Лисао

Покойный мой отец Бо-юном звался,

Чжуань,[207] сын неба, — славный предок мой.

В седьмой день года[208] я на свет явился,

Сей день всех дней счастливее в году.

Отец на сына поглядел впервые,

Его счастливым именем нарек —

Чжэн-цзэ,[209] как верная дорога, имя,

А прозвище — «Высокий строй души».

Я, удостоясь счастия такого,

Его удвоил внешнею красой:

В цветущий шпажник, словно в плащ, облекся,

Сплел пояс из осенних орхидей.

И я спешил, боясь, что не успею,

Что мне отпущено немного лет.

Магнолию срывал я на рассвете,

Сбирал у вод по вечерам суман.[210]

Стремительно текут светила в небе,

И осенью сменяется весна.

Цветы, деревья, травы увядают,

И дни красавца князя[211] сочтены.

Ты возмужал, в пороках утопая,

О, почему не хочешь стать иным?

Мне оседлайте скакуна лихого!

Глядите! Путь забытый покажу.

Вот Юй, Чэн Тан, Вэнь-ван,[212] — их окружали

Умов разнообразных цветники:

Там и душистый перец и корица,

А не одни нежнейшие цветы.

В том слава Шуня и величье Яо,[213]

Что смысл явлений ведали они,

А Цзе и Чжоу[214] шли путем неверным

И потому от бедствий не спаслись.

Сановники веселью предаются,

Их путь во мраке к пропасти ведет.

Но разве о себе самом горюю?

Династии меня страшит конец.

Уж я ли не радел о благе общем,

Я шел дорогой праведных князей,

Но ты, всесильный, чувств моих не понял,

Внял клевете и гневом воспылал.

Я твердо знаю: прямота — несчастье,

Но с ней не в силах разлучиться я.

В свидетели я призываю небо, —

Все это ради князя я терплю.

Я говорю: сперва со мной согласный,

Потом сошел ты с этого пути.

С тобой, властитель, я могу расстаться,

Но мне твоя изменчивость горька.

Мои дела — цветущие поляны,

Я орхидеями покрыл сто му,[215]

Взрастил благоухающие травы,

А среди них — и шпажник и духэн.[216]

Как я хотел увидеть их в расцвете

И в должный час их срезать и собрать.

Пусть я увяну — горевать не стоит,

Жаль, если луг бурьяном зарастет.

В стяжательстве друг с другом состязаясь,

Все ненасытны в помыслах своих,

Себя прощают, прочих судят строго,

И вечно зависть гложет их сердца.

Все как безумные стремятся к власти,

Но не она меня прельщает, нет —

Ведь старость незаметно подступает,

А чем себя прославить я могу?

Пусть на рассвете пью росу с магнолий,

А ночью ем опавший лепесток...

Пока я чую в сердце твердость веры,

Мне этот долгий голод нипочем.

Сбираю я тончайшие коренья,

Чтоб ими плющ упавший подвязать,

Коричные деревья выпрямляю,

Вяжу в пучки душистую траву.

За мудрецами шел я неотступно,

Но никаких похвал не услыхал.

Пусть в наше время так не поступают,

Я, как Пэн Сянь,[217] себя готов сгубить.

Дышать мне тяжко, я скрываю слезы,

О горестях народа я скорблю.

Хотя я к добродетели стремился,

Губила ночь достигнутое днем.

Пусть мой венок из шпажника разорван,

Из орхидей сплету другой венок.

За то, что сердцу моему любезно,

Хоть девять раз я умереть готов.

Твой дикий нрав, властитель, порицаю,

Души народа ты не постигал.

Придворные, завидуя по-женски

Моей красе, клевещут на меня.

Бездарные всегда к коварству склонны,

Они скрывают черные дела,

Всегда идут окольными путями,

Увертливость — единый их закон!

В душе моей — печаль, досада, горечь,

Несу один невзгоды этих дней,

Но лучше смерть, чтоб навсегда исчезнуть,

Чем примириться с участью такой!

Известно: сокол не летает в стае,

Так исстари на свете повелось.

И как квадрат и круг несовместимы,

Так два пути враждуют меж собой.

Я подавляю чувства и стремленья,

И оскорблениям не внемлю я,

Чтить чистоту и умереть за правду, —

Так в старину учили мудрецы.

Я путь[218] свой, каюсь, прежде не продумал,

Остановлюсь, не возвратиться ль мне?!

Я поверну обратно колесницу,

Покуда в заблужденьях не погряз.

Средь орхидей пусть конь мой погуляет,

Пусть отдохнет на перечном холме.

Здесь буду я вдали от порицаний

И в прежние одежды облекусь.

Чилим[219] и лотос мне нарядом будут,

Надену плащ из лилий водяных.

Так скроюсь я, все кончатся несчастья,

О, только б верою цвела душа.

Себя высокой шапкой увенчаю

И удлиню нарядный пояс свой.

Благоухание и блеск сольются,

И совесть я нетленной сохраню.

Четыре стороны окинув взором,

Хотел бы я увидеть страны все.

Наряден свежий мой венок, и всюду

Струится благовоние его.

У каждого есть радость в этом мире,

Я с детства украшать себя привык,

И после смерти я таким же буду,

Кто может душу изменить мою?

Прелестная Нюй-сюй, моя сестрица,

С упреками твердила часто мне:

«Был Гунь[220] чрезмерно прям, и вот несчастье

Его настигло под Юйшань в степи.

Зачем ты прям и украшаться любишь?

Нет никого изысканней тебя.

Весь двор зарос колючками, бурьяном, —

Лишь ты один обходишь их всегда.

Скажи, как людям о себе поведать, —

И чувства наши кто поймет, скажи?

Живя друг с другом, люди ценят дружбу,

И только ты внимать не хочешь мне».

Шел по стопам я мудрецов старинных,

Но участи печальной не избег...

Чрез реку Сян[221] я направляюсь к югу,

Чтоб обратиться с речью к Чун-хуа:[222]

«Правленье Ци[223] достойно песнопений,

Ся Кан[224] в разврате гнусном утопал,

О будущих невзгодах он не думал

И братьями близ дома был убит.

Беспутный Хоу И,[225] любя охоту,

Всегда стрелял усадебных лисиц.

Злодей за это должен поплатиться, —

Хань Чжо[226] похитил у него жену.

Го Цзяо[227] был насильником жестоким,

Его распутству не было границ,

Порокам предавался исступленно,

Пока не обезглавили его.

Ся Цзе всегда был с нравственностью в ссоре,

Но час настал, и вот пришла беда.

