Лисао

Прекрасное время —

Весь день посвящается счастью,

Блаженно и радостно

Мы обращаемся к небу.

Я меч поднимаю —

Его рукоятка из яшмы, —

И с золотом вместе

Звенят драгоценные камни.

На белой циновке,

Придавленной яшмовым гнетом[33],

Беру я гортензии

И благовонья готовлю,

Вино подношу я

И соус, приправленный перцем[34],

И облако пара

Над жертвенным мясом клубится.

Бамбуковой палочкой

Бью в барабан осторожно,

И медленной музыке

Вторит спокойное пенье,

И с пеньем сливаются

Звуки свирелей и гуслей.

Танцуют кудесницы —

Все в драгоценных одеждах,

И храм наполняется

Пряным, густым ароматом,

Все звуки смешались...

О, радуйся, Дух! Укрепляйся!

Ты в ванне душистой купался,

Ты тело омыл ароматом

И щедро украсил цветами

Шелка драгоценной одежды.

О, если б ты с нами остался —

Как были бы мы благодарны!

Твой свет уже ярко сияет,

Хотя далеко до рассвета.

О, если б легко и спокойно

Ты в жертвенный храм опустился!

Ты так ослепительно светел —

Луне ты подобен и солнцу.

На синее небо драконы

Уносят твою колесницу,

Ты мчишься по синему небу,

Летаешь от края до края.

Во всем ослепительном блеске,

Бывает, снисходишь ты к людям,

Но сразу же вихрем взмываешь,

Скрываясь в несущихся тучах.

Ты видишь не только Цзичжоу[36],

Но все отдаленные земли,

И, не истощаясь нисколько,

Собою весь мир наполняешь.

Когда о тебе, о владыке,

Я думаю, тяжко вздыхая,

В груди беспокойно трепещет

Мое утомленное сердце.

Почему ты не приходишь,

Мой возлюбленный Владыка?

Почему один ты бродишь

По пустынным островам?

Ты взгляни, как я прекрасно

Постаралась нарядиться

И в своей легчайшей лодке

По течению плыву.

Ты вели, чтобы на реках

Не вскипали бурно волны,

Ты заставь их течь спокойно

Вдоль зеленых берегов.

Жду с надеждой и тревогой,

Ты ж, Владыка, не приходишь

Я, играя на свирели,

Ей вручаю грусть свою.

В лодке древнего Дракона

Уплываю я на север,

Я веду свою дорогу

К водам озера Дунтин.

Драгоценными цветами

Я свою украшу лодку:

Орхидея будет флагом,

Ирис станет мне веслом.

На Чэньян гляжу далекий,

На его туманный берег

И, простор пересекая.

Подымаю паруса.

Паруса я подымаю,

Но еще длинна дорога.

За меня, вздыхая, плачет

Дева — спутница моя.

Слезы катятся без счета,

Как река, они струятся...

С болью думаю смиренно

О тебе, Владыка мой.

И гребу веслом прекрасным,

И другим веслом я правлю,

И осенний лед ломаю,

Что скопился на реке.

Все идет не так, как надо,

Все вверх дном пошло на свете:

Будто лезу на деревья,

Чтобы лотосов нарвать,

Будто фикусы хочу я

На воде найти бегущей!

Зря, видать, трудилась сваха —

Разошлись у нас пути.

Не была любовь глубокой,

Раз легко ее порвать нам,

Как на отмели песчаной

Неглубокая вода.

Не была сердечной дружба,

Ты меня роптать заставил,

Нету искренности прежней:

«Недосуг», — ты говорил.

На коне я утром езжу

Возле берега речного,

И по отмели песчаной

Вечерами я брожу.

Птица спит на крыше дома,

Быстрая река струится,

Огибая стены храма...

Где же ты теперь живешь?

Яшмовое ожерелье

Я бросаю прямо в воду

И подвески оставляю

На зеленом берегу.

И на острове пустынном

Рву душистую траву я

И хочу тебе, Владыка,

С девой-спутницей послать.

Время быстрое уходит,

Не вернуть его обратно.

Будь же милостив, Владыка,

И назначь свиданья час!

Дочь моя, спустись на остров,

На его пустынный берег,

Я гляжу — тебя не вижу,

Грудь наполнена тоской.

Вот уж издали повеял

Легкий ветерок осенний,

И внезапно разыгрались

Воды озера Дунтин.

Я сквозь заросли осоки

Восхожу на холм покатый,

Я хочу, чтоб в час свиданья

Ветер полог опустил.

Странно, что собрались птицы

В белых зарослях марсилий

И что сети на деревьях

Рыболовные висят.

В даль бескрайнюю гляжу я,

Но она мутна, туманна,

Видно только издалека,

Как бежит, бурлит вода.

Странно, почему олени

В озере Дунтин пасутся,

А драконы водяные

Веселятся на песке?

Утром езжу на коне я

Возле берега речного,

И по отмели песчаной

Вечерами я брожу.

Если я из дальней дали

Голос ласковый услышу —

На легчайшей колеснице

Я стремительно примчусь!

Посреди реки хочу я

Небывалый дом построить,

Чтоб его сплошная кровля

Вся из лотосов была.

Там из ирисов душистых

Стены дивные воздвигну,

Там из раковин пурпурных

Будет выложен алтарь.

Балки сделаю из яшмы

И подпорки из магнолий

И под крышу вместо досок

Орхидеи положу.

Пряный перец разбросаю

В белой зале, в белой спальне,

Сеть из фикусов цветущих

Будет пологом для нас.

Будет гнет из белой яшмы,

Косяки дверей из лилий,

Будет плавать в нашем доме

Циклоферы аромат.

Всевозможными цветами

Я наполню все террасы,

Чтоб с горы Цзюи[39] спустились

Духи, словно облака.

Рукава я опускаю

Прямо в воду голубую,

Оставляю я рубашку

На зеленом берегу.

И на острове пустынном

Рву душистую траву я,

Чтоб послать ее в подарок

Той, что ныне далеко.

Время быстрое уходит, —

Не вернуть его обратно.

Будь, супруга, милостивой

И назначь свиданья час!

