Лион Измайлов

Любовный Бермудский треугольник

Есть такой анекдот: один мужик был женат и имел любовницу. Настало лето, отпуска у него не было. Жена хотела отдохнуть, и любовница вдруг пристала: «Не могу больше находиться в этой жаркой и пыльной Москве». Он взял обеим путевки в один и тот же санаторий. Они же друг друга не знают, так что пусть отдыхают.

Проходит двадцать четыре дня. Они обе возвращаются. У жены фотография групповая. На ней среди всех прочих и любовница. Он спрашивает жену:

— А вот это что за женщина симпатичная такая?

Жена говорит:

— Такая женщина веселая — мы с ней подружились, жизнерадостная такая, со всеми интересными мужчинами встречалась, у нее столько поклонников было.

Муж покраснел, поехал на другой день к любовнице. У той такая же фотография, а на ней среди прочих его жена.

Он спрашивает любовницу:

— А это что за женщина симпатичная такая?

— Ой, — говорит любовница, — такая женщина скромная, как приехала со своим мужем, так с ним и уехала.

Вот такой анекдот. В жизни бы не подумал, что этот анекдот про меня. Однако в действительности все получилось почти по анекдоту. Дело в том, что у меня, как и у того персонажа из анекдота, есть жена и есть любовница. Жена — милейший человек, мы с ней прожили без малого десять лет. Она не злая, не транжирит моих денег. Скорее наоборот, я могу начать тратить налево и направо. А она трижды подумает, прежде чем какую-нибудь тряпку купит. Я даже люблю наблюдать за ней, как она в магазине стоит и решает — быть или не быть, то есть брать или не брать, померит, уйдет, потом вернется, долго стоит, подержит в руках, повесит на вешалку, опять уйдет и опять вернется. Если купит, долго потом сокрушается, что не то купила, если не купит, долго потом мучается, что не взяла.

Она так и говорит: «Лучше ты мне сам купи — у тебя быстрее и лучше получается». Потому что я подошел, понравилось — купил.

А она три раза померит, изведет себя и не купит. Дорого покажется. В общем, бережливая.

Не могу сказать, чтобы она была слишком кокетлива. Нет, конечно, пока она за меня замуж не вышла, она погуляла. Но это был поиск, а не разгул. Хотелось замуж — вот и искала. До тех пор, пока ей на шею этот подарок не свалился. То есть я — Василий Сергеевич Алексеев. Разрешите представиться — мне тридцать шесть лет. Хорош до невозможности.

И вот поженились мы. Не могу ее ни в чем таком упрекнуть. При мне никому глазки не строила, хотя на нее мужчины внимание обращают.

Вообще, это интересное дело, когда женщина глазами не стреляет, к ней особенно не пристают.

То есть она позывные не посылает, и, значит, корабли этого маяка не видят и навстречу ему не плывут.

То ли дело подруга моя, Лидушка, — за ней просто вереница мужиков. Ни один мимо просто так не пройдет. Манок в ней какой-то есть. То ли улыбка блудливая, то ли волны от нее какие-то распространяются. Пристают к ней мужики, и все.

Я сам так на эту приманку клюнул. Я к тому времени уже «новым русским» заделался. То есть был я до перестройки компьютерщиком, тихо себе работал, программы создавал.

А тут эта разруха нагрянула. Понял я вовремя, что вот-вот рухнет моя материальная база в родном НИИ. Поднапрягся, и путь мой в капитализм был прост как мычание.

Поскольку директор НИИ мне доверял, то мы при нашем институте открыли небольшую фирмочку, через которую средства государственные и заказы пропускать начали, немного денег подкопили. Деньги эти сообразили не делить, на дачи не тратить, а на деревянные рубли накупили долларов и на валюту компьютеров навезли да сами же себе и продали, то есть своему родному предприятию. Рванули немало, но опять же не кутили. «Мерседесов» не покупали, а все в дело вложили, то есть закупили деревообрабатывающий комбинат и погнали в Европу всякие пиломатериалы. Вилл в Америке не покупали, в казино деньгами не сорили. Были, конечно, у нас и убытки. И в «МММ» погорели, и во «Властилине» приложились.

Налогов огромных не платим, сидим тихо, в разборках не участвуем (крышу хорошую имеем в лице авторитета одного), в политику не лезем. На деньгах деньги делаем. На жизнь хватает, и слава богу. Вот так и живем. Да. Так откуда она у меня, Лидушка-то, взялась…

Ездил я как-то, граждане, отдыхать в Анталию. Мы народ скромный, на Сейшелы не рвемся. Не потому, что денег нет, а потому, что Анталия ближе. Вода чистая, еда хорошая, сервис ненавязчивый — что еще надо. А женщины самые лучшие, то есть наши, российские. Вот сидит она, красавица, у бассейна передо мной. Хороша необыкновенно.

Час сидит, два сидит, на меня не смотрит, но на третьем часу, чувствую, пора знакомиться, потому что вижу, немчура уже кругами возле нашей русской красавицы ходит.

Подходы мои особым изяществом не отличаются. Но я давно понял: если ты женщине приглянулся, то хоть с чего ни начни, все удачно будет, а если ты ей не понравился, то чего ни придумай, все мимо дела окажется.

И вот сидит она напротив меня и вроде бы книгу читает, пригляделся, а книга у нее вверх ногами лежит, так что же она в этой книге видит? Короче, думал, думал и ничего лучше не придумал. Говорю: «Вам соку не принести?» Она говорит: «А почему бы нет?» Я пошел за соком. Там, у бассейна, бар был. Как назло, очередь — человека три. Небольшая, но долгая. Я все время на нее, на Лидушку, поглядываю. И вот, представляете, к ней все время кто-то подходит и заговаривает. Я дергаюсь, этот турок еле отпускает.

И вдруг я вижу: к Лидушке подходит здоровый, черноусый и предлагает коктейль. И она его берет.

Этот черноглазый стоит рядом с ней и что-то ей заливает, а я со своим соком уже и не нужен. Тут я не выдерживаю и говорю турку:

— Ну ты, козел, побыстрей не можешь?

И тут этот турок говорит:

— Могу, а за козла ответишь.

Наш оказался, из Сухуми. Мы с ним посмеялись. Я покупаю, кроме сока, еще персиков, орешков, пирожные, конфеты и иду к ней, к Лидушке. И она благосклонно все это принимает и вместе с этим черноглазым начинает все это поедать, но куда денешься, его уже не прогонишь, приходится ему говорить: «Плиз, сэр». И этот чернокожий начинает так лопать мои пирожные, что у меня остается только одно преимущество — мой великолепный русский язык, опора моя и надежда в этой бурной заграничной жизни. Потому что этот чернощекий ни слова по-русски не знает. Лидушка на ихнем тарабарском тоже ни бум-бум, а по-английски мы все трое на уровне «зе фазер» и «зе мазер». Вот я и не спешу, молчу. Жду, когда они наговорятся.

А там все эти «аи эм глэд» и «файн» уже закончились, и тут я включаю свой фонтан красноречия, поскольку дня два ни с кем не говорил и скопилось много невысказанного.

И теперь уже Лидушка, утомленная мозговым напряжением от иностранного, переключается на меня, и чернобровому делать нечего. Он раскланивается и уходит.

— Я еще подойду, — грозит он напоследок по-английски, а может, наоборот, обещает не подходить. У меня с английским не очень хорошо. «Да» и «нет» путаю.

Говорил мне Карл Маркс: учи иностранный — это еще одно средство борьбы за существование.

Хорошо ему было — его Энгельс кормил, а нам не до языков было — мы материалы съездов учили да его дурацкий марксизм.

Это я уже Лидушке говорю. И она со мной полностью согласна.

Слово за слово. Лидушка рассказывает, что она микробиолог, что не замужем, сыну девять лет. В общем, обычная история. Вечером мы с ней идем на концерт. Здесь каждый вечер аниматоры работают. Садимся на лавку в амфитеатре, начинается представление кого-то там на сцене. И вдруг рядом с Лидушкой, с другой стороны, появляется этот жгучий брюнет, садится и начинает с ней мило ворковать. Мне уже все это не смешно. Минут через десять я затосковал и говорю:

— Я вам не мешаю?

— Пока нет, — говорит она и смеется.

Я сижу, заканчивается эта анимация. Все встаем, под заключительную песню делаем какие-то телодвижения. Идем в бар возле бассейна, сидим, пьем чего-то. Плачу, естественно, я, сухумец мне подливает:

— Что, браток, попал?

Я плачу как джентльмен, а он, ухажер, тоже вроде как джентльмен, но почему-то не платит. Он что-то рассказывает, естественно, по-английски.

Мы напряженно пытаемся понять. Уже головная боль от этого напряжения. По-моему, этот турок и сам не очень понимает, чего говорит. В общем, скоро это все надоедает.

Я наконец говорю ей тихо:

— Может, я пойду?

Она поворачивается ко мне, смотрит долгим взглядом и говорит:

— Я бы хотела уйти с вами вместе.

И все. Туг же сухумец дает счет нашему турку. А мы с Лидушкой улетучиваемся. Берем еще пару коктейлей в вестибюле, бутылку шампанского и отправляемся к ней в номер. Из номера я выхожу уже поздним утром.

А днем, на пляже, я подношу ей шикарный букет цветов. Это у меня обязательно.

Мне было с ней хорошо. И ей, кажется, не слишком со мной противно.

Однажды мы с ней ездили в турецкий ресторан. Ресторан располагался на склоне горы. Вы только представьте себе — вдоль горы спускаются террасы. На террасах столы. А внизу старинная мельница и поток воды, падающей сверху, до сих пор вертит колесо этой мельницы. На самом верху, в этом бурном потоке, лениво покачивая хвостами, стоят в воде огромные форели. Мы выбрали себе по форельке. Сели за стол на террасе, и нам подали жареную форель, овощной салат и бутылку вина. И все это стоило, как потом оказалось, всего четырнадцать долларов. А за такси, как опять же потом оказалось, мы заплатили все двадцать. Во, загуляли! И мы сидели под деревом, а через его не очень густую крону на нас падали теплые солнечные лучи. Мы с аппетитом ели и пили, я ей рассказывал какие-то смешные истории. Она так красиво смеялась, и тогда ее окликнул какой-то ее знакомый. Откуда он взялся на нашу голову? Когда он ее окликнул, я готов был кинуться на него и треснуть по башке.

Какое он имел право знать мою Лидушку?

Уже «мою», отметил я про себя. Ревность плохое качество. Порождено чувством собственности. Мое — и никому больше не принадлежит. Больное самолюбие также отравляет жизнь, подсказывая порочную мысль: «Он что же, лучше меня?» Почему это на него обращают больше внимания? Подходят какие-то два мужика:

— Лида, как ты здесь? Где ты отдыхаешь?

Откуда они взялись? Почему стоят у нашего стола? Хорошо еще, появились две их подружки и на меня уставились. Потом они все пошли на соседнюю террасу.

— Кто-то из бывших? — равнодушно спросил я.

— Да, один старый знакомый, — сказала Лидушка, поскучнев.

Мы прекрасно провели время среди этой журчащей красоты, выпили еще бутылку. И еле дождались, когда таксист довезет нас до Лидушкиного номера. А таксист не спешил. Он все время рассматривал Лиду в зеркало. И мне казалось, что вот-вот он предложит мне цену за нее. В конце он сказал: «Какой женщин», — совсем по-кавказски. Наконец мы остались вдвоем в ее номере. Вот уж праздник так праздник: Лидушка отдается так, что сравнить ее не с кем.

Она — женщина сладострастная. Вот такое словцо вспомнил я из старого лексикона. Она чувствует каждую секунду секса, чувствует и ценит. Она очень благодарная любовница. Рядом с ней чувствуешь себя мужчиной.

Я думал, что это юг, море, солнышко сделали ее такой прекрасной. Бывает — приезжаешь потом в Москву, встречаешь свою южную подругу и — где море, где солнце? Все куда-то пропадает на фоне города и забот, но здесь не пропало. Ничто не забыто, никто не забыт — как гласили прошлые коммунистические лозунги.

Когда мы прилетели в «Шереметьево», меня никто не встречал. У нас с женой это не принято.

А ее, Лидушку, встречал какой-то мужчина средних лет.

Она увидела его издали и сказала:

— Меня встречают, не ревнуй — мой старый знакомый.

— Естественно, влюбленный давно и безнадежно.

— Естественно, — сказала она.

Сколько же их, влюбленных в нее?

Она пошла — высокая, стройная, желанная, — я сразу заскучал. Казалось, что она уходит навсегда.

Уже уходя совсем и глядя вперед, она сделала дяде ручкой. Я смотрел ей в спину и понимал, что она уходит навсегда. Ну что ж, надо с этим смириться. Не в первый и не в последний раз кончается мой курортный роман именно так. Будем вспоминать ее с легкой грустью.

Я приехал домой. Меня встретила жена — милая, прекрасная, добрая, чудная и так далее и, что самое интересное, — любимая.

Я ее действительно люблю, ценю, уважаю. Мне за десять лет совместной жизни не надоело с ней разговаривать, не надоело спать с ней. Мне приятно целоваться с ней, обниматься. Мне с ней тепло, уютно и все понятно.

Когда я ей изменяю, где-нибудь на юге или в командировке, последние дня два я пощусь, чтобы приехать к ней во всеоружии. В этот раз так не получилось. Лидушка выпотрошила меня настолько, что было не до жены. Однако все как-то прошло незаметно. Устал и устал. А назавтра я уже был свеж как огурчик.

Я думал, что Лидушку уже никогда не встречу. Звонить ей не звонил — держался. Но однажды ходил возле ее института, что в арбатском переулке. Ходил часа полтора и встретил ее, так сказать, случайно.

— И что же это вы мне не звоните? — спросила она почему-то на «вы».

— Я не знал, нужен ли я вам.

— Вот позвонили бы и узнали.

— И что бы я узнал? — глупо спросил я.

— Что я по вас скучаю, — сказала она.

Мы пошли на Арбат и там, как молодые, сидели в уличном кафе.

Я довольно равнодушно спросил ее про знакомого, который встречал в аэропорту.

— Я так и знала, что вы из-за него надуетесь. Ну, ничего здесь нет загадочного. Когда я уезжала, я попросила его встретить меня. Не буду же я за такси 350 рублей платить. Я женщина одинокая, небогатая, мне это не по средствам. Я же не знала, что возвращаться буду с вами. Как я могла предполагать, что такое чудо свалится мне на голову? А сообщить ему, чтобы не приезжал, было уже неудобно.

Я молчал. Она поняла, что объяснение недостаточное и необходимо сказать что-то еще.

— Когда-то он предлагал мне выйти за него замуж, но как-то желания не возникало. Понятно?

— Понятно.

Потом мы поехали к ней домой, и она познакомила меня со своим сынишкой.

— Игорек, — сказал он.

— Василий Сергеевич, — сказал я и пожал ему, как взрослому, руку.

— А я знаю, кто вы, — сказал он.

— Кто?

— Мамин хахаль, — сказал он.

— ТЫ что это говоришь? — всплеснула руками Лидушка и не смогла сдержать смеха. Потом заторопилась на кухню. — Я пойду приготовлю поесть. Вы познакомьтесь поближе.

— Давай играть в войну, — сказал он мне. — Ты прячешься, а я тебя ищу.

Я спрятался за шкаф, а он стал меня искать. Нашел. Я сел на стул. Он подошел ко мне с пластмассовым автоматом и сказал:

— Дядя, ку-ку! — И когда я повернулся к нему лицом, он врезал по этому лицу прикладом автомата, приговаривая: — Вот тебе, фашист проклятый.

Тут уж я не выдержал, схватил его за ноги и поднял вверх. Его лицо оказалось на уровне моих колен, и он со всего размаха заехал мне кулаком в пах, я не ожидал и, охнув, осел на стул. Хорошо еще, что не выпустил его из рук, иначе бы он голову сломал.

Я решил проучить его как следует. Я уложил его к себе на колени и стал лупить ладонью по попе.

Сначала он сказал:

— Русские не сдаются, — а потом заорал так, что тут же прибежала Лидушка:

— Что здесь происходит?

— В войну играем, — сказал я. — Он ко мне в плен попал. Сцена называется «партизан на допросе».

Пришлось этого поганца отпустить. Он отошел от меня на безопасное расстояние и сказал:

— Ну ты живодер.

Откуда слова-то такие знает? Непонятно.

Мы пошли есть. И этот поганец, этот ядовитый цветок жизни, не успокоился до тех пор, пока не опрокинул мне на ноги горячий чай.

Редкий негодяй. Знал ведь, что при Лидушке я ему по шее дать не моту.

И вот пошла у меня двойная жизнь. Не думайте, что я стал меньше отдавать жене. Нет. Как говорит один мой знакомый, мудрый человек: «Любовь — это такой источник, которого хватит на всех».

Мы встречались с Лидушкой целый год. Практически она у меня была второй женой. Я помогал ей, отовсюду привозил ей подарки, покупал ей платья. Я даже ухитрялся ходить с ней в театр и на концерты.

У меня же много разных деловых встреч. А жена у меня довольно ревнивая. Приходилось сочинять.

Надо было всегда помнить подробности этих сочинений. Потому что жена имела обыкновение по нескольку раз переспрашивать о деталях моих «деловых встреч». Старался быть убедительным и в тонкостях представлял все, что рассказывал. Во всяком случае, я не собирался разводиться с женой. Ограждал ее от неприятных ощущений и стрессов. Так мы и жили втроем. Мне казалось, что никого у моей Лидушки не было. Да так оно, наверное, и было.

И вот наконец я подход к началу моего рассказа. Считайте, что до того было вступление, так сказать, пролог. А само действие только начинается. Лето. Подходит август. У всех отпуска. Куда ехать? Вот я и придумал: а не поехать ли нам в круиз? Я с женой и Лидушка с сыном.

Какая красота. Не надо будет думать, что Лидушка с кем-то изменяет. Вот она здесь, под присмотром. Конечно, есть сложности. Я с женой на виду у Лидушки. Зато она мир посмотрит, отдохнет. И я ее видеть буду, уж потерпит две недели. Ну, начали.