Всех честных Хоу Синь[228] казнил придворных,

Тиранов иньских был недолог век.

Сурово правил Юй,[229] но справедливо.

При Чжоу[230] шли по верному пути,

Ценили мудрых, верили разумным

И соблюдали правила добра.

В могуществе ты бескорыстно, небо,

И только честным помогаешь ты,

Лишь дух свой просветившие наукой

Достойны нашу землю населять.

Я прошлое и будущее вижу,

Все чаянья людские предо мной.

О можно ль родине служить без чести

И этим уваженье заслужить?

И если смерть сама грозить мне станет,

Я не раскаюсь в помыслах моих.

За прямоту свою и справедливость

Платили жизнью древле мудрецы».

Теснят мне грудь уныние и горесть,

Скорблю, что в век постыдный я живу,

Цветами нежными скрываю слезы,

Но слезы скорби льются без конца.

Склонив колени, чувства изливаю,

Моей душе я вновь обрел покой.

На феникса сажусь, дракон в упряжке,

Над бренным миром я взмываю ввысь.

Цанъу[231] покинув при восходе солнца,

Я в час вечерний прилетел в Сяньпу.[232]

Я погостить хотел в краю священном,

Но солнце уходило на покой.

Бег солнца я велел Си-хэ[233] замедлить,

И не спешить в пещеру — на ночлег.[234]

Путь предо мной просторный и далекий,

Взлечу и вновь спущусь к своей судьбе.

В Сяньчи[235] я напоил коня-дракона,

К стволу Фусана[236] вожжи привязал,

И, солнце веткою прикрыв волшебной,

Отправился средь облаков бродить.

Мой проводник — Ваншу, луны возница,

Фэй-ляню[237] я велел скакать за мной,

Луаньхуан,[238] как вестовой, мне служит,

Но бог Лэй-ши[239] грохочет: «Не готов!»

И приказал я фениксу: в полете

Ни днем, ни ночью отдыха не знать.

Поднялся ветер, зашумела буря,

И облака приветствовали нас.

Сходясь и расходясь, летели в вихре

И в яркий блеск ныряли облака.

Открыть врата велел я стражу неба,

Но он сурово на меня взглянул...

Вдруг тьма спустилась, будто при затменье,

Я замер с орхидеями в руке...

Как грязен мир, как слеп и неразборчив,

Там губят все и завистью живут.

Я утром реку Белую миную[240]

И на Ланфыне[241] привяжу коня.

Вдруг вспомнил старое и пролил слезы,

Увы! И в небе честных не найти.

Приблизился внезапно я к Чуньгуну,[242]

Бессмертья ветвь[243] сорвал я для венка.

Сойду на землю, чтоб цветок прекрасный,

Пока он свеж, любимой подарить.

На облако воссевшему Фын-луну[244]

Я приказал найти дворец Ми Фэй.[245]

Я снял венок для подкрепленья просьбы,

Послал Цзянь Сю[246] просить ее руки.

Ми-фэй сперва как будто сомневалась,

Потом с лукавством отказала мне.

По вечерам она в Цюньши[247] уходит,

А утром моет волосы в Вэйпань.[248]

Ми-фэй красу лелеет горделиво,

Усладам и забавам предана.

Она хоть и красива, но порочна,

Так прочь ее! — опять пойду искать.

Смотрю вокруг, весь свет передо мною,

С небес на землю опустился я.

Там, на горе с террасою дворцовой

Увидел я юсунскую Цзянь Ди.[249]

Я повелел, чтоб выпь была мне сватом,

Но выпь сказала: «Это не к добру».

Воркует горлица об уходящем,

Я ненавижу болтовню ее.

Сомнения в моем таятся сердце,

Пойти хотел бы сам, но не могу,

Свой дар уже принес могучий Феникс,[250]

Увы! Ди-ку[251] меня опередил.

Ушел бы я, но где найду обитель?

Я странствовать навеки обречен...

У Шао Кана[252] не было супруги,

Когда две девы юйские цвели.[253]

Но, видно, сват мой слаб, а сваха — дура,

И снова неудача ждет меня.

Мир грязен, завистью живя одною,

Там губят правду, почитают зло.

Длинна дорога к царскому порогу,

И не проснулся мудрый властелин.

Мне некому свои поведать чувства,

Но с этим никогда не примирюсь.

Собрал цзюмао[254] и листву бамбука,

Велел по ним вещунье погадать.

Лин-фэнь[255] сказала: «Вы должны быть вместе,

Ведь где прекрасное, там и любовь.

Как девять царств огромны[256] — всем известно.

Не только здесь красавицы живут.

Ступай вперед и прочь гони сомненья,

Кто ищет красоту, тебя найдет.

Где в Поднебесной нет травы душистой?

Зачем же думать о родных местах?

Увы! Печаль все омрачает в мире,

Кто может чувства наши объяснить?

Презренье и любовь людей различны,

Лишь низкий хочет вознести себя:

На полке у него — пучки бурьяна,

Но орхидеей[257] не владеет он.

И как таким понять всю прелесть яшмы,

Когда от них и мир растений скрыт?

Постели их наполнены пометом,

А говорят, что перец не душист!..»

Хотел я следовать словам вещуньи,

Но нерешительность меня томит.

По вечерам У-сянь[258] на землю сходит,

Вот рис и перец,[259] вызову ее.

Незримым духам, в бренный мир летящим,

Навстречу девы горные идут.[260]

Волшебно яркий свет от них струится,

У-сянь мне радость возвестила вновь:

«Бывать старайся на земле и в небе,

Своих единоверцев отыщи.

Тан, Юй, суровые, друзей искали,

И с мудрыми не ссорились они.

Будь только верен чистоте душевной,

К чему тогда посредники тебе?

Фу Юэ[261] на каторгу в Фуянь был сослан,

Опорою престола стал потом.

Люй Ван[262] в придворных зрелищах сражался,

Его оставил при себе Вэнь-ван.

Был пастухом Нин Ци,[263] создатель песен,

Но сделал князь сановником его.

Спеши, пока не миновали годы,

Пока твой век на свете не прошел.

Боюсь, что крик осенний пеликана

Все травы сразу запаха лишит.[264]

Прелестен ты в нефритовом убранстве,[265]

Но этого невеждам не понять.

Завидуя, они глаза отводят

И, я боюсь, испортят твой наряд».

Изменчиво в безумном беге время,

Удастся ли мне задержаться здесь?

Завяла и не пахнет «орхидея»,[266]

А «шпажник» не душистей, чем пырей.

