Лион Измайлов

Воспоминания о будущем (из 1985 года)

И вот наконец наступил он, 2000 год, последний год нашего атомного века. За одиннадцать прошедших лет многое в мире изменилось.

Китай достиг двухмиллиардного населения и ввел новые почетные звания. Женщины, не имеющие ни одного ребенка, получают звание «мать-героиня». А мужчины, которые остаются холостыми на всю жизнь, получают звание «отец-героин».

Монголия сделала большой культурный и экономический шаг вперед. В каждом доме здесь теперь есть водопровод, ванна и стойло для лошади.

Арабы наконец-то согласились признать право Израиля на существование при условии, что столицей Израиля будет город Биробиджан.

Северная Корея объединилась с Южной и помогла ей преодолеть безработицу. Теперь вся промышленность Южной Кореи загружена производством значков Ким Ир Сена.

Франция, используя наш опыт, полностью решила проблему СПИДа. Ни один человек не заболел здесь этой болезнью с тех пор, как во всех публичных заведениях была введена наша госприемка.

В США в целях борьбы с мафией американские коммунисты проголосовали за избрание мэром города Чикаго Бориса Николаевича Ельцина, в ответ на это сицилийская мафия избрала своим почетным крестным отцом недавно вышедшего из тюрьмы бывшего министра Чурбанова. А крестной матерью Галину Брежневу.

В нашей стране за две последние пятилетки снова достигнуты большие успехи.

Все производство у нас в стране автоматизировано. Внедряются передовые методы обработки и станки с программным управлением. Недавно на передовых предприятиях Москвы внедрен новый автоматический станок для обработки двухтонных болванок. Станок сам обрабатывает деталь, а рабочему остается вручную только установить заготовку и снять готовую деталь.

Значительные сдвиги произошли у нас и в сельском хозяйстве. Мы стали производить овощей в два раза больше, чем их могут сгноить наши овощные базы.

И вообще производственная программа выполнена у нас настолько успешно, что недавно Япония закупила у нас большую партию вареной колбасы для производства туалетной бумаги.

Продолжает множиться число совместных предприятий. Самое крупное из них — советско-американское предприятие по построению социализма в одной отдельно взятой стране. Американская сторона предоставила для этого предприятия свое оборудование, рабочую силу, а наша — отдельно взятую страну.

По итогам всенародного обсуждения реформы розничных цен цены на продукты питания не только не возросли, но даже снизились в 1,5–2 раза. Зато втрое выросли цены на талоны на эти продукты.

Выросло число кооперативов, а вот количество желающих заняться индивидуальной трудовой деятельностью несколько уменьшилось несмотря на то, что цена патента на индивидуально-трудовую деятельность снижена и стала теперь несоизмеримо меньше, чем взятка за этот патент.

Наконец-то пришли в норму межнациональные отношения. Верховный Совет Азербайджана согласился, наконец, на присоединение Нагорного Карабаха к Армении при условии, что сама Армения войдет в состав Азербайджана.

Активистам общества «Память» удалось установить, что жидомасонство на Руси берет свое начало от Ивана Грозного, настоящая фамилия которого Грозман. Недавно экстремисты этого общества выдвинули новый лозунг «Забыть всех евреев от Христа до Кагановича!». Начало XXI века боевики «Памяти» отметили крупномасштабной акцией, в один день разгромив в театрах страны жидомасонские ложи, носившие имя Бенуара.

В результате прошедшей реформы среднего и высшего образования в корне изменили взаимоотношения между школой и церковью. В программу изучения общественных наук наряду с научным коммунизмом включена Библия. А ВПШ[1] переименована в Высшую кремлевско-приходскую школу.

С тех пор, как вся страна перешла на полный хозрасчет и всем трудящимся стали платить исключительно по конечному результату, ниже официальной черты бедности стали жить только члены правительства.

Больших успехов достигли мы и в области киноискусства, где полностью перешли на производство совместных с другими странами фильмов. Так, например, скоро на экраны страны выйдет новый татаро-испанский фильм о похождениях казанской сироты на Каннском фестивале.

Популярный когда-то сатирик Михаил Жванецкий сжег второй том своих миниатюр, открыл кооперативный ресторан с публичным домом и не выходит оттуда вот уже два года.

Иосиф Кобзон закончил свою профессиональную деятельность на эстраде и избран председателем Комитета советских женщин.

Произошли выборы Генерального секретаря. Им стал архимандрит Коломенский Питирим. Михаил Сергеевич Горбачев, отработавший свои три срока, направлен послом в Эстонию. На аэродроме его провожала министр культуры Алла Пугачева.

Таким образом, можно с уверенностью сказать, что начатая в 1985 году перестройка завершена успешно и пора начинать новую.

Собрание

Товарищи, сегодня у нас на повестке дня три вопроса Первое — поездка в субботу за грибами, второе — проводы на пенсию нашего вахтера и третье — перестройка. Давайте, товарищи, поактивнее. Чем быстрее решим эти вопросы, тем быстрее пойдем по домам. Итак, за грибами в субботу поедем?

— Поедем! Поедем!

— Так, первый вопрос решили. Перейдем ко второму вопросу. Предлагаю сдать по рублю вахтеру на подарок. Сдадим?

— Сдадим! Сдадим!

— Товарищи! Перейдем к третьему вопросу. Вопрос такой: ответьте мне, товарищи, что сейчас происходит у нас в стране?

— А что происходит?

— Что случилось?

— Опять что-нибудь?

— Где? Что?

— Ну, что у нас в стране сейчас? Как, по-твоему, Иванов?

— Лето у нас сейчас в стране.

— Ясно, что лето. Я спрашиваю, что у нас сейчас в стране в социальном плане, Петров?

— Неужели уже коммунизм?

— При чем здесь коммунизм? Что у нас сейчас в стране происходит прогрессивное? Сидоров?

— У нас сейчас в стране наступление прогрессивного, передового, отступление старого, отжившего. Мы сейчас все как один и недалек тот час…

— Хватит молоть! Перестройка у нас в стране!

— Так это уже давно. Мы думали, чего еще. А перестройка — это конечно.

— Да, перестройка. Так что включайтесь в обсуждение поактивнее, потому что сегодня по телевизору 13-я серия «Разврата в подворотне». Какие будут предложения, Иванов?

— Ну чего, надо так надо.

— Это вообще, а поконкретнее? Вот ты, Сидоров, что, ты считаешь, нам надо делать?

— Подумать надо.

— А о чем ты раньше думал?

— Раньше я про грибы думал, про вахтера, про разврат, про подворотню.

— Ну, хорошо, ты, Петров, какие у тебя мысли есть по перестройке?

— Да я в принципе не против!

— Ну, молодец. Он не против. Вся страна за, вот и Петров теперь присоединился. Как вам это нравится, Марья Степановна?

— Да мне этот Петров с самого начала не нравился. Прошлый год червонец занял, думала, ухаживать начнет, а он просто не отдал — и все.

— Ну хорошо, товарищи, давайте вопрос по-другому поставим. Давайте выбирать: будем жить по-старому пассивно, ты мне, я тебе, или будем активно внедряться в жизнь, проявлять выдумку, инициативу? Ну что вы все задумались? Ты что набычился, Петров? Будешь жить по-новому?

— Если зарплату повысят, буду.

— Работать надо, тогда и зарплату повысят, вот ты, Иванов, хочешь жить по-новому?

— Интересно, Петрову зарплату повысят, а я живи по-новому!

— Ты, Сидоров, скажи, разве в деньгах дело?

— Нет, конечно, важно жить по-новому.

— Молодец, Сидоров, а что для этого надо, чтобы жить по-новому, чтобы лучше жить, что нужно?

— Нужно зарплату повысить.

— Опять за свое. Марья Степановна, ну вы хоть скажите. Ну, неужели не хотите лучше жить?

— Ну кто ж не хочет лучше жить. Хоть напоследок. Так ведь же не с кем.

— Вот. Все хотят жить лучше. Но ведь для этого перестраиваться нужно. Что такое перестройка? Вот, к примеру, когда все делается с огоньком, с наращиванием темпов, все быстрее и быстрее, как это, Иванов, называется?

— Это называется спешка.

— Не спешка, а ускорение. Ну, а когда люди, невзирая на чины, критикуют, говорят в лицо, что думают, как это называется, Петров?

— Хамство, что ли?

— Да нет, гласность это называется.

— Ну, а ты, Иванов, скажи, когда человек делает предложения, придумывает новое, его не просят, а он все равно вмешивается, как это назвать?

— Наглость.

— Нет, не угадал. Это творческая инициатива. Вот я вас и спрашиваю, что в свете этих трех направлений вы можете сделать? Что, к примеру, ты, Иванов, можешь дать стране?

— Кровь могу дать стране.

— Да кому твоя кровь нужна, алкоголик несчастный! А ты, Петров?

— Ну, могу вовремя на работу прийти.

— А ты, Сидоров?

— Ну, я могу сначала кровь сдать, а потом вовремя на работу прийти.

— Ну, а вы, Марья Степановна? Тоже, что ли, кровь можете сдать?

— Почему кровь, я и другие анализы могу сдать!

— Ну все, граждане, хватит на сегодня. Завтра чтобы все вовремя на работе были. С 9 до 11 опять будем перестройкой заниматься.

Телефон доверия

Во многих городах нашей страны есть сейчас телефоны доверия. Позвонив по такому телефону, человек может получить психологическую помощь, может выговориться, успокоиться. Это очень хорошее начинание. Естественно, по такому телефону должен отвечать вежливый, воспитанный и очень терпеливый человек. Так оно и есть. Но разве не должны быть вежливыми и терпеливыми другие люди, работающие в сфере обслуживания? А представьте себе, что по телефону доверия нам отвечают так же, как нам часто отвечают в обычном магазине. Итак, телефон доверия.

— Да, телефон доверия слушает. В чем дело, гражданка? Успокойтесь. А я говорю, успокойтесь сейчас же, а то повешу трубку. Что случилось? В очереди обозвали? Ну, и как назвали? Неудобно повторять? Ну, давайте я вас по очереди обзывать буду, в нужный момент вы меня остановите. Почему это вы думаете, что я таких слов не знаю? Я что, в школе не училась? Тогда и не звоните сюда. А то я вас так назову, что всю жизнь будете ходить обозванной.

— Да, телефон доверия. Так, муж ушел. Куда? К другой? Она красивая? Нет. Умная? Нет. Ну, хоть стройная? Тоже нет? Тогда не волнуйтесь, скоро назад вернется.

— Да, телефон доверия. Да. Нет. Я говорю, не знаю, где такой магазин, чтобы водку продавали до двух. Нет у нас такого магазина. Где ближайший? В Лейпциге. Нет, не за Черемушками налево, а за Чехословакией направо.

— Да, телефон доверия слушает. Вторую ночь не спите? А что такое? Подруга дубленку купила? Канадскую? С опушкой? И всего за триста? С ума сойти можно. Я теперь сама три ночи спать не буду.

— Да, телефон доверия слушает. Ну, что вы из себя нервничаете? Что случилось? Вам за тридцать, а вы все еще не замужем? Боитесь остаться старой девой? Не бойтесь. Почему? Потому что вы уже три года как старая дева. Я не хамлю, а успокаиваю. Ну и что ж, что оскорбили, зато вам теперь волноваться не о чем.

— Да, телефон доверия на проводе. Слушаю вас. На что жалуетесь? Одиночество? Тоска? Нет близкого человека? Поговорить не с кем? У вас что, в квартире тараканов нет? Поговорить ему не с кем.

— Да, телефон доверия. Настроение плохое? Вокруг хамство? Видеть никого не можете? Пробовали отравиться? А чем? Так. Ну и что? Не помогло? А потом чем? Тоже не помогло? А затем? Тоже не берет? Ну, даже не знаю, чем вам помочь. Остается одно: пообедать в обычной столовой.

— Але, телефон доверия. Так. Муж сбежал. К кому? К Зинке? Ну и радуйтесь, пусть теперь Зинка с ним помучается. Ах, он с вещами сбежал? И что унес? Ах, весь гардероб! И что именно? Платье, пальто? Ах, он весь шкаф унес! Ну и силен он у вас! Подумаешь, купите себе другой шкаф. Ах, в шкафу Петр Сергеевич сидел! Это уже хуже. А одежда у вас осталась! Ну, умора. Так в чем вопрос! Боитесь, что Петр Сергеевич за Зинкой начнет ухаживать? Ну, значит, шкаф к вам вернется.

— Да, телефон доверия. Так, настроение плохое. Так, жена грубит. Плохо к вам относится. Хамит вам, не ухаживает за вами, не готовит вам… Вась, это ты, что ли? Ну, чучело гороховое! Я домой приду, устрою тебе светлую жизнь в темном углу. Я тебя утюгом на всю жизнь успокою.

Полночный ковбой из Ярославля

Значит, дружок мой, Валька Петухов, слесарил себе в славном нашем городе Ярославле и ни о чем таком плохом не думал. А думал он о том, чтобы как следует заработать и купить мотоцикл «Ява» — на работе у нас не разживешься, подработать не дадут. По домам краны чинить тоже не прорвешься, там своих хануриков хватает. Хотел в кооператив наняться, оказалось, в этих кооперативах пирожки пекут, трубочки крутят. Куда нам с гаечным ключом.

А тут как раз в газетах стали про проституток писать. Начитался Петухов про этих проституток, по телевизору на них насмотрелся и говорит:

— Раз где-то есть проститутки, значит, должны быть и проституты. Поеду, — говорит, — на промысел. Займусь, пока другие не спохватились.

Ему ребята из бригады говорят:

— Ты на себя в зеркало посмотри, чучело гороховое. Какой из тебя проститут в сапогах и телогрейке. Кто на тебя позарится?

Он отвечает:

— Не скажи. Тут одну тетку по телевизору показывали, страшна как некрашеный танк, а за ночь сто рублей получает. Да я за такие деньги три ночи подряд вкалывать могу. Нет, поеду, может, кого и подцеплю.

Я ему говорю:

— Ясное дело, чего ты там подцепишь. Да только кто ж тебе за это стольник даст? На тебя трояк и то жалко. Да чтоб с тобой за деньги пойти, это вообще надо веру во все хорошее потерять. Ты сам доплачивать должен, да и то вряд ли найдешь.

Всей бригадой его уговаривали, а он:

— Нет! — уперся, и все. — Какую-нибудь тетку найду богатую, прибарахлюсь и куплю мотоцикл «Ява».

Ребята говорят:

— Ладно, давай, чтобы тебе не позориться, мы все скинемся, купим тебе мотоцикл, потом отдашь.

— Нет, — говорит, — хочу заработать сам, честным трудом, вот этими вот мозолистыми руками.

Отступились от него. Хочешь — езжай. Какая на тебя дура найдется? Через год с ребенком вернешься, вот и все.

Вообще-то, он так парень ничего, не страшный. А тут приоделся, джинсы индийские купил, рубашку украинскую с вышивкой и шляпу отхватил с полями, как аэродром. Ну, в общем, вылитый ковбой. Сел в поезд и укатил в Москву. Весь день по Москве бродил, приглядывался. Искал, где у них здесь лежбище. Хотел попасть в Хаммеровский центр, но не пустили. Спросил у каких-то мужиков в очереди:

— А где здесь у вас, мужики, проститутки роятся?

Ну, мужики тут же слупили с него на бутылку сухаря и посоветовали вечером поехать к гостинице «Националь».

Приехал он и увидел — народу видимо-невидимо. Машины подъезжают и отъезжают, мужики какие-то знакомятся с девицами, спариваются, исчезают. А на Петухова охотниц не находилось. Он уже и левым боком вставал, и правым, и живот выпячивал, и зад отклячивал — никого. Подошел какой-то тип, спросил:

— Порошка не надо?

— А от чего? — спросил Петухов.

— От дурости, — сказал тип, плюнул и отошел.

Где-то к 12-ти Петухов перешел к активным действиям. Высмотрел себе девицу посимпатичнее, подошел к ней таким ухарем и говорит:

— Пройтись не желаете?

Девица ему в ответ:

— Желаю, только не с таким чучелом, как ты, придурок.

Петухов как ошпаренный от нее отлетел и долго еще в себя приходил. Было уже поздно, народ разошелся. Петухов стоял и думал:

— Фиг с ней, с «Явой», хоть бы на велосипед заработать.

Но с велосипедом тоже не получалось. Но тут увидел он, как подъехала машина, из нее вышла женщина лет 35, одета прилично. Петухов набрался смелости и пошел к ней, насвистывая позывные радиостанции «Маяк». Женщина глянула на него, поморщилась и спросила:

— А бабки-то у тебя есть?

Петухов не понял, о чем это она, но на всякий случай сказал:

— В Греции все есть.

— Ну, тогда пошли, что ли, грек? — сказала женщина.

Петухов сказал:

— Пошли, гречка.

Приехали. Квартира оказалась богатая.

— В ванную пойдешь? — спросила женщина.

Петухов пошел в ванную. Пустил там воду, помыл руки, почистил зубы, побрызгал себе в рот дезодорантом — готовился к бою. После этого вернулся в комнату.

— Ложись, — сказала, — сейчас приду. — Хотела уйти, но Петухов ее остановил:

— Ты погоди, — говорит, — а цена-то какая?

— Цена известная, — говорит женщина, — сто за ночь, 25 за раз.

Петухов сказал:

— Лучше за ночь.

— За ночь так за ночь, — говорит женщина и снова хочет уйти, но Петухов ее снова остановил.

— А может, лучше 150? — спросил он.

— Да хоть тыщу, — говорит женщина.

Петухов скромно потупился и говорит:

— Ну, тысячу-то многовато будет.

— Ну, значит, 150, — сказала женщина.

— Но деньги вперед, — говорит Петухов.

— Ну хочешь вперед — давай, — говорит женщина.

— Чего давай, — закричал Петухов, — чего давай, я что-то же не пойму, кто здесь кому и чего дает?

— А чего тут понимать? — говорит она. — Сначала я тебе, а потом ты мне.

— Ну так давай деньги! — кричит Петухов.

А женщина ему в ответ:

— Ты куда пришел-то, чучело гороховое, в сберкассу, что ли? Здесь ты платишь, потому что я проститутка, а ты кто такой?

— А я проститут! — гордо сказал и почувствовал, что его ударили лампой по голове.

Через две недели после этого Петухов в синяках и царапинах явился назад на работу в славный город Ярославль. Посмотрели на него ребята и сказали:

— Ты, видать, там с медведицей жил?!

Отклики

Некоторое время назад в журнале «Крокодил» была опубликована статья В. Витальева «Чума любви», где фельетонист писал о валютных проститутках в Сочи и Туапсе. Появились подобные статьи и в других газетах. Статьи о так называемых путанках.

Отклики на эти публикации поступают со всех концов нашей страны до сих пор. Поток писем от отдельных граждан, семей и трудовых коллективов. Многих эта проблема волнует по-настоящему и давно. Рабочие и колхозники, коллективы заводов и фабрик выражают свое глубокое удовлетворение по поводу этих статей.

Кандидат наук из Новомосковска пишет: «Наконец-то мы узнали о том, что у нас есть то, чего у нас не было, нет и никогда не будет, — о проституции».

Товарищ Сидоров из Калуги пишет: «Интересное дело, за последние два года у нас появились и антисемиты в «Памяти», и наркоманы, и даже проститутки. А раньше ведь ничего не было».

Инженер Загоруйко из Запорожья пишет: «Пусть на Западе знают, что и мы не лыком шиты, и у нас есть проститутки, или, как говорят в простонародье, путанки».

А вот письмо из Челябинска: «Это, конечно, хорошо, что вы написали про путанок в Сочи и Туапсе.

А что же наш Челябинск, хуже, что ли? Мы тоже хотим знать своих путанок в лицо».

А вот письмо из Чугуева: «В наш город иностранцы не приезжают и поэтому нет притока валюты. Может быть, стоит завести у нас штук пять путанок? Глядишь, и иностранцы к нам потянутся».

Жительница города Воркуты пишет: «Что же это такое, мы тоже были молодые, но никогда за это не брали ни копейки. Как не стыдно! Они потеряли за валюту честь, которую теперь ни за какие деньги не купишь».

Что же предлагают наши корреспонденты? Каким образом можно искоренить этот порок, ведь никакой уголовной ответственности путанки за свою деятельность не несут.

Коллектив тракторного завода из Ступина предлагает: «Пришлите их к нам, мы из них быстро людей сделаем. Поживут в трудовом коллективе, мы их научим, чего можем. Поглядим, что они умеют. Глядишь, и поладим».

Гражданин Хочуберидзе из Тбилиси предлагает оформить проституцию как индивидуальную трудовую деятельность, а путанок объединить в кооперативы при райисполкомах. Выдавать им спецодежду, платить за вредность производства.

«У меня подрастает дочь, — пишет нам бухгалтер из Костромы Гусева. — Она, прочтя статью, сказала: «Мама, ведь валюту у нас платят только за самые качественные товары». Она хочет учиться на путанку. Ответьте, где-то ведь должен быть такой техникум или хотя бы профтехучилище».

Мария Константиновна Рожнова из Риги просит: «Расскажите, как живут путанки, чем они питаются. Платят ли они профвзносы, есть ли у них политдень. Каковы их трудовые показатели, получают ли они премию, ездят ли осенью в колхоз собирать картошку?»

Товарищ Стульчак из-под Тамбова требует: «Всех их отправить в колхоз, одеть в телогрейки и резиновые сапоги и выдавать на трудодни».

Товарищ Награльянц из Сухуми прислал телеграмму: «Усыновлю двух-трех путанок не старше 40 лет. Гарантирую трехразовое питание и койку за 3 руб. в день с видом на море».

А вот письмо от одной из путанок, которая просит не называть ее имени. В этом письме Надежда Сизова пишет: «Я не собиралась заниматься проституцией, но со мной никто не хотел встречаться просто так. Пришлось брать деньги. А я бы, честно говоря, с удовольствием бы вышла замуж за какого-нибудь простого рабочего парня с Мадагаскара».

А вот письмо с золотого прииска из-под Читы: «У нас совсем нет женщин. Одна повариха. Но она уже так обнаглела, что вашим путанкам не снилось. Пришлите хоть одну. Оформим ее поварихой. Валюта по перечислению».

Одним словом, зло выявлено, и теперь надо бороться за его искоренение.

Сейчас путанки повсеместно привлекаются к административной ответственности. А общественность в своих письмах требует, чтобы при повторном занятии путанки приговаривались к пяти годам супружеской жизни.

Квадратура брака

Глупо, конечно, четыре раза жениться на своей собственной жене и в конце концов жить с ней в разводе.

Мы с ней учились в одном классе. Жили в соседних домах. Само собой получилось, что и в школу, и домой мы ходили вместе.

Классе в шестом мы мечтали пожениться. Она сказала, что, пока у меня будет хоть одна тройка, ее мужем мне не быть. Я исправил все тройки, но мечта могла быть осуществлена только после десятого класса.

До этого все были против. Как только мы получили аттестаты, мы поженились. Она была самой красивой в классе, по мнению наших мальчиков. Самой красивой в школе, по мнению ребят из соседней школы. И самой красивой в мире — по моему личному мнению. И мне это мнение никто не навязывал.

Мне было восемнадцать, ей — семнадцать. Мы поступали в институт. Я провалился, она попала на филологический.

Мы прожили вместе два месяца. Квартиры собственной не было. Жили то у ее, то у моих родителей.

Осенью я ушел в армию. Там, в казахских степях, я вспоминал ее непрерывно. Я вспоминал моипроводы. Она, тоненькая, в светлом, почти прозрачном платье стоит в проеме двери, и силуэт ее четко очерчен под этим платьем.

Я писал ей письма каждый день. Она отвечала раз в неделю. Два года тянулись, как путь черепахи. Но когда я оглянулся, этот путь показался мне очень коротким. Черепаха моей жизни прошла совсем немного.

За две недели до демобилизации я вдруг перестал получать письма.

— Ничего, — успокаивал я сам себя. — Осталось совсем немного, зачем писать. Уж лучше мы поговорим без писем.

Не снимая формы, я пошел к ней домой. Тани не было. Мать ее, которая знала меня с семи лет, не смотрела мне в глаза, умолкала и, наконец, не выдержав, сказала, что Таня теперь мне не жена.

Я расхохотался, я вынул паспорт и показал штамп. Мы были расписаны перед депутатом и свидетелями.

— Она мне жена! — закричал я.

— Ну, значит, ты ей не муж, — сказал Танин отец. — Не дождалась она тебя, Витек, не дождалась. Ты уж нас извини.

Я пошел домой. Я лежал несколько дней, уставясь в стену. Я не мог спать, я не мог есть. Если я засыпал в три, то в пять меня будили кошмары. Я видел, как он, этот ее институтский преподаватель, обнимает ее. Да нет, даже не обнимает, просто она улыбается ему. Обнимает — это уже из запретной области. Из той области, откуда можно не вернуться.

Она пришла через неделю. Я к ней даже не повернулся.

— Прости, Витек, — сказала она. — Так получилось.

Ответ был исчерпывающим, она села на диван и стала гладить меня по волосам. Ей было жалко меня. Нет, меня не оскорбляла ее жалость. Нет, не оскорбляла. Я сам себя жалел, вот это ненавистное чувство, а то, что она меня жалела, я бы перенес.

Я лег на спину. Мне хотелось спросить — он лучше? Он умнее? Он сильнее? Но я ни о чем не спрашивал. Она разделась и легла рядом со мной. Я понимал, что это плата за то, что она не дождалась. Она обняла меня, и соленая водичка потекла из ее глаз по моим губам. Но я не мог ее погладить.

Я так мечтал об этом диване и о том, что она будет рядом.

Ну вот и сбылась мечта идиота. Я заставил себя спросить:

— Когда пойдем на развод?

Она разозлилась, встала, оделась и сказала:

— Хоть сейчас.

Мы пошли разводиться. Мы молчали. А что было говорить. Перед загсом она сказала мне, видно, это было обдумано заранее:

— Напишем причину — психологическая несовместимость.

Я кивнул головой и написал: «Разлюбил».

Она поморщилась. Я соврал. Я не разлюбил. Я хотел разлюбить. Я делал все, чтобы разлюбить. Я встречался… С кем я только не встречался. Я встречался с ее подругой. Таня не выдержала. Она прибежала ко мне. Плакала, говорила, что больше не может. Не дождалась меня, потому что было тоскливо одной. Я не удержался. Сбылась мечта долгих солдатских ночей. Мы лежали на диване. И честно вам скажу, не одна она плакала.

Мы пошли в загс.

Мы сразу пошли в загс. Она с тем даже не успела расписаться. Мы порвали их заявления и написали свои.

Я поступил в политехнический заочный. Надо было кормить жену. «Маленькая, но семья».

Работал автослесарем. Не зря я в армии мерз в танке и умирал от жары в нем же.

Мы прожили два года. Она закончила институт. В школе ей работать не хотелось. Устроилась редактором на телевидении. Виделись мы редко. Я вечерами ходил в институт. Четыре раза в неделю.

Два вечера она ходила на теннис и только в воскресенье у нас была семья. Эта семья лежала до двенадцати в постели. Потом семья шла в соседний лес. На пять часов в кино. В девять мы ужинали и снова лежали на моем стареньком диване.

Именно он ее больше всего и раздражал. Можно было купить другой диван, но дело было не в нем. Ей было двадцать три, мне — двадцать четыре. Времени мне на чтение не хватало. Да ни на что времени не было. У нее своя жизнь, свои знакомые, друзья. Свой круг. Я их видел только на дне ее рождения. Что там говорить. Я был рядом с ними валенком. Тупым, серым, войлочным. И долго так продолжаться не могло. Однажды я не пошел в институт и явился к ней на тренировку. Я смотрел на нее издали из-за сетки.

На ней была коротенькая юбочка. Стройные, загорелые, сильные ноги стремительно переносили ее тело по площадке, она должна была нравиться. Кроме того, она и играла лучше всех.

После игры седой стройный красавец взял ее под руку, и они пошли, весело болтая. Наверное, они хорошо смотрелись. Мерзко они смотрелись. Может, поэтому все на нее оглядывались.

А я в своих джинсах фирмы «Чебурашка» шел за ними и понимал, что жизнь наша кончилась.

Я пошел домой, собрал вещи. Написал ей бумажку, что согласен на развод, и уехал в Москву.

Я перевелся с потерей курса в авиационный институт. Стал учиться на дневном, работал на кафедре. Чинил доцентам машины. Денег хватало. Я ей не написал ни одного письма. Она мне тоже. Конечно, она могла найти мой адрес. Если б хотела. Мы были разведены.

Я закончил институт, женился на москвичке, хорошо работал, писал кандидатскую. Встретил Таню на конференции. Что-то по технической эстетике. Я ее едва узнал. Нас познакомили. Она была от какой-то газеты. Сказала — Татьяна Алексеевна.

Я — Виктор Семенович.

Лицо было до боли родное. Наконец я не выдержал, сказал:

— Таня.

Она бросилась мне на шею.