Поехали. Не скрою, не только забота об отдыхе Лидушки с сыном беспокоила меня. А в большей степени мысли о том, что она будет делать на отдыхе без меня. Есть такие люди, редкие, им начхать, что их любовница делает без них. Я точно не из их числа. Я без нее в этом круизе просто изведусь. Все время буду думать, что за ней кто-то ухаживает. Буду смотреть на Парфенон, а видеть, как на фоне этого великого памятника древности какой-нибудь древний грек обнимает мою Лидушку. Мне будут в Турции Голубую мечеть показывать, а я вместо мечети такое увидеть могу, что туркам мало не покажется.

Вот я и купил ей каюту двухместную. Мы заранее все обсудили. Я ей честно сказал, что еду с женой и, конечно, будут трудности. Я и моя жена все время у Лидушки на виду, но, поскольку я по Лидушке скучать буду, почему бы не поехать вместе. Тем более что маршрут замечательный: Рим, Ницца, Барселона.

— Отдохнешь, — говорю я ей, — мир посмотришь. Будем делать вид, что незнакомы, — сказал я, совсем забыв, что мальчонка ее, Игорек, знает меня как облупленного.

Лидушка подумала, подумала и согласилась на эту аферу. А что не согласиться? Все бесплатно. Ну, буду я с женой. Подумаешь, жена, она и в Риме жена. Она весь год незримо присутствовала. Жена, как говорят в народе, не буфет, не отодвинешь. «В конце концов, буду отдыхать, — подумала Лида, — морем наслаждаться, новыми городами любоваться».

Вот и поехали. Значит, я с женой Ниной, Лидушка с сыном Игорьком и «крыша» моя, Рубен Петрович, со своей подружкой. Вы только не подумайте, что «крыша» — это такой амбал стриженый с перстнями на руках, обложивший рэкетом палатки. Нет, это вполне цивилизованный человек. Может быть, он когда-то кого-то и обкладывал и ходил в тренировочном и кроссовках. А теперь он вполне респектабельный. Ходит в «Версаче», имеет легальный торговый бизнес и дома в разных странах.

Девица у него, естественно, выше его и молчаливо сосредоточена, такое ощущение, что все время деньги считает. А он, естественно, с двумя мобильниками и во всех точках мира решает по телефону дела и время от времени орет в трубку:

— Как не поставили? Наезжай на него! — и т. д. Но меня он любит и относится ко мне не как к клиенту, а как к дружбану, по работе мне помогает, и вообще уже чуть ли не младшим партнером меня считает и, как он сам выражается, «пасть за меня кому хочешь порвет». Но есть вещи совершенно неискорененные в этой породе людей, понтовитость, от которой они отделаться не в состоянии. «Могу за всех заплатить». «Могу рассказать, как я всех делал». «Как в молодости от ментов ушел».

И платит, и рассказывает. Но об этом еще впереди. Сели в самолет, отстояв огромную очередь. Рейс чартерный. Долго проходили таможню. Всех долго досматривали. Затем пограничники нас держали. Вы, кстати, замечали: у нас на границе в Шереметьеве сколько бы народу ни было, а пропускать всех будут через одну кабину? Остальные закрыты на вечный обед. У Рубена Петровича, естественно, документы особые, а значит, с ним обязательно волынка на границе. Девице его что-то не так оформили — то ли она российская подданная, то ли израильская. В Россию влетела по израильскому паспорту, выехать хотела по российскому. Таможенники в связи с этим все вещи у «крыши» перерыли, искали, не везет ли бриллианты, и деньги все пересчитали.

— Слушай, — сказал он, — зачем пересчитываешь, позвони лучше полковнику Воробьеву. Он тебе скажет про меня.

И действительно, стали звонить Воробьеву, а он рекомендовал пропустить Рубена Петровича. Потом брали под козырек перед «крышей». Что уж там этот Воробьев такого сказать мог? Извинились. Пропустили. Наконец сели в самолет. Полетели. Я с Лидушкой не разговариваю, даже не смотрю в ее сторону. Как говорится, в упор ее не вижу. Летим себе по отдельности. «Крыша» всех удивляет своей покупательской способностью. Когда на тележке беспошлинные товары повезли, скупил полтележки. А как не купишь, когда его девица, что ни увидит, на все говорит: «Ой, какая вещичка клевая. Дядька, купи». Он и покупает.

Летим. Вдруг мальчонка Игорек, цветок жизни ядовитый, в туалет собрался. Проходит мимо меня и на весь самолет:

— Здравствуйте, дядя Вася.

— Здравствуй, мальчик, как тебя зовут? — глупо спросил я и тут же вспотел.

— А вы что, забыли, что ли? Игорек меня зовут.

— Да, да, как же, Игорек.

— Я пойду, — сказал Игорек. — Я писать хочу.

— Хорошо, что сообщил, — попытался я пошутить, но улыбка у меня получилась кривая.

— Оттуда этот ребенок знает, что ты Вася? — спросила жена.

— А это мы в аэропорту познакомились, — нашелся я. — Когда я за сигаретами ходил.

А жена у меня, я уже говорил, ревнивая и подозрительная.

— Когда это ты за сигаретами ходил?

— Ну, когда, когда приехали, отходил я, а оказалось, за сигаретами.

Доехали до Турции, там попарились в аэропорту. Как всегда, неразбериха, как всегда, очереди в контрольно-пропускных пунктах. Но тут Рубен Петрович оказался на высоте, сунул полсотни какому-то турку, и тут же открыли еще один пункт и быстро всех нас пропустили.

Доехали наконец до парохода. Уютный такой, аккуратный, белый пароходик. И название такое поэтичное — «Одесса-сонг». Сонг — песня. Народ подобрался самый разнообразный. Компания артистов, значит, будут нас развлекать. «Крутых» человек двадцать. Остальные — молодежь, дети «крутых», затем родители «крутых». И пожалуй, треть тех, кто весь год копил на отпуск. А как еще туда по-падешь? Полторы тысячи баксов на человека.

У Рубена, как всегда, все не как у людей. Его вселили в каюту не по рангу. Он на меня набросился:

— Что ты мне взял? Ты какую каюту мне взял?

— Первый класс.

— А что, люксов не было?

— Да ведь вы же, Рубен Петрович, то ехали, то не ехали, то одно хотели, то другое, в результате оба люкса уже заняты.

— Да я, — стал раздуваться Рубен, — да я весь пароход куплю. Пойди к капитану, скажи, я весь пароход беру в аренду.

— Но со следующего рейса. А сейчас только первый класс.

— Первый класс тоже бывает разный, — уже более миролюбиво заявил Рубен.

Пришлось мне пойти, договориться с администрацией, и Рубен Петрович со своей подругой перешли на верхнюю палубу — новая каюта была больше на метр.

Расселились. Мы с женой на первой палубе, Лидушка с сыном на второй.

В ресторане я выбрал такой стол, чтобы мне видно было Лидушку. Конечно, я не предполагал, что жена моя познакомится с Лидушкой. Но жизнь распорядилась по-своему. Уже в первый день на пляже у бассейна они оказались рядом. Разговорились, по-нравились друг другу. Лидушка веселая, общительная, жена моя более сдержанная, но тоже симпатичная.

Смотрел я на них издали и думал: «А губа у меня не дура».

В первый вечер было знакомство с командой, а потом концерт — представление артистов. Собрались в музыкальном салоне. Оркестр заиграл «Капитан. капитан, улыбнитесь». Вышли под этот марш сам капитан, помощники его и кок. вызвавший почему-то бурные аплодисменты.

Капитан всех представил. Особенно хороши были два помощника капитана: высокие, стройные, в белоснежных кителях. Хороши до невозможности. Будто с открытки «Люби меня, как я тебя». И сразу у всех женщин мечтательное выражение лица. И не только Лидушка, но. самое интересное, и жена моя Нина загляделась на них. И. судя по взглядам, помощники тоже заметили моих красоток. Или мне это показалось?

Потом артисты выступали, официанты обносили гостей шампанским. Весело. Суетно. И конечно же. после концерта танцы.

И так теперь будет каждый день — и концерты, и танцы.

А Лидушка — она с ребенком. Один вечер с ребенком на палубе простояла, глядя в море на закат. Второй вечер — опять море, опять закат. А народ веселится. И мы со своей компанией тоже веселимся. Сидим в музсалоне. выпиваем, анекдоты травим, танцуем. А она одна, Лидушка, при своем веселом характере. Я иной раз выйду на палубу покурить, а подойти к ней не могу. Погляжу издали, как Штирлиц на свою жену, и назад к своей жене.

И вот однажды стоит Лидушка на своем месте, а к ней подваливает мужик какой-то. Веселый такой мужик. Заговаривает с ней. Не нахально, вежливо заговаривает. Слово за слово. Приглашает ее в муз-салон шампанского выпить.

Она, Лидушка, думает: «А почему нет? Ничего в этом плохого не вижу».

И вот он, зовут его Володькой, приводит Лидушку в музсалон и усаживает ее — куда б вы думали? — правильно, за наш столик. Потому что сам уже был в нашей компании.

А тут мы. Я с Ниной, Рубен с Леной. Володька говорит:

— Познакомьтесь.

С Ниной Лидушка уже знакома. А со мной нет. Познакомились. Она Лида, я Василий. Посидели, выпили, потанцевали. Рубен все время демонстрировал красоту своей души, подзывал официанта и кричал громче музыки:

— Всем шампанского!

Лидушку все время кавалер ее Володя приглашал. И она с удовольствием танцевала. Да так танцевала красиво, что все на нее внимание обращали. И у меня какое-то хорошее чувство гордости появлялось. Вот никто не знает, а она же, эта красавица, — моя.

Закончился вечер, мы по каютам пошли. Лидушка с кавалером на палубе еще постояла.

Потом он, кавалер, провожать ее до каюты отправился. Ей неудобно так взять его и отшить.

Дошли до каюты (это я потом уже обо всем узнал), он, Володька, и говорит:

— А какая у вас каюта?

— Двухместная.

— А сколько стоит?

— Да вот столько-то.

— А можно посмотреть, со своей сравнить?

— Там ребенок спит.

— А мы тихонько, только гляну, и все.

Неудобно было отказать. Зашли. Мальчонка спит.

Постояли тихо. Он говорит:

— Если я чего не так сделаю, поправьте меня, — и пытается ее поцеловать.

Она говорит:

— По-моему, вы что-то делаете не так, — то есть поправляет его.

Он говорит:

— Понял, не дурак. Может, еще погуляем?

Она говорит:

— Нет, поздно уже. Спать пора. — На этом и расстались.

А на другой день я этому Володьке, на нашу голову неизвестно откуда свалившемуся, ненавязчиво так говорю:

— Ну как у тебя дела с этой блондинкой?

— С какой?

— Да с той, которую ты вчера провожать пошел. Симпатичная такая женщина.

— Все, — говорит, — на мази. Вчера у нее в каюте был. Думаю, все будет нормально.

Туг у меня в глазах потемнело.

— Не может быть, — говорю.

— Как это, — говорит Володька, — не может? Зашли к ней в каюту, но там, понимаешь, мальчонка спал. А то бы… Да ты пойми, они все сюда развлекаться едут. Нет, она женщина, конечно, порядочная, то есть, я думаю, денег не возьмет. Но хороша!

— Хороша, — согласился я мрачно.

— А ты, — говорит Володька, — чего это помрачнел?

— Да так, — говорю, — живот схватило.

А дальше — идет она мне навстречу по коридору. Нет вокруг никого, а я с ней даже не здороваюсь. Она удивилась, догоняет меня и спрашивает:

— В чем дело?

— В том, — кричу я шепотом, — что ты позоришь меня! — вырываю свою руку и убегаю.

День проходит, я в ее сторону не смотрю. А у нее и возможности нет отношения со мной выяснить. Я все время с женой да с Рубеном. Наконец она через день все же встретила меня в пустом коридоре и говорит:

— Может, ты все же объяснишь, в чем дело? Что происходит?

Я ее хватаю, тащу в ее каюту.

— Позоришь меня!

— Как я тебя позорю, что я такого сделала?

— Ах, ты не знаешь? А что с этим Володькой у тебя?

— Да что у меня с ним может быть?

— Он у тебя в каюте был?

— Был.

— Что же еще надо?

И тут этот мальчонка, Игорек, в каюту врывается:

— Мама, мама, там дельфины в море.

Я говорю:

— Иди, Игорек, передай привет дельфинам.

— А ты не командуй здесь! — заявляет Игорек.

Мама вмешивается:

— А ну не груби! Иди и передай дельфинам.

— Что передать? — не понимает Игорек.

— Привет от дяди Васи.

Мальчик показывает мне кулак и убегает.

— Значит, был? — не унимаюсь я.

— Был. Он напросился посмотреть каюту, что я могла ему сказать?

— Что? Что ребенок спит.

— Я так и сказала.

— А ребенок был?

— Был.

— А может, не был?

— У него спроси, если мне не веришь.

И тут этот сорванец опять влетает:

— Там киты плывут, передать им от вас привет, дядя Вась?

— Передай.

— А там еще жена ваша на китов смотрит, ей передать от вас привет?

Мама говорит:

— Игорь, прекрати, иди и передай привет только китам.

Мальчишка ушел, а я не могу остановиться:

— Как ты смеешь?

— Да что я такого сделала?

— Он приставал?

— Попытался, я тут же его отшила, и все.

— Что ж ты за женщина такая, к которой первый попавшийся мужик в каюту вошел?

— Это, между прочим, твой приятель, и ничего у нас с ним не было.

— Слушай, я тебя взял сюда не для того, чтобы ты у меня на глазах заводила шашни.

В это время в каюту опять ворвался Игорек и закричал:

— Дядя Вася!

— Ну что там еще, акулы?

— Нет, дядя Вася, там мороженое, я одну девочку хочу мороженым угостить. Мороженое два доллара стоит.

Лидушка закричала:

— Не смей попрошайничать!

— А я что, не человек, что ли? — сказал Игорек, имея в виду, наверное, то, что он тоже от мороженого не отказывается.

— Возьми, — сказал я, протягивая ему пять долларов, — и чтобы я тебя здесь больше не видел.

Игорек взял деньги и тут же скрылся.

— Что ты мне нервы треплешь, ты что, не понимаешь, что я в зависимом положении — ты свободна, а я привязан, ты там с ухажерами, а я ни к кому ни подойти, ни поговорить не могу. Мы с тобой играем не на равных.

— Точно, не на равных. Ты с женой, а я одна. — Она подошла ко мне и обняла за шею.

И тут в каюту ворвался ребенок, я не выдержал и заорал:

— Ну что еще?!

— Ваша жена спрашивала, не видел ли я вас?

— Ну и что ты сказал?

— Что видел.

— Как — видел? — возмутился я.

— Я сказал, что видел вас вчера.

Этот парень решил довести меня до инфаркта.

— На тебе еще десять долларов, купи мороженого двум девочкам и передай приветы всем китам, дельфинам и акулам.

— А вашей жене? — издевался он надо мной.

— Иди, и чтоб тебя здесь полчаса не было.

— Раскомандовался! — буркнул Игорек и ушел.

Лидушка спросила уже миролюбиво:

— Не пойму, почему ты так завелся.

— Потому что этот Володька мне сказал, что у него с тобой все на мази.

— Не может быть.

— Да. Он сказал, что у него с тобой все в порядке и вот-вот…

— Он просто негодяй, я не давала ему ни малейшего повода, поверь мне.

И она рассказала подробно, как было дело.

— Ты представляешь, — сказал я, — каково мне было слушать его?

— Прости. — Она поцеловала меня, и мы оба рухнули на постель.

На другой день поднимались мы на гору Акрополь полюбоваться развалинами Парфенона. Не все решились в гору идти для того, чтобы приобщиться к культурным ценностям. Не все решили породниться с древними развалинами. Рубен с Леной, они внизу остались под горой в ресторане.

Рубен и меня звал, а когда я отказался, сказал:

— Мы за тебя покушаем, а ты нам потом про всю историю расскажешь.

И вот ползем мы с Игорьком за ручку в гору. Впереди шагах в десяти вся группа идет, перед нами два родных силуэта, жена моя Нина и Лидушка Они теперь подружки и все время вместе. Смотрят, обсуждают.

Игорек мне говорит:

— Ну, вы, дядь Вась, попали.

— Почему это я попал?

— Они же теперь подружки.

— Ну и что?

— Ничего, — говорит Игорек многозначительно, — мне-то что, вам расхлебывать, а мне мороженое есть пора.

— Ох ты и вымогатель, — смеюсь я, но пять долларов ему даю.

Игорек берет пять долларов и хитро так говорит:

— А вам какая больше нравится, левая или правая?

— Крайняя, — говорю я.

— Они обе крайние, — говорит он, смотрит и добавляет: — По-моему, у вашей ножки полноваты.

— А ну беги за мороженым, — командую я.

— Не, вообще-то они обе ничего, — говорит он, — видите, как на них дядьки заглядываются, — и убегает за мороженым, а я действительно вижу двоих дядек. Знакомые лица — два морских помощника, все в белом, те самые, с нашего корабля, глаз с моих женщин не сводят. А даже пытаются приблизиться к ним.

Однако дамочки ведут себя независимо и приблизиться к себе на опасное расстояние не позволяют. Все время отдаляются от ухажеров.

«Молодцы», — думаю я и на всякий случай сокращаю расстояние между мной и женщинами.

И тут вдруг этот поганец, Игорек, подбегает к офицеру и говорит:

— Дядя, дай кортик посмотреть.

А дядя, естественно, с удовольствием вынимает кортик и дает мальчику посмотреть. Но я на стреме, хватаю Игорька за руку и тащу его вперед, к вершине.

Там мы слушаем объяснения экскурсовода, и именно там я услышал замечательный ответ нашего туриста. Когда экскурсовод, рассказав о лабиринте и Минотавре, спросила:

— А вы знаете, кто убил Минотавра? — один из наших туристов ответил:

— Конечно, знаем, братья Вайнеры.

На обратном пути уже у подножия горы на нас набросились бывшие наши соотечественники, греки, уехавшие на свою историческую родину, стали предлагать нам шубы. От первых двоих греков мы отмахнулись. Но третья — женщина — так обаятельно наехала на моих подруг, что мы вчетвером, да еще прихватив Рубена с Леной, едем в меховой магазин. Рубен покупает своей ненаглядной сразу две шубы. Самых дорогих. Нина с Лидой долго выбирают, долго меряют, мы с Игорьком сидим возле большой бутылки «Метаксы». Я попиваю коньячок, Игорек — чай. Нина все-таки нашла себе шубку из норки. Я глянул на Лидушкино лицо. Конечно, противно, когда рядом женщины покупают шубы, а ты нет. Поэтому я стал уговаривать Нину шубу не брать.