Дней прошлых ароматнейшие травы

Все превратились в горькую полынь,

И нет тому иной причины, кроме

Постыдного презренья к красоте.

Я «орхидею» называл опорой,

Не прозревая пустоты ее.

Она, утратив прелесть, опростилась,

Цветов душистых стоит ли она?

Был всех наглей, всех льстивей этот «перец»,[267]

Он тоже пожелал благоухать.

Но разве могут быть благоуханны

Предательство и грязные дела?

Обычаи подобны вод теченью,

Кто может вечно неизменным быть?

Я предан «перцем» был и «орхидеей»,

Что о «цзечэ» и о «цзянли»[268] сказать?

О, как мне дорог мой венок прекрасный,

Хоть отвергают красоту его!

Но кто убьет его благоуханье?

Оно и до сих пор еще живет.

Мной движет чувство радости и мира,

Подругу, странствуя, везде ищу;

Пока мое убранство ароматно,

Я вышел в путь, чтоб видеть земли все.

Лин-фэнь мне счастье в жизни предсказала,

Назначила отбытья добрый день,

Бессмертья ветвь дала мне вместо риса,

Дала нефрит толченый вместо яств,

Крылатого дракона обуздала

И колесницу яшмой убрала.

Несхожим душам должно расставаться, —

Уйду далеко и развею скорбь.

На Куэньлунь лежит моя дорога,

Я в даль иду, чтоб весь увидеть свет.

Я стягом-облаком скрываю солнце,

И песня птицы сказочной звенит.[269]

Тяньцзинь[270] покинув рано на рассвете,

Я на закате прилетел в Сицзи.[271]

Покорно феникс держит наше знамя,

И величаво стелется оно.

Мы вдруг приблизились к пескам сыпучим,

И вот пред нами — Красная река.[272]

Быть мне мостом я приказал дракону,

Владыка Запада меня впустил.

Трудна и далека моя дорога,

Я свите ожидать меня велел.

Наш путь лежал налево от Бучжоу,[273]

И Западное море — наша цель.

Мои в нефрит одеты колесницы,

Их тысяча, они летят легко,

И восемь скакунов в упряжке каждой.

Как облака, над ними шелк знамен.

Себя сдержав, я замедляю скачку,

Но дух мой ввысь уносится один.

Священных Девять песен[274] запеваю,

Пусть радостью мне будет этот миг.

И вот приблизился я к свету неба

И под собою родину узрел.

Растрогался возница... конь уныло

На месте замер, дальше не идет.

«Все кончено!» — в смятенье — восклицаю.

Не понят я в отечестве моем, —

Зачем же я о нем скорблю безмерно?

Моих высоких дум не признают, —

В обители Пэн Сяня скроюсь...

Потомок

Императора Чжуаня

И сын Бо-юна —

Мудрого отца,

Я в День Седьмой родился —

Я заране

Своих родителей

Пленил сердца.

Отец,

Заботясь о любимом сыне,

Из всех имен,

Что в мире хороши.

Мне выбрал то,

Которое доныне

Имеет смысл —

«Гармония души».

И, удостоен

Щедрости великой,

Себя я с детства украшал,

Как мог —

Из шпажника

И нежной повилики

И орхидей —

Я сплел себе венок.

Я жить спешил,

Как будто бы за мною

Гналась погибель,

Словно смерти шквал,

И я срывал

Магнолии весною,

И осенью

Суман я собирал.

Луна и солнце

Вовремя сияют,

От осени

Недолго до весны.

Цветы —

Те не навеки увядают,

Но дни царя,

Боюсь я, сочтены.

Мужайся, друг!

Не доверяй пороку.

И, если надо,

Измени свой путь.

Гони коня —

Я покажу дорогу,

Но ты ее

Вовек не позабудь.

Трех императоров

Святая честность

Была обителью

Для всех цветов,

Там были все

Красой своей известны, —

Там не плели

Венки из сорняков.

Величье Яо

До сих пор сохранно,

И славу Шуня

Ценят до сих пор.

Но Цзе и Чжоу,

Эти два тирана,

Еще при жизни

Обрели позор.

Пускай вельможи,

Во дворцах пируя,

Грядущих бедствий не предвидят —

Пусть!

Не о моем несчастьи

Говорю я:

Я гибели династии

Страшусь.

Всю жизнь свою

Я б отдал государству.

И я б не изменил

Своей мечте.

Но вы, мой князь,

Прислушались к коварству

И в гнев пришли,

Поверив клевете.

Я знал, что прямота —

Мое несчастье,

И я терпел,

Пока хватало сил,

Но сердце

Разрывает мне на части

Немилость —

Та, что я не заслужил.

Когда своим словам

Вы изменили

И захотели,

Чтобы я ушел,-

Ужели ж я

Расстаться был не в силе,

Хоть путь изгнанья

Горек и тяжел.

На пустырях

Я вырастил дубравы,

И орхидей я посадил

Сто му,

Я вырастил

Лекарственные травы,

Что так любезны

Сердцу моему.

Хотел я видеть

В полном процветанье

Тот сад —

Во всем разгаре красоты,

Не о своем я мыслю

Увяданье —

Скорблю,

Что вытопчут мои цветы.

Погрязло все

В стяжательстве махровом,

Где каждый

Черной злобой одержим.

Себя прощать,

Других судить сурово —

Вот их завистливый

И злой режим.

Они, соперничая,

Рвутся к власти,

Но это

Не волнует сердце мне:

Я к старости

Боюсь одной напасти,

Что буду позабыт

В родной стране.

Я пью росу

Из чашечек магнолий,

Я лепестки

Съедаю хризантем.

Была б тверда

Моя мужская воля —

А нищеты

Я не страшусь совсем.

Я ставлю

Стержней тонкие ограды,

На них

Цветы и листья нанизав,

Чтоб выпрямилась кассия,

Чтоб рядом

Жил свежий мир

Благоуханных трав.

Я жил,

Как мудрые учили люди,

Но эту мудрость

Не одобрил свет.

Пусть современники

Меня осудят,

Но я Пэн Сяня

Выполню завет!

Мне тяжело дышать,

Слезятся очи.

Народу отдана

Моя любовь, —

Ведь все, что раньше

Достигал я к ночи,

Все разрушало утро

Вновь и вновь.

Разорван мой венок,

И, задыхаясь,

Другим венком

Я заменил его,

Я девять раз умру,

Но не покаюсь —

И в этом вижу

Воли торжество.

Я презираю, князь,

Дикарство ваше, —

Душа народа

Вам навек чужда.