Мы вспомнили давние времена. Она теперь тоже москвичка. Была замужем, развелась, разменялась. Мы пошли к ней. Чаевничали. Она рассказывала. Была уверена, что ее тогда оклеветали, навели на нее поклеп. Я не возражал. Сказал, что ей тогда нужен был другой, я ее не понимал.

Она ответила, что, только будучи замужем за другим, узнала, что никто ее так не понимал, как я.

Все шло к тому, что мне надо остаться, но я ушел. Мы стали видеться, сначала просто так — как земляки. Она даже пришла к нам в гости. Жене Таня активно не понравилась, и она запретила мне с ней встречаться. У женщин какое-то особое чутье на опасность. Пришлось обманывать и встречаться тайно.

Она проявляла инициативу. Приезжала, звонила. Я раздваивался и, извините за каламбур, даже расстраивался. Но только сейчас я понял, что всегда любил эту первую свою женщину и вспоминал ту ее семнадцатилетнюю в проеме двери, и ту двадцатичетырехлетнюю на теннисном корте, и потом — как ведет ее под руку этот седой.

Продолжаться долго так не могло. Врать не хотелось. Дома я стал мрачным, раздражительным.

А с ней мы читали стихи. Это были стихи нашей юности.

Эти слова были написаны про нас.

Я честно сказал обо всем своей жене. Она плакала, говорила, что я ей изменял и она это чувствовала.

Но я ей не изменял. Я просто любил другую. И любил ее всегда. Так мне тогда казалось.

Мы с Таней поженились. Она настояла на расписке. Хотя зачем эта расписка была нужна — непонятно. На этот раз мы прожили с ней три года. У нас родился мальчик. Приехала Танина мама сидеть с ребенком. За ней потянулся и мой тесть. Обмен им произвести не удалось. Так и жили в нашей двухкомнатной. Это Танина однокомнатная и моя комната объединились в квартиру. Я защитил кандидатскую. Стал делать докторшею. Быт заедал. Не было возможности работать дома. Сидел в библиотеке, ночами на кухне.

Таня выбивалась из сил. Бросить начатую работу я не мог. Ей тоже нельзя было уйти из газеты. Каждое место на вес золота. Мы стали ругаться. Теща и тесть подливали масло в огонь. Я. естественно, был никудышный. «Другие вон как, а этот вот так».

В один прекрасный вечер меня, неумеху, растяпу и слабака, выгнали из дому.

А я этого и не заметил. У меня как раз начал получаться эксперимент.

Развод понадобился через полгода. Ей, Тане. Даже не помню почему. Может быть, снова хотела сойтись со мной и решила проверить мое отношение этой лакмусовой бумажкой.

А я в это время был поглощен своей работой. Потом пошла эта тяжба. Моя докторская была на основе изобретения. Экономия получалась огромная. Некоторые примазывались… Да я бы и не против, не в деньгах дело. Но если бы они все стали моими соавторами, как бы я мог защитить свою докторскую.

Мы с Таней развелись. Я вообще заметил, когда расхожусь с Татьяной, у меня начинают лучше идти дела. И на этот раз я выиграл тяжбу, защитил диссертацию и получил огромную сумму денег.

На эти деньги купили большую кооперативную квартиру. Теперь мне как доктору еще полагалась дополнительная площадь и как изобретателю тоже.

Иногда, и я бы даже сказал довольно часто, я встречался со своим сыном. Его приводила теща ко мне, или я приезжал на детскую площадку.

Но все мои тяжбы не прошли даром. Я слег. И Татьяна сама пришла ко мне. Она выглядела прекрасно. К тем двум картинам, ну, вы, наверное, помните — она в проеме двери, и она же на теннисном корте, прибавилась еще одна — Татьяна держит на руках моего ребенка.

Она выхаживала меня, несмотря на занятость. Дом, ребенок, газета. Теперь она работала в международном отделе. Нечасто, но все же ездила за границу. Хороша была — лучше прежнего. Через два месяца я поправился. Пригласил ее к себе в гости.

Я так привязался к ней за эти два месяца. Я вдруг снова увидел ее. Где были раньше мои глаза. Но тогда сошлось все: докторская, отсутствие своего утла, изобретение, ругань дома — в общем, все, все. Теперь я мог спокойно разобраться, спокойно осмотреться. А что, собственно, смотреть-то. Одни в огромной квартире.

Мы поженились. Она продолжала ухаживать за мной, родители ее жили у Тани, мы здесь — у меня. Ребенок то здесь, то там.

Для закрепления лечения я поехал в санаторий. Все думал, почему мы опять поженились. Ну, с моей стороны это могло быть чувство благодарности, а она, ей-то это все зачем. Любовь у нее? Боязнь одиночества? Мы все друг про друга знаем. Ничего нового. Каждый живет своей жизнью. Чужие и родные одновременно. Может, ищем друг у друга поддержки?

Всем этим мыслям очень способствовала молоденькая, хотя уже и не очень, медсестра санатория.

А что, думал я, плюнуть на все, влюбиться в это нежное создание, и гори оно все огнем. Так оно и получилось. Я влюбился. Солнце, море, воздух, какие-то экзотические запахи тропических растений. Она для меня воплощение юности и красоты. Я для нее, понятия не имею, воплощение чего. Солидный дядя ученый, не очень еще старый, не совсем еще больной. Могу чего-то там порассказать. Живу в столице. Лично знаком со знаменитыми артистами.

Эх, гуляй, Витек! И загулял Виктор Семенович от радости, что жить остался. Но день возвращения приближался, и небо над головою становилось все мрачнее и мрачнее.

— Вот все вы так, — говорила медсестра. — Сначала веселые, говорливые, а потом, как ближе к отъезду… Не возьмете меня теперь с собой!

и так далее.

Нет. Я сказал, что приеду в Москву, приведу свои дела в порядок и тогда уж вызову ее к себе.

Но когда я вернулся, привести дела в порядок оказалось не так просто. Татьяне одного взгляда было достаточно, чтобы сказать: «Разводимся».

Ну, это был развод так развод. Всем разводам развод. Делили все: книги, посуду, квартиру. Нет, не по суду, а так вроде как мирно, во всяком случае, так могло показаться со стороны.

Я уже и прощения просил, она была непреклонна. И только повторяла: ни одно доброе дело не должно оставаться безнаказанным. Вот дура старая и получила. Разделили все. Мне однокомнатную с доплатой, им с сыном двухкомнатную. А остальное — я сказал, бери, что хочешь. Но она скрупулезно делила чашки, блюдца, книги и тряпки.

— И не думай, — сказала она на прощание, — что я тут сидела и ждала, когда ты наставишь мне рога. Не волнуйся, я одна не останусь.

Ну, это уже был запрещенный прием.

— Это удар ниже пояса, — сказал я.

— У тебя пояс на шее, — сказала она. — Если не бить по лицу, то обязательно попадешь ниже пояса. А бить человека по лицу я с детства не могу.

Она еще ж шутила.

Граждане, я понял, что люблю ее и любил всю свою сознательную жизнь. А особенно я понял это тогда, когда она не разрешила мне встречаться с сыном.

— Ты нас предал, — сказала она. — Ты нас обоих предал.

Я понял, что ее не только люблю, но и ненавижу.

А тут как раз и Надюшка с юга прикатила. Вот уж подарочек был к новоселью. Где море? Где солнце? Где обаяние юности? Слушайте, куда это все девается здесь, в Москве? Но в чем она виновата, если я мерзавец?

Нет, абсолютно точно, я всю жизнь любил одну Татьяну.

«Тоскливо жизнь моя текла». И совсем уж плохо стало мне, когда я увидел ее с этим полковником. Извините, не я следил за ними. Он провожал ее до дома. Она уходила. Он закуривал, я подходил к нему. Мы разговаривали. Он заявил, что любит Татьяну Алексееву. Я ответил ему тем же. Мы поклялись сделать все зависящее от нас, чтобы соперник остался с носом.

В общем-то у меня нос небольшой. Вот я с этим небольшим носом и остался. А полковник женился на моей бывшей жене. Их счастье длилось долго. Месяца четыре.

Я не отступал. Я приходил к ней в газету, я флиртовал с ее подругами. Когда она возвращалась из-за границы, мы оба встречали ее в аэропорту. Полковник брал ее под руку, и они уходили, а потом уезжали в серой «Волге». Я купил машину и теперь мог ехать позади них. Другими словами, я всячески отравлял им жизнь своим присутствием. Но что поделаешь. Такова се ля ви. Извините за шутку. Когда уже нет никаких надежд, начинаешь шутить, причем плохо.

Полковник сказал мне, что пристрелит меня.

Через три месяца я перестал их преследовать. А через месяц они разошлись. Я больше не звонил Гане, не приходил к ней. Толика, сынишку, я видел все время. Но даже у него я не спрашивал о маме.

В один прекрасный, самый прекрасный в моей жизни вечер они пришли вдвоем.

— Знаешь, — сказала она, — я подумала, что мы с тобой уже немолодые люди. Если мне есть что вспомнить, то только то, что было связано с тобой, я помню все. И парту, за которой мы сидели, и как я тебя провожала в армию, помню, как ты лежал лицом к стене на твоем старом диване. Я даже помню мелодию пластинки, это был Эллингтон.

И я тоже помнил все: силуэт ее в проеме двери, сильные, загорелые ее ноги на теннисном корте, и она — мать моего сына — с ним на руках.

— Знаешь что, если ты не против, я хотела бы все продолжить.

— Папа, — закричал Толик, — вы теперь снова в загс пойдете?

— Нет, — сказала Таня. — В загс мы больше не пойдем. Уже неудобно выходить в пятый раз за собственного мужа.

Вот так и живем. И можем разойтись в любое время. И никогда уже не разведемся, поскольку не расписаны.

Америка

Мы тут с Вадиком Дабужским ездили в Америку. Выступали перед ихней публикой. Вернее, перед бывшей нашей.

Америка мне понравилась, я и раньше о ней много читал. Помните, как у нас в газетах писали, что это страна контрастов. Дескать, там небоскребы и рядом трущобы.

Я приехал и сразу убедился, что это действительно так и есть. Огромные такие небоскребы, а рядом такие двухэтажные дома на одну семью с садом. Вот, видно, это и есть те самые трущобы.

Отели у них замечательные. Они, вы знаете, различаются по звездочкам. Если со своими парниками, теннисным кортом и бассейном, то пять звездочек, чуть похуже, четыре и так далее. Я думаю, по этой шкале наши гостиницы, в которых мы живем, должны быть минус две звездочки, минус четыре. А недавно мы в Одессе в одной гостинице жили. Ну там ни корта, ни бассейна, ни ванной, ни туалета. Я думаю, она так тянет на минус восемнадцать звездочек, и то, если перед входом в нее влить в себя стакан коньяку в пять звездочек.

Купить там в Америке можно практически все. Свободно можно достать гречку, перловку, сахар без талонов. Водку дают больше двух бутылок в одни руки. Проблема не как купить, а как продать. Там один из наших туристов привез в Чикаго восемь электрических утюгов, ну, кто-то ему сказал, что там в провинции с утюгами плохо. А, оказывается, там с дураками плохо. А тот американец, который все же купил у него два утюга, оказался нашим туристом из Караганды.

Вот у меня было раньше представление, что Америка — это страна разврата. А, однако, у них по телевидению ничего такого не увидишь. Никакой Веры, ни маленькой, ни большой. Нет, там есть, конечно, специальные кварталы, где есть секс-шопы, ну, там резные принадлежности продаются. Наших здесь тоже легко узнать, он, если увидит в киоске на обложке голую женщину, так сразу же и кричит: «Мужики, ко мне!» А уж если на секс-фильм пойдет, то вцепится в кресло с такой силой, что подлокотники трещат. Зато когда выйдет из кино, скажет: «Наши комедии все равно смешнее».

Ну, я там видел в Атлантик-Сити, стоят эти женщины, мужики подъезжают, разбирают. Наших-то предупреждают, что может эта мадам подойти и надо дать ей отпор, если она посягнет на наше бывшее социалистическое целомудрие. К одному нашему туристу подошла одна гражданочка, и он не смог дать ей с вечера отпор. Он попытался дать ей отпор утром, когда она потребовала денег. Но не тут-то было. Она его в полицию сдала. Стали разбираться. Он говорит: мол, она сама же меня спросила, как будем, а я ей честно сказал, будем по-нашему, по-советски, а она спросила, как это — по-советски? Я ей ответил, это значит, ты мне еще бутылку поставишь.

Ну, что еще. Наши эмигранты нас хорошо принимали. Смеются. Я им голосом Горбачева говорю: перестройка — это необратимый процесс. Вот как только перестройка победит у нас, она тут же перекинется к вам. И вы тогда будете жить так же хорошо, как мы. Смеются. Думают, что я шучу. А я так прикинул.

Если, допустим, у них наша перестройка начнется, то мы им быстро Белый дом переоборудуем в красный уголок. Мы им устроим Чикагский горсовет и Бруклинский райком партии демократов. Республиканскую партию отправим в техасские степи или на иллинойсский лесоповал. Тогда обхохочешься.

Ну, что еще? Они, американцы, приветливые, улыбчивые, очень аккуратные. Нет, есть там, конечно, и нищие. Ко мне как-то в метро подошел один нищий. Одет он был в замшевую куртку, блестящие брюки и на толстой подошве ботинки. На шее золотая цепь. У нас все это можно увидеть только в коммерческих магазинах по сумасшедшим ценам. Подошел, видно, просил милостыню. Я говорю: «Ай эм фром Раша». Он, видно, понял, потому что сказал: «Горбачев! Перестройка» — и протянул мне доллар.

Нашего человека за рубежом всегда узнают. Даже если одет во все заграничное. Некоторых нельзя не узнать. Я в отеле в холле видел группу наших туристов. Они чай пили. Там в Америке чай в пакетиках и на ниточке квадратик такой, чтобы размешивать. У нас тоже есть в пакетиках, но без ниточки. У нас пальцем опустил и размешиваешь. Так вот, одна наша гражданочка, профсоюзный лидер, додумалась — она пакетик в рот взяла и кипятком запивает. А за ней вся группа сидит, и изо рта квадратики на ниточках.

Есть такой анекдот. Американских шпионов у нас все время вылавливали. Тогда разведшкола подготовила супершпиона. Он знал все наши обычаи, владел прекрасно русским языком и всеми диалектами, говорил на всех жаргонах и наречиях. В общем, заслали. Спустился на парашюте. Уничтожил все следы. Пришел в деревню, подошел к колодцу. «Бабуся, — говорит, — дозволь водицы испить». Бабуся дала ему воды. Он пьет. Она смотрит на него и говорит: «Сынок, а ты, часом, не шпион?» Он руки поднял. «Сдаюсь! — говорит. — Но только скажи мне бабуся, как ты догадалась?» Бабуся говорит: «Так ты же все-таки негр!»

Вот так и мы, где бы мы ни были — все равно совок виден. Один во Францию поехал, нарядился по нашей последней моде: костюмчик отечественный спортивного типа без лацканов с клапанами. Как в собор Парижской Богоматери зашел — все на колени попадали. А священник, из наших видать, из эмигрантов, даже монетку ему в шляпу бросил и сказал: «Русский сирота».

Один меня спрашивает: слушай, скажи, почему все узнают, что я русский? Я уж и причесался, и помылся, и пробор сделал, и брюки нагладил, и галстук на мне американский, и рубашка английская, и туфли французские. Я говорю: «А ты еще попробуй ширинку застегнуть».

Старинный романс

Эта мысль появилась сразу, как только он положил телефонную трубку. Сразу после разговора с Еленой Сергеевной. Она позвонила просто так. Пообщаться. Поскольку летом в санатории они двадцать четыре дня сидели за одним столом, общались три раза в день. А если встречались на улице или в здании санатория, то могли перекинуться ничего не значащими фразами.

— Вы, конечно, пойдете в кино?

— Нет-нет, — несколько напыщенно отвечала она, — ведь сегодня по телевидению вечер, посвященный Анне Герман. Я так люблю ее пение!

Она так и говорила все время на искусственном языке — «люблю ее пение».

Ничего удивительного в этом не было. Елена Сергеевна когда-то работала актрисой в театре, потом певицей в Москонцерте, сейчас уже была на пенсии. Муж умер семь лет назад, она его все время вспоминала:

— Его так любили все артисты, он приезжал на все мои концерты. Они мне говорили: «Зачем вы его мучаете — ответственный работник должен везти вас на концерт, сидеть и ждать». А он сам хотел этого. Я его не заставляла. Наоборот, я его просила не ездить. Но что вы, он все равно меня сопровождал.

Как и все актеры, она любила вспоминать театры, в которых работала, любила вспоминать, как она была примой в одном из театров.

А потом, когда пела в Москонцерте, ездила с самим Арнольдовым. Кто это такой, Платинский понятия не имел, но понимал, что Арнольдов — это величина и с кем попало работать бы не стал.

— А какая тогда была потрясающая поездка в Германию! Ну что вам говорить. У меня до сих пор стоит тот еще мейсенский сервиз. Я ведь из-за этой поездки из театра ушла. Повод был, конечно, другой. Я на что-то обиделась, но я бы не ушла, если бы не эта поездка. Четыре месяца по Германии — это на всю жизнь!

Иногда над Еленой Сергеевной подтрунивали за столом. Однажды она вдруг сказала:

— Я читала книгу про волков. Вы не представляете, волки, оказывается, культурнее людей.

— Это интересно, — сказал Платинский, — меня давно уже интересовала культура их поведения.

Они переглянулись с отставным полковником и его женой.

— Да, они намного культурнее. Они, например, в качестве ухаживания дерутся за самку.

— Будем считать это первыми шагами на пути освоения культуры, — иронизировал полковник.

— Они бегают за едой с утра до вечера, пока волчица сидит с волчатами.

— Волчица в берлоге, а волк носится за питанием по молочным кухням, — невпопад сострил Платинский. Хотел смутиться от собственного остроумия, но все почему-то засмеялись, и смущаться не было нужды.

Как-то близко к вечеру Платинский проходил мимо кинозала, оттуда неслись звуки, отдаленно напоминающие пение. Платинский подошел ближе: Елена Сергеевна пела. Время было неконцертное — до ужина. В зрительном зале было человек пятьдесят, наверное, знакомые Елены Сергеевны или знакомые знакомых. Платинскому показалось, что поет она чудовищно. Голос был все еще сильный, но опять же, по мнению Платинского, достаточно неприятный. С таким металлическим оттенком. Репертуар стандартный: «Калитка», что-то из «Сильвы». Платинский не стал входить в зал, потом пришлось бы хвалить пение. Он постоял у двери, скрытый за портьерой. Концерт быстро закончился. Зрители бурно аплодировали.

«Как немного надо для успеха, — подумал Платинский, — петь хорошо известные песни, и как можно громче».

А может быть, они специально аплодируют, поскольку они ее знакомые и хотят сделать ей приятное. Не могут же им всерьез нравиться эти телодвижения немолодой уже женщины, играющей юную Сильву. Но выражения лиц были искренние, люди поздравляли Елену Сергеевну, говорили ей хорошие слова. И Платинский решил, что они ничего, просто ничего не смыслят в пении. «Пипл», — подумал Платинский и пошел ужинать.

За ужином Елена Сергеевна сообщила Платинскому о своем концерте, и Платинский «искренне» огорчился, что не был в зале.

— Что же вы меня не позвали? — говорил он сокрушаясь. — Если бы я только знал! А вы больше не будете выступать? Жаль, жаль!

Она была возбуждена успехом. Говорила много.

— Меня попросили вон те знакомые. Они меня видели еще в театре. Вы знаете, здесь много людей, которые видели меня еще в театре.

— Простите, а когда вы ушли из театра?

— Вы имеете в виду драматический или оперетту?

— Вообще театр.

— Ну, это было лет двадцать восемь назад. Да, точно, двадцать восемь лет назад. Но некоторые помнят меня до сих пор.

«Незабываемое, видно, было зрелище», — подумал Платинский, но вслух сказал:

— Конечно, конечно.

Отношения у них с Еленой Сергеевной складывались взаимоприятные. Он был врач, и она, естественно, задавала ему массу вопросов о здоровье.

— Неужели подсолнечное масло помогает? Подумать только! — восхищалась она и даже обещала Платинскому приглашать его на просмотры в ВТО.

Как будто он сам, врач, у которого лечилось с десяток народных, не смог бы туда попасть. Он соглашался, они, как водится, обменялись телефонами и разъехались.

Она позвонила, когда он уже и думать о ней забыл, что-то говорила о каких-то фильмах, потом спросила, где он встречает Новый год. Затем они мило распрощались.

Эта мысль появилась сразу, как только он положил трубку. Сначала она ему не понравилась, эта мысль, но потом стала преследовать его. Новый год он встречал, как всегда, в своей компании. И как всегда, каждый час новогодней ночи был у них тщательно расписан.

Все они должны были принести к столу что-нибудь особенное и, кроме того, приготовить какой-нибудь сюрприз.

К столу в этот раз он решил принести два килограмма фейхоа, а сюрприз пока что не вытанцовывался. Можно было написать на каждого гороскоп. Можно было всем подарить какие-нибудь безделушки, можно было подложить хлопушки. Но все это уже было. Однажды он принес авторучку, привезенную из-за рубежа. Из этой авторучки он облил чернилами белую сорочку самого именитого гостя. Чернила должны были пропасть минут через пять. Эти пять минут пострадавший должен был расстраиваться напрасно. Об этом знали все, кроме именитого гостя. Гость на самом деле расстроился. На четвертой минуте ему, умирая со смеху, раскрыли секрет. Но через пять минут чернила не исчезли. И тогда Платинский сказал:

— Ой, извините, я перепутал авторучки, — и тогда у всех началась истерика. У всех, кроме гостя.

Через десять минут чернила все же сошли. Шутка удалась. Такой у них в компании был стиль.

Вот и в этом году надо было что-то придумывать. Фейхоа должен был привезти приятель из Баку. А с сюрпризом пока не получалось. И вдруг она напомнила о себе. Она сама навела его на мысль своим вопросом о Новом годе. Платинский позвонил ей 20 декабря и пригласил встретить праздник с ними.

— Компания достаточно интеллигентная. Думаю, вам понравится.

Она не заставила себя долго уговаривать. Конечно, ее звали в разные места, поскольку она еще и поет.

— Да нет, петь совсем необязательно, — говорил Платинский. — Петь совсем необязательно. Если вам самой захочется, если будет настроение, но заставлять никто не станет. Да, рояль там есть. Да, кто-то вроде играет. Но повторяю, это совсем необязательно.

Числа двадцать пятого она позвонила и попросила разрешения взять с собой кавалера. Она так и сказала: «кавалера».

Он понял, что «кавалер» — аккомпаниатор.

— Конечно, конечно, — сказал он. — Ведь все будут парами.

Платинский положил трубку и задумался: «Это ж надо было разыскать такого аккомпаниатора, который согласился в новогоднюю ночь пойти к совершенно чужим людям».

То, что «кавалер» был действительно аккомпаниатором, стало ясно уже через минуту после двенадцати. Все, выпив шампанского, поцеловались, и лишь Елена Сергеевна в вишневом панбархатном платье и «кавалер» в блестящем от времени смокинге посмотрели в глаза друг другу долгим взглядом, а потом отводили глаза от целующихся пар.

Фейхоа понравилось всем. Что ни говорите, а пахнущие земляникой плоды среди зимы все же приятны. Но после фейхоа были еще какие-то мудреные фрукты, привезенные дипломатом, как раз на это время приехавшим в отпуск. Старинный приятель Платинского. Плоды напоминали картошку, но вкуснее их были сыры, которыми удивил всех француз, непонятно как попавший на праздник. Ну, попал и попал. Кто-то, видно, его привел. Потом с трех часов после танцев и подарков пошли сюрпризы.

Елена Сергеевна смотрела на «живые картинки» и шарады серьезно, была сосредоточенна и, слыша общий смех, только улыбалась улыбкой дамы, которая знает, как себя вести в «светском обществе». Платинский понимал, что она ждет своего выхода. Еще он видел, как она следит за «кавалером», не давая ему напиться раньше времени. «Кавалер» ее побаивался и все время половинил рюмки, видно, ему было обещано, что потом все компенсируется.

На три тридцать был назначен «музыкальный антракт». Все знали, что будет смешно. Не зря же Платинский говорил, что это «конец света». И ему, Платинскому, очень хотелось, чтобы номер прошел, поскольку фейхоа в списке ценностей было все же на третьем месте, а Елена Сергеевна шла на первое. Этот номер мог быть шлягером. Сюрпризом ночи, шуткой года. Пока что первенство держал Дашаянц. В прошлом году он привез с гор своего дальнего родственника, долгожителя, который всерьез танцевал лезгинку и пел. Компания просто икала от смеха, так это было уморительно.

В три тридцать «кавалер» сел за рояль и заиграл какую-то пьесу. Наигрывал что-то непонятно-грустное. Народ собрался. Кто сел напротив, кто стоял.

Елена Сергеевна подошла к роялю и хорошо поставленным голосом объявила:

— Старинный романс.

Платинский увидел, как «поплыли» гости. Кто-то, опустив голову, прыснул в руку, делая вид, что чихает. Платинский не выдержал. Он понял, что при его смешливости он не сможет слушать спокойно и начнет смеяться в голос. Он вышел на кухню и там корчился от смеха, понимая, что сейчас сюда на кухню, если не смогут смеяться в лицо певице, будут выбегать его друзья.

Елена Сергеевна пела не так громко, как тогда в санатории. Она чувствовала объем помещения и приспосабливала к нему силу звука. Платинский перестал смеяться, и, как в детстве, вдруг после сильного смеха захотелось плакать. Непонятно почему. Ведь все было хорошо. Но почему-то жутко не хотелось, чтобы эта певица с ее нелепым кавалером вызывала смех. И еще не хотелось идти в комнату, не хотелось видеть эти смеющиеся лица. Никто в кухню не выбегал. Елена Сергеевна пела романс за романсом. А там, в комнате, было тихо. Певица звук не форсировала, пела спокойно, немножечко играя. Иногда было едва слышно, что она поет. Пела она, конечно, странно. По-старому. Несовременно. Совсем не так, как тогда в санатории, где Платинского поразила ее аффектация. Но все же что-то нелепое было в этом пении. Платинскому захотелось взглянуть, как она поет. Он тихонько вернулся в комнату.

«Кавалер» наяривал на рояле, Елена Сергеевна делала неестественные, по мнению Платинского, движения. Громкости в ее голосе прибавилось.

«Какая-то провинциальная филармония», — подумал Платинский, хотя ни разу не был на концерте в провинциальной филармонии.

Он слушал «Калитку» и удивился тому, что никто не смеется. В сущности, они ничего не понимают ни в пении, ни в музыке. А может быть, что-то все-таки было в этом пении?

Неестественность вокала, соединившись с неестественностью движений, дали общую естественность исполнения. Представлялись какие-то картинки: калитка, беседка, шаль, ветки во тьме, светлый силуэт.

Друзья сидели тихо, хотя их трудно было обвинить в отсутствии здорового цинизма.

«Возраст, — подумал Платинский, — стареем».

Елена Сергеевна закончила свою «Калитку», и все стали аплодировать и благодарить ее. Платинский с облегчением вздохнул. Дрожащими руками достал сигарету и с наслаждением затянулся.

— Слушай, — сказала жена, — она просто здорово поет, хорошо, что ты ее позвал.

— Отстань, — ни с того ни с сего нагрубил Платинский.

Потом он долго не мог подойти к Елене Сергеевне, прятался то в кухне, то в другой комнате, но она все-таки нашла его:

— Вам не понравилось?

— Ну что вы, — сказал он. — Замечательно, вы пели замечательно.

Она обняла его, сказала:

— Мне у вас хорошо, очень хорошо. У вас такие милые друзья. Я уже давно так не веселилась.

Потом подошел Дашаянц и сказал:

— Знаешь, я иногда думаю, что ты лучше нас. Вот и сегодня ты всех нас е…

— И сам умылся, — сказал Платинский. Когда все разъехались, Платинский предложил Елене Сергеевне отвезти ее домой. Пытались поднять «кавалера», но разбудить Арнольдова было невозможно.

Новое о Мата Хари

В ненастный день 1876 года в бедной деревенской усадьбе родилась никому не известная девочка Мотя Харитонова. На нее никто не обратил внимания. Подрастая, она часто смотрела на далекие звезды и мечтала о будущем. Девочку заметил известный в то время купец по прозвищу Афанасий.

Однажды он собрался поехать за три моря. Тайком он захватил с собой Мотю. До Индии купец не доехал: его арестовали во Франции, а Мотю Харитонову выслали как немецкую шпионку. Голод гулял по Франции. Надо было работать, а у девушки не было никакой специальности. В детстве она много читала и по самоучителю, без музыки разучила индийские ритуальные танцы. Теперь это пригодилось. Так она стала танцовщицей Мата Хари. Слава ее загремела по всей Западной Европе. К ее ногам были положены громкие титулы и имена. Великие люди говорили о ней в кулуарах и частных беседах. Станиславский, узнав о ней, тепло улыбнулся. Немирович-Данченко, услышав о ее танцах, молча огляделся вокруг себя.