Ворота небес

Широко распахнулись,

Ты едешь на черной

Клубящейся туче,

Ты бурные ветры

Вперед направляешь

И дождь посылаешь,

Чтоб не было пыли.

Кружась и скользя,

Опускаешься ниже,

По горным хребтам

Я стремлюсь за тобою.

Скажи, почему,

Если мир необъятен,

Лишь ты — Повелитель

Судьбы человека?

Летя в высоте,

Ты паришь над землею,

Ты мчишься и правишь

Луною и солнцем.

Я мчусь за тобою.

Гонюсь за тобою,

И горы Китая

Встречают Владыку.

Одет я, как Дух,

В дорогие одежды,

Прекрасны мои

Украшенья из яшмы,

При свете луны,

При сиянии солнца

Поступки мои

Никому не известны...

Ломаю цветы я,

Что жизнь продлевают,

Хочу подарить их

Тому, кто далеко.

Неслышно ко мне

Приближается старость,

Но если ты рядом —

Она отдалится.

Уносит тебя

Колесница дракона,

Все выше и выше

Ты мчишься в лазури

Срывая зеленую

Ветку корицы,

Я мыслю о людях,

Скорбящих в тревоге.

Скорбящие люди,

Что в мире им делать?

Хотел бы я жить,

Никогда не старея!

Я знаю, что наша

Судьба неизбежна,

Но кто установит

Согласие в мире?

Осенние орхидеи

И белоснежный ирис

Растут густыми рядами

Перед священным храмом.

Ярко-зеленые листья,

Чаши цветов душистых,

Плавают в теплых волнах

Тонкого аромата.

У каждого человека

Есть любимые дети,

Мне же ты посылаешь

Только печаль и горе.

Осенние орхидеи

Пышно цветут у храма,

Ярко-зеленые листья

Блистают на красных стеблях.

Много красавиц в храме,

Но лишь одна внезапно

Мне подарила нежный

Луч любовного взгляда!

Не говоря ни слова,

Приходишь ты, и уходишь,

И улетаешь на ветре

С флагом из туч прозрачных.

Нету на свете скорби

Большей, чем расставанье,

Нету радости большей,

Чем наша новая встреча!

Вот ты пришел нежданно —

Не уходи отсюда!

В лотосы ты оделся,

Пояс — из базилика[42].

Переночуй сегодня

В храме Владыки Неба —

Ради кого ты должен

Жить в облаках и тучах?

О, если б нам с тобою

Выкупаться в водоеме,

Высушить волосы наши

В пламенном блеске солнца!

Как терпеливо жду я —

Что же ты не приходишь?

Снова встречаю вечер

Звуками грустной песни.

Служат перья павлина

Зонтом твоей колесницы,

Там, на девятом небе,

Ты усмиряешь кометы.

Там, подымая меч свой,

Ты молодость охраняешь —

Ты неизменно должен

Быть справедливым к людям.

Ты появляешься

В алых лучах на востоке

И озаряешь

Ограду высокого дома.

Едешь спокойно.

Коня по дороге лаская, —

Ночь отступает,

Пронзенная ярким сияньем.

Грома раскаты

Гремят над твоей колесницей,

Облако-знамя

Держишь ты мощной рукою.

Тяжко вздыхаешь,

Собравшись подняться на небо:

Сердце колеблется,

Дом вспоминая высокий.

Люди любуются

Светлой твоей красотою,

Лик твой увидя,

Домой забывают вернуться.

Гусли звенят,

И звенят колокольчики с ними,

Гром барабанов

Мелодию сопровождает,

Флейты звучат,

Отвечая поющей свирели.

Пляшут кудесницы, —

Молоды все и прелестны,

В танце порхают,

Подобные птицам летящим.

Петь начиная,

Мы тоже сливаемся с хором,

Следуя такту

И ритму стремительной пляски.

Духи, тебя окружая,

Твой свет заслоняют.

В тучи одет ты

И радугою опоясан.

Лук поднимаешь,

Прицелясь в Небесного волка[44],

Но опускаешь его,

Не желая убийства.

Северный ковш[45]

Наполняешь вином из корицы,

Вожжи хватаешь

И в небо полет устремляешь —

И на востоке

Всплываешь из тьмы непроглядной.

Я гуляю с тобой,

Девять рек[47] я с тобою проезжаю.

Подымается ветер,

Вздымая свирепые волны.

Нам вода колесницею служит

И лотосы — балдахином,

Два дракона — в упряжке

И два — по бокам проплывают.

На Куэньлунь поднимаясь,

Глядим мы в далекие дали,

И витает душа

В необъятно широком просторе.

Скоро солнце зайдет,

А я все забываю вернуться! —

Лишь у дальнего берега

Мысли от сна пробудятся.

Дух! Палаты твои

Чешуей серебристой покрыты,

Твой дворец — из жемчужин,

Ворота — из раковин красных.

О, зачем, Повелитель,

Живешь ты в воде постоянно, —

Оседлав черепаху,

Летающих рыб догоняешь?

Вдоль могучей реки

Я гуляю, Владыка, с тобою,

На кипящие воды

Гляжу я в невольном смятенье.

Но ты, руки сложив,

Далеко на восток уплываешь,

И до южного берега

Следую я за тобою.

В далеких горах Востока

Живет прекрасная дева,

Одетая в листья смоковниц,

С поясом из повилики.

Очи ее лукавы,

Прелестна ее улыбка,

Ласково ее сердце,

И красота чудесна.

В запряжке — красные барсы,

За нею — следуют лисы,

В магнолиях — колесница,

Флаг — из веток корицы.

Вся в цветах ароматных

И ароматных травах —

Она их подарит людям,

Милым ее сердцу.

«В глухой бамбуковой чаще

Живу я, не видя неба,

Дорога ко мне опасна,

И прихожу я поздно,

И одиноко ночью

Стою на горной вершине.

Внизу подо мною тучи

И облака клубятся,

Туманы и днем и ночью, —

Темно впереди и пусто,

И вдруг налетает ветер,

И ливень шумит во мраке...

Я ради тебя осталась,

Забыла домой вернуться.

Кончается год. Кто знает,

Останусь ли я красивой?