Пускай толпа

Придворных девок скажет,

Что не похвал я стою,

А суда.

Бездарность с Хитростью

Сродниться склонны,

И жаждут,

До скончания времен,

Идти вдвоем,

Отвергнув все законы,

Приспособленчество —

Вот их закон!

Гнетет мне душу

Разочарованье

И одиночество

В краю чужом...

Уж лучше смерть,

Чем слабость и молчанье —

Согласие с тиранами

Во всем.

Не дружит сокол

С птицами простыми,

Кружась над миром

Гор или равнин,

Квадрат и круг —

Они несовместимы,

Двух дао нет —

Есть светлый путь один.

Я сдерживаю

Чувства и стремленья,

Хулу я отвергаю

И позор.

Живу, как мне велит

Мое ученье, —

Как мудрецы

Учили с давних пор.

Свой путь не взвесил я,

Как говорится,

Остановлюсь —

Не возвратиться ль мне?

Но вижу,

Выглянув из колесницы,

Что заблудился

В дальней стороне.

Так пусть мой конь

Побегает по лугу,

Свободно отдохнет

Средь орхидей.

Зачем спешить —

Чтоб снова встретить муку?

Нет —

Я займусь одеждою своей.

Как хороша

Из лотосов одежда,

И шапка

Из чилимов хороша!

Неузнаваем я,

И, словно прежде,

Благоухает

Ясная душа.

В нарядной шапке,

Красной, как рубины,

Оправив пояс

Драгоценный свой,

Я чувствую,

Как все во мне едино —

Что чист я совестью

И чист душой.

Весь мир хотел бы я

Окинуть взором,

Чтоб и меня

Он увидал сейчас

И оценил одежду,

От которой

Он не отвел бы

Восхищенных глаз.

У каждого

Свои есть увлеченья,

И, страсти к украшеньям

Не тая,

Скажу: лишь после смерти,

Вне сомненья,

От слабости такой

Избавлюсь я.

Моя сестра,

Чей взгляд и быстр, и томен —

Добрейшее на свете

Существо,-

Мне говорила:

«Гунь был прям, но скромен,

И только случай

Погубил его.

А ты, хоть прям,

Да жаждешь наряжаться —

Гляди,

Какой утонченный на вид:

Весь двор в колючих травах,

Может статься,

А щеголь

Обойти их норовит.

Всем не расскажешь

О сердечных тайнах —

Кто их поймет

В душевной глубине?

Ведь люди ценят дружбу

Не случайно,

А ты — мой друг,

Но ты не внемлешь мне».

Я так скажу:

Я следовал ученью,

Но лишь печаль обрел

В своей судьбе.

И вот бреду

Вдоль южных рек теченья,

Чтоб Чжун-хуа

Поведать о себе.

«Все Девять —

И Напевов, и Мелодий» —[275]

Послало небо

Славному певцу,

И стал он жить,

Не мысля о невзгоде

И не противясь

Своему концу.

А Хоу И — что знал?

Одну охоту:

Стрелял лисиц

И в осень, и в весну,

Но он узнал

Про горькую заботу,

Когда отбили

У него жену.

Го Цзяо так усвоил

Зла искусство,

Так пьянствовал,

Совсем теряя речь,

Так предавался

Гнусному распутству,

Что голова его

Слетела с плеч.

Ся Цзе был злом,

Притом из самых черных,

Но день пришел —

И грянула беда,

И Хоу Синь

Казнил своих придворных —

И царство Инь

Погибло навсегда.

Был Юй суров,

Но справедливо правил.

При Чжоу дело

Без ошибок шло —

Тогда талант ходил

В чести и славе,

Ценя добро

И презирая зло.

О, Небо!

Ты всех истин бескорыстней,

Ты видишь все,

Что скрыто в нашей мгле,

Ты помогаешь тем,

Кто в этой жизни

Достойно существует

На земле.

О прошлом думал

Часто я и долго,

И говорит

Мне зрелости пора:

«Тот, кто лишен добра

И чувства долга, —

Пускай не ждет

И от людей добра.

И если

Перед смертью я предстану,

То не покаюсь

В гордости своей —

За прямоту и честность

Непрестанно

Преследовали

Лучших из людей».

Скорблю —

Какие люди правят нами!

В какой ничтожный век

Живу сейчас!

И слезы

Закрываю я цветами,

А слезы

Все текут из старых глаз...

Поведав миру

Все свои тревоги

И прямоту души

Своей храня,

Я взмою ввысь,

В небесные дороги,

Дракон и Феникс

Повезут меня.

Когда Цанъу

Покинув на рассвете,

Я прилетел в Сяньпу —

Я пожелал

Все повидать

В местах священных этих,

Но солнце скрылось

За грядою скал.

Я приказал тогда

Си-хэ, Вознице,

Чтоб он к пещере

Медленней летел.

Мой путь далек,

Он долго будет длиться —

Пока еще

Не ясен мой удел.

И вот в Сяньчи

Я напоил дракона,

Потом, к Фусану

Вожжи привязав,

Пошел бродить

В просторах небосклона,

По облакам,

Как по коврам из трав.

Теперь меня несет

Луны Возница,

А позади

Несется Бог ветров,

Луаньхуан

Мне услужить стремится,

И лишь Лэй-ши

Ворчит, что не готов.

Но Феникс верен мне —

Лети, могучий,

И днем и ночью

Не смыкая глаз.

Поднялся ветер,

Пригоняя тучи,

Чтобы они

Приветствовали нас.

И к Царству Неба

Мощный вихрь полета

Меня принес

В слепящем блеске дня.

— Вставай, привратник,

Открывай ворота! —

Так я сказал,

Но он презрел меня.

И сразу

Грозный мрак меня окутал.

Стоял один я,

Подавляя стон.

Не будет чистым мир

Ни на минуту —

Всегда завистлив

И порочен он.

Я завтра

Реку Белую миную,

И на Ланфыне

Встречу я рассвет,

И, старое припомнив,

Затоскую,

Что и в Небесном Царстве

Правды нет.

Но во Дворце Весны,

Что нежно ярок,

Бессмертья ветвь

Сорву я для венка,

Чтобы послать

Возлюбленной подарок,

Пока он свеж

И не завял пока.

Пусть Бог Громов

На облаке помчится —

Найдет Ми Фэй

У сказочной реки,

Чтобы вручить венок

Моей царице

И для меня

Просить ее руки.

Ми Фэй вначале

Колебалась вроде,

Потом лукаво

Отказала мне,

Она по вечерам

В Цюньши уходит

И моет голову

В речной волне.

