал к Наполеону в крови. Наполеон спросил: «Вы ранены?»

Понятовский ответил: «Я убит», — и упал замертво.

Посмертно получил маршала.

Режиссер спросил Прута, где он хочет получить деньги — во Франции или в СССР. Прут захотел во Франции.

Когда он был там, его двоюродный брат, много лет живущий в Париже, сказал:

— За восемь минут интервью с президентом ты должен получить десять тысяч франков.

Сын брата поправил:

— Думаю, только пять тысяч.

Второй сказал:

— Радуйтесь, если получите три тысячи.

Прут взял такси за 35 франков, выпил с режиссером за 35 франков и получил за интервью ровно 70 франков.

Он заявил:

— Можете свернуть эти семьдесят франков и сунуть их в задницу президенту телекомпании.

Через некоторое время в посольство Франции в Москве пришел перевод на 200 франков.

Когда-то Прут дружил с Горьким и даже считал себя его учеником.

Я спросил Прута, был ли Горький человеком эрудированным.

Прут сказал:

— Не очень. Он, Горький, любил цитаты, но часто произносил их невпопад и неточно.

Однажды приятель Прута, корреспондент «Правды», попросился на обед к Горькому. Прут передал просьбу Алексею Максимовичу.

Тот поинтересовался:

— Ему что, нечего есть?

— Нет, он просто хочет с вами познакомиться.

Приятель был приглашен. Во время обеда Горький сказал:

— Как говорил Франциск Второй… — и дальше шла цитата.

Прут ошибку заметил. Но промолчал. А приятель громко заявил:

— Эта фраза принадлежит Франциску Первому.

Воцарилась тишина.

— Нет, Второму, — сказал Горький. Больше приятеля в гости не звали.

Прут заметил, что в путеводителе по городу Калининграду есть фраза: «В городе Калининграде родился великий немецкий философ Иммануил Кант».

Выступая в Доме литераторов на вечере Академии наук. Прут рассказал про своего друга академика, что в его трудах нашел фразу, которая одна уже увековечила ее автора. И процитировал:

— «В Ленинграде на Дворцовой площади стоит колонна…»

— Ну и что? — спросил академик из первого ряда. — Все правильно.

— Я не закончил, — невозмутимо продолжал Прут. — «А на ней изображение ангела в натуральную величину». Получается, что моему другу известна натуральная величина ангела.

Эстрадный артист, куплетист Н. Рыкунин когда-то отдыхал в «Империале». Вышел на улицу и увидел, как к санаторию подъехал шикарный автомобиль. Из него вышел молодой человек и спросил:

— Вы, наверное, русский? Только русские так рассматривают автомобили.

— Да, — признался Рыкунин, — я из Москвы.

— А вы знаете Прута?

— Это мой друг, — сказал Рыкунин. Молодой человек отдал Рыкунину свою машину на целый месяц.

Это был сын школьного друга Иосифа Леонидовича Прута.

Когда Прут однажды приехал в Лозанну, местная газета написала: «Из Советского Союза приехал господин Прут. Не вздумайте говорить при нем тайное по-французски. Он этот язык знает лучше нас».

Прут сказал мне:

— Никита Богословский у меня вот здесь, — и показал кулак.

— Почему?

И я услышал такую историю.

Однажды Пруту позвонил Павел Лисициан и попросил послушать его концерт, который будет по радио после двенадцати ночи.

— Тебя, — сказал Прут, — я готов слушать и после двенадцати.

Прут сел в кресло и стал слушать. Объявили «Вступление к трем неаполитанским песням» и заиграли мелодию песни «Темная ночь».

Прут тут же позвонил Богословскому и объявил:

— Ты говно.

— Кто это говорит? — спросил спросонья Богословский.

— Весь город говорит. Я только что слушал «Вступление к неаполитанским песням».

А дальше Прут сказал мне:

— Хорошо ему теперь знать, что Прут у него всегда в тылу? Это даже немцам не нравилось.