Однако Нина объединилась с Лидушкой, и обе стали уговаривать меня шубу взять. Тогда я сказал Лидушке:

— Если хотите, купите себе шубу, у меня деньги есть, в крайнем случае займем у Рубена.

Лидушка оценила мою заботу, но шубу не купила. А Нине пришлось все-таки взять.

Хозяин и хозяйка магазина хлопотали вокруг нас вовсю. Еще бы, за какие-то полчаса мы взяли три шубы. Пошли пить «Метаксу», подходим к бутылке, а там Игорек — пьяный. Пока нас не было, он налил в чай «Метаксы», выпил и захмелел. Пока мы подошли, его уже разморило. Сидит пьяненький мальчик, у которого глаза закрываются.

— Ах ты, алкаш, — сказал я ему. — Ты, оказывается, еще и пьяница?

Лидушка причитала над засыпающим сыном. Я взял Игорька на руки, и мы пошли. Уже на улице Игорек прошептал мне на ухо:

— Знаете, кто вы, дядь Вась?

— Кто?

— Вы бабник.

— Но никому об этом ни слова, да? А я тогда никому не расскажу о том, что ты пьяница.

— Никому, — соглашается Игорек и засыпает. А дальше события развивались так. На очередном вечере в музсалоне шел эстрадный концерт. Лидушка пришла несколько позже. А мы сидим все той же компанией. Володя увидел Лидушку, галантно предложил ей место возле себя. Она презрительно посмотрела на него и демонстративно отошла.

Тут же ей уступил место один из тех двоих офицеров. Больше свободных мест не было, и Лиде ничего не оставалось, как принять приглашение. Тут же расторопный офицерик подозвал официанта, и он принес два бокала шампанского. Я, конечно, уставился на Лидушку. Она мне показала глазами, так, мол, вышло, совершенно случайно. И действительно, не придерешься.

Закончился концерт, кстати, очень неплохой. Выступали известные артисты. Они тоже любят в эти круизы ездить. Некоторым, говорят, даже за это платят. Как только концерт закончился, Лида отошла от офицера. Но и подойти к нашему столу не решалась. Тут у нас Володя сидел. И когда Нина сказала: «Давайте Лиду позовем», категорически воспротивился и нарочито громко крикнул официанту: «Всем шампанского!» Хотя, конечно, платить потом пришлось Рубену.

Честно говоря, я этого Володьку видеть уже не мог, но как его прогонишь? Нет повода. Вот и сидим с ним. Откуда он только взялся, я даже вспомнить не могу. Как-то подошел к нам с Рубеном — и вот он уже среди нас, в нашей компании. Короче, Лида к нам подойти не может, и уже теперь я ей глазами показываю, что никак не могу избавиться от этого Володьки. Лиде, по всей видимости, стало неловко, она пошла на палубу.

И тут же к ней офицер подошел. Нормальный парень, не наглый, не нахальный, разговаривает интеллигентно. А вскоре мы всей компанией выходим на палубу, и я вижу, как он с ней интеллигентно разговаривает. Я как увидел их, так шампанским поперхнулся.

Разлили еще шампанского. Нина говорит:

— А давайте все же Лиду позовем.

Позвали. Лида с офицером подошли. Налили и им шампанского. Я какой-то вычурный тост сказал про любовь, после которого у Лидушки лицо кислым стало.

Офицер тоже что-то произнес, типа «За тех, кто ждет на берегу», потом извинился, сказал, что ему на вахту пора. И, прощаясь, добавил:

— Так я вас завтра жду на капитанском мостике. Покажем вашему мальчику все приборы и дадим штурвал покрутить. И всех желающих тоже приглашаю, — и почему-то на жену мою Нину так многозначительно посмотрел.

А я с Лиды глаз не свожу. Интересное дело, как это она уже согласилась на капитанский мостик пойти! Можно сказать, на свидание.

Лидушка стала объяснять как будто Нине, что этот очень вежливый офицер предложил показать Игорьку капитанский мостик. И она согласилась, неудобно было отказываться.

И вдруг этот полупьяный Володька ни с того ни с сего говорит:

— Неудобно штаны через голову надевать.

Все оторопели от этой глупости, а Лидушка зло так сказала:

— Неудобно глупости говорить в вашем возрасте.

— Не учите меня жить! — запетушился Володька. Начинался скандал. Лидушка сказала:

— Извините, я лучше уйду, — и ушла.

Нина за ней побежала успокаивать. Володька вслед:

— Да ладно, подумаешь, цаца в поисках радости. Не знает, за кого схватиться.

Тут я уже разозлился.

— За тебя, — говорю, — по-моему, она не схватилась.

Он говорит:

— Это только по-твоему.

Я говорю ему:

— За такие слова надо ответ держать.

— Да что ты понимаешь? — продолжает Володька. — Да у меня все с ней на мази было, просто времени не хватило. Да здесь столько желающих, только успевай.

Чувствую, у меня желваки заходили, вот-вот врежу. Еле сдерживаюсь.

А Володька разошелся:

— Да ты посмотри, вот девушки, гляди, какие красавицы. — Он остановил двух симпатичных девиц, налил им в бокалы шампанского, стал угощать. Шутил, хохотал.

И тут как раз Нина моя возвращается.

— Я вам не помешаю? — говорит она. Стала рядом. Разговор стих сам собой.

Нина говорит мне:

— Желаю приятно провести вечер, — разворачивается и уходит.

Я за ней. Пытаюсь объяснить, что это не я, а Володька остановил девиц. Но куда там. Она даже и слушать не хочет, обиделась.

На другой день сижу на палубе под лестницей, наблюдаю за входом на капитанский мостик, и, что вы думаете, немного времени прошло, вижу я, идет Лида с Игорьком, а с ними моя Нина. Вот это сюрприз! Не останавливая их, сижу жду. Они туда, на мостик, мальчику капитанскую рубку показывать. А там уже два офицера ждут. И показывают. А я здесь на палубе сижу, тоже жду. С ума схожу. И тут вдруг подходят ко мне две вчерашние девушки, звать их Рита и Надя. Подсели к моему столику. Сидят, щебечут, а мне-то не до них. У меня охота. Я глаз с лестницы не свожу. Они, девчушки, уже и уйти хотели, однако я не дал им уйти. Пусть, думаю, на меня мои полюбуются. Раз вы так, то и я так.

— Сейчас, — говорю, — коктейли закажу. — И пошел к барной стойке. Вернулся с коктейлями. Сижу с ними, веселю и не заметил, как Лида с Ниной с другой стороны спустились и сели за соседний столик позади меня. Я заливаюсь соловьем, а Нина с Лидой меня слушают. Как это мальчонка сидел тихо, не понимаю, наверное, Лида ему знак за моей спиной сделала.

И вот рассыпаю я перед ними комплименты, чтобы Нина с Лидой меня с ними увидели. Это я же для них всю эту комедию ломаю. Но откуда мне было знать, что они уже в первом ряду партера сидят и всю эту комедию наблюдают.

И вот я вдруг оборачиваюсь среди оживленной беседы и просто столбенею. А Игорек, цветок этот ядовитый, такую гримасу скорчил и говорит:

— Дядя Вася, что это у вас лицо такое испуганное?

Я тут же девиц бросил и к своим.

— Как погуляли? — говорю.

— Нормально, — говорит Лида, — мы были на капитанском мостике.

— Ага, — только и смог я сказать.

— А вы как погуляли? — спрашивает Нина.

— А мы, — говорю, — сидели, ждали, когда ваше свидание на мостике закончится.

— Вот оно и закончилось. Ну как вам, интересно было?

— А вам? — с вызовом говорю я.

— Нам очень интересно, — говорит моя жена. — Там такой вид.

— И такие офицеры, — не удержался я.

— Да, — говорит она, — офицеры очень милые и обходительные.

— Вам тоже офицеры понравились? — спрашиваю я Лидушку, а она глаза отводит и краснеет.

— Там очень интересно, — говорит Лидушка. — Мне главное — сыну показать все эти приборы. Игорек, тебе понравилось на мостике?

— Да, — сказал Игорек. — Особенно дяди офицеры. Они такие здоровые. Один меня десять раз на руке поднял. А другой маме порулить дал. Сам сзади стоял, а мама рулила, вы здесь не почувствовали?

— Почувствовал, — сказал я. — Все почувствовал, и что офицеры милые. В общем, хорошо провели время.

— Вы здесь, кажется, тоже не скучали, — говорит Нина.

— Не надо все сваливать на меня, они ко мне случайно подошли, а вы целенаправленно шли на свидание.

— Куда мы шли? На какое свидание мы шли? Мы мальчику шли рубку показывать.

— И на офицеров поглазеть.

— Мы — на офицеров? А кто сейчас говорил этим девчушкам, что они красавицы и, если б не жена, о многом можно было поговорить?

— Подслушивать нехорошо!

— Говорить такое при жене еще хуже.

— Вы две, две…

— Ну, кто мы?

— Потаскушки! — закричал я.

— Ну знаешь! — сказала жена.

— А меня-то за что? — возмутилась Лида.

— Ты, вы, ты… — Я не мог найти слов, чтобы выразить всю свою ярость.

— Ну дела! — сказала Лида.

— Я потаскушка? — возмущалась жена. — Ах так! Потаскушки должны таскаться!

Я больше не хотел слушать, развернулся и убежал. И, уже уходя, слышал голос Игорька:

— Еще ответишь!

В каюте мы с Ниной не разговаривали. Я наконец не выдержал:

— Ты на обед пойдешь?

— Тебя это не касается, — сказала жена.

— Что такое случилось? — возмутился я. — Извини, я сказал плохое слово, в этом я виноват, а в остальном правда, вы ходите к хахалям, а в результате виноват я.

— Я долго терпела, — Нина теперь говорила тихо, но зло, — я долго терпела, я всегда подозревала, что ты мне изменяешь, а сегодня я своими ушами слышала, как ты разговариваешь с женщинами. Это было унизительно для меня, это было унизительно. И я не хочу больше жить с тобой. Ты свободен!

Уходя, она хлопнула дверью. Так сильно хлопнула, что с полки упал спасательный пояс и больно ударил меня по голове.

— Сговорились, что ли? — сказал я сам себе и кинулся к Лидушке.

Лидушка была в каюте с сыном. Я влетел в каюту, сразу дал Игорьку пять долларов и сказал:

— Вали!

— Еще чего! — ответил Игорек. — Я за деньги не продаюсь.

Я молча вынул еще пять долларов.

— Другое дело, — сказал Игорек и ушел.

— Ну попал я с женой, — обратился я за сочувствием к Лидушке.

— Ты не только с женой попал, — сказала Лидушка, — но и со мной тоже.

— С тобой-то почему?

— А ты думаешь, мне понравилось слушать, как ты разговаривал с этими курочками?

— И ты еще смеешь что-то говорить? — возмутился я. — Ты, которая бегала на мостик кадриться с офицерами.

— Не бегала, таскалась. Я ведь потаскушка.

— Да брось ты. — Я попытался обнять Лидушку, но она оттолкнула мою руку:

— Пробросались, сударь, мне пора обедать.

Пришлось уйти.

— Ну попал, — сказал я сам себе.

— Козел! — добавил неизвестно откуда появившийся Игорек.

— Это ты мне? — переспросил я его.

— Нет, другому козлу, — сказал Игорек и убежал.

— Упустили мы молодежь, упустили, — неизвестно кому сказал я и пошел обедать.

А вечером был пиратский ужин, то есть костюмированный бал. Вся команда в пиратских костюмах.

Отдыхающие тоже размалеванные. Кто в чем. Кто русалка, кто Кощей. Музыка гремит. На входе в ресторан с тех, кто не в костюмах, берут выкуп.

Все кричат, шутят, многие уже поддатые. Неразбериха полная. По радио то и дело объявляют, что пираты захватили корабль. Я тоже вырядился в пирата. Надвинул на глаза капитанскую фуражку, в рот взял трубку. И вдруг вижу парочку — жену свою с Лидушкой. Обе оделись проститутками. Вспомнилось мне «потаскушки».

У Лидушки на спине было написано: «Не влезай — убью!» А у жены: «Хочу любви за деньги!» Они обе уже веселые. За ужином давали вино и водку. Между столами ходили артисты и веселили народ. Затем все пошли в музыкальный салон, там начались конкурсы, выступления, танцы.

И я как-то потерял из виду и жену, и любовницу.

А тут еще Володька, с которым я рассориться не успел, все с теми же девушками подоспел. Поддали еще, танцевать пошли.

Я танцевал с Ритой. Миловидная украинская пампушка. Она ко мне в танце прижималась, да и я не сопротивлялся.

Рита сказала:

— Я фотоаппарат забыла в каюте, надо же пофотографироваться.

Пошли за фотоаппаратом.

Спустились на один проем по лестнице. Там какой-то закуток попался. Мы и стали с ней целоваться в этом закутке.

Вдруг чувствую, кто-то тянет меня за ворот рубахи. Поворачиваюсь, а передо мной две «проститутки».

Они — жена и Лидушка.

И вдруг жена разворачивается и влепляет мне пощечину. Я слова сказать не успел, как Лидушка мне заехала с другой стороны, но тоже по лицу.

И обе «проститутки» тут же исчезли. А я стою совершенно обалдевший. Тут уж не до поцелуев стало. Мгновенно протрезвел и пошел на палубу. Походил, поискал и вижу, что жена с Лидой стоят с офицерами и едят как ни в чем не бывало шашлыки у бассейна.

Я на них смотрю, они на меня ноль внимания.

Тут Володька подошел с двумя подругами, Рубен со своей девушкой. Стали есть шашлыки, пить вино. Потом офицеры с моими женщинами куда-то пошли. Я за ними. Один офицер остановился и говорит:

— Что это вы за нами ходите?

Я говорю:

— Не за вами, а за своей женой.

Офицер говорит Нине:

— Это ваш муж?

А Нина отвечает:

— Нет, он мне больше не муж.

Офицер спрашивает Лидушку:

— Может, он ваш муж?

Лидушка говорит:

— В первый раз вижу.

Туг я взбеленился, кричу Нине:

— Ты что, не моя жена? — и кидаюсь к ней, но натыкаюсь на стальную офицерскую грудь.

— А ну отойди! — ору я.

— Не могу, — говорит офицер. — Если бы кто-то из этих женщин признал в вас своего мужа, я бы тут же отошел. Но они этого не сделали, и вы должны оставить нас в покое.

Я кинулся к своему «крутому»: мол, наших бьют.

«Крутой» намотал на руку ремень, и мы втроем кинулись искать офицеров. Но тех уже и след простыл. Сели у бассейна, я изложил Рубену ситуацию.

Он сказал:

— Убью! Я тебе говорил, они все лесбиянки.

К чему это он, я так и не понял. Обошел весь пароход. Нигде никого не нашел. Пошел ждать в каюту. Сидел, ждал. Не выдержал, побежал к Лидушке. Дверь открыл Игорек.

— Что, попался? — закричал он.

— Попался, — согласился я.

Когда Игорек минут через пятнадцать уже сидел у меня на шее и крутил мой нос, мы услышали голоса возле двери. Мужской и женский.

— Ну что ж, до завтра, — сказала Лида, после чего открыла дверь в каюту и увидела меня.

— Бедный Вася, — только и сказала Лида.

— А где Нина? — забеспокоился я.

— Иди к себе, наверное, уже в каюте. Бедный Вася, — повторила она.

— Где вы были? — спросил я.

— Да какое это теперь имеет значение?

— Что вы делали? — не унимался я.

— Да не волнуйся ты, ничего мы не делали. Иди лучше, налаживай свою семейную жизнь.

— Извини меня, если можешь, — сказал я.

— Попытаюсь, — сказала Лида. — Иди уже, петушок.

А Игорек, ни слова не говоря, поставил над моей головой рожки. Будто сказать хотел «козел».

Я пошел к себе в каюту, но там жены не было. Я выскочил, обежал все палубы и наконец нашел свою жену на корме. Она стояла одна. Я подошел к ней и сказал:

— Прости.

— Не смогу, — сказала жена.

Мы пошли в каюту.

— Я был пьян.

— Это ничего не объясняет.

Мы молча разделись и легли каждый на свою кровать.

Однако утром мы вышли из каюты, держась за руки.

Потом был свободный день в Ницце. Что в ней, в этой Ницце, понять не могу. Вроде бы обычный южный город. Однако необычный. Слава Ниццы приукрашивает ее. Знаете, как-то звучит хорошо. Ницца, Канны, Монте-Карло. Такие названия, будто из прошлого, позапрошлого веков. Так и кажется, что проедет по набережной карета с какой-нибудь русской княгиней. Или выйдет из-за угла дома Бунин Иван Алексеевич. Да и дома такие солидные, шикарные, что из-за них выходить должен никак не меньше чем Бунин. В магазины заходить страшно. Все такие фирменные, наверное, и цены сугубо фирменные.

Лестница с площадками у киноконцертного зала вроде бы обычная, но вспомнишь, чьи ботинки ее топтали, какие каблучки здесь выстукивали, и смотришь на эту лестницу с благоговением. Мы даже с женой в тот отель зашли, в котором все эти звезды живут. Впечатляет. Хоть раз бы в жизни пожить в нем, даже не во время фестиваля, а вообще. Пожить. И все.

Ездили из Ниццы группами на экскурсии. Мы с Ниной в одной группе были, а Лидушка в другой. Рубен, «крыша» моя, он ни на какую экскурсию не ездил. У него круиз по ресторанам Средиземноморья. Он лучший ресторан выбрал, там и сидел со своей красоткой.

А мы по экскурсиям. На фабрике духов с Лидушкой встретились. Издали смотрел я, как Лидушка выбирала себе какой-то флакончик. Народу много было. И она мне, Лидушка, такой родной издали показалась, что я втихаря пошел, купил ей самые лучшие духи и так же втихаря, чтобы жена не увидела, сунул эти духи Лидушке.

— Спасибо, — еле успела прошептать мне Лидушка, и я тут же отошел на заранее избранные позиции.

Вечером мы с женой гуляли по Ницце. Наш корабль в отдалении стоял, до него еще дойти надо было. Гуляли, всякие народные гулянья смотрели. Лидушку нигде не видели. А когда возвращались на корабль, жена вперед в каюту пошла, а я с Ритой столкнулся у трапа.