Ми Фэй, гордясь

Порочною красою,

Любовным приключеньям

Предана,

Хотела посмеяться

Надо мною —

Но я забуду,

Что живет она.

Гляжу с небес, —

Мир светел и прекрасен,

Я на землю спускаюсь, —

Впереди,

В лучах зари,

На мраморной террасе,

Увидел я

Юсунскую Цзянь Ди.

Я приказал,

Чтоб выпь была мне сватом,

Но выпь сказала:

«Это ни к чему».

А горлица

Лишь сплетнями богата,

И не доверюсь я

Ее уму.

И сонм тревог

В душе моей теснится —

Я сам пошел бы,

Голову склоня...

Но до меня

Слетела с неба птица,

И Гао Син

Опередил меня.

И душу мне

Охватывает холод.

Я помню,

От скитаний поседев,

Что Шао Кан,

Когда еще был холост,

Не знал про красоту

Двух юйских дев.

Но сват мой глуп, —

Еще глупее сваха,

Опять средь неудач

Мне тяжело.

Как грязен мир!

От зависти и страха

Здесь губят правду

И возносят зло.

Далеко царский терем,

Ох, далеко,

А мудрый царь —

Не прозревает он.

Ни чувств моих,

Ни горького упрека

Никто не понял

Среди тьмы времен.

И я собрал

Букет растений красных,

Чтобы Лин-фэнь

Мне погадать смогла,

И говорит она:

«Те, кто прекрасны,

Должны быть вместе,

Чтоб исчезла мгла.

Запомни,

Девять областей громадны,

Красавицы живут

Не только здесь.

И та, которой

Красота понятна,

Тебя поймет —

Таким, каков ты есть.

Душистых трав

Хватает в Поднебесной.

Зачем о родине

Горюешь ты?

Мир сумрачен и мрачен,

Как известно,

И чувства добрые

Ему чужды.

Презренье и любовь людей —

Различны.

Лишь низкие

Стремятся вознестись:

Чертополох растет

У них отлично,

Но орхидеи —

Те не прижились.

И, если им неясен

Мир растений,

Поймут ли то,

Как блеск алмаза чист?

Бурьян они кладут

В свои постели,

А говорят,

Что перец не душист...»

Хотел бы жить,

Благим советам внемля,

Но медлю,

Нерешительность тая,

У-сянь в ночи

Спускается на землю, —

Ей рис и перец

Приготовлю я.

И вот уже полет

Незримых духов

И горных дев —

Сквозь лунные лучи —

Свершается.

Я слышу чутким ухом,

То, что У-сянь

Мне говорит в ночи:

«И на земле,

И в небе, без печали,

Старайся истинных

Друзей найти.

И Тан, и Юй

Союзников искали,

И тот, кто мудр,

Тот был у них в чести.

Но и в любви

Будь истинным мужчиной —

Тогда зачем

Посредники тебе?

Был каторжанин

Выручен У Дином —

И князь лишь выиграл

В своей судьбе.

Люй Ван с мечом

На сцене был чудесен,

Но полководцем стал

Недаром он,

Пастух Нин Ци,

Создатель дивных песен,

Был за талант

По праву вознесен.

Так торопись,

Покамест не возникнет

Последних дней

Томительный закат,

Покамест утром

Пеликан не крикнет —

И травы

Потеряют аромат.

Как ты хорош

В нефритовых одеждах!

Но зависть гложет

Недругов опять —

И я боюсь,

Что злобные невежды

Все украшенья

Смогут поломать».

Да, время улетает

Холодея,

Пока я здесь

У каменных дверей.

Уже совсем

Не пахнет «Орхидея»

И шпажник

Превращается в пырей.

О, почему

Душистых трав долины

Полынью пахнут

В горестной судьбе?

Какой тут смысл,

Какая тут причина,

Помимо зла —

От нелюбви к себе?

Я дружбу «Орхидеи»

Чтил как милость,

И вот она —

Бесплодна и пуста,

И так душою черствой

Опустилась,

Что ни к чему ей

Свет и красота.

А «Перец» льстит,

И лебезит сугубо,

Он тоже пожелал

Благоухать.

Но, если ищешь власти

Зло и грубо, —

Какая тут

Возможна благодать?

Обычаи —

Проточных вод теченья —

Всегда изменчивы

В краях земли,

Но, глядя

На такие превращенья,

Что о «цзэче» скажу я

И «цзянли»?

Мне дорог мой венок —

Воспоминанье

О том,

Как отвергалась красота;

Еще живет

Его благоуханье,

Убить его —

Задача не проста.

Гармония души

Повелевает —

Найти подругу,

Чтобы жить вдвоем.

И, если

Мой венок благоухает,

Ее найду я

В странствии своем.

Лин-фэнь в судьбе моей

Печально-нищей

Мне предсказала

То, чем знаменит:

Мне ветвь бессмертья

Дали вместо пищи,

И вместо риса

Дали мне нефрит.

Лин-фэнь,

Украсив яшмой колесницу,

Дракона обуздала

Для меня.

Несхожим душам

Не соединиться —

В чужой стране

Опять скитаюсь я.

Мой путь свернул

На Куэньлуня горы,

Чтобы на мир

Взглянуть с его высот —

И слышу я,

Преодолев просторы,

Как яшмовая птица

Мне поет.

Теперь — лететь.

Кто полетит за нами

На звездный полюс

Млечного Пути?

Несет покорно

Феникс наше знамя,

И нас никто

Не может превзойти.

Но что случилось?

Мы в пустыне дикой,

Несется рядом

Красная река.

И я прошу,

Чтоб Запада Владыка

Нас через реку

Перевез пока.

Извилисты,

Трудны мои дороги —

И пусть покамест

Свита подождет.

Путь от Бучжоу

Через гор отроги

До Западного моря

Доведет.

И все мои

Собрались колесницы,

Все из нефрита,

Все в шелку знамен.

Военный строй

Моих упряжек мчится —

И каждый конь

Бесстрашен, как дракон.

Но, бег замедлив,

На судьбу надеясь,

Я понимаю —

Воин и старик —

Есть Девять Песен,

Есть Напевов Девять,

Есть вдохновенья

Сокровенный миг.

И вновь готовый

В небо устремиться

Я вдруг увидел

Родину свою...

И загрустил

Растроганный возница.

И замер конь

У бездны на краю.

Все кончено.

Во всей Отчизне нет

Людей,

Что поняли б меня при жизни,

И я не буду

Плакать об Отчизне! —

Я скроюсь в бездне,

За Пэн Сянем вслед...