Она была в зените славы, когда началась Первая мировая война. По ночам ее тянуло домой. Но судьба распорядилась иначе. Ее арестовали. Единственное, что могли ей инкриминировать, — это неразборчивость в связях. Но судьи были глухи и обвинили ее в шпионаже. Умерла Мотя Харитонова 15 октября 1916 года, не дожив всего восьми лет до появления стриптиза.

В доме отдыха

Вечер. Он и она сидят на лавке.

— Как вам не стыдно, вы только вчера целовались с другой, а сегодня уже лезете ко мне.

— Кто, я лезу?

— Ну а кто же еще?

— Ну я лезу, ну и что? Я к вам не лезу, я к вам тянусь.

— Да как же вы можете так, вы же еще вчера целовали другую.

— Кто, я целовал?

— А кто же еще-то? Там, кроме вас, никого и не было.

— Кого же я тогда целовал?

— Да девушку вы целовали. У нее еще платье было такое немодное. Вы с ней обнимались.

— Я обнимался? Да вы что, у меня и привычки такой нет — обниматься. Вы меня с кем-то спутали.

— Как же спутала, вот же ваш нос, я видела, это вы были.

— Ну, знаете, это уж слишком, у вас какие-то галлюцинации. Вам всюду кажется, что кто-то целуется.

— Да я же сама видела. Вы глаза еще закрыли и губами вот так, шлеп-шлеп. А теперь ко мне лезете.

— Никуда я не лезу. Я к вам тянусь, а вы меня отталкиваете. Почему вы меня отталкиваете? Вы меня просто отпихиваете. Дайте мне, в конце концов, спокойно поцеловать вас. Что же это за издевательство? Что же, человеку уже и поцеловать вас нельзя?

— Как вам не стыдно, вы же вчера уже целовались. Причем с другой.

— Ну и что? Я вам ничего плохого не делал.

— Вот и целуйтесь с ней.

— А я хочу поцеловать вас. В конце концов, это мое личное дело. Бьюсь уже целый час как муха об лед, и никакого толка. Я уже весь иссяк.

— Это пошло.

— Что же тут пошлого? В конце концов, у меня тоже есть терпение, и его уже нет.

— Это пошло, то, что вы человеческие отношения сравниваете с мухой.

— Значит, я вам просто не нравлюсь. Я это понял уже полчаса назад. Я хотел вас поцеловать, и все. Мне от вас больше ничего не нужно. Если я вам не нравлюсь, скажите мне об этом прямо в лицо.

— Да, я вам скажу, а вы опять начнете целоваться.

— Но я же вам совсем-совсем не нравлюсь! Зачем же тогда мне морочить вам голову?

— Если бы вы мне совсем не нравились, я бы здесь не сидела. Но я не могу так, раз вы вчера целовались с другой…

— Да я всего-то два раза с ней целовался, к тому же мне и не понравилось.

— А я все равно не могу, чтобы вы после всего, что у вас с ней было, целовали меня.

— Хорошо, тогда вы меня поцелуйте.

— Ни за что на свете.

— Тогда я вас поцелую.

— Никогда в жизни.

— И даже завтра?

— Ни завтра, ни послезавтра.

— Тогда сегодня. Иначе я не знаю, что с собой наделаю.

— Что вы наделаете?

— Поцелую вас, и все.

— Не имеете права.

— Ну и пожалуйста. Вообще могу никого не целовать… А вас все же поцелую.

— Если вы позволите себе это, я… я дам вам пощечину.

— Ну и пожалуйста.

— Думаете, не дам?

— Не дадите.

— А вот и дам.

— А вот и не дадите.

Она размахивается и дает ему пощечину. Он падает с лавки.

— За что? Я же вас не трогал.

Встает, отряхивается.

— Ой, простите, я не знала, что так получится.

Он обнимает и целует ее.

Мода такая (Рассказ девушки)

Последнее время у некоторых молодых людей мода такая пошла: если с девушкой познакомиться хотят, то обязательно себя за кинорежиссера выдают, как будто все мы только и мечтаем. чтобы в кино сняться.

Вот еду я как-то в метро. Подходит ко мне парень. Симпатичный такой, одет хорошо.

— Простите. — говорит. — девушка, я кинорежиссер. Не хотите ли в кино посниматься?

Я говорю:

— Не на ту напали. На эту удочку семнадцатилетних дурочек ловите, а мне уже восемнадцать стукнуло, — и вышла из вагона.

Он за мной:

— Девушка, постойте.

Хотела я его как следует шугануть, да неудобно как-то, вроде парень вежливый. Нахальный, конечно, но не наглый. Симпатичный такой, одет хорошо.

— Молодой человек, — говорю, — что же вы к девушкам с такими глупостями подходите? Неужели ничего лучше придумать не смогли?

— Нет, — говорит, — я серьезно режиссер. Конечно, ему от своей затеи неудобно отступать.

— Вы мне, — говорит, — только телефон оставьте, вы только попробуйте, потом сами убедитесь.

— Ну да, — говорю, — одна в Бразилии попробовала…

— А вы что, в Бразилии были?

— В Люберцах, — говорю, — была. И вообще, не о чем нам с вами разговаривать. Если б вы чего поостроумнее придумали, а так у меня любимый человек есть. Если надо, он сам меня в кино снимет.

— А он что, режиссер у вас?

— Какой он, — говорю, — режиссер! Такой же проходимец, как вы, да только получше вас знакомиться умеет.

А он опять свое:

— Оставьте мне телефон, и все.

Зло меня тут взяло. Ну, думаю, устрою я тебе кинокомедию. Сказала ему номер. Звонит. Так и так, мол, приезжайте на киностудию. Ладно, думаю, посмотрим, до чего тебя эта затея доведет. Приезжаю на киностудию. Не знаю, уж как он это устроил, но только через проходную пропустили. Пришли в какую-то комнату. Парень какой-то с киноаппаратом, приятель, наверное, а может, заплатил ему. Короче, поснимали меня. Ну, думаю, сейчас он меня в ресторан пригласит, и тут уж я ему выдам. Нет, проводил до дома. Ручку пожал — и «адью». Все по дороге рассказывал, как он во ВГИК поступал. Ну точно, за дурочку меня принимает.

Проходит несколько дней. Звонит.

— Мне, — говорит, — с вами встретиться надо.

Хорошо, думаю, сейчас ты мне и раскроешься. Приезжаю на студию. Заводит меня в пустую комнату и начинает мне про фильм заливать. Да складно так. Списал, наверное, где-нибудь и выучил. Я сижу, головой киваю. Хорошо поешь, а где-то сядешь.

— Ну что, — спрашивает, — согласны роль Марьи играть?

А мне что Марьи, что Ивана, все равно. Мне главное — проучить его.

— Согласна, — говорю.

— Ну что ж, на роль вас утвердили. Теперь с работой уладить надо. Вы увольняйтесь или отпуск за свой счет берите.

Я просто растерялась от такой наглости. А парень ничего, симпатичный такой, одет хорошо.

Вот, думаю, проходимец. Нет чтобы в ресторан пригласить или, если денег нет, в кино хотя бы. А он такой огород городит. Ну да ладно, ты так, и я так.

— А вы, — говорю, — если уж вы такой режиссер, то сами у меня на работе и договаривайтесь.

Вот, думаю, начальница моя устроит тебе кино. Она у нас такая, что ее даже буфетчица боится. На другой день вызывает меня директор.

— Пиши, — говорит, — за свой счет.

Уж не знаю, как это ему удалось. Какие такие он бумаги подделал, но никуда не денешься, пишу заявление. Еду на студию. Начинают снимать. Чего-то я там учу, чего-то я там играю. И все думаю, ну когда же он свою линию гнуть начнет. Даже зло меня берет. Ну, влюбился — скажи. Что так голову морочить? А он — ноль внимания.

Один раз только оступился. Партнер мне бестолковый попался. Там у нас сцена такая: он меня от роковой своей любви целовать начинает. И все как-то не так целует.

И вот этот режиссер разозлился и кричит:

— Кто же так целует? Вот как целовать надо! — и поцеловал меня.

Это ж надо, сколько времени прошло, в какую он меня историю втянул и, на тебе, только решился. Я говорю:

— Ни с кем другим, кроме вас, целоваться не буду. Только с вами, и все.

Он говорит:

— Не могу же я за артиста роль играть.

— Не можете, — говорю, — как хотите, а только с тем обалдуем я целоваться не согласна.

Короче, сняли все это без поцелуев.

Ну, думаю, теперь-то можно о чувствах поговорить, в кино там сходить или просто погулять.

А он нет, стесняется. А у меня тоже гордость своя заиграла. И что вы думаете, так весь фильм сняли, а он никуда меня и не пригласил. И с парнем я со своим разругалась, и с этим ничего не вышло. Но самое интересное уже потом, на премьере, было. Когда поздравляли все меня, руки пожимали, аплодировали. Подошел ко мне тип один, симпатичный такой, одет хорошо.

— Очень вы мне, — говорит, — понравились. Я, — говорит, — режиссер и хочу вас в своем фильме снимать.

И тут я ему выдала:

— Дудки, — говорю, — хватит. Все вы, — говорю, — одинаковые. Так же, как этот, обманете. Вы на эту удочку семнадцатилетних дурочек ловите. А я этим вашим кино сыта.

Пепельница

Я помню, Чехов кому-то сказал вроде того, что вот, дескать, пепельница на столе стоит, а я про нее могу к завтрашнему дню шикарный рассказ написать.

Я, конечно, не Чехов, упаси бог, я и на Сахалине-то ни разу не был, но вот пепельница у меня такая, что удержаться не могу.

Обрисовать эту пепельницу трудно. Ее видеть надо, причем днем. Потому что если ее вечером в темноте увидишь, можно испугаться навсегда. Медведь чугунный, килограммов на восемь. Стоит этот медведь на задних лапах. Передние когтями на тебя нацелены. И пасть раскрыта. В эту пасть пепел стряхиваешь, и жуть берет, потому что этот хищник чугунный вот-вот полруки отхватит.

Досталась пепельница мне совершенно случайно. В архангельской гостинице один тип мне его в чемодан сунул. Он мне трешку должен был, а отдавать нечем, так он мне это чудовище чугунное предложил. Я отказался.

Приезжаю в Москву, раскрываю чемодан. Лежит красавец, пасть открыл, когти выпустил, того и гляди, на жену набросится. Но не выкидывать же. Поставили на стол. Стали туда пепел стряхивать.

Гости как-то собрались. Сели ужинать. Смотрю, кусок в горло никому не идет. Все стараются эту образину пастью к соседу повернуть. Чувствую, на нервы он людям действует. Снял медведя со стола, на тумбочку к кровати поставил.

Ночью просыпаюсь от крика. Жена кричит. Думал, воры забрались. Нет. Оказывается, жена случайно проснулась и вместо моей физиономии с медвежьей столкнулась.

— Духу, — кричит, — чтобы его здесь не было!

Отнес в кладовку и забыл совсем. Через месяц приблизительно жена пошла в кладовку за тазом. И вдруг этот хищник на нее в полутьме набросился. Жена бежать, он за ней. Она об порог вместе с тазом грохнулась, ногу вывихнула.

Конечно, никуда он за ней не гнался. Стоял себе и зевал, но ей со страху померещилось, будто он ее по пятам преследовал да еще рычал что-то неприличное.

Короче, был у моего приятеля день рождения. Взял я Михал Михалыча и подарил.

Приятель, естественно, обрадовался, но через неделю назад его приносит и говорит:

— Спасибо тебе, медведь, конечно, прекрасный и лично меня он абсолютно не трогает, потому что я курить сразу бросил, как ты только мне эту пепельницу подарил, но вот домочадцы не хотят при электрическом свете спать, а без света им страшно, потому что он якобы к ним подкрадывается.

А тут он еще со стола упал, лично я не испугался, но вот соседям снизу это не понравилось. И не в том дело, что у них люстра оборвалась в кастрюлю с борщом. И даже те двое, которые борщом ошпарились, тоже не против этого медведя. Но люстра, понимаешь, дорогая, и, пока я за нее выплачивать буду, пусть этот медведь у тебя постоит.

И больше я этого приятеля не видел. Он меня с тех пор стороной обходит.

Пробовал я медведя того и на свадьбы дарить, и на дни рождения. Чего только не придумывал. И цветочками украшал, и шарик от пинг-понга в пасть вставлял, но все равно он ко мне назад возвращался. А тут смотрю, нас как-то друзья сторониться начали уже и не приглашают никуда.

Вскоре к нам родственник из тайги приехал. На три дня приехал. Живет уже две недели. В Третьяковку ходит. Жена за него и уцепилась.

— Возьми, — говорит, — себе на добрую память. Будешь нас в тайге вспоминать добрым словом.

А родственник — человек скромный, хоть и не уезжает уже две недели.

— Как я, — говорит, — могу такой подарок взять. Вещь, наверное, ценная.

— А как же, — говорю, — конечно, ценная. Редкая, — говорю, — вещь. Я тебе прямо скажу, от души отрываю. Но для тебя не жалко. Потому что ты мне как-то сразу понравился, еще когда сказал, что всего на три дня приехал. И хоть ты у нас уже две недели живешь, я не обижаюсь. По мне, хоть месяц живи, только забери этого медведя.

Родственник после этих слов от медведя наотрез отказался, обиделся и стал в свою тайгу собираться.

Тут жена и сообразила.

— Сунь, — говорит, — ему медведя в чемодан, и пусть он с ним сам в тайге разбирается.

И уехал наш Михал Михалыч в Сибирь, поближе к родственникам. А через некоторое время приносят его нам обратно в посылке с письмом от родственника. Дескать, извините. Сам не знаю, как получилось, сроду ничего чужого не брал. А тут на тебе, получилось.

Ну что ты будешь делать? Я просто похудел. А выбросить не могу. Ну как его выбросишь? Бывало, ночью с женой проснемся, смотрим на него, слезами обливаемся. Просто ноль. Будто в окружение попали и наши уже никогда не придут.

Но наконец придумал я. Что это, думаю, хорошим людям страдать от этого хищника. Подарю-ка я его Бричкину. Бричкин всему нашему отделу поперек горла. Работает у нас недавно, но уже к начальству в доверие втерся. Уже на повышение пошел. Квартиру себе выбил. Ну кому понравится, когда кто-то вперед вырывается?

Короче, вручили мы ему этого медведя на день рождения от всего отдела. Вручили и сразу поняли, что в точку попали. Он даже в лице изменился.

— Я, — говорит, — знал, что вы меня не любите, но не думал, что вы меня так ненавидите.

Проходит месяц. На Бричкине лица нет. Вот-вот повесится или с работы уйдет. Потом, смотрим, повеселел, шутить начал, жизни радоваться. Мы ничего не понимаем, но и не спрашиваем.

А вскоре он приезжает на работу на новеньких «Жигулях», и все выясняется. Отнес Бричкин моего медведя в музей, и оказалось, что медведь этот уникальный. Его в XVIII веке где-то на Урале сделали. Их, таких медведей, во всем мире всего два экземпляра. Один в Белом доме. Другой у Бричкина.

Короче, стоит этот медведь сейчас в музее. Иной раз мы с женой придем и смотрим на него. Я потом не выдерживаю и кулак ему к носу сую. Но не очень близко подношу, потому что он хоть и чугунный, а, того и гляди, полруки отхватит. А уж когда мы из музея выходим, жена обязательно скажет:

— Говорила тебе, не надо его никому отдавать. Так мне этот медведь нравился. Нет, не послушался, ирод проклятый.

Земляки

23 января 1983 года я стоял у шестого источника города Карловы Вары и пил минеральную воду. К источнику подошла группа советских туристов. Экскурсовод начал рассказывать о местных достопримечательностях. Понять его ломаный русский язык было практически невозможно. Может, поэтому, а может, по природному любопытству группа вместо достопримечательностей стала разглядывать меня. Вообще-то я внешне, как вы, наверное, уже успели заметить, ничего особенного не представляю. Но это сейчас, а тогда на голове моей была огромная песцовая шапка, которую я купил у одного популярного композитора. То есть он раньше меня понял, что нормальный человек в такой шапке ходить не должен, и уступил мне ее за 120 рублей. Шапка впоследствии оказалась совсем из другого, очень засекреченного животного, но кто теперь считает? И вот стою я, сам маленький, но в большой грязно-белой шапке, якобы песцовой, а на меня с любопытством смотрят туристы, приехавшие из моей родной страны. И вот они смотрят, смотрят, и вдруг один из туристов говорит другому:

— Во, гляди, видал, у них мода какая?

— Ага, — говорит второй, — сам, гля-кось, маленький, а шапка, как у большого.

— Ну прям головастик. — добавляет женщина.

— Чего же это он такую шапку-то напялил? — спрашивает первый. — У них и холодов-то здесь таких нет. Того и гляди, уторит.

— Для красоты, — отвечает второй, — сказано же тебе, мода такая. Хоть удар тепловой, лишь бы по моде.

— Ну уж и мода, — говорит женщина. — Какую достал, такую и носит.

— Давай поговорим с ним, — предложил первый.

— А что ты думал, возьму и поговорю.

Он подошел ко мне и сказал по-чешски «добры ден».

— Здравствуйте, — ответил я на чистом русском.

— Вы что ж, — подошел второй, — по-русски, что ли, говорите?

— Говорю, — ответил я.

— Мужики, он по-русски говорит! — крикнул мой собеседник.

Мужики подошли ближе.

— Ну как тут у вас? — спросил первый.

— Нормально, — ответил я.

— Погода хорошая.

— Неплохая, — ответил я.

— Вы где русский-то учили, в школе?

— В школе, — ответил я.

— Хорошо у вас по-русски получается, небось в школе отличником были?

— Был, — не соврал я.

— А шапка у вас такая, это что ж, мода такая, что ли?

— Да нет, — сказал я, — просто по случаю купил.

— Ну что я говорила, — обрадовалась женщина, — у них тоже все по знакомству.

— Ну, а вообще-то как у вас жизнь, не дорогая?

— Да не очень, — говорю я.

— Ну так, на шмотки, я вижу, хватает?

— Хватает, — не соврал я.

— Дубленочка-то чешская?

— Нет, — говорю, — болгарская.

— Видал, — обрадовался кто-то, — и им Болгария помогает.

— Скажите, — спросила женщина, — а жены у вас работают?

— Еще как!

— Видал, — огорчилась женщина, — тоже вкалывают. Ну а если, допустим, не хотят работать, тогда не работают.

— Это верно, — сказал я, — если не хотят, ничем их не заставишь.

— Тогда муж кормит, верно?

— Верно, — говорю, — кого муж, кого любовник.

— Это что же, — изумилась женщина, — и любовники у вас тоже есть?

— А как же, — говорю, — любовников у нас просто пруд пруди.

— Да погодите вы с любовниками, — зашикали на женщину, — вы лучше скажите, соцстрах у вас есть?

— Есть.

— А бюллетень оплаченный?

— Оплаченный.

— И образование бесплатное?

— Бесплатное.

— Ты гляди, все как у нас.

— А у нас, — сказал полный мужчина, — пиво чешское любят.

— Правильно, чешское пиво самое вкусное.

— Зато водка у нас самая лучшая.

— Это верно, — подтвердил я. Вдруг один из них негромко сказал:

— Не купите водку, а то у меня бутылка осталась, уезжать уже, а все никак не продадим.

— Да что вы, — говорю, — у меня самого две, тоже сюда привез.

— Оттуда привез?

— Из Москвы, откуда же еще?

— Так вы что, наш, что ли?

— А чей же еще-то?

— Так что же вы нам голову морочите? — закричали они.

— Тоже мне турист, — припечатала на прощание женщина, — шапку напялил и выпендривается. Бюллетень у них оплаченный. Тьфу, бессовестный!

И они побежали за экскурсоводом.

Красавец

Я часто думаю: почему меня женщины так любят? Ну, правда, красивый я. Этого у меня не отнимешь. Глаза — как бездонная пропасть. Профиль — как у древнеримских греков. Стан — как у горного козла. Иной раз на улице гляну на какую-нибудь и вижу: мороз у нее по коже. Иная с мужем даже идет. И не дай бог ей метра на три от него отдалиться. Все — моя! Два метра еще ничего. Еще успеет он ее за рукав схватить. А если на три, то уже все — с концами, как в воду. Пропала. Бежит ко мне. Вещи бросит и бежит. А если пальцем поманю, трактором не удержишь. Некоторые, как посмотрят на меня на улице, на другую сторону перебегают. Страшно становится.

Что делать, просто не знаю. Одеваться пробовал похуже. Галстук неброский, из японского кимоно. Очки на пол-лица, одни уши торчат. И все равно все женщины без ума. Чуть-чуть со мной повстречаются — на всю жизнь зарубка.

С одной два раза в жизни виделись. Замуж она тут же вышла за инженера. И я ее по-человечески понимаю. Спокойнее так. Хозяйство, дети. А со мной всю жизнь терзайся, как бы не отбил кто. И что характерно, я же знаю: с ним живет, обо мне думает. Позвонил ей через год.

— Помнишь. — говорю. — меня?

— Никогда, — отвечает. — не забуду.

И я ее понимаю. Фотографию ей свою послал. Гак и вижу: вечером в ванную зайдет, из ридикюля вынет, поплачет надо мной, поубивается и опять к постылому.

А на работе что творится!

У меня начальник — женщина. Влюблена по уши. Как на меня глянет — все у нее из рук валится.

На днях вызвала к себе, говорит:

— Не доводите до греха. Уйдите лучше. Зарплату повысим, только уйдите.

И тут, конечно, дело не только в красоте. Разговор поддержать могу. Про любую киноактрису сутками рассказываю. Они ведь сами не знают, что у них в жизни творится.

Или такой случай был. Познакомился с одной. Тридцать пять лет. Штангистка. Нецелованная. Пару слов сказал — чувствую, пропала. Сжалился. Дай, думаю, поцелую. Такие страсти в ней проснулись? Задрожала вся. А как же не дрожать, пода-рок-то какой на голову свалился! Схватила меня в объятия. Дальше не помню ничего. Помню, раму выбил и лечу.

Нет, мне что-нибудь попроще. Поспокойнее. В больницу даже не пришла. С такой физподготовкой до пенсии замуж не выйдет. Вот ведь до чего моя красота людей доводит. Ну, просто не знаю, что с собой делать, изуродовать себя, что ли? Чтобы уж никому не достался. Так ведь не поможет. Истинную красоту не задрапируешь. Интеллект все равно не спрячешь. Его за версту видать.

Я люблю тебя, Лена

Вот говорят, что сейчас любви настоящей нет. Что, дескать, раньше из-за любви чего только не делали, а теперь все лишь бы как. В связи с этим я вам расскажу одну грустную историю.

Значит, один молодой человек — имени называть не буду, чтобы вы ни о чем не догадались, — влюбился в одну девушку. Красивенькая такая девушка. Ну и он парень тоже ничего. И так он в нее влюбился, что сил никаких нет. А она вроде на него ноль внимания, фунт презрения. Он уж и цветы носил, и письма посылал. И чего только не делал! И с работы встретит, и на работу проводит. До того дошел, что прямо на асфальте у ее дома написал: «Я люблю тебя, Лена». Чтобы она каждый день эту надпись видела.

Вода камень точит, и он потихоньку своего добился. Стала она на него внимание обращать. И начали они встречаться. Повстречались так некоторое время. Ну, что между ними было, этого я рассказывать не буду. Не наше это дело — о том рассуждать. Меня это не касается и вас тоже, но только дело уже к женитьбе шло.

И вот так получилось, что из-за чего-то они поссорились. То ли настроение у нее плохое было, то ли у него что случилось, но только слово за слово, и поругались.

Знаете, как бывает? Просто кто-нибудь скажет: «Глупый ты» — и ничего. А как от любимого человека такое услышишь — нет сил терпеть. Ну, в общем, он ей говорит: «Раз так, я тебе докажу, какой я» — и ушел. И вот началась у них не жизнь, а мука. Каждый боится гордость свою уронить, и каждый молчит. Ей бы подойти к нему, сказать: хватит тебе, дескать, и все, или ему то же самое. А они нет. Вот он около ее дома походит, походит, а зайти не может. Он утром на работу идет, а там на асфальте надпись: люблю тебя, дескать, и все. Был, значит, да весь вышел.

И она так же. Допустим, день рождения у него случился. Она ему открытку в ящик — и ходу.

Время идет, а он ей все доказывает. И вот ведь человек какой: на одни тройки учился, а тут взял и институт с отличием окончил. Ему бы подойти, показать диплом да и помириться. А он нет — гордый. Другой бы на его месте уж с пятой познакомился, ту бы из головы выкинул. А он и этого не может.

А тут еще так случилось. В метро он ехал. Вдруг смотрит, она в вагон входит с молодым человеком. Так он не то чтобы поздороваться — его как будто кто ударил. Остолбенел аж. И у нее тоже. Смотрят друг на друга, глаз оторвать не могут. Она чуть в обморок не падает. Еле до остановки доехали. Он выскочил тут же и неизвестно с чего в другую сторону поехал. Вот дела какие.

После этого им бы созвониться, поговорить бы, выяснить все. А он, видишь, думал, что она сидит дома и ждет его. А она девушка молодая, красивая. Ухажеров разных полно. Разве дома усидишь? Тем более ей уже казаться начало, что возраст поджимает. Ей к тому времени двадцать два стукнуло. А тут подруги замуж все повыходили. Ну вот, она так подождала, подождала да и вышла за кого-то замуж. А добрые люди, они всегда найдутся. Конечно, ему об этом и донесли. Тут он света божьего невзвидел. Пролежал на диване неделю, не ел, не спал, мучился. Потом взял и диссертацию по какой-то научной теме защитил.

И вот защитил он диссертацию, денег прикопил, купил машину и на этой машине к ее дому подкатил. Давно об этом мечтал.

Глядь, она с ребенком гуляет. И вот стали они друг против друга. Шагах в двадцати. Он рядом с машиной, она с ребенком. Смотрят друг на друга. Глаз отвести не могут, да подойти боятся. Взял он тут осколок кирпича и написал на асфальте: «Я люблю тебя, Лена». Сел в машину и укатил. Она стоит и плачет. Может, хоть тут бы ей плюнуть на все, позвонить бы ему и объясниться. А она опять нет. Может, ей и не нужно это было. А тогда чего плакать? А он прождал ее звонка-то, сел и какое-то такое открытие сделал, что ему через год доктора дали безо всякой защиты. И тут ему совсем плохо стало. И начал он по телевизору выступать, ему бы жениться на ком другом, а он нет, не может. И все свое доказывает. И вот уж он совсем знаменитым стал, вся грудь в премиях. Да все вы его, может, знаете, почему я его имени и не называю.

И вот умирать ему уже время пришло. И приехал он в ее двор. Взял осколок кирпичный и пишет на асфальте: «Я люблю тебя, Лена». А тут и Лена вышла, с внуками уже. Смотрит, как он пишет это. Он глаза на нее поднял, а уж самому подняться трудновато. Помогла она ему и говорит:

— Доказал? Доволен теперь?

А он ей отвечает:

— Ничего мне не надо. Мне бы видеть только тебя, разговаривать бы только с тобой.

А она ему только волосы погладила, а они уже все седые. Вот так вот.

— Глупый ты, — говорит.

А он-то всю жизнь доказывал ей, что это не так, а теперь взял да сразу с этим и согласился. Сели на лавочку, и он ей говорит:

— Все бы премии отдал, только бы эти внуки моими были.

А она вообще двух слов связать не может. Слезы ручьем.

Он после этого, конечно, и умирать совсем передумал. Так вот каждый день на лавке этой и сидят. Говорят все между собой, как будто и не расставались никогда. А чего говорить-то! Раньше говорить надо было.

Железная логика

— Ты меня любишь?

— Люблю.

— Сильно?

— Сильно.

— Тогда давай поженимся.

— Ну, я в общем-то не против.

— Что же нам мешает?

— Мне ничего не мешает.

— Тогда пойдем и поженимся.

— Пойдем… А где мы будем жить?

— Ну… На первое время комнату снимем.

— Да, пожалуй. А на какие финансы мы ее снимем?

— Перейдем на вечернее и начнем работать.

— Это хорошо. А кто будет готовить?

— Моя мама хорошо готовит и твоя бабушка будет приходить.

— Так. А для чего нам, собственно, жениться?

— Ребенка заведем, воспитывать будем.

— А он кричать будет, с ним сидеть надо, кормить. В кино не сходить, а в театр и подавно.

— Ну, тогда не будем ребенка заводить. Будем в кино ходить, в театры и собаку заведем.

— С собакой в театр не пустят.

— Тогда не будем заводить собаку, а будем просто ходить в кино и театры.

— Но ведь мы и сейчас ходим в кино и театры.

— Ходим.

— Ну?

— А тогда будем все время вместе.

— А ты хочешь, чтобы мы были все время вместе?

— Ну, все время, пожалуй, надоест… Если мы будем работать, то получится, что не все время.