А это четверостишие Прут сам сочинил и спел в ОДРИ в присутствии Соловьева-Седого на мотив «Хризантем»:

В «Империале» одна женщина пожаловалась Пруту, что не может здесь спать, поскольку фонари ночью с улицы светят ей прямо в окно.

Прут сказал мне:

— О, это то, что я себе сам сделал в Москве. У нас возле дома не горели фонари. Я позвонил начальнику милиции и сказал ему, что, если мне ночью встретится академик из соседнего подъезда, я его зарежу.

— Почему? — спросил начальник.

— Я буду думать, что это бандит, а отвечать придется тебе.

— Почему?

— Потому что я знаком с министром МВД, а ты нет.

Вечером все фонари перед домом горели, и никто в доме не мог спать, в том числе и Прут.

Наум Лабковский, переводчик и сатирик, перевел с украинского на русский Остапа Вишню.

Прут сказал: «Перевел с малорусского на еще менее русский».

Память у Иосифа Леонидовича и в восемьдесят пять была потрясающая. Он помнил логарифмы разных чисел и даже число пи до восьмой цифры. Я проверял.

Поэт Рудерман, написавший песню «Тачанка», жил на Тверском бульваре. Пошел на улицу Горького покупать диван. В магазине ему дали тележку, и он повез свой диван на тележке.

В это время улицу Горького оцепили — по ней ехал какой-то высокий гость.

Рудерман подошел к постовому и сказал:

— Я писатель Рудерман. Я купил себе диван.

Милиционер подумал, что это какой-то чокнутый, и отмахнулся от него, послал к капитану.

Рудерман подошел к капитану:

— Вы товарищ капитан? Я писатель Рудерман. Я купил себе диван.

Капитан послал его вместе с диваном. Хорошо, что оцепление через час сняли. Это про Рудермана, который болел туберкулезом, Светлов сказал:

— Если бы не туберкулез, он бы уже давно умер.

Дело в том, что туберкулезникам давали дополнительное питание.

Никита Богословский однажды пришел на собрание композиторов и сказал:

— Я у вас отниму всего одну минуту. — Вынул ноты и спросил: — Кто может сыграть с листа?

Кто-то вышел и по нотам сыграл песню «В лесу прифронтовом».

— Что это? — спросил Богословский.

Все ответили:

— «В лесу прифронтовом» Блантера.

— А теперь прочтите, что написано на нотах. Там стояло: «Вальс из оперетты «Черная пантера». Композитор Имре Кальман».

Дядя Прута умер в Париже в возрасте ста лет.

Когда ему было девяносто восемь, позвонила секретарша врача и стала заполнять анкету: адрес, диагноз, этаж, код и наконец возраст.

Дядя сказал:

— Девяносто семь лет.

Прут спросил:

— Зачем ты соврал, тебе же девяносто восемь.

Дядя ответил:

— Врачи не любят лечить стариков.

Прут на встрече с труппой Карловарского театра рассказывал:

— Меня часто спрашивают, как мне удалось прожить столько лет. Обычно я отвечаю так. Я был женат несколько раз. Каждый раз, женившись, я говорил жене: «Я человек тихий, не скандальный, если ты будешь повышать на меня голос, я тут же уйду на улицу».

Итак, я всю жизнь живу на свежем воздухе.

Прут инсценировал «Театральный роман» Булгакова, который, как известно, не окончен.

В «Театральном романе» есть сцена с пистолетом. Прут с нее начал инсценировку и пистолетом закончил.

Отнес инсценировку жене Булгакова. Она прочла и попросила не отдавать пьесу в театр.

— Почему? — удивился Прут.

— Вы знаете, почему Михаил Афанасьевич не закончил роман?

— Нет.

— Потому что он не мог придумать концовку. А вы придумали, поэтому не надо.

Прут так и не отнес пьесу в театр.