Собрать чудесные травы

Хочу я в горах Востока,

Где громоздятся камни

И пуэрарии вьются.

Я недовольна тобою,

Вернуться домой забыла.

Найдешь ли ты, милый, время,

Чтобы меня вспомнить?»

Прекрасная горная дева,

Подобная ветке лианы,

Ты пьешь из ручья лесного,

Скрываясь в тени деревьев.

Думаешь ты о людях, —

Мы знаем и помним это!

Пусть яростный гром грохочет

И ливень шумит во мраке,

Пронзительно и тревожно

Кричат во тьме обезьяны, —

Пусть ветер свистит и воет

И стонут в ночи деревья, —

Напрасно скорбит в разлуке

Та, о которой помним!

Читаю стихи, пытаясь

выразить свое горе,

С гневом и возмущеньем

я изливаю душу.

Все, о чем говорю я, —

только святая правда,

И пусть этой чистой правде

свидетелем будет небо!

Пять императоров мудрых[52]

пусть меня поучают

И шесть знаменитых духов —

изложат свое ученье.

Пусть реки и горы будут

защитниками моими

И сам судья Гао Яо[53]

приговор мне выносит.

Я искренен был и честен

на службе у государя,

Но был удален я, словно

постылая бородавка.

Не льстил я ни государю,

ни тем, кто стоит у трона,

Да, будь мой правитель мудрым —

он мог бы увидеть это.

Слова мои и поступки

нисколько не расходились,

Чувства мои и мысли

всегда неизменны были.

Такого слугу нетрудно

было б ценить государю,

Если бы захотел он

проверить мои поступки.

Первые мои мысли

отданы были князю,

За это я оклеветан,

за это мне мстила свита.

Преданный государю —

я о других не думал,

И свита меня за это

заклятым врагом считала.

В работу для государя

я вкладывал свою душу,

И все же работой этой

добиться не мог успеха.

Любовь моя к государю —

и ни к кому другому —

Была неверной дорогой,

ведущей меня к несчастью.

Думал ли государь мой

о преданности и долге,

Когда он слугу седого

довел до нужды и бросил?

Я искренен был и честен,

и ничего не скрывал я,

Но это не принесло мне

высокого расположенья.

В чем же я провинился,

за что терплю наказанье —

Этого никогда я

себе не смогу представить!

Когда ты в толпе проходишь,

отвергнутый и одинокий, —

Над этим всегда и всюду

злобно смеются люди.

Я был окружен все время

безудержной клеветою

И говорил, запинаясь, —

не мог отвечать, как должно.

Я был душевно подавлен,

слов не сумел найти я,

И чувства свои отныне

больше не открываю.

В сердце моем печальном

тяжесть и беспокойство,

Но никому на свете

это не интересно.

Слов у меня много,

а как написать — не знаю,

Скорбные мои мысли

выразить не могу я.

Если молчать все время —

никто о тебе не узнает,

Если кричать — то будут

делать вид, что не слышат.

Все время я беспокоюсь,

тревожусь я непрерывно,

Душа у меня в смятенье —

и я ей помочь не в силах.

Когда-то мне сон приснился,

что я поднимаюсь в небо,

Но посреди дороги

душа моя заблудилась.

Тогда попросил я Духа

судьбу мою предсказать мне, —

Сказал он: «Твоим стремленьям

ты не найдешь поддержки».

И снова спросил я Духа:

«Подвергнусь ли я изгнанью?»

Сказал он: «Твоим спасеньям,

быть может, не станет места.

Клеветников много,

дыхание их тлетворно,

Но если ты покоришься —

наверняка погибнешь».

Кто на молоке обжегся —

дует теперь на воду,

Так почему ж своим я

взглядам не изменяю?

Желанье подняться в небо,

лестницы не имея, —

Так я определяю

глупость своих поступков!

Люди давно боятся

согласными быть со мною,

Так почему ж я должен

упорствовать в своих мыслях?

Люди к единой цели

различным путем стремятся,

Так почему ж я должен

быть непреклонно твердым?

Цзиньский Шэнь Шэн[54] был сыном

доблестным и послушным, —

Отец клевете поверил

и невзлюбил Шэнь Шэна.

Славился прямотою

Бо Гунь[55] — и он попытался

Рек укротить теченье,

но не имел успеха.

Для тех, кто летает в небе, —

всегда у людей есть стрелы,

Для тех, кто живет в глубинах, —

для тех у людей есть сети.

Наказывать невиновных,

чтоб нравиться государю, —

Этим не обретешь ты

душевного успокоенья.

Если опустишь голову,

чтобы добиться цели, —

Боюсь, что таким смиреньем

успеха ты не достигнешь.

Если захочешь подняться

и улететь подальше, —

Боюсь, государь наш спросит:

«Зачем ты делаешь это?»

Если бежать без оглядки —

можно сбиться с дороги,

И твердая моя воля

этого не позволит.

Судороги скрывая,

стараюсь утишить боль я,

Сердце охвачено горем,

нет для него покоя.

Магнолии я срываю —

они благовоньем будут,

Срываю душистый перец —

пусть пищей он мне послужит.

В саду своем одиноко

выращиваю хризантемы —

Пускай мне они весною

будут приправой к пище.

Боюсь, что моей всегдашней

преданности не верят, —

Поэтому и пишу я,

чтоб выразить свои чувства.

Просто ради покоя

делаю вид, что льщу я,

Но мысли мои далеко —

и я скрываю поступки!

В молодости любил я

пышные одеянья,

Старость пришла — и эта

любовь моя не ослабла:

К поясу постоянно

привешен меч драгоценный,

На голове ношу я

высокую свою шапку.

Жемчужины на одежде

сверкают, подобно лунам,

Сияют мои подвески —

они из бесценной яшмы.

В грязном и мутном мире

никто обо мне не знает,

Но я на него, в гордыне,

вниманья не обращаю.

Впряжен в мою колесницу

черный дракон рогатый,

А пристяжными — пара

безрогих драконов белых.

Хотел бы я вместе с Шунем

бродить вечерами вместе —

Бродить с ним и любоваться

яшмовыми садами!