— Значит, нам нужно работать, чтобы не быть все время вместе, ведь так?

— Ну, тогда не будем работать…

— Тогда жить вместе будет не на что.

— Ну, тогда не будем жить вместе…

— Тогда и комнату не надо будет снимать.

— А не будет своей комнаты, тогда моя мама будет у меня дома готовить.

— А моя бабушка — у меня дома.

— Но тогда и жениться незачем.

— А я что говорил!

— Вообще-то, конечно, какое имеет значение, женаты мы или нет. Главное, что мы любим друг друга. Ведь ты меня любишь?

— Люблю.

— Сильно?

— Сильно.

— Тогда давай поженимся…

Профессионалы

Я одного инженера знаю: он где бы ни находился, чем бы ни занимался, а все равно о своей работе думает. Он на отдыхе в лесу вынимает такую маленькую книжечку и чего-то там обязательно рисует и придумывает. Потому что он настоящий профессионал.

Или другой человек — бухгалтер. Он трехзначные цифры в уме перемножает и всегда помнит дни получки и аванса. Среди ночи разбуди его, и он тут же скажет — восьмого и двадцать третьего. Конечно, в этом смысле мы все профессионалы, но вот трехзначные цифры только этот бухгалтер и умеет перемножать.

Значит, речь о профессионалах пойдет. И еще о том, что, если не можешь обманывать, и не пытайся. Не можешь мухлевать — и не берись.

А то так вот получилось, что один мужик — фамилии его называть не буду, потому что ему еще жить и жить, — поехал в Одессу в командировку. А у него там родственник был, Володька. В возрасте тридцати четырех лет. Он, этот Володька, дядю своего любил, и в связи с этим дядя решил в гостинице не останавливаться, а пожить эти дни у племянника, потом вернуться в Москву и получить квартирные по семьдесят копеек в день. Значит, за неделю он бы выгадал четыре рубля девяносто копеек. Я намеренно называю эту сумму, чтобы понятно было, из-за какой ерунды человек решил обмануть государство.

И вот он, дядя, приехал к Володьке, не зная, что его родственник Володька, вообще-то говоря, личность темная и даже сидел один раз в тюрьме. Чтобы скрыть это дело, Володькина жена написала дяде, что ее муж уехал работать на Север. Причем она и не соврала ничего: он действительно ездил на Север и работал там три года. А потом вернулся, с темным прошлым завязал и оставался для дяди просто Володькой.

И вот Володька встретил дядю и стал принимать его у себя как ближайшего родственника. Тем более что дядя был человек обеспеченный, а обеспеченных родственников вообще приятнее принимать, тем более из Москвы.

И может быть, ничего бы такого не случилось, не скажи дядя, что его жена в Москве отсутствует и находится сейчас на излечении в городе Трускавце.

И вот когда дядя раскрыл, можно сказать, свои карты, у Володьки даже дух захватило. Но он эти мысли гнал от себя прочь. И гнал их успешно до того момента, когда дядя не сказал, что он устал с дороги и хочет прилечь.

И не только сказал, но и сделал: улегся почивать в девять часов вечера.

И тут Володька стал бороться с собой всерьез. Он минут шесть боролся, а на седьмой положил себя на лопатки, потом встал, подошел к дядиному пиджаку. вынул из него ключи от квартиры, где деньги лежат, и побежал на улицу. На улице он поймал такси и на этом самом такси приехал в аэропорт. И так получилось, что именно в эту пору пассажиров в аэропорту было немного и билеты на самолет продавались свободно.

Была бы нехватка мест, то Володька ни с чем бы домой и воротился, а так он билет купил и в Москву полетел. Вот некоторые жалуются, что на самолет билеты трудно взять. А я так скажу: хорошо, что трудно, сколько из-за этого плохих дел не совершается, и еще подумать надо, стоит ли вообще улучшать обслуживание или, может, наоборот.

Но не в этом дело. Прилетел племянник в Москву, взял такси и поехал по известному адресу. Приехал, надел на лестничной площадке белые перчатки, открыл ключом дверь и давай все в чемоданы складывать.

Он и раньше в этой квартире бывал и очень хорошо знал расположение денежных мест. Поэтому он брал только дефицитные вещи, а именно деньги. А кроме того, он не брезговал кольцами, мехами и облигациями.

Единственное, что он из ценных вещей не взял, — это столовое серебро и китайский сервиз. Ему очень нравилось, будучи в гостях у дяди, есть из китайского сервиза этим самым столовым серебром. И он не хотел себе отказывать в этом маленьком удовольствии. Ведь он не собирался ссориться с дядей, а, наоборот, намеревался и в дальнейшем приезжать в гости и дружить. Больше того, он даже хотел впоследствии, когда дядю постигнет удар в смысле пропажи ценных вещей, помочь ему деньгами.

И вот взял Володька все это в два чемодана, которые здесь же в квартире и нашел. Один чемодан черный, а другой коричневый. Я давно о таком мечтаю, но не знаю, где его купить. А вот дядя знал и купил себе.

Ну вот, уложил Володька все в чемоданы, посыпал квартиру дешевым табаком, а потом позвонил по телефону 225-00-00 и вызвал такси.

А пока такси не подъехало, Володька вынул из холодильника бутылку вермута и немножечко выпил. Потом надел на нос очки, приклеил себе усики и вышел из дома с двумя чемоданами.

Сел в такси и поехал на Казанский вокзал. По пути он снял с себя ботинки и незаметно выбросил их в окно. Естественно, потом надел на ноги другие туфли, потому что в одних носках ходить неудобно и бросается в глаза.

Приехал, значит, Володька на Казанский вокзал, расплатился с таксистом, дал ему на чай — немного дал, чтобы в глаза не бросалось.

А то некоторые своруют что-нибудь и начинают деньгами швыряться — тут их и накрывают. А Володька, он же профессионалом себя считал, ему это ни к чему — деньгами швыряться, поэтому он тридцать копеек отстегнул, так сказать, ни нашим ни вашим.

Вышел он из такси, подождал, когда машина уедет, и тут же в другое такси сел, на котором он и покатил в аэропорт. По пути он рассказывал таксисту, что приехал из города Казани и едет по бесплатной тридцатипроцентной путевке в Крым отдыхать. Вот такой нахал. Ему государство бесплатную путевку дает, а он, понимаешь, квартиры грабит.

Но не в этом дело. А в том, что приехал Володька в аэропорт, а билетов на Одессу нет. Вот какая метаморфоза. Из Одессы — пожалуйста, а в Одессу — извините-подвиньтесь.

Но он же профессионал, он сразу к кассирше. То, се, третье, десятое, дескать, за нами не пропадет, — короче, дала она ему билет, а он ей за это шоколадку «Аленка» подарил за рубль двадцать копеек. Надо бы, конечно, рубля за два, а он, видишь, и здесь решил, что так сойдет.

Короче, прилетел он в Одессу в пять утра, а в семь уже в постели лежал.

Утром просыпаются они с дядей, и дядя, что характерно, рассказывает Володьке, что он плохо спал, какие-то кошмары ему снились из жизни древних греков, а Володька, наоборот, говорит, что спал отлично и снилось ему всю ночь Черное море.

А дальше дядя начинает обделывать свои дела в городе Одессе, а по вечерам Володька водит дядю по ресторанам и всюду платит за него, потому что по-своему его любит и ничего плохого ему не желает. Просто он профессионал и не удержался от такого прекрасного дела.

Но он, в свою очередь, хочет, чтобы дядя надолго запомнил эту поездку в Одессу, хотя дядя и так никогда потом в жизни этой поездки не забывал.

Короче, кончается срок дядиной командировки, возвращается он домой и видит, что творится в его квартире. Он, конечно, тут же падает в обморок, нет, сначала звонит в милицию, а уже потом падает в обморок.

Милиция приезжает и не находит никаких следов. Нет следов, и все. И никто этого вора не видел. И все бы так и закончилось, но Володька не учел, что есть на свете профессионалы почище, чем он, а именно следователь, который занялся этим делом.

Володьке и в голову не пришло, что этот следователь обойдет все таксомоторные парки и опросит там всех на предмет этих двух чемоданов. И надо сказать, что среди шоферов были как раз те двое, которые везли Володьку.

Причем что знаменательно. Первый, который вез Володьку на вокзал, ничего вспомнить не мог, кроме тридцати копеек. А второй, который вез Володьку от Казанского вокзала в аэропорт, вспомнил оба чемодана, и особенно тот, коричневый.

Он еще сказал, что сам мечтал о таком чемодане, но не знал, где он продается. И заметьте, что значит профессиональная память. Шофер через два месяца не только чемоданы вспомнил, но и усы вспомнил, и очки, и даже то, что от Володьки пахло итальянским вермутом.

Вот что значит профессионал.

А дальше следователь нашел и кассиршу, которая Володьке билет выписывала. Она тоже профессионалкой оказалась. Вспомнила человека, который ей «Аленку» подарил. Потому что за такую услугу, если хотите знать, ей в прошлом году один артист бутылку коньяка поставил, а этот, понимаешь, «Аленкой» ограничился. Короче, запомнила она и Володьку, и «Аленку», и Одессу.

Ну а там уж дело совсем простое было. Подняли корешки билетов и разыскали родственничка.

Надо сказать, что дядя очень удивился, когда вором Володька оказался. А Володька тоже расстроился, потому что не мог уже дяде очки втереть, не мог он ему сказать, что едет на Север работать.

И к неприятности с кражей добавилось еще огорчение, связанное с родственными чувствами, а именно с тем, что не смог Володька скрыть от дяди свое неэтичное поведение.

Потому что Володька по-своему очень любил своего дядю, о чем свидетельствует и его последнее слово на суде. Он так прямо и сказал в нем:

«Дядя, прошу вас, не обижайтесь на меня. Потому что я все равно люблю вас как родного, но ничего с собой поделать не мог. Не обижайтесь на меня, дорогой мой дядя. Я больше не буду».

Кавказская легенда Быль (Подражание Ф. Искандеру)

Черная, как вакса дяди Арбо, ночь опустилась на селение Чермет. Тучи заволокли луну и звезды. Но у юного абрека Кургуза была своя путеводная звезда. Она ярко освещала его непроходимый путь вот уже полмесяца. С тех пор как увидел он княгиню Ольгу Сурмилову в окружении блестящих офицеров преклонного возраста. Он увидел княгиню вдалеке у источника, слез с любимого коня и лег на землю. Кургуз пролежал в канаве до тех пор, пока не погас полдень, а у него не начался насморк. Потом Кургуз вскочил на коня и понесся в родной аул за носовым платком. Два дня он не выходил из покосившейся сакли, а когда вышел, в руках его темнел плоский булыжник. На булыжнике был выцарапан портрет незнакомки работы Крамского.

Его любимый конь, увидев портрет, громко заржал. Это был быстрый и умный конь. Полгода охотился за ним Кургуз, да так бы и остался ни с чем, если бы казаки не напились и не отдали коня в обмен за племянницу Кургуза и чемодан в придачу. С племянницей Кургуз расстался спокойно, все равно ее никто не брал замуж вот уже сорок два года, а чемодан было жалко. Чемодану не было и тридцати.

Его подарил дядя Арбо на рождение Кургуза, и чемодан был совершенно новый, деревянный, с коваными углами. Сундук, а не чемодан. Кургуз не успокоился до тех пор, пока не обменял чемодан на вторую племянницу, которую тоже никто не хотел брать замуж, но это совсем другая история. И вспоминать ее не хотелось.

Кургуз затосковал и два дня пил самодельное вино. Вино Кургуза славилось во всей округе своим плохим качеством. От него в жилах стыла кровь и волосы вставали дыбом.

Родственники собрались в сакле Кургуза и уговаривали его бросить это дело с княгиней. Но Кургуз был непреклонен и продолжал пить.

Тогда дядя Арбо стукнул сапожной щеткой по столу.

Эту щетку он вывез лет двадцать назад из Турции, когда возвращался из очередного набега на Индию.

Он стукнул щеткой по столу, и стол развалился на мелкие кусочки. Вот какая это была щетка. Стол развалился, а дядя Арбо сказал: «Надо обменять княгиню на третью племянницу».

Кургуз посмотрел на племянницу и покачал головой. Последней, самой красивой племяннице было шестьдесят два года, и обмен вряд ли мог состояться. А кроме того, неизвестно, согласится ли на это муж племянницы — дядя Кургуза. Муж тут же согласился, но Кургуз сказал:

— Нет, любимую племянницу не отдам, она мне дорога как память о ее сестрах и чемодане.

После этих слов Кургуз скинул с себя одежду, взял брюки дяди Арбо, старую шапку-ушанку, надел все это на себя. И поскакал к источнику. Оставив коня в укромном месте. Кургуз на карачках про-брался в поселок и сел на самом людном месте.

Мимо него проходили люди в нарядных платьях. Одни смеялись и разговаривали, другие только смеялись. Некоторые бросали в шапку Кургуза медяки величиной с пятак.

И наконец Кургуз дождался. Она появилась все в том же блестящем окружении. Правая рука Кургуза невольно потянулась к пистолету, спрятанному в лохмотьях, но Кургуз левой рукой схватил себя за правую и так сидел, стиснув руки, пока незнакомка не подошла к его шапке.

— Бедный, — сказала княгиня и бросила в шапку пятак. — Бедный, — повторила она, — такой красивый, такой молодой и уже нищий. Наверное, у него что-нибудь прострелено.

Офицеры, проходя мимо, тоже швыряли в шапку мелочь, а последний даже сказал тихо:

— Чтоб ты подавился моими трудовыми, бандюга.

Суставы Кургузовых рук хрустнули так, что офицер в испуге отскочил метра на два и побежал догонять остальных. Когда все они скрылись, Кургуз встал, выгреб из шапки мелочь и с презрением швырнул ее в карман, а заветный пятак сунул в рот. Уходя из поселка, он знал о своей мечте все: и то, что она богата, и то, что ей тридцать шесть лет, и то, что все ее три мужа умерли от тоски по ней. Кургуз ушел, унося с собой эти бесценные сведения, груду денег и заветный пятак, любовался его приглушенным ржавчиной блеском. На ночь он целовал пятак и засовывал его снова в рот.

На третье утро, когда Кургуз чуть не подавился во сне пятаком, он решил действовать. И вот теперь, после недельной подготовки, он сидел в засаде и ждал появления княгини. Два его верных кунака лежали поодаль, замаскированные под грязь.

Княгиня появилась у источника, и снова пропало дыхание у Кургуза. Вот уж сколько дней он смотрел на княгиню, а действие ее было неизменным. Сердце Кургуза замирало, не хватало воздуха, пульс не прощупывается, ноги отнимались.

Вот скрылась она в строении над источником. Кургуз пополз вперед быстро и тихо, как шакал. Лежа у источника, Кургуз дождался ее выхода. Он был не очень метким стрелком и поэтому стал целиться в княгиню. Это был единственный способ не попасть в нее.

Прицелившись, Кургуз руками нажал на курок.

Раздался оглушительный выстрел. От этого выстрела развалилось ветхое строение над источником, в горах начались обвалы и проснулись два верных кунака, замаскированных под грязь. Началась паника.

Быстрее орла-стервятника набросился Кургуз на свою возлюбленную. С двух сторон послышались выстрелы кунаков, прикрывающих отход, и Кургуз, волоча княгиню, понесся в гору.

Сзади раздались выстрелы офицеров, но Кургуз прикрывал свое тело княгиней. Она была тяжела, но Кургуз все равно ухитрился делать под ней обманные движения. Конь стоял наготове. Кургуз с княгиней на руках прыгнул в седло. Конь мчался, как лошадь, и не прошло и часа, как Кургуз догнал своих верных кунаков. Еле-еле ушли они от погони. Кургуз был ранен в шапку, но крови не было, ранение оказалось легким, и он был счастлив.

Он привез княгиню в свою саклю и бережно сложил ее в углу. Весь аул сбежался посмотреть на возлюбленную Кургуза, но Кургуз никого не впускал в саклю. Народ стал расходиться. Оставшимся, очень любопытным, Кургуз разрешил за небольшую плату посмотреть на княгиню в окошко. Но так как в сакле было темно, пришлось деньги вернуть.

Два дня княгиня провела на лежанке. Ничего не ела, не пила и не выходила во двор.

Кургуз подходил к ней, приносил то вино, то баранью тушу, но княгиня все это гордо отвергала и только грустно улыбалась каким-то своим потаенным замыслам. Кургуз уносил еду и сам тоже ничего не ел из солидарности. Спал Кургуз на пороге сакли под одной простыней, не раздеваясь.

На третий день, совершенно оголодав, Кургуз принес в саклю шашлык, вино, зелень и стал все это поедать на глазах у помрачневшей княгини. Кургуз съел первую порцию шашлыка, княгиня сидела молча и лишь старалась не делать глотательных движений головой.

Кургуз съел вторую порцию, княгиня отвернулась к стене и продолжала голодовку. Кургуз съел предпоследнюю порцию, запивая шашлык вином и неестественно чавкая. Княгиня незаметно скосила глаза на последние восемь кусочков шашлыка. Кургуз икнул, но снова взялся за шашлык. Когда оставалось всего три кусочка. Кургуз остановился, вытащил из-за пазухи плоский камень и протянул его княгине. Княгиня увидела свое изображение и замерла. Глаза ее заблестели.

— Кто это? — спросила она.

Кургуз не понимал по-русски ни слова. Он показал пальцем на княгиню и сказал на чистом русском языке:

— Это вы, княгиня.

— Я здесь немного старше выгляну, — ответила княгиня, и Кургуз радостно закивал. Он не понимал, что она говорит, но радовался ее четкому произношению.

Княгиня повернулась к шашлыку, оттопырив мизинец, взяла кусочек и вонзила в мясо свои золотые зубы.

Кургуз вскочил и стал танцевать лезгинку, во все горло распевая «Гаудеамус игитур».

Княгиня съела все мясо, выпила кувшин вина и начала было подпевать Кургузу, но вдруг замолчала, легла на лежанку и отвернулась всем телом к стене. Кургуз сел на пол и зарыдал. Рыдал он долго, часа два. По истечении двух часов он обнаружил на своем плече руку княгини. Кургуз с трудом повернул заплаканное лицо. Княгиня приложила палец к губам. Кургуз догадался, о чем она просит, перестал выть и вывел княгиню во двор.

Наутро они сыграли свадьбу. Свадьба длилась неделю. Первые три дня дядя Арбо говорил тост. Остальные дни гости радовались, что тост кончился, пили вино и не давали дяде Арбо говорить второй тост.

Женившись на княгине, Кургуз автоматически стал потомственным князем, и его семейная жизнь начала входить в обычное княжеское русло. К княгине все быстро привыкли, а когда она научила всех различным французским словам, то и полюбили. Единственный, кто терпеть не мог княгиню, — это был верный конь Кургуза. Когда княгиня подходила к нему, он начинал ржать до слез. Пришлось отдать его назад казакам в обмен на двух племянниц Кургуза.

Через пять месяцев после свадьбы княгиня подарила Кургузу сына. Он был очень похож на княгиню, высеченную когда-то Кургузом на камне.

За первые два года совместной жизни Сурмилова родила Кургузу двух девочек и трех мальчиков, один из которых оказался негритенком, а другой японцем.

Ни негров, ни японцев в ауле никогда не видели, поэтому считали, что жена Кургуза вне подозрений. А дядя Арбо объяснил эти необычные явления странностями генетики.

В дальнейшем княгиня стала рожать детей еще чаще. Они с Кургузом прожили долгую и счастливую жизнь, живы до сих пор, а совсем недавно съездили в ЗАГС и официально оформили свои отношения.

После этого к Кургузу вернулся его верный конь, но это уже совсем другая история, которая тянет на большой роман.

Киртикуй, Кердыбаев!

Давай, Кердыбаев, киртикуй меня, не бойся. Сейчас новое время. Кердыбаев. И в нашем драматическом театре имени оперы и балета сейчас полный свобода критики.

Давай киртикуй, Кердыбаев, киртикуй, а мы тебе за это «спасибо» скажем. Давай начинай. Так, молодец, Кердыбаев. Понял тебя. Ты спрашиваешь, почему моя жена, заслуженная артистка всех республик, играет все главные роли: Джульетты, Зухры, великий русский ученый Тимирязев? Это очень интересный факт, нам совсем неизвестный. Скажи, Кердыбаев, а чей жена должен играть все главные роли? Может быть, твой, Кердыбаев? Вот когда ты будешь главный, хотя бы режиссер, тогда твоя бездарная жена станет талантливый. Она будет все роли играть. А пока ты киртикуй, а мой жена будет дальше играть.

Давай киртикуй, Кердыбаев. Ты только смело киртикуй, ты ничего не бойся, раз я тебе разрешаю. Так. Ты хочешь знать, Кердыбаев, почему я старинный мебель из театра перевез к себе домой? Отвечаю. Потому что это старинный мебель очень дорогой. Скажи, где мне взять так много денег, чтобы такой мебель купить? Ты знаешь, главный режиссер как мало денег получает? Еще меньше, чем министр культуры.

Давай дальше киртикуй, Кердыбаев. Давай не стесняйся, показывай, какой змея мы пригрели на свой волосатый грудь. Киртика нам сейчас нужна, как тебе деньги.

Так, вопрос понимаю, не понимаю, как такой вопрос может задавать порядочный человек. Почему мой мама работает в кассе театра, а моя папа в буфете театра торгует? Отвечаю, Кердыбаев. Потому что родителей надо уважать. Чтобы у них был обеспеченный старость. Ты о своем мама, папа не заботишься. Они у тебя нигде не работают. Они у тебя сидят ждут, когда им Бог пошлет кусочек сыра. Моя мама-папа не ждут милости от природы, они сами у нее сыр берут. Родителей, Кердыбаев, надо уважать, тогда у тебя дома будет много сыра.

Давай дальше киртикуй, Кердыбаев, мы тебя потом не забудем, если вспомним. Так. Ты спрашиваешь, почему в санаторий «Актер» из всего театра езжу только я. Ай, зачем неправду говоришь! Почему только я езжу?! И дочь моя ездит, и муж дочери, и его мама-папа оттуда не вылезают. Мой жена ездит, заслуженная артистка, только что роль Чапаева сыграла. Очень хорошо сыграла, ей даже усы приклеивать не надо. Все ездим. Ты, Кердыбаев, киртикуй, только объективно. Субъективно и подло мы сами умеем киртиковать.

Киртикуй, Кердыбаев. Если хорошо будешь киртиковать, премию дадим. Государственную. Если найдем такое государство, которое согласится дать тебе премию. Так ты, Кердыбаев, спрашиваешь, почему я встречаюсь с молодой, красивой артисткой Шмелевой? Ай, молодец, Кердыбаев, настоящий юный следопыт. Отвечу тебе, Кердыбаев: потому что со старой и некрасивой мне встречаться неинтересно. Сам не понимаю почему.

Ну, давай еще киртикуй, Кердыбаев. Так. Ты, Кердыбаев, спрашиваешь, почему у меня нет театрального образования, а я главный режиссер? Отвечу тебе прямо и откровенно, так, чтобы ты, Кердыбаев, понял. Отвечаю: потому что это не твое дело! Понял? Все!

Теперь я тебя буду киртиковать, Кердыбаев. В самую суть тебя буду поразить. Ты подлый человек, Кердыбаев! Учись, Кердыбаев, киртиковать. У нас здоровый коллектив, а ты мерзавец. Ты успеваешь следить, как я тебя киртикую? Я тебя принял в театр. Не взял с тебя почти ни копейки. Роль тебе дали второго верблюда. Подавай, Кердыбаев, заявление о самовольном уходе. Все. Иди и завтра опять приходи.

Только в другой театр.

Поликлиника

Нет, что ни говорите, но, чтобы болеть, надо иметь лошадиное здоровье.

Я иной раз в поликлинике гляну — больные в очереди стоят в регистратуру, и думаю: это какое же надо иметь здоровье, чтобы эту очередь выстоять! Доберешься наконец до окошка регистратуры, а оттуда:

— Что у вас?

— Болит, — говоришь.

— У всех болит.

— Мне бы талон на сегодня.

— Только на завтра.

— Помру я до завтра.

— Ну, тогда и талон вам ни к чему.

Подходишь к кабинету врача, а там народу опять — жуть.

Опять думаешь: это же какие силы надо иметь, это же как надо любить жизнь, чтобы такую очередь выстоять! Пока бюллетень получишь, чего только не насмотришься, чего не наслушаешься.

Зашел однажды в кабинет врача. Там двое в белых халатах и шапочках.

— Раздевайся, — говорят.

Я, ничего не подозревая, разделся. Они осматривали меня, осматривали, потом говорят:

— Плохо твое дело, запустил ты себя.

Я говорю:

— А что такое?

Они отвечают:

— А это ты у врача спроси.

Я спрашиваю:

— А вы кто?

— А мы маляры. Потолки здесь белим.

И что интересно, они ведь до меня уже человек десять осмотрели, и никто не жаловался.

Но зато если тебе бюллетень не нужен, каждый врач тебя вылечить норовит. К какому ни зайди, каждый свою болезнь найдет. Я ходил, специально проверял. А чего терять? Мне бюллетень все равно не дают. Зашел к «ухо-горло-носу».

— Чего-то, — говорю, — у меня в боку екает.

Он говорит:

— Это все от носа. Перегородка в носу кривая, воздух не туда идет, легкое раздувается, давит на печенку, печенка екает.

Ладно, думаю, пойду к хирургу. Говорю:

— Чего-то у меня глаза болят.

Он говорит:

— Это все от ног.

Я говорю:

— Как же так?

— А так, — говорит, — вот вы, когда идете, на ноги наступаете?

Я говорю:

— Ну, вообще-то бывает.

— Ну вот, земля на них давит, глаза и болят.

Я спрашиваю:

— Какая связь? Ноги вон где, а глаза вон где.

Он говорит:

— Связь самая прямая. Вот вы молотком себе по ноге стукните — глаза на лоб полезут.

Ладно, иду к глазнику и говорю:

— Что-то у меня живот болит.

Он говорит:

— Это все от глаз.

— Как же, — говорю, — от глаз? Я что, глазами ем, что ли?

Он говорит:

— Вы глазами на еду смотрите, рефлекс срабатывает, сок выделяется, язва получается.

Я говорю:

— Вот те на. Значит, если я на женщин смотрю, что у меня получается?

Он говорит:

— Правильно. Если много смотрите, потом уже ничего не получается.

Ну, думаю, схожу с ума. Пошел к психиатру. Рот открыть не успел, как он мне заявляет:

— Все болезни от нервов.

Я говорю:

— Да я вроде нормальный.

Он говорит:

— Считать себя нормальным — уже сумасшествие. Вот у вас бывает такое ощущение, будто у вас что-то есть, но все время пропадает?

— Да, — говорю, — деньги. Особенно когда лечусь.

Нет, что ни говори, но, чтобы в нашей поликлинике бюллетень получить, надо иметь лошадиное здоровье.

Чума бубонная

Платинский и Дашаянц рассказали мне массу историй из своей медицинской юности. Вот одна из них.

Было это в начале шестидесятых годов. Дашаянц ночами подрабатывал в больнице. Ездил на вызовы в Раменское. Было такое село в черте Москвы. Сейчас это район на юго-западе.

В те времена там стояли бараки, народ жил полугородской-полудеревенский. Однажды вызвали Дашаянца к козлу. Позвонил какой-то дед и сказал, что «заболел унук». Дашаянц приехал и вместо «унука» увидел бородатого козла. Дашаянц сначала хотел устроить скандал и уехать, но дед взмолился. Козел — кормилец. Дед дает козла всей округе покрывать коз. «Что я буду делать, если он сдохнет?» — причитал дед. «Сам будешь покрывать», — в сердцах сказал Дашаянц и стал осматривать козла. Для начала посмотрел козлу прямо в глаза. Козел не отворачивался, а смело смотрел в глаза Дашаянца. Дашаянца это удивило. Он считал, что животные должны отводить взгляд, когда человек, особенно такой умный, как он, Дашаянц, смотрит ему в глаза. Но козел не знал, что Дашаянц такой умный, и упрямо взгляда не отводил, а главное, не говорил, что у него болит. Упорно молчал, не отвечая на вопросы Дашаянца, то есть абсолютно игнорировал доктора. Дашаянц ощупывал несчастное животное и в конце концов выписал ему наугад аспирин и касторку. А в рецепте написал фамилию Козлов.

Дня через три к Дашаянцу пришел дед и поставил ему бутылку. Козла долго несло, но потом кормилец ожил. Кроме коньяка дед принес Дашаянцу банку козьего молока. Но Дашаянц от молока отказался наотрез, поскольку хорошо помнил, что его пациентом был именно козел.

Вот так жизнь шутила с Дашаянцем, но бывало, что Дашаянц сам шутил в этой жизни.

Так он однажды от скуки под утро, когда сдавал дежурство, записал в книге вызовов: «чума бубонная» и адрес наугад — улица Строительная, дом 3, квартира 8.