Я спросил Прута:

— Наверное, Михаил Афанасьевич был очень сложный человек?

— Да.

— Обидчивый?

— Нет, он считал, что обижаться — это унижать себя. Я тоже ни на кого не обижаюсь. Человек, равный мне, не может меня обидеть намеренно, а обижаться на неровню не стоит.

Когда о Пруте плохо написала английская газета, лорд Болингброк спросил:

— Почему вы не ответили?

Прут сказал:

— Я вам удивляюсь, ведь вы лорд и знаете, что нельзя драться на дуэли с лакеем.

А однажды Прут сказал мне:

— Надо сделать все, чтобы умереть здоровым.

Я ответил:

— Мне это уже не удастся.

Когда Луначарский ушел с поста министра культуры, на его место назначили начальника Политуправления. А тот поставил во главе реперткома заведующего гаражом.

Прут привел к нему М. Булгакова с новой пьесой. Бывший завгар сказал, что пьеса Булгакова не пойдет, как и все последующие.

— Как это так? — возмутился Прут.

— Атак, — сказал бывший завгар. — Бул Гаков, и нема Гакова.

Восьмидесятилетний Иосиф Леонидович Прут пошел на лекцию о долголетии. Врач Путовкин говорил о средней продолжительности жизни вообще и о том, что у нас она в связи с чудовищным улучшением условий жизни дошла аж до семидесяти лет. Потом почему-то вдруг заговорил о неграх и спросил чисто риторически:

— Ну кто может быть несчастнее безногого нищего негра в США?

— Только безногий нищий негр в СССР, — сказал Прут.

Лектор нервно рассмеялся и кивнул на Прута: — Какой остроумный молодой человек.

Прут победоносно посмотрел вокруг себя. А лектор продолжал говорить о пользе умеренности. О вреде излишеств.

— Вот посмотрите, среди вас сидит молодой человек довольно преклонного возраста. Он наверняка сдержан в своих жизненных проявлениях. Как говорится, «живи просто, доживешь до ста». Вы курите? — спросил он у Прута.

— Нет, — ответил Прут.

— Вот видите! — обрадовался лектор. — А пьете?

— А как же!

— Но уж наверняка всю жизнь прожили с одной супругой?

— Женат в четвертый раз! — гордо заявил Прут.

— Ну что ж, бывают исключения, — сказал лектор и стал рассказывать о том, что надо каждый вечер пить кефир и есть поменьше мяса.

— Вот наш любезный э-э-э… долгожитель наверняка не ест мяса и обожает кефир.

— Мясо ем каждый день, — сурово сказал Прут, — а кефир терпеть не могу.

Тут лектор потерял терпение:

— Вот вы и выглядите на семьдесят лет.

— Спасибо, — улыбнулся Прут, — мне уже восемьдесят.

Прут ездил во Францию и Швейцарию к своим родственникам и всегда привозил оттуда чемодан лекарств — д ля всех своих друзей и знакомых.

Однажды, узнав, что у меня нет видеомагнитофона, он предложил мне чеки. Тогда видеомагнитофон можно было купить только в «Березке» на чеки. И вот я заехал за ним домой на Аэропорт и повез аж на Сиреневый бульвар, там была «Березка» с аппаратурой.

Мы приехали, а магазин закрыт на учет.

Я долго перед Прутом извинялся и отвез его домой. Больше бы я к нему, конечно же, не обратился. Однако Прутик недели через две сам позвонил и предложил поехать в «Березку». Мы поехали, и я наконец купил себе видеомагнитофон.

Помню, однажды он вдруг позвонил и спросил:

— У вас все нормально?

— Да так, по-разному, — сказал я, — а почему вы спрашиваете?

— Мне Леночка твоя приснилась, я решил позвонить, справиться.

Как раз в это время Лена попала в больницу.