Я медленно поднимаюсь

на горный хребет Куэньлуня,

Я выпиваю настойку

из белой толченой яшмы[56],-

Хочу я быть долголетним,

подобно земле и небу,

И светлым я быть желаю,

подобно луне и солнцу.

Мне скорбно, что здесь, на юге,

никто обо мне не знает,

Переправляюсь утром

через бурные реки[57].

У острова[58] я поднимаюсь

на неизвестный берег,

Порывы зимнего ветра

пронизывают нещадно.

И я коней распрягаю —

пускай погуляют вволю,

Пусть постоит колесница

возле зимнего леса.

И отплываю в лодке

вверх по реке широкой,

Гребцы поднимают весла

и опускают плавно.

Но лодка медлит и медлит,

двигаться не желая,

Вертится в водовороте,

как бы прикована к месту.

Я из Ванчжу[59] уехал

ранним холодным утром

И только вечером поздним

заночевал в Чэньяне[60].

Нужно хранить постоянно

силу и твердость духа

И не скорбеть в печали

о дальнем своем изгнанье,

Но, к Сюйпу подъезжая,

начал я колебаться,

Я сомневаться начал —

какую выбрать дорогу?

По берегам обоим

лес и суров и мрачен,

Там обитают в чаще

полчища обезьяньи.

Каменных гор вершины

там заслоняют солнце,

А на земле угрюмой —

темень, роса и сырость.

Медленно снег ложится

и покрывает землю,

И облака клубятся,

в небе плывя над миром.

Жаль, что мне жизнь отныне

радости не приносит,

Что я живу одиноко,

скрываясь в горах и скалах.

Но изменить не могу я

старое свое сердце —

Так суждено в печали

мне пребывать до смерти.

Цзе-юй[61] обрил себе голову,

Сан Ху[62] не имел одежды.

Преданных — изгоняют,

мудрых — лишают славы.

Прислали меч У Цзы-сюю[63] —

и умер мудрый сановник,

И у Би Ганя[64] сердце

вырезали жестоко.

Значит, и раньше в мире

было так, как и ныне, —

Что же роптать теперь мне,

жалуясь на соседей?

За то, что всегда ищу я

прямую дорогу к правде —

За это в страданьях должен

я пребывать до смерти.

Птицы луань и феникс

давно уже улетели,

Ласточки и вороны

вьют во дворцах гнезда,

Лотоса лист опавший

сохнет у края дороги.

Давно уже называют

зловоние ароматом,

Свет называют тьмою,

день называют ночью.

Верю в себя — и все же

мечется скорбный дух мой.

О милосердное небо,

где же твои законы?

Спрашиваю: почему ты

ввергло народ в смятенье?

Люди — все — расстаются

и, потеряв друг друга,

В тихий весенний месяц

держат свой путь к востоку.

Родину покидая,

в дальнюю даль стремятся,

Чтобы скитаться вечно

вдоль реки многоводной.

Вышел я из столицы —

как тяжело на сердце!

В это ясное утро

я отправляюсь с ними.

Покинув родимый город,

с родимым расставшись домом,

Душа моя содрогнулась,

перед путем безвестным.

Вместе подымем весла,

пусть уплывает лодка.

Грустно, что государя

больше нам не увидеть.

Деревья моей отчизны —

о вас я тяжко вздыхаю.

Слезы, подобно граду,

падают непрерывно,

Плыву, по реке, к востоку,

а сердце рвется на запад,

Туда, где Врата Дракона, —

которых мне не увидеть.

Душа моя к ним влечется,

болит она бесконечно,

Прищуриваясь, гляжу я:

куда приплыву — не знаю.

Я отдан волнам и ветру,

я отдан их вольной воле.

В безбрежном диком просторе

плыву — бесприютный странник.

И вот на реке огромной,

в буйном ее разливе,

Внезапно взлетает лодка —

сможет ли остановиться?

И вновь не могу унять я

тяжкое сердцебиенье.

Спутаны мои мысли —

кто их распутать сможет?

Все-таки снова лодка,

движется по теченью —

Пусть поднимусь к Дунтину

или спущусь по Цзяну.

Я навсегда покинул

место, где жили предки,

Странствуя и блуждая,

дальше плыву к востоку.

Всею душой, как прежде,

жажду домой вернуться.

Разве, хоть на мгновенье,

мне позабыть о доме?

Пусть на восток плыву я —

к западу шлю я мысли,

Скорблю, что моя столица

уходит все дальше и дальше.

Я подымаюсь на остров,

чтобы взглянуть на запад,

Чтоб успокоить немного

свое горящее сердце.

Но, поглядев, скорблю я:

был этот край богатым,

Живы были когда-то,

предков наших законы.

Движется мне навстречу

бешеных волн громада,

Яростная стихия

путь преградила к югу.

Древний дворец — теперь он

только развалин груда,

Камни Ворот Восточных

все поросли травою.

Сердце давно не знает

радости и веселья,

Только печаль за горем

следуют непрерывно.

Помню я: до столицы

так далека дорога —

Через могучие реки

мне переправы нету.

Так иногда бывает,

что не могу поверить,

Будто со дня изгнанья

девять лет миновало.

Горе мое безысходно,

оно не пройдет вовеки,

Сердце мое больное

сжимается от печали.

Льстивые люди жаждут

милости государя,

С хитростью их коварной

честность не совладает.

Искренний беспредельно

к вам я душой стремился,

Но мелкая зависть встала

мне поперек дороги.

Бессмертных Яо и Шуня

сколь высоки деянья!

Слава их бесконечна —

она достигает неба.

Но клевета и зависть

бессовестных царедворцев

Теперь очернить умеют

даже великих предков.

Вам ненавистны люди

честные и прямые,

Вы полюбили ныне

льстивых и лицемерных,

Вас они окружили,

в ловкости соревнуясь.

А честный слуга уходит

все дальше от государя.

Я напрягаю зренье,

чтобы вокруг оглядеться, —

Будет ли день, когда я

к дому смогу вернуться?

Птицы — и те обратно

к гнездам своим стремятся,

Даже лиса, умирая,

взгляд к норе обращает.