Утром составляли сводку и бездумно переписали: «Чума бубонная — одна штука». Сводка по своим каналам поступила на Соколиную Гору. Там начался переполох. Стали звонить на место происшествия. В больнице по книге подтвердили — чума бубонная.

На Соколиной Горе началась паника. В последний раз здесь о такой болезни слышали в тридцать втором году. Никто не знал, что делать. Барак по адресу: Строительная, дом 3, был оцеплен. Срочно вызвали войска и сделали наружное оцепление. Проезд и проход через Раменское был запрещен. С баграми наперевес, в плащах и противогазах медики вошли в барак. Выбежавшая в коридор тетка увидела страшилищ и грохнулась об пол. Другая заголосила: «Граблют!»

В одной из каморок в полутьме обнаружили какого-то мужика, лежащего в углу на кровати. На все вопросы мужик отвечал мычанием.

«Видно, доходит», — решили медики и приступили к делу.

— Фамилия! — кричали медики из коридора, боясь войти в комнату.

В ответ слышалось мычание.

— Что чувствуете? — кричали медики. В ответ опять мычание.

Наконец минут через пятнадцать расспросов с кровати послышались довольно отчетливые матерные слова. «Бредит», — решили медики. Баграми стащили мужика с кровати и, завернув в брезент, погрузили в машину. Машина с воем унеслась. Всех остальных срочно эвакуировали, а барак спалили армейскими огнеметами.

Мужика привезли на Соколиную Гору и, поскольку уже забыли, что делать с бубонной чумой, запихнули его в изолятор, а сами стали листать учебники. Кроме того, послали за профессором, который в двадцать втором году написал статью по чуме и мирно доживал свой век на даче в Быкове. Пока старичка везли, мужик в изоляторе протрезвел, стал буянить и кричать, что разнесет весь вытрезвитель к такой-то матери, если его не соединят со всем остальным коллективом алкашей.

Старичок профессор, услышав из-за двери эти крики, сказал, что поставит диагноз, не входя в изолятор, что и сделал, определив, что это точно не чума бубонная, а, судя по запаху перегара, обычная «Московская» за два двенадцать. Была такая цена на водку.

Причем специалист оказался такого высокого класса, что взялся даже определить характер закуски, но этого уже не требовалось.

На всякий случай мужика продержали в изоляторе дня три, давая ему каждый день опохмеляться.

После чего выпустили, но он уже привык к чистому изолятору и в барак возвращаться ни за что не хотел. Тогда его перевели в общую палату, где он благополучно заразился дизентерией и еще месяц провалялся на Соколиной Горе, после чего намертво завязал с пьянством.

Но это было потом, а пока что стали разыскивать Дашаянца. Нашли его к следующему дежурству, когда он наконец вышел на работу и сознался в своей проделке. Его, естественно, лишили диплома, правда, всего на три месяца. Но он эти три месяца жил припеваючи, поскольку к нему с бутылками приходили бывшие жители барака, получившие ни с того ни с сего новые квартиры. Дарили ему подарки, называли благодетелем, а одна женщина даже попыталась поцеловать ему руку, но Дашаянц не дал, сказав, что именно она немытая.

Приходили к нему жители и других бараков, предлагали большие деньги, просили написать холеру, оспу или хотя бы проказу, но Дашаянц ни на какие взятки не соглашался и говорил, что шутит только ради чистого искусства. Сейчас Дашаянц кандидат наук, получает сто восемьдесят рублей в месяц и жутко жалеет, что не взял тогда деньги. Такого успеха в медицине он уже никогда больше не имел и иметь уже не будет. Поскольку работает он в реанимации и со своих пациентов не может получить ни копейки. Как только они приходят в себя, их тут же переводят в другие палаты, к другим врачам.

Порнуха

Борис Иванович приехал в Москву к Капитоновым в самый праздник. Когда-то Капитоновы жили в Великих Луках, были соседями Бориса Ивановича. Володя окончил институт, женился на Гале и переехал сначала в Московскую область, а потом в Москву.

Жили они в приличной трехкомнатной квартире. И Борис Иванович, когда приезжал в Москву, останавливался у них. Борису Ивановичу недавно исполнилось пятьдесят пять лет, да и Володя с Галей были уже не первой молодости — сыну Юрке стукнуло двадцать.

Володя с Галей были всегда гостеприимны, не походили на тех москвичей, которые давали провинциалам телефон на отдыхе, а потом прятались в Москве от наехавших гостей. Нет, они встречали Бориса Ивановича радушно. А летом сами приезжали в Великие Луки, и здесь уж Борис Иванович поселял их в лесу на заводской турбазе и устраивал им разные шашлыки и рыбалки.

Итак, приехал Борис Иванович 7 ноября и попал прямо с поезда на бал. Капитоновы ждали гостей. Галя хлопотала над закусками. Володя, обливаясь слезами, натирал хрен, а сынишка их. Юрка, оседлал телефон и ездил на нем уже часа полтора, время от времени приговаривая: «Иди ты! Не может быть! Ну гад!»

После первых охов и ахов, после «Как вы там?», «А как вы здесь?» стало ясно, что заниматься с гостем некогда, надо готовить закуски. Борис Иванович сказал, чтобы не обращали на него внимания, но Галя дала по затылку Юрке, оторвала его от телефона и приказала:

— Ну-ка, включи дяде Боре видешник. Поставь ему чего-нибудь повеселее.

Юрка нехотя пошел в соседнюю комнату, дядя Боря последовал за ним. Борис Иванович знал, что существует видео, и в Великих Луках тоже есть видеотека, но никогда этот видешник не смотрел и потому, с удовольствием потирая руки, уселся в кресло напротив телевизора.

Юрка выбрал кассету, вставил ее в магнитофон и включил телевизор, потом, сказав загадочно:

— Вот теперь повеселитесь, — удалился.

Дядя Боря уставился в экран. Играла веселая музыка. Пара бракосочеталась где-то на Западе. Перевода не было, артисты говорили на неизвестном Борису Ивановичу языке. Молодая пара вышла из ратуши. Невеста в фате и белом платье, жених в смокинге с «бабочкой». Друзья, родственники.

Пара поехала на автомобиле, за ними ехали друзья. Молодые приехали в роскошный замок, прошли в комнату, сели на диван, а напротив них уселся с двумя девушками друг. Парень стал целовать девушек. а жених обнимался с невестой, попивая шампанское. Вдруг жених бросил невесту и тоже стал целовать девушек, а друг подскочил к невесте и принялся ее обнимать.

Борис Иванович удивился такому началу, но, поскольку ни слова не было понятно, подумал, что так и должно быть.

Но дальше пошло уже что-то невообразимое, такое, о чем Борис Иванович у себя в Великих Луках и не мечтал. Эти две девицы стали раздевать жениха, но ходу целуя его в разные места. А другой задрал у невесты платье и стал нагло сожительствовать на глазах у обалдевшего Бориса Ивановича.

Лоб дяди Бори покрылся испариной. Он не понимал, что происходит. И от стыда отвернулся от экрана. Но сидеть так с повернутой влево головой в глубоком кресле было неудобно, поэтому он встал. Во рту у него пересохло от волнения. Он походил по комнате и снова украдкой глянул на экран, но там разгорелось целое мамаево побоище. Дружок остервенело сожительствовал с невестой, а девицы вытворяли с женихом такое, что у дяди Бори потемнело в глазах. Он не знал, что делать. Выключить видешник он не мог, не знал, как это делается. Выдернуть штепсель? Вдруг нельзя, вдруг заклинит обесточенный магнитофон? Выйти из комнаты Борис Иванович тоже стеснялся. Подумают, что темный провинциал. Стыдно. Может, у них сейчас это принято — гостей угощать этой порнографией. Борис Иванович вдруг вспомнил это слово — «порнуха». Вот это, видно, она и есть. А с экрана неслись непонятная речь и звуки, не оставляющие никакого сомнения в том, что там происходит.

Борис Иванович собрал всю волю и взял с полки книгу. В книге описывалась жизнь Ивана Грозного, и Борис Иванович попытался вчитаться в эту позорную страницу русской истории. Речь шла о том, что Иван Грозный любил топтать конем мирных жителей. «Небось не до порнухи было», — подумал Борис Иванович и попытался опять вчитаться в слова. Буквы прыгали перед глазами, сливаясь в размытое пятно, а в пятне появилась картинка, как этот дружок из фильма нагло задирает юбку у невесты.

Борис Иванович отогнал дурные мысли и взял другую книгу. Пролистал несколько страниц, остановился на репродукции «Старая Москва. Трубная площадь», и прямо на Трубной площади дореволюционной Москвы, рядом с теперешней аптекой, две девицы, раздев жениха, вытворяли с ним такое, что Борис Иванович захлопнул книгу и положил ее на место.

Послышались шаги из соседней комнаты. Борис Иванович кинулся в кресло. На экране все пятеро действующих лиц плавали в бассейне, время от времени сожительствуя друг с другом прямо в воде, а на берегу появился негр с таким телосложением, какого Борис Иванович не видел даже в бане.

В комнату вошла Галя и спросила:

— Не скучно?

Борис Иванович поперхнулся и невольно ответил:

— Нет, даже весело.

Галя взглянула на экран и закричала:

— Юрка, ты чего, негодяй, поставил!

— А чего? — сказал Юрка, входя в комнату.

— Ты же, гад, порнуху поставил!

— Ну и чего? — сказал Юрка.

— Я тебе дам — «чего». Ты что меня перед дядей Борей позоришь?

— А чего — позоришь, — сказал Юрка, — что он, маленький, что ли? Сидит, смотрит, млеет.

Галя повернулась к Борису Ивановичу и спросила:

— Дядя Боря, ничего, что он эту гадость поставил?

— «Гадость», — передразнил Юрка, — сама эту гадость смотришь, а ему нельзя? Да?

— Нет, если вы не против, то я тоже, — сказала Галя.

Борис Иванович не знал, что отвечать. Сказать: «Выключите» — неудобно, подумают, что он тюфяк какой-то. Выразить возмущение — тем более нельзя, люди развлечь хотели. И он сказал добро:

— А чего, пусть крутится.

Галя посмотрела на него с интересом, а тут пришел еще и Володька:

— Ну, как вы тут?

— Да вот дядя Боря порнуху смотрит, — сказал Юрка, — говорит, что у них в Великих Луках все это вчерашний день.

Дядя Боря вскинулся, хотел что-то ответить, но опять постеснялся и почему-то сказал:

— А у нас в соседнем дворе корова отелилась.

— Ну и что? — спросил Володька.

— Да ничего, орала больно, а так ничего.

Володя и Галя сели рядом и тоже стали смотреть на экран. А там негр, расправив все, что только можно расправить, молотил направо и налево, не пропуская ничего, что двигалось. Володя сказал:

— Пойду одеваться, — и ушел.

Галя крикнула Юрке:

— Нечего глаза лупить, когда взрослые порнуху смотрят! — И Юрка тоже ушел.

Борис Иванович с Галей остались одни. Дядя Боря готов был провалиться сквозь пол: там на экране три девицы одновременно ублажали негра, но так, что Борису Ивановичу стало жарко. А Галя спросила:

— Ну как там у вас, Настька замуж не вышла?

— Нет, — сказал Борис Иванович, — или вышла. В общем, она как бы вышла, а потом, значит, назад вернулась.

— Газ-то провели вам? — равнодушно спросила Галя. Было ясно, что газ ее совсем не интересует, но она хочет поддержать непринужденную беседу. В это время негр, раскалившись до невероятности, перепутав мужчину с женщиной, пытался задействовать официанта. Который случайно подвернулся ему под руку.

Дядя Боря сказал:

— Газ провели. И водопровод тоже, скоро воду пустят.

Он закрыл глаза, но с экрана неслись стоны, вопли и уже ненавистная Борису Ивановичу иностранная речь. «За что же это мне такое? — думал Борис Иванович. — Тьфу ты, пропасть нечистая», — клял он телевизор.

Тут в комнату вошел Володя и, посмотрев на экран, спросил:

— Ну что, наслаждаетесь?

— Угу, — сказал Борис Иванович.

Зазвенел звонок. Галя побежала открывать. Володя сказал, указывая на экран:

— Живут же люди!

— Да, — сказал Борис Иванович, чтобы хоть что-то сказать, — красиво жить не запретишь.

— Смотри, чего творит, — сказал Володька. Борис Иванович посмотрел на экран. Негр вытворял такое, что Борис Иванович уже не мог понять, что он делает. Весь его жизненный опыт и вся его фантазия не могли подсказать ему такого варианта сексуального наслаждения. Борис Иванович снова закрыл глаза.

— Наслаждаешься? — спросил Володька.

— Угу, — ответил Борис Иванович, не испытывая ни малейшего наслаждения, а переживая чуть ли не тошноту от того, что происходило на экране.

— Тебе бы сейчас телку, — сказал Володька. — Ты как, еще действующий?

Борис Иванович представил себе телку, но настоящую, пегую, как у соседа Егора, и ему совсем стало нехорошо.

В комнату вошла Галя и гости — супружеская пара.

— Это дядя Боря, — сказала Галя. — А это Зина с Сашей.

Борис Иванович с облегчением встал, думая, что настал конец его мучениям, но Галя сказала:

— Не будем портить настроение дяде Боре, он с таким интересом смотрел порнуху, что просто жалко его отрывать.

Все сели в кресло, и даже Юрка пришел, и никто не прогонял его, чтобы не мешать Борису Ивановичу смотреть кино.

А там на экране продолжалось буйство сексуальных фантазий: все жили со всеми. «Здоровые люди, — подумал Борис Иванович. — Как их только хватает, уже, считай, полтора часа, и хоть бы кто притомился». Он стал вспоминать свою жизнь, как сватался к Нюрке, как они один раз до свадьбы все же умудрились согрешить. Но только один раз. Как жили они сначала в одной избе с ее родителями. И как невозможно было что-либо себе позволить, потому что стыдно. Вспомнил он, как построили наконец свой дом и получили возможность жить нормально, никого не стесняясь. Вспомнил он дочку свою, Танюшку, и подумал: неужели ей теперь вот среди этого надо будет жить — и чуть не закричал от боли. Стал утешать и уговаривать себя, что, наверное, это все не так, а только на экране и пока еще там, у них, а не у нас, и, бог даст, пронесет нас мимо этого несчастья. Вспомнил он также, как на юге однажды изменил он своей Нюрке и как нехорошо ему было, потому как подумал, что и она теперь вправе изменить ему. И тут же представил Борис Иванович этого негра со своей Нюркой, но не теперешней, а той, молодой, и уже совсем хотел было вскочить и закричать: «Хватит!» — но фильм закончился, и все пошли в столовую, сели за стол, весело говорили, поднимали бокалы за праздник и друг за друга.

А Борис Иванович не мог поднять глаза, и не находил себе места, и думал, как же они после этого разговаривают, смеются и веселятся. Ведь это же прямо стыд и срам. А никто стыда не испытывал, как будто никакого фильма и не было.

Инициатива масс

Секретарь парткома НИИ машиностроения зашел в кабинет директора и сказал:

— Иваныч, отстаем мы от народа.

Семен Иваныч от испуга стал таращить глаза так, будто хотел увидеть тот самый народ, от которого отставал.

— Так ведь же повесили в цехах лозунги: «Даешь гласность!», «Берешь демократию!».

— Мало, — сказал Селезнев.

— Вахтеру выговор объявили за отсутствие самокритики.

— За что, за что?

— Ну, в его дежурство, пока он спал, из столовой два мешка сахара вынесли, с него кепку сняли и штаны.

— Ерунда это все. Демократия — это инициатива масс. Посмотри, на соседнем заводе люди сами директора выбрали.

У Семена Иваныча глаза снова полезли на лоб.

— Ты что же, от меня избавиться хочешь?

— Я хочу, чтобы люди пар выпустили, кипят люди-то. Вон позавчера скандал устроили, кричали, почему столовая в обед не работает, — обнаглели вконец. Короче, — сказал Селезнев, — надо нам кого-нибудь из завотделами переизбрать. Ну, к примеру, Ивана Сергеевича Загоруйко.

— Да ты что, — возмутился директор, — он же приличный человек, не пьет, знания, опыт…

— Вот и хорошо, — сказал Селезнев. — Головой работать надо, а не другим местом. Пораскинешь мозгами, поговори с Загоруйко, потом позвони в отдел, намекни: мол, молодым дорогу, пора развивать инициативу масс.

Директор набрал номер отдела. К телефону подошел Поляков, инженер довольно склочный. «Как раз то, что надо», — подумал директор и стал намекать со свойственной ему изобретательностью:

— Слышь, Поляков, ты завотделом хочешь стать?

— Ну, — сказал Поляков.

— Баранки гну, — остроумно ответил директор. — Это тебе не при старом прижиме. Сейчас народ сам тебя выбрать должен. Бери народ и дуй к секретарю парткома. Так, мол, и так, хотим выбрать нового завотделом.

Через десять минут в кабинет секретаря парткома ворвались пятеро под предводительством Полякова. Это были Тимофеев Сергей Васильевич, человек скромный, неразговорчивый, Мария Степановна, женщина полная и болтливая, Аркашка, так его все называют — Аркашка, есть такие люди, им уже под пятьдесят, а они все Аркашка да Аркашка, Галька Зеленова — наша отечественная секс-бомба, вот уже сколько лет не может найти себе бомбоубежище, и Поляков. Вот он, Поляков, и начал:

— Всюду люди перестраиваются, начальников себе выбирают, а мы что, космополиты, что ли, какие?

Секретарь парткома Селезнев говорит:

— Вот они, первые ростки нашей демократии. Давайте собирать собрание.

На следующий день собрались. Директор пришел, председатель месткома. Селезнев говорит:

— Мы собрались сегодня здесь по просьбе трудящихся. Иван Сергеевич Загоруйко, который успешно руководил отделом, оказался неперспективным работником. Как считаешь, Иван Сергеевич?

Загоруйко говорит:

— Я давно уже за собой стал замечать, что я неперспективный. Чувствовал, что надо меня переизбрать, а сказать стеснялся.

— Вот, — сказал Селезнев, — Иван Сергеевич это вовремя понял, с первого раза. Два раза объяснять не пришлось. Так что давайте выбирать. Какие будут предложения?

Тимофеев тихо так, скромно встает и говорит:

— Я предлагаю Тимофеева. У него опыт, связи, трезвый взгляд на дело.

Народ заволновался. Все думали, что он Полякова выдвинет. А тут он сам выдвинулся. Тогда Мария Степановна говорит:

— А я чем хуже? Я себя тоже предлагаю. У меня тоже связи. Два раза замужем была.

Галька Зеленова вскочила, кричит:

— Как вам не стыдно? Это нескромно. Я тоже в начальники хочу. Я молодая, активная.

Аркашка говорит:

— А я что, рыжий, что ли?

Поляков, который всю эту кашу заварил, кричит:

— Товарищи, что же это такое?! Что же вы все без очереди лезете? Каждый себя предлагает, а меня кто же предложит? Я должен быть начальником. У меня и поддержка сверху.

Он посмотрел на директора, но тот сделал вид, что в первый раз его видит. Селезнев говорит:

— Молодцы, дружно взялись за дело. Смелее, товарищи, резче. Давайте обсуждать кандидатуры. Кто предложил Тимофеева?

Сергей Васильевич говорит:

— Я предложил Тимофеева. Он человек непьющий, негулящий. Знания его вам известны. Да чего там, вы меня все знаете.

Мария Степановна говорит:

— Знаем, знаем, снега зимой не допросишься.

Галька Зеленова говорит:

— А позавчера в лифте ехали. Народу много было. Он ко мне прижался так, будто холостой. Я ему на пятом этаже говорю: «Сергей Васильевич, что же вы ко мне прижались-то так, ведь мы с вами в лифте уже одни остались», а он мне говорит: «Ой, извините, я вас не заметил».

Поляков говорит:

— А чего его в начальники выбирать, его, того и гляди, ногами вперед понесут, а туда же — в начальники.

В общем, четверо проголосовали против одного. Мария Степановна встает и говорит:

— Голубчики вы мои, всем за свой счет давать буду, отпуск всем летом дам, тебе, Аркаша, безвозмездную ссуду выбью, вам, товарищ Поляков, квартиру будем хлопотать.

Сергей Васильевич говорит:

— А мне чего?

— А вас в начальники выберем, но в следующий раз.

Сергей Васильевич говорит:

— И вас в следующий раз. А сейчас я против. Она два часа по телефону треплется, в обед по магазинам бегает, а потом ест два часа и чавкает, как устрица.

Мария Степановна покраснела и говорит:

— А устрица, между прочим, не чавкает.

Сергей Васильевич говорит:

— Вот видите, даже устрицы не чавкают, а вы чавкаете.

Галька Зеленова говорит:

— Да, Мария Степановна, вы столько едите, что у вас вся кровь к желудку приливает, голове ничего не остается, поэтому вы ничего не соображаете.

Четверо проголосовали против, одна воздержалась.

Аркашка стал говорить:

— Ребята, вы меня знаете, за отдел буду глотку драть. В обиду вас не дам.

— Ты сначала мне десятку отдай, — сказал Сергей Васильевич.

— Да возьмите вы свою десятку. — говорит Аркашка и сует Сергею Васильевичу в руку треплу.

Пока тот бумажку рассматривал, Галька Зеленова опять вскочила:

— А что ты мне говорил?

— А что? — побледнел Аркашка.

— Жить, говорит, без тебя не могу. Потом пожил и говорит: жить с тобой не могу. Так можешь или не можешь? Скажи при всех.

Аркашка говорит:

— Да что же это такое, я с женой еле-еле живу, а тут еще одна пристает.

Мария Степановна опомнилась и говорит:

— Аркаша, как же вы можете быть начальником отдела, если вы постоянно портите в комнате воздух… Своим гнусным одеколоном по шестьдесят копеек литр. Я вас все спросить хотела: вы им брызгаетесь или внутрь употребляете?

Судьба Аркашки была решена. Видно, он настолько сам себе стал противен, что все пятеро проголосовали против.

— Вот это активность масс, — сказал, потирая руки, секретарь парткома. — Смелее, товарищи, жестче. Всю правду в глаза. Это по-нашему, по-советски.

Тут Гальки Зеленовой очередь подошла. Она говорит:

— Товарищи, сегодня, когда весь наш советский народ в едином порыве сплотился для великих свершений, я, как и весь наш народ…

Сергей Васильевич говорит:

— Какой «наш народ», если у нее по первому мужу фамилия Цукерман?

Галька так и села с открытым ртом. Мария Степановна говорит:

— Да уж, Галочка, какой уж тут народ, если вы, извиняюсь, с Аркашкой жили. А чтобы с Аркашкой жить, это вообще надо веру в коммунизм потерять.

Аркашка вскочил:

— Какое вы имеете право оскорблять светлое будущее всего человечества! Я здесь вообще ни при чем. Это она со мной жила, а я об этом понятия не имею. Я женатый человек.

Короче, против Гальки проголосовали. Полякова очередь настала. Все приготовились. Поляков встает ни жив ни мертв.

— Я, — говорит, — свою кандидатуру снимаю. Лучше жить рядовым, чем облитым грязью.

Все говорят:

— Нет уж, извините, всем так всем.

Сергей Васильевич говорит:

— Стукач вы, вот вы кто.

Поляков говорит:

— Почему стукач?

— А потому, что, когда вы после обеда спите, все время головой об стол стучите.

Секретарь парткома говорит:

— Ну что ж, я считаю, что выборы проходят в поистине демократической атмосфере. Активность масс достигла предела. И поскольку других кандидатур нет, я предлагаю на пост начальника отдела Ивана Сергеевича Загоруйко. А что, он человек надежный: с Галькой Зеленовой не жил, ест мало, головой не стучит. Думаю, с отделом справится. Одним словом, кто за то, чтобы начальником был он?

Все подняли руки. На том собрание и кончилось. Уходя, Селезнев сказал директору:

— Вот так надо с народом работать.

А на другой день в газете появилась заметка, в которой сообщалось, что в институте в обстановке принципиального обсуждения и инициативы масс единогласно был выбран новый завотделом Иван Сергеевич Загоруйко.

Как я был предпринимателем

Сейчас все богатые предприниматели: татары, армяне, евреи — все они называются «новые русские». Я думаю: дай-ка я тоже стану этим «новым русским». Куплю чего-нибудь подешевле, продам подороже и разбогатею.

Один приятель мне говорит:

— Не связывайся, от этого бизнеса одна головная боль!

Ничего, думаю, главное — начальный капитал добыть. Прихожу к другу, говорю:

— Дай денег на начальный капитал!

Он говорит:

— Не дам, не хочу друга терять.

Я говорю:

— Как же ты меня потеряешь?

Он говорит:

— А вот как деньги дам, так сразу и потеряю.

Ладно, думаю, мы пойдем другим путем. Собрал дома все шмотки: два костюма тренировочных, пальто ратиновое, пуховую перину и бюстгальтер жены девятого размера. Поехал на вещевой рынок, развесил все, стою, жду, когда разбогатею. Уже минут десять жду, а все никак.

Подошел мужик с бородой, говорит:

— Ты за место платить собираешься?

Я говорю:

— Как разбогатею, так сразу, а пока у меня всего три монетки на метро.

Весь день простоял — ничего. К концу дня опять этот с бородой подходит, говорит:

— Хочешь, я у тебя все это барахло за сто тысяч куплю?

Я думаю: ну, не тащить же мне все это назад…

— Бери, — говорю.

Положил сто тысяч в карман, только уйти хотел, как этот с бородой говорит:

— Ну что, разбогател?

Я говорю:

— Ну, так, чуть-чуть.

— Ну, — говорит, — плати за место.

Я говорю:

— Сколько?

— Двести тысяч.

Я говорю:

— Знаешь, ты кто после этого? Козел бородатый!

И тут же рядом с ним амбал появляется и говорит:

— А за козла ответишь!

Я сразу сто тысяч и отдал.

Бородатый говорит:

— Обыщи его, Коля!

Коля взял меня за ноги и поднял. Потом как тряхнет: из меня все три монетки и высыпались.

Я кричу:

— Отпусти!

Бородатый говорит:

— Ну, раз просит…

Коля и отпустил. Я с высоты прямо на голову и пришел. Приехал домой, думаю: верно говорят, от этого бизнеса одна головная боль.

Но я на достигнутом не остановился. Я решил в Турцию поехать, чтобы там стать «новым русским». Денег занял и заделался «челноком». В Турции мне понравилось. Номер у нас в Стамбуле был трехместный, то есть с двумя узбеками на одной кровати. Потом меня на турецком базаре чуть в гарем не продали. Но это не важно, главное, что я там обувь нашел прямо на фабрике-изготовителе и по дешевке. Классная обувь! Хозяин клялся, что еще ни один клиент не жаловался. Купил целых 800 пар. Привез в Москву. Притащил в магазин, говорю директору:

— Вот обувь — суперлюкс, ни один клиент еще на качество не жаловался.

Директор посмотрел обувь и говорит:

— А как же они пожалуются, если это туфли для покойников? Вот, гляди, подошва картонная.

Я сначала дар речи потерял, а потом в себя пришел, говорю:

— Что ж, по-вашему, покойники босиком, что ли, должны ходить?

Он говорит:

— Ну, вообще-то покойники обычно мало ходят, они в основном, как правило, лежат.

Я говорю:

— Правильно, но они обычно лежат в обуви, и в хорошей обуви им лежать будет приятнее.

Он говорит:

— Где же я тебе столько покойников возьму, здесь же у тебя обуви на два кладбища вперед.

Что ж, думаю, делать? Думал, думал и придумал.

Продам-ка я их у метро, пока-то народ до дома дойдет, пока разберется, а я уже у другого метро. Сел у метро, продаю по дешевке. Идут нарасхват. Но я же не думал, что они так быстро… Минут через пятнадцать, смотрю, они меня уже окружают с туфлями на руках.

— Ты, — говорят, — гад, почему нам туфли для покойников всучил?

Я говорю:

— Мужики, вы чего, все равно рано или поздно все там будем.

Они говорят:

— Но ты значительно раньше.

И давай меня этими туфлями лупить. Деньги отобрали, туфли не вернули. Пошел я в бюро ритуальных услуг, сдал им остатки по дешевке.

Они говорят:

— Вот если бы ты нам гробы из Америки поставлял, ты бы сразу миллионером сделался. Такие гробы есть американские — с ручками, с бахромой, с кондиционером.

Я думаю: чего мне в Америку ездить, лучше здесь налажу выпуск наших отечественных американских гробов. И тогда уж точно этим «новым» стану, а заодно и «русским». Заложил в банке свою квартиру, продал все, что в доме оставалось, снял сарай, нашел двоих столяров, говорю:

— Мужики, обогатиться хотите?

Они говорят:

— А бутылку поставишь?

Я им две поставил.

Они говорят:

— Считай, обогатились.

Короче, начали работать. Они гробы строгают, я бегаю материалы достаю. Они такой первый гроб сделали, сам бы лежал, да некогда. Ну просто настоящая палехская шкатулка. Потом этот гроб первое место получил в Монреале на выставке несгораемых шкафов.