Рита мне говорит:

— А мы вашу знакомую в городе видели.

— Какую знакомую?

— Ну, подругу вашей жены, она с офицером из команды гуляла.

Час от часу не легче.

Когда жена собиралась спать, я сказал:

— Пойду покурю на палубу, — и пошел искать Лидушку. Нигде не нашел ее, ни на палубе, ни в муз-салоне, направился к ней в каюту.

Игорек открыл дверь и сказал:

— Мамы нет и не будет.

Постоял у каюты, подождал и пошел к себе. При-хожу в каюту, а жены нет. Я побежал искать по всему пароходу, все облазал, нигде не нашел ни жену, ни Лиду.

Возвращаюсь к себе в каюту, а жена на месте.

— Ты где была? — взорвался я.

— Курить ходила.

— Так ты же не куришь.

— Надо же, — сказала Нина, — а я и забыла, — просто издевается.

Я закричал:

— Ты где была?

— А ты?

— Я курить ходил.

— Вот и я тоже.

— Ты где была? — Я уже был в ярости.

— В туалете, — сказала жена, и на это ответить было нечего. Я подумал, что схожу с ума. Ох и жизнь у меня пошла интересная.

На другой день я все же отловил Лидушку и устроил ей допрос:

— Где ты вчера была? Я заходил к тебе, не нашел.

— На палубе.

— Я был на всех палубах.

— А я на самом верху была. Там такой вид красивый!

— С кем ты была?

— Одна.

— Неправда.

— Правда, правда. — И смотрит на меня глазами чистыми и ясными. — Я там наверху днем загорала и решила вечером сходить.

— А где же твой офицер был?

— Не знаю, может быть, с твоей женой.

— Тебя видели в Ницце с офицером.

— Ничего подобного.

— Ты, ты — негодяйка!

А она в ответ так спокойно:

— Ну и на том спасибо, — повернулась и ушла. На другой день на палубе сидели мы с «крутым» моим Рубеном.

— Что ты такой грустный? — спрашивал меня Рубен. — Скажи, кто обидел, разберемся.

— Да тут не разберешься.

— Только скажи, слушай, все сделаем.

Неподалеку сидела компания довольно уверенных в себе людей.

Мимо прошла Лидушка. Один из мужчин окликнул:

— Лида, иди к нам.

И Лида, как показалось мне, будто ее поманили, подошла к их столу.

Я напрягся. Что со мной стало, сам не пойму. Любое ее общение с мужчинами стало для меня болезненным. Я налил водки себе и Рубену. Вьшил, не чокаясь, запил какой-то водой, слышу, тот за соседним столом продолжает:

— Лид, ты же телефон обещала оставить.

— Сейчас карточку принесу, — говорит Лида, не обращая на меня ни малейшего внимания, и уходит.

Тип, попросивший карточку, говорит:

— Ну, хороша.

Все головами закивали. Я говорю Рубену:

— Вот она, моя проблема. Вот оно, мое плохое настроение.

Вернулась Лидушка, дала карточку этому парню.

— А мне? — говорит его друг.

— И вам, — говорит Лидушка.

Она не могла не видеть, что я сижу рядом. Значит, делает это все мне назло.

Лидушка еще пару минут постояла возле стола, поболтала и ушла.

Мой «крутой» встал, подошел к столу и сказал тихо, но с угрозой:

— Если еще кто будет брать у нее телефон, пусть обижается на себя сам.

После чего он вырвал карточки у обомлевших мужиков и отошел ко мне.

— А если хочешь, — сказал он мне, — я ее сегодня же выкину за борт.

— Я сам, — сказал я и побежал к Лидушке.

Лида переодевалась.

— Ты что, надо мной издеваешься? — закричал я с порога.

— В чем дело? Опять что-нибудь не так?

— Зачем ты у меня на глазах раздаешь телефоны?

— А что тут плохого? Он приличный человек, с женой здесь. У меня с ним деловые отношения.

— Какие деловые отношения?

— Он зубной врач, обещал подлечить мне зубы.

— Ты что, не могла ко мне обратиться со своими зубами, обязательно к нему?

Она говорит:

— Не знала, что ты зубы лечишь.

Я был в ярости. Вдруг я увидел духи, которые накануне подарил Лиде.

Я схватил духи, разорвал коробку, бросил на пол флакон, стал топтать его ногами, но раздавить не мог.

Лидушка сказала:

— Может быть, и деньги вернуть, которые ты мне здесь давал?

— Подавись ими! — крикнул я, уже не контролируя себя, и вылетел вон из каюты.

А на палубе столкнулся нос к носу с женой. Она стояла с двумя офицерами.

— Ну и денек, — сказал я себе и ринулся навстречу очередному скандалу. Подходя к жене, заорал на офицеров: — Что вы мою жену преследуете?

Офицеры опешили от моего натиска.

— Теперь, я надеюсь, ты не станешь отрицать, что ты моя жена? — обратился я к Нине.

Все трое молчали.

Офицеры вдруг почему-то отдали честь и отчалили.

— Ты позоришь меня! — сказала Нина.

— Извини, — сказал я, — у меня что-то плохо с нервами.

С утра ездили в Монте-Карло. Я с удивлением узнал, что в Монте-Карло коренное население — монегаски. Им при рождении назначается пенсия, и они ее получают всю жизнь только за то, что они монегаски. Однако прописаться там, в этом Монако, практически невозможно. А еще им — монегаскам — запрещено играть в казино. Нет, в других странах пожалуйста, а у себя в Монте-Карло ни в коем случае. Мне жутко захотелось стать монегаском — представляете, не работаешь, а денежки идут.

Так и хочется вслед за Пушкиным сказать: «Угораздило меня с моим умом и талантом родиться в России». Однако говорить так у меня нет оснований. Таланта я в себе не обнаружил, а что касается ума, то в этой поездке мои надежды на то, что он у меня есть, рассеялись окончательно. Нет, может, он у меня и есть, но в очень зачаточном состоянии.

В Монте-Карло посетили мы то самое знаменитое старинное казино. И экскурсовод рассказал нам, что в этом казино играли и Чехов, и Тургенев, и Высоцкий.

— Вот здесь, за этим столом, — рассказывала женщина-гид, — Высоцкий выиграл, поставив на цифру «19». Выиграл довольно много. Марина Влади увела его. А на другое утро Высоцкий вернулся в казино и все проиграл.

Жена моя из казино вышла, а я остался играть. Я поставил на»19» и проиграл. И понял, что мне надо ставить на свою цифру. Я несколько раз поставил на цифру «33» и выиграл.

Все наши туристы стояли вокруг стола, но играть не решались. А я решился и выиграл. Я не стал искушать судьбу. Оставил крупье на чай, обменял фишки на деньги и вышел из казино.

Возле казино находилось кафе миллионеров.

Я собрал за столиком большую компанию, всех угощал и, раздухарившись, ходил меж столиков, где девицы ловят миллионеров, вышедших из казино. Я ходил с миллионом рублей, но хоть бы одна из девиц попыталась меня закадрить…

Экскурсия закончилась. Мы поехали на корабль, а вечером Рубен, которому я рассказал о своем выигрыше, решил сыграть, а заодно и показать своей девушке старинное казино. Когда была экскурсия, Рубен с Леной, естественно, сидели в ресторане в Ницце.

И вот мы на «Мерседесе» едем из Ниццы в Монте-Карло. Девицу без паспорта в казино не впустили, Рубен тоже проиграл, а я, представляете, снова ставил на «33» и снова выиграл. Это уже была просто фантастика. Мы снова стали кутить на выигрыш в кафе миллионеров. Подошли зубной врач с женой и друг его. Они меня поздравили с выигрышем, я подумал, зря мы на них наехали, позвал их сесть с нами, выпить.

И тут вдруг подъехала машина. И из нее вышли Лидушка и два офицера. Лидушка увидела меня, гуляющего с компанией. Офицер что-то сказал Лидушке. Они засмеялись и пошли в казино.

У меня померкло в глазах. Мы с Рубеном вернулись в казино. Я снова на глазах у Лидушки выиграл. И теперь точно знаю: если в карты везет, то в любви уже точно нет. Я хотел гордо удалиться, но Рубен отозвал офицеров в сторону и сказал:

— Вы что, ребята, ничего не боитесь?

Он так тихо это сказал, но с такой угрозой в голосе, что даже у меня мурашки по телу пошли.

Однако офицеры оказались стойкими. Один из них сказал:

— А чего нам бояться, мы у себя на теплоходе — дома.

Рубен сказал:

— Теплоходы, они ведь иногда домой возвращаются.

— Это верно, — сказал офицер, — дом у нас в Одессе, а там у нас порядки свои.

— Ну-ну, — сказал Рубен, и мы ушли.

Пока мы ехали на корабль, я совсем сник. Грустно мне стало и, я бы даже сказал, тоскливо.

Пришел в каюту, лег на кошу, отвернулся к стене. Нина села рядом, погладила по голове. Она будто понимала, что со мной происходит. Хотя, если бы понимала, вряд ли бы по голове погладила. А с другой стороны, кто их, женщин, разберет.

Этой же ночью на гуляющего возле бассейна Рубена кто-то накинул простыню, и так, в простыне, бросили его в бассейн. В темноте разобрать, кто его бросил в воду, было невозможно. Рубен выпутывался в воде из простыни, матерился на весь пароход и, вылезая из бассейна, обещал всех поубивать.

Понятно было, что это дело рук офицеров, но поди докажи. И лезть напролом против команды Рубен не решился.

Настал последний день круиза. Все прощались, фотографировались. Остался последний переход до Мальты, а оттуда самолетом в Москву. Лидушка с камерой снимала удаляющуюся Ниццу, а я издали наблюдал за ней.

Наступил прощальный вечер с тостами, выпивкой, музыкой. А потом я буквально минут на двадцать отошел в музсалон. Выпили там с Ритой, Надей и Володькой по бокалу шампанского.

Вернулся я в ресторан, а жены нет. Посмотрел, где Лидушка, а Лидушки тоже не было.

Ко мне подошел Игорек и жалобно сказал:

— Дядя Вася, где моя мама? Я ее найти нигде не могу.

Я пошел с Игорьком искать его маму. В каюте ее не было. Мы прошлись по теплоходу и нигде ее, конечно, не нашли.

Тогда я с Игорьком обратился к администратору: — Объявите, что Лидию Сергеевну ждет ее сын. — Да она, наверное, в каюте, — сказала дежурная, — я ее видела.

— Почему вы ее видели? — насторожился я.

— Так я живу там недалеко, — почему-то заволновалась дежурная.

Я заподозрил неладное, пошел купил коробку конфет, подарил дежурной и сказал:

— Я вас очень прошу, скажите, где сейчас эта женщина. Я чувствую, что она с кем-то из команды, но не знаю где.

— Я сейчас, — сказала дежурная и ушла с коробкой конфет.

Через пять минут она вернулась и сказала:

— Ну я же вам говорила, что она в своей каюте.

Я понял, она Лидушку предупредила.

Мы с Игорьком кинулись в каюту. Лидушка была там.

— Ну что ты теперь скажешь? — спросил я.

— Ничего.

— Ребенок тебя ищет по всему теплоходу.

— Я снимала с верхней палубы Ниццу, которую больше никогда в жизни не увижу.

Я понимал, что она лжет. Но ничего сделать не мог. А она продолжала:

— Ты затравил свою жену. Она глаз поднять не смеет. Со мной то же самое хочешь сделать?

— Скажи, что я сделал плохого, чтобы ко мне так относиться? Я хотел, чтобы ты отдохнула, посмотрела мир. В чем я провинился?

У меня даже голос задрожал.

— Уйди отсюда, — сказала Лида сыну.

— Ну мама… — захныкал Игорек.

— Погуляй, сынок, я тебя очень прошу.

Игорь ушел. Лидушка подошла ко мне и обняла за шею. Я автоматически стал снимать с нее платье. Мы упали на постель, и забылись все ссоры и обиды.

— Верь мне, — сказала Лидушка.

А когда мы уже встали с постели, я сказал ей:

— А ты не обманывай меня.

Она сказала:

— Не буду.

А потом мы сидели в аэропорту Мальты. Сидели долго, и Рубен хотел купить самолет и поскорее улететь на нем куда-нибудь подальше.

Мы с Ниной сидели неподалеку от Лидушки. Я не выдержал, пошел и купил ей точно такие духи, которые пытался разбить. Подарил ей незаметно, а потом отвел ее сынишку в магазин и накупил карамели.

В аэропорту Шереметьево Лидушку снова встречал друг. Мы с ней издали помахали друг другу.

А через некоторое время мы встретились, ехали к Лидушке домой, и я стал проводить расследование:

— Знаешь, я не хотел тебе тогда на теплоходе говорить, но администратор выдала тебя. Я знаю, что у тебя был этот… из команды. Давай уж рассказывай, дело прошлое.

Она помолчала, не решаясь, а потом сказала:

— Да, не буду врать, была у меня там тайная симпатия. Второй помощник.

— И тогда, когда мы с Игорьком искали тебя, ты была у него?

— Да, я с ним прощалась.

Она помолчала, а потом продолжила:

— Мне тоскливо было. Я одна, а ты с женой.

— Но я же тебе честно сказал, что буду с женой. Ты могла не ехать.

— Я тебя ни в чем не обвиняю. Я не знала, что это будет так непросто. Один вечер одна, другой одна. А на третий вечер я даже расплакалась А он такой вежливый, сдержанный, спокойный и обходительный.

— В отличие от меня. В общем, он такой хороший, а я такой плохой.

— Я этого не говорила.

— Значит, когда мы с Игорьком тебя искали, ты там у него в каюте…

— Тогда ничего не было. Мы просто попрощались.

— А почему же ты потом со мной была?

— А как я могла отказать, ведь это ты!

— Непостижимо, — сказал я. — Никогда не пойму женщин. Ты что же, и дальше с ним будешь встречаться?

— Ну что ты! У него семья в Одессе. Я даже телефона его не знаю.

— Он твой знает.

— Нет, я не давала свой номер.

— Как же так, — недоумевал я, — сошлись, переспали и разошлись?

— Нет, все было не так плохо.

— Хоть подарок-то он тебе подарил на память? Ну, я не знаю, хоть цепочку какую-нибудь, брошку, черт его знает что.

— Нет. Ничего. А мне ничего и не надо было.

— Фантастика. Слушай, ты просто жертва корабельного донжуана.

— Нет, он совсем не такой, он не бабник. Сдержанный такой, спокойный.

— Это я уже слышал. Ты меня просто поражаешь: ни будущего, ни надежды на что-то более серьезное. И все же ты пошла на это.

— Дура я, что рассказала.

— Рассказала, так объясни.

Мы уже лежали в постели, когда продолжали разговор.

— Что тут объяснять. Ты все время злился на меня. Все время упрекал. А с ним спокойно и хорошо.

Я обнял ее и сказал:

— Как же я соскучился по тебе. Я так мучился там, на этом дурацком теплоходе. Как он, кстати, назывался?

— «Одесса-сонг».

— Ты моя Сонг. — Я закрыл ей рот поцелуем. Потом мы пили чай. Пришел домой Игорек и сказал:

— Дядя Вася, вы и теперь мне будете деньги давать?

— С чего бы это?

— А я ваш телефон знаю. Хотите, от вас жене привет передам? Она мне понравилась. Классная тетка. Как она вас терпит?

Я вынул десять долларов и дал мальчику. Потом положил на стол сто долларов.

— Не надо, — сказала Лидушка, — забери.

— Я пойду, — сказал я.

— Я так понимаю, мы увидимся не скоро.

— Обязательно увидимся, — сказал я.

— Понятно, — сказала Лида, — желаю тебе удачи. — Помолчала и добавила: — Не можешь прощать. Не умеешь.

— Умею, — сказал я. — Но не сразу. Все-таки противно, что даже телефона нет.

Я приехал домой. На столе лежала записная книжка жены. И я увидел в ней запись: «Одесса-сонг» и телефон в Одессе.

Я схватил книжку, еще раз прочел и остолбенел.

Опасное сходство

Так уж получилось, что к 30 годам Володя Синичкин стал очень похож на популярного артиста кино Леонида Куравлева. То есть похож он был и раньше, но к 30 годам стал очень похож. И с этим были связаны все несчастья Володи Синичкина.

Раньше, когда Володя только стал походить на популярного актера, это ему нравилось, и артист Леонид Куравлев Володе нравился. Володя даже специально ходил на фильмы с участием Куравлева и гордился, что человек, похожий на него, Володю, так хорошо делает свое дело, Володе вообще нравились люди, которые хорошо делают свое дело. Возможно, потому, что Володя сам делал свое дело хорошо или даже отлично.

Так вот, нравился ему Куравлев вначале. Случалось даже, что после сеанса люди подходили к Володе, просили у него автограф, как у Куравлева, и Володя подробно объяснял, что он не киноартист, а если люди не верили и продолжали настаивать, он вынимал паспорт и показывал фамилию — Синичкин. Конечно, можно было не объяснять долго, а просто расписаться, и все, но Володя этого делать не хотел, так как был от природы человеком скромным. Так у него получилось, может, это у него было наследственное, может, приобретенное в процессе воспитания, а может, вообще какое-нибудь космическое, но вот был он скромным и потому долго объяснял, что он не Куравлев.

Большинство людей, увидев в паспорте фамилию Синичкин, верили и отходили навсегда, но часть любителей автографов настаивала на том, что Синичкин и есть Куравлев, только специально, чтобы не приставали, взял себе псевдоним Синичкин, который и прописал в паспорте. И в связи с этим объяснением любители требовали, чтобы Куравлев, то есть Синичкин, все равно непременно поставил свой автограф на открытке.

Синичкину, честно говоря, хотелось в эти моменты поставить автографы на физиономиях этих людей, но так уж получилось, что он, Синичкин, был не только скромный, но и добрый. И бить человека по лицу не мог с детства. То есть сил-то у него хватало, но совесть не позволяла ему этого делать. Но позволяла ставить свою фамилию на клочках бумаги, открытках с цветочками и фотографиях. Он ведь ставил свою подпись, потому что совесть его ни в чем не упрекала.

Иногда он думал, зачем нужны этим людям автографы. Что за польза от них, что за удовольствие. Может быть, эти люди потом показывают подпись Куравлева своим друзьям и говорят: «Вот, я со знаменитым артистом разговаривал, руку ему жал». Ну и что, разговаривал, руку жал. Что от этого произошло. Разве лучше стал человек от рукопожатия, а может, клочок бумаги с несколькими буквами дает какие-то привилегии?