Чем я ему мог быть полезен? Практически ничем. На его девяностолетие я подготовил поздравление. На сцене ЦДЛ я, пародируя Урмаса Отта, брал интервью у Ельцина и Горбачева, которых изображал пародист Михаил Грушевский. Речь шла, естественно, о Пруте. Он был очень доволен. Это было 18 ноября 1990 года. А в декабре я собрался в Америку. Случайно встретил Прута. Он спросил, где я был за границей. Я сказал, что весной был в Англии.

— И что же ты не сказал?

— А что, — ответил я вопросом на вопрос, — у вас там, конечно же, подруга — королева Английская?

— Нет, — сказал Прут, — герцог Бэкингемский. Между прочим, я единственный не королевских кровей состою в Клубе королей Европы. А куда ты направляешься сейчас?

— В Америку. У вас там тоже кто-то есть?

— У меня там, чтобы ты знал, во-первых, Бел Кауфман, писательница, автор книги «Вверх по лестнице, ведущей вниз». Ты читал?

— Читал.

— А заодно она внучка Шолом-Алейхема. И, во-вторых, у меня там миллиардер Джон Джонсон (фамилия мною выдумана. — Л. И.). Когда я еду в Швейцарию, он садится на самолет и летит в Европу, чтобы встретиться со мной. Так что приезжай ко мне, я тебе дам к ним письма.

Я приехал к Пруту, он мне показал фотографию: маленькая девочка сидит на коленях у Шолом-Алейхема.

— Это Бел Кауфман, — сказал Прут.

Он дал мне два письма. Одно к писательнице, другое к миллиардеру.

Приехав в Америку, я не очень-то спешил звонить друзьям Прута, понимая, что им не до меня.

Однажды мой хозяин Джозеф, у которого мы жили, повез нас с женой в магазин Трампа, и там я увидел витрину с бриллиантами. Над витриной висела табличка, на которой было написано имя моего миллиардера.

Я похвалился, что у меня есть к нему рекомендательное письмо.

Джозеф изумился:

— Как, у тебя к нему письмо и ты не звонишь? Сегодня же звони, для меня это очень важно.

Правда, и Джозеф совсем не бедный человек, сам миллионер, но, услышав про этого Джона Джонсона, так разволновался…

На другой день я позвонил Бел Кауфман и Джонсону.

Кауфман, узнав, кто я, тут же радостно закричала:

— Что же вы не появляетесь? Я вас жду. Скажите, как прошел юбилей Онечки? Приезжайте, попьем кофе, поговорим!

Я пообещал вскоре приехать.

Что касается Джонсона, то его, конечно же, не оказалось на месте. Секретарша сказала, что он куда-то улетел. А буквально на следующий день я заболел и провалялся неделю с температурой.

Звонила Бел Кауфман, я перед ней извинился, что не могу приехать.

А этот Джонсон пропал. На что мой Джозеф философски заметил:

— Бедные сами тебя найдут, а богатого никогда нет.

Выздоровев, я поехал на Ниагарский водопад, вернулись мы дня через три. Меня встречал возбужденный Джозеф:

— Слушай, тебя разыскивает этот Джонсон, его секретарша уже три раза звонила. Кто этот Прут, который так всем нужен?

Я перезвонил Джонсону, но он опять куда-то уехал. А мне уже пора было домой. Я не увидел ни Бел Кауфман, ни Джонсона, но мне было приятно, что они так уважительно относятся к Пруту.

В 2000 году вышла книга воспоминаний Прута. Я очень рад, что поспособствовал ее выходу.

Издатели боялись, что книга не разойдется. Кто теперь помнит Прута? Однако я был уверен в успехе. Так оно и получилось. 5000 экземпляров разлетелись буквально в месяц. И не удивительно. Прутик в своей жизни встречался с такими интересными людьми. И сам Иосиф Леонидович был замечательным человеком… Я счастлив, что дружил с ним.

А вы, дорогой читатель, обязательно купите книгу Прута. Она называется «Неподдающийся» и вышла в издательстве «Вагриус».

Прочтите. Не пожалеете.