Стали мы гробы в бюро поставлять за большие деньги. Нарасхват пошли. Многие богатые люди их при жизни покупали. Одни в них деньги хранили, другие спали прямо в офисах. Но недолго музыка играла. Где-то месяца через два приходят два амбала. Говорят:

— Ты, что ли, «новый русский»?

Я говорю:

— Новый, но пока не совсем.

Они говорят:

— У тебя крыша есть?

Я наверх показываю, говорю, да вроде вот она. Они говорят:

— Да, видать, у тебя эта крыша поехала, мы тебя про другую крышу спрашиваем.

Я говорю:

— Мужики, вы чего, крыши, что ли, ремонтируете? Говорите прямо, чего хотите.

Они говорят:

— Охранять тебя хотим, пока на тебя не наехали.

Я говорю:

— Я вроде по улицам осторожно хожу, никто вроде не наезжает.

Они говорят:

— Дома наехать могут.

Я говорю:

— Да вы что, у меня квартира маленькая, там даже не развернешься, кто ж туда заедет?

Один говорит:

— Вот я сейчас развернусь и заеду. Хочешь, охранять тебя будем, тогда плати!

Короче, плачу им тридцать процентов. И они меня от себя охраняют. Месяц проходит — меня в налоговую инспекцию вызывают.

— Плати, — говорят, — новый налог ввели.

Я говорю:

— На что налог?

Они говорят:

— На «новых русских». Ты в прошлом месяце шесть миллионов заработал?

— Да, — говорю, — вот у меня и документы есть.

Они говорят:

— Ну вот, плати теперь налог семь миллионов.

Пришел к своим мужикам, говорю:

— Мужики, сделайте мне гроб получше.

Они мне такой сделали, с инкрустацией, и на борту золотыми буквами вывели: «Слава КПСС!» Выпили мы с мужиками, лег я в гроб, и понесли меня хоронить. Несут меня, впереди оркестр, сзади народ толпой валит. Слышу, одна тетка объясняет:

— Генерала хоронят, который Белый дом два раза защищал.

Я мимо рэкетиров своих проезжаю, сел в гробу, говорю:

— Хрен вам, а не тридцать процентов!

Они говорят:

— Это почему?

— А потому, — говорю, — что я дуба дал и коньки отбросил, так что вы свои тридцать процентов можете получить на том свете угольками.

Мимо налогового управления проезжаю, встал во весь рост и кричу:

— Эй вы, наложники, хрен вам, а не семь миллионов, в гробу вы меня все видали!

Они кричат:

— А налог на наследство?

Я кричу:

— Кому я должен, всем прощаю. А кому это не нравится, могут все мои деньги получить с моего наследника, «нового русского» — Сергея Мавроди.

За границей

Один раз русские войска дошли до Парижа, второй раз до Берлина, а сейчас «новые русские» завоевали весь мир без единого выстрела.

Русскую речь сегодня можно услышать на любом континенте, в любой стране, в любом магазине.

— Леня, мене это платье не налазит ни на одну грудь!

Это наши люди оккупировали Брюссель. Во Франции в солидном магазине сам слышал, как одна дама говорила другой:

— Нинка, бери что подороже, пока Ашотик тебя любит, за все заплатит.

А «новый русский» Ашотик, маленький, щупленький, но с большим достоинством, стоит у зеркала в сером советском макинтоше, ковбойской шляпе, ковбойских сапогах по пояс и смущенно говорит:

— И во всем этом надо еще прыгать на лошадь?

«Новые русские» сейчас везде: на горном курорте в Австрии, на пляже в Анталии, в Сингапуре и Бразилии. На неприступной скале Сейшельских островов, так что видно только с самолета, по-русски написано: «Гадом буду, не забуду этих островов».

Мы не устаем удивлять мир. Нас уже всюду знают и ждут. Мы хотели силой заставить весь мир учить русский язык. Не вышло. А теперь сами учат как миленькие: деньги наши получить хотят.

В Турции только и слышишь:

— Кожа, кожа! Наташка, заходи!

То ли действительно кожу хочет продать, то ли Наташку купить!

В Египте на базаре:

— Ваня, Ваня, давай, давай, давай!

Нет чтобы «возьми» — «давай» кричат! В Австрии на горных курортах самая дефицитная профессия — инструктор со знанием русского, там и чехи, и поляки — все под русских теперь «косят». В Америке на одном магазине видел объявление: «У нас продается черный хлеб с красным икром!» В иностранных путеводителях наконец-то появились тексты на русском. Нас знают, нас узнают всюду. Вот хоть как вырядись и ни слова по-русски не говори — все равно узнают. Один мой знакомый «новый русский» все удивляется:

— Слушай, как они узнают, что я русский? Пиджак на мне американский, туфли немецкие, рубашка голландская, брюки английские. У меня одни трусы российские, а они все равно узнают.

Я ему говорю:

— А ты не пробовал «молнию» на брюках застегнуть?

Нам, конечно, многое непривычно, непонятно, особенно язык. То и дело слышишь в магазинах и на улице: «Ну козлы, ни шиша по-нашему не волокут. Слушай, сколько мы уже к ним ездим, а они все никак русский выучить не могут».

Некоторые из нас, конечно, учили иностранный язык, но то ли не так учили, то ли не тот язык.

Один «новый русский» мне рассказывал:

— Ты представляешь, я в Англии десять дней жил. Они, англичане, тупые. Десять дней с ними по-английски разговаривал, хоть бы кто понял!

Да, теперь, чтобы ездить за границу, надо знать язык, ну, хоть пол-языка. Иначе чего только не случается. Один наш «новый русский», здоровенный мужик, решил в Карловых Варах в бар сходить, разбавить карловарскую слабительную чешским пивком. Заходит в бар, а там сплошные немцы. Он пива взял у стойки и по пути, пока к столу шел, один хлебок сделал. А у него хлебок как раз полкружки. И он оставшиеся полкружки поставил и пошел селедочку искать. А уборщица увидела полкружки беспризорные и убрала. Мужик назад возвращается, а на его месте уже немец сидит и свое пиво пьет. Мужик нахмурился и говорит:

— Ты, что ли, мое пиво взял?

А немец, радостный такой, говорит:

— Я, я, я!

Мужик говорит:

— Ты взял, а заплатил-то я!

Тот опять радостно:

— Я, я, я!

Мужик совсем озверел и говорит:

— А кто в глаз хочет получить?

Ну, это и было его последним «Я». Все остальное он видел уже с пола и одним глазом.

Другой «новый русский» возмущался ихними обычаями дурацкими. «Представляешь, — говорил он мне, — у них, оказывается, в Германии принято спать с женой в определенный день. Вот назначает субботу, и все — только в субботу. А если я в понедельник захотел, значит, сиди и жди. Вторник жди, среду, четверг, пятницу. Суббота приходит, а я уже не помню, чего я в понедельник хотел».

Американцы — тоже чудные мужики. У них перед Рождеством ставят Санта-Клауса с гномиками перед домом, и никто их не трогает. А представь себе, что ты этого деда-мороза у нас поставил возле подъезда нашей хрущобы. Вот как думаешь, долго он простоит? Отвечу: пока ты двери не закроешь. А как закроешь, можешь сразу и открывать. Его уже нет. Ни деда-мороза, ни гномиков, ни двери.

Не можем мы также категорически понять, как это они, французы, едят лягушек. Мы с одним русским попробовали. Заказали эту жабу. Взяли бутылку для храбрости. Выпили ее всю.

Я говорю:

— Ну, теперь, Вася, давай!

Он говорит:

— Не могу!

Я говорю:

— Надо, Федя, надо. Ешь, они, говорят, лягушки, по вкусу очень напоминают цыплят.

Он говорит:

— А нельзя нам съесть цыпленка, и пусть он нам по вкусу напоминает лягушку?

Узнают нас там и по одежде, и по языку, но главное — по манерам.

Вот рассказывал один:

— Были мы в Германии. Решил я кофейку попить. Сел. заказал, пью.

Официант говорит:

— Вы русский.

— Как догадался?

— А вы, — говорит, — русские, когда кофе пьете, ложечку из чашки не вынимаете да еще глаза прищуриваете, чтобы ложечка в глаз не попала.

На другой день привожу друга, приличный человек. Предупредил: ложечку вынь. Он вынул. А официант говорит:

— Вы русский.

Я из засады выскакиваю, спрашиваю, как догадался, он же ложечку вынул.

— Да, — говорит, — вынул, а глаз все равно прищуривает, чтобы ложечка в глаз не попала.

Взяли профессора, предупредили. Он все сделал: и ложечку вынул, и глаз не прищуривает. А этот все равно:

— Вы русский.

— Как догадался? Он ложечку вынул!

— Вынул и в карман положил!

Конечно, у нас многие воруют, практически все, есть человек триста, которые не воруют, — они уже сидят. Пьем. Многие пьют. Практически все до одного. Не пьет только тот, кто лечится. Но не надо думать, что мы хуже всех. Бывает, конечно, что мы держим нож в левой руке, а бифштекс в правой, но все же, извините, если за границей в ресторане сидит компания и все они не смеются, а ржут, то это не русские, а немцы; если человек кладет ботинки на стол, то это тоже не русский, а американец; если человек на ходу чешет при женщинах все, что попало под руку, то это не русский, а араб; если лежит прямо на газоне, а потом встанет и писает прямо на улице, то это не русский, а индиец. А если вообще ничего не понимает и по сто раз переспрашивает на чудовищном английском языке, то это точно японец. Про «новых русских» много анекдотов рассказывают. Мне особенно один понравился. «Крутой» такой мужик пришел в турбюро и говорит:

— Куда бы поехать отдохнуть, обстановку сменить?

Сотрудница говорит:

— Вот в Кению можно поехать, поохотиться, козлов пострелять!

Он говорит:

— Ты чего, ваще, что ли, я тебе говорю, обстановку сменить, а ты опять — пострелять козлов!

Но все это ерунда, мы, конечно, научимся и вести себя там, и языкам, и обычаям. Лягушек, может, и не станем есть, а вот устриц уже наворачиваем килограммами. И как бы там к нам ни относились, а я лично испытываю чувство морального удовлетворения оттого, что наши люди, пусть «новые», но русские, заставили всех относиться к нам с уважением. Мы теперь там водку с «Зенитами» не продаем и матрешек с кипятильниками не обмениваем. Мы теперь людьми себя за границей чувствуем, потому что он, этот «новый русский», теперь с деньгами туда едет, а это их, иностранцев, более всего убеждает. И правильно сказал когда-то поэт: «Он уважать себя заставил и лучше выдумать не мог!»

Людоед (Письмо зрителя Г. Хазанову)

Уважаемый господин Хазанов!

Так получилось, что живу я в маленьком городке довольно средней полосы России. Вы никогда в нашем городе не были, о чем, я думаю, ни капли не жалеете. И напрасно, потому что в нашем городе бывает порой случаются события, достойные пера Николая Васильевича Гоголя.

Но последним писателем, посетившим наш город, был Радищев проездом из Петербурга в Москву, так что придется мне, вашему покорному слуге, попробовать описать необыкновенное происшествие, случившееся не так давно в нашем замечательном Климовске.

Артисты у нас, как и писатели, — редкие гости. Предпоследний концерт был у нас в рамках предвыборной кампании в пятую Госдуму, и приезжала к нам тогда от «Вашего дома — Россия» Людмила Зыкина с хором. Концерт ее проходил на главной площади, где по-прежнему стоит, ожидая возвращения большевиков, вождь мирового пролетариата Ленин и указывает рукой на морг, будто говорит: «Верной дорогой идете, товарищи».

Вот как раз посреди площади между Лениным и моргом построили сцену, на которой и пела Людмила Георгиевна с хором. Причем в хоре вначале народу было больше, чем зрителей на площади. Потом, конечно, набежали, а вначале никто не верил, что Зыкина настоящая. Поговаривали, что это двойник Зыкиной под фонограмму рот открывает. У нас уже было так — двойники приезжали Горбачева, Киркорова, Ельцина и Лайзы Миннелли. Народ перепутал и пошел к Ельцину с прошениями, причем понесли вместе с прошениями яйца, кур, самогон, а тот все взял и сказал, что все вопросы решит, а ответ пришлет через Черномырдина. Тогда и остальные двойники — Горбачев, Киркоров и Лайза Миннелли — тоже стали говорить, что все выполнят, если им принесут еду. Ну, Лайзе ничего не дали, потому что не знали, на кого она похожа, а те, кто знал, никаких особых просьб к Биллу Клинтону не имели. Один только мальчик-отличник попросил Лайзу передать привет Шварценеггеру, на что она ответила: «Щас, подпрыгни».

Киркорову преподнесли бутылку водки. У нас поговаривали, что Киркоров капли в рот не берет, вот и решили проверить. Может, сам Киркоров и не пьет, но двойник наклюкался так, что даже Муромову не снилось. Что касается Горбачева, то ему в качестве подарка два раза дали в глаз: один раз за гласность и второй — за перестройку. Ну а потом, когда разобрались, что это двойники, народ подарки отобрал, а поскольку у Горбачева отбирать было нечего, то ему дали во второй глаз — за Раису Максимовну. У нас в городе до сих пор считают, что если бы не она, то Горбачев вывел бы нас к победе коммунизма.

Да, так вот по аналогии с предыдущим случаем население нашего города твердо было убеждено, что и вместо Зыкиной поет двойник. Кто-то даже утверждал в публике, что двойник Зыкиной не женщина, а мужик, потому что женщин-двойников такого размера не бывает. И тут же после первой песни на сцену полез местный хулиган Сидорчук, чтобы лично в этом удостовериться. Он приблизился к великой певице и хотел было уже дотронуться до нее собственной рукой, но Людмила Георгиевна, не прерывая творческого процесса, так сама его тронула, что он слетел со сцены и так ударился головой об землю — хотели даже «скорую» вызвать. Но тут Зыкина своим неповторимым голосом запела: «Я Земля, я Земля, я своих посылаю питомцев..».

После этих слов Сидорчук очнулся и сказал:

— Гадом буду — Зыкина, мужик бы в жизни так не послал.

И было это все где-то в ноябре. А уж в конце марта к нам в рамках президентской кампании привезли зарубежного гастролера. Хоть бы почаще эти выборы были, все-таки и о нас вспоминают как о живых, а не о мертвых душах. Где-то числа 9 марта, как раз когда мужики протерли зенки после женских праздников, появились у нас в городе афиши. Написано было: всего один показ проездом из Африки в Улан-Удэ, навстречу президентским выборам, и, дескать, спонсирует эту гастроль независимый кандидат Зарубин Степан Андреевич, и представляет он знаменитого на весь мир людоеда Асафа Мугамбу, который уже съел там у себя в Африке восемнадцать человек, причем не в голодный год. И видели его уже в разных странах, и даже в одной стране под названием Бенилюкс он сбежал из клетки и сожрал еще троих бенилюксовцев. В общем, везде от него были в восторге, кроме Израиля, где он не стал никого жрать из чисто религиозных соображений.

И вот если этот людоед произведет на нас благоприятное впечатление, то мы должны будем проголосовать за Зарубина Степана Андреевича. Весь город, конечно, всполошился. Людоедов у нас не видели со времен Гражданской войны, да и тех практически никто уже не помнил. Город забурлил. Мы ведь люди не совсем темные, телевизор смотрим, помним, как в декабре прошлого года «Наш дом — Россия», чтобы помочь неокрепшей российской демократии, приглашал в Москву Клавдию Шиффер. У нас тогда еще слух прошел, что эту Шиффер к нам завезут по пути в Санкт-Петербург. Народ сбежался, думали, что под выборы шифер бесплатно давать будут, номерки уже на руках писать начали, но не то что шифера, а даже и рубероида паршивого никому не обломилось. А тут вдруг людоед. Все гадали, что он делать будет и кого у нас сожрет, если убежит из клетки. Надеялись, что кого-нибудь из местного рэкета, уж больно они всем на нервы действуют. А тут плакаты вывесили с физиономией не то людоеда, не то самого кандидата. Скорее все же людоеда, поскольку у нас вряд ли может быть кандидатом в президенты темнокожий и голый по пояс тип с кольцом в носу. Хотя, правда, сейчас чего хочешь уже можно ожидать. Но физиономия у него была препротивная и жутко напоминала одного нашего местного жителя, лет пятнадцать назад сбежавшего от Прасковьи Тарасовны Бегиной и с которого она безуспешно все эти пятнадцать лет пыталась получить алименты на сына, который, правда, был не от него, а от предыдущего ее мужа, который эти алименты исправно платил, не подозревая, что его преемник чадо усыновил.

А надо вам сказать, уважаемый Геннадий Викторович, что от этой Прасковьи кто только не сбегал. Она сама почище любого людоеда была. Да вы бы и сами, приведись вам, не дай бог, сойтись с ней, сбежали бы от нее на третий день, несмотря на все ваши возможности. Здоровая, горластая, всю жизнь в пивном ларьке проработала, пьяных шоферов без милиции скручивала. Весь город у нее в прошлые времена в долгу был: кто за водку, кто за пиво. Хорошо, перестройка пришла. Народ подождал, когда цены на водку подскочили. И уж когда водка по пять тысяч была, стали ей возвращать, кто десять рублей, кто двадцать. Ох уж она лютовала, скольких же она тогда людей покалечила! Муж ее теперешний тогда к ней в кабалу и попал. Парень безответный, золотые руки, в оборонке работал. А когда оборонка развалилась, из него ни коммерсант, ни бандит не получился, ну он и пошел к ней в подсобники, а там по пьянке и в постель к ней попал и должен ей был немало, так и втянулся. Как он с ней живет, никто понять не может. Она же, если он домой поддатый придет, так лупит его прямо батогом, колошматит его, а он только приговаривает: «Хорошо, что не война, а то бы всех выдал».

И вот, представляете, этот людоед в наш обойденный прогрессом город приезжает. Народ, конечно, в назначенный день на площадь хлынул, а площадь уже огорожена веревками, на входе у всех подписи собирают за будущего президента. Тут тебе уже не двойники, не Зыкина, тут уже гастролер зарубежный. На помосте клетка стоит, вся материей затянутая. Сначала девочки под музыку фигурами вертели, потом певец спел: «Выбери меня, выбери меня». А потом уже эта «птица счастья завтрашнего дня» появилась. То есть кандидат вышел и начал излагать свои мысли вслух:

— Свободные граждане свободной России! Наконец-то вы можете проявить свою волю и выбрать того, кого вы хотите выбрать. Смотрите сами. Вы, конечно, можете выбрать Зюганова. Но спрашиваю я вас: привезет вам Зюганов в ваш замечательный город выдающегося людоеда современности? Я вижу, что печать задумчивости легла на ваши прекрасные и одухотворенные лица. Потому что вы знаете: шиш он вам привезет. Они, коммуняки, всегда втихаря лопали свои пайки из распределителей. Сами смотрели всяких заграничных людоедов, а нам показывали Савелия Крамарова и шиш с маслом Верно я говорю?

Мои земляки согнали задумчивость со всех прекрасных лиц и дружно заорали:

— Верно!

— Ну хорошо, — сказал кандидат, — пойдем дальше. Вы, конечно, можете выбрать Ельцина. И что же он вам привезет сюда — людоеда? Шиш он вам привезет. Он вам Чубайса привезет в лучшем случае. А что вам этот Чубайс? Ну вот если бы в этой клетке сидел Чубайс, сбежались бы вы на него смотреть?

Все дружно заорали:

— Да!

— То-то, — сказал кандидат. — А если бы он Шумейко сюда привез? Хрен бы вы сюда сбежались. Так вот Чубайса он вам не привезет, да и Шумейко тоже, я уже не говорю о людоеде. Тогда зачем он вам сдался? Верно я говорю?

— Верно! — заорали все. — Пущай сам приезжает вместо людоеда!

— Ну хорошо, — продолжал кандидат, — а если вы выберете Жириновского, то вместо людоеда он сам сюда прискачет и будет вам орать, что поведет вас всех мыть сапоги в Индийском океане. А зачем вам их там мыть? Пока вы вернетесь, сапоги опять будут грязные. Так я вас спрашиваю? Нужно вам это Жири-жири, Хари-хари?

— Нет! — заорали все.

— Так, — сказал кандидат, — а теперь скажите мне: нужен вам людоед?

— Нужен! — заорали все.

— Хотите вы посмотреть, как он будет есть все что ни попадя?

Толпа заревела:

— Хотим!

— Вот, — сказал депутат, — и если вы меня выберете, то будете весь мой президентский срок тоже есть все что ни попадя.

Все заорали: «Ура!» Включилась музыка, затрещал барабан, материю с клетки сдернули, и нашим изумленным взорам предстал жутко страшный, заросший волосами, с темным лицом, в одной набедренной повязке людоед — Асаф Мугамба. Геннадий Викторович, он как глянул на толпу, так все в ужасе замерли. Тишина стояла над площадью кладбищенская. И вдруг он с диким ревом бросился на решетку. Народ прямо так и шарахнулся от сцены. Людоед зарычал еще сильнее, а кандидат пояснил:

— Есть хочет, — и швырнул ему курицу.

Людоед моментально эту курицу разорвал и слопал. Причем чавкал так, что у всех на площади слюнки текли. Потом он оглядел долгим взглядом толпу и так рыгнул в ее сторону, что несколько женщин упали в обморок, а мужики стали быстро разливать и пить не закусывая.

Депутат швырнул ему утку. И людоед даже не дал ей приземлиться, пожирал ее урча и все время зыркал глазами в сторону Прасковьи. Та аж затряслась и спросила у кандидата:

— А решетка-то у вас хоть крепкая?

Кандидат говорит:

— Почти ни разу не подводила. — Но на всякий случай швырнул людоеду еще гуся. Так людоед его, этого гуся, минут за пять до костей обглодал и остатки швырнул в толпу.

Народ аж взвыл от удовольствия.

— Нравится вам? Хотите так питаться? — крикнул кандидат.

Ну, все, конечно, издали возгласы одобрения. Поди плохо в один день куру, утку и гуся!

— А теперь, — говорит кандидат, — может, кто-то из вас хочет войти в клетку к знаменитому людоеду?

Все, конечно, притихли.

— Все же понимаете, — продолжал кандидат, — что из соображений гуманности мы не можем поставлять ему человечину, но если кто-то хочет сам, то, пожалуйста, милости прошу! Есть желающие? Ставлю миллион рублей на своего людоеда!

Желающих, конечно, не было. И уже хотели было закончить представление и начать отмечать это небывалое для нашего города событие, как муж Прасковьи, Николай, которому она уже на сегодня пообещала, вдруг говорит:

— Я желающий.

А ему уже, видать, все равно. Он уже поддатый был, и батога ему было не миновать к вечеру. Ну, он и решил, видно, таким способом закончить свое бренное существование. А может, подумал, что миллион его спасет от экономической зависимости. В общем, шагнул он вперед и заявил:

— Я желающий!

Кандидат говорит:

— А вы подумали, на что вы решились?!

Колюня говорит:

— Подумал!

— Вы понимаете, что идете на верную гибель?

— Понимаю, — твердит свое Колюня.

И тут раздается голос Прасковьи:

— Я тебе дам «понимаю»! — И она, засучив рукава, стала пробираться сквозь толпу.

Но толпа сомкнулась перед нею и заорала:

— А ну, не трожь, пущай идет!

Прасковья кричит:

— А что же вы своих-то к людоеду не посылаете?

А ей в ответ:

— А наши не рвутся!

— Ах так, — сказала Прасковья, — тогда я сама желающая!

Народ аж взвыл от радости.

— Давай! — заорали все. — Давай, Прасковья, покажи ему козью морду!

Прасковья ринулась к клетке. Кандидат закричал:

— Вы понимаете, на что вы идете? — и не пускает ее.

Туг толпа как заорет:

— А ну, пусти ее к людоеду, а то голосовать за тебя не будем и людоеду и тебе задницу надерем.

— Ну и черт с вами, — сказал депутат, — жри ее! — и открыл клетку.

Прасковья рванула на себе рубаху и решительно ворвалась в клетку. И тут произошло самое неожиданное. Людоед упал на колени и закричал:

— Прасковья, прости, черт попутал!

Прасковья накинулась на него так, что от этого людоеда перья полетели. Людоед визжал так, будто его резали. Депутат попытался было войти в клетку, но Прасковья так ему заехала, что он заверещал еще сильнее своего людоеда. А тут и толпа нахлынула, клетку разнесла, так что депутат со своим людоедом еле ноги унесли. В общем, концерт этот с милицией заканчивали. На этом представление зарубежного гастролера и закончилось. А с тех пор никаких артистов к нам и не привозили. А жаль, хочется насладиться настоящим искусством. Так что приезжайте, Геннадий Викторович, вы ли или какой-нибудь другой Петросян. А то про нас вспоминают, только когда выборы, когда наши голоса нужны. А ведь мы еще не только голоса, ведь мы люди живые, у нас еще и души есть. И слава богу, пока не мертвые.

Аферисты

Сколько же у нас, граждане, аферистов развелось, просто можно экспортировать в другие страны. Иду по улице, никого не трогаю. Остановился возле телефонной будки. Мужик какой-то звонит. Жду. Мужик позвонил и пошел. Я в будку, глядь, а там бумажник. Я бумажник схватил и за мужиком кинулся. Туг какой-то парень мне дорогу преградил.

— Стой, — говорит.

Я стою.

— Ты чего? — говорю.

Он говорит:

— Я видел, как ты бумажник нашел.

Я говорю:

— Ну и что, я его вернуть хочу.

Он говорит;

— Стой с бумажником здесь, я его сейчас догоню.

Я как дурак стою. Парень возвращается.

— Не догнал, — говорит, — ну-ка посмотри, что там. Открываю бумажник, там пачка денег.

Парень говорит;

— Ну, что будем делать? — Взял бумажник, пересчитал. — Здесь, — говорит, — полмиллиона.

Я бумажник у него забрал.

— Пойду, — говорю, — отдам в милицию.

Он говорит:

— Ты что, сдурел, они же деньги себе возьмут.

Я думаю: а вдруг действительно возьмут?

Парень говорит:

— Слушай, мы ведь не украли, мы ведь нашли. Давай делить.

И я, представляете, соглашаюсь. Ну а что, мужик пропал, а в милицию идти просто глупо. Заходим мы в подворотню, начинаем делить, и тут этот мужик возвращается.

— Бумажник с деньгами не находили? — спрашивает.

Только я хотел сказать «вот он», как парень мне говорит:

— Заткнись, а то тебя посадят.

И я, представляете, молчу.

Парень говорит:

— Нет, ничего не видели.

Мужик отходит, а парень тихо так, с опаской, говорит:

— Он наверняка за нами следит. Здесь в бумажнике пятьсот тысяч, давай в темпе двести пятьдесят, держи бумажник и разбежались.

И я как дурак вынимаю свои кровные двести пятьдесят тысяч, сую ему и с бумажником ухожу. И только в метро, раскрыв бумажник этот потрепанный, вижу, что там нарезанная бумага и никаких денег. Я назад, а их уже и след простыл. Ну, думаю, убью! А потом поостыл и решил: на кого злиться? На себя. Сам же не отдал бумажник. Сам себя и наказал. Ладно, думаю, в следующий раз буду умнее.

Месяц приблизительно проходит, и на том же самом месте прохожу возле той самой будки, а там тот же самый мужик звонит, и бумажник такой же самый задрипанный рядом лежит. Сначала хотел в рожу сразу заехать, а потом думаю: нет, погодите, я вам сейчас устрою козью морду. Мужик из будки выбегает, я беру бумажник, тут же подбегает тот же парень, меня, конечно, не узнает и сразу говорит:

— Раз нашли — делим.

Я говорю:

— Делим.

Зашли в подворотню. Он говорит:

— Здесь пятьсот тысяч, — при мне считает. Тут вбегает мужик и говорит:

— Ребята, бумажник с деньгами не находили?

И не успевает парень ничего сказать, как я говорю:

— Как же не находили, вот он, — и отдаю ему бумажник.

Мужик обнимает меня.

— Родной, — говорит, — спасибо.

Я говорю:

— Вы пересчитайте, там пятьсот тысяч.

Он говорит:

— Да что там считать, я вам верю, вижу, вы честный человек.

А тот парень стоит, вы бы лицо его видели, не лицо, а козья морда.

Я говорю:

— Нет, вы пересчитайте.

Мужик говорит:

— Да чего там считать, — а сам открывает и считает и говорит; — А здесь только двести тысяч, а где же еще триста?

Парень говорит:

— Я бумажник вообще в руках не держал, значит, он спер, — и на меня показывает, — я свидетель.

Туг у меня лицо становится козьей мордой. Мужик говорит:

— Сам отдашь или в милицию тащить?

И я как миленький, возмущаясь, отдаю свои кровные триста тысяч и говорю:

— Ну, я вам устрою!

Злой домой еду, сил нет. Дурак дураком!

Полгода забыть не мог, но этих аферистов нигде не встречал. Наверное, в другой район перешли.