Нет, вероятнее всего, автограф дает теплоту воспоминания о разговоре с человеком, которого все любят.

Предполагал еще Володя, что могут быть коллекционеры. У тех свои странности. Они могут собирать спичечные коробки или даже трамвайные билетики. Эта особенность, если она не связана с обогатительством, то обязательно с чувством превосходства — у меня есть то, чего нет у других.

А иногда у Володи вдруг всплывала иная мысль: вот подписываюсь я «В. Синичкин», а человек, получивший автограф, сверху дописывает: «Я должен предъявителю сего 500 рублей», — число и точная подпись. При этой мысли Синичкина обдавала горячая волна ужаса. Потому что сумма эта — пятьсот рублей — была для Синичкина большой, хотя по его работе она таковой казаться ему и не должна была бы. Но дело в том, что Володя Синичкин был еще человеком стеснительным, и работа его, считающаяся доходной, больших доходов ему все же не приносила, а все потому, что Володя взятки брать стеснялся. Вот такой он был странный человек. Другой бы уже на собственной машине ездил, а он в отпуск на поезде собрался.

В принципе, с этого и начинать надо было. С того, что Володя Синичкин собрался в отпуск на юг. Взял билеты на поезд и пришел на перрон со своей мамой, которая пришла его провожать. Но хотелось как-то побольше рассказать о характере Володи, вот я с этого начал, потому что потом возможности может не быть. И самое главное, хотелось как следует сказать о похожести В. Синичкина на Л. Куравлева. И о том, что ничего хорошего эта похожесть В. Си-ничкину не приносила и в будущем не предвещала. То есть, будь он другим человеком, он бы под это дело такое мог накрутить.

А что? Выдавал бы себя за знаменитого актера, ходил бы бесплатно в кино, брал бы билеты куда угодно без очереди. Или, допустим, знакомился с красивыми девушками на улице, а затем, благодаря своей популярности, пользовался бы у них успехом, не говоря уже о более крупных выгодах.

Но ничего этого Володя делать не мог по причине своей честности, порядочности, скромности и других качеств, так казалось бы устаревших в наш быстротекущий бурный и эгоистический век. Но это только казалось. Потому что, как узнал В. Синичкин, изучая биографию своего двойника, сам Л. Куравлев, по отзывам современников, тоже был наделен этими качествами и свою популярность в корыстных целях не использовал. Это в какой-то степени примиряло В. Синичкина с Л. Куравлевым, но не полностью, потому что популярность этого артиста росла, а вместе с нею росли и неприятности В. Синичкина. То есть ему, Синичкину, просто уже не давали прохода на улице. Люди хлопали его по плечам, заговаривали, обсуждали с ним сильные и слабые стороны сыгранных им ролей, приглашали выпить, обижались, когда он отказывался, и даже иной раз обижали его самого, говоря такие слова, как «зазнался», «от народа отрываешься» или «смотри, Ленька, дофикстулишься».

А вскоре дошло дело до того, что не только незнакомые, но и хорошо знакомые люди стали называть его просто Куравлевым. Так и говорили на работе: «У Куравлева спроси». Или, допустим, говорят, говорят, да вдруг и выскажутся: «А Куравлеву все одно, что в лоб, что по лбу». Или клиентки Синичкина, перезваниваясь между собой, говорили: «Встретимся у Куравля в три часа дня».

Вы, конечно, уже догадались, кем работает наш многострадальный В. Синичкин. Работает он и по сей день дамским парикмахером. При этой хитроумной и близкой к человеческим слабостям профессии остается он вполне приличным человеком. Никаких чаевых он не берет, то есть, конечно, в ящике его полно всяких шоколадок, сигарет, зажигалок, брелоков и прочей дряни, от которой отвертеться невозможно, но Синичкину это все ни к чему, ибо он не курит, шоколад не ест, а брелок ему подарила мама, так что другого ему и не надо. А всю эту ерунду Синичкин опять раздаривает своим клиенткам, так что получается у него в ящике вроде бы обменный фонд. Вот и выходит, что он, Синичкин, еще и не жадный. То есть какой-то идеализированный Синичкин. И честный, и благородный, и скромный, и нежадный, и нетщеславный. Такой человек обязательно должен иметь какой-то крупный недостаток. И этот недостаток у Синичкина есть, он, Синичкин, очень любит работать. Он так делает прически, будто в последний раз в жизни. Естественно, человек с такими данными должен быть несчастен. Так и есть. От него, от Синичкина, сбежала жена. Не то чтобы ушла или уехала, нет, именно сбежала. И заметьте, по какой-то смехотворной причине — от ревности. Кого она ревновала? Синичкина. Человека, который не то что женщину, муху пальцем не тронет. Но не забывайте, кем работает Синичкин. Он работает дамским парикмахером — это раз. Второе — он похож на знаменитого артиста. И третье — он не так уж плох, этот Синичкин.

Все это, вместе взятое, вполне может довести до крайности ревнивую женщину. И если бы он, Синичкин, действительно с кем-нибудь интрижку завел, жена бы узнала и клялась, что простит ему. Только бы узнать. Нет, ни на чем она его подловить не могла. Он ни с кем из своих клиенток не встречался. Это ее и доконало. Доведенная его честностью до отчаяния, она бросила его и сбежала. С кем? Как вы думаете? Вот я вам скажу, судьба все-таки преподносит людям сюрпризы. Она ревновала дамского мастера и вышла замуж за врача-гинеколога. Вот у нее теперь жизнь!

Однако не будем отклоняться от темы. Был, получается, наш Синичкин несчастен и угнетен, с одной стороны, побегом жены, а с другой стороны — своей схожестью с артистом Куравлевым. Иногда даже думалось ему, что это предел, что нет на земле другого такого несчастного человека. Однако убедился вскоре, что это не так.

Однажды был он в Доме литераторов, куда пришел по одному из билетов, присылаемых ему регулярно женой одного известного писателя. Сам писатель на разные мероприятия не ходил, а жену пропускали и так без билетов.

Сидел он в кафе, ожидая начала вечера, как вдруг кинулся к нему человек и закричал:

— Валька, Валька!

Увидя недоуменный взгляд, запричитал человек еще громче:

— Ты что, придурок, не узнаешь меня?

— Я не Валька, — обиженно сказал Синичкин, — я Владимир.

— Да брось ты, Вальк, хватит выеживаться, тебя только с Куравлевым спутать можно.

И тут понял Синичкин, что не один он такой — есть и другие люди, похожие на Л. Куравлева. И есть люди, похожие на Смоктуновского, на Магомаева, на Лещенко. И среди них есть те, которые прекрасно себя чувствуют, а есть и другие, такие, как Синичкин. Так что дело не в похожести, а в характере. Это его несколько успокоило. И таким вот, уже привыкшим к своим недостаткам, он, Владимир Синичкин, и явился на Курский вокзал в сопровождении своей мамы с целью сесть в поезд и приехать на юг в дом отдыха.

В купе, кроме Володи, был всего один пассажир. Мама рассказывала Володе, что она положила ему из съестного, и называла сына по имени, чтобы сосед по купе, глаз с Володи не сводивший, понял, что это никакой не Куравлев, а ее сын, Володя Синичкин.

Надо добавить, что для нее он был Володя, а для окружающих давно бы пора ему быть Владимиром Сергеевичем. Но, увы, никто его так не называл, а называли все Володей. Есть такие люди, с обликом которых никак не вяжется обращение по имени и отчеству. Простое открытое лицо, ясная улыбка, чистые глаза.

И вот уже расцеловались мать с сыном, и махала мама на прощание с платформы, и даже слезу пустить хотела, но вовремя вспомнила, что не на войну ведь, а в отпуск. Тронулся поезд, прибавили шагу провожающие, замелькали вагоны пригородных электричек, стали уменьшаться, а потом исчез совсем вокзал, обернулся Володя к соседу по купе, а у того уже стол накрыт.

На столе стояла уже открытая и початая бутылка коньяка, лежала ножками вверх вареная курица, а вокруг нее помидоры, огурцы, зеленый лук и в стороне сиротливо две бутылки минеральной воды, заготовленные предусмотрительным железнодорожным начальством.

— Прошу к столу, товарищ Леонид, — гостеприимно сказал сосед по купе, эдакий крепыш, еще до отпуска загоревший до середины лба, выше, видно, мешала кепка или скорее тюбетейка. Кепка такой резкой границы не дает.

— Прошу к столу, товарищ Леонид, — твердо повторил сосед, — чем богаты, тем и рады.

Ну что было делать бедному парикмахеру. Смотреть на все эти прелести и, глотая слюну, отказываться? Забиться в свой угол, читать фальшиво сосредоточенно книгу, а часа через два, совершенно изнемогая от голода, достать мамины котлетки и бутерброды с сырковой массой или же уйти в ресторан, напиться там, а затем прийти и устроить скандал, потому что надоело, надоело… Нет, конечно, нет. Надо принять приглашение, сесть, согласившись с тем, что ты актер, ну хотя бы на время обеда. А потом, потом… Но не такой человек Володя Синичкин. Не может он просто так согласиться и не может он просто так отказаться. И потому потупил глаза наш бедный парикмахер и сказал:

— Извините, я не Леонид.

— Да ладно тебе, не Леонид. Да когда я у нас на Алтае расскажу, что я с самим Куравлевым водку пил. Да меня, если хочешь знать, да у нас, если хочешь знать, ты любимый артист. А знаешь после какого фильма? «Живет такой парень». Да если я расскажу, что пил с тобой водку…

— Коньяк, — вдруг ни с того ни с сего произнес Синичкин.

Сосед аж оторопел.

— Ну коньяк… А ты что же, водку любишь?

— Да нет, мне все равно. Просто я не Леонид, понимаете, зовут меня Владимир.

— Понимаю, понимаю, слыхал, маманя вас так называла Но я так понимаю, что пристают, вот вы и скрываетесь. Ясное дело. Так мы же здесь вдвоем, кто ж нас услышит.

Сосед встал и захлопнул дверь в коридор. Протянул Синичкину руку:

— Семенов Николай Павлович.

— Синичкин Владимир, — он уже давно не называл отчества, понимая, что никто его по отчеству звать не будет.

— Ну одни же мы, — пожал плечами Николай Павлович, — чего теперь-то из себя строить. Одни, говорю, не боись, парень. Ты же наш, алтайский.

— Не боюсь я ничего. Просто я Владимир, а не Леонид. Понимаете, похож я на артиста, но не артист.

— Ну ладно, слушай, артист, не артист, садись, ешь, потом разберемся. Водка, как говорится, стынет. Садись, что ли!

— Я с удовольствием приму ваше приглашение, но только присоединив к вашим замечательным закускам свои скромные запасы, — витиевато начал Синичкин. Он вообще, когда волновался, а волновался он всегда, когда разговаривал с малознакомыми людьми, так вот, волнуясь, он начинал говорить витиевато. И говоря витиевато, доставал из спортивной сумки котлетки, завернутые в пергамент, сырники, творог, варенье, бутерброды с творожной массой. Все это рядом с курицей и коньяком выглядело жалко, и Синичкин не мог это не почувствовать, а почувствовав, добавил: «К чаю».

Семенов Николай Павлович, также почувствовав неловкость от съестных запасов Синичкина, только сказал:

— Ну ты даешь!

— Давайте есть, — сказал Синичкин, желая разрядить обстановку, — и забудем о том, что я артист.

— Забудем, — сказал Семенов, — ты не артист. Артист не ты. Тот артист — другой. А ты на него похож, — приговаривал Семенов, разливая коньяк. — А раз его нет среди нас, но мы его все-таки любим… Любишь ты артиста Куравлева?

«Ненавижу», — хотел крикнуть Синичкин, но вслух сказал:

— Как артист он мне нравится.

— Ну вот, давай и выпьем за артиста Леонида Куравлева, за здоровье, за счастье в семейной и личной жизни.

Они чокнулись, и, как только Синичкин опрокинул содержимое стакана в рот, Семенов добавил:

— И чтоб ему на юге отдохнуть получше.

Синичкин так и поперхнулся.

— Да не Куравлев я, не Куравлев, — закричал он, не зная, что раньше делать — протестовать или закусывать.

— А кто говорит, что ты Куравлев? — резонно спросил Семенов.

— А что же вы говорите «на юге отдохнуть»?

— А что, Куравлеву на юге отдыхать нельзя?

— Можно.

— Ну вот, может, он как раз сейчас и едет на юг. В одном купе с кем-нибудь…

— Ну знаете, — не выдержал Синичкин, — это уж слишком. В конце концов я вам сейчас докажу. Я вам паспорт покажу. — И Синичкин полез в чемодан за паспортом.

Но паспорта в чемодане не оказалось.

— Давай, давай, показывай, — приговаривал Семенов. Синичкин стал шарить по карманам. В карманах паспорта тоже не было.

— Небось дома забыл? — ехидно спросил Семенов.

— Забыл, — простодушно ответил Синичкин.

— Ну артист! — захохотал Семенов. — Вот что значит артист. Разыграл как по нотам. И главное, лицо такое, будто точно забыл. Давай, дорогой, выпьем еще по одной за твой талант.

— Послушайте, там же в паспорте путевка в дом отдыха.

— Это уж как водится, — отвечал Семенов, подавая стакан Синичкину. — Путевка в паспорте. А паспорт где? Будь здоров, Леонид, не знаю как по батюшке.

— Да так зовите, — машинально ответил Синичкин.

— Ну вот, дорогой, другое дело, а то «я Володя, я Володя».

Но Синичкину было уже не до Семенова. Как же без паспорта?

Без путевки? Ведь в дом отдыха не примут. Володя машинально выпивал, машинально закусывал. А тут еще и проводница пришла, билеты собирает.

— Батюшки, — всплеснула она руками, — Куравлев! Живой! — и тут же побежала за напарницей. — Да как же при входе-то не заметила, — приговаривала она на ходу. Растолкала спящую напарницу.

— Кать, на 18-м месте едет-то знаешь артист-то какой?

— Заяц, что ли? — отмахнулась спросонья Катя.

— Какой еще Заяц? Такого и артиста нет, Зайца. Куравлев едет, вот кто.

— Да хоть бы Смоктуновский, — сказала Катя и опять отключилась. Но тут же вскочила.

— Сам? Живой?

— Ну! — красноречиво ответила Настя.

— Иди ты!

— Иду.

И они обе побежали смотреть на живого Куравлева. А тот, кто представлялся им Куравлевым, сидел ни жив ни мертв. Он пил коньяк. Выхода у него не было.

— Куравлев! — в один голос сказали проводницы, сели напротив Синичкина, в четыре глаза уставились на него.

— Ближайшая станция когда будет? — заплетающимся языком спросил Синичкин.

— Ой, горемычный, — запричитала Катя, — как же ты мучаешься.

— Верно говорят, — вторила Настя, — все артисты пьяницы.

На ближайшей станции шатающегося Синичкина вели под руки к телеграфу, и там он нетвердой рукой написал телеграмму: «Мама вышли паспорт путевку», — и так без адреса отдал телеграфистке и деньги ей оставил, а сам пошел назад в поезд.

— Все в порядке, — сказал он Семенову, — теперь можем ехать, вышлет.

— А куда вышлет, ты хоть написал адрес-то?

— А зачем? На путевке написано: Дом отдыха «Спартак» — напротив «Динамо». Мне. В личные руки.

— Здравствуйте, — сказал Семенов.

— Здравствуйте, — не возражал Синичкин. — Я как вошел, сразу поздоровался, а вы, значит, мне сейчас отвечаете. Лучше поздно, чем никогда.

— Да нет, здравствуйте в смысле приехали.

Синичкин кинулся к чемодану.

— Да не суетитесь, Леня, я говорю приехали в смысле едем в один и тот же дом отдыха «Спартак».

— Замечательно, — сказал Синичкин, — подтвердите там, что я не Куравлев и что путевки у меня нет, не было и не будет.

— Да спи уже, Куравлев, не Куравлев, — Семенов уложил Синичкина, снял с него туфли и накрыл одеялом.

Подробностей следующего дня В. Синичкин не помнил. Подробностей было слишком много. Приходили разные люди. Одни приносили с собой бутылки и тут же распивали, другие, стоя в коридоре, спорили. Куравлев это или не Куравлев. Третьи располагались в купе по-хозяйски и долго обсуждали достоинства и недостатки актерских работ Куравлева. Четвертые рассказывали о своей жизни, делились воспоминаниями о войне и детстве. Пятые учили Куравлева жить, ссылаясь на богатый житейский опыт. Шестые учили Куравлева актерскому мастерству. Седьмые предлагали Куравлеву тут же сыграть в карты.

Синичкин сидел у окна и равнодушно смотрел на посетителей, иногда он засыпал сидя, просыпался и снова смотрел и слушал. Первым не выдержал сосед Синичкина Семенов.

— Все, граждане! — сказал он. — Прием посетителей закончен. Артисту нужно отдохнуть! Все заявки в письменном виде подавать проводнику.

После этих слов он закрыл дверь и сказал Синичкину:

— Будет с них. Отдохни, Леонид. — А потом с жалостью добавил: — Ну и жизнь у вас, у артистов, хуже, чем у клоунов.

Синичкин улегся на верхней полке и стал обдумывать ситуацию. Приехать в дом отдыха без путевки и паспорта — явная бессмыслица. Никто не примет. Не поверят.

С другой стороны, назваться Куравлевым, во что, конечно же, все поверят, тоже невозможно, потому что противоречит принципам Синичкина. А отступаться от своих принципов Володя не хотел, так как считал, что будет еще хуже. Другими словами, он считал, что каждый должен заниматься своим делом: обманщик — обманами, аферист — аферами, а честный человек должен быть честным. А если честный вдруг решит заняться обманом, то у него ничего не получится. Навыков обманывать нет, совесть все время гложет, одним словом, сплошной дилетантизм, а Синичкин уважал профессионалов.

У Синичкина уже был опыт в этом плане. Дело в том, что Синичкин не сразу стал парикмахером, хотя с детства мечтал стать именно парикмахером.