В мире подлунном Бо-юном звали отца,

Сын неба, Чжуань, — мой предок веленьем творца.

В день неба седьмой я рожденьем приветствовал свет, —

Счастливее даты во всех исчислениях нет.

Покойный родитель — высокой души человек,

Счастливое имя Чжэн-цзэ мне тогда подарил,

Чтоб принципов правдой светился назначенный век:

От зорьки рожденья до блика последней зари.

И вскоре то счастье удвоил я внешней красой:

Мне шпажник цветущий, унизанный крупной росой,

Плащом стал блистающим, а из цветов орхидей

Сплел пояс чудесный для талии тонкой своей.

О, как торопился я жить! Наслаждался, любил, —

Дни юности нашей — над водами легкий туман.

Цветущих магнолий волшебные запахи пил,

Бродил по болотам, сбирая бессмертный суман.

Стремительно в небе светила в безбрежность текут,

Проходит весна, и лето, и осень — вновь ткут

Метели шелка, чтобы землю укрыть до весны,

И князя-красавца давно уже дни сочтены.

Ты возмужал, утопая в пороках земных, —

О, почему ты не хочешь занятий иных?

Что ж, прикажи оседлать для меня скакуна, —

Хочу навестить я ушедшие в мрак времена.

Видишь? Вот Юй, вот Чэн Тан и Вэнь-ван, погляди, —

Их окружали когда-то умов и сердец цветники,

Там перец душистый с корицею мог ты найти,

А не одни лишь нежнейших оттенков цветки.

Смысл здравый явлений мудрые вносят в свой дом, —

В том доблести Шуня и Яо величие в том,

А Чжоу и Цзэ, словно скот неразумный паслись,

Вот потому и от бедствий они не спаслись.

Вельможи отдались веселью и жизнь прожигают свою,

Во мраке их путь и не ведают бездны они...

О, нет, не над собственной болью я скорбь изолью;

Предвижу династии милой последние дни.

Пусть сердце устало в раденьях о благах земли,

Дорогою праведной шел я сквозь тысячи ли,

Но ты, о, всесильный, не внял моей яркой мечте

И гнев свой обрушил, поверивши злой клевете.

Я твердо уверен: все беды — в моей прямоте, —

Ты б с той разлучился, которую страстно любил?

В свидетели небо зову я на грешной земле,

Что лишь ради князя скорблю от напрасных обид,

Ну что ж, ты со мною всегда соглашался сперва,

Но нить отношений злой рок так легко перервал.

С тобой, мой властитель, могу я расстаться, ну что ж, —

Твоя переменчивость — в сердце безжалостный нож.

Что может сравниться с нетленностью правых идей?

Поляны весенние в благоуханье травы и цветов.

Я тысячи му покрываю душистой зарей орхидей,

И шпажник с духеном со скал загляделись в поток.

О, как я желал их могучий расцвет увидать,

Но время приспело и мне и цветам увядать.

Пускай я завяну, пройдет и тоска и печаль, —

Жаль друга в бурьянах и дружбы оставленной жаль.

Стяжательства полны, друг друга готовы сожрать,

И в помыслах мелких так все ненасытны кругом.

Себе все прощают, лишь только б других покарать,

И в зависти черной своих забывают богов.

И все, как безумные, к власти стремятся они,

От испепеляющей страсти я сердце свое сохранил, —

Ведь старость подходит, хоть был я когда-то могуч,

А чем в этом мире себя я прославить могу?

Пусть жажду мою утоляет магнолий роса

И пищей послужит упавший с цветка лепесток, —

Я только потуже свой пояс цветной завязал.

Нет, твердости сердца не поколеблет ничто!

Себе я забвенье в природе родной нахожу:

Сплетеньем кореньев упавший я плющ подвяжу,

Деревьям коричневым стан выпрямляю в лесу,

В пучках ароматных я травы в обитель несу.

Велению мудрых всегда неотступно внимал,

Не жаждая славы, не ведая слова похвал.

Безжалостно время, наш век беспричинно жесток, —

И я, как Пэн Сянь, готов погрузиться в поток.

Как тяжко дышать мне, я слезы скрываю свои.

О бедный народ мой, о горестях наших скорблю!

Тобою я жил, согревался дыханьем твоим,

Но ночь истребила дневную отраду мою.

Венок мой из шпажника грубо разорван судьбой.

Цветут орхидеи, — из них я сплетаю другой,

Чтоб к вам подойти в аромате осенних цветов,

За вас девять раз умереть я с улыбкой готов.

Тебя ж порицаю, властитель, за дикий твой нрав, —

Ты каменным сердцем народа души не постиг.

Придворной интриги и лжи беззастенчивой раб,

Ты светлым надеждам и правым законам не льсти.

Бездарные всюду отличны коварством своим,

Их души черны, как деяния черные их.

Путями окольными бродят в потемках они.

Увертливость, — вот что их в жизни суровой хранит.

Печаль и досада — удел моей бедной души,

Один я несу все невзгоды отравленных дней.

Уж лучше погибнуть, чем славу свою пережить,

Уж лучше исчезнуть, чем с участью сжиться моей.

Известно, что соколу нужен простор голубой, —

Чтоб не было тесно, он стаю не водит с собой.

И с кругом квадрат совместить не пытайся порой,

Так в мире подлунном враждуют пути меж собой.

Привык я стремленья и чувства свои подавлять,

Чтоб грязь оскорблений не липла к одежде моей, —

О, как тяжело мне, как горестно мне оставлять,

Сражаясь за правду, мир солнцем пронизанных дней.

Я каюсь, хоть поздно, что путь свой не предугадал, —

А что если мне возвратиться в былые года?

Свою колесницу не время ль назад повернуть,

Пока заблужденья не вторглись в разверстую грудь?

Среди орхидей пускай погуляет мой конь,

Пускай отдохнет он на перечном влажном холме.

Вдали от коварства мне будет дышаться легко,

Я в прежних одеждах смотрел бы на лики комет.

Чилимом и лотосом стану себя украшать,

О, только бы верой моя зацветала душа!

Под чудным покровом душистых цветов водяных

Я скроюсь от козней, — сердца не для мук созданы.

Высокая шапка главу увенчает мою.

Свой пояс нарядный огнем орхидей удлиню,

И блеск с ароматом в волшебном настое солью,

Нетленными совесть и честь я в себе сохраню.

Лежат предо мною пространства в четыре конца, —

Всех стран и народов хотел бы увидеть сердца.