А тут где-то через полгода иду и на том же месте, в той же будке стоит мужик, я лица-то его не вижу, а вот бумажник тот же драный рядом лежит. Я к будке. Мужик позвонил, ушел. Бумажник, естественно, остался. Я из будки с бумажником выхожу и, пока тот второй не подбежал, хватаю первого попавшегося парня и говорю:

— Слышь, друг, помоги, будь свидетелем, мужик оставил, там полмиллиона, сейчас аферюга за ним прибежит.

И такой парень отзывчивый оказался.

— Ладно, — говорит, — помогу.

И тут этот самый мужик возвращается и говорит:

— Вы здесь бумажник не находили?

Я говорю:

— Еще как находили, а где же второй?

Он говорит:

— Какой еще второй, у меня только один бумажник.

Я говорю свидетелю:

— А ну, тащим его в милицию, а второго они сами найдут.

И вот приволакиваем мы этого мужика в милицию.

— Вот, — говорю, — товарищ капитан, поймали аферюгу, который бумажники оставляет с пятьюстами тысячами, а потом честных людей грабит.

Мужик говорит:

— Чего это я граблю, я бумажник в будке оставил, а эти меня сюда привели.

Капитан открывает бумажник, вынимает оттуда паспорт и говорит:

— Смирнов Валентин Николаевич.

— Я, — говорит мужик.

Капитан говорит:

— А где же пятьсот тысяч?

Мужик говорит:

— А это пусть он скажет, — и на меня показывает.

Капитан смотрит на свидетеля и говорит:

— А это кто?

Парень говорит:

— Свидетель.

Капитан говорит:

— Ну, рассказывайте, свидетель. Парень говорит:

— Стою я у будки, и вдруг этот мужик говорит, будь свидетелем, в этом бумажнике пятьсот тысяч. А тут этот возвращается и говорит: «Мой бумажник».

Капитан поворачивается ко мне и спрашивает:

— А где пятьсот тысяч?

Я не знаю, что сказать, начинаю лепетать, что в прошлый раз они у меня взяли триста тысяч. Мужик говорит:

— Да я его первый раз в жизни вижу.

Капитан говорит;

— Ага! Давно я вашу шайку поймать хотел, наконец-то попались, голубчики. Вы, Смирнов Валентин Николаевич, все опишите и свободны, а с вами мы сейчас разберемся.

И два часа я этому капитану доказывал, что я не верблюд, хорошо еще, этот мужик порядочным оказался, сказал, что у него там денег не было, а то бы сидеть мне, да и свидетелю тоже.

С тех пор думаю, ну их на фиг, ни за что ни с какими аферюгами связываться не стану… А тут три дня назад иду в совершенно другом месте, и опять этот тип, мужик тот самый, роняет прямо передо мной бумажник, тот самый, потрепанный, и дальше идет. И тут же подскакивает второй тот же самый тип, поднимает бумажник и говорит:

— Видал?

Я говорю:

— Нет, не видал.

Он говорит:

— Ну вот же, бумажник.

Я говорю:

— Какой бумажник, никакого бумажника не вижу.

Он говорит:

— Да вот же, мужик шел, бумажник обронил, а в нем пятьсот тысяч.

Я говорю:

— Ни мужика не видел, ни бумажника, ни тем более пятьсот тысяч.

Парень говорит:

— Сейчас будем делить.

Я говорю:

— Ничего не видел, ничего не слышал, вы делите, я пошел.

Тут мужик возвращается:

— Ребята, бумажник не находили?

Я говорю:

— Вот этот тип нашел, а я нет, я ничего не видел, ничего не слышал и сейчас ничего не вижу и не слышу.

Мужик смотрит на свой бумажник и говорит:

— Где же я бумажник потерял?

Я говорю:

— Вон он нашел, а я пошел.

А те тоже как глухие. Один говорит:

— Где же мой бумажник?

А второй ходит за мной и говорит:

— Давай деньги делить.

Я говорю:

— Ни за что!

Мужик говорит:

— Ребята, у вас, что ли, мой бумажник?

Парень говорит:

— Я с ним поделиться хочу, а он не соглашается.

Мужик мне говорит:

— Зря ты не соглашаешься, он очень приличный человек. Ты давай бери деньги и делись, а то мы тебе темную устроим и все твои деньги заберем.

Я как заору:

— Милиция! Грабят!

Они бумажник бросили на землю, а тут милиционер подходит и говорит:

— Это ваш бумажник?

Я говорю:

— Нет.

А эти из-за угла:

— Это его, его, он делиться не хочет.

Милиционер говорит:

— А чего ты не делишься, они приличные люди, я их хорошо знаю, бери бумажник-то!

И тут я как заору:

— Караул! Милиция грабит! — да как дам деру, да так, что меня ни милиция, ни эти двое в жизни не догнали.

Борьба с коррупцией

Созывает нас недавно президент нашего закрытого акционерного общества открытого типа Егорыч на собрание. Созывает нас в бывший наш Дом культуры. Теперь этот дом какой-то бизнесмен арендует, а ежели мы там собираемся, он нам это помещение сдает, то есть требует оплаты. Он ее, конечно, может требовать, но президент наш Егорыч — бывший наш председатель — на это отвечает своей любимой поговоркой: «Хрен тебе в грызло!» И все. Может еще добавить: «Скажи спасибо, что вообще еще этот Дом культуры не спалили. Вот это и есть наша плата, что не спалили».

В общем, собрали нас всех. В президиуме президент наш, потом председатель сельсовета Будашкин, бывший наш парторг. И мент с «маузером». Бывшие коммунисты, а ныне демократы. Мент, кстати, трезвый как стекльппко, с «маузером» еще с революции. Обычно-то он пьян в доску. Поэтому если какой инцидент у нас в деревне случается, его, мента, будят, опохмеляют, под руки к инциденту подводят и отпускают, а уж тут он и начинает «маузером» размахивать и орать: «Всех пересажаю!» Егорыч объявил собрание открытым и что на повестке дня следующие вопросы.

— Таперича, значит, все как один будем предъявлять декларацию о доходах. Вот я первый самолично вслед за любимым нашим президентом предъявляю всему народу свою декларацию. Месячная зарплата, помноженная на двенадцать. И никаких книжек в Германии не издавал, и никаких гонореев не получал. Вот он, мой годовой доход, и я теперь честно могу смотреть народу в глаза. — И он устремил в зал свой мутный взор, а народ стал дружно отводить срои глаза от его упорного, честного и нахального взгляда. — А таперича, — продолжал председатель, — пущай наш фермер Иващенко подаст свою декларацию, и мы тогда поглядим, как у нас будет развиваться фермерское хозяйство на селе.

А надо сказать, когда у нас объявили фермерство, народ, конечно, в это дело хлынул, но не весь. Всего трое их хлынуло — Степанов, Горохов и Иващенко. Пришли они к председателю и потребовали землю и свою долю колхозного имущества.

Председатель сказал:

— Точно, положено вам три участка за лесом до болота. А что касается колхозного имущества, то оно вам, конечно, тоже положено в размере одного хрена на одно грызло. А ежели права качать начнете, то народ меня тут же поддержит и может привести аргументы. Не верите?

Фермеры сразу поверили, но народ аргументы все равно привел. Одному фермеру сразу дом спалили, другой не стал дожидаться аргументов, взял ссуду и ударился в бега. А Иващенко, самый упорный, купил ружье помповое, собаку завел, помесь волкодава с горлохватом, и стал бычков разводить, оставаясь бельмом на глазу у всей деревни. Не любили его шибко. И не потому, что он плохой, а потому, что не любили, и все. Однако побаивались. Однажды полезли к нему двое наших. Просто так, «на вшивость проверить». Так он их обоих поймал и под дулом ружья заставил одного сечь другого. И что вы думаете, один портки снял, а другой его выпорол, потом поменялись. А затем втроем выпивать сели. Правда, сидел фермер один, остальные стоя пили. И заявлять потом ни на кого не стали, а на кого заявишь, сами же себя выпороли. Вся деревня потом со смеху помирала.

— А второй вопрос, — продолжал Егорыч, — это то, что наш дорогой президент объявил беспощадную войну коррупции в высших эшелонах власти, чем мы и будем с вами сегодня заниматься. Вот что, оказывается, уважаемые граждане-господа, мешало нам здеся жить по-человечески. И мы на этот призыв откликнемся, а затем вместе с генеральным прокурором Скуратовым пойдем к нашим базарно-рыночным отношениям светлого будущего капитализма с человеческим лицом. А кто поведет себя, как на выборах в Думу, тому я устрою козью морду без человеческого лица!

А надо вам сказать, что перед выборами в Думу появились у нас в деревне подозрительные личности, которые призывали голосовать за Жириновского, а не то грозились всех отправить в Израиль и сделать там не то обрезание, не то харакири. Народ, конечно, перепугался, и в день выборов напились все так, что вообще голосовали только за закуску. Егорычу тогда, конечно, попало, и он теперь старался вовсю.

— Какие, — спрашивает, — будут предложения по поводу борьбы с коррупцией в высших эшелонах власти?

В зале повисла гробовая тишина.

— Ну, может, вопросы есть? — спросил Будашкин.

Прасковья-скотница спросила на всякий случай:

— Вот это, в эшелонах, это что же, опять в эвакуацию, что ли?

— Какая эвакуация? — психанул Егорыч. — Никакой эвакуации. Высшие эшелоны власти — это начальство. То есть надо бороться с коррупцией, невзирая на должности. Вот в газете пропечатано: «привлечены к уголовной ответственности замминистра, еще два замминистра уже сидят». В общем, теперь даже начальство сажают за коррупцию в высших эшелонах власти.

— А у нас-то в деревне, я извиняюсь, кто в этих эшелонах катается? — спросил конюх Семенов.

— А то ты не знаешь, кто у нас начальство. Вот Егорыч, вот я председатель, таперича мент наш Кузьмич тоже начальство.

— И что же, — продолжал Семенов, — вас теперь, что ли, сажать за это?

— Ну, если ты меня уличишь в коррупции — сажай! Давай, уличай меня, гнида! — сказал Будашкин.

Опять нависла гнетущая тишина, в которой раздался голос доярки Насти;

— Вы меня, конечно, извините, но я хочу узнать, что такое коррупция. Я ведь в этих ваших эшелонах не шибко разбираюсь.

Сторож поддержал:

— Вот она что такое, эта коррупция, чтобы за нее сажать?

— Ну, коррупция, — сказал Егорыч, — это, понимаешь, взятки. Я дал, ты взял, — сказал он сторожу.

— Чего-то я не помню, чтобы ты мне дал, а я чего взял.

— Значит, у нас с тобой нет коррупции, — сказал Егорыч.

— А наоборот было, — продолжил сторож.

— А вот этого я не помню, — сказал Егорыч.

— Ну, это к примеру, — вступил Будашкин, обращаясь к Насте. — Вот мне, допустим, что-то от тебя нужно. Чего у тебя есть. А у меня нет. Я говорю: дай! А ты говоришь: подпрыгни! Тогда я тебе чего-то даю. Ты берешь. После чего и ты мне уже даешь, поняла?

— Поняла, — сказала Настя, — только все равно я тебе не дам, стар ты для меня.

Все засмеялись.

— Нужна ты мне больно, — сказал Будашкин, — это я тебе объясняю, что такое коррупция. Поняли теперь, мужики?

Мужики почесали головы, а один сказал:

— Вот это то, что ты у Настьки просил, раньше это по-другому называлось.

Все опять засмеялись.

— Ладно зубы скалить, — сказал Егорыч, — коррупция — это взятка. Ты мне, я тебе. Не подмажешь — не поедешь. И вот пришла бумага, чтобы мы боролись с теми должностными лицами, кто эту коррупцию насаждает. Иначе урожая нам не видать, а вам от меня кормов.

— Ну хорошо, — сказал конюх Митрич, — а вот, допустим, прихожу я к Будашкину…

— Только без конкретики, говори — к должностному лицу.

— Ну хорошо, к должностному, неудобно даже эту будку так называть. И говорю: мне бы справку насчет стажу, пенсию оформить. А он говорит: «Ты чего, козел, с пустыми руками пришел?» Я тогда на стол бутылку самогона, шмат сала. Он мне справку выписывает. Это как, значит, коррупция или взятка?

— Это магарыч, — сказал Будашкин.

— А магарыч — это не взятка?

Будашкин почесал в затылке и сказал:

— Магарыч — это магарыч.

— Ладно, — встала самая скандальная в нашей деревне тетя Маруся, — а когда я в прошлом году участок у деревни просила под сено, ты чего мне, гад, сказал?

— Кто гад? — возмутился Егорыч.

— Ну, не гад, а должностное лицо гадское. Что оно мне, граждане, сказало, это должностное рыло? Оно мне сказало: что, с пустыми руками хочешь лучший участок получить? И я тогда этой должностной роже огурцов соленых банку поставила, помидоров маринованных, капусты квашеной и три бутылки самогона. Это коррупция или чего?

Сзади крикнули:

— Это закуска!

Все опять засмеялись.

— Ну хорошо, — сказала продавщица наша Галя. — А когда некоторые должностные лица приходят ко мне в магазин, пьют чего хотят, едят чего хотят, а потом еще говорят: ложись, Галька, жить будем, а иначе житья тебе не будет. Это коррупция или разврат?

— Ну и чего, легла? — спросил кто-то.

— Шиш им!

— Ну, тогда это не коррупция, а разврат, — сказал кто-то.

И опять покатились.

— А когда мент наш по домам в субботу ходит, «наганом» трясет и всех опивает и обирает, это чего? — спросила доярка Настя.

— Чего у тебя обирать-то! — возмутился мент. — В прошлый раз, мужики, щей налила, а стакан пожалела, всего только рюмашку и поставила.

Зал возмущенно загудел. Всем стало противно, все-то менту обычно стакан ставили.

— А мешок картошки с меня содрали, когда машину давали за мебелью съездить, — завопила Дарья Кузьминична, — это чего за коррупция?

— Хочу, между прочим, сказать, — встал Будашкин, — что в даче взятки обычно участвуют два лица. Один — кто берет, второй — кто дает, а сроки получают оба. Какие еще есть предложения по коррупции?

Все затихли, и надолго. И тут на свою шею встал фермер Иващенко:

— А я не боюсь обвинений в коррупции, потому что есть еще вымогательство взятки. И когда вы с меня за самую последнюю землю содрали такие деньги, это уж точно называется коррупцией.

— А свидетели есть? — спросил Егорыч.

— Свидетелей нет, — сказал Будашкин.

— Так и запишем. Все слышали, что фермер Иващенко предлагал должностному лицу взятку?

Конечно, всем были глубоко противны и Будашкин, и Егорыч, но ненависть к свободному фермеру все же перетянула, и все закричали;

— Все!

— А кто видел, что мы эту взятку взяли?

— Никто, — сказал Будашкин. — Вот это и есть коррупция. И с нею мы сейчас будем бороться.

В решении собрания так и написали, что абсолютно согласны с борьбой против коррупции в верхних эшелонах власти и полностью поддерживают в этом и президента, и генерального прокурора, и в качестве почина в этой борьбе просим компетентные органы разобраться с фермером Иващенко, при всех признавшегося в нанесении взятки должностным лицам. А в конце добавили: «Чтобы больше не выпендривался». И все расписались.

На следующий день фермер Иващенко притащил Будашкину и Егорычу огромную бутыль самогона и закуски человек на десять. Сели все вместе, позвали мента, продавщицу и Настьку для красоты да напились так, что разорвали старый протокол собрания и написали новый, в котором клялись в любви как к товарищу Ельцину, так и к генеральному прокурору. Обещали все силы бросить на борьбу с коррупцией в высших эшелонах власти. Но просили при этом не путать коррупцию в высших эшелонах власти с магарычом в низших. Потому что магарыч — это дело святое, и если его отменить, то жизнь в стране просто остановится!

Красна девица

В некотором царстве, в некотором государстве один мужик полюбил одну красну девицу и сделал ей предложение. Прямо так подошел и сказал:

— Выходи за меня замуж.

А та не будь дурой и говорит:

— А какой ты мне оклад положишь?

Мужик даже обалдел от неожиданности.

— Какой, — говорит. — оклад?

— А такой. Работать я на тебя буду? Значит, клади оклад.

Другой бы, конечно, после этих слов озверел и плюнул, а этот мужик то ли действительно влюбился, то ли просто пришибленный был.

— Хорошо, — говорит, — шестьдесят рублей тебя устроят?

— Нет, — отвечает, — я с высшим образованием.

— А, это другое дело, тогда восемьдесят, — говорит мужик.

— За знание языков накинь десятку.

— Девяносто, и ни копейки боле.

— Нет, замуж не пойду. Ты посуди сам, хозяин. Я тебе и постирай, и по магазинам побегай, и обед свари на кухне в тяжелых условиях. А потом, я ведь тебе еще и петь буду.

— Ах, ты еще и поешь? — удивился мужик.

— А как же, семь лет музыкалки. Десятку накинь.

— Без пения обойдемся.

— Хорошо, а как ты сам петь надумаешь?

— У меня слуха нет.

— Тем более, слушать тебя сплошная мука. Нет, сотню, не меньше.

— Ну хорошо, сто, и все.

— Так. Теперь, если детишки пойдут — надбавку. Каждый ребенок — тридцатку накинь.

— Ну, это уж слишком.

— Не скупись, хозяин. Не на день берешь, на цельную жизнь.

— Ну хорошо. Все?

— Не, хозяин. Спецодежда твоя, ну, там бельишко разное, вечерняя спецовка для театра, бюллетень, отпуск оплаченный.

— А рази ж мы в отпуск не вместе будем ездить?

— А как хошь. Хошь вместе, хошь отдельно, а деньги все равно гони.

— Да где ж я столько денег возьму?

— Нет денег — не женись.

— Не любый я тебе.

— Был бы не любый, не торговалась. Вон в за-прошло лето мужик сватался, прогрессивку обещал, не пошла. Как он убивался, волосы на себе клочьями рвал! А за тебя — с большим удовольствием.

— Слушай, а может, ты работать пойдешь?

— А по магазинам кто?

— А мы вместе.

— А полы мыть?

— А мы по очереди.

— А варить?

— Ты варишь, я стираю, подметаю, убираю.

— Ну, вот так я согласна.

— Ласточка моя прибрежная!

— Ласточка ласточкой, а трудовое соглашение все равно составим. Все вы, мужики, одинаковые.

Любовь зла

Зовут меня, предположим, Александр, а отчество, допустим, Севастьянович, хотя, конечно, не в этом дело.

А она, предположим, красавица была. Венера. Только в одежде, и руки не отбиты.

И каждый вечер эта самая Венера с работы мимо нашего местожительства ходила. А мы с брательником на нее издали глазели.

Но ведь к ней не подойдешь, потому что она красивая, а это у них хуже всего. Но я все-таки сообразил. Брат у меня хороший парень. Только с придурью. В театральное училище два раза поступал, летом снова будет. А пока он драмкружок ведет при городском ипподроме.

Я с ним, с братом, обо всем и договорился. И вот когда эта Венера опять мимо нашего дома шла, он вылетает к ней в парике и давай приставать. Дескать, как вас зовут и так далее. Она в крик. Я на помощь. Брательника через бедро и об землю. Мы этот бросок три дня репетировали. Но не все получилось. Он на спину упасть должен был, а получилось на голову. Но не в этом дело, главное — разговор начать.

— Здесь, — говорю, — хулиганов пруд пруди, а я самбист, боксер, разрядник по прыжкам вперед. Разрешите до дома проводить.

Слово за слово. Пока до ее дома дошли, договорились завтра в ресторан пойти.

Назавтра я в ресторан пораньше забежал, со всеми договорился. Вечером с Венерой приходим. Швейцар двери распахивает:

— Здравствуйте, Александр Севастьянович. Вас уже ждут.

Метрдотель подбежал:

— Прошу за этот столик, Севастьян Александрович.

Перепутал все-таки. Плохо, значит, я с ним договорился. Зато официантка все по высшему разряду оформила. Венера удивляется, но ест с аппетитом. Поужинали мы с ней, официантка подходит.

— Спасибо, — говорит, — Николай Афанасьевич, что зашли.

Я встаю и, не расплачиваясь, к выходу собираюсь. Венера вспыхнула.

— Вы же, — говорит, — расплатиться забыли!

Официантка тут же закудахтала:

— Что за мелочи! Да кто же считается! Почетный гость. Ждем вас всегда с нетерпением.

Еще бы ей не ждать, я бы на ее месте тоже ждал.

Венера говорит:

— Кто же вы такой? Где на работе оформлены?

— Да так, — отвечаю, — подрабатываю в одной артели по космической части.

На улице к Венере, конечно, «хулиган» пристал. Я его, конечно, через бедро швырнул. Парик с него слетел. Он отстал. Венера, правда, посмотрела на него как-то подозрительно и даже спросила потом:

— Где-то я его видела?

— Да, наверное, в кино снимается, бандюга. В передаче «Человек и закон».

Дня через три в театр с ней ходили. Из театра вышли, и тут же к нам «Чайка» подкатила. Как брательник шофера уговорил, не знаю, только сели мы в нее как в мою персональную. Там, правда, человек еще какой-то сидел, ни слова по-русски не знал, но я сказал, что это мой телохранитель и ему говорить не разрешается. До дома ее добрались. В подъезде опять к ней «хулиган» пристал. Настырный такой оказался. Пришлось его в подъезде опять отметелить.

Через неделю Венера ко мне в гости пришла. Родню я, конечно, всю в кино сплавил на двухсерийный фильм. Сидим с Венерой в «моей» квартире, сухое вино попиваем, танцуем под радиостанцию «Маяк».

Вдруг в определенный момент музыка прекращается, и брательник мой голосом Левитана произносит:

— Герасимову Александру Севастьяновичу за важное научное открытие в области космического пространства присудить премию в размере годового оклада.

С годовым окладом брательник, конечно, переборщил, но все равно эффект был потрясающий. Венера даже загрустила от моей знаменитости.

Чувствую, созрела девчушка для серьезного предложения, но не тороплюсь. Пусть, думаю, для верности в одиночестве дозреет.

Неделю к ней не появлялся. Сама не выдержала, позвонила.

— Здравствуй, — говорит, — это я. — Голос грустный. Влюбилась окончательно. — Знаешь, этот тип опять ко мне приставал.

Я возмущаюсь:

— Псих какой-то, давно пора его в милицию отправить.

Она говорит:

— Нет, он не псих. Он такой несчастный. Я, наверное, за него замуж пойду.

Я кричу:

— Как это замуж, а я как же?

Она говорит:

— У тебя и премия, и машина, и квартира, а у него только синяки. Ты не сердись, но раз он столько из-за меня вытерпел, значит, любит по-настоящему.

И все. Кончился роман. Вот и разбери, что этим самым женщинам надо. Ведь все у человека было, а она к другому ушла. Верно про них, про женщин, в народе говорят: «Как волка ни корми, он все равно в лес смотрит».

Нет такого слова

Главный режиссер театра Ступкин очень волновался. И было отчего. Телепередача на всю страну. Творческий отчет театра. Хотелось, чтобы прошел он как можно более ярко и празднично.

Передачу долго готовили. Сам Ступкин писал сценарий, помогал телережиссеру. Репетировал, бегал, волновался. И вот наконец запись. Ступкин давал своим актерам последние наставления перед выходом на сцену.

— Не волнуйтесь, — убеждал он, хотя сам дрожал как осиновый лист. — И еще очень прошу вас всех… Это у нас общее, актерское… Пожалуйста, не говорите этого омерзительного слова «волнительно». Нет такого слова в русском языке. А раз нет в русском, значит, нет его и ни в каком другом языке. Сам вчера словарь смотрел. Нет такого слова «волнительно». Вы поняли?

— Поняли, поняли, — успокоили его артисты. — Вы только не волнуйтесь. Ну нет такого слова, и не надо. Что волноваться-то?

— Да! — кричал Ступкин. — Нет такого слова, а почему-то все говорят! Есть слово «волную», «волнение», «волнующе», в конце концов, а «волнительно» — нет!

— Все будет хорошо, дорогой мой, — сказала Вельская многозначительно и погладила Ступкина по плечу.

— Ну все, — сказал Ступкин, — пошли!

И все пошли на сцену. Ведущим был, естественно, Ступкин. Он долго рассказывал о становлении театра вообще и его театра в частности. Говорил о верности традиции, о финансовом плане, о классике и современности, а потом передал слово старейшему актеру театра Невзорову.

Невзоров оглушительно откашлялся и хорошо поставленным голосом сказал:

— Товарищи, нам, артистам, всегда волнительно…

И дальше пошел как по-писаному. Ступкин сморщился так, будто узнал о хорошей прессе на спектакль соседнего театра.

— Старый индюк, — прошептал он, имея в виду не соседний театр, а Невзорова, вспоминавшего в это время о своих встречах поочередно со Станиславским, Щепкиным и Фонвизиным. — Мог бы, между прочим, у него русскому языку поучиться. Небось у Фонвизина не услышал бы «волнительно». Ну ничего, получишь ты у меня роль. Всю жизнь будешь у меня воспоминания писать.

Выступление Невзорова благополучно подошло к концу. Артисты театра с умилительными улыбками поаплодировали старейшему актеру, и Ступкин объявил следующее выступление. Следующей выступала актриса Алевтина Боряева, тянувшая на себе две трети репертуара последние пятьдесят лет.

— Не подведите, голубушка, — прошептал Ступкин.

Боряева долго и обаятельно улыбалась в камеру, а затем сказала:

— Товарищи, нам, актерам, всегда волнительно…

— Уволю, — процедил Ступкин и сделал такое лицо, будто узнал, что соседний театр поехал играть на родину Шекспира. — Уволю! — шипел Ступкин. — Бездарь!

Но актриса Боряева уже читала отрывок из «Грозы», в котором она поочередно играла Катерину, Кулигина и разбушевавшуюся стихию.

Ступкин за спиной Боряевой говорил артисту Силуэтову:

— Учти, Вася, сейчас тебе идти. Я скоро «Лес» ставить буду. Тебе сразу три роли дам. Но если я от тебя «волнительно» услышу, выгоню, и устроишься только во Владивостоке. Там меня еще не знают.

— Как можно, Коля! — сказал Вася и пошел выступать. — Товарищи… — обратился он к телезрителям и сделал большую паузу. — Нам, артистам… — сказал он и сделал еще более длинную паузу, — всегда радостно выступать перед вами, зрителями. — Силуэтов перевел дух и победно глянул на Ступкина. И дальше пошел как по-писаному: — Нам, артистам, всегда волнительно… — В ужасе остановился, потом махнул рукой и стал рассказывать об образе современника, воплощенном им в незабываемых им же ролях.

— Зарезал, — сказал Ступкин, — уволю! Всех уволю, а тебе пробью голову. Сам поеду во Владивосток, чтобы ты вообще нигде устроиться не мог, когда выйдешь из больницы.

Ступкин проклинал все: ГИТИС, который окончил двадцать лет назад, восемнадцать театров, в которых он за эти годы работал, и всех актеров, каких только знал на свете, — от первобытных до народных.

— Ну что ж ты так убиваешься, — вдруг услышал он тихий голос Вельской. — Я сейчас выйду и все исправлю.

И она действительно вышла и действительно все исправила. Нежным голосом, в котором слышались стальные нотки, придыхая и пришептывая для большей прелести, она радостно сказала:

— Товарищи, вот тут мои друзья актеры говорили, что им выступать перед вами волнительно. Ну что говорить, товарищи, действительно волнительно.

Дальше Ступкин не слышал, он стонал:

— Ни за что, никогда в жизни не оскверню себя ее поцелуем. Никогда!

Последним было слово Ступкина. Он поблагодарил зрителей, пообещал им множество творческих успехов, пожелал всего хорошего и попрощался. К нему бросились все, кто был в студии, поздравляли, говорили, что давно не было такой телепередачи. Ступкин стоял удивленный, радостный, счастливый, и на душе у него было волнительно.

Правда-матка

Один мой знакомый, по профессии писатель, напечатал рассказ, в котором в доступной форме изложил мысль, что правду надо говорить прямо в глаза и, дескать, дружба от этого только укрепляется. Мне эта мысль так понравилась, что я, как только его встретил, сразу и начал:

— Знаешь, правильно ты в своем рассказе написал, что надо все в глаза говорить.

Он обрадовался:

— Значит, тебе рассказ понравился?

— А как же, — говорю, — еще как понравился, я давно не читал таких правильных рассказов. И пусть он написан корявым языком, пусть создается впечатление, что автор этого рассказа ни в институте, ни в школе никогда не учился, но мысль в этом рассказе правильная, а это самое главное.