Было ему всего пять лет, и пришли к ним гости. А маленький Вова залез на спинку стула и начал падать на тетю Галю. У тети Гали на голове была модная прическа, на которую тетя Галя убила три часа. Падая на тетю Галю, Вовочка ухватился за прядь ее волос и спустился по ней благополучно на пол. Прядь волос осталась висеть, тетя Галя расстроилась, а дядя Ваня, ее муж, сказал, что тете Гале так еще больше личит. Личит — это значит идет к лицу. И действительно, прядь золотистых волос, как лисий хвост, выбивалась из гладкой прически и кончалась завитком у шеи.

— Парень-то парикмахером будет, — сказал дядя Ваня.

Устами дяди Вани глаголила истина. А локон, выпавший из прически тети Гали, вошел тогда в моду и долго не выходил из нее. А в некоторых отдаленных городах нашей необъятной страны и посейчас является единственным украшением красивых девичьих головок.

С тех пор, с того замечательного дня, Володя Синичкин, вооружившись ножницами, стриг все, что попадало под руку. Кукол, бахрому на скатерти, соседских девочек и себя самого. К восьмому классу он уже мог ножницами и расческой сделать практически любую прическу. Правда, пока что не очень хорошо. В десятом классе он уже делал прически хорошо.

Естественно, что после десятого класса ему захотелось пойти в школу парикмахеров, но мама была против. Родня ее поддержала. Как это так, в наш век НТР и мирного атома идти в парикмахеры! Непременно нужно поступить в институт. И Синичкин, надеясь на то, что он провалится на экзаменах, стал поступать. И как назло не провалился. Нечего и говорить, что все пять лет обучения в институте он делал прически всем девочкам своей группы. Только своей, потому что девочки своей группы строжайше запретили Володе делать прически посторонним. Так и получилось, что на общих со всем курсом лекциях девочки из Володиной группы выглядели значительно красивее, чем все остальные. Это обстоятельство помогло им еще в институте удачно выйти замуж в основном за преподавателей, аспирантов и студентов старших курсов того же института. Это переполнило замужних девочек такими чувствами благодарности, что Володя мог быть спокоен за свои зачеты, чертежи и экзамены. Мужья девочек не оставляли его без снисходительного внимания.

После института Володю Синичкина взяли в армию, где он служил в десантных войсках. А в перерывах между марш-бросками, вылазками и парашютными десантами прически делал женам офицеров и дочерям тех же офицеров, за что был ненавидим городским парикмахером. Хорошо еще, что в десантных войсках Володю обучили приемам самбо и каратэ.

Вернувшись домой, Володя Синичкин отработал положенное на предприятии в конструкторском бюро. Там за своим кульманом он аккуратно и добросовестно делал прически всему предприятию. Застигнутый врасплох главным конструктором, Володя сделал его жене замечательную прическу, после чего его инженерная карьера закончилась, и он навсегда перешел в салон под названием «Локон», где и работает по сей день. А мог бы ведь начать работать на шесть лет раньше и набрать за эти шесть лет соответствующую квалификацию. Вот к чему привела Володина непринципиальность в прошлом.

И теперь он был принципиальным во всех жизненных проявлениях, хотя и понимал, что принципиальность такая черта характера, что больше приносит неприятностей, но, как думал Володя, в конце концов вознаграждается. Так ему казалось. А огорчений, вызванных его принципиальностью, было полно. С одной стороны, прояви он свою принципиальность когда-то, он бы сразу занялся своей любимой профессией. С другой стороны, будь он не таким принципиальным, может быть, и сейчас бы счастливо жил со своей женой.

Ведь как ему все советовали, да заведи ты какую-нибудь интрижку. Ведь изводится человек, что ж тебе, не жалко, что ли, родную жену. Она тебя с кем-нибудь увидит после работы, прическу ей испортит, тебе скандал закатит, поплачет, и дело кончится. Ну не можешь интрижку завести, придумай, наври, что завел.

А он свое:

— Не могу ни изменять, ни обманывать.

Ну что ты будешь делать, довел человека до белого каления. Не выдержала, сбежала к другому. Бедняжка! Как она теперь там!

А он, Володя Синичкин, конечно, переживал. Он ее все-таки любил. И голова у нее была уникальная. Он с этой головой мог чудеса творить, он на ней такие прически делал — несколько лет призовые места среди парикмахеров страны держал. Да что там, один раз даже за границу ездил. В Монголию. И там получил «Гран-при», только он по-монгольски как-то по-другому называется. А теперь вот уж много лет Синичкин пребывал в одиноком состоянии. То есть, конечно, он иногда встречался со своими клиентками. Но все это было не так, как хотелось. Клиентки — это особая статья. Большинство из них все-таки смотрели на него сверху вниз, никогда не забывая, что он их обслуживает. И, несмотря на то, что считалось честью, когда прически делали именно у него, а все равно смотрели на Синичкина сверху вниз.

Другие, те, кто не были его клиентами, смотрели на него снизу вверх и заискивали, они пытались завлечь его в свои сети, но Синичкин чувствовал, что они преследуют определенные меркантильные интересы, а именно, стать его клиентками.

Была, правда, и другая категория женщин, которые разговаривали с ним на равных. Но это были женщины-парикмахеры. И они не вызывали у Синичкина никаких эмоций, кроме производственных. В них для Синичкина не было никакой загадки, а смотрел он на них не как на женщин, а как на товарищей по работе. Впрочем, и они смотрели на него не как на мужчину, а как на товарища по работе.

Вот так и получилось, что Синичкин был одинок, жил в однокомнатной квартире, походил на артиста Л. Куравлева, а в данный, описываемый момент ехал в дом отдыха «Спартак» без путевки и паспорта.

Оставшись один на один с Синичкиным, Семенов сам немного помучил его за обедом. Он обстоятельно выяснил, почему в фильме «Мы, нижеподписавшиеся» он, Л. Куравлев, так долго терпел приставания Олега Янковского к жене Куравлева артистке Муравьевой. Никто не спорит, он, Янковский, конечно, артист хороший, но это же не значит, что можно приставать к чужим женам.

— Он же не знал, что это моя жена, — лениво возражал Синичкин.

— Не, не знал, — петушился Семенов, — но ты-то знал, что это твоя жена.

— Нет у меня жены, — сказал Синичкин грустно, — сбежала она от меня.

— И правильно сделала, — сказал Семенов. — Какая жена такое вытерпит. Ее, понимаешь, посторонний мужчина прихватывает, а он сидит и кашляет. Тоже мне, кашлюн нашелся.

Но видя, что «Куравлев» не в духе, Семенов, побурчав немного, оставил любимого артиста в покое.

И вот наконец южный город с его запахами неведомых растений, шашлыка, ткемали и еще чего-то горного, возбуждающего и жизнеутверждающего. Загорелые женщины, толпа местных жителей, предлагающих комнаты совсем рядом с морем, базаром, горами и всеми прочими удобствами.

Автобусы, на которых противными голосами зазывают санаторных отдыхающих, таксисты, комплектующие пассажиров по принципу «по одной дороге, но в разные стороны».

А вот и наш герой — В. Синичкин под покровительством Семенова усаживается в такси, и трудно поверить, но вдвоем едут в одной машине. Видно, надоело таксомоторному диспетчеру ничего не делать, и пришлось таксисту ехать всего лишь с двумя пассажирами в сторону дома отдыха «Спартак». Семенов радовался жизни, хлопал Синичкина по коленям, а Синичкин пребывал в тяжелых раздумьях.

— Ну что, — подтрунивал над ним Семенов, — теперь небось не станешь говорить, что не артист. Володькой небось не назовешься. Будешь как миленький Куравлевым. Иначе — хана.

— А вы бы не радовались чужому несчастью, а помогли лучше.

— Тоже мне несчастье, — засмеялся Семенов, но, увидев мрачное лицо Синичкина, все же подбодрил: — Ты, парень, не боись. Все будет хоккей. Со мной не пропадешь. А ты уж если так от публики бережешься, так надел бы очки темные.

— И правда, — вспомнил Синичкин и нацепил себе на нос чудовищного вида светозащитные очки.

— Ну ты даешь, — развеселился Семенов. — Трофейные, что ли? У нас такие лет сорок не выпускают. Может, это для плавания лучше или для газосварки. Может, артиста в тебе и не признают, но как шпиона могут арестовать.

Синичкин молчал, смотрел в окно. Доехали до дома отдыха. Семенов оставил Синичкина у административного корпуса и забежал внутрь. Что уж он там говорил, неизвестно, но только когда Синичкин потом вошел в корпус, с ним почему-то разговаривали шепотом. Женщина с крашеными буклями говорила, озираясь:

— Не волнуйтесь, товарищ Куравлев, мы вам верим. Пришлют путевочку, тогда и оформим. А мы вас тем временем в отдельный номерочек, чтобы никто не тревожил.

— Нет, — сказал Синичкин, вспомнив, что номер у него двойной. — Нет, я хотел жить с товарищем Семеновым, если, конечно, можно.

Среди администрации пошел шепот:

— До чего же скромный.

— Вот молодец.

— Вишь, с народом хочет побыть.

И Семенов, гордо улыбаясь, пробасил:

— Э-т-та по-нашему. Уважаю, — взял чемодан Синичкина и направился в сторону жилого корпуса.

А Синичкину ничего другого не оставалось, как схватить тяжелый семеновский чемодан и потащить его вслед за Семеновым. Регистраторша шла следом и говорила:

— Вы только не волнуйтесь. Никто, кроме вас, меня и товарища Семенова, ничего знать не будет. Все так и будут думать, что вы это не вы. А вы в очках и все в секрете. Только вы, я и Семенов.

Но у двери корпуса она вытащила из кармана кучу открыток и попросила «Куравлева» дать автографы для главврача, повара, истопника, сестры-хозяйки и брата сестры-хозяйки. Все они, естественно, уже знали о прибытии в дом отдыха Леонида Куравлева.

Синичкину оставалось только молчать и подписывать открытки. А что ему было делать? Говорить, что он Синичкин? Без путевки и паспорта. Ночевать на вокзале? Но и там бы его нашла милиция. Без паспорта докажи, что ты Синичкин, а не верблюд. Можно было, правда, снять дня на три комнату вблизи всех мыслимых удобств и подождать, пока почта не принесет документы. Но Синичкин уже на все махнул рукой, доверившись Семенову. То есть так же, как когда-то с институтом, пошел на компромисс со своей совестью. Забыв на некоторое время, чем это может грозить совестливому человеку. Эх, была не была! Что будет, то и будет! И все, конечно, было: через час весь дом отдыха уже знал, что приехал артист Леонид Куравлев.

За ужином вся столовая украдкой поглядывала в сторону популярного артиста.

Официантка Надя, заглядевшись, наложила Синичкину столько гарнира, что съесть его Синичкин смог бы за сутки. Хорошо, что рядом был Семенов и ему на это потребовалось целых пятнадцать минут. Народ перешептывался, передавая друг другу по секрету, что это артист Куравлев, который не хочет, чтобы кто-нибудь знал, что он артист Куравлев, и потому называет себя Владимиром Синичкиным. Этому перешептыванию способствовало то обстоятельство, что соседи по столу, муж и жена, представились Синичкину и Семенову, а Синичкин в ответ тоже представился: «Владимир». Это сразу стало предметом обсуждения.

Дня два шли пересуды. Одни спрашивали, а почему это артист Куравлев отдыхает в доме отдыха «Спартак», а не в санатории «Актер». На что другие резонно отвечали, что Куравлев хочет быть в гуще народа. Именно здесь, в этой гуще, и изучает он черты нашего современника, которые так точно потом воспроизводит на экране. В связи с этим несколько дней подряд на пляже вблизи Куравлева располагалась та часть отдыхающих, которая готова была представить свои самые лучшие черты для изучения лицедею Куравлеву. Но в основном Синичкина не трогали. Ну Куравлев и Куравлев. Тем более не задается, не пьет, не скандалит, к женщинам не пристает — то есть не дает никакой пищи д ля разговоров. Ну и привыкли. И он тоже привык к своему сладкому существованию. И даже стал рассматривать хорошеньких девушек. Надо сказать, что на юге это возникает очень быстро — вот это желание рассматривать хорошеньких девушек. Все здесь на юге способствует рассматриванию хорошеньких девушек. И тепло летних ночей, и яркое звездное небо, и ритмичный шум моря, свежий воздух и хорошее питание, и, главное, абсолютное бездействие, то есть делать совершенно нечего и волей-неволей приходится об этом думать. Некоторые даже пытаются заниматься спортом. Но это мало кому помогает. Гонимые мысли вновь и вновь возвращаются в голову, не занятую более серьезными мыслями, сначала изредка, потом чаще и чаще, а потом просто постоянно начинаешь думать о том, что время идет, а ты все один и один. А все вокруг вдвоем и вдвоем, а некоторые даже втроем или вчетвером.

В первые дни глаза разбегаются, и ты, не желая промахнуться, выбираешь глазами самую красивую, вскоре становится ясно, что она в свою очередь уже выбрала самого красивого. Поэтому невольно переводишь взгляд на других, менее красивых, но, как ты полагаешь, более умных. Но они почему-то тоже смотрят на других более умных. Так проходят несколько дней, и ты вдруг замечаешь, что «все девчата уже парами, и только я один», и тут ты уже не смотришь на тех, кто тебе нравится, а ищешь, нет ли тех, кому нравишься ты. И замечаешь, как на тебе время от времени останавливается взгляд скромных глаз юной особы, на которую ты вначале и внимания не обращал, настолько она была незаметной среди ярких и разодетых южных красавиц. А теперь вдруг увидел, что она не то что не хуже, а просто значительно лучше всех остальных. И ты удивляешься, как же ты раньше-то ее не видел. Ведь это она, суженая твоя, а ты, чудак, разгуливаешь, раздумываешь. Через все эти этапы прошел и В. Синичкин, с той лишь разницей, что был он здесь знаменитостью, и на него вначале многие заглядывались, но так как он прятался, а смущение его было принято за индифферентность, то многие смотреть перестали. Большинство из них, желая лучше иметь синицу в руках, чем журавля в небе, крепко держали своих синиц и лишь изредка поглядывали на странного «журавля» — В. Синичкина. И лишь она, суженая его, ходила одна и, встречаясь с «Куравлевым», опускала глаза и краснела. Так что Синичкин однажды не выдержал и поздоровался с ней. Просто, проходя мимо пылавшей лицом девушки, сказал ей «Здравствуйте».

С этого все и началось. То есть она ответила. Тоже поздоровалась, потому что ничего плохого в этом не видела. Ведь они живут в одном доме отдыха, обедают в одной столовой, лежат на одном и том же пляже. То есть находятся, пусть временно, но в одном и том же коллективе. Она так и сказала своей соседке по комнате, что ничего тут особенного нет. Правда, у соседки на этот счет были большие сомнения. Ей казалось, что нельзя слишком много позволять этим знаменитостям. «Они такие, эти артисты, — говорила Таисия, — ты им палец сунешь, они полруки отхватят». Но Надя и не собиралась никому совать свой палец. Она поздоровалась, только и всего.

— Ну хорошо, — продолжала Таисия, — вот ты поздоровалась, а дальше что?

— Что?

— Ничего. Дальше он с тобой знакомиться начнет, потом гулянки начнутся по парку, потом целоваться полезет, а там, глядишь, вообще неизвестно что.

— Ну вы уж скажете, неизвестно что, — возражала Надя.

— А все почему, — развивала свою мысль Таисия, — все потому, что артист. У него в каждом городе неизвестно что. Да и к тому же женат.

— Откуда вы знаете?

— Да полстраны знает, Куравлев женат! Если б он еще был не артист, а нормальный человек, тогда другое дело.

— Какое другое дело? — возмущалась Надя.

— А такое другое. Ну представь себе, он не артист. Тогда же все по-другому. Он с тобой сначала здоровается. Ты, допустим, ему отвечаешь. Потом он с тобой вежливо так знакомится. Ты не против. Теперь значит, раз ты не против, то вы начинаете гулять по берегу моря. И тут он, конечно, тебя поцелует.

— Да в чем же разница? — возмутилась Надя.

— Да в том, что тогда ты не против.

— Между прочим, — сказала разозленная Надя, — я и сейчас не против. — Подумала и добавила. — Не против знакомства.

— А, милочка, тогда другое дело. Если ты считаешь, что это прилично — гулять с артистами, тогда пожалуйста.

— Да почему гулять, почему гулять? Слово-то какое — «гулять»! Почему нельзя дружить, почему нельзя общаться с человеком, и чтобы никто вокруг не думал ничего плохого.

— Это пожалуйста, — сказала Таисия, — это я не против, более того, ежели он с приятелем придет, то я тут как тут. И всегда рядом. И если что, присмотрю и тебя в обиду не дам.

Как Таисия и предсказывала, так и получилось. Синичкин и Надя невольно, даже внешне и не желая того, стали ловить взгляды друг друга. То есть, придя в столовую, Синичкин тут же отыскивал Надю и, сидя к ней спиной, все равно чувствовал, что она здесь, рядом, и вел себя соответственно. А Надя, видя его на пляже в окружении различных любителей знаменитостей, расстраивалась и не глядела на него. И взгляд Синичкина не мог уж встретиться с открытым и дружелюбным взглядом Надиных глаз.

А потом они познакомились, то есть Синичкин на вечере танцев подошел к ней и пригласил танцевать. И когда они танцевали, так он прямо и сказал: «Давайте с вами познакомимся». Она сказала: «Давайте». Он сказал: «Володя». Она сказала: «Надя». И вдруг спросила: «Как это Володя?» Синичкин хотел сказать: «А так вот, назвали Володей, имя такое редкое — Володя», — но вовремя сообразил, что ошибся, и сказал: «Ну во дворе меня Володей все звали в детстве», — здесь хоть лжи не было. Его действительно в детстве все звали Володей и не только во дворе.

А когда расходились с танцев и Синичкин хотел проводить Надю, она сказала, что не одна, а с подругой. И тут же Синичкин привел своего соседа Семенова, человека положительного. И пошли они по аллеям вчетвером, а потом как-то стали Синичкин с Надей отдаляться от своих спутников, и это не было неприятно никому — ни Наде, ни Таисии.

Вот с этого все и началось. И нет, чтобы ему, Синичкину, хоть ей-то, Наде, открыться, что это он, а не какой-нибудь другой. Но нет, не решился. Подумал, а вдруг он, другой, ей не нужен, а нужен именно такой вот киноартист, знаменитость. А ведь скажи он ей правду, тут же все и выяснилось. Ясно бы стало, что она собой представляет, эта подмосковная учительница. Понятно бы стало, что ее интересует — человек с лицом Куравлева, но со своей душой, мыслями, характером или знаменитая оболочка.