Пока сохраняется свежесть ночная венка

И льет благовонье венок мой росистый пока.

У каждого радость своя в этом мире большом:

Я с самого детства к нарядам красивым привык,

И если умру я — умру с неизменной душой

В объятиях лотоса и благовонной травы.

Нюй-сюй золотая, сестричка родная моя,

Меня упрекала, упрек ее — трель соловья:

«Был Гунь прямодушен, неправды не мог он терпеть,

И прах его носится в ветре юйшаньских степей.

И ты прям чрезмерно, твой свежестью блещет наряд,

Тебя нет изысканней в нашем краю никого;

В бурьянах весь двор и колючки стеною стоят,

Они не цепляются лишь за тебя одного.

Ответь мне, как людям о самом заветном сказать,

Поведать о чувствах, чтоб душу к душе привязать?

Друг с другом общаясь, мы дружбу привыкли ценить, —

Ужель ты не можешь поступков своих объяснить?»

«Сестричка Нюй-сюй, — по стопам мудрецов я шагал,

Но участь печальная вечно ходила за мной...

Чрез Сян переправясь, я к югу пойду между скал

Сказать Чу-хуа о страданиях жизни земной:

Правление Ци песнопеньем прославить я рад.

Правитель Ся Кан погружался в ужасный разврат,

Не думал развратник, что бог покарает его,

И братьями был он близ дома убит своего.

Охоты любитель, беспутным прослыл Хоу И,

Лисиц приусадебных всех истребил до одной.

Сановник Хань Чжо отправил злодея с земли

И властью его завладел и красивой женой.

Жестокий Го Цзяо насилием страшен своим.

О, сколько несчастных безвинно погублено им!

Распутством бескрайним насильник по горло был сыт,

Но труп обезглавленный рвали голодные псы.

Ся Цзе не блистал чистотою одежд и души,

Но час наступает — и небо казнит наглеца.

Всех честных сановников жизни лишил Хоу Синь,

Век иньских тиранов недолог по воле творца.

Суровым, но честным был Юй, справедливости полн,

И Чжоу-правитель дорогою праведной шел.

Был разум в почете, и вера в добро расцвела, —

Народ благодарный династия к счастью вела.

О, небо, в могуществе ты бескорыстно своем!

И честным сердцам помогаешь исполнить мечты,

Чтоб дух просветленный, науку постигший трудом,

Всю землю украсил, как сад украшают плоды.

Я прошлое вижу, грядущее все предо мной,

Народные чаянья мне разгадать суждено.

О, можно ль без чести отчизне родной послужить

И этим служеньем людскую любовь заслужить?

Пусть смерть угрожает — раскаянья в помыслах нет!

Я мир справедливости в сердце нетленным ношу, —

Ценой дорогою платить предназначено мне

За ту прямоту, чем сегодня живу и дышу.

Унынье и горесть теснят мою грудь все сильней,

Скорблю, что живу я в постыдном убожестве дней.

Чтоб скрыть свои слезы, цветы прижимаю к глазам,

Но скорби глубокой бежит за слезою слеза.

Я чувства свои изливаю, колени склонив,

Вновь в сердце приходит утраченный в скорби покой.

Дракона в упряжку — покину постыдные дни,

На фениксе взмою над грешной землей высоко.

Оставив Дану при сияньи восточной зари,

В Сяньпу прилетел я — над западом солнце парит.

У камней священных легко над прошедшим вздыхать,

Но солнце уходит в пещеру свою отдыхать.

Велел я Си-хэ, чтоб замедлил он солнечный бег.

Лежит предо мною скитаний простор голубой, —

Лечу я и вижу теченье спокойное рек,

Долины меж гор и сплетенье дорог под собой.

В Сяньчи я дракона — коня своего — напоил,

На ветке фусана поводья узлом закрепил,

Листвою волшебной я солнце надежно прикрыл

И средь облаков с окрыленной душою бродил.

Веленьем Ваншу, возницы жемчужной луны,

Фэй-лянь быстрокрылый за мной неотступно скакал,

Мне Луаньхуан на небе служил вестовым,

Но грозный Лэй-ши к священным дверям не пускал.

Увы! Не приемлет скитальца священный покой.

И вновь я на фениксе мчусь среди стад облаков,

Ни ночью, ни днем я не знаю покоя себе —

Сквозь бури и ветры мы мчимся навстречу судьбе.

А тучи сходились, чтоб вновь разойтись в тот же миг,

В мерцающем блеске, в могучем потоке ветров

К небесным вратам я в горячей молитве приник,

Но страж не открыл их, — надменен был взгляд и суров.

Вдруг тьма опустилась, как будто затменье пришло.

О, глупое сердце! Зачем меня к небу влекло?

Как грязен весь мир, неразборчив, завистлив и слеп,

Погрязший во лжи, заблудившийся в тягостной мгле.

Я утром проеду по берегу Белой реки,

На скалах Ланьфыня дам отдых короткий коню.

Припомнив былое, я плачу от острой тоски:

И в небе самом своей честности не сохраню.

Сорвав у Чуньгуна священную ветвь для венка,

Спускаюсь на землю, — устал я блуждать в облаках,

Бессмертный цветок подарю я любимой своей,

Пока он сияет росою небесных огней.

Но прежде Фын-луну найти мне Ми Фэй приказал.

Пред ним я в поклоне снимаю росистый венок...

Ночами мне снилась прекрасных очей бирюза

Волшебной Ми Фэй, — и я у божественных ног.

Она колебалась сначала как будто, но вот

С лукавой улыбкой отказ беспощадный дает.

Под западным солнцем красавица ходит в Цюньши,

В Вейпани умыться к восходу она поспешит.

Ми Фэй горделиво красу сохраняет свою,

Средь шумных — забав наслаждается жизнью она.

С порочной красою у бездны стоит на краю, —

Так прочь ее, прочь же! Другая душе суждена.

Вокруг поглядел я, — раскинут весь свет предо мной,

С небес я спускаюсь к обители нашей земной,

И там на горе, средь дворцовых цветущих террас,

Цзянь Ди я увидел, и день на мгновенье угас.

Быть сватом моим я выпи тогда повелел,

Но выпь мне сказала: «Твое сватовство не к добру».

Воркующей горлицы я не любил на земле, —

Ее воркованье, как дрязги ворчащих старух.

Сходить самому бы и нежной руки попросить, —

Но нет, не могу я, в сомненьях склоняюсь без сил:

Подарок свой феникс давно уже ей преподнес,

Ди-ку ее сердце в любовном объятье унес.