Он после этих слов на меня посмотрел как-то странно, а я дальше продолжаю:

— Это верная мысль — правду в глаза говорить, потому что это дружбу укрепляет. Вот я тебе сейчас всю правду и скажу. Понимаешь, когда этот рассказ читаешь, невольно думаешь, что автору лучше не рассказы писать, а заняться, пока не поздно, чем-нибудь другим. Но это кто-нибудь другой может так подумать, кто тебя не знает, а я тебя знаю и поэтому понимаю, что чем-нибудь другим тебе заниматься уже поздно. Может быть, тебе, конечно, лучше кому-нибудь платить, чтобы за тебя кто-нибудь другой рассказы писал, но ведь ты наверняка редактору платишь, чтобы тебя печатали, так что денег тебе и так мало остается, поэтому ты сам рассказы и пишешь. И за это я тебе благодарен.

Туг я дыхание перевел, а он весь бледный стоит:

— Я не думал, что ты ко мне так плохо относишься.

— Что ты, если бы я к тебе плохо относился, я бы этого всего не говорил, а так как я тебя люблю, я тебе все как есть выложу и про тебя, и про твою жену.

— А при чем здесь жена? — говорит он и за сердце хватается.

— Вот то-то и оно, что она здесь ни при чем, а при ком. Ты-то думаешь, что она при тебе, а она вообще неизвестно при ком. Я не знаю, почему это происходит. Может, потому, что ты одеваешься так плохо, что с тобой выйти стыдно, то ли потому, что пишешь так, что тебе руки и ноги пообрывать хочется. Но ты все равно пиши, потому что не важно, что ты там пишешь, все равно этого никто не читает. Главное, что ты человек хороший, жадный, правда, но не это в тебе самое плохое, а то, что ты можешь любого друга предать в одну минуту, поэтому и друзей у тебя нет.

— За что ты меня так ненавидишь? Что я тебе плохого сделал?

— Ничего ты мне плохого не сделал. Ты написал, что надо правду говорить, вот я и говорю.

— Мало ли что я там написал! Нельзя же так буквально понимать.

— А, тогда другое дело. Тогда рассказ твой плохой, а писатель ты замечательный и человек очень симпатичный. И жена твоя хорошая и ни в чем сомнительном не замешана. И друзей ты никогда не предашь, за это мы тебя и любим, а не за то, что ты читателей обманываешь.

Он обрадовался:

— Это правда?

— Конечно, правда. А если ты еще писать бросишь, я тебе этой правды столько наговорю — всю жизнь будешь радоваться.

Я должен любить людей

Я должен. Я должен. Я должен любить людей. Каждое утро я просыпаюсь и говорю себе эти слова.

И каждый вечер пытаюсь вспомнить, кого я за этот день полюбил, но никого, кроме себя, любимого, вспомнить не могу. Я стелю постель, ложусь, стараюсь расслабиться и вспомнить всех тех, кого я почему-то должен любить.

Жена моя, дай ей бог здоровья. Она хорошая женщина, но полюбить ее как своего ближнего вот так просто, без доплаты? Нет, ни за что. Женился я на ней довольно поздно. Особого выбора у меня уже не было. Я и сейчас не Ален Делон, а тогда и подавно хорош был в костюмчике из Караганды и туфлях «Бакинская саламандра».

Прожили мы с ней лет пятнадцать, и все эти годы я пытался найти ей замену, но, как говорится, не обломилось. Нет, я, конечно, люблю есть то, что она приготовит, люблю чистоту, которую она соблюдает. Но ее саму? Нет, это выше моих сил. Я пробовал. Нет, не могу. Конечно, я к ней привык и не мыслю уже никого на ее месте. Нет, она не страшная. Многие даже считают ее привлекательной. Те, кто не видел ее с утра в бигуди и с утюгом наперевес. К тому же она молчаливая. Говорит редко. Практически один раз в день. Но с утра до вечера. Кроме того, она меня еще и ревнует. Я смотрю телевизор, она подходит и говорит:

— Ты чего уставился на эту певицу? Что у тебя с ней было?

А что у меня могло быть с Львом Лещенко, кроме нашей общей любви к песням советских композиторов?

Теперь мой начальник. Его трудно назвать мыслителем. Нет, он, конечно, соображает, но туго. Когда он думает, слышно, как вращаются в его голове шестерни, издавая душераздирающий скрежет. Я не уверен, что у него есть высшее образование. Он утверждает, что окончил институт. Наверное, это какой-нибудь особый институт, куда принимают только выпускников спецшкол для дефективных детей с техническим уклоном.

Но вы бы видели его лицо в момент распределения премии! Радостное лицо людоеда, встретившего в джунглях на голодный желудок родную маму своей первой жены.

Теперь мои товарищи по работе, которых я тоже должен любить. Марья Степановна. Полдня она красится. Хороша после этого, как матрешка. Вторые полдня говорит по телефону:

— Ах, Мастроянни — мой кумир! Ах, Челентано — мой кумир!

Пуговкин ваш кумир вместе с Моргуновым! Степанов. Занял у меня десятку и вот уже полгода не отдает. При встрече говорит:

— Ты помнишь, я тебе десятку должен?

Я-то помню, как мне ее забыть, родную. Красненькая такая. Бумажненькая. Он, Степанов, изобрел хороший способ. Занимает сто рублей до пятницы. В пятницу точно в срок приносит девяносто и говорит:

— Извини, старик, десятку отдам позже.

Ну ты, конечно, рад, что хоть девяносто получил. О десятке и не вспоминаешь. А он, видишь, помнит.

Галка Малышева. Наша красотка. Пришла недавно: юбка с разрезом до плеча. Блузка в косую линейку, будто крашеным забором по спине огрели. И на голове прическа под названием «барсучья нора». Очень нравится холостым барсукам.

— Ну, как я вам в таком виде?

Я говорю:

— Вам в таком виде лучше всего в безлунную ночь от людей под одеялом прятаться!

Она говорит:

— Вы оттого злитесь, что я на вас внимания не обращаю, петух вы общипанный!

А друзей взять. Скворцов Василий Витальевич. И всего-то ведь начальник лаборатории, а послушать его, так Хлестаков рядом с ним — сирота.

— Вчера министр приезжал, выручай, говорит, Скворцов, — дай трешку до получки.

Пить на работе нельзя, так он приезжает ко мне, надирается так, что в двенадцать ночи говорит мне:

— Ну, мужик, давай езжай домой, мне завтра рано вставать.

После этого наливает в ванну теплой воды и ложится туда в пальто.

А соседа моего взять. Просто в милицию на меня жаловаться ходил: что он с собакой каждый вечер под кустики ходит! А там, между прочим, под этими кустиками, в день получки трудящиеся люди отдыхают.

Вот и полюби их. Я должен любить людей. Да почему я их должен любить? За что? День рождения скоро, просто не знаю, кого звать. Начальника не позовешь — обидится, потом отпуск летом не даст. Он, конечно, сундук, помощи никакой, да хоть не мешает, и то спасибо.

Марью Степановну не позвать — тоже неудобно. Когда болел, приходила, печенье приносила. Хорошее печенье, крепкое. До сих пор под ножки стола подкладываю. Пусть сидит, не обеднеем.

Степанова не позвать — подумает, из-за десятки. Влип он с садовым участком. Никак осушить свое болото не может. Я ему говорю: «Плюнь ты, не осушай, посади на этом участке клюкву, через три года дачу готовую купишь».

Галку не позвать тоже нельзя. Хоть одна красивая за столом будет. Тем более что я на нее действительно когда-то виды имел, но и она меня, как говорится, имела в виду.

Вот соседа не позову. Хотя и его понять можно. Песик его как-то из кустов поднял и гнал, как зайца, километра два. Вот он забыть и не может.

Что касается жены, то готовить все ей придется и убирать за гостями тоже. Вообще-то она только с утра такая нелюбимая, а чем ближе к вечеру, тем она все ближе и родней. И если она сама на кого-нибудь глянет, я не знаю, что я с собой сделаю.

А вдруг она тоже все эти пятнадцать лет кого-нибудь искала? Да никому мы не нужны, кроме друг друга.

Вот так полежишь, отдохнешь, подумаешь, и вроде не самые плохие люди вокруг. И полюбить их вроде можно.

Я засыпаю и твержу про себя: «Я должен любить людей, я должен любить людей, я должен, я должен..».

Вплоть до отделения

— Ты слыхал, Вась, деревня Семеновка отделилась?

— Куда это она отделилась? В другую, что ли, область передали?

— Да нет, вовсе отделилась, начисто. Мужики вчерась в магазине говорили, Семеновна, дескать, отделилась — и все.

— Может, спьяну?

— Почему? Это тебе не Первое мая, не Седьмое ноября, когда вся деревня спьяну, это же обычный день, что ж спьяну-то?

— Да мужики, — говорю, — спьяну сбрехнули, а ты уши-то и развесил.

— Ну мужики-то, ясное дело, спьяну. Но я-то сходил, проверил. Точно отделилась.

— Ну дела! Ну а чего ж у них это отделилось-то? Это чего?

— А то. Шлагбаумы с двух сторон поставили и таперича, значица, ездить через них не моги.

— Ну а как же ежели тудыть к родичам надо?

— Все накрылось. Одним местом. Хочешь туда попасть — выписывай в сельсовете заграничный паспорт. А может, в городе Москве выписывай.

— Ну а чего ж дале-то, чего же они, отделимшись, делать-то будут?

— Жить будут.

— И с кем же они, отделимшись, жить будут?

— Ну, у кого с кем есть, с тем и будут.

— Ну и в чем же теперь разница-то?

— Ну в чем… Они таперича сами по себе, а мы, значит, сами.

— Ну а в чем они сами?

— Ну, язык у них, значит, свой.

— Свой. А раньше у них какой, чужой, что ли, был?

— Ну, раньше обчий был с нами, а таперича свой государственный. Ты, я вижу, темный, как валенок. В Прибалтике свой язык, значить, прибалтийский. А у них, значит, свой.

— Семеновский, что ли?

— Ну да.

— Ну а какой он, семеновский? У них же, как и у нас, — через слово мат. Так они чего оставлять-то будут, нормальные или матерные?

— Ну уж не знаю. Знаю только, что у них таперича свой государственный семеновский язык. И герб у них таперича ихний деревенский.

— И герб у них таперича есть? И что же они на этом гербе — свинью нарисуют и кучу навоза?

— Это почему ж такое безобразие?

— А что у них еще-то есть? Свиньи да навоз, и боле ничего.

— Ну не скажи. Они две оглобли могут нарисовать. Быка с коровой.

— Быка? Да у них отродясь быка не было. Они за быком-то к нам всегда прибегали.

— Все, теперь не прибегут. Теперь за быка валюту надо платить.

— Каку ишшо валюту?

— Каку… Таку! У них же таперича и деньги свои — валюта называется. У нас рубли, а у них валюта.

— Ну и как это — у нас рубли, а у них валюта?

— Ну как, значица, сто наших рублей на сто ихней валюты. Понял?

— А тады конечно. Это че же, керенки, что ли, или, может, доллары и тугрики?

— Да не тугрики, а валюта, понял? Валюта обеспечивается золотом.

— А у них чем обеспечивается? Навозом, что ли?.. А ежели, допустим, к ним корова из-за бугра перейдет?

— Не перейдет. Они плетнем все огородили и пограничников ночных с берданками выставили.

— Ну а хлеб им откуда возить будут?

— Ниоткуда, сами сеять будут, сами печь, сами самогонку гнать. Значит, у них на самогонку будет государственная монополия.

— А что же, партия-то у них одна будет али две?

— Ну уж не знаю, думаю, что две-то они навряд ли прокормят.

— А сельсовет-то у них останется?

— А хрен их знает. Может, у них какой рейхстаг с президентом, а может, вождь какой, как в Африке. Их теперь не разберешь. Одно дело — по-своему, и все.

— Ну а где же они трактора возьмут, комбайны, это ж им не под силу?

— Ну, это они, значица, на валюту покупать будут.

— А валюту-то где возьмут?

— Ну вишь, они контракт хотят заключить. Свиней в Америку продавать, а навоз в Швейцарию.

— Да кому там в Швейцарии их навоз сдался?

— Не скажи, столько охотников набирается. Канада запросила. Там украинцев полно. У них тоска по родине.

— А мы, значит, к ним по турпутевкам, что ли, ездить будем?

— Точно. Захотел Нюрку Косую повидать — плати пятьсот рублей и тебе ее экскурсовод покажет от начала до конца.

— Я так и думаю, хрен с ней, с Семеновкой, а нам в сельсовет бечь надоть.

— Это ж зачем?

— А кто ж его знает, а вдруг наше сельпо тоже надумает отделиться и в Америку водку продавать.

— Не, Вась, я за это не беспокоюсь. Это Семенов-ка без нас может обойтись. А сельпо никак. И мы свое сельпо никому не отдадим.

Игра воображения

Оказывается, что все в жизни зависит от того, как на это все посмотреть. Есть такой анекдот. Три священнослужителя стали рассказывать друг другу, как им Господь Бог помог в трудную минуту. Католический священник говорит: «Еду я на машине по Австрии со скоростью 120 километров в час, вдруг камень попадает под колесо, машина в воздух. Завертело-закрутило, чувствую, пропал, взмолился Господу: «Спаси, Боже». Вдруг машина встает на четыре колеса, и ни одной царапины. Вот так Господь Бог помог мне в трудную минуту». Православный священник говорит: «А я иду по полю под Ярославлем, вдруг смерч закрутил-за-вертел, поднял меня в воздух, я понял, что погиб, взмолился Господу Богу: «Спаси, Боже, меня», смерч стих, я стою на дороге, все в порядке. Так Господь Бог помог мне в трудную минуту». Раввин говорит: «А я в субботу иду по Иерусалиму и вижу — лежит огромная пачка денег, но ведь суббота, я не имею права ни нагнуться за ней, ни поднять ее. И тогда я взмолился: «Господи, помоги». И вы представляете, вокруг суббота, а у меня четверг».

В общем, жизнь прекрасна и удивительна. Но не всегда. Раньше я, например, был пессимистом. Расстраивался по любому поводу. Вот, бывало, приду домой, гляну на жену, послушаю, что она говорит, да как представлю, что это теперь до конца жизни, то такая тоска… Расстраиваюсь.

Раньше я рекламу посмотрю, а там зубы людям делают по 1000 долларов за штуку, печи электрические продают за две штуки, телевизоры «Самсунг» с биоэффектом, так что на экране пощекочут, а тебе смешно, коттеджи по 200 штук — и все это на мои полторы тысячи деревянных, — просто плачу солеными слезами, каждая из которых величиной с грецкий орех.

Поеду летом в отпуск в дом отдыха, а там как после войны — разруха, тараканы из щелей пальцами на меня показывают, со смеху помирают, в столовой диета такая, что вместо Гербалайфа можно употреблять, слушай, расстраиваюсь.

На улице хулигана встречу — перехожу на другую сторону. А их, хулиганов, сейчас столько, что я так и бегаю туда-сюда по синусоиде. А кто их знает, что им в головы их бритые придет. Смотреть в их сторону боюсь, так и бегаю с закрытыми глазами. По синусоиде.

И так было до тех пор, пока я с одним психом не познакомился. Он не только псих, но еще и терапевт. Но не из этих, которые руками по телевизору размахивают, а настоящий такой псих, хотя одновременно и терапевт. Он мне так сказал: «Не можешь изменить обстоятельства — измени свое отношение к ним». Слушай, как здорово сказано. Как он до этого дошел? Он сказал, будто ему это какой-то еврей сообщил по имени Фрейд.

— Короче, — говорит, — займись самовнушением, и никаких проблем, вокруг суббота, а у тебя четверг, понял?

Я говорю:

— Понял, только не понял, где та пачка денег лежит.

Он говорит:

— Включи воображение. Вот тебе сейчас холодно?

— Нежарко, — говорю.

— А ты представь, что тебе тепло, представь себе, расслабься и представь, что у тебя ноги в теплой ванночке. Расслабься, сядь поудобнее, представь себе, рукам тепло, ногам тепло.

И вдруг я чувствую — действительно тепло.

— Ты, — говорит, — есть хочешь? А я, надо сказать, всегда есть хочу.

— Ну вот, — говорит, — представь себе, что ты сейчас ешь осетрину.

Ну я и представил. У меня в животе как заурчит, он аж отпрыгнул. Вот такое у моего желудка воображение, сильнее, чем мое соображение.

Он говорит:

— А сейчас осетринка с хренком.

Я чуть слюной не захлебнулся, так живо себе представил.

— А сейчас, — говорит, — с лимончиком, с лимончиком, перед горяченьким.

Я говорю:

— А выпить можно перед горяченьким?

Он говорит:

— А как же, обязательно. Водочки холодненькой из графинчика запотевшего.

Я тут же махнул и забалдел. Лежу кирной, теплый. Только в животе урчит. И все.

С того дня, хотите верьте, хотите нет, другая жизнь началась. Вот, к примеру, домой вечером прихожу, салюсь за стол, а там картошка вчерашняя с рыбой позавчерашней. Так я глаза закрываю, расслабляюсь, пару рюмок коньяка «Хеннеси» приму. В жизни я его только на витрине видел, но приспособился — врежу минералки, закрыв глаза и вообразив, ну и тебе скажу, хорошо бывает, прямо шибает. Закусываю семгой с лимончиком. И все с закрытыми глазами, потому что если глаза открыть, то видна эта пристибома, костлявая как смерть. А с закрытыми — так она розовенькая и посола пряного. А для усиления впечатления и ускорения процесса ставлю под стол таз горячей воды с горчицей, ноги туда сую и, как говорится, наслаждаюсь теплой ванночкой. А на второе осетринку на вертеле с авокадой, фрукт такой, помесь апельсина с картошкой.

И после такого обильного и калорийного экзотического ужина, поддатый и сытый, ложусь в постель со своей женой Люсей, закрываю глаза, расслабляюсь и овладеваю Клавдией Шиффер. Слушай, какая она, оказывается, ласковая тетка, эта Клава, и такой у меня, знаете, прилив, второе, можно сказать, сексуальное дыхание… А не дай бог, представлю, что виагры принял, «скорую» ей, Клавке, вызывать надо.

Раньше-то я раз в месяц ничего с собой поделать не мог, а сейчас такой Шварценеггер, на прошлой неделе с Джиной Лоллобриджидой такое вытворяли, ну с той, которая в «Фанфане-Тюльпане». Аделина, я с детства о ней мечтал. А мне что: хоть Джина, хоть Аделина, да если поднапрягусь в воображении, так и с самой Екатериной Второй могу первым быть. И у меня этот Потемкин в очереди за дверями стоять будет вместе с Распутиным. Да я их теперь меняю каждую неделю. На прошлой неделе с этой был, которую Ричард Гир бросил, ну как ее, Синди Кроуфорд. Я ее так приласкал, обнял чисто по-человечески, она этого Гира даже не вспомнила, только уже под утро проснулась и голосом жены моей Люськи заорала:

— Какая я тебе Синди, я тебе дам Синди! Ты у меня быстро засиндивеешь!

Тогда я и жену свою Люську научил этой расслабухе, и она теперь не со мной живет, а с Пуговкиным, она в него тоже с детства влюбленная, еще со «Свадьбы в Малиновке».

Вот такая вот новая жизнь пошла. Зарплату получать иду, дают мне этих несчастных полторы штуки, а я расслаблюсь, глаза закрою, глядь, а это все в долларах. Я тут поднакопил, виллу себе отгрохал и расположил ее на шести сотках, потому что никаким воображением не удалось отодвинуть подальше от себя соседей по садово-огородному вражеству. Вы бы их лица видели, их же трактором не сдвинешь. Я их, правда, тоже научил расслабляться, и они теперь где-то по соседству с Эдди Мэрфи живут в Беверли-Хиллз. Им кажется, что я негр и жутко веселый, а с другой стороны от них почему-то Бурбулис живет, но тоже веселый. И наша хрущоба где-то посередине Манхэттена оказалась, рядом с президентским домом на улице Осенней, где Задорнов проживает и каждое утро шутит нам бесплатно. Вот такая жизнь. Вот вы за кого голосовали? Кто за кого. Кто за Путина, кто за Зюганова, кто за Жирика. А я голосовал за такого президента: красивый, как Немцов, умный, как Лихачев, богатый, как Брынцалов, нахальный, как Жириновский, чмокает, как Гайдар, на саксофоне играет, как Клинтон, и поддает так, что нашему прошлому и не снилось.

А недавно шел по улице вечером, и ко мне какой-то хулиган пристал. Ну, я глаза закрыл, расслабился, представил себя Сталлоне да как звезданул ему по башке. Слушай, он тут же расслабился, не знаю кем, наверное, Шварценеггером себя представил и так меня отделал, что лежу я сейчас, граждане, в гипсе в травматологическом отделении и представляю себе, что я здоровый и рука у меня не в гипсе, но ничего не могу себе представить, кроме Юрия Никулина в «Бриллиантовой руке», и потому рассказываю всем анекдоты из «Белого попугая» и пою «А нам все равно, а нам все равно».

Байда

Встретил я соседского парнишку Ваню Сидорова, и у нас с ним произошел такой разговор. Я говорю:

— Ваня, как дела?

Он говорит:

— Дела — отпад. Ваще. Туг два корешка встретились, один чмо, другой чукча, но оба такие фуфлогоны. Замастырили какую-то марцифаль, слегка отъехали и давай друг друга грузить с понтом под зонтом. Оба забалдели, этот ему в бубен, тот ему по тыкве, такая махаловка пошла, чуть не до мочиловки. Один чуть жмура не схватил. Чума. Ну ваще улет!

Я говорю:

— Погоди, он что, летал?

— Кто?

— Ну этот, который чмо?

— Да нет, чмо базарил с чукчей.

— А чего он базарил?

— Ну, они заторчали, вот он и забазарил, стали грузить друг друга, махаловка и началась. Вот такая байда.

— А кому они махали?

— Да никому. Один другому дал по балде, тот ему в репу, этот ему в хлеборезку.

— Он что, репу сунул в хлеборезку?

— Да нет, просто врезал по тыкве.

— Там еще и тыквы росли?

— Какие, на фиг, тыквы, вы, дядь Лень, совсем не сечете. Они пошабили, отъехали, помахались, отключились, и полный Кобзон.

— Там что, еще и Кобзон оказался, он что, там пел?

— Кобзон — это абзац. Полный абзац. Другими словами, бильдым. Поняли?

— Я понял, что ты совершенно забыл русский язык.

— Как это так?

— А вот так, представляешь, что бы было, если бы все говорили на этом твоем бильдыме?

— А что?

— Помнишь, у Шекспира пьеса «Гамлет»? Фильм еще был «Гамлет»?

— Помню, принц датый.

— А теперь послушай, как это на твоем языке звучит. Значит, этот мазурик фуфлогон, кликуха Гамлет. Его пахану мамин хахиль марцифаль какую-то в ухо влил, он кегли и откинул. А тень его Гамлету и настучала. Гамлет оборзел, взял черепушку шута и говорит: «Бедный жмурик». Да призадумался.

— Сечешь? Сказал и ласты склеил. Ну. в общем, там все вляпались по самые помидоры. Одним словом, полный Кобзон. Или абзац.

Он посмотрел на меня просветленными глазами и сказал:

— Ну, чума кино. Пойду по видаку полукаю. — И побежал, выкрикивая: — Полный бильдым!

Подражая Аверченко

Пройдут годы, десять, двадцать лет, подойдет ко мне мой внук, рыженький мальчуган, с моей книжкой, изданной в 1990 году, и скажет:

— Дедушка, я вот твою книжку прочитал и ничего не понял.

— Что ж тебе там непонятно? — спрошу я, поглаживая по головке конопатенького внука.

— А все непонятно, — ответит он мне. — Вот и заглавие этой книжки непонятно. Написано «Учащийся кулинарного и др.». Кто этот учащийся? Его что, все знали?

— Еще как знали, — скажу я, — был у нашего знаменитого артиста Хазанова такой персонаж, который появился в 1974 году. А я для него писал монологи. Очень были смешные истории.

— Про что?

— Ну была, например, история, как он, этот учащийся, ходил в военкомат.

— Военкомат — это что?

— Это военный комиссариат.

— А это что?

«Да, — подумаю я, — это ж теперь и не объяснишь, что это».

— Ну были, — скажу, — такие пункты, где людей раздевали и смотрели, годятся они в армию или нет.

— Ой, дедушка, — скажет внук, — это же было еще в прошлом веке.

«И точно, — подумаю я, — в прошлом». Для него, для моего внука, вся моя жизнь — это прошлый век.

— А вот, дедушка, — продолжит внук, — у тебя еще рассказ, называется «Очередь». Что это — очередь?

— О-о-о, — встрепенусь я. — очередь — это замечательная примета прошлого века. Без очереди жизнь наша была бы просто невозможна. Это значит, люди стояли за чем-нибудь, стояли один за другим и смотрели в затылок друг другу.

— А зачем они смотрели в затылок? Они там что-нибудь интересное видели?

— Да как тебе сказать… Что они там видели… Кепки, шляпы, лысины, у некоторых женщин начес был, или «бабетта», или даже «хала».

— Хала — это же хлеб. — удивится внук.

Пойму я, что не смогу толком объяснить, и только скажу:

— Вот так, с хлебом, и ходили, и стояли. Иногда даже номерки на руках писали: 1, 10, 120, чтобы не перепутать, кто за кем.

— Номерки писали, — удивится внук, — а что же вы в этой очереди без компьютеров стояли?

— Да, вот так получалось, что без компьютеров обходились. Даже, бывало, в ГУМ с ночи очередь стояла, и все равно без компьютеров.

— Ну а зачем же стояли?

— А за всем, что выбросят, за тем и стояли. Бывало, сыр выбросят или сапоги, а то, к примеру, колбасу, а уж если сосиски выбрасывали, до драки дело доходило.

— Странный ты какой-то, дед. Пишешь какие-то глупости. Одни стоят в затылок смотрят, другие чего-то выбрасывают, а третьи дерутся. Непонятные вы какие-то были. А вот у тебя в одном рассказе написано: «коммунист, а еще проворовался». Кто такой этот коммунист?

— Ну, это уж совсем просто. Коммунист — это член партии.

— Член? — удивится внучек. — Член — это же рука или нога, в общем, конечность.

— Это, милый мой, и была такая конечность, которая являлась одновременно умом, честью и совестью нашей эпохи, одним словом, партия.

— И что это такое — партия?

— Э-э-э… — скажу я, — партия, брат, это была наш рулевой. Как говорил поэт, «партия и Ленин близнецы-братья, вот что такое партия».

— Нет, — скажет внучек, — ничего я не понимаю, — какая-то партия, она же рулевой, и она же была братом какого-то Ленина. И почему вдруг этот коммунист проворовался?

— Ну, бывало такое, проворуется, и придется ему класть партбилет на стол.

— Это что же, так страшно?

— Это, внучек, для коммуниста было просто как конец света, партбилет на стол положить.

— А если не на стол, а на подоконник?

— Ну, это так говорилось — «на стол», а на самом деле это означало вылететь из партии.

— А они, значит, еще и летали, эти коммунисты?

— Еще как летали, как вылетит, так уж и отовсюду, и с работы тоже.

— Нет, ничего не понятно. Или вот еще: «вперед к победе коммунизма». Что это?

— Ну как тебе объяснить, это такое светлое будущее, как горизонт: чем ты к нему ближе, тем оно от тебя дальше.

— И вы все к нему шли вперед, да?

— Шли. топали под руководством Политбюро. Это такие люди были, которых выбирали, чтобы они нас вели.

— Они были самые умные, да? Умнее академиков?

«Эх, — подумал я, — видел бы ты лица этих академиков», а вслух сказал:

— Ну вроде бы, а во главе этого Политбюро стоял генсек. Это вроде самый заслуженный. Одно время Брежнев был.

— Он был самый хороший, да? У него никаких недостатков не было?

— Да, пожалуй, был один недостаток: в последние годы не узнавал никого, а так вроде ничего мужик был.

— А еще кто был?

— Да много их было. А на Горбачеве все это и закончилось. Ну, сказка эта, с коммунизмом. А Горбачев и был самый главный сказочник.

— Он вам сказки рассказывал?

— Да, знаешь, бывало, усадит всю страну у телевизоров и давай часов по пять подряд и про курочку рябу с золотыми яйцами, и про колобка из теста будущего урожая, в общем, такая сказка про перестройку. Про то, как нам будет хорошо, если не будет плохо, — задумался я, вспоминая то бурное время.

— А потом, деда, не спи, потом-то что было?

— А потом такая чехарда началась! Страна наша развалилась, и стали мы вместо коммунизма строить капитализм, но тем же способом.

— Ну и что, построили?

— Построить не построили, но всему миру показали, как строить надо. — Тут я совсем отключился и стал вспоминать прошлые годы. Жизнь свою.

Ведь целая жизнь пролетела. Закрыл я глаза и вспомнил парткомы, райкомы, реперткомы, собрания, демонстрации, забастовки. И институт свой авиационный вспомнил, и любовь вспомнил, вся жизнь моя передо мной пролетела. Жизнь моя единственная и неповторимая, счастливая и несчастная.

— Уснул, — сказал внук и отошел от меня.

Не понять ему наших книг, не понять нашей жизни, как никто ее в мире не понимает, а он-то и тем более, потому что у него она совсем-совсем другая.

Монологи учащегося кулинарного техникума