А я, ни в чем не повинный,

годы живу в изгнанье,

Днем или темной ночью

разве забыть об этом?

Теснятся грустные мысли

в душе моей одинокой,

И я тяжело вздыхаю, —

скорбь моя нарастает.

Тянутся долгие думы,

как вьющиеся тропинки,

Ночная моя досада

кажется бесконечной.

Унылый осенний ветер

качает деревья и травы

И, достигая неба,

тучи мешает в вихре.

Зачем ароматный ирис[66]

гневается постоянно,

Зачем он мне ранит сердце

и причиняет горе?

Хотелось бы убежать мне

куда-нибудь на чужбину,

Увидеть горе народа

и стойкости научиться.

И я обнажаю в строках

скрытые свои чувства

И долго стихи слагаю,

чтоб поднести их князю.

Когда-то ты, государь мой,

был искренен и сердечен,

Часто ты говорил мне:

«Встретимся на закате».

Но посреди дороги

вдруг повернул обратно

И от меня отвернулся

к мелким и льстивым людям.

Твоя доброта былая

теперь перешла в надменность,

Лучшие твои мысли

выглядят похвальбою.

Тому, что ты говоришь мне,

уже невозможно верить,

И сердишься ты напрасно

и гневаешься бесцельно.

Мечтаю, чтоб на досуге

ты заглянул в свою душу,

Чтоб дрогнуло твое сердце,

оценивая поступки.

Не знаю, на что решиться,

мечтаю тебя увидеть,

Душа, объятая горем,

тревожится непрерывно.

Пытаюсь стихи слагать я,

чтобы открыть свою душу,

Но ты глухим притворился,

ты слушать меня не хочешь.

Я знаю: прямое слово

не сыщет расположенья,

И выгляжу я, наверно,

бельмом на глазу у свиты.

К словам моим и советам

прислушивались когда-то,

Ужели же безвозвратно

все позабыто ныне?

Поверь, что столь откровенно

я говорю с тобою,

Желая тебе достигнуть

высшего совершенства.

Три вана и пять гегемонов[67]

пусть служат тебе примером,

Как мне образцом для жизни

мудрый Пэн Сянь[68] послужит.

Ведь если вместе с тобою

мы будем к добру стремиться,

Славе нашей бесспорно

не будет предела в мире.

Добро само не приходит —

оно в наших душах скрыто,

И слава сама не приходит —

ее не добыть в безделье.

Не оказав услуги,

не жди благодарных взглядов,

Не жди урожая, если

ты ничего не сеял.

(Тихо пою.)

Сколько ни обращаюсь

я к своему государю,

Дни и ночи проходят,

но не убедить его мне.

Прежняя благосклонность

теперь перешла в надменность,

Для честных стихов и песен

уши его закрыты.

(Пою громко.)

Вижу странницу-птицу —

она прилетела с юга

И опустилась тихо

на берегу Ханьшуя.

Ее красота прелестна,

но так она одинока,

Так она сиротлива

на севере неприглядном.

Нет у нее здесь друга,

доброго нет соседа,

К дому — длинна дорога,

дома ее забыли.

Хочет назад вернуться —

нет ей пути-дороги,

Молча глядит на север

и проливает слезы.

Летняя ночь должна быть

быстрою и короткой,

Что же уж год как будто

я не дождусь рассвета?

Путь до родной столицы

долог, тяжел и труден,

Только во сне сумею

я побывать повсюду.

Пусть эта дорога будет

извилистой или прямою,

Но, по луне и звездам,

надо стремиться к югу.

Прямо хочу идти я —

сил моих не хватает,

Сердце мое больное

устало среди скитаний.

О, почему настолько

прям у меня характер,

Мысли мои и чувства

люди не разделяют?

Те, кто со мною, — слабы,

мне они не помогут —

Думают: почему же

медлю я с возвращеньем!

Стремятся речные волны

на мелкие перекаты,

Плыву по волнам я против

стремительного теченья.

Окидываю взглядом

южный далекий берег,

И кажется мне, как будто

на время печаль проходит.

Громады камней могучих

причудливо громоздятся,

Скалистой своей стеною

дорогу мне преграждая.

И, напрягая силы,

приходится обходить их,

Трудно вперед стремиться,

труден и путь обратный.

Колеблюсь и не решаюсь —

и снова остановился,

Снова ночным приютом

мне будет северный берег.

Чувства мои и мысли

спутались, как в тумане,

Все, что скопил я прежде,

тонет в грязи болотной.

И от тоски и скорби

вздыхаю я поневоле,

Мысли далеко к югу

душу мою уносят.

Равнина кругом пустынна,

и далеко до юга,

Кто за меня расскажет

о горе моем великом?

Опять собираю думы,

опять я стихи слагаю,

Хочу, хотя бы на время,

сердце свое утешить.

Но грустные мои мысли

рассеять я не умею

И никому на свете

их не могу поведать.

Прекрасен тихий день в начале лета,

Зазеленели травы и деревья.

Лишь я один тоскую и печалюсь

И ухожу все дальше-дальше к югу.

Все беспредельно пусто предо мною,

Все тишиной глубокою укрыто.

Тоскливые меня терзают мысли,

И скорбь изгнанья угнетает душу.

Я чувства сдерживаю и скрываю,

Но разве должен я скрывать обиду?

Ты можешь обтесать бревно, как хочешь.

Но свойства дерева в нем сохранятся.

Кто благороден, тот от злой обиды

Своим не изменяет убежденьям.

Нам надо помнить о заветах предков

И следовать их мудрости старинной.

Богатство духа, прямоту и честность —

Вот что великие ценили люди.

И если б Чуй искусный не работал[70],

То кто бы знал, как мудр он и способен.

Когда мудрец живет в уединенье,

Его глупцом слепые называют.

Когда прищуривал глаза Ли Лоу[71],

Незрячие слепым его считали.

И те, кто белое считают черным

И смешивают низкое с высоким,

Кто думает, что феникс заперт в клетке,

А куры — высоко летают в небе;

Кто с яшмой спутает простые камни,

Не отличает преданность от лести, —

Те, знаю я, завистливы и грубы,

И помыслы мои им непонятны.