Но нет, не решился В. Синичкин, а пошел по пути компромисса со своими принципами. И шел все дальше и дальше. И вот до чего дошел.

Набежал на него как-то шустрый человек по прозвищу «культурник» и сказал плохо поставленным голосом:

— Как себя чувствуете, товарищ Куравлев?

— Нормально, — ничего не подозревая, ответил Синичкин.

— Никаких недомоганий нет?

— Нет, — честно ответил Синичкин.

— Здоровье в порядке, спасибо зарядке? — не то спросил, не то констатировал как факт культурник.

— Спасибо, — на всякий случай поблагодарил Синичкин.

— Солнце, воздух и вода помогают нам всегда?

— Всегда, — не покривил душой Синичкин.

— А какие трудности, какие проблемы?

— Да нет, вроде бы никаких, думаю, что заслуженный отпуск закончим в положенный срок.

Этот ответ нисколько не озадачил культурника, и он продолжал замысловато:

— Ну а так, вообще-то готовы народу послужить на своем поприще?

— А как же! — сказал Синичкин. — Обязательно. Мы со своей стороны, так сказать, соберем все силы и, как говорится, в едином порыве…

Неся все эти необязательные слова, Синичкин мучительно соображал, что от него хотят, но соображать ему пришлось недолго. Культурник как обухом ударил.

— Вот порядок, значит, я афишу уже вывесил.

— Какую афишу? — изумился Синичкин.

— Творческий вечер артиста Л. Куравлева. Детям до 16 лет вход воспрещен.

Синичкин открыл рот, а что сказать, не знал, и почему-то спросил:

— А дети-то здесь при чем?

— Вот я и говорю, ни при чем, а то набегут, а вы мало ли о чем рассказывать будете. Может, о творческих планах, а может, и о своих встречах с замечательными людьми, — и, многозначительно подмигивая, культурник удалился.

Вечер был назначен на завтра. А сегодня Синичкин еще гулял с подмосковной учительницей. Он гулял с ней по берегу моря и вспоминал слова великого писателя А. П. Чехова о том, что в человеке все должно быть прекрасно. Ему, Синичкину, казалось, что именно о ней, о Наде, и сказал эти свои замечательные слова знаменитый писатель. Ведь именно в ней, в Наде, по мнению Синичкина, все и было прекрасно. И с каждым днем все дальше и больше убеждался Синичкин в правоте чеховских слов. Лицо у Нади было прекрасно. Оно было круглое, Надино лицо. Глаза на этом лице тоже были круглые, с огромными детскими зрачками. Ротик маленький и тоже кругленький. Одним словом, красивое круглое лицо. Может, кому-то оно таковым и не показалось бы. Но Синичкину, отвыкшему от женского внимания и разомлевшему от юга и обращенных на него Надиных глаз, оно казалось прекрасным.

И мысли Нади ему тоже были близки и понятны. Она, например, считала, что человек должен любить свою работу. Ей казалось, что у нее замечательная профессия. Она считала, что именно от ее работы зависит будущее нашей страны. Ведь если учителя воспитают хороших, честных и благородных людей, мир станет прекраснее во сто крат. Не будет войн и подлостей. Значит, все дело в том, какие они, учителя. Она считала, что в педагогические институты должен быть самый строгий отбор.

— Верно, — говорил Синичкин, — а то у нас в школе учительница была, так она говорила и «чума-дан» и «тубаретка».

И еще у Нади были конкретные мысли. Она считала, что на уроках труда надо учить ребят делать ремонт, тогда страна сэкономит многие тысячи, а может, миллионы рублей. Во-первых, дети будут ремонтировать школы и одновременно учиться профессии, а это уже экономия. А во-вторых, они, эти дети, уже никогда в жизни не будут зависеть от жэка или халтурщиков. И эти мысли Синичкин также считал прекрасными, во всяком случае верными. Может быть, только Надина одежда не совсем соответствовала чеховскому определению, и прическу бы Синичкин с удовольствием переделал бы. Поэтому, направляясь с прогулки к корпусу санатория, Синичкин извинился, вынул из кармана небольшую расческу и, сказав: «У вас волосы сбились», — стал поправлять Надины волосы. Она так удивилась и растерялась, что не могла сказать ни слова. А он перебирал ее волосы, пристраивал куда надо пряди и неожиданно для самого себя поцеловал Надю. И вот как бывает, она ответила ему. Но, оторвавшись от губ его, вдруг разозлилась.

— Вы думаете, если вы артист, значит, вам все можно?

— Нет, я так не думал.

— Я так и знала, что вы такой.

— Да я не такой, — пытался оправдаться Синичкин.

— Это у вас там с артистками такая привычка, чуть что, сразу целоваться.

— Да я ни с одной артисткой в жизни не целовался. Только один раз с циркачкой, но она же не артистка была, а наездница. Она на лошадях ездила.

— Да как вам не стыдно, — возмущалась Надя, — что вы несете, только послушайте, — и дальше Надя говорила уже учительским голосом и как по-писаному: — Взрослый человек, а такие глупости говорите. Да как вы могли так поступить?

— Но я люблю вас, — внезапно сказал Синичкин. В эту минуту он искренне верил в свои слова.

— Как же вам не стыдно говорить такое! Вам, наверное, кажется, что любить можно сразу двух Вы ведь женатый человек!

— Я не женат! — закричал Синичкин.

— Как не женат?! Да вся страна знает, что вы женаты, а вы из меня дурочку делаете.

— Но я развелся, клянусь вам, я развелся.

— И все равно, не имеете права, не имеете, — повторила Надя. Сама не совсем понимая, на что Синичкин имеет права, Надя повернулась и убежала.

И Синичкин остался в недоумении. На что он не имеет права? Непонятно. Не имеет право разводиться или любить Надю?

Синичкин вернулся в свою комнату. Томился, ждал Семенова. Хотелось поговорить, поделиться. Из-за окна послышались какие-то шорохи, приглушенные голоса. Мерно накатывали волны. Смешок раздался по аллее. Все это еще больше возбуждало Синичкина, и он не мог спать и ждал как брата, как лучшего друга Семенова. И тот наконец явился, перемазанный помадой, и тут же сказал:

— Не мужское это дело о женщинах рассказывать, так что извини и даже не спрашивай. Ни слова, друг, ни слова.

— Да я и не спрашиваю, — сказал Синичкин, — просто хотел с тобой посоветоваться.

— Только не рассказывай, потому что не мужское, брат, это дело, о женщинах говорить.

Но Синичкин уже говорил:

— Ты пойми, она убежала, я ее, наверное, обидел. Но что делать, ты скажи, ну что, я действительно понравиться не могу?

— Вот о тебе я говорить согласен, а о женщинах не мужское дело говорить. Ну так и быть, я тебе скажу. Таисья — женщина класс. Ну я тебе скажу, женщина так женщина. Только о женщинах ни слова.

А тебе я так скажу. Любишь — женись. А я человек женатый. У меня знаешь жена какая. Она ежели чего — то все. Конец. Крышка. Ну Таисья, — и Семенов даже глаз прищурил, — а до моей все равно далеко. Но я так тебе скажу, каждая женщина — это загадка. Вот чего ты в ней нашел — неизвестно. А она в тебе — непонятно. Две загадки в одно время… Но о женщинах ни слова. А Надюха, я тебе так скажу, она человек. Мне и Таисья сказала, Надьку в обиду не дам. Ты там не того? — подозрительно спросил Семенов.

— Не того, — пробурчал Синичкин.

— То-то, а то знаешь, у вас, артистов, сегодня одна, завтра другая.

— Где уж нам, — сказал Синичкин.

И в то же время Таисия и Надя в своей комнате обсуждали свои отношения.

— Ну как твой? — спрашивала Таисия, и, как только Надя собиралась ответить, та продолжала: — Мой сурьезный мужчина, честный. Сразу говорит, я женат, и точка. Видала, мог бы ведь баки позабивать. Они же на юге все неженатые. А этот нет, говорит, люблю жену и точка. Ну твой-то, твой-то что?

Не успевала Надя открыть рот, как Таисия продолжала:

— Обхождение у него натуральное. Ну я тебе скажу, сурьезный мужик. Хочешь, говорит, к тебе в командировку потом приеду. Фотокарточку жены показал, ничего женщина, тоже сурьезная. И говорит, люблю ее, и все. Вот что значит честный человек. Не то, что некоторые навешают лапшу на уши, а ты реви потом. Твой-то ничего? Ты смотри, Надюха, они же до того хитрые. И где ж у них справедливость спрятана, никто не знает. Но что ни говори, а я мужиков уважаю.

На том разговор и закончился. И, уже погасив свет, Надя сказала:

— А глаза у него серые, как Черное море.

На следующий день в столовой Надя даже не поздоровалась с Синичкиным. И даже не взглянула в его сторону. Напротив, Таисия на Семенова бросала яростные взгляды.

Для Синичкина день тянулся занудно. Семенов все убегал к Таисии, о чем-то с ней говорил с серьезной миной или шутил и Наде бросал:

— Ну, Надюха, ты даешь, присушила парня, просто нет сил.

На пляже Синичкин попытался было поймать Надин взгляд, но она тут же отвернулась, и после обеда Синичкин улегся спать и вставать не хотел до самого ужина. И суетящийся Семенов со своими бодрыми возгласами: «Не горюй, паря, все будет по первому классу», — действовал на нервы.

Однако перед ужином Семенов уже обеспокоился и говорил серьезно:

— Ты что, Леонид, занемог, что ли?

— Да, слегка, — отвечал Синичкин.

— Ну встряхнись, выступать-то надо, — беспокоился Семенов.

— Надо, — согласился Синичкин.

Синичкин думал, что Надя и на вечер не придет. Но Надя на встречу с популярным артистом пришла.

Вообще настроение у всех было приподнятое. Перед входом толпились дети, которых не пускали в зал, но потом, конечно, всех впустили.

Синичкина трясло, он никогда в жизни не выступал перед таким залом и в такой роли. То есть он выступал в своем деле, в конкурсах, но там он, несмотря на волнение, был уверен в себе. А здесь просто пытка. Хорошо еще, Семенов сопровождал Синичкина на эту общественную экзекуцию.

— Крепись, Леонид, — поминутно говорил он. И в сторону окружающим: — Вот это артист! Сколько лет на сцене, а перед выходом волнуется. Не боись, Леня, все сбудется.

Вечер был организован традиционно. Вышел культработник, объявил, с кем сегодня встречаются зрители. То есть объявил все, что только можно: и лауреат премии, и народный артист, и заслуженный деятель — полный набор. Зрители, естественно, бурно аплодировали. Затем пошли ролики, то есть фрагменты из фильмов, а потом на сцену под гром аплодисментов вышел сам «Куравлев». Выход «Куравлева» культурник сопровождал криками в микрофон:

— Нет, это не море вышло из берегов. Не снежная лавина в горах. Это отдыхающие дома отдыха «Спартак» встречают своего любимца — Леонида Куравлева.

«Любимец» очень смущался, и публике это нравилось. Нравилось, что он вот такой знаменитый и в то же время простой, не задается и говорит как все — маловразумительно.

Синичкин же перед вечером вспомнил подобные встречи с киноартистами, вспомнил, что в таких случаях говорили любимцы публики, и поэтому сказал:

— Нам, артистам, всегда волнительно встречаться с вами, зрителями, поэтому, может быть, вы будете задавать мне вопросы, а я буду отвечать.

И сразу ему стали задавать вопросы:

— Как вы стали артистом?

— Расскажите о своем творческом пути.

— Ну что вам сказать, — начал входить в роль Синичкин. — Я с детства хотел быть то летчиком, то врачом, а потом подрос и понял, что могу быть только артистом и тогда сбудутся все мои мечты, я смогу быть и летчиком, и врачом. Вот я и поступил в театральный институт.

Кто-то из зала крикнул:

— А я читал, что вы ВГИК закончили.

Синичкин на миг смешался, но нашел выход из положения:

— Я и говорю, поступил в театральный институт, а закончил ВГИК, потому что уже на третьем курсе понял, что жить не могу без кино. Потому что кино самый массовый вид искусства. Ну вот, закончил я институт, потом работал и стал парикмахером, — вдруг неожиданно для себя сказал Синичкин.

— Кем? Кем? — переспросили из зала.

— Артистом стал, — Синичкина аж в жар бросило, поэтому он поспешил продолжить: — Вы не думайте, что артистом быть легко, — а далее Синичкин стал вспоминать чужие байки о том, как трудно живется им, артистам, как они в холод лезут в прорубь, как они в пургу замерзают, как они по 18 раз снимаются в одном кадре — и все это ради самого массового из искусств, ради кино.

— Если так трудно, взяли бы да и бросили, — крикнул из зала какой-то зануда, но на него тут же зашикали, а какая-то женщина даже сказала:

— Люди мучаются, страдают, чтобы потом такие, как вы, удовольствие получали. Люди ради искусства стараются.

— Да, да, — не унимался зануда, — а денежки-то небось лопатой гребут.

На него опять зашикали, но вопрос остался висеть в воздухе, и какой-то мужчина встал и оформил его словами:

— Вот вы меня, конечно, извините, мы с полным уважением относимся к киноискусству, но все-таки, какая у вас, у артистов, зарплата? Ну если вы свою не хотите назвать, то какая, допустим, у других? А то у нас спор — один говорит, у вас зарплата, а другие спорят, что артисты после концерта все, что в кассе, между собой делят.

Синичкин не знал, что говорить. Смешался, начал что-то лепетать, потом вдруг ясно и четко ответил:

— Зарплата у нас от выработки — сколько клиентов обслужил, столько и получишь, ну и от качества. Клиент если доволен, то всегда приплатит, хотя лично я никогда сверху не беру.

В зале никто ничего не понял, но последние слова так понравились, что все зааплодировали. А потом кто-то вдруг спросил:

— Ваше хобби?

И Синичкин тут же ответил:

— Дамские прически.

Зал был в недоумении.

— Ну, да, люблю женщинам прически делать.

И так как зал продолжал молчать, Синичкин сказал:

— Не верите? — и обращаясь к сидящим, произнес: — Вот если есть желающие, я могу продемонстрировать. Но чтобы понятнее было, мне нужны особые волосы. Вот как у вас, — и Синичкин показал на подмосковную учительницу.

Надя на сцену не шла. Ее подталкивали.

— Идите, идите, артист просит.

— Ну как вам не стыдно, вы же всех задерживаете.

Надя вышла, и Синичкин показал всему залу, что он может сделать при помощи одной расчески. Он продемонстрировал всем, как меняется внешность женщины в зависимости от ее прически. То есть он зачесывал волосы в одну сторону — и лицо становилось одним, в другую — и лицо становилось другим. И делая все это, он тихо разговаривал с Надей, говорил ей о том, что не хотел ее обидеть, просил ее о свидании. И когда она не соглашалась, вмиг сделал ей такой начес и хотел уже проводить со сцены. но вернул Надю и вмиг уложил волосы так, как было лучше всего. И успел сказать ей среди аплодисментов:

— Жду вас в беседке.

И под эти же аплодисменты Надя гордо ушла со сцены.

А на смену ей на сцену вышел культработник и объявил окончание вечера, сказав, естественно, о том, как порадовал артист всех зрителей своим искусством.

Зрители были довольны, а Синичкин уже бежал через служебный выход к беседке.

Минут через пять появилась Надя.

— Как вам не стыдно так издеваться над человеком! Что вы со мной сделали! Вы меня опозорили.

— Постойте, постойте, — пытался оправдаться Синичкин, — что же я вам плохого сделал?

— Я вас знать не желаю.

— А я вас люблю, — сказал Синичкин.

— И я вас люблю, — сказала Надя, — но это ничего не значит, — я знать вас не желаю.

— Но как же так? Если вы любите меня, а я люблю вас.

— Нет, это невозможно, — сказала Надя, — это все невозможно. Давайте я поцелую вас, и все! И навсегда!

— Давайте, — закричал Синичкин. — И навсегда!

Они поцеловались, и Надя сказала:

— Это был наш первый поцелуй и… — Она хотела сказать «последний», но Синичкин не дал ей договорить.

— Не первый. Мы с вами вчера целовались! — Что же это за дурацкая манера была у Синичкина, всюду соблюдать точность и скрупулезность. Какое-то гипертрофированное правдолюбие. Ну кто считает — первый, второй, да хоть сто тридцать второй. Говорит человек — первый, значит, пусть будет первый, а он спорит.

— Первый, — сказала Надя.

— Нет, второй, — возразил Синичкин.

— А я говорю, первый! — сказала Надя.

— Ну как же первый, когда первый был в тот раз, — настаивал Синичкин.

— А я говорю, первый, потому что тот раз не считается.

— Это почему же не считается?

— Потому что тот раз был против моего желания.

— Все равно второй.

— Нет, первый и последний.

— Ну, хорошо, пусть первый.

— Но все равно последний.

— Как последний? — удивился Синичкин.

— Вы только не обижайтесь на меня. Я всю ночь сегодня не спала. Я боролась со своим чувством, но оно оказалось сильнее меня.

— Вот и прекрасно! — воскликнул Синичкин и вновь попытался поцеловать Надю, якобы в подтверждение своих слов.

— Нет, вы меня послушайте, — отстранилась Надя, — это очень важно. На вашем вечере мне удалось побороть свое чувство. То есть я теперь сильнее его, хотя оно и живет в моей душе. Не перебивайте меня.

Я поняла, что мы не можем быть вместе. Вы знаменитый артист, а я простая учительница. Я смотрела сегодня, какой вы на сцене и как вас все любят. И я поняла, что мы не можем быть вместе. Что я могу противопоставить всему этому? Я, простая подмосковная учительница. И я прошу вас, не возражайте мне. Все это будут слова, пустые слова. Я, может быть, не смогу возразить вам, но я чувствую, что именно так я чувствую. Давайте расстанемся по-хорошему.

— Значит, — сказал Синичкин, — если бы я не был киноартистом, вы бы меня полюбили и мы не расстались бы?

— Ну конечно, — сказала Надя и ушла.

Вот такая история. Синичкин остался в беседке один. Сердце его разрывалось. Зачем он пошел на этот идиотский компромисс! Ведь у него есть свои принципы. Если бы он не выдал себя за артиста, все было бы нормально. Об этом он и сказал Семенову прямо и откровенно.