Ушел бы отсюда, но где вновь обитель искать?

На странствия вечные я осужден ни за что.

В дни странствий и бед свое счастье обрел Шао Кан, —

Две юйские девы росли для него меж цветов.

Но, видно, слаб сват мой и дурою сваха была, —

И снова дорога меня с неудачей свела,

И снова средь грязи стою я на скользком пути,

Где честному сердцу назначено роком идти.

К царским чертогам дорога длинна и узка,

Мудрый властитель витает в предутреннем сне.

Мне нечего больше под небом холодным искать,

В измученном сердце нет места прощению, нет!

Цзюмао собрал я, бамбука резную листву, —

На них погадаю, зачем я на свете живу?

Цветы оглядев, мне сказала вещунья Лин Фэнь:

«Ее ты отыщешь — и солнцем украсится день.

Коль в царственном Чу ты красавицы не отыскал,

Все девять владений тебе суждено обойти.

Сомненья гони, чтобы сердце не грызла тоска, —

Кто ищет красу — повстречает ее на пути.

Где нет в Поднебесной благоухающих трав?

Родимые рощи для поисков долгих оставь, —

Хоть жаль покидать их, но сердце пускай замолчит,

Иль тяжесть разлуки сияние дня омрачит.

Любовь и презренье различны у разных людей:

Лишь низкий старается к небу себя вознести,

Но он не владеет багряным цветком орхидей,

В саду каменистом бурьян и колючки растит.

Всей прелести яшмы таким никогда не понять,

Мир трав ароматных не могут они обонять.

В постелях неубранных мусор с пометом лежит, —

И смеют сказать они: перец совсем не душист».

Словами вещуньи душа взволновалась моя,

Но вновь нерешительность сердце больное томит.

У-сянь подожду я, она при вечерних огнях

Приходит на землю. Вот рис мой и перец, — возьми.

Духам незримым, в мир бренный летящим, идут

Горные девы навстречу в небесном саду.

Яркие блики стекают с волшебных одежд.

Я в радужном мире своих неустанных надежд.

У-сянь мне сказала: «Подобных себе обрети,

С верой единою в помыслы правой души.

Тан с Юем суровы — друзей постарались найти,

С мудрыми жили в благословенной тиши.

Будь только верен душевной своей чистоте,

Не изменяй никогда неподкупной своей прямоте.

Долго в изгнании был Фу Юэ, но за то

После умом его светлым держался престол.

Сподвижник Вэнь-вана, опора его на войне,

В забавных сраженьях Люй-ван был замечен царем,

А песен создатель, что стадо водил по стране,

Придворного саном за песни свои одарен.

Спеши, пока век твой в мир мрака еще не ушел,

Вперед отправляйся, хоть путь каменистый тяжел.

Боюсь я, что крик пеликана в осенней тиши

Все травы земные благоуханья лишит.

В убранстве нефритовом ты бесподобно красив,

Но только невежде твоей не понять красоты, —

Брюзжа постоянно, завистливым глазом косит

На яркий наряд твой, убежище светлой мечты».

Но в беге безудержном бешено время летит, —

Сумею ли я удержаться на скользком пути?

Завяли цветы, «орхидеей» не пахнет давно.

Пырей или шпажник, — для сердца не все ли равно,

Когда ароматные травы промчавшихся дней

Горечь полыни несут на увядших стеблях?

Душам презренным настой ее горький милей,

Чем благовонье живое на вешних полях.

Опорой престола я зря «орхидею» назвал,

Ее пустоты и никчемности не прозревал,

Утративши прелесть, давно опростилась она, —

На почве бесплодной взойдут ли ее семена?

Наглей и всех льстивей был «перец» нахальный и злой,

Не ароматом цветов, а зловоньем от «перца» несло, —

Так грязные сделки с предательством пахнут одни,

Тленья смрадом прониклись их черные дни.

Вод быстрых теченью подобны обычаи все:

Со сменой событий они изменяют свой лик.

Я «орхидеей» был предан и «перцем», и что ж

Сказать мне о травах теперь: о цзече и цзянли?

Мне дорог венок мой, бессмертия пламенный круг,

Хотя все прекрасное зависть отвергла вокруг.

Его аромат не подвластен презренной руке —

Нетленным, как вечность, хранится в росистом цветке.

Движимый чувством мира и радостных дней,

Ищу я подругу, во всей Поднебесной ищу.

Вместе с подругой покажется счастье полней, —

В саду для нее орхидеи и лотос ращу.

В то счастье я верю — его предсказала Лин Фэнь,

Назначила встречу с любимой в безоблачный день.

Бессмертия ветвь вместо риса вещунья дала,

И яствам в замену священный нефрит истолкла.

Смирила дракона крылатого смелой рукой.

Моя колесница цветами и яшмой горит, —

В далекой чужбине найду я душевный покой,

И солнце чужое потемки мои озарит.

К горам Куэньлуня возносится круто тропа,

К стопам моим пыльным весь мир недостойный припал.

Я облаком-стягом укрою светила лучи,

Где сказочной птицы волшебная песня звучит.

На раннем рассвете покинул я звездный Тяньцзинь,

В западном свете в далекий Сицзи прилетел.

Феникс послушный в лазури безбрежной скользит

Со знаменем в клюве, — и шелк бесподобно блестит.

Приблизились вдруг колесницы к зыбучим пескам,

Красной водою нам путь преграждает река,

Мостом через реку дракону я лечь приказал, —

И вот я со свитой стою возле Западных скал.

Мой путь не окончен: он труден еще и далек, —

От мрачных ущелий Бучжоу налево пролег.

Разведав все тропы, ждать свите своей повелел...

Быть в Западном море — горячих желаний предел.

Гремят колесницы, сверкает священный нефрит,

В летучей упряжке по восемь горячих коней,

Над каждой из тысячи шелк, словно солнце, горит,

И в знамени каждом — сиянье небесных огней.

Я скачку замедлил, чтоб чувства свои удержать,

Но ввысь в нетерпеньи моя устремилась душа.

Священные песни, все девять спою я подряд, —

Пусть радостной вестью в лазури они зазвенят.

Но вот я приблизился к вечному свету небес,

И родину милую вижу внизу под собой.

Конь замер на месте... возница грустит о земле,

И взоров моих уж не радует свод голубой.

— Все кончено, все! — восклицаю в смятении я, —

Чистейшие чувства отвергли родные края.

Зачем же безмерно скорблю и печалюсь о них?

Высокие думы зачем так ревниво хранил?

От вас ухожу я навеки в обитель Пэн Сянь.