Суровый груз ответственности тяжкой

Меня в болотную трясину тянет.

Владею драгоценными камнями,

Но некому на свете показать их.

Обычно деревенские собаки

Встречают злобным лаем незнакомца.

Чернить людей, талантом одаренных, —

Вот свойство подлое людей ничтожных.

Во мне глубоко скрыто дарованье,

Никто не знает о его значенье.

Способен я к искусству и наукам,

Но никому об этом не известно.

Я утверждать стараюсь справедливость,

Я знаю, честность у меня в почете.

Но Чун-хуа[72] не встретится со мною,

И не оценит он моих поступков.

О, почему на свете так ведется,

Что мудрецы рождаются столь редко?

Чэн Тан и Юй из старины глубокой

Не подают ни голоса, ни вести.

Стараюсь избегать воспоминаний

И сдерживать нахлынувшие чувства.

Терплю обиды я, но верен долгу,

Чтобы служить примером для потомков.

Я ухожу, гостиницу покинув,

В последний путь под заходящим солнцем.

И скорбь свою и горе изливая,

К границе смерти быстро приближаюсь.

Юань и Сян[73] раскинулись широко

И катят бурные, седые волны.

Ночною мглой окутана дорога,

И даль закрыта мутной пеленою.

Я неизменно искренен и честен,

Но никому об этом не известно.

Бо Лэ[74] давно уже лежит в могиле,

И кто коней оценит быстроногих?

Жизнь каждого судьбе своей подвластна,

Никто не может избежать ошибок.

И, неуклонно укрепляя душу,

Я не пугаюсь приближенья смерти.

Все время я страдаю и печалюсь

И поневоле тяжело вздыхаю.

Как грязен мир! Никто меня не знает,

И некому свою открыть мне душу.

Я знаю, что умру, но перед смертью

Не отступлю назад, себя жалея.

Пусть мудрецы из глубины столетий

Мне образцом величественным служат.

Я думаю постоянно

о человеке любимом,

И, осушая слезы,

в дальнюю даль гляжу я.

Так далека дорога —

где мне найти посланца?

Слов у меня избыток,

но не связать их в строфы.

Я искренним был и честным,

обижен я понапрасну.

Проваливаюсь в трясину —

выбраться нелегко мне.

Хочется каждое утро

выразить свои чувства, —

Но как их извлечь для света

из самых глубин сознанья?

Хотел бы вручить слова я

облаку в синем небе,

Но, вижу, Фын-лун[75] могучий

не примет мое посланье.

Лебедя попросил я

письмо захватить с собою, —

Но лебедь летит высоко:

не слышит, не отвечает.

О, если б я мог сравниться

могуществом с Гао Сином[76],-

Тогда бы летящий феникс

мне оказал услугу.

Быть может, мне лучше было

просто плыть по теченью, —

Но чистая моя совесть

этого не позволит.

Я долгие годы жизни

в унылом провел изгнанье,

Но гнев, как был неизменен,

в сердце моем хранится.

Быть может, мне лучше было

просто скрывать обиды, —

Но разве мог изменить я

взглядам своим и мыслям?

Трудно, я знаю, в жизни

идти по пути прямому,

Но я колее заветной

не изменю вовеки.

Пусть падают мои кони,

перевернув коляску,

Я буду вперед стремиться

и не сверну с дороги.

Впрягу скакуна другого,

впрягу и поеду дальше.

Сам Цзао Фу[77], быть может,

станет моим возницей.

Медленно или быстро,

но по своей дороге

Буду вперед стремиться,

времени не теряя.

Вот уже передо мною

западный склон Бочжуна[78],

Вот уже день уходит,

сумерки наступают.

Буду ждать терпеливо,

покамест в начале года

Ранним и ясным утром

солнце взойдет спокойно.

До глубины души я

радостен и растроган,

В светлом брожу волненье

около рек глубоких.

Сколько цветов душистых

чашечки мне открыли

На берегах зеленых,

на островке пустынном.

Жаль, что я не жил раньше,

в древности, когда люди

Залюбоваться умели

травами и цветами.

Много бобов нарвал я,

зелени всевозможной,

Зелени, из которой

можно сплести гирлянду.

Но ведь она недолго

будет такой прекрасной,

Скоро она увянет —

выбросят и забудут.

Ну, а пока брожу я

весело и свободно,

Вижу, как необычно

люди живут на юге.

Хотел бы я успокоить

сердце свое больное,

Выбросить все, что прежде

мне угнетало душу.

Растут душистые травы

вместе с чертополохом,

Сотни цветов чудесных

благоухают тут же.

Они меня окружают

волнами аромата,

Прекрасно их содержанье,

и внешне они прекрасны.

Если ты отличишься

подлинной чистотою —

Слава твоя, бесспорно,

пробьется сквозь все преграды.

Мне хочется, чтобы фикус

был бы моим посланцем,

Но он, я боюсь, не сможет

пройти сквозь лесные чащи.

Лилию я послал бы,

только, боюсь, в дороге

Промочит она в болотах

полы белого платья.

Когда поднимаюсь в горы —

невесело мне и тяжко,

Хочу к воде опуститься —

но это еще труднее.

Ноги мои слабеют,

не повинуясь телу,

Сердце мое в смятенье,

и на душе тревожно.

Я поступаю так же,

как в древности поступали:

Взглядам своим и мыслям

не изменю вовеки —

Пусть мне судьба готовит

новые испытанья.

Пока золотое солнце

не скрылось за горизонтом,

Медленно и одиноко

вновь побреду я к югу.

Мысли мои отныне

обращены к Пэн Сяню.

Жалею о днях, когда я

пользовался доверьем,

Внимал повеленьям князя,

старался прославить эпоху.

Я говорил народу

о славных деяньях предков,

Старался сделать законы

ясными и простыми.

Когда закон установлен —

страна сильна и богата,

Когда управляет мудрый —

страна крепка и спокойна.

И если держать в тайне

княжеские секреты,

То, пусть ты и ошибешься,

никто тебя не накажет.

Знаю, чиста моя совесть,

тайны не выдавал я,

И все ж клевета и зависть

настигли меня внезапно.