— Понимаешь, — говорил он Семенову, — если бы я не выдавал себя за артиста, мы бы любили друг друга беспрепятственно.

— Какая женщина, — говорил Семенов, погруженный в свои мысли. — Ну я тебе скажу, я просто балдею.

— Ну правильно, — сказал Синичкин, — видишь, как важно быть тем, кто ты есть. Ты не выдавал себя за артиста, за академика.

— Ну ты даешь, — сказал Семенов, — представляешь, я и академик.

Он надел на себя шляпу, полагая, что академик обязательно должен быть в шляпе, нацепил на нос очки и сказал гнусным голосом:

— Коллеги, прошу вас, присаживайтесь. На повестке дня у нас один вопрос, брать артиста Куравлева в академию или не брать. Я так думаю, если он нам бутылку поставит, будем его считать академиком.

— Да хватит тебе. Ты же меня и подбил артистом представляться.

— Ну опять за свое. Заладил. Ты уж и на сцене отработал, как никакому артисту не снилось. Да, может, она тебя и полюбила за то, что ты артист. Вас ведь, артистов, девки ой как любят.

«Однако, — подумал Синичкин, — может, и действительно, не будь я артистом, и ничего бы не было, и внимания со стороны Нади не появилось. Может, и внимания на меня не обратила бы».

И представилось Синичкину, как подходит он к той же Наде на танцах, а она отказывает ему и уходит танцевать с Семеновым, нет, лучше с каким-нибудь артистом, ну, предположим, с Меньшиковым.

Тут в сознание Синичкина ворвались слова Семенова:

— Нам, простым смертным, чтобы на нас такая девушка посмотрела, знаешь, как на пупе вертеться надо. А ты только мигни, и все на тебя смотрят.

А вдруг это все уловки, думал Синичкин. Он знал, что у женщин есть масса уловок. Сначала завлечь, потом бросить. Чтобы я еще больше влюбился.

— А, Семенов, может, это она меня завлекает?

— Верняк, — сказал Семенов.

— Может быть, она не так и проста, как кажется.

— Факт, — сказал Семенов, — хитрющая.

— Может быть, это игра? — спросил Синичкин.

— Да они такие, я тебе скажу. Говорит пол, а думает потолок. Но я тебе скажу, есть исключения, Таисья — это человек. А какая у нее душа? Большая душа. Так погляди на нее.

— Глядел, — отмахнулся Синичкин, занятый своими мыслями.

— Ну ведь сразу видно, что широкой души человек.

— Широкой, — согласился Синичкин. Он стал продумывать план испытания. Он то продумывал этот хитроумный план, то просто ругал себя за то, что сразу не назвался своим настоящим именем. Проклинал себя за малодушие. И вообще не знал, что делать. Да еще и Семенов внушал ему:

— Тут, главное, честным быть. Если женат, говорю, что женат. Если люблю, говорю, что люблю, и чтоб никаких.

А наутро судьба сама подсказала Синичкину, что ему делать. Судьба явилась Синичкину в виде администратора дома отдыха, той самой, которая когда-то так гостеприимно встречала «Куравлева».

Когда Синичкин шел на завтрак, администратор сказала ему:

— Вы меня извините, товарищ Куравлев, мы вас так любим, и лично я никогда бы в жизни не решилась на это, по мне хоть всю жизнь живите здесь без путевки, но вот директор строгий, и потом паспорт… и вообще…

— Все понял, — сказал Синичкин, — иду звонить в Москву.

И автоматически началось осуществление плана, который в общих чертах еще вчера наметил Синичкин. Он позвонил по автомату маме, и мама, ничего не ведая о Володиных затруднениях, закричала в трубку:

— Как там погода?

— Хорошая погода, — ответил Синичкин и хотел перейти к делу, но мама не давала говорить.

— А почем помидоры на рынке?

Этот вопрос почему-то всегда волнует тех, кто еще не поехал на юг.

— Дешево, дешево, мама, — сказал Синичкин и хотел было, но не тут-то было.

— Почем, почем? — спрашивала мама.

— По десять копеек, — сказал Синичкин первое, что пришло ему на ум.

— Килограмм? — неслось из Москвы.

— Ведро, — сказал Синичкин. И пока мама переваривала эту чудовищную дезинформацию, Синичкин успел спросить:

— Почему до сих пор не высылаешь путевку и паспорт?

— Какую путевку?

— Ну я же тебе телеграмму дал.

— Какую телеграмму? — переспрашивала мама.

— Ну телеграмму, бумажную, что я забыл дома путевку и паспорт.

— Какой паспорт? — упорствовала мама.

— Ну что значит какой. Тот самый, который мне выдали в шестнадцать лет.

— Как, разве ты его не обменял?

— Обменял, мама, обменял и забыл.

— Как, ты забыл обменять паспорт?

— Обменять я не забыл, я забыл его взять с собой. И дал тебе телеграмму, чтобы ты выслала мне паспорт и путевку. Ты получила телеграмму?

— Я ничего не получала, кроме пенсии, я тебе вышлю.

— Не надо мне пенсии, вышли мне паспорт и путевку.

— Ну так бы и говорил с самого начала. А то морочишь мне голову с помидорами, а про существо дела не говоришь. В кого ты пошел, я просто не могу понять.

— Мама, вышли мне все это скорее! — кричал Синичкин. Короче говоря, мама в Москве поехала на вокзал и отдала паспорт и путевку проводнику поезда.

Синичкин перезвонил в Москву, уточнил номер поезда и вагона и поехал за ними на вокзал. Естественно, проводник вначале не хотел отдавать паспорт Синичкину и путевку на ту же фамилию артисту Л. Куравлеву. Пришлось долго доказывать, сличать личность и фотографию. Короче, через сутки после звонка паспорт и путевка были уже у Синичкина, но он не стал сразу относить эти документы к администратору дома отдыха. Нет, он понес свой паспорт к Наде, нашел ее в той же беседке. Глаза ее были красны от слез. Синичкин извинился за то, что побеспокоил ее. Он был вежлив и спокоен, наш Синичкин. Он был полон достоинства и внешней невозмутимости, но внутри у него все клокотало.

— Разрешите мне задать вам вопрос, — начал он высокопарно.

— Пожалуйста, — сказала Надя, которой также моментально передалась строгость и официальность Синичкина.

— Если я вас правильно понял, то основным препятствием нашему общему счастью является то, что я артист. Не так ли?

— Именно так, — ответила Надя. — Вы меня поняли правильно.

— Или, другими словами, для вас важна душа человека, его характер, так сказать, личность, но вам мешает его внешний блеск, популярность и успех, не так ли? Я вас понял правильно?

— Именно так.

— Другими словами, — продолжал Синичкин, — если бы я был не я, то есть с тем же лицом, с той же душой, но только не был популярным артистом, вы бы не стали бороться со своими чувствами и не стали наступать на горло собственной песне! — с пафосом закончил Синичкин.

— Да, — грустно сказала Надя, — я бы тогда ни на что не стала бы наступать.

— В таком случае, — сказал Синичкин высокопарно, — имею честь сообщить вам, что я не Куравлев и не артист, я дамский парикмахер, имя мое Владимир, фамилия моя Синичкин, — и он гордо протянул Наде свой паспорт.

Надя дрожащими руками взяла паспорт, заглянула в него. Затем посмотрела на Синичкина полными слез глазами, потом сказала:

— Да как же так можно?! — и швырнула паспорт прямо в лицо Синичкину.

Такого Синичкин не ожидал. Он мог предположить, что она бросится ему на шею, мог предположить, что она смутится, так как поймет, что ее коварные замыслы раскрыты, что она ошиблась в своих расчетах на артиста, что действия ее по завлечению популярного артиста провалились и стали теперь ненужными, но такой реакции Синичкин никак не мог ожидать. Ему было больно, нехорошо. Но, во всяком случае, он убедился, что полюбила она его, если только можно называть таким словом ее отношение к нему, за его мнимую популярность, а сам по себе Синичкин ей не нужен был никогда.

Обо всем этом он и рассказал Семенову, после чего улегся лицом к стене. Семенов повертел в руках паспорт Синичкина, но не такой он был человек, Семенов, чтобы просто так сдаться.

— Смотри, — сказал он, — я и не думал, что до сих пор делают фальшивые паспорта. Это что ж, тебе в милиции выдали, чтоб народ не приставал? Выходит, живешь с двумя паспортами. Вот бы мне так, я бы тут же с Таиской расписался.

Таисия не заставила себя долго ждать. Она тут же без стука влетела в их номер с криком:

— Аферисты! Один аферист изображает, а другой — на, погляди, что мне твой друг на память подарил…

Она протянула Синичкину фотографию, на которой были запечатлены две личности — Семенов и его жена, которая габаритами и серьезностью лица ни капли не уступала мужу.

— На вечную дружбу, — процитировала Таисия надпись и, бросив фото в лицо Семенову, ушла, приговаривая: — Я свое в пионерлагере отдружила. Ишь ты, честный какой! А я значит уже и не человек. Если ты такой честный, зачем ходишь ко мне?

Синичкин лежал лицом к стене. То, что произошло у него с Надей, так ошеломило его, что остальные неприятности его уже мало трогали.

А неприятности, естественно, посыпались на Синичкина непрерывным потоком. Наутро весь санаторий уже знал, что Куравлев — это не Куравлев. И что Синичкин — это дамский мастер, в смысле парикмахер. Некоторые перестали здороваться с ним. Другие смотрели на него с презрением, иные с сочувствием. Семенов с утра сказал:

— Ну ты, артист, меня все равно не проведешь.

То есть остались и такие, которые не поверили в неожиданное превращение артиста в парикмахера.

Однако понемногу Синичкин, который ходил как в полусне, стараясь избегать чьего-либо общества, занялся своим прямым делом, потому что только оно и давало ему успокоение. Одна дама, которая должна была идти вечером в варьете, попросила его уложить волосы, потому что она попала под дождь и прическа была совершенно испорчена. Синичкин пришел даме на помощь и сделал такое чудо парикмахерского искусства, что на другой день к нему стояла одна очередь из отдыхающих и одна очередь из медперсонала. Одни шли в театр, другие в ресторан, и всем хотелось быть красивыми. Многие женщины даже говорили, что это хорошо, что Синичкин парикмахер — хоть какая-то от этого артиста польза.

А раз женщины полюбили Синичкина, значит, все в порядке — климат общественного мнения дома отдыха потеплел по отношению к Синичкину. Даже поговаривали о творческом вечере дамского мастера В. Синичкина, но он отказался наотрез. Вообще для него на юге все померкло. Изредка они виделись с Надей, но не разговаривали и даже не здоровались. Больше того, если это происходило на улице или в парке, они, издали завидев друг друга, сворачивали куда-нибудь в сторону, чтобы не встретиться.

Постепенно Синичкин стал думать о Наде иначе, о чем и говорил своему другу Семенову. Он, Синичкин, попытался поставить себя на Надино место, и получалось, что выглядел он неприглядно при условии, что Надя — честный и хороший человек. Получалось, что он выдал себя за известного артиста, пользуясь чужой популярностью и чужой всенародной любовью, влюбил в себя девушку, а когда это стало ему выгодно, открылся.

А расчет оказался неверным. Так все получилось при условии, что сама Надя была человеком чистым. И снова грызла Синичкина его совесть. Ну ведь мог он позвонить в Москву сразу по приезде в дом отдыха, переспал бы на вокзале ночь, да в конце концов и в доме отдыха тоже люди, поверили бы, впустили на два дня под честное слово. Может быть, он как Синичкин и не смог бы понравиться Наде, но ведь кто знает. А если бы понравился, то не было бы никаких препятствий, что говорить, если не дано тебе врать, то и заниматься этим не стоит, самому себе дороже.

У Семенова дела тоже были совсем неважные. Таисия его знать не хотела и объяснять почему наотрез отказалась. Бросала на него в столовой взгляды, но тайно, когда Семенов не видел, а на мировую не шла. Семенов решил ответить контрударом и даже уговорил принять Синичкина в этом ударе участие.

— Я тебе так скажу, женщины — они ревность не переносят, так что собирайся сегодня вечером, будем им характер обламывать.

«А, чем черт не шутит, — подумал Синичкин, — а вдруг действительно подействует».

И привел Семенов вечером двух хохотушек. Они вчетвером чинно и пошли по аллее и долго вышагивали по парку для того, чтобы наткнуться на Таисию и Надю. Но, видно, у Таисии мыслительный аппарат был под стать семеновскому, и Синичкин с Семеновым натолкнулись на своих подруг где-то в центре парка, а до того Надя и Таисия водили своих ухажеров по тому же парку в аналогичных поисках. Первыми не выдержали Синичкин и Семенов.

— Извините, девочки, — сказал Семенов хохотушкам, и они с Синичкиным кинулись за четверкой.

А дальше Семенов отозвал двух кавалеров своих подруг, два офицера отошли с Семеновым и Синичкиным.

— А ну, ребята, — сказал Семенов грозно, — чешите от наших девчонок.

— Вот что, друг, — ответил один офицер. — Мы тебя не трогали, и гуляй себе спокойно.

— Я ведь и побить могу, — сказал Семенов.

— А ты что, боксер? — спросил офицер.

— Может, и боксер, — ответил Семенов.

— Ну что ж, — сказал офицер. — Какой разряд?

— Второй, — соврал Семенов.

— Извините, у меня первый, — ответил офицер и вынул книжечку с разрядом.

На том разговор и закончился. Таков современный способ встречи на дуэли. Показали друг другу разрядные книжечки и разошлись по-хорошему.

Но, когда офицеры вернулись на место, Нади и Таисии уже не было. Наде весь этот маневр показался омерзительным. Таисии пришлось идти за ней.

После этого случая Семенов решил поговорить с Надей, а Синичкину рекомендовал походатайствовать за себя. Результаты переговоров нельзя было назвать ободряющими. Надя заявила Семенову, что она ничего плохого Синичкину не желает, но и встречаться с ним не может, поскольку врать человеку, значит, считать его глупее себя, а значит, опошлять его. И дальше она сказала:

— Никогда, никогда я не смогу простить его, — а потом заплакала.

Синичкин же, причесывая Таисию, которая, может быть, и не случайно пришла делать прическу, услышал от нее такие слова:

— Ты пойми, Вова, два человека встретились. Почему я ему нравлюсь, не знаю, почему он мне нужен — не знаю. Две загадки пересеклись. Я, может, ради него все брошу, а он мне фото жены сует. Да ты мне лучше соври, да хоть месяц я на седьмом небе буду, а потом пусть оно идет как идет. Нет, он свою честность мне подсовывает. Если ты такой честный, будь честным. Верно я говорю, Владимир? Или Леонид, как тебя уж не знаю. Один врет напропалую, другой честный до одурения. Ну и компания здесь у вас.

Дни шли за днями, и отношения Синичкина к Наде с каждым днем менялись то в одну, то в другую сторону. То он ненавидел ее, то хотел бежать, просить прощения, но не бежал, а вскоре и бежать было некуда.

Пришел день отъезда. Последний раз в столовой посмотрели они с Надей друг на друга. Так, наверное, смотрят на поле боя раненые солдаты, когда видят, как уходят, не заметив их, товарищи, а крикнуть нет сил.

Посмотрели друг на друга и расстались. Синичкин с Семеновым уехали на вокзал. А Таисия с Надей остались доживать. Когда уже отъехал автобус от дома отдыха, показалось Семенову, что из-за забора смотрела вслед ему Таисия. Показалось, а может, и в самом деле смотрела.

В поезде уже, в отдельном купе, вдвоем, под охи и ахи проводниц насчет «Куравлева» ехали Синичкин и Семенов, глушили коньяк, и сказал наконец Семенов, преодолев свою тяжелую душу:

— Ну вот сейчас мы одни, скажи мне наконец честно, кто же ты — артист или парикмахер? Мне ж на Алтае надо рассказывать, с кем я водку пил.

— Коньяк, — поправил Синичкин.

— Ну коньяк. Только все равно ведь не поверят, что я здесь коньяк пил, в Куравлева поверят, а что коньяк вместо водки пил, ни в жисть не поверят.

— Да кто тебя спрашивать-то будет, с кем водку пил?

— Да я сам расскажу, с кем пил. А они спросят: «С кем, с кем?» А мне что отвечать?

— Скажи с Меньшиковым.

— А вдруг он не пьет?

— Тогда говори — с Куравлевым.

— Ну вот. наконец-то сознался. Так я и знал, что не ошибся в тебе. — И Семенов полез обниматься.

— Что это тебя на нежности потянуло? — спросил Синичкин.

— Прощаюсь с тобой, — ответил Семенов. — Выхожу. Решил я — назад поеду. Знаешь, не могу без Таисии. Ну не могу, и все. Вопрос в душе остался. Не могу с этим вопросом жить.

— А жена как же?

— Если любит, — сказал Семенов, поднимая чемодан, — приедет и заберет. А я не могу. Прощай, Ленька. Будь здоров. — И вышел на ближайшей станции.

А Синичкин приехал домой и стал ходить на работу. Пошли обычные радостные будни и суматошные праздники. А приблизительно через год села к нему клиентка. Глянул он на нее, а это Надя. Та же самая, неизменившаяся.

— Ой, это вы? — сказала она.

— А это вы, — сказал он.

Потом он делал ей прическу, и они оба молчали. А когда он уже закончил свою работу, Надя сказала:

— А знаете, я ведь вас потом искала, мне Семенов рассказал, как вы путевку и паспорт дома забыли. Только он убежден был, что вы Куравлев, а я после его рассказа поняла, как все это вышло. Я вас искала.

— Я не знал этого.

— А потом я вас перестала искать.

— Глупо как-то все получилось, — сказал Синичкин, — глупо.

Она заплатила деньги в кассу, пожала ему руку и ушла.

Он сел в кресло, поглядел на себя в зеркало и еще раз повторил:

— Глупо.

Потом они встретились снова лет через пять.

Она уже была замужем и имела ребенка от любимого ею мужа.

Он тоже женился на женщине с ребенком и любил эту женщину и этого ребенка.

Они встретились на улице и не узнали друг друга. То есть они кивнули друг другу, потому что показались друг другу знакомыми, и разошлись в разные стороны.

А ведь когда-то они любили друг друга и даже могли быть вместе счастливы.