Был на меня обрушен

тяжкий гнев государя,

Хотя он и не проверил

дела мои и поступки.

Разум его затмился —

он был ослеплен льстецами,

Был он обманут ложью,

слухами и клеветою.

Не захотел разобраться

в сути всех обвинений,

Сослал меня на чужбину

и позабыл об этом.

Лжи он поверил грязной,

и клевете поверил,

И, воспылавший гневом,

на смерть меня отправил.

Верным слугою был я —

и ни в чем не виновен,

За что же я оклеветан,

за что я терплю обиды?

Тот, кто стыдится света, —

пользуется темнотою,

Но я и в далекой ссылке

всегда готов защищаться.

Лицом обратившись к рекам —

к глубинам Юань и Сяна, —

Готов, ни на миг не колеблясь,

броситься в глубь потока.

Пусть я потерпел неудачу

и слава моя погибла —

Мне жаль, что еще доныне

прозреть государь не может,

Что он нарушил законы

и, ничего не проверив,

Дал сорнякам бесстыдным

глушить ароматные травы.

Я искренним был слугою,

хотел открыть свои чувства,

Я думал: лучше погибнуть,

чем жить на земле без пользы.

И если еще колеблюсь,

то лишь по одной причине,

Которая мне мешает

выбрать эту дорогу.

Слыхал я, что в долгом рабстве

жил Байли Ци[79] когда-то,

Что даже И Инь[80] порою

стряпал обед на кухне.

Мудрый Люй Ван[81], мы знаем,

был мясником на рынке,

Нин Ци[82], распевая песни,

волов погонял ленивых.

Но, если бы им не встретить

Чэн Тана или У-вана,

Разве б их знали в мире,

разве б их вспоминали?

Верил один правитель

клеветникам ничтожным,

И, погубив Цзы-сюя[83],

княжество погубил он.

Был предан Цзе-цзы[84] и умер,

дерево обнимая,

Но князь, осознав ошибку,

ее захотел исправить, —

Горы Цзешань велел он

сделать запретным местом,

Желая быть благодарным

мудрому человеку.

Он думал о старом друге

и, проливая слезы,

В белое облачился —

в траурные одежды.

Верные князю люди

гибнут во имя долга,

А клеветников ничтожных

никто не подозревает.

Никто не хочет проверить

наши дела, поступки,

Верят бесстыдным сплетням

и клевете бесстыдной.

Растут ароматные травы

вместе с чертополохом —

Кто же сумеет в мире

их различить, как должно?

Зачем ароматные травы

так увядают рано? —

Едва их покроет иней —

они уже поникают...

Когда государь неразумен,

подвержен он ослепленью

И приближает к трону

клеветников преступных.

Льстецы утверждали когда-то,

завидуя мудрым людям,

Что пусть ароматны травы —

они для венков не пригодны.

Но тонкому благоуханью

завидовать может в мире

Лишь женщина, что, к несчастью,

схожа с Му-му[85] развратной.

Пускай красота бывает

подобна Си-ши[86] прекрасной

Клеветники немедля

ее все равно растопчут.

Хочу открыть свои чувства,

чтоб ясны были поступки, —

А весть о моей опале

настигла меня внезапно.

С каждым днем все сильнее,

все горше моя обида,

Она постоянной стала,

как звезды в далеком небе.

Если ты скачешь в поле

на скакуне строптивом,

Но нет у тебя поводьев,

чтоб сдерживать бег могучий,

Если ты в легкой лодке

несешься вниз по теченью,

Но у тебя весла нет,

чтоб править ею, как должно,

Если, презрев законы,

надеешься лишь на ум свой, —

Чем твое положенье

отлично от предыдущих?

Я лучше умру, и будет

труп мой плыть по теченью,

Чем испытаю снова

злой клеветы обиду!

Не кончив стихотворенья,

готов я броситься в омут,

Но жаль, государь ослепший

этого не увидит.

Я любуюсь тобой —

мандариновым деревом гордым,

О, как пышен убор твой —

блестящие листья и ветви.

Высоко поднимаешься ты,

никогда не сгибаясь,

На прекрасной земле,

где раскинуты южные царства.

Корни в землю вросли,

и никто тебя с места не сдвинет,

Никому не сломить

вековое твое постоянство.

Благовонные листья

цветов белизну оттеняют,

Густотою и пышностью

радуя глаз человека.

Сотни острых шипов

покрывают тяжелые ветви,

Сотни крупных плодов

среди зелени свежей повисли,

Изумрудный их цвет

постепенно становится желтым,

Ярким цветом горят они

и пламенеют на солнце.

А разрежешь плоды —

так чиста и прозрачна их мякоть

Что сравню я ее

с чистотою души благородной.

Но для нежности дивной

тончайшего их аромата,

Для нее, признаюсь,

не могу отыскать я сравненья.

Я любуюсь тобою,

о юноша смелый и стройный,

Ты стоишь — одинок —

среди тех, кто тебя окружает.

Высоко ты возвысился

и, никогда не сгибаясь,

Восхищаешь людей,

с мандариновым деревом схожий.

Глубоко твои корни

уходят в родимую землю,

И стремлений твоих

охватить нам почти невозможно.

Среди мира живого

стоишь независим и крепок

И, преград не страшась,

никогда не плывешь по теченью.

Непреклонна душа твоя,

но осторожны поступки —

Ты себя ограждаешь

от промахов или ошибок.

Добродетель твою

я сравню лишь с твоим бескорыстьем,

И, живя на земле,

как луна и как солнце ты светел.

Все года моей жизни,

отпущенные судьбою,

Я хочу быть твоим

неизменным и преданным другом!

Ты пленяешь невольно

своим целомудрием строгим,

Но за правду святую

сражаешься стойко и твердо.

Пусть ты молод годами

и опытом не умудрен ты, —

У тебя поучиться

не стыдно и старцу седому.

С повеленьем Бо И

я сравнил бы твое повеленье,

Да послужит оно

для других благородным примером.

Мне скорбно, что вихрь жестокий

злобно качает травы,

В сердце моем печальном

не заживает рана.

Малая капля яду

приносит смерть человеку,

Только дохнет осень —

и облетают листья.

Мысли мои постоянно

обращены к Пэн Сяню, —

Мне ли забыть заветы

высоких его стремлений?

Можно ли скрыть от мира

чувств своих перемены?

Может ли долго длиться

время лжи и обмана?

Уже, собираясь в стаи,

птицы кричат и звери,

Уже аромат теряют

травы, цветы и листья.

Рыбы блестят на солнце

яркою чешуею,

А водяные драконы

скрывают свое сиянье.

Чай не растет на поле

вместе с чертополохом,

Ирисы и орхидеи

отдельно благоухают.

Только мудрые люди

держатся друг за друга,

И слава их, безусловно,

переживет столетья.

Когда я пытаюсь представить

величие наших предков,

Они мне кажутся — в небе

плывущими облаками.

Если я вижу, что где-то

мудрые ошибались,

Тогда я, стихи слагая,

пытаюсь сказать об этом.

Мысли мои неизменно

с древними мудрецами,

Которые, наслаждаясь,

срывали душистый перец.

И я грущу поневоле,

и тяжело вздыхаю,

И, вдалеке от мира,

все время о нем тревожусь.

Холодные слезы льются

из глаз моих утомленных,

Одолевают думы,

и я не сплю до рассвета.

И вот уже ночь уходит,

казавшаяся бесконечной,

Стараюсь забыть о грусти —

и все же не забываю.

И я покидаю ложе

и выхожу из дома,

Брожу и брожу бесцельно,

наедине с собою,

И, покоряясь горю,

опять тяжело вздыхаю,

Гнев разрывает грудь мне,

но вырваться он не может.

Узел печали жгучей

крепко в душе завязан,

Тяжесть тоски и горя

спину мою сгибает.

Отламываю ветку,

чтоб заслониться от солнца,

Вихрь меня гонит дальше,

и я повинуюсь вихрю.

От прежних времен остались

только смутные тени,

Иду — а душа клокочет,

словно котел кипящий.

Глажу свою одежду,

яшмовые подвески,

И ухожу все дальше,

почти лишенный сознанья.

Тянутся год за годом

медленной чередою

И постепенно подводят

к старости и кончине.

Высох цветок душистый,

стебель его обломан,

Нет и не будет больше

тонкого аромата.

Мне от печальных мыслей

вовеки не излечиться,

Знаю: меча сильнее

злой клеветы обида.

Лучше уж мертвым телом

плыть по волнам холодным,

Чем испытать при жизни

горечи безысходность.

Сироты вечно стонут

и проливают слезы,

Изгнанный сын уходит

и не вернется к дому.

Те, кто скорбят в печали

и лишены опоры, —

Будут всегда стремиться

следовать за Пэн Сянем.

Я на скалу подымаюсь,

вдаль устремляю взоры,

Извилистая дорога

скрывается где-то в скалах.

В угрюмой стою пустыне,

безмолвием окруженный,

Хочу ни о чем не думать,

но думаю поневоле.

Печаль меня охватила,

нет радости и в помине,

Живу — и от лютой скорби

не в силах освободиться.

Дух мой зажат в оковы —

не вырвется он на волю,

Связано мое сердце —

никто его не развяжет.

Мир, окутанный мглою,

кажется бесконечным,

В густой пелене скрываясь —

он цвета лишен и формы.

Если заглушены звуки,

разве ты их услышишь?

Жизнь, убитая скорбью,

может ли продолжаться?

Дальнюю даль вовеки

нам не дано измерить,

Как не дано связать нам

расплывчатые туманы.

Скорбь, угнетая душу,

становится постоянной,

И, только воспрянув духом,

можно ее рассеять.

Мне хочется прыгнуть в волны,

прыгнуть и плыть по ветру

И посетить жилище,

оставленное Пэн Сянем.

Стою у самого края

скалы, за которой пропасть,

А кажется мне: сижу я

на радуге семицветной.

Гляжу, охватить желая

великий покой простора,

Легким прикосновеньем

глажу синее небо.

Вдыхаю росы прозрачной

сладкие испаренья,

Медленными глотками

пью серебристый иней.

Я отдыхаю в скалах,

где феникс гнездо построил,

И, вздрагивая внезапно,

кричу я и просыпаюсь.

Стою на хребте Куэньлуня,

гляжу на туман плывущий,

Стою на хребте Миньшаня,

смотрю на Цинцзян[88] далекий.

Клубятся туманы и тучи,

гром изрыгая грозный,

Слышу, как подо мною

бурные плещут волны.

Сеть голубого неба

протянута в бесконечность,

Нет у нее опоры,

нет у нее предела.

Нет у нее границы,

сверху нету и снизу.

Вихрь меня вдаль уносит —

где же остановлюсь я?

Взмахивая крылами,

парю в голубом просторе,

Вздымаюсь и опускаюсь,

вправо лечу и влево.

Я двигаюсь непрерывно,

лечу я непроизвольно,

Следуя колебаньям

таинственных сил природы.

Вижу, на юге пляшут

огненных туч волокна,

Вижу, как на востоке

дымка зари струится...

Вижу, на севере дальнем

иней и снег сверкают,

Слышу, на западе плещут

волны озер пустынных.

Бью скакуна наотмашь

плетью из ярких молний,

Так что мой конь могучий

мчится быстрее ветра!

Я устремляюсь в горы,

где жил Цзе Чжи-туй[89] опальный,

Туда, где в лесах дремучих

след свой Бо И[90] оставил.

В душу мою глубоко

врезаны впечатленья,

Хочет душа покоя,

но нет его и не будет.

Мне грустно, что предки были

грубыми и простыми,

Мне больно, что их потомки

мелко себялюбивы.

Хотел бы уплыть я в море

по Хуайхэ широкой,

Хотел бы я в этом мире

последовать за Цзы-сюем[91].

Гляжу, как река струится,

вся в островках зеленых.

Скорблю о Шэнь Бао-сюе[92],

который исчез бесследно.

Ведь если давать советы,

а князь их не хочет слушать,

Какую пользу приносит

высокое положенье?

Сердце мое от боли

не в силах освободиться,

Думы тревожат разум,

и нет им конца и краю.